Человек, который купил автомобиль

Флорес Венсеслао Фернандес

Оглянитесь вокруг - уже кругом одни автомобили! Как, у вас его до сих пор нет? Тогда вы - не человек! У вас нет денег на авто? Не страшно! Мы примем в залог ваши вещи, сделаем скидку, выдадим заем, оформим покупку в рассрочку и сделаем все, чтобы он у вас был. Потому что человек без автомобиля не имеет шанса ни на работу, ни на любовь, ни на жизнь...

 

Венсеслао Фернандес Флорес

Человек, который купил автомобиль

(в переводе Р. Рыбкина)

 

ПРЕДИСЛОВИЕ сканера

К моему удивлению этой восхитительной повести в оцифрованном виде не оказалось во всём могучем рунете.

Я откопал в своих книжных развалах сборник в котором присутствует эта повесть, никогда и нигде до и после этого она не печаталась на русском языке (во всяком случае, мне о таком не известно).

В общем вооружившись своим смартфоном я нафоткал на него всю повесть и потом стал сканить всё это дело на ПК. Итоговый результат можете прочесть ниже. Вычитку и сверку я не делал-потому возможны огрехи свойственные отсканированным книгам.

Приятного чтения. Уверен на все сто что Вам понравится :-)

by Nestor

-----------------------

 

ГЛАВА I, где я становлюсь Робинзоном посреди городской площади

Площадь была огромная, и машины неслись по ней потоком, шумным, стремительным; они подпрыгивали на выбоинах и выпускали в небо дымку, напоминающую ту, какой плюется, разбиваясь о скалы, море. И посреди этого бедлама, шарахаясь то вправо, то влево, метался я: то побегу, то стану как вкопанный; а тоска и ужас, владевшие мной, по силе лишь радостному изумлению, которое я испытывал оттого, что до сих пор не раздавлен.

Когда ты на волосок от гибели, в голове появляется невероятно много мыслей. Не спуская глаз с машин, летящих в меня, как чудовищно огромные пули, я вспоминал безопасный коридор моего дома, проклинал страсть к приключениям, побудившую меня покинуть домашний очаг и отправиться на работу в контору; и еще передо мной предстали годы детства, проведенные в главном городе одной из провинций, где был всего один автомобиль, который, хоть и одержим был манией, наперекор воле своего хозяина, въезжать на тротуар и разбивать с грохотом витрины, ни разу, однако, не запятнал своих колес кровью.

Непонятно как, но мне удалось добраться до островка безопасности. По-видимому, только чудом. Гудки клаксонов, мгновения растерянности, крики водителей, прыжки вперед, назад... То я почти у спасительного островка, то далеко от него - как человек, потерпевший кораблекрушение и ставший игрушкой волн. И наконец я, измученный, задыхающийся, повалился на эту небольшую площадку почти на фут возвышающуюся над уровнем мостовой. ФЬЮ-УУ - пронеслась со свистом едва не задев меня, гоночная машина, сотрясая нес кругом, проехал огромный грузовик, но я был в безопасности.

А дальше я сделал следующее. Прежде всего поблагодарил Бога за спасение. Потом прилёг на минутку чтобы успокоить нервы. После этого качал осматривать место, куда забросила меня судьба.

Островок был из цемента, края обложены камнем, шесть метров с севера на юг, два с половиной с запада на восток. Сухой, ровный, и безлюдный. Никого и ничего, только чугунный фонарный столб, выкрашенный тёмной краской, стоит по середине. Осмотр занял у меня совсем немного времени, и любопытство мое было удовлетворено, я стал прогуливаться по северной оконечности этого островка, омываемого потоком машин. С места где я находился, я хорошо видел площадь и машины на ней, всех цветов и размеров, мчащиеся почти вплотную одна за другой со скоростью Ниагарского водопада. Только я еще больше удивлялся тому, что добрался сюда без единой царапины, и с грустью понял, что лишь безумец рискнул бы еще раз пересечь бескрайние просторы этой площади. Придя к такому выводу, я впал в отчаяние. Когда я наконец смогу продолжить свой путь? Застану ли в конторе уполномоченного, когда туда доберусь? Уверяю вас, положение человека на пустынном островке, в центре площади совсем незавидное. Чтобы убить время, я стал считать машины; потом, словно играя в рулетку против воображаемого банкомета, начал ставить на последнюю цифру номера каждой, если цифру эту мне удавалось разобрать. Я выиграл много тысяч дуро, но настроение у меня, несмотря на это, все портилось. Тогда я решил пойти погулять по южной оконечности островка. Но, едва миновав столб, я оцепенел. С другой его стороны прислонившись к цоколю, прямо на цементе сидел упираясь локтями в согнутые колени и поддерживая подбородок ладонями, тщедушный человечек. Его полный отчаяния взгляд был устремлён в затуманенный выхлопными газами воздух. Заметив меня он повернулся, и я увидел поросшее щетиной, бледное, осунувшееся лицо.

Так значит, я не единственный обитатель островка? Трудно сказать, чего больше, радости или страха, вызвало у меня это открытие.

- Вы-то как сюда попали? - спросил меня человечек убитым голосом.

- Сам не знаю, - ответил я, - Хотел перейти площадь. Уже полчаса как я здесь.

- Полчаса, всего-навсего? - глухо простонал он, - А я в этой Богом проклятой пустыне с десяти утра! Шесть уже есть?

- Сейчас ровно пять.

Он угрюмо посмотрел на движущееся непрерывно море автомобилей.

- А вообще-то какая для нас разница? - сказал он. - Все равно нам отсюда не выбраться никогда!.. У вас табак есть?

- Нет.

- Его мне очень не хватает.

Он снова умолк. Я отправился было назад, к северной оконечности, потом вернулся к человечку, сел рядом.

- А машина ваша где? - поинтересовался он.

- У меня нет машины.

Он с любопытством на меня посмотрел.

- Удивительно! Вы что, пешеход?

- Да

- Сколько времени прошло, как я последний раз видел пешехода! Как вам удалось не обзавестись машиной?

- Не знаю, - запинаясь, промямлил я, - сам не моту понять...

- Да уж точно, это понять нелегко, - отозвался он. - Видно, Богу угодно, чтобы сегодня на меня валились всякие чудеса. А я иначе как на машине передвигаться не могу, но сейчас она в ремонте. И пришлось пойти пешком. Двинулся по тротуару, но... не хватало простора, и перемещался я так медленно! Спрыгнул на мостовую, и, представьте себе, мне вдруг показалось смешным и странным, что я, вместо того чтобы ехать на машине, как циркулем меряю асфальт ногами! Когда ты провел на колесах столько лет, видишь, насколько глупо передвигаться подобно циркулю. Циркуль как средство передвижения - надо же такое придумать! Может ли быть что-нибудь нелепее? Я испугался, заметался по мостовой, раз тридцать чудом выскакивал из-под колес и наконец нашел убежище здесь. Если отсюда выберусь, никогда больше не буду ходить пешком. Но только сомневаюсь я, чтобы нам удалось спастись... Нужно что-то придумать.

- Прежде всего, мне кажется, нужно дать этому островку какое-то название. Так принято.

- С этим трудно не согласиться. - Впечатление было, будто он разговаривает сам с собой. - Я здесь появился первым. Зовут меня Хуан Антонио. Давайте и назовем остров Землей Хуана Антонио.

- Нет, лучше Новой Коруньей, - движимый ностальгией, столь часто пробуждающейся в подобных обстоятельствах, предложил я.

- Хорошо, - согласился он, потом встал и потряс меня за плечо. - Необходимо что-то предпринять! Нам нельзя сдаваться. Мы одни, отрезаны от всего мира, и рассчитывать можем только на себя. Я хочу пить, хочу есть, а на островке этом сухо, как в Сахаре. Хоть бы немного табака найти! Пойду поищу.

Он подошел к краю площадки, лег животом на бетон и стал смотреть под автомобильные колеса, на мостовую. Вскоре он обернулся и радостно закричал:

- В пятнадцати метрах от нас, на асфальте, лежит почтя целая гаванская сигара; движение воздуха от машин толкает ее, и она катится; каждые три машины продвигают ее на два сантиметра! Скоро она будет от нас на расстоянии вытянутой руки!

Мы оба начали наблюдать. Приближалась сигара к вам медленно, но, кроме того, судьбе было угодно, чтобы она изменила курс и заскользила параллельно краю вашего островка; она сделала вокруг него три оборота, после чего на десять минут исчезла из поля зрения, а когда мы увидели ее снова, она катилась, судорожно дергаясь, за спортивной машиной. Между нами и ею было теперь метра четыре. Мой товарищ по несчастью встал, прыгнул, выбрав удобный момент, на мостовую и вернулся с сигарой. Казалось, сердца наши от волнения вот-вот выскочат.

Было половина седьмого веера.

В семь человечек сказал:

- Я не обедал, но это не важно. А вот то, ню не ужинал, я перенести не могу. Каждый вечер я пью чай или съедаю сандвич и запиваю его пивом, и нарушить эту свою привычку просто не в состоянии. Ну придумайте хоть что-нибудь.

- О, если бы я мог!.. Я сейчас тоже с удовольствием поужинал бы.

Он посмотрел на меня, глаза его горели.

- Хорошо известно, что следует делать в подобных случаях. Выбраться отсюда невозможно, и у нас нет пузырька, чтобы вложить в него записку и бросить на мостовую; к тому же поблизости ничего съедобного нет. Если не считать... - Он подошел ко мне вплотную. - Если не считать... нас самих.

Я попятился.

- Что вы хотите этим сказать?

- То, что говорят в таких случаях. Давайте бросим жребий. Выигравший сможет отрезать от ног проигравшего два куска мяса, по куску от каждой. Ведь без ног обойтись нетрудно.

- И правда, другого выхода нет, - вздохнул я.

Мы подбросили монету. Выиграл он. Аппетит у меня сразу пропал. Он вынул из кармана жилета перочинный нож и начал точить его о брючный ремень.

- Могу я кое-что предпринять? - спросил я.

- Интересно, что?

- Ну, например, последить за машинами - вдруг мимо проедет какой-нибудь знакомый и захватит нас с собой?

- Хм... Ну ладно. Пять минут.

Я вскарабкался на фонарный столб и стал смотреть. Машины, машины, машины... За рулем незнакомцы с неподвижно устремленным вперед взглядом. Лакированные крыши, блестящие капоты, сверкающие ветровые стекла. Машины, машины, машины...

- Ну что? - крикнул снизу человечек.

Я не ответил.

- Спускайся, приятель! - закричал он мне.

Я уныло замахал платком.

Человечек тоже залез на столб.

- Когда же мы наконец будем ужинать? - проворчал он. Я вполне его понимал. Разве может цивилизованный человек обойтись без ужина? Мы с ним были робинзонами на голом маленьком островке и должны были, хотели мы этого или нет, прибегнуть к каннибализму, этому древнему способу разрешения особо трудных ситуаций. Вот какие мысли теснились в это время у меня в голове, и слезать со столба я не торопился.

И тут раздался голос:

- Что ты там делаешь?

Я посмотрел вниз. Высунувшись из окошка шикарной 1 машины, на меня с веселым удивлением глядела физиономия моего приятеля Гарсеса.

Обрадовавшись, мы начали торопливо спускаться вниз. Двумя минутами позже мы уже катили по шумной площади.

- Гарсес, - сказал я, едва уселся с ним рядом, - мне нужно купить машину.

С этими словами я обернулся, пытаясь увидеть место, где провел несколько страшных часов. Но остров Новая Корунья уже исчез за потоком машин.

 

ГЛАВА II, где я знакомлюсь с агентом по продаже автомобилей.

- Я рад, что ты решил купить автомобиль, - сказал, выслушав рассказ о моих злоключениях, Гарсес, - такое решение делает тебе честь. Автомобиль - это... ноги современного человека. Если у тебя нет своей машины, ты никто. Неужели не стыдно быть жалким пешеходом?

- Иногда... бывает стыдно, - запинаясь, признался я.

- Разумеется. Пешее хождение человечество всегда считало позором и с давних пор пыталось освободиться от него - садясь верхом на лошадь, орудуя рычагами управления на самолете, вызывая смех своим видом в седле велосипеда. Ты пария, если ходишь пешком. Лично тебе, если ты хочешь быть человеком своего времени, явно чего-то не хватает. Не хватает автомобиля.

- Я боюсь разориться, - прошептал я. - Денег у меня мало, а... Эта твоя машина просто великолепна. Наверно, она стоила тебе целого состояния.

Гарсес презрительно на меня посмотрел.

- Состояния, ты думаешь? Ни гроша! Да, эта машина неплохая, но завтра я поеду на другой, еще лучше.

- У тебя их много?

- Очень, и всех марок. Мне уже думать о них скучно.

- Но это должно стоить бешеных денег, Гарсес!

- Тебе повезло, что ты встретился со мной, - сказал он, похлопывая меня по колену. Я в этих делах разбираюсь и смогу объяснить тебе, что к чему. Когда я рукоплескал твоему намерению приобрести машину, то имел в виду именно и исключительно намерение. Надо только всегда хотеть купить машину, но покупать ее не следует никогда, и тогда ты будешь иметь не одну машину, а все.

- Не понимаю...

- Эта машина мне не принадлежит. Вчерашняя не принадлежала тоже. И не будет принадлежать завтрашняя. Все машины я беру на пробу. Я говорю в автомобильном салоне: "Хочу купить у вас машину, но сначала, я должен ее испробовать". И агент по продаже автомобилей катает меня на лучших моделях. Сегодня в закрытой двухместной, завтра в родстере, послезавтра в семиместной. Перепробую все модели в одном салоне - иду в другой и говорю то же самое: "Хочу купить у вас машину, но сначала я должен ее испробовать". И все складывается наилучшим образом: меня на любой скорости везут вверх по Куэста-де-лас-Пердисес; Прадо я знаю теперь как свои пять пальцев; редкий день я не еду, чтобы запастись кислородом, на Сьерру; и знакомым на улицах Мадрида я уже махал рукой из окошек пятидесяти разных машин. Я сам указываю, где и с какой скоростью меня везти; могу взять с собой друга, агенты поят меня аперитивами и кормят ужином. Я счастлив, а расходы мои намного сократились. Когда перепробую все модели в салонах, примусь за владельцев машин, которые хотят свои машины продать. Это неиссякаемый источник, его хватит до конца моих дней. Что ты на это скажешь?

- Это невероятно, Гарсес. Система твоя - настоящая находка.

- Хм! Да, неплохая. И к тому же очень расширяются знакомства и связи.

Молодой человек, который вел машину, опустил стекло, отделявшее нас от кабины водителя, и, повернувшись к нам, прокричал:

- Вы обратили внимание, какой мягкий ход?

- Да, - ответил Гарсес, помедлив, - мягкость хода мне ужасно нравится. Ужасно.

- Мы только что проехали по очень глубокой выбоине, - не унимался молодой человек. - Вы почувствовали?

- Ты почувствовал? - спросил у меня Гарсес.

- Нет... пожалуй, нет.

- Я ничего не почувствовал! - закричал молодому человеку Гарсес. - И мой друг тоже не ощутил ничего!

- Это лучшая машина в мире! - крикнул водитель.

- Несомненно, несомненно! - отозвался Гарсес, но впечатление было, что мысли его заняты чем-то совсем другим. - Правда, я заметил нечто странное!

- Что же?

- О, ничего особенного!

- Скажите, прошу вас!..

- Кое-что любопытное!

- Будьте откровенны!

- Дело в том, что...

- Ну же, сеньор Гарсес!

- ...в том, что... не знаю, чем объяснить, но через полчаса после того, как я сел в эту машину, мне вдруг захотелось... О, это ужасно глупо! Такого со мной не бывало никогда.

- Чего захотелось? Договаривайте же!

- Захотелось - вы только себе представьте! - наесться досыта Йоркской ветчины! Удивительно, правда?

- Правда, удивительно, - задумчиво сказал я.

- Какой пустяк! - радостно закричал молодой человек за рулем. - Ничто так не возбуждает аппетит, как прогулка на хорошей машине! Это одно из достоинств нашего двойного фаэтона!

- Никак, никак не могу этого не признать, - ответил Гарсес с видом человека, пасующего перед очевидностью.

- Не признать этого просто невозможно! - мяукнул и я, у которого новый поворот разговора вызвал смутные гастрономические грезы.

Служащий автомобильного салона, возивший нас, тут же пригласил нас поужинать, Гарсес оказал ему любезность, наевшись до отвала, а часом позже великолепная машина, на которой мы катались, высадила меня у двери моего дома.

О доме моем следует рассказать особо, иначе не будут понятны последующие события.

Шестой этаж я снял, когда мы с Мальвиной думали, что наша страсть будет длиться вечно. Дом был новый, и мы в нем располагали восемью комнатами; в каждую вмещался стоя один человек, а если роста он был маленького, то мог лечь на пол по длине комнаты, но ни в коем случае не поперек; потом мы с Мальвиной приучили себя спать на боку и кое-как втащили в одну из внутренних комнат шкаф; вытащить его оттуда уже не удалось - возможно, потому, что он стал сантиметра на два шире. Особенно нас огорчила необходимость расстаться с кухаркой; она была такая толстая, что с трудом вмещалась в кухню, и ее приходилось смазывать, как поршень, чтобы она могла там поворачиваться.

Наше с Мальвиной счастье разрушали мои ночные кошмары - результат угнетенности, которую я испытывал из-за тесноты спальни. Эти сны меня очень мучили, потому что в них я всегда был чем-то или кем-то совершенно на себя непохожим и испытывал страхи, которых никогда до этого не знал. Так, мне приснилось однажды, будто я гаванская сигара стоимостью в две песеты, лежу вместе с другими такими же сигарами в запечатанной коробке и жду не дождусь, чтобы кто-нибудь наконец эту коробку купил, открыл и закурил мою соседку справа или слева - тогда мне станет свободней дышать. В другой раз мне приснилось, что я пробка в бутылке шампанского, и, когда незадолго до рассвета какие-то пьяницы мной из бутылки выстрелили, я издал звук "пум!" и так двинул очаровательную Мальвину головой в висок, что она, бедная, проснулась и замолотила в темноте руками, уверенная, что у нее начинается менингит, да так и осталась лежать в нокауте, пока часы, как спортивный судья, не досчитали до девяти. А в другой раз мне приснилось, что я - нога в сапоге, который страшно жмет. Все это было очень неприятно, и я, несмотря на сладость нашей любви, испытывал настоящий ужас, когда входил в спальню.

Однажды ночью Мальвина меня разбудила.

- Хорхе, по-моему, в квартире кто-то есть. - И она легонько потрясла меня за плечо.

- Что?! - завопил я.

- Не кричи.

- Что? - прошептал я.

- Ты проснулся?

- Не знаю.

- Хорхе, по-моему, в квартире кто-то есть, - повторила Мальвина.

- Кто?

- Наверно, вор. Прислушайся.

Лежа на спине, открыв глаза, я весь превратился в слух.

Кто-то, не заботясь о том, что его шаги могут быть услышаны, расхаживал по коридору. Шаги были твердые, мужские.

"Определенно, в квартире посторонний", - подумал я, почему-то не испытывая никакого страха.

- Слышишь? - прошептала Мальвина.

- Да.

- Боже, что нам делать?

Я понимал, что означает этот вопрос: "Ты прекрасно знаешь, что должен делать. Ты должен встать с постели, взять пистолет и отправиться искать преступника, рискуя тем, что он может тебя убить, а я останусь здесь, запрусь и буду кричать. На то ты и мужчина".

По совести говори, необходимость выполнить мужской долг особой радости у меня не вызывала. Я решил потянуть время - может, вор закончит быстро свои дела и уйдет, И начал, пользуясь методом исключения, прикидывать, кто разгуливает сейчас по нашей квартире.

- Может, это Доминго, слуга? - подумал я вслух.

- Нет, это не Доминго, - сказала Мальвина.

- Кошка тоже не может быть.

- Исключено.

- Почему ты так уверена, Мальвина? Мне не нравится эта твоя безапелляционность. Кошки по ночам делают много глупостей.

- И все равно это не кошка.

- Что же, проверим.

Я соскочил с постели, взял пистолет и вышел, крадучись, из комнаты. Мальвина, прячась за моей спиной, двинулась следом. Шаги то дальше, то ближе, то дальше, то ближе... Когда они зазвучали совсем рядом, я включил в коридоре свет и направил дуло в глубь коридора; во рту у меня пересохло, а брови поползли вверх, будто хотели убежать со лба и спрятаться в моих всклокоченных волосах.

В коридоре никого не было.

- Мне кажется, он сейчас в столовой, - сказала Мальвина.

И мы на цыпочках пошли в столовую. Никого. Кошка, спавшая на стуле, подняла голову и на нас посмотрела. Все в комнате было в полном порядке. Настенные часы, показывая без четверти три, были похожи на мертвенно-бледное лицо с усами на итальянский лад.

Шаги зазвучали снова. Пошептавшись, мы с Мальвиной решили, что вор сейчас в моем кабинете.

Но там его не оказалось тоже. Вот так, следуя за звуком шагов и каждый раз обманываясь, выставив вперед пистолет, мы обошли всю квартиру, заглянули во все углы, прошли от северной стороны квартиры к южной и обратно, но никого не нашли. Когда мы оказывались в гостиной, шаги были слышны из кухни. Когда же мы переходили в кухню, звук шагов слышался в гостиной. Войдя в азарт и позабыв о страхе в тщетной погоне за неуловимым вором, мы уже носились за звуком шагов как угорелые. К половине пятого мы пробежали, пожалуй, пятнадцать километров. И тут шаги умолкли.

- Наконец-то ушел! - вздохнули мы и, невероятно усталые, повалились на постель и тут же уснули.

Это произошло в понедельник.

В среду Мальвина меня разбудила снова. От ужаса зубы у нее стучали, как кастаньеты, и я с трудом понял, о чем она говорит.

- Ты слышал?

- Нет. А что такое?

- Жуть! Только что замолчало... Ой, опять!

У меня пробежал мороз по коже: совсем рядом со мной раздался крик, который могла вызвать только беспредельная боль. Невозможно было понять, откуда он исходит - то ли из моей подушки, то ли от вешалки, стоящей в углу, то ли от кого-то, склонившегося над нашей кроватью или агонизирующего под ней.

Стоны повторялись, становились все громче и наконец превратились в вой собаки, чующей чью-то скорую смерть. И вдруг раздраженный голос сказал:

- Сама виновата, дрянь, сама!

Мальвина сжала мне локоть.

- Что это, Хорхе?

И я ответил, дрожа от ужаса:

- Не знаю, но мне страшно.

Когда завыли снова, мы с Мальвиной юркнули с головой под одеяло, но потом раздался такой душераздирающий вопль, что мы вскочили с кровати.

- Уйдем отсюда, Хорхе! Я этого больше не вынесу!

Мы побежали в столовую, в другой конец нашей квартиры. Закутанные в одеяла, мы уже собрались лечь тут, когда совсем рядом кто-то рассмеялся и сказал в темноте:

- Чур не щекотаться!

И снова раздался хохот, на этот раз из вентиляционной решетки.

Тот же самый голос, но теперь, по-видимому, из серванта, совсем обессилевший, потребовал:

- Перестань щекотать, я больше не могу!

И из шкафа ручейком потек нервный смех.

Мальвина, чуть живая от ужаса, крепко обнимала меня.

И тут хрипло запела люстра:

- О, ля-ре-ре!.. О, фа-ре-до!

- Хорхе, милый! - запричитала моя возлюбленная. - Я поняла: мы живем в доме с привидениями! Эти вопли, эти проклятия, этот смех. Хорхе, ведь это страдающие души, не нашедшие упокоения!.. Господи, куда мы только попали! Давай помолимся, чтобы Бог их успокоил.

И мы стали молиться.

На другой день я вызвал привратника.

- Я не знал, что происходит в этом доме, - прорычал я, - но похоже, что в нем обитает нечистая сила.

Тихий, затерявшийся в огромной ливрее человечек изумленно на меня посмотрел. Казалось, что он, с тех пор как стал привратником, впервые проснулся.

- Нечистая сила? Что вы, сеньор! Я точно знаю, что ее здесь нет. Никто никогда не жаловался, что в этом доме есть что-то лишнее. Неужели домовладелец потратил бы деньги на нечистую силу, когда он их даже на балки пожалел? Нечистой силы здесь нет, так же как и крыс, тараканов - всего того, без чего можно обойтись. Что касается меня, то я считаю, что без тараканов и дом не дом. Я говорил домовладельцу: "Тараканы есть во всех мадридских домах, с ними уютнее, благодаря им знаешь, что наступила весна, да и дети с ними любят играть. Почему бы не пустить несколько в наш дом?" А он отвечает: "Думай, что говоришь, Мануэль: ведь тараканы могут сдвинуть несколько крупинок цемента, и дом рухнет. И это убедило меня. А почему вам кажется, что в доме живет нечистая сила?

- В понедельник ночью по нашей квартире кто-то ходил, но поймать нам не удалось никого. Мы слышали шаги, но никого не видели.

Мануэль покачал головой.

- Да это ваш сосед сверху, он готовится сейчас к экзаменам и зубрит, расхаживая по комнате.

- А вчера у нас в спальне кто-то вопил.

- Это рожала сеньора, которая живет справа от вас, она родила на рассвете.

- А слева от нас кто живет?

- Новобрачные.

Немного помолчав, я спросил:

- Из чего в этом доме стены, Мануэль? Из пергамента?

- Что вы, сеньор! Это стоило бы слишком дорого. Но уж раз зашел об этом разговор, хочу попросить вас поосторожней вбивать в стены гвозди. Позавчера вы вогнали один на полдюйма в плечо соседа, который сидел, прислонившись к общей с вами стенке с другой ее стороны.

После разговора с привратником мне стали понятны другие странные явления, наблюдавшиеся в нашем доме; теперь я знал тайны своих соседей, слышал их ссоры, даже вздохи. Но я навсегда потерял Мальвину: однажды, совершенно для меня неожиданно, она ушла к человеку, у которого был небольшой загородный домик.

После того как Гарсес высадил меня возле дома, я, пока Доминго помогал мне переодеться, поговорил со своим верным слугой.

- Что бы ты сказал, если бы я купил автомобиль? - спросил я.

- Сеньор сам хорошо знает, что для него лучше, - вежливо ответил Доминго.

- Окончательно я еще не решил, но... может быть!

Через минуту в дверь позвонили. Доминго пошел открыть

и, вернувшись, сообщил, что ко мне пришли.

Визитер, ожидавший меня в моем кабинете, оказался человеком средних лет; костюм на нем был приличный, и бросалось в глаза написанное на его лице выражение бесконечной усталости, утомления столь сильного, что освободиться от него этот человек мог бы, лишь проведя все оставшиеся ему годы жизни во сне. Когда я вошел, он с унылым-преунылым видом рассматривал шляпу, которую держал у себя на коленях. С видимым трудом он поднялся на ноги.

- Вы уже связали себя обязательством? - обеспокоенно спросил он.

- Что вы имеете в виду?

- Слава Богу, нет! Я первый!

Глаза его наполнились слезами. Он шагнул ко мне, схватил мою руку и представился:

- Я Мойсес Самбрано, агент фирмы "Тинплейт карком-пани". Вы вправду хотите купить машину?

- Как... откуда вы знаете? - пораженный, пробормотал я.

- Не имеет значения. Важно, что вы на самом деле хотите купить машину...

- Но ведь впервые я говорил об этом только со своим другом, в машине, всего полчаса назад!.. Объясните, как вы узнали, иначе я должен буду поверить в сверхъестественные силы.

- О, это, сеньор, сущие пустяки! - скромно отозвался Мойсес Самбрано. - Просто у нас хорошо поставлен шпионаж. Официанты, швейцары, слуги, врачи, военные, люди, которые на первый взгляд кажутся праздношатающимися, крутятся около групп собеседников, втираются в компании. В холлах гостиниц, в фойе театров, повсюду, где собирается публика, мы установили микрофоны. За каждое интересующее нас сообщение мы платим. Достаточно зайти в контору компании "Тинплейт" и сказать: "Мне известно, что дон такой-то имеет намерение купить машину" - и мы вам даем пять песет, а один из дежурных агентов пулей летит к возможному покупателю. Медлить нельзя: конкуренция вещь жестокая, а рынок близок к насыщению. Все, кому по средствам одна машина, имеют две, а одну имеют пятьдесят процентов тех, кому не по карману даже одна. Сейчас мы боремся за остальные пятьдесят процентов. Вы позволите мне рекомендовать вам двухместный закрытый "тинплейт"? Такая машина более всего соответствует вашему возрасту, темпераменту и роду занятий. Двухместный закрытый "тинплейт". Четырнадцать тысяч песет.

- Это больше того, что я намерен потратить.

- У меня есть право в особых случаях снижать цену до двенадцати тысяч.

- Меня это не устраивает.

- До одиннадцати.

- Дорого.

- До десяти.

- Не могу.

- До девяти тысяч. Мы не заработаем ни гроша.

- Тоже не могу.

- Тогда сколько денег у вас есть?

- Сто песет.

Он сел снова и вытер платком пот со лба.

- Очень мало, - вздохнул он, будто разговаривая сам с собой. - Но я не могу уйти, не продав вам "тинплейт" новейшей модели. Что у вас есть, кроме ста песет? - И он оглядел комнату.- Состояние у этой пишущей машинки никудышное.

- Была в употреблении.

- Старого автомобиля у вас нет?

- Есть развалившийся мотоцикл.

- Мы его посмотрим. А из какого дерева этот шкаф?

- Он сосновый. Не бог весть что.

- Хм! Да, не богато. Ну ладно, вы даете мне пишущую машинку, шкаф, мотоцикл и вон ту коллекцию трубок, мы составляем акт, и еще вы платите в пятьдесят взносов две тысячи песет.

- Нет, не могу.

- В сто взносов.

- Нет.

- Хорошо, песету в месяц. И завтра пойдем смотреть машину.

- Я должен подумать.

И тут требовательно зазвонили в дверь. Послышался глухой шум толпы. Уши Мойсеса Самбрано встали торчком, лицо помрачнело. Когда в кабинете показался мой верный слуга Доминго, агент бросился к нему, схватил визитные карточки, которые тот мне нес, и заговорил торопливо:

- Спасайтесь! Пусть он скажет этим людям, что вас нет дома! Скорее!

Доминго отправился в переднюю, а мы с агентом притаились. До нас доносился гул вроде того, какой слышат на сцене сквозь занавес актеры; потом послышались пререкания с горничной; затем дверь в квартиру хлопнула, и с лестницы донесся топот множества ног.

Я вышел на балкон. Внизу стояла толпа. Самбрано, прячась у меня за спиной, посмотрел украдкой.

- Это всё агенты по продаже автомобилей, - прошептал он. - Вас обнаружили. Они не уйдут, пока вы не поговорите с ними.

Я решил выяснить нечто, до сих пор остававшееся для меня загадкой:

- Но... как вы узнали раньше всех?

- О, сеньор, чистая случайность! Я был в это время в гостях у вашего соседа справа. Сквозь стену услышал ваш разговор со слугой - и поспешил к вам. Надо всегда быть начеку.

Он вышел в переднюю, где висело его пальто, вернулся в кабинет, держа в руке бутерброд с сыром, сел на тот же стул и флегматично сказал:

- Давайте продолжим разговор о деле. А обо мне не беспокойтесь. Ужин у меня всегда в кармане, сплю где придется. Поэтому я могу не спеша рассказать вам о достоинствах "тинплейта" новейшей модели...

 

ГЛАВА III, где рассказывается о Клубе Творческого Автомобилизма.

В те дни лил беспрерывный дождь, поэтому агент отложил мое знакомство с машиной, которую он намеревался мне продать; и мне нечего было бы рассказать об этом промежутке времени, если бы как раз тогда, когда скука моя достигла апогея, за мной не приехал и не пригласил на стаканчик виски в Клуб Творческого Автомобилизма мой приятель Гарсес. Скажу сразу, что, хотя мое отвращение ко всякого рода казино, кафе и другим им подобным кладбищам времени дало мне силы в течение получаса противостоять уговорам своего приятеля, сейчас я горжусь тем, что мне выпала честь провести вечер среди общества этих приятнейших кабальеро; и добавлю, хотя это и не имеет существенного значения, что, будь у меня сын, я только среди них искал бы ему наставника. Услышанное мною в те незабываемые часы позволило мне взглянуть на жизнь совсем по-новому и оказалось для меня в моих скитаниях по свету очень полезным.

Сам Клуб, когда я в него вошел, не давал оснований ждать чего-либо из рада вон выходящего. Четыре или пять больших уютных комнат, пушистые ковры, прочная и удобная мебель в английском стиле и роскошный камин, где все время горят поленья. Вот что я там увидел. А также четверых или пятерых сеньоров, явно подражавших американцам: один укрылся за огромной газетой, другой, задрав ноги выше головы, пускал к потолку дым огромной сигары, третий лениво потягивал через соломинку коктейль... Ему-то и представил меня Гарсес, когда мы уселись поблизости от него перед стаканами золотистого виски. Благодаря словоохотливости моего друга сеньоры в комнате очень скоро узнали о том, что я намерен купить машину. И тогда кабальеро с коктейлем брюзгливо спросил Гарсеса:

- Он занимается делом?

- Нет, скорее бездельник.

- Понятно, - пренебрежительно сказал клубмен.

Я было нахмурился, но Гарсес объяснил мне весело:

- Я не предупредил тебя, что этот Клуб не какое-нибудь вульгарное сборище любителей техники или пожирателей километров. Членами его имеют право быть лишь те, для кого автомобиль - всемогущее орудие для совершения самых невероятных дел и кто видит в нем не цель, а средство...

- А ведь только так и должно быть! - воскликнул, прерывая его, господин с коктейлем. - Автомобиль настолько облегчил современному человеку жизнь, что у него появились возможности, о которых раньше никто бы и мечтать не мог. Люди еще не поняли, что происходит, они все еще стоят, остолбеневшие, перед этим изобретением и разглядывают его изумленно, как ребенок игрушку. Садятся в машину, и им не приходит в голову ничего лучшего, чем просто перемещаться с большей или меньшей скоростью из одного места в другое, издавая при виде пейзажа или памятника восклицания - поведение, которое всегда казалось мне пошлым. Но мы, люди более практичные, подходим к езде на автомобиле творчески и уже совершили множество подлинно великих дел. Только это позволило нам стать членами Клуба.

- Дон Педро имеет право так говорить, - вставил Гарсес, - ведь его подвиг один из самых выдающихся.

- Да что вы, это сущие пустяки! - скромно запротестовал кабальеро. - Разве можно меня сравнить с Ревильей?

- А кто такой этот Ревилья? - спросил я.

- Да вон он, высунулся в окно.

- Тот, что кому-то подает знаки?

- Да никакие это не знаки, просто он время от времени плюет на прохожих. Он мизантроп.

- И что же такое он совершил?

- Что совершил? - Дон Педро поставил бокал с коктейлем на столик. - Он прикрыл, уважаемый сеньор, частную школу, которая была рядом с его домом. Один, без посторонней помощи, и на это трудное дело у него ушло пять недель. Настоящий рекорд. В удачные дни под его колесами оказывалось по четыре-пять мальчишек. Как великолепно он на них наезжал! Если хотите, я вас с ним познакомлю. Не думайте, что увидите перед собой гордеца - он говорит с обезоруживающей простотой о совершенном им подвиге. Я не раз его спрашивал: "Как вам удалось так быстро управиться с ними, друг Ревилья?" А он только отвечал: "Нужда научит всему; из-за моих ужасных мигреней пронзительные крики этих подростков были для меня все равно что удары кинжала в мозг; или умри, или уничтожь эту напасть. Любой поступил бы так же, как я". Не восхищаться им невозможно!

- Да, невозможно, - согласился Гарсес, - но ваш подвиг, по-моему, заслуживает еще большего восхищения.

Дон Педро пожал плечами.

- Каждому члену нашего Клуба под силу даже большее. Вам, молодой человек, я могу только сказать, что на хорошо управляемой машине можно без труда догнать счастье, каким бы оно ни было быстроногим. Живи сегодня Архимед, он бы попросил себе хороший автомобиль, ничего больше. Пятьдесят процентов членов нашего Клуба вступили в удачные браки только благодаря тому, что разъезжали в роскошных машинах. И жены у всех очаровательные: ни одна не принесла приданого меньше чем в миллион песет. Если вы возразите мне, что супруга Муньиса, нашего секретаря, не принесла ему ни сентимо, я могу на это сказать, что уж кому-кому, а Муньису повезло больше всех.

- Почему? - спросил я.

- Случай Муньиса, - задумчиво начал свой рассказ дон Педро, - не похож на остальные. То, чего он теперь достиг, меня восхищает, но, как ни прискорбно, справедливости ради я вынужден заявить: до того как с Муньисом произошло то, что произошло, он был всего лишь человеком, влюбленным в скорость. Он разъезжал, не подозревая, что скорое прибытие куда-нибудь, где ему абсолютно нечего делать, вовсе не единственное удовольствие, которое можно получить от своей машины. Ныне, ссылаясь на то, что Муньис свалил несколько телефонных и телеграфных столбов, его биографы заявляют, что в то время он был врагом прогресса; с не меньшими основаниями можно было бы утверждать, что он враг деревьев, ибо его машина кидалась на них, как разъяренный зверь. На радиаторе автомобиля Муньиса сплошь и рядом оказывались предметы совершенно посторонние, но никто не вправе делать из этого далеко идущие выводы. Я знаю точно, он сам мне по секрету открыл истину: дело в том, что Муньису еще только предстояло пройти путь, подобный пути в Дамаск, который проделал Савил, прежде чем стать апостолом Павлом. Вот и все.

Как-то ему взбрело в голову выпить аперитив за тридцать километров от дома. Был осенний день, теплый и грустный. Как всегда с вожделением, Муньис вцепился в руль и понесся, как ураган, по шоссе. Все было хорошо, пока он не доехал до поворота на восемнадцатом километре. Здесь машина пошла вплотную к внешнему краю дороги, но ничего бы не случилось, если бы одной сеньорите, жительнице тех мест, не вздумалось сесть у самой дороги почитать безупречно нравственный английский роман. Правым крылом машина Муньиса отрезала девушке обе ноги до колен. Наш добрый друг сразу понял, что произошло что-то серьезное; но естественное желание выпить вермут не поздней привычного времени и страх перед сентиментальными сценами побудили его увеличить скорость еще более. Он ожидал услышать у себя за спиной грубую брань, какой невежи осыпают автомобилистов, когда те на них наезжают, но тишину не нарушили ничьи голоса. Муньис подумал: "Или я убил эту сеньориту, или она очень хорошо воспитана".

Он продолжал свой путь. Выпил аперитив; потом еще один; потом еще два. Остался поужинать с друзьями, а в двенадцать ночи отправился домой, снова за тридцать километров.

Позднее я сам слышал, как он рассказывал: ночь была превосходная, аперитивы повлияли на него наилучшим образом, и он, в приподнятом настроении, напевая песенку, ехал довольно медленно. Достигнув поворота на восемнадцатом километре, он резко затормозил. Мощные фары его машины осветили сеньориту с книгой на коленях и выражением глубокой грусти на лице. Отрезанные ноги стояли тут же, обе в чулках из натурального шелка и туфельках. Растроганный Муньис вылез из машины и подошел к девушке.

"Никак не думал, что вас еще здесь застану", - смущенно пробормотал он. "Уйти отсюда сама я не могла, - отозвалась девушка, - после вас никто по дороге не проезжал".

Муньис обнажил голову. "Простите меня, пожалуйста. Это несчастный случай, всего-навсего. Могу я что-нибудь для вас сделать?" - "Никто уже не может ничего для меня сделать", - печально сказала девушка. "Позвольте мне хотя бы стереть пыль с ваших отрезанных ног и завернуть их во что-нибудь", - предложил Муньис после неловкой паузы.

Он наклонился к ногам сеньориты и решил, что стоит их похвалить. "Они прелестны", - сказал Муньис. "Я так не думаю, - ответила скромно девушка, - но они служили мне очень хорошо, и, кажется, я никогда не привыкну к тому, что у меня их больше нет". - "Я знаю совершенно определенно, сеньорита, - поспешил ее заверить Муньис, - что страховая компания, в которой я на случай подобных неприятностей застраховал свою машину, заплатит вам кругленькую сумму..." - "Для меня это не имеет никакого значения, - воскликнула она, - моей беде деньги не помогут! Самое худшее не то, что я потеряла ноги. Вы знаете, сколько сейчас времени?" - "Двадцать минут первого". - "Вот именно, сеньор: двадцать минут первого ночи, а я здесь! Что подумают обо мне дома и во всем нашем городке? Неужели вы не понимаете, что я навсегда опозорена? На улице, где мы живем, еще не было случая, чтобы дочь уважаемых родителей вернулась домой после наступления темноты". - "Но ведь вы можете объяснить... они поймут... вы покажете им свои ноги..." - "Они скажут, что это только предлог, - простонала девушка, - вы не представляете себе, как подозрительны люди в маленьких городках... А показать им отрезанные ноги... я бы не смогла... мне было бы стыдно..." - "Я вас провожу и объясню им, что произошло..." - "Если я появлюсь за полночь в обществе мужчины, будет еще хуже. Я погибла, совсем погибла! Теперь мне уже никогда не восстановить свою репутацию!" - "Могу я хотя бы довезти вас до дома?" - "С вашей стороны любезнее всего было бы оповестить о случившемся моего отца. Он председатель конгрегации посещающих раннюю заутреню".

Какой-то миг Муньис колебался. Потом решительно взял девушку на руки, перенес в машину, ноги положил на заднее сиденье и повез ее домой.

Когда Муньис увидел отца девушки, он снял шляпу и сказал: "Имею честь просить у вас руки вашей дочери, которую ненамеренно скомпрометировал".

И они поженились. Он счастлив. Жена его ест меньше любой другой женщины, потому что питать ей нужно не целое тело, а его часть, пусть даже большую; почти все время она дома и еще ни разу не попросила у него денег на туфли, чулки или мозольный пластырь. И по Алькале не прогуливается, не строит никому глазки. Мне Муньис говорил, что не женился так долго именно из страха, что его жена будет прогуливаться и строить глазки. Будьте уверены, ее он не променяет ни на какую другую женщину.

 

ГЛАВА IV, где продолжается рассказ о Клубе Творческого Автомобилизма, а читателю представляется возможность узнать о делах, которые для него лично не имеют никакого значения.

Гарсес стал упрашивать дона Педро рассказать мне о приключении, открывшем тому двери Клуба Творческого Автомобилизма. И разговорчивый кабальеро, отодвинув бокал, в котором, сказать правду, не оставалось уже ничего, кроме пены, начал:

- Мне далеко до двух наших прославленных собратьев, чьи истории я вам поведал, но не стану отрицать, что и я самой большой удачей в жизни обязан автомобилю и потому разрешил занести событие, о котором хочу рассказать, со всеми его подробностями в книгу славных дел Клуба. История эта незатейливая и интересна только для меня. Как известно, счастье и несчастье человека зависят именно от пустяков, и в этом смысле я считаю особенно поучительным случай, когда автомобиль разрешил раз и навсегда самую серьезную проблему моей жизни. Правда, если вы слышали страшную историю нашего Мойяно, моя вам покажется розовой водичкой, не более того.

- Истории Мойяно я не слышал.

- Она короткая. Еще ребенком Мойяно эмигрировал в Америку и там устроился на работу в гастрономический магазин, принадлежавший дону Ромуло Кусси. Хозяин магазина, тиран и скряга, стал безжалостно Мойяно эксплуатировать. Все те годы Мойяно не знал ничего, кроме страданий. Чтобы хоть как-то облегчить себе жизнь, бедный мальчик, надеясь, что таким способом превратит своего безжалостного хозяина в покровителя, попросил у него руки его дочери. Попроси он у дона Ромуло какую-нибудь жалкую банку консервированного лосося, хозяин высмеял бы Мойяно за наглость, но дочь ему была не нужна, и он с радостью отдал ее юноше - все равно как если бы ему вынули бесплатно занозу. И с этого времени Мойяно пришлось самому одевать и кормить жену, и его жизнь стала еще невыносимее, и в те немногие часы, которые у Мойяно оставались для сна, он вынашивал планы отомстить тому, кто стал теперь его тестем. Но, друг мой, на свете нет места, где можно было бы избавиться от человека, как бы неприятен он тебе ни был, не подвергая себя серьезному риску, а уж в городе, где жил Мойяно, тем более, ибо здесь царил закон Линча в его наихудшем варианте. И если вы намеренно выбивали человеку глаз, вам выбивали два; если стреляли в кого-нибудь из револьвера, то в вас палили из пушки; если вы соблазняли девственницу, вас сажали на кол - и так во всем. Действовать нужно было крайне осторожно. И не будь наш Мойяно доведен до отчаянья - он бы отказался от своих планов. Он, однако, поступил совершенно необычным в подобных случаях образом (хотя у меня есть основания думать, что позднее его примеру последовали многие): воспользовавшись льготными условиями, о которых мы все знаем, Мойяно купил автомобиль, научился водить его и стал ждать своего часа.

И однажды в воскресенье, на рассвете, когда сеньор Кусси вышел из "Казино", Мойяно, неподалеку его ожидавший, сорвался на своем драндулете с места и ринулся прямо на него. Возможно, дон Ромуло был начеку, а возможно, повиновался инстинкту. Факт тот, что, едва он увидел, как на него несется машина зятя, он обеими руками натянул поглубже на голову панаму, сплюнул в сердцах и бросился бежать по безлюдной улице.

Скорость автомобиля Мойяно достигала восьмидесяти километров в час, однако дона Ромуло он долго не мог нагнать: тот делал зигзаги, бегал вокруг фонарных столбов и прибегал к другим уловкам, за которые, будь эго соревнование по бегу на стадионе, по всей форме, его бы наверняка дисквалифицировали. Но все равно, даже сам Мойяно признает, что его тесть развил скорость километров двадцать в час, не менее.

В конце концов Мойяно удалось пригнать тестя на широкую улицу, и сеньору Кусси осталось только бежать по прямой. И тут он начал сдавать. По-видимому, он понял, что положение у него безвыходное, потому что раза два или три воскликнул огорченно: "Зачем я надел сегодня новый костюм!" И, немного погодя: "Останусь в живых, так туфли придется выбросить на свалку!"

У сеньора Кусси была привычка всегда, когда что-то его заботило, говорить громко.

На повороте панама слетела у него с головы, панама в пятьсот песет стоимостью, единственная любовь и отрада, какую он позволил себе за всю свою жизнь; поскольку сам он несся как пуля, подобрать ее он не мог, и машина, преследовавшая его, по ней проехала.

"Ну, знаете ли, это уж слишком!" - пробурчал сеньор Кусси. И, уже не пытаясь бежать, дал себя переехать.

Мойяно получил наследство, а поскольку на случай, подобный происшедшему, машина его была застрахована, страховая компания заплатила за скончавшегося владельца магазина изрядную сумму, которая, естественно, целиком перешла к Мойяно.

Вот и вся история; и мне хотелось бы знать, записан ли в уголовном кодексе хоть какой-нибудь страны более гуманный способ избавиться от тирана. Газеты откликнулись на происшествие какими-то пятью строчками под заголовками вроде "Жертвы уличного движения", "Раздавлен хозяин магазина".

- А в вашей собственной истории, дон Педро, тоже был похожий случай?

- Нет, ведь я уже говорил, что моя история простая, бытовая, даже сентиментальная. Будь я писателем, я бы сделал из нее романтический рассказ для литературного конкурса журнала "Семья и мода". Еще коктейль, пожалуйста!

Ему принесли коктейль. Он заговорил снова:

- Я, к вашему сведению, человек мирный. Люблю тихую жизнь, сиесту, косидо по-риохански, люблю вечером полежать на диване с трубкой в зубах, набросив на ноги плед, и почитать газеты. Это и многое другое моей жене не нравилось. Я не ошибусь, если скажу: моей жене не нравилось ничего из того, что нравилось мне. Она кричала, бранилась, а в последнее время стала ко мне применять физическую силу. Я искал убежища в чтении, но, когда над головой у тебя проносится тарелка, ты практически беззащитен: из-за покрытого типографскими знаками листа не видно, как она в тебя летит.

Если жена терзает мужа беспрерывно и безнаказанно, ей очень трудно заставить себя с ним расстаться, но мне повезло. Старая служанка, присутствовавшая еще при моем рождении, единственная преданная мне женщина, какую я знал за всю свою жизнь, раскрыла однажды мне глаза на то, что супруга моя принимает ухаживания одного моего друга. Я щедро вознаградил верную служанку, потому что это был первый за долгое время случай, когда жена меня порадовала. Прошло две или три недели, и как-то после полудня служанка позвонила мне и трагическим тоном, не соответствовавшим случаю, сообщила, что этим вечером, на поезде, отходящем в без четверти одиннадцать, моя жена бежит вместе с моим добрым другом в Ла-Корунью, чтобы отплыть оттуда в Южную Америку.

"Только бы это оказалось правдой!" - подумал я, ибо новость была слишком приятной, чтобы в нее можно было поверить.

Любой другой спокойно бы ждал событий. Я же не утерпел и за несколько минут до отхода поезда сел в свою машину, стоявшую у дверей "Казино", и покатил на вокзал: я хотел лично убедиться, что они отбыли.

Из-за транспортной пробки я опоздал. Поезд уже тронулся. Раздосадованный, я пошел к машине, и тут на перрон выбежали моя жена и мой друг; когда они увидели, что поезд ушел, лица у обоих вытянулись от огорчения. Я укрылся за грудой багажа, и они меня не видели. Они стояли почти рядом со мной, и отчаяние их выглядело очень комично. Я услышал, как он ее попрекает: "Все из-за того, что ты провозилась со сборами!.." - "Но, любимый, - возразила она, - разве могла я отправиться в такое путешествие без губной помады? Мне пришлось долго ее искать. Ты бы сам презирал меня, если бы я ее с собой не взяла".

Он молчал, угрюмо о чем-то думая.

"Что же нам теперь делать?" - спросила моя жена. "Теперь? - отозвался мой друг. - А что, по-твоему, теперь нам следует делать? Все сорвалось. Завтра после полудня корабль, на который мы взяли билеты, отплывает из Ла-Коруньи, и нам на него не успеть". - "Можно послать телеграмму..." - "Какую?" - "С просьбой оказать нам любезность и нас дождаться".

Мой друг пожал плечами.

"И вообще, - добавила моя жена, - кроме этого парохода есть и другие..." - "Да, через двадцать дней". - "А тогда..." - "А тогда, - процедил он, - неизвестно, что может случиться. Знаешь, что я тебе скажу? По-моему, это перст Божий".

Ой-ой, подумал я, по-прежнему скрываясь за горой чемоданов. Сдается мне, этот тип решил идти на попятную.

"Не говори так, любовь моя!" - воскликнула моя жена. "Именно перст Божий. Наверное, тебе лучше сразу вернуться к себе домой. Раньше десяти твой муж никогда не приходит. Так что время у тебя есть. Он ничего не заподозрит". - "И все-таки, может, уехать?" - "А куда?" - "Да куда угодно... В Серседилью, например".

"Дело плохо! - опять встревоженно подумал я. - Если этот пройдоха поселится с ней недалеко от Мадрида, он через четыре дня отправит ее назад. Дело плохо!"

Но он сказал: "Дорогая, ведь это просто смешно: собрались в Боготу, а поедем в Серседилью". - "Тогда... снова у меня дома?" - "Уж лучше так", - пробурчал он.

Наступило молчание, и я стал лихорадочно думать. А потом вышел из-за чемоданов. Мой друг подпрыгнул, будто увидел привидение. А жена стала искать глазами место, где было бы удобно упасть в обморок. Но я им не оставил времени ни на что. Я потребовал: "Бегом, в машину!"

Они не двигались.

"А ну быстро! - скомандовал я. - Нельзя терять ни минуты!"

Мой тон на них подействовал. Через минуту их вещи были уже уложены в багажник на крыше, а жена и друг сидели в моей машине. Я сел за руль, несколькими громкими гудками расчистил себе дорогу и помчался стрелой.

В десять утра на следующий день мы были у причалов Ла-Коруньи. Над морем возвышалась громада трансатлантического лайнера, которому предстояло навсегда разлучить меня с этой женщиной. Когда они поднялись на борт, я обнял радиатор автомобиля и поцеловал его в обе фары. Страшно подумать, но, если бы не он, моя жизнь оставалась бы такой же беспросветной и дальше!

И как прекрасно было ехать назад одному! Больше придираться ко мне было некому.

 

ГЛАВА V, где рассказывается о моей встрече с некоей книжкой.

Моя жизнь очень переменилась, потому что Самбрано, агент по продаже автомобилей, не оставлял меня в покое. Он следовал за мной как тень, я его встречал повсюду. Он катал меня на машине, которую предложил на пробу. Мы втискивались в поток транспорта; брали подъемы на первой, второй и третьей скоростях; легко и изящно одолевали все повороты в окрестностях Мадрида. Для каждого из них у Самбрано было свое грустное название: "поворот, где погиб имярек", "поворот, где разбился такой-то", "поворот, где взорвалось семейство таких-то"... Именно тогда я и узнал, что каждый поворот - на самом деле маленький Верден, и это на меня так подействовало, что в первые дни наших поездок я осторожней, чем всегда, обходил угол в коридоре собственной квартиры.

Иногда Самбрано являлся ко мне прямо в спальню и будил в семь утра. Он весело кричал, что обнаружил пятнадцатикилометровую прямую, на которой в этот час не бывает ни души. Или ждал меня у дверей моей конторы и, иногда даже не дав мне войти, увозил на автомобильные прогулки, от которых дух захватывало, или же настаивал, чтобы я рассмотрел получше ту или другую превосходную деталь машины.

В конце концов я ему сказал:

- Да не волнуйтесь вы, Самбрано! Я уверен, что до конца своих дней куплю автомобиль обязательно.

Мы в то время уже два месяца как разъезжали по провинции. Помню, глаза у него тогда полезли из орбит, а рука потянулась к карману, в котором он носил револьвер. Но он вытер пот, перевел дыхание и достал из внутреннего кармана пиджака книжку в серо-зеленой картонной обложке. Я не раз видел, как он в нее заглядывал; сейчас, по-видимому совсем упав духом, он попросил меня:

- Найдите по указателю раздел "Незаинтересованные покупатели".

Я взглянул на книжку. Ее заглавие было "Инструкции для наших агентов", а издала ее фирма, в которой он работал.

- Вот, "Незаинтересованные покупатели", - и я ткнул пальцем в указатель.

- Страница?

- Семьдесят третья.

- Прочитайте, пожалуйста.

- "Гордиться продажей, совершенной в салоне, оснований нет; надо выйти на поиски клиента, поднять его из его логова, загнать его, убедить, что, если он не купит у нас машину, его жизнь будет бессмысленной и никто его не оплачет, когда, придя к выводу, что на этом свете ему делать нечего, он выстрелит себе в висок..."

- Следующий абзац.

- "Поработайте над женой возможного покупателя. Если жена хочет купить машину, неважно, что муж отказывается. Полагаемся на вашу проницательность и знание жизни, они подскажут вам, как именно надо работать над супругой клиента; обратим только ваше внимание на то, что, если вы носите длинные подштанники с тесемками, которые завязывают над носками, девяносто девять шансов против одного за то, что вы потратите время попусту..."

- Вы не женаты?

- Нет.

- Читайте дальше. Что там сказано?

- "...потому что ближе всего клиент к покупке автомобиля именно тогда, когда он категорически утверждает, что даже не хочет о таковой слышать..."

- Так и сказано?

- Да.

Немного оживившись, Самбрано поднял голову и посмотрел на меня.

- Ну, если сказано, значит, так оно и есть, потому что американцы знают, как надо вести дела. Придется мне заниматься вами дальше.

- Что до меня, то... - Я пожал плечами.

Не следует удивляться, что на неискушенного человека вроде меня, не продавшего за свою жизнь ничего, кроме драгоценностей, которые ему оставили после себя родители, странное содержание этой книжки произвело немалое впечатление. В основе ее безапелляционно смелых утверждений, без сомнения, лежит опыт; нетрудно понять, что такое значительное и истинно американское предприятие не стало бы снабжать своих торговых агентов книжкой-инструкцией, не будь оно в эффективности последней уверено.

Постепенно эта книжка и та работа, которую, старательно следуя ее рекомендациям, выполнял Самбрано, увлекали меня все больше. По собственной инициативе я начал помогать агенту, горя желанием убедиться в правильности формул, которые должны были заставить меня купить машину. Иногда я даже сам привлекал внимание Самбрано к средствам, которые он еще не использовал. Тыча пальцем в страницу, я говорил:

- Самбрано, здесь написано: "Заинтересуйте возможного покупателя преимуществами наших моделей перед другими". По-моему, вы мне об этом не говорили никогда.

- Не говорил? В таком случае... - начинал Самбрано и принимался описывать мне все эти преимущества самым подробным образом.

Потом мы некоторое время молчали, словно он заставил меня проглотить таблетку и мы теперь ждали ее действия.

- Как сейчас? - спрашивал он наконец.

Я поджимал губы.

- Никак.

- Вглядитесь в себя внимательней.

Я вглядывался. Он мне повторял свои аргументы.

- Что-нибудь чувствуете теперь?

- Чувствую... что мне хочется зевнуть. Странно, правда?

- Это ужасно.

- Наверно, я псих.

- Но все-таки почему для вас неважно, что эта машина лучше других?

- Потому что другие меня тоже не интересуют. Наверно, поэтому. Но не может быть, чтобы безразличие такого рода не упоминалось в книжке. Давайте поищем.

И правда, в книжке говорилось: "Если возможный покупатель ни одной из моделей не отдает предпочтения, работа агента облегчается невероятно и ситуация не заслуживает того, чтобы мы разбирали ее подробнее..."

Мы внимательно искали на всех страницах, во всех абзацах, даже в промежутках между строчками, как ищут под столами и диванами закатившуюся жемчужину: деться не могла никуда, а найти не удается. То, что у меня все не появлялось желания, даже малейшего, купить машину, меня теперь задевало больше, чем его. Иногда попробуешь на себе четыре-пять рекомендуемых серо-зеленой книжкой приемов и начинаешь невольно возмущаться своей бесчувственностью.

- Хорош, нечего сказать! - бушевал я. - Болван, вот я кто! Ничем меня не проймешь! Никакой культуры!.. Никто бы не смог сопротивляться этим внушениям - господа американцы их так замечательно продумали, а меня они совсем не трогают, скорее, даже появилось желание никогда больше не садиться в машину!..

И однажды я поделился с Самбрано вдруг возникшим у меня подозрением:

- Книжка рекомендует, чтобы возможного покупателя не оставляли одного. А вы, Самбрано, иногда меня оставляете. Может, из-за этого и не получается?..

- Что же нам делать?

И мы решили не расставаться ни на миг. Я попросил в конторе месячный отпуск за свой счет, а Самбрано переселился ко мне.

Не хочу обманывать. За моим предложением этому человеку разделить со мной жилище стояло не только стремление довести эксперимент до конца. На самом деле я пригласил к себе Самбрано потому, что не поступить так было бы с моей стороны просто расточительно. В своих усилиях убедить меня купить автомобиль Самбрано выделял столько тепла, так потел, что зима в моей проклятой квартире стала более переносимой. Мысль поселить его у себя пришла мне в голову, когда однажды я захотел поработать у себя в кабинете и не смог, потому что холод парализовал мне мозги и сковал пальцы, которые должны были держать ручку. Закутавшись в шерстяные одеяла, я пошел вниз по лестнице и, уже почти спустившись к парадному, увидел жильца с цокольного этажа.

- Я окоченел, - сказал я, отбивая зубами дробь. - Подозреваю, что в этом доме вообще не включают отопление. У вас тоже холодно?

Жилец с цокольного этажа ответил не сразу.

- Нет, - сказал он наконец, - немножко топят, хотя, вообще-то, недостаточно. Радиаторы, когда к ним подходишь, хоть и не горячие, но все же теплые.

- Потому что вы ближе к котельной; но на что хотите поспорю: больше килограмма угля в день истопники не сжигают.

- Как бы то ни было, - сказал озабоченно жилец с цокольного этажа, - происходит нечто очень странное. Едва затопят, по всему этажу разносится... запах чеснока.

- Чеснока?!

- Хоть нос затыкай.

- Ладно, я иду жаловаться, что не топят, - сказал я, видя, что сеньор с цокольного этажа переводит разговор на другую тему.

И я спустился по лестнице до конца.

Вид у привратника, как всегда, был сонный, козырек огромного кепи, вмещавшего всю его голову, закрывал лицо до самого рта, и похоже было, что привратник погружен в глубокое раздумье.

- Добрый день, - поздоровался он, разглядев мои ноги; только ноги он и мог видеть из-под своего козырька.

- Не очень-то добрый, - не согласился с ним я. - Холод в квартире страшный.

- Страшный, говорите?..

- Даже чернила замерзают.

- Хм, - хмыкнул привратник. - Замерзают чернила - это плохо.

- Наверняка вы совсем не топите.

Привратник запрокинул назад голову и получил возможность обратить на меня изумленный взгляд.

- Топлю каждый день. С пятнадцатого ноября по пятнадцатое апреля, как предусмотрено контрактом.

- Ну тогда, наверно, трубы засорились.

- Трубы великолепные. Усовершенствованной системы. Вы же знаете, мы обогреваем горячим воздухом...

- Если бы горячим! Пойдемте посмотрим на котел.

Привратник запротестовал, я настаивал и в конце концов направился решительным шагом в котельную. Привратник, ворча, последовал за мной, и мы почти одновременно вошли в темную и сырую комнату в подвале, где стоял котел.

- Ну и холодина! - пробурчал я, кутаясь еще плотней.

Я включил свет и увидел нечто совершенно невероятное.

Вокруг погасшей топки сидели шестеро ребятишек и дули ритмично в широкие резиновые трубы.

- Мои дети, - уныло пробормотал привратник, показав на них рукой, которую с трудом выпростал из непомерно длинного рукава.

Увидев, как я ошеломлен, привратник стал объяснять:

- Они в эти трубы дышат. Хоть немного тепла, а идет. До вашего этажа, конечно, не доходит...

- Но в течение четырех дней на прошлой неделе... - начал, запинаясь, я.

- Да, - перебил он меня, - в те дни у троих младших была температура. Когда эпидемия гриппа, в доме всегда бывает немного теплее.

И, вздохнув так, что козырек поднялся на два сантиметра вверх, добавил:

- Домовладелец платит им по два реала в день каждому.

После этого я и предложил Самбрано у меня пожить.

Теперь мы с агентом если и говорили о чем, то только о возможной покупке машины, или же, комментируя и шумно обсуждая, читали вместе серо-зеленую книжку. Мы уже знали ее наизусть, но самозабвенно и с чисто религиозным чувством перечитывали снова и снова.

- Это наш Коран, - гордо повторял Самбрано.

Я старался от него не отстать и тоже ее превозносил:

- Да, всем книгам книга! Слов мало, но все нужные! Не понимаю, почему я не поддаюсь!

Послушать, как мы обсуждаем и толкуем книжку, каждое воскресенье приходили шесть-семь агентов, коллег Мойсеса Самбрано, и наконец, услышав о необычном случае, меня посетил их начальник. Он спросил, не ездил ли я раньше на велосипеде. Я ответил, что нет. А на роликах не катался? Я ответил, что нет. А на трамвае не ездил? Только когда без этого нельзя было обойтись. Он пробормотал что-то о "злостном пешем хождении" и, качая головой, ушел, как от постели безнадежно больного уходит врач.

Так прошло семь месяцев. Мы с Самбрано перестали видеться; но однажды он появился снова, и на этот раз в руках у него был толстый том мемуаров, где восстанавливалась вся, час за часом, история наших с ним деловых отношений. Книга была озаглавлена "Трудный случай". А ниже, в скобках и более мелким шрифтом, подзаголовок: "Попытка продать автомобиль дону Хорхе Диасу". Самбрано попросил меня подписать бумагу, удостоверяющую истинность описанных в его книге событий, что я и сделал с удовольствием. Со своей книгой Самбрано уехал в Соединенные Штаты. Уже два года, как эти мемуары, снабженные обширными примечаниями, опубликованы в качестве руководства для тех, кто хочет стать крупным бизнесменом. А вчера я узнал, что по этой книге в Голливуде снимают фильм и называться он будет "Джон, продавец автомобилей".

Фильм звуковой.

В первых же его кадрах слышатся автомобильные гудки и вальс, который наверняка станет популярным.

 

ГЛАВА VI, где говорится о том, как я познакомился с одной женщиной и одним мужчиной.

Тогда-то я и познакомился с Моурисом.

Но сперва я должен рассказать одну историю, касающуюся только меня. Пусть меня извинят, я очень не люблю рассказывать такого рода случаи и не понимаю, как вообще могут люди писать романы о любви, потому что любовная история интересна только непосредственному участнику событий; и, мне кажется, потратить пятьсот листов бумаги на описание того, как некая дама вздохнула в ваших объятиях, не большее удовольствие, чем столькими же словами рассказать о наслаждении выпить две бутылки хорошего коньяка. Все эти удовольствия - эфемерны и субъективны, и важны они лишь для заинтересованного лица и для аптекарей, наживающихся на торговле лекарствами.

Однако в этом случае я вынужден, хочу я этого или нет, рассказать вам о единственной своей встрече с Натальей.

Наталья была девушкой, какие умеют нравиться любому, то есть очень современной. Была похожей на миллионы других девушек, и, возможно, если бы я спешил на поезд, опаздывал к себе в контору или, проведя два часа без сигарет, шел к табачному киоску, я бы даже не обратил на нее внимания. Но в тот миг, когда мимо меня проходила Наталья, делать мне было абсолютно нечего, и я подумал, что вижу чудо. Мы оба шли в одном направлении, и я догнал ее и сказал вежливо:

- Добрый день, сеньорита.

- Я не разговариваю с людьми, которые мне не были представлены, кабальеро, - ответила она неприветливо и сухо.

Мне стало неловко.

- Если так... я не пойду с вами рядом.

- Это будет самое лучшее.

- Может быть, поискать кого-нибудь, кто бы нас друг другу представил?

- Поищите.

- Вы Гомеса знаете?

- Кто он такой?

- Мой шеф.

- Не знаю.

- А сеньору Перес?

- Жену архитектора?

- Нет, адвоката.

- Тоже не знаю.

Я назвал еще шесть или семь имен. Ни одного общего знакомого у нас не было.

- Какая жалость! - простонал я.

- Учитывая, что познакомиться нам невозможно, - сказала она, уже немного нервничая, - давайте расстанемся. Больше я не могу говорить с вами ни секунды.

- Подождите! - воскликнул я: меня осенила вдруг великолепная мысль. - Вы знаете дона Алехандро Лерру? Я его видел как-то вечером в театре, на расстоянии.

- Я тоже его видела, издалека, на одной вечеринке.

- Слава тебе Господи! - И я с облегчением вздохнул.

- Но ведь он вас не знает.

- Неважно; как вы думаете, если бы мы пришли к нему и сказали: "Будьте так добры, представьте нас друг другу, потому что мы не находим никого, кто бы это мог сделать", неужели бы человек, который целый день занят именно такого рода проблемами, нам в этом отказал?

Наталья задумалась.

- Пожалуй, что нет.

- Тогда все в порядке, будем считать, что нас друг другу представили.

- Очень хорошо, - согласилась она. - Моя семья не может быть недовольна, что я общаюсь с человеком, которого мне представил министр иностранных дел.

И мы пошли вместе.

Когда мы свернули на Ретиро, я взял ее под руку. Она не протестовала. Когда мы миновали Партерре, я потянулся было поцеловать ее нежно в глазки; но она мне сообщила, что, если ресницы попадут ей в глаза, те начнут слезиться, зато помаде у нее на губах опасность эта ни в малейшей мере не угрожает. И для того, чтобы она не сочла меня неделикатным и бесчувственным, я поцеловал ее в губы. Похоже, неприятно ей не было.

После этого мы стали развлекаться. Я сказал ей несколько приятных глупостей, мы выпили полдюжины коктейлей, и я лез из кожи, чтобы показаться ей интересной личностью. Она спросила меня:

- Кто ты такой?

И я ответил:

- Гостиничная крыса.

Взволнованная, она сжала мне руку. А потом мы решили отправиться поужинать в придорожном ресторанчике "Посадочная площадка". Для такого, как я, это дорогое удовольствие, и я, сделав вид, что очень обрадован, предложил:

- Пошли пешком!

- Пешком?! Ведь это больше десяти километров.

- Ну конечно, - мирясь с неизбежностью, сказал я. - Это была просто шутка. Сейчас же берем такси.

Она нахмурилась.

- Эти шутки мне не нравятся, - сказала она. - Мы поедем в твоей машине. Она далеко?

- В моей машине? - рассмеялся я. - У меня нет машины.

Она вырвала руку и посмотрела так, будто увидела меня впервые.

- Ты серьезно?

- Конечно.

- Поклянись!

- Клянусь.

- Подумать только! Молодой человек, как ты, - и без машины? Тогда... Но... Кто вы такой? И за кого вы меня принимаете? Будьте любезны сразу же меня оставить. Такси! Повезти меня на такси! С приличными людьми вы, видно, не знались никогда в жизни!

- Но послушай, Наталья...

- Идите, идите!.. Просто поверить невозможно! И этого человека представил мне глава нашей дипломатии... Так обойтись с сеньоритой! Не на ту напали!

Она ушла, ни разу не оглянувшись, что-то несвязно бормоча... У меня было чувство, будто безграничное презрение, которым она меня облила, растеклось по моему лицу, обезобразив его и запачкав, как кремовый торт, брошенный в лицо киноактеру-комику.

Опечаленный, я пошел прочь. От вида автомобилей, что, гудя клаксонами, неслись по улицам, я себя чувствовал еще более униженным, неполноценным и несчастным. Мне вспоминались любовные приключения, которыми мои приятели были обязаны своим машинам: приключения Рамиреса, который, сжимая руль восьмицилиндрового автомобиля руками в красивых кремовых перчатках, одержал победу над жестоким сердцем Атанасии; приключения Гонсалеса, который каждый вечер возит на Куэста-де-лас-Пердисес новую модистку; да и похождения других, например Гутьерреса, у которого, когда он выезжает на своем мотоцикле, за спиной всегда сидит дочь каких-нибудь уважаемых родителей, и девушка эта падает в канаву на первом же вираже, потому что Гутьеррес никогда не предупреждает, что надо держаться крепче. А что могу предложить я? Вульгарный трамвай? Вонючее такси? Глаза у меня увлажнились. Мне себя было жаль, и, чтобы перестать себя жалеть, а также для того, чтобы восполнить потерю влаги, покинувшей организм в виде слез, я вошел в первый же попавшийся бар. Вошел и попросил пива, а потом задумался, что делать дальше. Наверное, у меня в голове родилось бы много других тонких мыслей и соображений, которые я бы сейчас не без гордости излагал, но этому воспрепятствовал прозвучавший рядом голос:

- Вы не будете так любезны, кабальеро, поднять и дать мне мою левую ногу?

На полу лежал костыль ярко-желтого цвета. Я посмотрел на говорившего. Это был грузный, насмешливо улыбающийся человечек средних лет. На первый взгляд он был не более интересен, чем пузатые Будды, которых видишь на пианино или на столе почти в каждом доме. Но, приглядевшись, ты обнаруживал детали, которые обычными назвать нельзя. Его левая нога оканчивалась у колена, а от правой остался обрубок не более семи сантиметров. Рука была только одна, да и на ней одного или двух пальцев недоставало. Лоб пересекал широкий шрам.

- Большое спасибо, - сказал этот человек, когда я поставил костыль около него. - Страшно не люблю беспокоить людей, но... что поделаешь? Найдется у вас сигарета? А спичка?.. Зажгите ее. Еще раз спасибо. Вы очень любезны; за это хочу дать вам один добрый совет. Когда допьете свое пиво, больше не пейте - только почки раздражает, а уж если у человека нет для этого особо веских оснований, почки раздражать никогда не следует. Лучше попросите коктейль "Распутин". В нем должно быть пополам рома и кофе, но здесь этого не знают и всегда льют больше рома, чем кофе. Нам повезло, что они в этих делах так несведущи!.. Пожалуйста, один "Распутин" для кабальеро!

Я проглотил это пойло. Калека спросил меня:

- Ну как?

- Хорошо, - поперхнувшись, просипел я. - Очень признателен...

- О чем вы говорите, это сущие пустяки! Правда, другой попросил бы у вас за эту любезность что-нибудь стоящее. А мне достаточно, чтобы вы выпили еще один "Распутин" в знак нашей дружбы.

Мы выпили по второму. После этого я назвал ему свое имя и профессию. Взяли по третьему - и я рассказал ему о своем детстве со всеми подробностями, какие помню, и, возможно, несколькими новыми, которые я, как мне помнится, придумал. Но после четвертого "Распутина" я, несмотря на доброжелательность и внимание, с какими меня слушал мой собеседник, резко изменил тему и стал рассказывать ему о том, что произошло со мной в этот день. Я все еще обожал Наталью и не удержался, пролил несколько слезинок.

- Не плачьте, - сказал калека, - потому что ром у вас уже капает из левого глаза, и на пиджаке сейчас появится пятно.

- Наплевать мне на пиджак! - простонал я.

- Это уже другой вопрос, - сказал он.

Он попросил у меня еще сигарету и продолжал:

- Вы рассказали свою историю человеку, который поймет ее лучше, чем кто-либо другой, ибо я принадлежу к числу тех, кто считает, что автомобиль играет решающую роль в жизни всех без исключения людей на свете. Много бед и радостей проистекает из этого обстоятельства. Раньше говорили: "Шершез ла фемме".

- Шерше ля фам, - поправил его я.

- Все равно. Важно, что раньше говорили, будто причина всегда в женщине, а теперь приходится советовать: "Ищите автомобиль". Вы теряете любовь женщины, потому что у вас нет машины, другие теряют жизнь, потому что машина у них есть, мне свою жизнь удается поддерживать, потому что машину имеют другие... Всегда находится машина, которая тебя выручит.

- Вы шофер?

- Нет. Я был моряком. Быть моряком - подлинное мое призвание. Но я имел несчастье родиться в Мадриде, и уехать куда-нибудь в другое место мне ни разу не удалось. А в наше время моряку сделать карьеру в Мадриде почти невозможно. Для настоящего моряка это очень плохо. Я не мог заработать себе на пропитание и начал голодать. Голодал ужасно. Я предлагал свои руки, но они никому не были нужны. И однажды попал под автомобиль. Меня увезли в больницу, вылечили и даже дали небольшую денежную компенсацию. И тогда я понял, какие возможности таятся в такого рода несчастных случаях. Когда деньги кончились, я снова дал себя переехать. Врачам пришлось ампутировать мне левую ногу до колена. Заплатили мне за нее хорошо - мне и в голову не приходило, что за нее могут столько дать. Некоторое время я прожил...

- ...кормясь ампутированной ногой.

- Точнее не скажешь: кормясь ампутированной ногой. А когда я проел последний осколок кости, что мне оставалось делать? Я бросился под другую машину. Из-за второй ноги пришлось страшно торговаться, потому что за нее давали гроши. Держал я себя с большим достоинством. Сказал, что могу подарить ногу и даже печень, но не за бесценок; нога эта не хуже, чем у любого другого, а для меня она представляет особую ценность еще и потому, что она единственная. В конце концов мне заплатили. Я смог перебиться опять какое-то время. Потом пришлось пожертвовать левой рукой.

- И несколькими пальцами правой.

- Да, с пальцами началось в тот день, когда я вышел из дому без гроша в кармане, а мне нужно было сто песет. Я дал начинающему автомобилисту раздавить мне мизинец. Он уплатил на месте. Но вскоре передо мной встала самая серьезная проблема, какая может возникнуть у человека. Тело мое мало-помалу убывало, и я рисковал тем, что завершу свои торговые операции на кладбище. Я уже приобрел опыт, достаточный, чтобы устраивать себе легкие сотрясения мозга, но за них, естественно, платили мало. Я решил было, что оставлю себе только голову и туловище, но тут мне позвонил директор страховой компании. "Дорогой Моурис, - сказал он, - мы и так уже заплатили вам гораздо больше, чем вы стоите. На самом деле ваше мясо следовало бы продавать на вес, по прейскуранту мясных лавок, а кости ваши не годятся даже на то, чтобы из них делали пуговицы. Чтобы хоть частично возместить понесенный нами ущерб, мы из ваших больших берцовых костей изготовили сорок мундштуков, но продать не удалось пока ни одного. Вы и впредь намерены отчленять от себя части?" - "Ведь жить как-то надо, сеньор директор", - стал оправдываться я. - "Да, конечно, жить как-то надо; но курс наших акций из-за вас падает. Я звоню вам, чтобы предложить сделку. Устроило бы вас место привратника в здании, которое мы занимаем?" Я начал торговаться, выторговал себе условия, лучшие, чем те, которые он сперва предложил, и согласился наконец занять эту должность. Живется мне теперь легче, чем прежде, и, поверьте, снова попадать под колеса мне бы не хотелось. Если решите купить себе машину, пожалуйста, сообщите мне, по каким улицам вы думаете ездить в первые пятнадцать дней.

Я поклялся, что сообщу обязательно. И он дал мне свою визитную карточку.

 

ГЛАВА VII, где речь пойдет о злоключениях, выпавших на мою долю в вагоне поезда.

Наступило лето, а с ним и обычный месяц отдыха. Некоторые мои приятели уже разъезжали на своих машинах по разным фешенебельным местам и слали нам открытки, вызывавшие у нас зависть и побуждавшие злословить о тех, кто их нам послал. Я же решил, что, как все годы до этого, не на машине, а на поезде поеду к своим тетушкам в Ногейру-де-Рамуин, где я, как столичный житель, всегда страшно важничаю.

Я знал, что поезд отправляется только в пять, однако в полчетвертого уже был с чемоданами в своем купе. И поэтому мне удалось сесть у окна, хотя спиной к паровозу. Я бы, конечно, предпочел сесть напротив, но это место уже занимал худой, нервный сеньор, который, по его словам, пришел в полпервого. Вскоре вокзал стал наполняться спешащими людьми, они бежали вдоль поезда с багажом самых разных форм и размеров и протискивались с ним в вагоны, забивая проходы. К нам в купе сели пятидесятилетний мужчина и мальчик, его сын. Вообразив, что это поможет нам сохранить для себя не занятые в купе места, мы вчетвером стали у самой двери; но все равно влез сеньор с чемоданом, к крышке которого были примотаны сабля, короткая шпага и офицерский жезл. Торопливое движение по проходу между тем продолжалось. Человек геркулесовского сложения остановился у двери и спросил меня:

- Место есть?

Я сразу стал смотреть в окно, будто что-то на перроне вдруг привлекло мое внимание.

- Есть место? - не отставал Геркулес, теперь обращаясь к хозяину вооруженного чемодана; тот, показывая, как неприятно ему разговаривать с незнакомым человеком, отвернулся и теперь смотрел в сторону.

- Скажите, есть здесь свободное место или нет? - заревел пришелец.

- Я только вошел, - сказал, уклоняясь от ответа, я.

- Разберитесь сами, - буркнул, обращаясь к Геркулесу и по-прежнему не пропуская его, пятидесятилетний.

И тогда худой и нервный сеньор, которого за нами не было видно, пронзительно и на разные голоса, чтобы создать впечатление, будто в купе сидит еще пять или шесть человек, стал кричать:

- Здесь - нет! Здесь - нет! Здесь - нет!

Под напором давивших сзади Геркулес, засопев сердито, оттолкнул нас и очутился в купе. Мы расслышали, как он, задвигая свой чемодан, бормочет:

- Ни стыда ни совести! Четыре свободных места! Что хотят, то и делают.

Но сам тут же бросился к двери, загородил ее своим могучим телом и отогнал всех, кто старался войти. Известно, однако, что пытаться устроиться хотя бы с минимальным комфортом в поезде, который в первые дни августа отправляется из Мадрида к северо-восточным пляжам, все равно что бороться с собственной судьбой. За полчаса до отхода поезда все места были заняты. А пассажиры всё шли, тяжело дыша, напуганные все яснее осознаваемой перспективой простоять двадцать четыре часа путешествия на ногах. Потом на несколько минут все успокоились, потому что в конце прохода застрял носильщик с двумя чемоданами, и сколько те, кто за ним следовал, ни толкали его и ни били, он не мог двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его протолкнули, тромб из человеческих тел пронесся мимо нашей двери, и, как море выбрасывает всякую всячину на пляж, к нам в купе были заброшены, с визгом и протестами, прекрасная Маргарита и ее мать. Когда мы захотели их выставить, оказалось, что пассажиры и вещи наглухо перегородили дверь. Но вот прозвучал третий звонок, и мы, перестав спорить, высунулись в окошко в середине вагона (единственное, какое удалось открыть), чтобы попрощаться со своими друзьями и родственниками. Возможно, этот эпизод принес неприятностей больше, чем все остальные: чтобы протиснуть сразу десять голов в такое ограниченное пространство, необходимо больно их сжать и взгромоздить одну на другую. И все это понапрасну, потому что столько голосов кричало и столько людей толпилось перед окном, что разговаривать было невозможно.

Я пожал руку какому-то кабальеро, которого, твердо уверен, никогда до этого не видел, а какая-то неизвестная мне мать семейства подняла к окну четырехлетнего мальчугана и, как кропилом, освежила нам щеки его влажным личиком. Что до худого и нервного кабальеро, то он, в самом верху, заразившись лихорадкой прощания, вопил громче всех, будто его увозили на войну:

- До свиданья! До свиданья! Пишите!

Однако выкрикивал он это, ни к кому конкретно не обращаясь, и мы поняли: он делает это, только чтобы обратить на себя внимание.

Но самое неприятное началось, когда поезд тронулся и все захотели всунуть в вагон свои головы, торчавшие, как защемленные грыжи, из окна; если, однако, кто-нибудь из десяти пробовал это сделать, он неизбежно давил на остальные девять голов, обладателям которых тогда грозила асфиксия. Кто-то крикнул, что скоро будет то ли мост, то ли туннель, которые нас гильотинируют, и поднялся невообразимый шум. Порядок навел сеньор с воинственным чемоданом, оказавшийся полковником. Он рявкнул: "Тихо! Тихо!" - и предложил, чтобы мы, ради успокоения дам, а также потому, что все равно бездельничаем, что-нибудь спели хором. Он первым запел известную песню, ту, которая начинается словами: "Однажды ночью, в поле пшеницы..."

Через минуту эту заунывную мелодию тянули с нами и женщины. От певческих усилий и палящего солнца мы начали потеть и стали скользкими, а поскольку юные кости мальчика еще окончательно не затвердели, ему удалось втащить свою голову назад в купе; и до того, как мы прибыли в Вильяльбу, каждый из нас уже сидел на своем месте. Половину своего я уступил прекрасной Маргарите.

А потом произошло нечто очень неприятное: во всех нас вновь ожило желание остаться в купе одному. Это неодолимое стремление, всегда наблюдаемое у пассажиров на железных дорогах, укоренилось в людях еще с тех пор, когда человек дрался с себе подобными, защищая вход в свою пещеру. Единственная уловка, которая в таких случаях иногда дает результат, - это прикинуться, что ты болен какой-нибудь заразной болезнью, а к этому способу, естественно, прибегают почти все. И пока я раздумывал, какую бы болезнь пострашнее себе приписать, мать Маргариты начала высказывать опасения, что она никогда больше не увидит свою сестру, которую крепко обнимала всего час назад и которая больна черной оспой. Рассказанная ею история, похоже, предназначалась прежде всего Геркулесу - он занимал места больше, чем кто-либо другой; однако Геркулес заявил, что его, больного туберкулезом легких, уже ничем не испугаешь. Худой и нервный кабальеро, услышав это, горько улыбнулся и заверил нас, что по сравнению со съедающей его проказой все остальные болезни чепуха. Его перебил военный, за ним что-то начал врать коммерсант, и, хотя каждый, зная собственные мотивы, понимал, что такие же движут и остальными, в нас поселилось беспокойство, всегда испытываемое при мысли о бедах, которые могут постигнуть твой организм.

Что до меня, то мне это беспокойство удалось быстро преодолеть благодаря интересному разговору, который завязался у меня с Маргаритой. Она доверчиво раскрыла мне свои планы провести август в Мондоньедо и объяснила, что Сан-Себастьян ей надоел. На ее откровенность я ответил откровенностью, заявив, что провести пятнадцать дней в Ногейре я решил потому, что мне надоело ездить из года в год в Остенде. На что она сказала, что это ее не удивляет; после того как она провела четыре лета подряд на одном из пляжей в Соединенных Штатах, на нее напал сплин, и отец, чтобы она хоть немного повеселела, решил ей подарить "роллс-ройс". Тогда я заговорил о яхте, которая меня ждет в Вильягарсиа, и мы остались очень довольны тем, что мы такие привилегированные и богатые.

Пятью минутами позже я уже был безумно влюблен в Маргариту, как это бывает, когда дольше трех часов едешь в одном купе с молодой женщиной. А так как ее мамочка все время бесцеремонно за нами наблюдала, я под каким-то предлогом попросил эту даму выглянуть в окно. И, как я и рассчитывал, ужасная угольная пылинка, которая висит перед каждым вагонным окошком, ожидая, чтобы кто-нибудь высунулся, сразу попала ей в глаз, и чересчур любопытной сеньоре пришлось, как всем в таких случаях, заняться извлечением пылинки из глаза с помощью носового платка. К двенадцати часам ночи мать своими стараниями добилась того, что глаз ее вырос до величины яйца, а пылинка - до величины горошины.

Вскоре после того, как я объяснился Маргарите в любви, свет в купе потускнел. Произошло это потому, что лампы обволокла, стекая по ним, горячая кровь. Честно говоря, мы очень встревожились, но коммерсант, человек с большим опытом езды по железной дороге, сказал нам, что явление это совершенно естественное и его природа в девяноста пяти процентах случаев может быть проверена. Как известно, на крышах вагонов имеют обыкновение ездить многочисленные чистильщики обуви, карманники и третьесортные тореро, и им, то одному, то другому, а то и всем разом, аркой туннеля срезает голову. Узнав, что явление это обычное, мы успокоились.

Все мы, кроме пятидесятилетнего и его сына, ели, не выходя из купе, и это давало нам великолепную возможность продемонстрировать свои хорошие манеры. Так, например, когда сеньор с приводящим в трепет чемоданом увидел, как я достаю из пакета трогательно белую куриную грудку, поспешил мне предложить бифштекс из конины, и, хотя я с отчаянным упорством отказывался, он настоял на своем, сказав при этом, что в положениях, подобных нашему, неуместен никакой эгоизм, после чего у меня не осталось сомнений, что от куриной грудки он не откажется, и, увы, я был прав. Потом мы пролили вино на брюки и кофе на жилеты, а коварная Маргарита, прикинувшись рассеянной, вытерла свои красивые пальчики, которыми держала до этого истекавший жиром кусок рыбы, о мой пиджак. Но все равно я уверен, что при этом я был ей небезразличен. Просто любая женщина, когда речь идет о ее туалете, не останавливается ни перед чем.

Когда пятидесятилетний вернулся, нам показалось, что он более озабочен и погружен в свои мысли, чем прежде. Выйдя наконец из этого состояния, он заговорил о переселении душ и признался, что иногда начинает в него верить.

- Нельзя отрицать, - сказал он задумчиво, - что временами мы сталкиваемся с напоминаниями о прежней жизни. Сейчас, в вагоне-ресторане, у меня было отчетливое ощущение, что эти, именно эти мгновения я переживал раньше: поглощал то же самое консоме, ел то же рагу, ту же зеленую фасоль, тот же жесткий, шоколадного цвета ростбиф. О, некоторых тайн нам, людям, не узнать никогда!

Поезд между тем принимал все новых и новых пассажиров. Людей и багажа в проходах было столько, что одной достойной сеньоре, которая ехала стоя и вознамерилась рожать, сделать это не удалось, потому что больше ни для одного живого существа, даже самого маленького, места в вагоне не было.

В одиннадцать, решив поспать, мы погасили свет. В четверть двенадцатого уже храпели, каждый на свой лад, полковник, коммерсант и мальчик. В полдвенадцатого издал первый из своих ужасающих всхрапов наш Геркулес. Всхрап был такой, что остальные спящие умолкли, то ли устыдившись своей незначительности, то ли перепугавшись. Говорят, так бывает в джунглях, когда зарычит лев. Состязаться с Геркулесом, правда безуспешно, попытался только полковник. Каждый раз, когда легкие Геркулеса делали вдох, воздух в купе становился угрожающе разреженным; при выдохе же все кругом полыхало пламенем. Утро застало нас смущенными, растрепанными, грязными, зевающими, в мятой одежде.

Когда мы прибыли на маленькую станцию, где Маргарита, ее мать и я должны были сойти с поезда, мы обнаружили, что наш вагон в бесконечном нашем поезде предпоследний; за ним был только багажный, откуда яростно, словно борясь за собственную жизнь, сердитые проводники швыряли на землю наши вещи. Товарищи по купе любезно согласились выбросить нам через окна чемоданы и корзины, картонки со шляпами и несессеры, и, возможно, от радости, что наконец от нас избавились, они выкинули еще шесть или семь мест багажа, нам не принадлежавшие. Мы торопливо попрощались, и поезд тронулся.

И тут мы увидели, как далеко от нас станция, она казалась крохотным пятнышком на равнине - таким длинным был состав. В нашем положении (ведь нужно было что-то предпринять по поводу горы чемоданов, сваленных под открытым небом) приятного было мало, и мы, хотя и стали изыскивать способ отправиться в станционный поселок за помощью, очень скоро поняли, что находимся в ситуации не менее затруднительной, чем у лодочника, который должен перевезти с одного берега на другой волка, козу и капусту, так как обе женщины категорически отказывались хотя бы на короткое время остаться в одиночестве: мать не хотела идти потому, что дочь осталась бы со мной; дочь же боялась пойти без провожатого; отправиться вдвоем они тоже не хотели, опасаясь, что без мужчины на них могут напасть; идти же все вместе мы не могли потому, что в этом случае багаж остался бы без присмотра.

Вечером мы поставили чемоданы на попа и соорудили, натянув сверху одеяла, нечто вроде хижины, которую в последующие дни благоустроили. В ней мы и стали жить. Увидев однажды проходящего мимо крестьянина, мы подвергли его допросу, и он нас заверил, что во всей комарке никто не видел ничего даже отдаленно похожего на станционного носильщика, и тогда мы окончательно потеряли надежду перевезти куда-нибудь свои вещи.

Необходимость их стеречь намертво приковала нас к этому месту, и мы провели там несколько недель, совсем как робинзоны. Когда около нас останавливался хвост очередного поезда, мы прохаживались вдоль пути и монотонно, нараспев предлагали: "Стакан воды!", потому что слышали, что таким способом зарабатывают себе на жизнь все, кто, отстав в незнакомом месте от поезда, не может найти себе работу и кому негде достать денег на билет домой. Монетки в пять сентимо, выручаемые нами, мы клали, продумывая и последовательно меняя их положение, на рельсы, и поезда, проходя, расплющивали их, и монетки в пять сентимо в конце концов превращались в десять сентимо. Так нам удалось сколотить вполне приличный капиталец.

Не знаю, чем бы все это кончилось, но в один прекрасный день я, вдруг оцепенев, с блуждающим взглядом, двигаясь как сомнамбула, пошел к станции и вскочил на подножку набирающего скорость почтового поезда. Подчинившая меня себе странная сила властвовала надо мной вплоть до девяти утра следующего дня. В девять, все еще не отдавая отчета в своих действиях, я толкнул дверь кабинета в министерстве финансов и увидел перед собой начальника моего отдела; его указующий перст был обращен к потолку, а взгляд неодолимо меня притягивал. Я пошел к нему и остановился, только когда мой нос уткнулся в его палец. Тогда шеф дунул мне в лицо и сказал:

- Ну что ж, сеньор Диас, распишитесь в книге прихода.

Я все понял, так как уже вернулся в свое нормальное состояние. Кончился мой отпуск. Мой начальник был жуткий человек. Он бы заставил меня явиться на работу точно вовремя, находись я даже на необитаемом острове. Из всех деспотов, свирепствующих в отделах министерства, никто не гипнотизировал на расстоянии так хорошо, как он.

Но ничего этого не случилось бы, если бы я отправился в отпуск на машине. Эта цепь неприятных приключений привела меня к мысли, что железнодорожный транспорт - средство передвижения устарелое и неудобное.

 

ГЛАВА VIII, где я убеждаюсь в том... чего не может быть.

Кабальеро, сидевший рядом со мной на банкете, который мы устроили для нашего начальника отдела по случаю бракосочетания его старшей дочери, ввергнутой нетерпеливым женихом в состояние материнства, то и дело выражал неудовольствие.

- Эти баклажаны никуда не годятся, - сказал он мне. - И сравнить нельзя с теми, что растут у меня в имении.

Потом он заверил меня, что и одного кролика из тех, что разводит у себя в имении, не променял бы на сорок протухших лангуст вроде тех, что нам подали в похожем на гной майонезе. Я с грустью думал о своей повышенной кислотности и о двадцати пяти песетах, которых мне стоил куверт на этом банкете.

- Безобразие, просто безобразие, - с горечью поддержал его я. - Черт бы побрал эти банкеты! Давайте выпьем - может, хоть настроение поднимется.

Я налил ему вина.

- Думаю, - сказал он, - что оно хуже вина с моих виноградников.

И он с опаской сделал глоток. Один, еще один - и так, пока бокал у него не опустел. Я вежливо ждал.

- Ну как? - спросил я наконец.

- По-моему, хуже, - ответил он. - Но до конца я не разобрал, а оговаривать винодела мне бы не хотелось. Плесните еще немножко.

Я снова наполнил его бокал.

- Нет, мое лучше, - твердо сказал он, до дна осушив бокал.

Все же полной уверенности у него, как видно, не было, потому что после этого он выпил еще бутылку. Потом он мне сообщил, что, если я хочу налить ему еще, он согласится выпить только из стакана, потому что подобные вина можно лить в желудок в таких же количествах и с тем же безразличием, что и обыкновенную воду, а хорошие напитки следует пить только маленькими порциями и небольшими глотками.

Когда официанты стали обходить гостей, предлагая сигары, кабальеро достал пенковую трубку, изображающую президента Вильсона, и любовно ее прочистил петушиным пером.

- Перо тоже из моего имения, - сказал он доверительно. - У меня сотни петухов и кур; вы можете себе представить, сколько у них перьев. Лучших перьев для чистки курительных трубок на свете нет. Может, у других лучшие яйца (хотя это надо еще доказать), но никакие другие птицы не могут предложить такие перья, будто специально созданные для того, чтобы вычищать ими из курительных трубок никотин.

И тут же этот добрый сеньор осчастливил меня потоком рассказов о своем, полном чудес, имении. Вскоре я уже знал, что большую часть своей жизни мой новый знакомый провел в Нью-Йорке, там он сколотил себе огромное состояние, на которое и жил сейчас, не зная забот, у себя на родине. После пребывания в США у него появилась почти болезненная страсть к статистике, и нынешнюю его счастливую жизнь омрачало только то, что он не знал точно, сколько именно баклажанов, стручков фасоли, корней латука растет на его огороде, сколько яиц несут его куры и сколько плодов зреет на деревьях в его саду. Сам он возможности подсчитать это, к сожалению, не имел. О, если бы ему встретился серьезный человек, который, понимая, в такой же мере, как и он, насколько важна статистика, взял бы ведение этого нетрудного учета на себя!.. Он готов платить такому человеку пятьсот песет в месяц. (Я заморгал глазами.) И, в общем-то, особенно много времени на это не потребуется. Двух часов в день вполне достаточно, чтобы справиться идеально с этой работой.

Я заявил торжественно, что статистика всегда была моей любимой наукой, и, кажется, даже сказал, что, на мой взгляд, она мать всех других наук.

- И всех искусств, - с воодушевлением добавил он.

- Ну, это само собой разумеется, - подтвердил я.

Он поздравил себя с тем, что ему встретился такой здравомыслящий человек, как я, а я заверил его, что беседовать с таким умным кабальеро, как он, огромное удовольствие. Похоже, слышать это ему было приятно, потому что он тут же захотел подарить мне петушиное перо, а поскольку другого пера у него при себе не было, от избытка чувств он предложил мне то, которым вычищал содержимое головы президента Вильсона. Мы снова заговорили о статистике, и он мне сказал: не было случая, чтобы, совершив какое-нибудь действие, он не оценил его статистически.

- Благодаря этому, - продолжил он, - я, например, знаю, что на сегодняшнем банкете выпил четыре больших стакана вина и восемь маленьких бокалов...

- Девять, - перебил его я, - потому что один раз вы выпили бокал, принадлежавший вашему соседу справа. Итого девять; и вы съели девять булочек.

Он изумленно на меня уставился.

- Вам я согласился бы платить семьсот песет в месяц, - сказал он.

В солнечном сплетении у меня приятно защекотало. Обнаруживать свою радость я, однако, не стал.

- Хотите увидеть мое имение? - спросил он. - Оно в двадцати километрах от Мадрида. Моя машина внизу, я вас туда доставлю мгновенно.

Я согласился. Мы сели в великолепный автомобиль, который повел он сам. Он умело лавировал в потоке машин; но вдруг с некоторым удивлением и страхом я увидел, что мой состоятельный кабальеро покраснел, нахмурился, начал кусать себе губы и обнаруживать другие признаки гнева. И на одном из перекрестков он высунул в окошко голову и завопил:

- Идиот! Скотина! Ходить научись!

И объяснил мне:

- Меня пешеход обругал. Отвечать этим идиотам надо быстро, ведь...

Не докончив фразы, он опять высунулся в окошко и заорал:

- В стойло, животное! Пошевеливайся, болван! Тебе в упряжи ходить бы, а не за рулем сидеть!

И снова повернулся ко мне:

- Трудней всего мне было научиться именно этому - быстрым ответам, что в вождении машины самое трудное. В казино, в театре, на тротуаре, повсюду, где собираются люди, у вас есть возможность ответить оскорблением на оскорбление, потому что есть время ответ обдумать. Но иначе обстоит дело, когда ты едешь в машине: все происходит чересчур быстро. Особенно если тебя оскорбляют из машины, которая идет наперерез твоей. И еще беда в том, что никому не достается столько оскорблений, и таких отборных, как водителю, потому что его оскорбляют буквально все - те, кто идет пешком, те, кто глазеет с балконов, и даже те, кто сам едет в машине; одни - потому что едут медленнее его, другие - потому что быстрее. Нелегко приходится, поверьте мне, очень нелегко. Слишком многим нужно успеть достойно ответить. Сперва я обзывал всех одним и тем же словом, но в конце концов это мне наскучило. Я стал изучать толковый словарь, и теперь репертуар у меня достаточно богатый.

И, будто подтверждая истинность сказанного, он ответил только что обругавшему его водителю:

- Размазня! Мозгляк!

Сейчас мы ехали по тем улицам Мадрида, где движение самое оживленное. Кабальеро попросил меня:

- Будьте так добры... а то мне одному не справиться... прошу вас, обзывайте через правое окошко, а я буду через левое.

- Не знаю, получится ли у меня...

- Главное, не смущайтесь.

- И когда начинать?..

- Можете браниться беспрерывно, потому что здесь все время кто-нибудь вас ругает или собирается обругать. Не церемоньтесь.

Я заорал в правое окошко:

- Где у тебя глаза, какаду? Кретин! Бездельник!

А кабальеро в это время вопил через левое:

- Плут бессовестный! Мошенник! Дубина!

Нас тоже обзывали, совершенно автоматически, и справа, и слева. Выехав на шоссе, мы изрыгали уже не более пяти-шести бранных слов на километр. Когда наперерез нам, ехавшим со скоростью сто километров в час, проскакивала на скорости сто два километра другая машина, мы оба кричали:

- Дураки!

И ветер до нас доносил:

- Болваны!

Наконец мы приехали в имение моего нового знакомого. Он показал мне свои курятники, крольчатники, сад, огород; после этого стал снова уговаривать меня наняться к нему статистиком...

- Но ведь у меня есть работа в Мадриде, - сказал я. - Я не могу ее оставить и к тому же не люблю жить за городом. Конечно, еще семьсот песет в месяц мне бы не помешали, но у меня нет возможности принять ваше...

- Вам совсем не нужно бросать свою работу или здесь жить. С утра вы у себя в конторе - прекрасно; ну а во второй половине дня приезжаете сюда; два-три часа работы - и опять домой...

- А поездом добраться можно?

- Нельзя.

- Но как же тогда?

- На машине.

- У меня нет машины.

Он посмотрел на меня сначала презрительно, потом с жалостью. Долго молчал, будто услышал от меня что-то непристойное или глупое. Мне стало неловко.

- Послушайте, друг мой, - медленно заговорил он наконец, - без машины вы ничего не добьетесь в жизни, всегда будете человеком неполноценным. Передвигаясь на ногах - несовершенных, как у всех людей, - вы уменьшаете ценность и полезность своего существования по меньшей мере вдвое. Если у вас нет машины, нам с вами просто не о чем разговаривать, так как отсутствие машины означает, что как работник вы никуда не годитесь. Человеку, у которого нет автомобиля, пишущей машинки, бритвы и будильника, рассчитывать в жизни не на что.

- Это спорно, - немного задетый, возразил я. - Есть профессии, при которых автомобиль не нужен.

- Таких профессий нет, - не допускающим возражений тоном сказал он, - нет даже среди самых необычных. Можете мне поверить. Хотите знать, с чего началась моя карьера, что легло в основу моего успеха?.. Я милостыню просил, дорогой сеньор. Так-то вот. В Нью-Йорке. Место занял великолепное, перебрал множество других, пока не остановился на нем. В течение дня мимо проходили тысячи и тысячи людей. Но все они спешили, бежали по своим делам и не обращали на меня ни малейшего внимания. После долгих размышлений я купил себе машину из четвертых или пятых рук; машина была старая, на вид дряхлая, но ехала с упорством ветерана, который умрет, но своего поста не покинет. Приобретя этот драндулет, я начал действовать. Вольюсь в поток машин на какой-нибудь широкой магистрали и еду рядом с шикарными машинами, крича: "Подайте, подайте Христа ради!" Клаксон моей машины не гудел, а жалостно кашлял; удивительный был клаксон, услышишь его и сразу думаешь о бронхите, что донимает стариков на открытых всем ветрам мансардах. Уверяю, любой, кто слушал его в течение хотя бы минуты, просто не мог не дать мне доллар. К тому же человек, который сидит, развалившись, на заднем сиденье своей машины, настроен всегда филантропически. Так я собрал свои первые двадцать долларов. Ходи я пешком или езди на велосипеде, я бы никогда не избавился от нужды, а может, меня бы уже и в живых не было. Без машины быть бизнесменом в наши дни невозможно. Вы бы очень мне подошли. Сожалею, что вынужден вас отвергнуть, но...

Я топнул ногой.

- Дайте мне месяц! - закричал я. - Через месяц я приеду сюда на собственной машине. Из-за того, что я всего лишь пешеход, со мной не хотят знаться женщины и от меня ускользают деньги. Но теперь я решился. Моя жизнь скоро изменится. Месяц, договорились?

- Хорошо, через месяц, - согласился кабальеро. - Начнете со статистики спаржи. Буду вас ждать.

 

ГЛАВА IX, где рассказывается о доме напротив моего, а также наивернейшем пути к здоровью.

Вскоре произошло событие, при одном воспоминании о котором меня пробирает дрожь.

Напротив моего дома строили новый, он был уже почти готов. Поскольку именно этот эпизод привел меня к окончательному решению купить машину, о нем следует рассказать подробнее.

Однажды я услышал страшный крик, а потом раздался невообразимый грохот. Я выскочил на балкон и увидел, что дом напротив угрожающе клонится назад.

Но еще до этого какое-то время наблюдались весьма интересные явления. Дверь в центре фасада стала постепенно округляться, три окна растянулись в ширину, а по всему фасаду расползлась изображением черной ветвящейся молнии трещина, появившаяся до этого на пятом этаже.

Именно тогда профсоюз каменщиков послал в муниципалитет письмо, в котором заявлял, что, если этот отрезок улицы не будет закрыт для грузового транспорта, сотрясения мостовой приведут к тому, что отпрыскам многих каменщиков придется расти без отцов. Группа чиновников занялась изучением этой жалобы, но до того, как они смогли что-нибудь придумать, произошло другое из ряда вон выходящее событие: дом, как если бы он стоял на болоте, начал неожиданно опускаться к центру Земли и остановился, только когда исчез фундамент и балконы цокольного этажа оказались на уровне тротуара.

После этого профсоюз каменщиков отправил второе письмо, в нем он слезно просил муниципалитет запретить женщинам и детям проходить под лесами этой стройки. Но домовладелец и строительная компания ответили, что прочность постройки не подлежит теперь никакому сомнению, так как фундамент дома благодаря опусканию углубился; кроме того, в доме стало этажом меньше и строение теперь просто фантастически устойчиво.

А тремя днями позже, когда рассвело, все увидели, что лестница дома спрессовалась, как пересохшее белье на веревке или как аккордеон со спущенными мехами.

Тогда профсоюз каменщиков напечатал в газетах объявление о том, что проходить в непосредственной близости от дома могут только летчики, ветераны Иностранного легиона и неизлечимо больные - в общем, те, кто долго жить не рассчитывает.

Приход каменщиков на работу выглядел очень трогательно. Матери, жены и дети провожали их до самых дверей и, плача, обнимали. Закончив работу, однако, каменщики уходили веселые и смеющиеся, и близкие встречали их аплодисментами, словно тем удалось перейти по плохо натянутому канату Босфор.

Небольшая деталь: у ночного сторожа стройки за неделю поседели волосы. А сопровождавший его сторожевой пес (это животное с феноменальной интуицией не мочилось ни на один из углов здания, будто понимало, что может вызвать катастрофу) выл три ночи подряд, обнаруживая признаки тревоги, какие бывают у животных перед землетрясением, и в конце концов, после безуспешных попыток вытянуть своего хозяина наружу, убежал неизвестно куда и больше не вернулся.

Таковы были события, предшествовавшие падению дома, которое я, охваченный ужасом, наблюдал с балкона.

Падение будет здесь словом не совсем точным: ведь коробка здания не упала. Провалились потолки, лестницы, полы, но стены устояли. Дом стал чем-то вроде пустой скорлупы, и его высокий куб угрожающе отклонился назад, как будто дому хотелось посмотреть окнами в небо. Вытаращив глаза, я смотрел, как дюжина рабочих карабкается по склону крыши, и когда вес этих людей, будто играющих в детскую игру и взобравшихся на самый верх крыши, перетянул, весь дом, явно целя в балкон, на котором стоял я, качнулся вперед.

Испуганный, бледный, я, словно пытаясь оттолкнуть эту громаду, выставил руки перед собой, потом кинулся в комнату, опрокинув по дороге несколько стульев; когда мой слуга Доминго нашел меня под кроватью, я заявил, что думал предупредить пожарных, хотя никто, в том числе и я, не мог бы объяснить, какая существует связь между этим намерением и местом, куда я спрятался.

Через полчаса я снова вышел на балкон. Двенадцать рабочих оставались по-прежнему на крыше - словно на острове с обрывистыми берегами. Я решил, что сейчас самый подходящий случай крикнуть им:

- Не падайте духом!

Но голос у меня прерывался от волнения, и они его едва услышали.

Рабочие стали совещаться. Я понял по их движениям, что они не расслышали.

- Как? - крикнул один из них.

- Куда? - спросил, приставив к уху ладонь, еще один.

- Не падайте духом! - простонал я.

Один из рабочих выпустил скобу, за которую держался, и начал осторожно спускаться по крутому склону, за краем которого была бездна. Тормозя спуск ногтями, он соскользнул к самому краю крыши прямо напротив моего балкона. Оттуда, подавшись немного вперед, он спросил:

- Что вы сказали?

- Спокойствие! - посоветовал я тогда, потому что уже слишком много раз повторял "не падайте духом!" и боялся, как бы соседи не подумали, что у меня скудный репертуар.

- Спокойствие? - переспросил рабочий.

- Полное спокойствие!

- И для этого вы меня звали? - заревел он. И бросил камень, который в меня не попал, зато разбил окно.

Через час Доминго сообщил, что ко мне пришел глава строительной компании; этот господин попросил разрешения обратиться с моего балкона к терпящим бедствие рабочим.

- Дети мои, - начал он, - потерпите; во всякой работе есть свои трудности; подумайте сами, ведь, если бы дома никогда не падали, была бы страшная безработица! Дома падают, как умирают люди: одни в детстве, другие в старости. Этим я и закончу, потому что мне, чтобы не попасть под суд, приходится спасаться бегством. Если продержитесь до ночи, обмотайте шеи шарфами, ибо должно похолодать, или я ничего не понимаю в метеорологии.

И, дав этот отеческий совет, он, явно взволнованный, стал пробираться к выходу.

- Какое несчастье! - пробормотал я.

- Да, - отозвался визитер, - или, правильней сказать, невезенье!

- Как такое могло произойти?

Он пожал плечами.

- Случайность, простая случайность. Я уже построил много домов и могу вас заверить, что ни один из них не устойчивее этого. Нас обвиняют в том, что мы не отличаемся ни добросовестностью, ни мастерством. Ерунда! А как же дома, которые мы построили и которые до сих пор стоят? Я вам вот что скажу: все дело в главном камне. Если с главным камнем все в порядке, бояться нечего. Важно только дождаться, чтобы дома построили справа и слева. После этого наш дом почти наверняка не повалится. То есть повалиться он может, но такое бывает очень редко.

- Что такое главный камень? - спросил его я.

- Иногда это кирпич, иногда кусок балки. Но мы его называем именно так.

- И где же он в этом доме?..

- Все дело в том, что этого мы не знаем. О, если бы знать!.. Чудо, что этот дом стоит: по воле провидения один кирпич лег так, что стена упасть не может. Если кто-нибудь сдвинет этот кирпич с места, равновесие нарушится и дом рухнет. Есть дома, в которых главный камень находится глубоко; такие дома не падают никогда. В других вы в один прекрасный день вбиваете в стену гвоздь, или роняете что-то на пол, или бросаете в потолок мяч, и - раз! - вы сдвинули главный камень, и с домом происходит то же, что с храмом филистимлян, когда его обрушил Самсон...

- А уже известно, что произошло?..

- Да, все удалось выяснить. Надо было зажечь стружку, чтобы разогреть клей, и чиркнули спичкой.

- Всего-навсего?..

- С главным камнем надо обращаться очень осторожно. Вот и... - Он умолк ненадолго. - А вообще-то виновата спичка. Если бы спички загорались легко (а мы вправе этого от них ожидать), ничего, возможно, и не произошло бы. Но молодой рабочий чиркнул ею раз двадцать, с каждым разом нажимая все сильнее. И, конечно, все закачалось. Это будет нам защитой на суде. Мы будем добиваться от спичечной фабрики возмещения всех убытков.

И почтенный господин, озабоченный, погруженный в размышления, удалился.

До темноты мне пришлось предоставить балкон еще одному посетителю. Это был губернатор, он тоже пожелал обратиться к двенадцати рабочим на крыше с речью. Он сказал, что страшно опечален положением, в котором они оказались, и что ему это положение понятнее, чем кому-либо другому, так как он с детства страдает приступами головокружения. Он призвал их соблюдать порядок, ибо только в условиях порядка может существовать общество, даже на готовой рухнуть крыше, и добавил, что примирится с чем угодно, но только не с нарушениями, пусть самыми незначительными. Сказал, что заинтересованность его не носит личного характера; стал подробнейшим образом описывать отвращение, какое испытывает к любому проявлению власти, а заодно дал отпор тем, кто, по его словам, считает, что он должен был получить не пост губернатора, а министерский портфель, ибо даже если признать, что его заслуги не оценены по справедливости, то ведь родине можно преданно служить на любом месте. Он может служить ей и на этом балконе, а рабочие - на качающейся крыше.

В заключение он выразил надежду, что на следующий день все они, целые и невредимые, будут в кругу семьи. Но, допуская в то же время, что этой ночью ловушка может захлопнуться, он просит их не подстрекать своих товарищей нести их хоронить через Пуэрта-дель-Соль, потому что уже были случаи, когда это приводило к серьезным конфронтациям.

- В конце концов, - завершил он свою речь, - вам будет все равно, а мне неприятности ни к чему.

После чего, сорвав аплодисменты моих соседей, он удалился.

Через несколько часов подул ветер. Дом закачался так сильно, что почти у всех рабочих началась рвота. Один, привязавший себя до этого поясом к дымовой трубе, продолжал крепко спать, но разбудить его пришлось, потому что, по мнению инженеров, здание от его храпа сотрясалось и могло рухнуть.

Предупреждения оказались бесполезными. В пять утра на месте дома была груда развалин.

Что же касается двенадцати рабочих, то все они спаслись, чего, как признают они сами, не могло бы произойти, если бы их было тринадцать. Это в самом деле была счастливая случайность.

В тот же день я рассказал о происшедшем своим приятелям и поделился сомнениями в безопасности собственного моего жилища, дорогостоящего, неуютного и шумного.

- Если я роняю что-нибудь на пол, - сказал я, - у меня начинается сердцебиение и я уже не осмеливаюсь делать нормальные шаги: сначала балансирую на одной ноге, потом на другой, потому что боюсь сдвинуть главный камень.

Один мой приятель сказал на это:

- Ничто на свете не сравнится с собственным домом. Потрать денег чуть больше, чем платишь за квартиру, и ты станешь хозяином собственного дома. Проблема эта в наши дни решается просто. Вот перед тобой дон Франсиско. Так знай, он уже домовладелец.

- Пока еще нет, - опроверг его дон Франсиско застенчиво.

Это был тщедушный на вид человечек, и лицо у него было сейчас темным от двухдневной щетины. В кафе он бывал лишь первого числа каждого месяца и тратил там деньги очень экономно. Его костюм, явно старый и переживший немало невзгод, всегда украшали грязные пятна. Было очень трудно представить себе этого человека хозяином чего бы то ни было, кроме толстой палки с железным наконечником, с которой он не расставался никогда.

- Это правда, что у вас собственный дом? - недоверчиво спросил его я.

- Такой может быть у любого, - сказал человечек; он пытался скрыть гордость, которую испытывал, однако она сквозила в его тоне. - Это дешевый дом. Я живу в поселке Дубовая Роща. Если вас интересует, могу устроить, чтобы вам прислали проспект.

И на другой день я получил небольшой пакет печатных материалов, в которых превозносились преимущества домовладения в поселке Дубовая Роща и делался вывод, что жизнь вне тесных пределов этой кучки домишек обрекает вас на неудобства, болезни и скуку.

В следующий раз, когда мы снова стали это обсуждать, кто-то из нашей компании сказал:

- Одно плохо - далековато от Мадрида.

- О, в этом как раз главное преимущество, - возразил дон Франсиско. - Посмотрите на нашего друга Хорхе Диаса: бледный, на солнце не бывает, не дышит чистым воздухом, из-за уличного шума не может спать, и жизнь ему отравляет страх, что дом, в котором он живет, того и гляди развалится. Я же крепок, как чугунный столб. Врачи советуют жить на свежем воздухе, а я как раз люблю совершать пешие прогулки; иду ли я из дому, возвращаюсь ли домой, я всё ещё получаю огромное удовольствие. Для тех же, кто с этим не согласен, изобрели автомобиль. С тех пор как появились автомобили, разумные люди больше в городе не живут. Двадцать минут езды по шоссе - сущие пустяки. Но в обмен вы получаете здоровье и долголетие. Вам нехорошо, Хорхе?

- Да, неважно, - простонал я.

- Купите себе такой домик. Необязательно в Дубовой Роще, кроме нее, есть еще уйма поселков. Теперь весь Мадрид окружен ими. Выбирайте. Подпишите обязательство, внесите сто песет, и через три-четыре поколения дом станет целиком вашим. Очень удобно.

- Возможно, я и решусь, - сказал, запинаясь, я.

- Для меня, который живет в Дубовой Роще уже пятнадцать лет, это образцовый поселок, поселок с большой буквы. Свой домик я не променял бы и на виллу на Лазурном берегу. И если бы вы его увидели, мое восхищение передалось бы и вам.

- Может, и вправду мне стоит на него посмотреть?.. - задумчиво спросил я.

- Если желаете...

- Когда вам было бы удобней?

- Да хоть завтра.

И мы условились.

 

ГЛАВА X, где рассказывается о пешей прогулке к счастью.

Мы встретились с доном Франсиско в кафе в восемь вечера, когда он уже закончил свою работу в конторе. Вид у него был жалкий, он дрожал от холода, шея была закутана шерстяным шарфом до самого подбородка; увидев меня, он только спросил:

- Пошли?

Неохотно я поднялся с дивана.

- Как вам угодно.

В дверях нас чуть не свалил порыв ветра. Был зимний вечер, суровый и неприветливый. По небу одна за другой неслись огромные темные тучи, а стекла витрин на безлюдных улицах покрыла изморозь. Спрятав нос в шарф, дон Франсиско семенил торопливо, и казалось, что вот-вот он затрусит рысцой.

- Ваш дом очень далеко? - спросил его я.

- Далеко? Разумеется. Все поселки дешевых домов очень далеко. На Пуэрта-дель-Соль дешевые дома строить бы не стали.

- А идти пешком обязательно?

- Во всяком случае, очень рекомендуется. Это одно из преимуществ дешевых домов. Упражняешь тело, сжигаешь лишние жиры, дышишь чистым воздухом, и легкие делают гимнастику. Но это не значит, что к нам не ходит транспорт. До городской черты можно доехать на трамвае, а дальше - на автобусе, он проходит в километре от нашего поселка. Я лично этим никогда не пользуюсь.

- Почему?

- Ради здоровья... и еще по одной причине. Слишком дорого. Проезд на трамвае стоит двадцать пять сентимо; на автобусе - пятьдесят. Если бы я пользовался два раза в день трамваем и два автобусом, дом стоил бы мне в итоге полторы песеты в сутки. А это уже было бы невыгодно...

Молча мы дошли до пригородов. Дальше пошли по шоссе; газовый свет в фонарях дрожал, как будто ему было холодно и страшно. Владелец дешевого дома показал на змеящуюся рядом с шоссе, еле видную в полутьме тропинку.

- Это кратчайший путь, - сообщил он мне. - Пойдемте здесь.

И я пошел по рытвинам за ним следом. В конце концов света фар не стало видно, и даже не стало слышно автомобильных гудков. Мрак поглотил все ориентиры на нашем пути. Тропинка потонула в грязи, и ее уже невозможно было различить. Ветер усилился, и захлестал, обжигая холодом, дождь. Под ним мы прошли еще полчаса. Я набрался духу и сказал:

- Не хотел бы омрачать вам прогулку, дон Франсиско, но боюсь, как бы она не закончилась двумя пневмониями - одной у вас, другой у меня.

- Абсолютно исключено. Вы же сами видите: сколько времени я совершаю эти прогулки и, однако...

Тут фраза оборвалась, а тень дона Франсиско впереди меня исчезла. Я остановился.

- Где вы?

Молчание.

- Дон Франсиско! Где вы?

Из-под моих ног послышалось:

- Не знаю точно, мой друг. То есть знаю, что упал в яму, но она мне не знакома. Я знаю ямы на этой дороге, потому что падал во все, но уверен, что в эту не попадал ни разу. Не двигайтесь, прошу вас. Вам совсем не обязательно тоже сюда валиться, до тех пор, во всяком случае, пока не вылезу я.

Я протянул вниз руки:

- Хватайтесь!

- Ничего себе помощь! - возмущенно крикнул дон Франсиско. - Вы ткнули мне пальцем в глаз! Кто же так помогает? Стойте крепче, я попробую вылезти сам.

Я почувствовал, как его руки схватили меня за щиколотки, и мой новый знакомый, как мальчишка на дерево, взобрался вверх по моим ногам.

- Вот и я... Но эта яма...

Мы стояли на сильном ветру посередине покрытой лужами равнины. Темнота сгустилась еще больше. Дон Франсиско что-то пробурчал недовольно, потом сказал:

- Странно... похоже, мы заблудились. Если бы мы шли правильно, то уже пять минут назад за нами погнались бы собаки, но при этом нам не должна была бы попасться на дороге яма.

- Какие еще собаки? - испуганно спросил я.

- Те, что охраняют усадьбу "Индюшонок", мимо которой необходимо пройти. Два волкодава, свирепые, но для нас, жителей Дубовой Рощи, очень полезные, потому что помогают нам покрыть остаток пути за полчаса. Как бы вы ни устали, стоит вам услышать их лай, стоит почувствовать, что они уже взяли ваш след, как вы ощущаете прилив сил, бросаетесь наутек и не останавливаетесь до тех пор, пока собаки не останутся далеко позади. Этим собакам уже давно надо бы гнаться за нами по пятам. Как странно! Не слишком переживайте, но... я не знаю, где мы.

- Дон Франсиско!

- Что?

- Дон Франсиско, ради Бога, не говорите мне такое! Я замерз, упал духом, истекаю потом; у нас под ногами яма, а вокруг, в этой необитаемой тьме, мир, кажется, уже перестал существовать. Что с нами будет? Только не обманывайте меня и, главное, не бросайте. Если вы меня бросите, я погибну. Как вы думаете, где мы находимся?

- Полагаю, что все еще в пределах нашей провинции. Успокойтесь, и пойдем дальше. Мы не первые в таком положении. Однажды вечером я случайно встретил на дороге целое семейство, оно направлялось в свой дом в Дубовой Роще и заблудилось тоже, потом уже больше никто о нем не слышал. А один наш сосед, сеньор Гонсалес, холостяк, в одну ночь, вроде этой, сбился с пути и, шаг за шагом, попал в такую даль, что вынужден был остаться там навсегда. Да, вынужден. Он прислал телеграмму, где говорилось: поскольку обратный билет стоит больше его дома, он отказывается от всех прав на последний. Но со мной до сегодняшнего дня подобного не случалось. Правда, несколько раз...

- Что - несколько раз?

- В ненастные ночи... когда темно... ты не можешь идти так быстро, как хотел бы. И вот я, приходя домой в три часа ночи, целую своих детей, которые уже спят, заглатываю ужин, который оставила мне жена, и отправляюсь обратно в Мадрид, потому что к девяти нужно быть в конторе.

- Это ужасно.

- Зато полезно для здоровья. И, кроме того, у вас появляется возможность разводить кур.

Он хотел что-то добавить, но тут мое лицо, наклоненное навстречу свирепому ветру, натолкнулось на что-то твердое. Я, напрочь позабыв о домашней птице, громко взвыл.

- Что с вами? - спросил мой спутник.

- Темень проклятущая! Разбил обо что-то нос. Похоже, о столб.

- О столб? - Дон Франсиско подошел и ощупал препятствие. - Не кажется ли вам, что это, скорее, дерево?

- Что столб, что дерево, один черт, - буркнул я.

- Нет, не один, на самом деле различие очень важно. Если окажется, что это дерево, нам повезло: значит, мы напали на ориентир. Во всех поселках дешевых домов по сю сторону от Мадрида только одно дерево - то, что всего в ста метрах от поселка Густая Тень.

- Точно, дерево, - подтвердил я.

- Хорошо, тогда беритесь за мою руку. Теперь уже недолго - какой-нибудь час - и мы у меня дома. Отсюда я с закрытыми глазами дойду.

Воодушевленные, мы двинулись дальше. Спустя несколько минут, однако, дон Франсиско опять встревожился.

- Вообще-то мы бы уже должны дойти до первых шале Густой Тени, - сказал он. - Странно... - Он ткнул пальцем в темноту. - Вон я вижу свет. Может, кто-нибудь там покажет нам дорогу...

Мы направились к огоньку, единственному разрыву в завесе мрака, и, когда до него дошли, взору нашему предстало диковинное зрелище. На вымощенной каменными плитами площадке в четыре квадратных метра стояли стол, сервант и шкаф. На столе горела ацетиленовая лампа. За столом кабальеро, дама и сеньорита играли в карты. В кресле, чуть поодаль, дремала, прижимая к коленям газету, которую пытался вырвать ветер, седая сеньора. Вид освещенного островка, странного посреди пустынной равнины, действовал умиротворяюще, и в эту суровую непогоду казалось, что перед тобой настоящий домашний очаг.

- Добрый вечер, - поздоровался, когда мы подошли, дон Франсиско.

- Добрый вечер, - ответили ему.

- Будьте любезны, скажите... отсюда очень далеко до поселка Густая Тень?

Отец, мать и дочь переглянулись.

- Часа два назад поселок был еще здесь, - ответил, вынув изо рта трубку, глава семейства. - Но сейчас сказать, где он, я не берусь.

- Вы, наверно, шутите, кабальеро?

- Нет ничего более чуждого моим намерениям, сеньор. Определенно могу вам сказать только одно: удаляясь, поселок двигался в северо-восточном направлении.

- Удаляясь?.. Куда?

- Этого я не знаю. Когда наступил вечер, ветер подхватил и унес пять самых старых шале - те, что высохли и стали совсем легкими. Потом поднялся ураган и унес остальные домики. От нашего осталось то, что вы видите: пол и мебель. Стены же и крыша поднялись, как шляпа, приподнятая над головой человеком с хорошими манерами, и унеслись, роняя черепицу, в воздух. Собака, лая, побежала следом, будто гналась за куропаткой. Но мы подумали, что в этой темноте не слишком удобно бежать за домом, который неизвестно где надумает приземлиться. Сейчас там, где была Густая Тень, кроме нас, никого больше не осталось, - добавил с гордостью кабальеро, - и если вы с вашим другом журналисты, то можете написать, что моя супруга еще раньше предсказывала: поселку не пережить и одного урагана. Она сказала это полгода назад, и...

- Я это сказала полтора года назад, Маноло, - перебила его дама. - Тогда еще наш сосед (это было в августе) установил электрический вентилятор, а когда включил его, в доме сорвало перегородку. Я тогда же предупредила тебя: "Маноло, ты все время простужен, так будь добр, вылезай кашлять на крышку, а то как бы беда не случилась, ведь дом очень непрочный".

- Да, так все и было, - самодовольно подтвердил кабальеро.

Я и дон Франсиско попрощались с ними, пообещав, что если обнаружим где-нибудь поблизости что-нибудь похожее на домик баскского типа, то вернемся и им об этом сообщим; а потом, полные тревоги, быстрым шагом продолжали свой путь.

В половине третьего ночи мы наконец увидели в темноте какие-то немыслимые постройки. Перед дверьми одной из них, похожей на ящик с выпуклостями, дон Франсиско остановился. Достал из кармана ключ, открыл калитку микроскопического садика и сказал, вздохнув:

- Ну, вот мы и дома! Нет ничего лучше собственного домика, где можно отдыхать от ежедневных трудов совершенно спокойно, зная, что приобретен он на честно заработанные деньги.

Тут почти у самых моих ног залаяла огромная собака.

- Тихо, тихо! - закричал дон Франсиско, чтобы ее успокоить.

- А ну пошел! - крикнул я псу, прячась испуганно за своего спутника.

Собака не унималась.

- Чертова тварь! - пробормотал мой приятель-домовладелец. - Каждый раз одно и то же! Его привезли несколько дней назад из огромной эстремадурской латифундии, и он все никак не может понять, что владения бывают и небольшие и что у его нового хозяина усадьба площадью всего в шесть квадратных метров. Ему кажется, что весь поселок его. Рамирес, позовите вы это животное!

- Спокойно, Ляжка! - раздалось за стенкой соседнего домика.

Только после этого дон Франсиско смог ввести меня в дом.

То ли от усталости после долгой пешей прогулки, то ли благодаря тишине, царящей в этих удаленных местах, я сразу погрузился в непробудный младенческий сон, а с восходом солнца мы поднялись, чтобы успеть осмотреть поселок.

Свой дом дон Франсиско показал мне с той же веселой гордостью, с какой молодая девушка демонстрирует белизну своих зубов.

Главными достопримечательностями усадьбы были сад и двор. В первом росли один пучочек анютиных глазок, один куст ползучей розы, длинная и тонкая-претонкая ветка которого карабкалась по стене домика, и одно дерево. И ничего более, ни единой травинки. Однако дон Франсиско обвел все это рукой с таким видом, словно жест его относился к просторам Сан-Ильдефонсо или Аранхуэса.

- Это сад, - сказал он.

- Очень мило, - похвалил я, задерживая взгляд, чтобы слишком быстрым осмотром не оскорбить хозяина, на каждом листе дерева и каждой веточке розового куста.

- Лучшее дерево в поселке, - похвастался он.

- Это сразу видно.

- Стоит целого леса. Да что там говорить, это дерево вполне можно принять за лес.

- О да, это лес, настоящий лес! И не самый маленький.

- Да, не самый. Что до розового куста, то он просто потрясающий. Приставная лестница, а не куст. А теперь пойдемте со мной, я покажу вам двор. Подарок судьбы, иначе не скажешь. Очень часто я прихожу домой, обремененный заботами, и уход за курами помогает мне забыть обо всем. Вы только посмотрите на них.

В крохотном закутке, отгороженном от сада несколькими досками, я увидел двух грязных, невероятно жалких кур; можно было подумать, будто они только что пришли пешком откуда-нибудь из далекой Гвинеи.

- Какой они породы? - спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

- Этого не знает никто, - ответил, явно польщенный моим интересом, дон Франсиско. - Никому пока не удалось определить их породу. Более того, один мой друг принял было их за уток, другой - за сорок. Однако на самом деле это куры. И я бы не променял их и на двух страусов. Дело в том, что у этих кур есть одна удивительная особенность. Скорлупа яиц у них не такая, как у других кур, потому что известки здесь нет и им приходится клевать глину. И посмотрите, друг мой, как мудра природа. Знаете вы, из чего эти бедняжки делают скорлупу для своих яиц? Из глины. Получается нечто вроде маленьких запечатанных глиняных горшочков, внутри которых белок и желток. Какое это чудо, приспосабливание к условиям среды обитания!

- Поразительно!

Воодушевленный этим восклицанием, дон Франсиско уже раскрыл рот, чтобы продолжить, но тут вдруг из окна дома по саду словно выстрелили:

- Франсиско!

- Это моя жена, - объяснил дон Франсиско и повернулся к окну: - Что случилось?

- Пойди дай микстуру малышу, он ее не хочет пить.

- Каетана уже вышла?

- Сейчас выйдет, - ответил из окна тот же голос.

Домовладелец, порозовев, решил, по-видимому, что следует объяснить мне смысл происходящего:

- Поскольку дом... не очень вместительный, нам в нем не так свободно, как хотелось бы, и если в него кто-то входит, другой должен выйти. Вообще-то тут не дом виноват, а Каетана: уж слишком она толстая. Мы думаем расстаться с ней и взять другую служанку, в весе мухи. Тогда все будет как надо.

В двери появилась и села на пороге толстуха тридцати с лишним лет; вид у нее был усталый. Извинившись передо мной, дон Франсиско вошел, а я попытался было скоротать время, созерцая пейзаж; однако я никогда не видел ничего печальнее этих непрочных домишек, выкрашенных в веселые белый и красный цвета, но обреченных на недолгую жизнь. Я стал думать, где до этого испытал похожее чувство, и вспомнил санаторий для золотушных детей на одном из пляжей северного побережья. Дети казались тоже веселыми, но многим из них не суждено было играть на солнце следующим летом. И эти яркие домики будто воплощали в себе все несчастные судьбы, все искалеченные детства. Казалось даже, что некоторые домики сами понимают, что хватит их уже совсем не на много дождливых зим, и окна их смотрели грустно, как глаза больного, а черепичная крыша напоминала берет, который низко надвинул себе на лоб боязливый ребенок...

"Может, их укрепили бы несколько инъекций цемента", - подумал я и перевел взгляд с этого зрелища, от которого сжималось сердце, на ветку ползучей розы на стене дома.

Я увидел улитку и схватил ее двумя пальцами.

- Наверно, вам не захочется огорчать дона Франсиско, - сказала толстуха, которая, подпирая подбородок руками, сидела по-прежнему на пороге, - поэтому советую вам посадить назад этого вредителя.

- Какого вредителя? - спросил я.

- Да улитку, которую вы сняли. Эта лучшая из всех, какие у нас были. Она уже три дня в усадьбе и, похоже, сеньору очень нравится.

- Нравится? Чем? - изумленно пробормотал я.

- Вы еще спрашиваете! Сеньор очень переживал, что в саду нет вредителей. Заявлял, что все его друзья, у кого есть усадьба, толкуют о вредителях без конца, будто без них никакого сельского хозяйства даже быть не может. А у нас ни бабочки, ни гусеницы, ни букашки какой - из тех, что людям не дают покоя, растения губят. Тогда сеньор решил, что сам добудет вредителя. И однажды принес улитку.

- Это делает ему честь, - произнес, подумав немного, я.

- Но в первую же ночь она уползла, тогда сеньор принес другую. Эта тоже уползла. И после нее сто других. Так долго, как эта, у нас еще не задерживалась ни одна. Ту, что была до нее, мы привязали к дереву на нитке, очень длинной - улитка по всему саду могла ползать, только уползти из него не могла. И представьте себе: на другой день покончила с собой!

- Покончила с собой?

- Да. Переползла во двор и отдала себя на съедение курам - им раза два клюнуть пришлось, не больше. И даже часть нитки, привязанной к дереву, проглотили, это и помогло сеньору узнать, что случилось.

- И почему, как вы думаете, они у вас не живут? - уже обеспокоенный, спросил я.

- Из-за растений, - мрачно ответила толстуха. - Хоть и непритязательное создание улитка, в саду и листочка нет, чтобы ей годился для корма. Посмотрите на землю. Сахара и та плодороднее. Нигде в усадьбе не увидите перегноя и в полмиллиметра толщиной. Чего же ждать от такой земли? Вольно этой улитке здесь оставаться так долго, но я за ней эти дни наблюдала и скажу вам, что желудок теперь у нее больной и она так похудела, что ее родная мать не узнает. Половину дня ее рвет. Видите этот куст? В соседней усадьбе растет другой. Так иногда замечаешь, что никакого ветра нет, а кусты шевелятся, а все дело в том, что какому-то корню попалось что-то съедобное, и кусты начинают драться под землей, как две собаки из-за кости. Дом такой маленький, что я уборку делаю в один миг и у меня остается много свободного времени наблюдать, как кусты борются.

- Да, голод - это плохо, - глубокомысленно заметил я.

- Но что лучше голода оттачивает ум? Расскажи я вам, что выделывает розовый куст, вы мне, наверно, даже и не поверите. Ведь бедняжка (я его хорошо понимаю) нигде не находит пищи для своих листьев. Так можете себе представить, что он придумал? Перекидывает эту свою длинную ветку через забор между садом и двором и пожирает куриный корм.

- Не может быть!

- Все может быть, когда речь идет о жизни и смерти, - наставительно сказала толстуха; сейчас она смотрела сумрачно и отрешенно, как будто ей вспоминалось что-то из собственной жизни. - Вы скажете, не может быть, чтобы я в некоторых домах съедала пустые жестянки из-под сардин... но не хочу говорить о себе. Розовый куст вправду делал то, что я сказала, и у кур не стало сил даже кудахтать. Когда мы обнаружили, что проделывает розовый куст, мы прибили ветку гвоздями к стене дома.

- И как же она теперь?

- Тянется, тянется и, когда дотягивается до комнаты сеньора, выпивает чашку молока, которую мы оставляем на ночном столике.

Я с интересом посмотрел снова на существа, о которых мне рассказали такие удивительные истории.

"В квартирах Мадрида, - подумал я, - скучно и неуютно. Дом в этом поселке подходит мне куда больше".

И я начал переговоры. Мне предложили льготы, позволявшие растянуть выплату стоимости на девяносто девять лет. Я согласился. Ведь речь, как сказал дон Франсиско, шла о здоровье. Подписав контракт, я подумал: "Но уж пешком ходить по этим адским дорогам я не стану никогда. Раз в наши дни обрести деньги, любовь, покой и красные кровяные шарики можно, только гоняясь за ними на автомобиле, я куплю автомобиль".

И от одной этой мысли почувствовал себя счастливым.

 

ГЛАВА XI, Подержанная машина

Начал я, как и многие другие автомобилисты, с того, что купил подержанную машину.

Но оказалась она вполне пригодной: переходя в течение многих лет из рук в руки и попав наконец в мои, она была еще в достаточно хорошем состоянии.

А теперь я должен сказать, что из всех дел, которыми бывает вынужден заняться нервный человек, вождение машины самое трудное. Если же говорить обо мне лично, то у меня и так забот всегда выше головы, мозг утомлен от непрестанной работы, я рассеян и у меня случаются провалы в памяти. Тем не менее я закончил водительские курсы, и закончил неплохо. В первые дни учения мне никак не удавалось заставить свои руки и ноги действовать независимо одна от другой, и, глядя на меня, можно было предположить, что я учусь жонглированию. Я разом вытягивал или, наоборот, подтягивал к себе все четыре конечности, нажимал ими, как безумный, на что попало, громко звал на помощь инструктора или пытался выброситься в окошко машины. Однако почти все трудности я благополучно преодолел.

- По-моему, вы уже в состоянии сдать экзамены на получение водительских прав, - сказал мне наконец директор курсов. - Вам осталось только узнать кое-какие хитрости нашего дела, стоимость которых в плату за обучение не вошла. Пять песет, и я вас награжу хорошим советом.

Я отсчитал ему пять песет.

- Боюсь, что вы слишком принимаете к сердцу эту вашу тенденцию давить детей. Всегда, когда собьете мальчишку, говорите, что на самом деле мальчишка сбил вас. Эта формула так же необходима водителю, как фары автомобилю.

Я записал этот совет в тетрадку.

- Найдется у вас еще пять песет? - спросил директор.

- Да.

- Дайте мне их. А теперь запомните, что у владельца автомобиля три врага: деревья, велосипедисты и его собственный шофер; и один друг - тот ваш друг, который все время просит, чтобы вы одолжили ему машину.

- Я все учту.

- Думаю, этого достаточно.

И он повернулся и пошел.

- Послушайте! - закричал я вслед. - У меня есть одно сомнение. Если направо от меня обрыв, а налево стена и я вынужден свернуть в ту или в другую сторону, что мне выбрать?

На мгновенье он задумался.

- Однозначного ответа нет. Пожалуй, это вопрос темперамента. Любитель приключений выберет пропасть.

Обладая теперь этими и другими теоретическими и практическими знаниями, я решил, что уже могу мчаться стрелой по улицам и шоссе всего мира, и в назначенный мне день предстал перед государственным экспертом, который должен был либо дать мне водительские права, либо в оных отказать.

Я ответил на несколько вопросов, совершил несколько маневров, и хорошо одетый молодой кабальеро, немного надменный, как почти все государственные служащие, сел в машину рядом со мной, чтобы подвергнуть меня окончательной проверке.

- Поехали.

Я тронулся с места.

- Посмотрим, как вы справляетесь с ней в потоке транспорта.

Я лихо пронесся до конца Кастельяны и выехал на шоссе Чамартин.

- Сделайте поворот.

С одной стороны шел трамвай, с другой грузовик.

- Негде, - пробормотал я.

И продолжал ехать вперед. То ли невозможность выполнить сразу данное мне задание, то ли напряженная серьезность моего экзаменатора или то и другое вместе лишили меня душевного равновесия, ибо я действительно уже не в состоянии был сделать поворот. И продолжал глотать километр за километром.

- Почему вы не поворачиваете? - спросил он.

- Не... не могу, - с трудом выдавил я из себя.

И услышал, как он вздохнул. Мы уже ехали по пригородам.

- Тогда остановитесь, - потребовал он.

Но растерянность моя уже достигла предела. Я едва расслышал собственные слова:

- Не... не помню как.

Клянусь, это была чистейшая правда. Если среди вас, читатели, найдется по-настоящему нервный человек, он мне поверит.

- Вы хотите сказать, что не знаете, как остановить машину? - дрожащим голосом спросил он.

- Не знаю, честное слово... не помню как. Знаю, что на что-то нужно нажать ногой, а если нажмешь на что-то другое, скорость увеличится.

- Только не сюда! Ради Бога!

- Лучше всего будет, если вы сядете на мое место, - торопливо сказал я. - Я отказываюсь от водительских прав. Признаю себя побежденным.

Молодой кабальеро шлепнул себя по ляжкам.

- А какого черта делать мне за рулем? Конец нам обоим!

И в нескольких словах признался мне, что эту должность

он занял временно, пока нет лучшей, занял потому, что его отец - политический деятель, располагающий тысячью с лишним голосов избирателей; но ни его отец, ни он сам машину никогда не водили.

Моя же машина тем временем неслась вниз по достаточно крутому склону.

- Не мчитесь так!

- Это не я мчусь.

- Мы разобьемся! И зачем я только польстился на эту приманку! Будь она проклята!.. Неужели ничего нельзя сделать?

- Не могу! Этот драндулет словно с цепи сорвался! Сейчас будет дерево! Внимание!

- Тпру! - закричал он радиатору сквозь ветровое стекло; волосы у него встали дыбом, глаза вылезли из орбит.

- Тпру! - закричал и я, вложив в крик всю свою душу.

Дерево ушло назад, оно оказалось по правую руку от нас и далеко в стороне.

- Вон видите, старик с девочкой, - сказал я. - Не думаю, что удастся проехать между ними... мне кажется, одного из двоих... по крайней мере одного... кого вы мне советуете?

- Какой ужас!

- Ну, быстро! Кого из двоих?

К счастью, не доехав до них, автомобиль остановился.

Кончился бензин. Дрожа, мой спутник выскочил из машины и бросился бежать через засеянные поля по направлению к Мадриду. Когда он перепрыгивал через забор, шляпа с него слетела, но он даже не обратил на это внимания.

Собственная машина приносит человеку множество забот и волнений. Как велика ответственность, которую ты на себя берешь, становясь владельцем машины, начинаешь понимать, только когда окажешься один в трясущемся сооружении на колесах и станешь неожиданно хозяином чужих жизней.

Вспоминаю в этой связи нечто, чему я оказался свидетелем и что мне будет трудно забыть.

Как-то, покупая в оружейном магазине охотничьи патроны, я увидел, как туда вбежал человек без шляпы; мрачное лицо его было совсем бледным, если не считать красного отпечатка пятерни на левой щеке.

"Что вам угодно?" - спросил его продавец. "Что-нибудь, чем можно убить!" - прорычал вбежавший. "Кабальеро! - воскликнул, пятясь, продавец. - Чтобы у нас в магазине!.." - "Скорей, идиот! - потребовал получивший пощечину. - О чем, собственно, речь? Не здесь разве продают пистолеты? И для чего, по-вашему, их делают? Или вы думаете, что ими кофе размешивают?"

Возразить было нечего, и продавец, поняв это, показал ему пистолеты девятого калибра. Но получивший пощечину даже смотреть на них не захотел.

"Слишком маленькие!" - заявил он.

Тогда продавец предложил ему револьвер двенадцатого калибра.

"Все равно маленькие!" - буркнул тот. "Может, винтовку желаете?" - осмелел продавец. "Давайте посмотрим", - проворчал покупатель. Однако винтовку он не взял. "Мне нужно такое, что убивает наповал, - проревел он, - такое, что кого угодно превратит в прах, раздавит, уничтожит!"

Вцепившись судорожно в прилавок, он безумным взглядом обводил полки. И наконец в его полных ненависти глазах промелькнула мысль, и он спросил: "Автомобили у вас продаются?" - "Нет, сеньор", - ответил ошеломленный продавец. "А мне нужен автомобиль!" - крикнул покупатель и выскочил из магазина.

Теперь, когда я собирался ринуться на машине в гущу людских толп, сцена эта всплыла в моей памяти; и вообще, раз от автомобиля ежегодно людей гибнет больше, чем от пуль, почему бы нам не признать того факта, что он является смертоносным оружием?

Когда я получил водительские права и в первый раз решил выехать на автомобиле, я почувствовал, что у меня не хватит смелости пуститься в такую рискованную авантюру одному. Я отправился к своему приятелю Гарсесу и после долгих уговоров добился его согласия покататься в автомобиле, вести который буду я. Когда мы собрались уходить и он стал прощаться с женой, глаза у него наполнились слезами. Пока мы с ним спускались по лестнице, он объяснил:

- Мне не хотелось пугать ее, но, может, все-таки стоит вернуться и сказать?.. У меня на душе будет спокойней, если я ей скажу, что после моей смерти замужества я ей не прощу никогда...

- Что за глупости, Гарсес! Ведь ты можешь откуда-нибудь ей позвонить, - сказал я, опасаясь, как бы он, если я выпущу его хотя бы на минуту из-под надзора, не сбежал.

Мы решили, что будем кататься там, где движение небольшое. Моя машина ждала нас около Западного парка. Мы уселись поудобнее, я закрыл дверь, и теперь мы были так же отрезаны от мира, как сверчок, которого посадили в клетку.

- Куда мы поедем? - спросил меня побледневший, но улыбающийся Гарсес.

- Не знаю. Может, в Монклоа?

Он заколебался.

- Да, место очень хорошее. Но... не кажется ли тебе, что там слишком много влюбленных пар?

- Ну и что?

Он нахмурился.

- Беда в том, что влюбленные - самые рассеянные люди на свете. Ты сигналишь, а они не слышат... Легче ездить среди глухих. Пойми, - добавил он, и в его глазах появился ужас, - было бы очень грустно раздавить молодоженов.

Я с этим согласился.

- Тогда...

- Мы можем поехать по бульварам.

- Слишком людно, - коротко сказал Гарсес, по-прежнему хмурясь.

- Ну, тогда предложи сам, - пробормотал я. - Мне все равно куда.

Он посмотрел на меня, и во взгляде у него была тоска.

- Да, - вздохнул он, - лучше всего поехать все равно куда... Только это, по совести говоря, нам и остается.

Ветровое стекло к тому времени запотело, и он то и дело протирал его перчаткой.

- Сейчас поедем, - сказал я таким тоном, будто предупреждал, что сейчас выстрелю, и уже хотел тронуться с места, но вместо этого начал яростно нажимать на клаксон.

- Что происходит? - встревоженно спросил Гарсес, когда победил в себе желание выброситься из окошка.

- Ты что, не видишь? Там, где мы должны проехать, теперь полицейский на лошади, а лошади обычно пугаются автомобилей. Они такие нервные! Уф, слава Богу, уезжает!

- А теперь что?

- Вон та семья, кажется, намерена перейти улицу. Подождем немного, а то у меня предчувствие, что старуха, когда мы поедем, сунется под колеса. Старухи и куры, как увидят машину, всегда ошалевают. Меня в дрожь бросает, когда представлю себе, как мы давим бедняжку на глазах у ее внуков. Подходящее зрелище, ничего не скажешь, для несчастных детей! От ужаса волосы встают дыбом. Ну... пойдут они когда-нибудь или нет? Остановились и болтают с другой семьей, а как только мы тронемся, кинутся прямо под колеса. Наверняка. Лучше будет, если мы их предупредим.

Я поднял ветровое стекло и заорал:

- Эй!

- Эй! - заорал и Гарсес.

Те не обращали внимания.

- Эй! Эй! - не унимались мы.

Обе семьи повернулись к нам спиной и стали смотреть в противоположный конец улицы; девочка посмотрела на дерево, а старуха - на балкон пятого этажа: она была уверена, что кричал сеньор, который там читал газету.

Я заставил клаксон завыть снова, а Гарсес открыл дверцу машины, высунул руку и начал ею махать.

- Проходите! - закричали мы.

- Что? - не поняли те.

- Проходите, быстро!

- Куда?

- Куда-куда! На другую сторону!

То и дело испуганно на нас оглядываясь, они перешли улицу. Думаю (и да простит меня Бог), что у них не было ни малейшего намерения уходить с места, где они до этого стояли, но наше поведение повергло их в трепет.

Я опять включил двигатель. Машина задрожала. А я, привстав, заорал громче прежнего:

- Эй! Эй!

- Эй! Эй! - сразу подключился Гарсес; из-за того, что я привстал и он не мог из-за моей спины увидеть происходящее, он нервничал даже больше, чем я.

- Эта девочка! - прокричал я срывающимся голосом.

- Эта бедная девочка! - почти прорыдал сзади Гарсес; он был бледен, как мертвец, потому что, хотя машина наша по-прежнему оставалась на месте, он решил, что мы разрезали невинное дитя пополам.

Осыпая проклятиями рассеянных нянек, я опустился снова на свое место; нервы у меня были на пределе. Мы с Гарсесом увидели, как нянька, подхватив девочку посередине мостовой, прижала ее к груди и побежала к тротуару. Какая-то сеньора бросилась навстречу, крича душераздирающе:

- Доченька моя! Что случилось?.. Доченька моя!..

Испугавшись ее воплей, малышка разревелась, из соседних домов стали высовываться из окон жильцы. Сеньора уже искала дрожащими руками раны на теле своего чада. Сняла с девочки шляпку, приподняла платьице и даже встряхнула ее - не польется ли кровь. Ничего не обнаружив, сеньора наградила няню звонкой пощёчиной и заявила, что сделала это лишь для того, чтобы приучить ту к осторожности. Когда шум улегся и они, все еще споря, стали наконец расходиться, я вытер со лба пот и признался Гарсесу:

- Я думал, мы ее задавим!

- Ой, замолчи! - взмолился он.

- Слава Богу, этого не случилось!

- Слава Богу!

Я был весь как натянутая струна.

- Счастливая развязка, - сказал я, - о лучшей и мечтать невозможно. Если ты не против, - добавил я, чувствуя, что напряжение меня покидает, - мы можем походить по парку.

Я еще не успел договорить, а Гарсес уже стоял снаружи и весело, по-молодому одергивал на себе пиджак.

- У тебя красивая машина, - сказал он.

- И вправду красивая, - подтвердил я, кладя ключ в карман.

И мы уверенно и беззаботно повернули с ним за угол.

Мне пришлось выехать на своей подержанной машине еще раз. Я должен был везти в театр даму, в чьих глазах мне хотелось выглядеть человеком со средствами и великолепным водителем. Но, едва выехав из гаража, я обнаружил, что клаксон звучит глухо и хрипло, будто он простудился. Это достойное жалости состояние наверняка знакомо всем, у кого есть машина. Клаксоны простужаются очень часто, и никто не знает почему. Мой всегда гудел: "Ту-у!", а в этот вечер стал пищать: "Пи-и!" Люди не уступали дорогу, думая, что это всего лишь велосипед, а потом, увидев машину и в ней меня, начинали без удержу хохотать.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким смешным, как тогда, сигналя в толпе утратившим мужественность клаксоном, и должен признаться, что стыд жег мне щеки на протяжении всего пути.

Хуже всего было то, что мы с этой дамой договорились: когда я подъеду к ее дому, я дам ей об этом знать гудком. Через десять минут после того, как я начал сигналить, на тротуаре собралось слушателей больше, чем на концерте городского оркестра. И чем сильнее сжимал я резиновую грушу, тем тоньше становился писк и тем больше смеялись присутствующие. Весело хохотали дети, закатывался стоявший рядом толстый сеньор, и от хохота на животе у него подпрыгивал золотой брелок; остановив свои машины, позабыв обо всем на свете, смеялись несколько водителей. Ко мне подошел полицейский и спросил, не себя ли я оплакиваю, а два студента, присевшие на край тротуара, потому что от смеха не могли больше стоять на ногах, заявили, когда оба, с влажными от слез лицами, смогли наконец говорить, что они не подозревали даже, какой веселой может быть жизнь.

Дама же, которую я ждал, появилась за стеклами своего окна и жестами дала понять, что все это ее очень напугало. Она спустилась ко мне, только когда зеваки разошлись, и в машину села шокированная.

- Не рассчитывайте, что я готова с вами поехать, - сказала она. - Если вам взбредет в голову еще хоть раз издать снова этот ужасный звук, я тотчас выйду из машины.

- Очень сожалею, - ответил я, - но не нажимать на клаксон я не могу. Таковы правила езды. Иначе нас оштрафуют.

- Придумайте что-нибудь!

- Хорошо, - послушно согласился я. - Будь что будет. Посмотрим, что получится.

И мы проехали больше ста метров; я сам через окошко кричал: "Ту-ту! Ту-ту!", но это было очень утомительно, и дама, выйдя из машины, зашла в магазин музыкальных инструментов и купила там окарину; после этого все пошло гладко.

Перед театром вытянулся длинный хвост машин, и сторож стоянки, показав, где я могу поставить свою, и предупредительно открыв дверцу, крикнул мне, когда мы уже шли ко входу:

- Вы оставляете пробку, кабальеро?

- Какую пробку? - удивился я.

- Пробку от радиатора. Это неразумно. Есть много негодяев, которые только и занимаются тем, что их воруют, и хотя я сторожу... Но вы можете быть спокойны, я сберегу ее. - И он стал отвинчивать металлическую пробку с изящной никелевой фигуркой наверху.

Когда мы вышли из театра, я стал искать свою машину, но ее как не бывало. Я нашел только сторожа, он трусил неутомимо от машины к машине, собирая чаевые.

- А! - воскликнул он, узнав меня. - Вот ваша пробка, кабальеро!

- А машина где? - спросил я.

Мы обошли всю улицу, небольшую площадь рядом, потом заглянули в бар.

Машина исчезла. Расстроенные, мы отправились домой пешком. Я раздумывал, что мне делать с этой пробкой; она да пара полуботинок на мне были единственными оставшимися у меня предметами, связанными хоть как-то со средствами передвижения в пространстве.

На следующий день я дал в газеты объявление, предлагая триста песет тому, кто вернет мне украденный автомобиль или сообщит о нем хоть какие-нибудь сведения; ничего глупее я не мог придумать, потому что через три часа после того, как газеты с объявлением вышли, по всей моей улице протянулся хвост из сотен старых машин, и каждый владелец принялся убеждать меня дать ему шестьдесят дуро и считать, что его машина моя.

 

ГЛАВА XII, в которой человек бежит за своим автомобилем.

В течение месяца я занимался одним-единственным делом: искал свой автомобиль.

Очень сильна, наверно, обида человека, у которого украли зажим для галстука, часы или бумажник; сочувствия заслуживает и тот, кого бросила жена. Но ничто не сравнимо с состоянием того, кто знает, что его машина похищена и другие руки ведут ее неизвестными путями к неведомым местам назначения. О часах, например, можно подумать: "Они очень спешили". О жене: "Посмотрим, что запоет дон Хуан, когда она начнет выпрашивать у него меховое манто". Но когда у тебя украли машину, ты вспоминаешь только о мягкости ее сидений, которой наслаждается сейчас вор, о том, как послушно позволяла она вести себя. Однако наибольшие страдания тебе причиняет мысль, что злодей, возможно, плохой водитель и крыльями, этой нежной и такой чувствительной ее частью, задевает за все препятствия, что попадаются на пути.

Я обратился в полицию. Там меня выслушали, записали мои и машины данные и, ни словом не обнадежив, отпустили. Я пришел на следующий день, но по-прежнему ничего не было известно. Начал ходить туда каждый день, но только и смог, что познакомиться с пятьюдесятью шестью сеньорами, у которых тоже украли машины и беспокойство которых передавалось мне и этим усугубляло мое.

Когда ты теряешь автомобиль, еще только-только начав наслаждаться его прелестями, ты грустишь особенно сильно и безутешно. Поскольку не все мои друзья видели меня вцепившимся в руль, как потерпевший кораблекрушение цепляется за доску, они не верили, что машина в самом деле у меня была, и я долго носил в кармане пальто, пользуясь любым предлогом, чтобы ее показать, пробку от радиатора, которую хранил, как влюбленный хранит локон умершей возлюбленной. Придя к кому-нибудь в дом, я клал пробку на кофейный столик или на ковер и, отталкиваясь от этой детали, начинал описывать свою машину так, чтобы в воображении моих слушателей она возникала как живая.

- Вот пробка, вы ее видите, - говорил я. - Ну так вот: здесь, впереди, был радиатор, вот такой формы, а за ним капот, выкрашенный черной краской. За ним...

И так полчаса. Потом клал драгоценную реликвию обратно в карман и шел развивать ту же тему в другой компании.

Кроме того, я печатал в газетах объявление за объявлением. Я уже не просил, чтобы автомобиль мне вернули, однако, надеясь, что когда-нибудь все-таки его найду, умолял, чтобы его не повредили. В те дни можно было увидеть в газетах Мадрида такие мои строки: "Воры, укравшие машину номер такой-то! Очень прошу вас, не пользуйтесь горючим низкого качества. Она привыкла работать на бензине такой-то марки. Пять литров на каждые сто километров. И умоляю вас, объезжайте дорожные повреждения!"

В конце концов в полицейском комиссариате нам сказали, что есть хорошие новости, и нас всех, пятьдесят семь человек, ввели в зал, где на длинном столе стояли гуськом несколько пар мужских босоножек. Мы изумленно на них уставились, и тут один сеньор издал вопль и заявил, что босоножки сделаны из автомобильных покрышек, которые у него украли шесть месяцев тому назад. Он остался рыдать над этими реликвиями, а мы вышли из зала, и на душе у нас было так тяжело, что все мы тут же решили создать Ассоциацию Владельцев Украденных Автомобилей, первой акцией которой было решение собираться и обедать вместе в первую субботу каждого месяца.

В те времена я близко сошелся с нашим председателем, тщедушным маленьким старичком, который если и разговаривал о чем-нибудь, то только о своей украденной машине.

В 1909 году он вышел из нее на станции Медьодиа, чтобы попрощаться с уезжавшим в Херес приятелем, и больше ему уже не пришлось увидеть странное на вид средство передвижения, которым он так гордился. Никто никогда так и не смог сказать ему, что стряслось с его "номером триста три". Никаких известий, только противоречивые слухи, что ее видели в том или другом далеком уголке мира. О своем автомобиле он всегда говорил так, будто твердо верил, что тот по-прежнему остается машиной самой последней модели. При каждом удобном случае он повторял: "Эх, будь здесь моя машина!.."; а однажды очень разволновался: ему показалось, что в описании, какое ежедневные газеты дали автомобилю, с которого группа гангстеров обстреляла полицию на главной улице Чикаго, он узнал свою машину.

В обществе этого чудака я обошел все стоянки такси, все гаражи, все места, где могли продаваться предназначенные на слом автомобили, но не нашел ни единой части своего. Старичок этот и надоумил меня явиться в один прекрасный день в посольство Соединенных Штатов. Я в это время уже начинал думать, что моя утрата непоправима, и отчаянье побуждало меня хвататься за любую мысль и просить помощи у кого угодно. Старичок, потерявший свою машину, считал всех генеральных директоров службы национальной безопасности, начиная с 1909 года, своими личными врагами и полагал также, что те были обязаны мобилизовать для поисков его машины всю армию. Примерно в таком же состоянии был и я, когда, оказавшись вместе со старичком перед швейцаром посольства, заявил, что хочу видеть посла.

Швейцар ответил, что это невозможно. На мою решимость это ничуть не повлияло.

- Скажите ему, - потребовал я, - что дело очень важное.

- Да пусть хоть даже самое важное, - не уступал он.

- Это касается контрабанды алкогольных напитков.

Он покачал отрицательно головой.

- Военных планов Японии.

- Я уже сказал вам, сеньор: увидеть его превосходительство невозможно.

Тут вмешался владелец "номера триста три":

- Мне кажется, вам следует сказать о настоящей причине нашего визита. Этому служащему, похоже, довериться можно.

- Ну хорошо, - вздохнул я, - тогда будьте добры передать, что я хочу сообщить нечто важное в связи с похищением сына Линдберга.

- О! - вырвалось у швейцара. - В таком случае... следуйте за мной, сеньор.

И он ринулся в глубь дома, открывая перед нами двери, а потом, усадив на диван в небольшом зале и извинившись, нас оставил.

Озабоченно наморщив лбы, мы со старичком крутили в руках свои шляпы, и вот наконец из-за портьер появился занимавший высокую должность служащий посольства. Он сообщил, что его превосходительства в здании посольства сейчас нет, и предложил, если мы не желаем довериться ему, сейчас же связать нас с его превосходительством по телефону.

- Скажите ему, Хорхе, - посоветовал мне владелец "номера триста три".

Я поднял брови, как делаю всегда, когда собираюсь сказать что-то очень важное.

- Вам говорили, что я хочу сообщить нечто в связи с делом Линдберга?

- Да, - ответил мне янки.

- Прежде всего: вы очень заинтересованы в том, чтобы ребенок нашелся?

- Чрезвычайно.

- Так вот, я пришел вам сказать: ребенок не найдется.

Мы увидели, как он изменился в лице.

- Откуда у вас такая уверенность?

- У меня есть для нее основания, сэр.

- Да-да, у него есть для этого основания, - подтвердил хозяин "номера триста три".

Несколько раз, медленно поднеся кулак к своей груди, старичок добавил:

- И очень веские.

- В конце концов, - воскликнул дипломат, - я полагаю, вам должно быть ясно, что эти основания нам важно узнать, и я надеюсь, что вы их скрывать не станете...

- Не знаю, рассказывать ли, - заколебался я.

- Расскажите, Хорхе, расскажите, - подбодрил меня хозяин "номера триста три". - Это долг вашей совести.

- Действительно, - признал я, - если бы не совесть, я не пошел бы на этот шаг, не стал бы вмешиваться в дела семьи, с которой не знаком. Но мне ясно, что я должен идти до конца. Как по-вашему, можно пятиместный автомобиль спрятать на чердаке?

- Нет, - озадаченно ответил янки.

- А на шестом этаже?

- Нет.

- А на четвертом, третьем или втором? Только честно.

- Если честно, то думаю, нет.

- Допускаете вы, чтобы какой-нибудь мужчина мог унести автомобиль под пальто, а женщина - завернув в шерстяную шаль и взяв на руки?

- Чушь.

- А чтобы автомобиль оказался в коридоре вагона, или в купе поезда дальнего следования, или в каюте парохода?

- Тоже нет.

- Ну а в чаще леса, где нет никаких дорог, или на вершине крутой горы?

- Ни там, ни там.

- Прекрасно, сеньор. А теперь подумайте сами: у меня двадцать дней назад украли автомобиль, и никто не может его найти, хотя мест, где можно спрятать автомобиль, гораздо меньше, чем мест, куда можно спрятать ребенка. Ребенок может находиться на чердаке, на втором этаже, третьем, четвертом и так далее, а также в лесу, в пещере или на горе. А теперь слушайте внимательно.

Чтобы дать ему время мобилизовать внимание, я замолчал ненадолго и посмотрел на владельца "номера триста три", который ободряюще мне кивнул.

- Так слушайте внимательно, - продолжал я. - Если невозможно найти автомобиль, то как же вы надеетесь найти мальчика?

Аргумент мой был просто великолепен, но мы со старичком допускали возможность, что сперва он может вызвать растерянность. И я совсем не удивился, когда янки наморщил лоб и провел по нему рукой.

- Вы можете мне на это сказать, - продолжал я, - что полиция в вашей стране работает лучше, чем в нашей. Но я на это отвечу, что ребенок занимает места во много раз меньше, чем автомобиль, и что Испания во много раз меньше Соединенных Штатов. При соблюдении правильных пропорций это как если бы в вашей стране пропала гора и ее бы не удавалось найти.

Эти слова, похоже, произвели на дипломата впечатление.

- А ведь правда, - пробормотал он.

- Еще бы не правда! - подхватил владелец "номера триста три".

- И что, по-вашему, нам следует предпринять? - спросил янки.

- Мне кажется, - сказал я задумчиво, - что Соединенным Штатам следует прежде всего заняться поисками моей машины и найти ее. Тогда появилось бы намного больше оснований надеяться, что найдут и ребенка: иное противоречило бы логике.

На миг тот задумался.

- Нельзя отрицать, - признал он, - что аргументы ваши привели меня в замешательство. Мы будем консультироваться с Вашингтоном.

- И лучше прямо сегодня, - посоветовал я.

- Другим дипломатам, чтобы добиться повышения по службе, достаточно было и много меньшего, - заметил, разглаживая машинально ленту на своей шляпе, мой спутник. - И теперь, когда с этим делом все ясно, сеньор, быть может, пожелает выслушать подробную историю моей машины "номер триста три"?

- Надеюсь, что для этого еще представится случай, - прервал его я, боясь поставить под угрозу успех моего дела. И потащил дряхлого автомобилиста за собой на улицу.

 

ГЛАВА XIII, то есть маленькое открытое окошко, через которое эта повесть с вами прощается.

Не стоит рассказывать подробно, как я нашел свой автомобиль. Полиция утверждает: никто его у меня не крал, а просто я забыл, где его оставил, и он там стоял много дней, пока я, случайно проходя мимо, не узнал его и не восстановил свои на него права. Я всегда отказывался признать правильность этой версии, но в то же время не могу противопоставить ей никакой другой.

Самое приятное было, что я снова зажил жизнью автомобилиста.

К моменту, когда моя подержанная машина оказалась у меня снова, я уже понимал, что мне нечего делать с ней без шофера, который будет не только ее водить, но и отвечать по всей строгости закона в случае убийства по преступной неосторожности. Все мои знакомые знают, что со своими доходами я не могу позволить себе такую роскошь, и я долго думал, где бы мне найти человека, какой мне нужен, - честного, осторожного и не требующего ни гроша. И вдруг я сообразил, что такой есть в моем собственном доме - я имею в виду Доминго, доказавшего свою преданность мне многими годами службы.

Чтобы избежать необходимости увеличить ему жалованье, я повел разговор с ним очень осторожно.

- Доминго, - начал я, - ты столько времени проводишь в четырех стенах, что стал какой-то вялый. Тебе бы надо каждый день по несколько часов дышать свежим воздухом.

- Да, почему-то стал вялый, - подтвердил он, зная, что одна из его обязанностей заключается в том, чтобы никогда не противоречить хозяину.

- Ну так с этим скоро все будет в порядке. Я тебя пошлю учиться водить машину, а когда научишься, будешь водить мою.

- Сеньор очень добр, - поблагодарил он.

Я купил ему эффектную форменную одежду, а через месяц он уже возил меня по улицам Мадрида так, будто всю жизнь только этим и занимался.

Как-то в конце одного зимнего дня мы возвращались из Эскориала, куда я поехал укрепить свою уверенность в том, что это знаменитое здание мне совсем не интересно; и вдруг машина остановилась, Доминго из нее вылез и стал копаться в моторе; когда он вернулся на свое место, он задыхался от рыданий.

- Что случилось? - испуганно спросил я.

- Несчастье, мой сеньор, страшное несчастье! - проговорил он сквозь слезы, которые ручьями текли по его лицу.

- Не мучай, Доминго, не томи! - взмолился я. - Какое несчастье?

- Сколько мой сеньор платит мне за работу?

- Ты же знаешь, Доминго: сто пятьдесят песет.

Мой шофер зарыдал еще сильнее.

- Бедный я бедный, какая ужасная неприятность!

- Но, Доминго, в конце концов, о чем идет речь?

Лицо его исказилось еще больше, и он ответил:

- А о том, что мой сеньор должен будет теперь платить мне семьдесят дуро в месяц... ы-ы, ы-ы... семьдесят дуро!

- Подумай, что ты говоришь, Доминго! Ты не выпил случайно?

- Ни капельки, мой сеньор.

- Ни капельки? А разве забыл ты о том, что шесть раз возвращал портному работу вместе со счетом? И как только язык у тебя повернулся просить у меня денег, злодей!

Казалось, еще немного, и он весь растворится в собственных слезах.

- Да разве они мне нужны, сеньор? Я вступил в профсоюз шоферов... сам не знаю... из тщеславия или чувства товарищества... и нам приказано требовать себе семьдесят дуро. А ведь вы меня знаете, я человек серьезный... Общественный долг, говорят, а уклоняться от исполнения долга я не могу...

Я наморщил лоб.

- Дай-ка лучше я сяду за руль, Доминго. Поговорим, когда приедем в Мадрид.

Он запричитал еще громче.

- Этого я и боялся! - рыдал он. - Что вы захотите сами ее вести и узнаете, что это невозможно, потому что я только что вынул из мотора деталь! Ой, беда, беда!

Я был ошеломлен.

- Если так, то ты совершил акт саботажа.

- Подлого саботажа, сеньор, так это называется! Но что еще я мог сделать, когда мне приказали товарищи? Их не слушать?

Полный негодования, в отчаянии он бил себя по лицу. Я не знаю человека, который, выполняя свой долг, обнаружил бы такую же, как он, способность к самоотречению, - ведь слуга мой ко мне очень привязан и сам по доброй воле никогда не стал бы меня обирать. По правде говоря, поведение Доминго даже подняло его в моих глазах. Я приказал ему:

- Верни деталь на место и поехали дальше. Я дам тебе твои семьдесят дуро.

И я это сделал. Но был вынужден, начиная с этого времени, реже ездить, чтобы экономить бензин, и отказался от скудного, но привычного ужина, и перестал курить свои любимые английские маленькие сигары. Ибо с тех пор, как я завел себе эту старую-престарую машину, весь мир, по-моему, решил жить за мой счет. Государство обложило меня таким налогом, будто рассчитывало содержать на мои гроши целую провинцию; когда мой автомобиль останавливался у какого-нибудь загородного ресторана, стоимость всех блюд там мгновенно поднималась, меня разоряли мелкие кражи в гаражах, и лишь позднее мне удалось найти такой, где сторожами работали двое отставных полицейских, а перед каждым выездом из гаража священник произносил короткую прочувствованную проповедь, в которой призывал водителя не подделывать счет за бензин.

Доминго непомерные расходы огорчали не меньше, чем меня.

Однажды я сказал ему:

- Машина отнимает у тебя слишком много сил.

- Что вы, очень мало! - поспешно возразил он.

- Ужасно, должно быть, проводить многие часы за рулем, выходить из машины посреди мостовой, когда лопнула шина, и под дождем и ветром менять колесо. Ты уже не молод. Не взять ли тебе помощника? Я возражать не стану.

Он посмотрел на меня, раздираемый сомнениями.

Я продолжал:

- Я мог бы дать ему, например... если бы человек оказался подходящий... половину твоего жалованья; и если ты согласен... на сто семьдесят пять песет... вспомни в первую очередь обо мне, ведь у меня с деньгами очень плохо.

Он, не раздумывая, согласился взять меня на это место.

- Можете приступать завтра же, сеньор. Вы приняты, - сказал он.

Вот почему вы всегда можете увидеть меня в машине рядом с моим шофером.

 

ЭПИЛОГ

Первое происшествие было зарегистрировано 7 августа в половине шестого вечера. Мисс Мейбл Фертиг, поставив у тротуара свой красивый "беккерс" новейшей марки, цвета форели, модного в это время, зашла выпить чаю в кондитерскую "Новая Монголия". Пять или шесть человек, проходившие случайно мимо ее машины, и хозяйка фруктовой лавки, разговаривавшая с экономкой магистрата Симпсона, потом утверждали, что грузовик под номером шесть, принадлежащий Западной металлургической компании, понесся, вылетев на улицу из-за угла, на маленький "беккерс". Шофер грузовика не мог уже предотвратить столкновения, и уничтожение маленькой элегантной машины казалось неминуемым, когда, совершенно необъяснимым образом, "беккерс" попятился на несколько метров назад и въехал на тротуар. И поэтому грузовик, промчавшись мимо, его не задел.

Мисс Мейбл ни в малейшей мере не поверила тому, что ей рассказали о ее машине, и не придала никакого значения происшествию, не оставившему на ее красивом автомобиле даже царапины. Из "Новой Монголии" она вышла в сопровождении молодого чемпиона по теннису Г. В. Кройса и, похоже, слишком счастливая, чтобы задумываться о пустяке, о котором она даже ни разу не вспомнила, пока через несколько дней обстоятельства не заставили ее отнестись к нему со всей серьезностью.

Второе знаменательное событие, столь же необъяснимое, произошло неделей позже. "Пингр" мистера Кока ехал километрах в пятидесяти от города, когда с тропинки рядом с шоссе на асфальт ступил рассеянно человек. Столкновение казалось неизбежным, но властно и резко зазвучал клаксон "пингра", и человек, испугавшись, спрыгнул в кювет.

- Это вы просигналили ему, мистер Кок? - спросил чернокожий шофер у сидевшего слева от него хозяина.

- Нет, не я, Джон, - ответил достопочтенный джентльмен.

- Могу поклясться, что тоже не дотрагивался до пружины клаксона.

Мистер Кок пожал плечами с таким же изяществом, с каким он совершал любое другое действие. И об этой чепухе больше никто не вспоминал до тех пор, пока через некоторое время не стала вдруг ясна вся важность случившегося.

А произошло следующее. 30 числа того же месяца в огромных залах "Дома автомобиля" открылась выставка новых машин фирмы "Хопп", предпринявшей гигантскую работу по переделке всех выпущенных ею, знаменитых во всем мире моделей. Инженеры фирмы работали над этими моделями в течение пяти лет, однако сведения о них до сих пор не были доступны другим фирмам и широкой публике.

С момента, когда началось претворение нового проекта в жизнь, обширная территория, которую в двадцати километрах от столицы занимали заводы фирмы, закрылась для посторонних. Рабочим, монтировавшим автомобили, покидать территорию завода было запрещено. Реклама, равной которой по размаху не было никогда и нигде, оповестила мир, что скоро появятся шесть новых моделей "хопп". Об этом кричали полосы самых читаемых газет, световые табло на фасадах зданий крупнейших городов континента, проекции объявлений на облака, тысячи сбрасываемых с самолетов листовок, надписи цветным маслом на поверхности морских бухт и озер Европы и Америки... Предполагали, что резкое повышение качества продукции даст фирме Хоппа возможность преодолеть все уменьшающуюся восприимчивость населения к рекламе; фирма могла это себе позволить, потому' что финансовое положение у нее было прочнее, чем у любой другой фирмы в мире. Но в чем конкретно состояли усовершенствования, никто, как было сказано выше, себе не представлял: автомобиль уже достиг такого совершенства, что, по общему мнению, улучшать его дальше было просто невозможно. Старинные поршневые двигатели, древние тормозные системы, устаревший способ охлаждения, служившие источником постоянных неприятностей камеры, которые то и дело оглушительно лопались или тихо выпускали воздух, и покрышки на них (которые все время нужно было менять) исчезли за пятьдесят с лишним лет до этого, и те из техников, кто знал, что представляли собой автомобили в первой трети XX века, не в состоянии были объяснить себе ангельского терпения, какое обнаруживали люди той эпохи, настоящие рабы несовершенных и крайне недолговечных автомобилей, ломавшихся по несколько раз в месяц и проводивших больше времени в ремонтных мастерских, нежели на колесах. Автомобилист той давней поры был для людей нового времени несчастным существом, которое большую часть жизни проводило под каким-нибудь примитивным драндулетом, копаясь в его проржавевших внутренностях. В столице нового государства, посередине Большого Проспекта, возвышался монумент, увековечивший страдания первых автомобилистов. На широком пьедестале стояла высеченная из мрамора фигура человека, накачивающего шину, в безобразной одежде третьего десятилетия XX века. Он был в рубашке, без пиджака, волосы его прилипли к вискам и лбу, а на лице застыло выражение горечи и усталости. На постаменте были слова: "Многочисленным и несчастным жертвам зари автомобилизма - от благодарного человечества".

Лишь в новую эпоху автомобиль стал предметом по-настоящему полезным. Двигатель его ничем не походил на старые, те, что работали на бензине или электричестве. Бак с динламием, чудо-веществом, которое открыл в начале XXI века знаменитый Томпсон, занимал от силы кубический дециметр, и, наполнив его, можно было проехать десять тысяч километров. Удалось достичь такого совершенства, что наконец можно было без преувеличения сказать: в этих организмах из металла есть все необходимое и нет ничего лишнего. Эти машины были настоящим чудом техники, и во времена, когда Жюлю Верну и Уэллсу, и не только им, доставляло удовольствие тратить время на размышления о будущем, оно, это будущее, если бы его знали заранее, изумило бы самых смелых предсказателей.

В первый же день выставки огромный зал "Дома автомобиля" заполнила изнывающая от любопытства толпа. Тому, кто посмотрел бы вниз с громадных люстр, показалось бы, что пол устлан темным ковром - столько людей стояло там вплотную друг к другу. Каждый автомобиль, как на островке, пребывал на отдельной, специально отведенной для него платформе, и шелковые канаты, которыми, чтобы защитить от прикосновения любопытных, отгородили машины, прогибались под давлением толпы. Ярко блестел никелированный металл; лак, без единого пятнышка или царапины, выглядел как бархат или атлас; в гранях фар, как в завораживающих зрачках какого-то чудовища, двигались крошечные отражения посетителей. Были выставлены все мыслимые типы автомобилей - от огромного грузовика до одноместного автомобильчика, узкого, как стрела, который, с его далеко отстоящими одно от другого колесами на длинных осях, одновременно напоминал водомерку.

С балкона на море человеческих голов смотрели, окруженные множеством официальных лиц и автомобилестроителей, министр транспорта и мистер Хопп. Бритое лицо Хоппа (широкий, в морщинах, лоб, волевой подбородок, ямки в виде запятой на щеках, густая, стального цвета шевелюра, темные от болезни печени веки) выражало удовлетворение и гордость. Тысячи взглядов обращались к нему снизу, и в бормотанье неспокойной людской зыби то и дело слышалось, все громче и громче, его имя:

- Это Хопп! Вон Хопп, наверху!

Молодой наладчик Джо Уилп уселся за руль роскошной машины, чтобы продемонстрировать бесшумность ее двигателя, он начал орудовать невидимыми снаружи рычагами управления; автомобиль завибрировал, но даже те, кого толпа прижала к шелковым канатам, окружавшим машину, едва услышали звук работающего двигателя. И вдруг у автомобиля завыл клаксон; звук его гулко отдавался под сводами из стекла и металла. Услышав его, к машине ринулись новые толпы любопытных. Уилп стал нажимать на кнопку клаксона, но вой не умолкал.

С балкона мистер Хопп, сдвинув седые брови, распорядился:

- Скажите этому остолопу, чтобы он ни к одной машине и близко не подходил!

Но тут хрипло завыл клаксон широкого мощного тяжеловоза, а секундой позже, слившись в какофонический хор, уже выли клаксоны всех машин в зале. Поднялся хохот; несколько девушек, изображая непереносимые страдания, с очаровательными гримасками заткнули уши. Ни в одной из воющих машин, кроме той, где сидел Уилп, никого не было, и, когда люди это заметили, послышались восклицания:

- Это Хопп нам приготовил сюрприз!

Но достаточно было увидеть выражение лица знаменитого автомобилестроителя, увидеть, как он, встав и судорожно вцепившись руками в перила, перегнулся через них и гневным взглядом обводит зал, и тут же становилось ясно, что вой клаксонов для него полная неожиданность. Не получая на свои вопросы сколько-нибудь вразумительных ответов, он повернул голову к Гаррисону, достойному своему помощнику, который смотрел, вытягивая шею, из-за его плеча, и спросил:

- Кто это пошутил так неудачно?

- Не понимаю... - проговорил, запинаясь, Гаррисон.

Внезапно толпа взорвалась многоголосым воплем ужаса:

трактор "титаник", мощный, приземистый, напоминавший чем-то осьминога или какого-то странного серого зверя, у которого вырезали живот, но, несмотря на это, живого, вдруг тронулся с места и, разорвав канат, поехал в толпу. Одновременно с ним пришли в движение два мощных фургона, а чуть позже уже все машины в зале двигались по мозаичному полу, покачиваясь слегка, лишь когда им приходилось переезжать через лежащие на полу тела. По толпе, понявшей, что опасность угрожает со всех сторон, побежали навстречу друг другу волны; отчаянно вопили те, кто видел, что вот-вот волны эти, столкнувшись, их раздавят; страшно кричали те, кто ощущал на себе тяжесть колес или видел опасность уже совсем рядом; люди, пытаясь спастись, расталкивали своих собратьев как безумные; звали друг друга, разлученные толпой; кто-то поносил виновных в этом несчастье; ошеломление и растерянность тысяч людей, не имеющих возможности покинуть огромный зал, достигли наконец предела. А вой клаксонов не умолкал, и шум поэтому становился все громче. Прохожие на улице, слыша его, бежали по эспланаде перед циклопическим зданием "Дома автомобиля" к огромным дверям - посмотреть, что происходит внутри, А шоферы, дожидавшиеся своих хозяев, вставали, чтобы лучше видеть, на подножки машин. Толкаясь, падая, из здания люди хлынули наружу. Выбегавшие наталкивались на тех, кто рвался внутрь, и бежали дальше, ища спасения за рядами машин. Пострадавшие посетители выставки, из-за страха до этого не ощущавшие боли, теперь громко стонали, и многих на руках несли в пункты "Скорой помощи". Сквозь проемы исполинских дверей по-прежнему потоком лилась толпа и огромным пятном растекалась по эспланаде. И тут, врезавшись, как таран, в толпу или, если выбрать более точный образ, плывя по испуганному, кричащему людскому половодью, появился первый автомобиль с выставки. Он вонзился в человеческую массу, давя тех, кто оказался перед ним, и, расчищая себе таким способом путь, продолжал свой безумный бег, а клаксон его по-прежнему изрыгал отрывистые злобные звуки, напоминавшие лай разъяренного волкодава. Еще через несколько секунд в дверях появился громадный грузовик, он безжалостно сбивал людей с ног и перемалывал их, как нос корабля перемалывает воду в пену. Оставив наконец толпу позади, грузовик унесся вслед за первой машиной. И сразу же появилась еще одна, а за ней другая, третья... Все, кто был свидетелем этой невероятной сцены, видели, что ни в одной машине водителя нет, что машины движутся автоматически и сами объезжают препятствия, безошибочно находя дорогу.

Толпой еще владели паника и растерянность, когда вдруг почти все автомобили, оставленные возле здания посетителями выставки, сорвались с места и помчались вслед за взбесившимися машинами. Одни водители столбенели от изумления, другие бросались вдогонку, но их попытки догнать машины были бесплодными. Что же до тех, кто во время начавшегося бегства автомобилей оказался в салоне своей машины, то никому из них остановить свою машину не удавалось, и они, уже на грани безумия, выпрыгивали на ходу. На эспланаде остались стоять лишь несколько старых автомобилей и шесть или семь машин самых плохих моделей - все прочие исчезли за поворотом улицы. И едва скрылась из виду последняя, как под гигантской железной аркой главного входа в "Дом автомобиля" появилась фигура мистера Хоппа - волосы взъерошены, лицо разгневанное, руки сжаты в кулаки, взгляд мечется в поисках сбежавших машин.

- За ними! Скорей! - крикнул он.

На шоссе, широкой темной лентой разрезавшем зеленый пейзаж, машины ехали прочь от города, выстроившись плотной колонной. Они заполняли всю ширину дороги и двигались как единое большое тело. Машины, машины, машины... может быть, десять тысяч, а может, двадцать.

Не отрывая взгляда от удаляющейся колонны, Хопп спросил:

- Вы что-нибудь понимаете, Гаррисон?

И толстый Гаррисон, поглаживая дрожащими пальцами блестящую лысину, с трудом выдавил из себя:

- Не знаю... Как в страшном сне.

Десять минут пришлось досточтимому МакГрегору звонить председательским колокольчиком, прежде чем наступила тишина. Зал заседаний городского совета, предоставленный для сегодняшнего необычного собрания, был полон, и люди, в нем сидевшие, с трудом сдерживали свои чувства. Здесь собрались самые выдающиеся умы страны, и, если бы в эти мгновения крыша здания провалилась, нации пришлось бы оплакивать смерть своих лучших математиков, биологов, изобретателей и государственных деятелей. Другую публику в зал не допускали, и она стояла многочисленными кучками на улице, а представители прессы, оттесненные стражами порядка, обменивались догадками в коридорах. Когда под длинным столом, за которым заседали обычно отцы города, обнаружили репортера, поднялся страшный шум, и МакГрегору, чтобы положить этому конец, пришлось долго звонить в свой колокольчик. Нэнси Чейни, профессор теоретической механики из Национального института наук, была за то, чтобы обсуждения проходили открыто, но старый Аккер, высший авторитет в области органической химии, возразил, что речь идет не о политическом митинге, а о встрече людей науки, пытающихся понять пока еще не разгаданное явление. МакГрегор призвал всех соблюдать тишину, ибо лишь в спокойной обстановке смогут они мобилизовать возможности своего интеллекта и разобраться в событии, ставшем поводом для их встречи; он напомнил, что судьба страны, более того, всего мира зависит от исхода этой встречи, и попросил присутствующих внимательно выслушать знаменитого Купера.

Знаменитый Купер уже говорил, когда под столом был обнаружен упомянутый выше чересчур любознательный репортер; пока того изгоняли из зала, Купер стоял молча, скрестив руки на груди, и его широкое, все в золотистых веснушках лицо выражало усталую примиренность с судьбой. Когда наконец снова стало тихо, Купер возобновил выступление. До этого он уже рассказал о невероятных достижениях автомобильной промышленности и перечислит чудеса техники, обеспечившие прогресс в автомобилестроении.

Теперь он продолжал:

- Чего недоставало этому триумфу технической мысли? Говоря научно, мы, люди наших дней, не можем себе даже представить автомобилей лучших, чем те, которыми располагаем. Они идеальны. Это настоящие живые организмы, только металлические, и для того, чтобы стать абсолютно совершенными, им до сегодняшнего дня не хватало только способности управлять самими собой. Чудо, которому мы были свидетелями, говорит о том, что как раз с этим, последним, недостатком покончено. Каким образом, хотите вы знать? Я, честно говоря, не разделяю изумления толпы. Истоки жизни до сих пор остаются для нас загадкой, и лично я вполне готов допустить, что в совершенной машине могут неожиданно возникнуть явления, трудно отличимые от проявлений жизни в строгом смысле этого слова. Возможно, мы добились неожиданного для нас самих успеха в том, к чему даже и не стремились. Мы создали живое существо средствами техники, в то время как создать его средствами химии нам, несмотря на все наши старания, так и не удалось.

Старый Аккер:

- Нет-нет! Жизнь - это всего лишь цепь химических реакций!

Прославленный Купер:

- Меня бы только обрадовало, если бы мой ученый собрат предложил нам объяснение более точное и понятное, чем то, которое предложил я. Когда он сообщит нам, что ключ к разгадке у него есть, я сразу же уступлю ему трибуну. А пока, надеюсь, он позволит мне излагать дальше мою гипотезу, у которой приверженцев больше, чем у любой другой. Нравится нам это или нет, но автомобили наши взбунтовались и нас покинули. Достойно внимания, что машины устаревших моделей и неудачных марок по-прежнему стоят, послушные нам, на стоянках и в гаражах. Это позволяет предположить, что техническое совершенство, о котором я говорил, как раз и послужило...

Преподобный Кей (покраснев, встав и простирая руки к оратору):

- Причиной был дьявол, и только дьявол!

МакГрегор:

- К порядку! К порядку!

Преподобный Кей:

- Это наказание за нашу гордыню, насмешка над безмерным нашим тщеславием, хохот, коим сатана ответствует на нашу жажду наслаждений! Я всегда осуждал тягу к чрезмерной роскоши! Давайте, во искупление грехов наших, снова ходить ногами, которые дал нам Бог!

Голоса с мест:

- Он прав!

Секретарь Промышленной Палаты:

- Я видел, как преподобный Кей ехал на велосипеде!

- Мы собрались здесь не для того, чтобы разглагольствовать о сатане! - сердито закричал Купер.

Снова шум. Десять или пятнадцать человек надрываются, крича "за", а сорок или пятьдесят - всей емкостью своих легких "против". Остальные, выражая неудовольствие, стучат ногами. Преподобный Кей, ставший уже багровым, требует, чтобы вопрос был поставлен на голосование. МакГрегор звонит в колокольчик, вдвое яростнее и заметно более умело, чем прежде. Терпение Купера иссякает, и он садится на свое место, не скрывая презрения к собравшимся. Мало-помалу голос Кея, привыкшего царить на кафедре, подавляет все остальные голоса, и собравшиеся слышат страстную речь против прогресса.

- Куда идет человек? - вопрошает преподобный. - Неужели не видит он в своих изобретениях руки дьявола? Дыхание преисподней, вот что оживило автомобили. По причине беспредельной своей гордыни люди вознамерились исправить труд Творца, в великой доброте своей создавшего лошадь. Замыслили через посредство автомобиля посрамить лошадь и тем оскорбили Бога. Начинание более суетное даже, чем Вавилонская башня, чьи строители были столь сурово наказаны. И ныне сатана торжествует победу, он посмеялся над людьми - отнял автомобили, зная, что души тех, кто их делает, и тех, кто ими владеет, уже у него в кармане...

Продолжать дальше преподобному не дали. Вскочив на ноги и стуча по пюпитрам, его поносили со всех сторон. Тщетно пыталась его глотка перекричать другие, возмущенно орущие. Последние произнесенные им слова, судя по жесту, которым он их сопроводил, были проклятием, но разобрать точно в поднявшемся гаме было невозможно.

Потом выступил мистер Хопп и объяснил, чем его новые машины отличаются от уже известных моделей. Слушали его очень внимательно. Он подробно рассказал о том, как обеспечивается скрупулезная точность сборки, как идеально взаимодействуют между собой самые мелкие и филигранные детали, о том, как возникает то органичное целое, которое мы называем автомобилем и в котором есть все необходимое и нет ничего лишнего. Поэтому он, Хопп, не может найти случившемуся никакого рационального объяснения; но если что из сказанного и прозвучало сколько-нибудь разумно, то, конечно, гипотеза, выдвинутая досточтимым Купером. Так или иначе, ясно, что сбежавшие машины продемонстрировали свойства живых существ, что автомобильный двигатель приобрел нечто вроде мозга.

Послышался визгливый голос некоего мистера Грэмса:

- А не может ли быть, что все это трюк мистера Хоппа, решившего разрекламировать свою продукцию?

Невообразимый шум. Мистер Хопп, стоя во весь свой огромный рост, высокомерно улыбается. Рекламный трюк? Но разве не видели все, что машины ехали без водителей? И даже если предположить, что некий хитроумный способ позволил ему управлять машинами, которые только что вышли из цехов его заводов, возможно ли, что автомобилями самых разных марок, стоявшими на эспланаде у здания выставки и, к огорчению своих водителей, убежавшими тоже, управляли при посредстве какой-то хитрости? Исключено. Слова Грэмса просто смешны. У мистера Хоппа нет сомнений, что никто из присутствующих под ними не подпишется.

Он оказался прав, потому что последовал взрыв аплодисментов, и воодушевленный ими знаменитый автомобилестроитель продолжал свои объяснения.

Но тут к мистеру Хоппу подошел служитель.

- Только что звонили из вашего дома, сэр, - сказал он. - Мисс Лиззи до сих пор не вернулась... Ее автомобиль видели среди сбежавших.

На лицо выдающегося инженера темной тенью легла тревога. Дочь была для него дороже всего на свете, и мысль о том, что ей может грозить какая-то опасность, появившись, уже не оставляла его, мысль эта причиняла ему такие страдания, что он уже не мог ни говорить сам, ни понимать то, что говорят другие. Между тем выступил старый Аккер и начал излагать сложную теорию, которая должна была объяснить случившееся, и тогда Хопп, поднявшись со своего места, подошел к МакГрегору, тихо сказал тому о беспокойстве, которое испытывает, и вышел из зала. Репортеры бросились было к нему, но он вскочил в одну из старых машин, оставшихся на улице, и помчался на ней домой.

- Что могло случиться, Гаррисон?

- Кто знает? - отозвался флегматичный помощник Хоппа, заложив толстые руки за спину. - Скорее всего, ничего страшного; я думаю, Лиззи просто из любопытства решила последовать за этой свитой дьявола.

- Поедете со мной?

- С превеликим удовольствием.

И накренив старый драндулет, на котором приехал Хопп, Гаррисон кое-как влез в него и уселся. Машина тронулась, и Хопп повел ее тем же путем, каким уехали другие автомобили. Ночь была теплая, и ветер, с утра полоскавший тысячу вымпелов на "Доме автомобиля", теперь спал, усталый. Лучи света от фар машины Хоппа глубоко вонзались во мрак под развесистыми вязами по обе стороны дороги, и отполированный шинами асфальт блестел, будто покрытый лаком. Обычно здесь в любой час дня или ночи можно было увидеть стремительно мчащихся путешественников, но сейчас места дышали пустыней. Странное происшествие так напугало людей, что никто не рисковал выехать из города на машине, поскольку неизвестно было, куда та может тебя увезти. Браня тихоходность старой перечницы, Хопп въехал на ней вверх по склону и сделал три поворота, после чего подъем кончился и начался спуск в долину. По ней дорога тянулась дальше, широкая и манящая с двумя рядами огромных рекламных щитов по сторонам; металлические буквы на щитах вспыхивали от света фар, и казалось, что буквы горят собственным огнем.

- Где же они? - спросил Гаррисон,

- Не представляю себе, - мрачно буркнул Хопп.

А когда они проехали еще пять километров, добавил:

- И даже знать не хочу. К чертовой матери их всех! Мне бы только найти Лиззи!

Через четверть часа они увидели на краю дороги груду металла, гора я еще недавно была двухместным "пингром". Чуть дальше лежал, перевернутый, взывая к небу всеми четырьмя колесами, легкий грузовичок со страшными вмятинами на боках. Дальше дорога, уже свободная от препятствий, шла к повороту, за которым был мост через реку, И когда они поднялись из долины, у Гаррисона вырвался крик изумления:

- Хопп, смотрите! - и он показал на плоскогорье Гарца.

Скрытая во мраке, слившаяся с ночной тьмой огромная гора, горизонтально срезанная на протяжении многих километров, была совсем близко. И то, что Гаррисон увидел на ней, на увенчивающем ее песчаном плато, как раз и вызвало его возглас. По плоскогорью, из одного его конца в другой, протянулся полосой рассеянный свет. Сотни лучей поднимались и пересекались в темноте, как во время величественного извержения вулкана ночью. То ли архангелы беззвучно скрещивали мечи, то ли призраки разгуливали по темному полотну ночи, то ли кто-то метал стрелы света в звезды... Зрелище было необыкновенно красивое.

- Это они, - сказал Гаррисон.

Хопп, не ответив, увеличил скорость. Они ехали еще полчаса по равнине, а потом мучительными зигзагами дорога пошла вверх, на плоскогорье. По обе стороны тянулись напоминающие чудовищ скалы, выше были дремлющие сосны, свежий ветер, обрывы, путь над бездной, похожий на фантастические мосты, которые сатана перекидывает в легендах через широкие реки на время с полуночи до первого крика петуха.

Их машина уже въезжала вверх по последнему, очень крутому подъему на плоскогорье, когда вдруг дорогу рассекла полоса снега. Потом сбоку выдвинулось что-то огромное - оказалось, что грузовик. Грузовик остановился, преграждая им путь, громадный, широкий, мощный. Капот его, короткий и низкий, напоминал рыло свирепого кабана. Фары, как страшные, пылающие гневом глаза, оглядывали дорогу. Колоса, серые, широкие, шероховатые, походили на лапы какого-то толстокожего зверя. Глухо хрюкнув клаксоном, грузовик сорвался внезапно с места и ринулся по дороге вниз, им навстречу,

- Осторожно, Хопп! - закричал, в страхе привстав с сиденья, Гаррисон.

Отец Лиззи ловко маневрировал на широкой дороге, пытаясь проскользнуть слева от катящегося на них чудовища, Грузовик снова остановился. Мощный свет его фар ослепил их; и до смерти перепуганному Гаррисону казалось, что эти большие и круглые источники желтоватого света моргают и вспыхивают гневом, как глаза человека. Корпус грузовика содрогался. Хопп и его помощник ясно видели, что в кабине никого нет, и им стало жутко оттого, что не человеческая, а иная воля управляет огромным грузовиком. Обоих пронизал холодок страха. И когда Хопп резко повернул машину вправо, грузовик бросился (иначе не скажешь) на них.

Они попытались избежать столкновения, но это им не удалось. Стальное рыло чудовища ударило сзади легковую машину, и та, застонав всеми своими частями, качнулась вбок. Одно колесо сорвалось с оси и покатилось, слегка вихляясь, под уклон, а сама машина, потеряв устойчивость, перевернулась набок. Шеф оказался под своим помощником, а Гаррисон, пытаясь преодолеть вес собственного живота, судорожно искал, за что бы ему ухватиться. Грузовик тем временем, явно не желая покидать это место, дал задний ход и остановился, а его клаксон снова издал звук, похожий на хрюканье.

- Вставайте же! - крикнул Хопп, изо всех сил толкая помощника. - Скорей! Сейчас он снова на нас бросится!

И он первым выскочил на дорогу, а их странный враг, обуянный теперь злобой вдвое больше, чем прежде, уже приближался к их машине. Раздался громкий удар, за ним - звон разбитого лобового стекла; маленький автомобиль, отброшенный враждебной громадиной, несколько раз перевернулся, и из него, как внутренности из взрезанного живота, посыпались подушки сидений и металлические детали. Гаррисон при столкновении вывалился на дорогу и по ней покатился. Хопп подбежал к нему, помог встать.

- Пустяки, - заверил Хоппа помощник, ощупывая, голову, - сущие пустяки. Надо же приключиться такому!.. Никогда бы не подумал, что...

Нош замолк, увидев, что разъяренный грузовик не успокаивается. Теперь он толкал изуродованную машину к краю дороги и наконец хорошо рассчитанным ударом сбросил ее с крутого склона. Пронзительно царапая камень, автомобиль стал сползать вниз; потом послышался грохот, удары, следовавшие один за другим, и наконец все стихло.

Грузовик снова дал задний ход.

- Спрячемся, - сказал толстый Гаррисон. - Боюсь, что на дороге нас ничего хорошего не ждет.

И, схватив Хоппа за руку, почти насильно заставил его сойти на обочину. Дорога снова опустела, а Хопп и Гаррисон стали матча взбираться на плато по каменистому' склону.

Красивым, как известно всем, его посещавшим, плоскогорье Гарца не назовешь. Быть может, тогда, когда оно было частью морского дна, на нем росли невиданной красоты водоросли или кораллы в виде причудливых деревьев; быть может, в те давние-давние времена на поверхности Гарца скользили тени прекрасных рыб, плававших в ласкающей зеленоватой прозрачной воде, и ковром стелился жемчуг, и медузы в своих нарядах фей медленно проплывали над живыми цветами с длинными лепестками, которые на самом деле были вовсе не цветы, а невероятная фауна; появлялись морские коньки, похожие на маленькие фигурки шахматных коней, вертикальные и строгие, и казалось, что они своими изящными мордочками все обнюхивают. Но с тех самых пор, как изменения земной коры в эпоху оледенения превратили то, что до этого было дном моря, в вершину горы, плоскогорье, о котором идет речь, остается одним из самых безрадостных мест на земле. Те немногие рахитичные кусты, которые растут на его поверхности, отказывается есть даже скот. Эту пустынную равнину овевает ветер, поднимая столбы мелкого серого песка. Поэты этих мест, верные своему долгу их воспевать, смогли увидеть в Гарце лишь убежище призраков, куда прилетают на шабаш ведьмы; но из серьезных людей ни один не пытался утверждать, что видел на Гарце хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее ведьму. Высказывалось также предположение, что плоскогорье скрывает в себе залежи железной руды, но даже поверхностного геологического исследования оказалось достаточно, чтобы всем стало ясно: людям просто не хочется верить, что в природе может существовать столько квадратных километров не пригодной ни для чего земли.

Однако, как ни красив мог быть Гарц в те времена, когда оставался морским дном, едва ли он был красивее, чем этой ночью, когда Хопп и Гаррисон прибыли сюда в поисках девушки, увезенной ее же собственным маленьким желтым автомобильчиком. На огромном пространстве собрались тысячи сбежавших из города автомобилей, и от их фар было светло как днем. Изящные прогулочные машины и громадные грузовики, не останавливаясь, двигались, появлялись и исчезали; зеленый, голубой или лиловый свет фар двухместных легковых машин и красные огоньки позади напоминали праздничную иллюминацию. Нестройным шумом звучали гудки бесчисленных клаксонов. Вот медленно движется по плоскогорью, словно наблюдая за тем, что происходит вокруг, целая группа машин. В другом месте автомобили, случайно или по привычке, стали в одну длинную линию - так, как где-нибудь на улице или плошали, неподвижные, будто уснувшие, безразличные ко всему, что происходит вокруг, они дожидаются своих хозяев, которые в это время в театре или в гостях. Неподвижный ряд состоял в основном из удобных двухместных машин, рассчитанных на старых дам, которым всегда холодно. Вообще же здесь господствовало беспорядочное движение. На огромной скорости проносились гоночные машины; длинные, похожие на стрелу, они терялись во мраке и возвращались опять. Сотая автомобилей всех форм и размеров мчались наперерез друг другу. И не только не сталкивались, а двигались с уверенностью и точностью, которые восхитили бы самого опытного водителя. Их яркие фары напоминали человеческие глаза. Оттого, что автомобили ни на миг не останавливались, непрерывно менялся и рисунок света на плоскогорье, и зрелище было поистине фантастическим.

Когда Хопп и Гаррисон оправились от изумления, выражение тревоги исчезло из их глаз. Они затаились на краю плато за камнем около метра вышиной, и Хопп, любуясь удивительной картиной, на время забыл о дочери, а Гаррисон освободился от страха, овладевшего им после дорожного происшествия.

Первым пришел в себя и, соответственно, вспомнил о Лиззи Хопп.

- Пошли, - сказал он, поднимаясь на ноги.

Но помощник его не двинулся с места.

- Куда вы, черт возьми, собираетесь, Хопп? Не в этот ли сатанинский муравейник? Мы и восьмидесяти метров не пройдем, как нас раздавят.

Не отрывая глаз от невероятного шабаша, развертывавшегося перед ними, Хопп задумался.

- Пересекать плоскогорье нет необходимости, - сказал он наконец. - Давайте поищем машину Лиззи, пойдем по краю, а уж потом будем решать, что нам делать дальше.

Гаррисон не стал спорить, и они двинулись в путь по краю плато, внимательно рассматривая автомобили. Иногда останавливались, чтобы хорошенько разглядеть какую-нибудь неподвижную группу разнокалиберных машин: вдруг среди них окажется желтая гоночная машина Лиззи. А когда временами на них падал взгляд светящихся фар, оба они инстинктивно приседали за кустами, словно боялись, что эти создания рук человеческих обнаружат их и за ними погонятся.

Внезапно движение автомобилей резко усилилось. Затем машины расступились, и по образовавшемуся проходу прямо к Хоппу и Гаррисону, будто желая заглянуть на край плато, стал приближаться яркий свет двух фар; потом фары эти точнейшим маневром развернулись обратно, навстречу другой паре фар, тоже сюда двигавшейся.

Хопп и его помощник узнали в удаляющейся машине один из тракторов марки "титаник", только что выпущенных и ещё утром демонстрировавшихся в "Ломе автомобиля". Следующая машина, путь которой открыл (не побоимся произнести это вслух) инстинкт самосохранения остальных автомобилей, была похожа на огромного апокалипсического зверя. Это оказалась автоцистерна марки "беккерс", предназначенная для перевозки нефти. Громадная серая металлическая цистерна, приплюснутая, округлая, герметически закрытая; почти треугольный, сравнительно небольшой капот, колеса, которых было почти не видно под широкими крыльями, придавали этой машине сходство с огромной черепахой.

Трубка, высовывающаяся из цистерны сзади и напоминавшая черепаший хвост, сходство это только подчеркивала. Яркие лучи небольших фар непрерывно двигались. Не доехав до трактора, автоцистерна остановилась и завыла так протяжно и страшно, что Гаррисона пробрала дрожь. Трактор был похож на чудовищное паукообразное с огромной головой. Вот он гнусаво заревел, отвечая на вой "беккерса", и на несколько секунд лучи их фар скрестились, то ли испытывая волю врага, то ли вызывая его на поединок...

Внезапно, поднимая тучи песка, автоцистерна ринулась на трактор. "Титаник" поехал тоже, но по касательной, чтобы избежать столкновения; и, едва его массивная соперница пронеслась мимо, он яростно на нее бросился; раздался оглушительный удар, и, когда автоцистерна развернулась, Хопп и Гаррисон увидели на ней огромную вмятину.

- Дьявольщина какая-то, - сказал Гаррисон, крепки вцепившись в локоть шефа.

- И правда дьявольщина. Наверно, так дрались доисторические чудовища, когда Земля была еще совсем юной. Неужели виной этому мы?

Хопп умолк, потому что автоцистерна ловко зацепила трактор, а потом ударила его сзади, тот подпрыгнул и, опустившись на землю через несколько метров, покачнулся и чуть было не упал набок. Не дав трактору опомниться, стальная черепаха бросилась на него снова, и огромный паук, оставляя на песке след в виде ломаной линии, побежал от черепахи прочь. Но через несколько мгновений они снова кинулись друг на друга с удвоенной яростью.

- Слушайте, Гаррисон, - сказал Хопп, которого вдруг охватил азарт, - ставлю десять тысяч фунтов на свой трактор. Надеюсь, вы меня поддержите?

- Нет, поставьте на автоцистерну, тогда поддержу.

Раздался удар, сухой и громкий, радиатором о радиатор, и снова враги дали задний ход, расходясь, чтобы встретиться. Одна из фар "Титаника" разбилась на мелкие кусочки. Тяжелая автоцистерна явно брала верх над более легким трактором. Все с меньшей и меньшей энергией нападал он на автоцистерну, и, когда погасла, превратившись в осколки, его вторая фара, он остановился, попятился и стал удаляться, выписывая волнистую линию, растерянный, ослепший. Автоцистерна кинулась в погоню и стала грубо толкать трактор с явным и зловещим намерением повалить его набок.

- Этот "беккерс"! - бушевал Хопп. - Неужели эта дрянь победит наш "титаник"?

И, полный негодования, Хопп полез за пистолетом. Он уже вытянул руку, чтобы выстрелить в автоцистерну, но замер, увидев нечто совершенно невероятное. На некотором расстоянии от места схватки остановился легковой "хопп" класса "люкс", его дверца открылась, из кабины выскочил человек, перебежал к трактору, один прыжок - и вот он уже на сиденье, берется за рулевое колесо и круто, по кривой, уводит трактор прочь от его врага. Первое впечатление было, что человек, появившийся так неожиданно, хочет спасти трактор от опасности, но тут же он изменил направление и повел послушную его воле машину параллельно автоцистерне, а потом вдруг бросил его на полной скорости вбок, на капот "беккерса", застав автоцистерну врасплох. От этого удара чудовищная черепаха повалилась набок; она была такая тяжелая, что от падения задрожала земля. Сирена ее издавала звуки, каких человеческое ухо еще никогда не слышало: казалось, будто кто-то в предсмертных муках стонал от боли и гнева. Стонал и выл, протяжно, страшно. Так, сказал позднее Гаррисон, мог бы стонать автомобиль, заболевший менингитом. Потом этот леденящий кровь вой зазвучал жалобней, глуше... и оборвался совсем.

А человек, который вел трактор в бой, как воин - боевого слона, в момент столкновения перелетел через руль и, описав параболу, упал на самый край плоскогорья, туда, где ветер сметал песок в небольшие дюны, из которых торчали листья засыпанных кустов.

Хопп и его помощник поспешили к незнакомцу. Но тот уже сам, без посторонней помощи, приподнялся и сел. Упал он удачно, в мягкий песок, и только ветка одного из кустов оцарапала ему щеку.

- Вы себе ничего не повредили? - осведомились встревоженные Хопп и Гаррисон.

- Добрый вечер, мистер Хопп, - отозвался упавший. - Я себя чувствую прекрасно и очень рад случаю приветствовать вас и мистера Гаррисона. Сражение видели? Еще на раунд бедного "Титаника" не хватило бы. Ведь он уже был слепой. Но нельзя было допустить, чтобы "беккерс" нас победил.

Он поднялся на ноги и сейчас стряхивал песок с комбинезона. Это был молодой человек с бритой головой и потемневшими мозолистыми руками рабочего.

- Кто вы? - спросил Хопп.

- Джо Уилп, наладчик с вашего завода, где находиться мне было бы сейчас куда приятней, чем здесь. Честное слово! Когда наши машины откололи этот номер, я был в одной из них и, сам того не желая, приехал сюда, на Гарц, потому что выбраться из этого войска на марше не было никакой возможности...

И он коротко рассказал о том, что с ним потом произошло. Поскольку машина его ехала внутри сомкнутого строя, ему пришлось смириться со своей судьбой. Уже на плоскогорье он попробовал было взять управление в свои руки, чтобы вернуться в город, но машина повиноваться ему не захотела. Тогда Джо Уилп предоставил машине возить его, куда и сколько ей заблагорассудится: во-первых, ему было любопытно узнать, чем кончится вся эта странная история, а во-вторых, он сообразил, что ближайшее селение далеко и до него пешком не дойти и лучше сидеть на мягком сиденье машины, чем мерзнуть на холодном ветру Гарца.

Рассказ его был прерван криком Гаррисона:

- Посмотрите, Хопп, что делает "титаник"!

Подъехав вплотную к неподвижному врагу, трактор выдвинул свой металлический всасывающий насос, похожий на хоботок бабочки, и погрузил в разбитый двигатель автоцистерны. Сперва никто не понял, что происходит. Оказалось, что гибкая трубка, конец которой ощупывал сейчас металлические внутренности противника, набирала оттуда необходимый для работы двигателя динламий. Не отрывая глаз от этой сцены, Джо Уилп пояснил:

- Наш трактор добывает себе пищу. Только и всего. Машины на выставку мы доставили с совсем небольшим запасом горючего, и сейчас наш "титаник" перекачивает себе все, что еще осталось в резервуаре "беккерса".

- Иначе говоря, пожирает своего врага, - резюмировал Гаррисон.

- По сути, да. Как волк волка.

- Скорее, как одно насекомое пожирает другое, - поправил Хопп. - Но продолжим наши поиски, Гаррисон. После того, что я увидел, у меня стало больше оснований беспокоиться о судьбе Лиззи.

- Мисс Лиззи здесь, - сказал молодой рабочий. - Я ее видел в желтой гоночной машине.

Хопп засыпал его вопросами, и Джо Уилп рассказал то немногое, что видел. Один раз его машина проехала совсем рядом с Лиззи. Он сразу узнал почти игрушечный автомобильчик, в салоне которого (к этому уже привыкли жители города) обычно сидела юная золотоволосая красавица; дочь шефа и на этот раз оказалась за рулем и, хотя была, быть может, немного растерянна (тонкие брови были приподняты на гладком лобике выше обычного), по-прежнему сохраняла самообладание. Джо Уилп прекрасно видел в открытой машине фигурку девушки, откинувшейся на спинку сиденья; руки у нее были сложены на груди, а ярко накрашенные губы крепко сжаты. Проезжая мимо, Джо высунулся из окошка и громко окликнул Лиззи. Она обернулась, удивленная, но Джо был уже далеко. Через полчаса они встретились снова и несколько секунд ехали бок о бок. Однако Джо к этому времени увидел нечто такое, что убедило его в необходимости соблюдать максимальную осторожность. Он предупредил девушку об опасности, угрожающей ей, если она захочет выпрыгнуть из машины, и успел сказать, что сделать это можно лишь при особенно благоприятных условиях. Тут они расстались опять, и больше он в этом столпотворении машины ее не встречал.

- Что же такое вы увидели перед тем, как во второй раз съехались с Лиззи? - встревоженно спросил Хопп.

- Могу уверить, мистер Хопп, вам такое увидеть не захотелось бы, - ответил Джо Уилп. - Подумайте только: бедного Тома Клаэса поставили сегодня регулировать движение около "Дома автомобиля". Он был прекрасный человек, и я хорошо его знал, мы земляки. Моя машина, как вам известно, одной из первых выехала из зала выставки, и когда я, делая отчаянные усилия ее остановить, ехал по эспланаде, я увидел Тома, который, в абсурдной надежде установить контроль над этим беспорядочным потоком машин, метался, размахивал белым жезлом регулировщика и непрерывно свистел. По-моему, он, как, в общем-то, и мы все, еще не понимал тогда, что происходит. Он увидел меня и крикнул: "Держись правой стороны, Джо!" Выполнить его приказ я, естественно, был не в состоянии. Тогда он закричал: "Я тебя оштрафую, Джо; все, ты предупрежден!" Представления не имею, на что он рассчитывал; знаю только, что он имел несчастье вскочить на полицейский мотоцикл и помчаться за этим полчищем демонов. Остановил мотоцикл он на середине плоскогорья. Когда я его там увидел, он уже с мотоцикла слез.

Не знаю, какие у него были намерения; ясно только, что в этот миг ему следовало думать прежде всего о спасении собственной жизни, потому что на него уже несся мощный "сталл" мистера Стерлинга. Увертываясь от машин, бедный Том перебегал с места на место. По-моему, он уже понимал, что дела его плохи, и, конечно, знал, что "сталл" мчится к нему не с самыми лучшими намерениями.

- Какая чушь! - сердито прервал его мистер Хопп. - То, что мы уже видели, абсурдно само по себе, но чтобы автомобиль, как хищник, стал еще и преследовать человека? Нет, в это я никогда не поверю.

- Как вам угодно, сэр, - спокойно ответил молодой рабочий. - Дай Бог, чтобы нам не пришлось испытать это на себе. Позвольте мне только вам сказать, что несчастный Том подтвердить справедливость моих слов уже не сможет, так как лежит мертвый посередине плоскогорья, и если что-то от него и осталось, то вот оно, у меня в кармане - это белый жезл, которым он регулировал движение. Я знал, что мать Тома будет с грустью и любовью хранить жезл сына, и потому, когда увидел этот предмет на песке, сразу его поднял. Но, быть может, сэр, узнай вы историю мистера Стерлинга, вы бы думали иначе.

- А что сделал мистер Стерлинг?

- Ничего такого, что позволило бы причислить его к великим. И однако для всех, кто регулярно читает в газетах отдел происшествий, он знаменитей Джорджа Вашингтона. Худший водитель в мире, вот кто он такой, и с тех пор, как мистер Стерлинг купил свой первый автомобиль, не проходит дня, чтобы хоть одна семья по его вине не надела траур. Он погубил народу столько, сколько не погубила половина всех водителей в городе: въезжал в витрины, очищал тротуары от пешеходов, а в день, когда обновлял свой "пингр", выкорчевал столько уличных фонарей, сколько деревьев мог бы выкорчевать в лесу смерч. В конце концов мистер Стерлинг так невероятно напрактиковался, что по тому, как подбрасывает его машину, когда она кого-нибудь переезжает, и по некоторым другим признакам он знает, не глядя на мостовую, ребенка он переехал или старика, мужчину или женщину. И научиться этому можно только после долгой практики. Те, кто знает мистера Стерлинга, говорят, что угадывает он правильно. Чтобы на машине не видно было пятен крови, ему пришлось выкрасить ее в алый цвет. И вовсе не удивительно, мистер Хопп, что "сталлу" мистера Стерлинга передались ужасные черты хозяина.

- Говорят, - глубокомысленно заметил Гаррисон, что тигру, хоть раз попробовшему человеческой крови ничего другого уже не нужно.

- "Сталл", как тигр, наслаждался расправой над несчастным Томом, - подтвердил Джо. - Свалив Тома, "сталл" начал ездить по нему взад вперед и переехал его раз десять или двадцать а то и более. А после этот грум Тома хотел переехать и автобус.

- А у этого автобуса такое же прошлое?

- Не столь богатое событиями, однако, если вы как-нибудь увидите его на улице, очень советую вам взобраться поскорее на крышу ближайшего дома. Автобус этот до сегодняшнего дня возил девочек в школу и развозил их из школы по домам, и редко бывало, чтобы он не задавил по дороге хотя бы одного прохожего. Это было причиной многих огорчений, потому что вначале такие случаи производили на малюток очень сильное впечатление, а потом они стали плакать, если водитель давил не того, кого просили задавить они.

Пока Джо Уилп делился с Хоппом и Гаррисоном этими сведениями, они втроем продолжали свой путь по краю плато туда, где движение было самым плотным.

Через некоторое время молодой рабочий заметил:

- Этот вот автобус и гнался за спортивной машиной Лиззи. Боюсь, что, поскольку "сталл" не дал ему принять участие в расплющивании Тома, автобус, возбужденный этим зрелищем, стал искать другой способ удовлетворить свою жажду крови. Мисс Лиззи в ее открытой машине была слишком хорошо видна. После смерти моего бедного друга она и я были единственными людьми, которые еще оставались на плато.

- А потом?.. - задрожав, спросил Хопп, боясь, не умалчивает ли Джо Уилп о чем-нибудь более страшном.

- Не думаю, чтобы с ней что-нибудь случилось, мистер Хопп; все в порядке, уверяю вас, - поспешил его заверить юноша. - Ведь автобус этот - неуклюжая громадина, лишенная легкости и маневренности гоночной машины, и ездить он привык, не превышая скорости установленной муниципалитетом. Этот толстяк автобус по своему характеру лицемер, консерватор и буржуа. Готов поклясться ему и в голову не придет, что он может ездить быстрей, чем ездил до этого. За спортивной машиной ему не угнаться. Мы наверняка найдем мисс Лиззи целой и невредимой

Слова эти успокоили Хоппа, и он, вместе с Гаррисоном и Уилпом, продолжал поиски. Они видели машины, которые, остановившись на краю обрыва, ощупывали пространство впереди лучами своих мощных фар; другие, въехав передними колесами на какой-нибудь валун, выли клаксонами с такой тоской, с какой воют на луну собаки. Видели как, подобно щенкам-непоседам, мчатся наперегонки, весело играя, гоночные машины. Видели грузовики с приподнятыми, как пятачки огромных свиней, капотами; эти двигались медленно, и казалось, вот-вот начнут рыть капотами землю.

Час рассвета был уже близок, когда в группе машин, стоивших метрах в шестидесяти от троих спутников, Хопп увидел желтую гоночную машину. Фары других автомобилей ярко ее освещали, и за рулем этой машины они увидели Лиззи. Положив на руль голову, она, похоже, спала.

- Лиззи! - завопил Хопп.

По крик его потонул в гаме автомобильных гудков. Лиззи не шевельнулась. Ожидая худшего, Хопп кинулся к ее машине. Уилп и Гаррисон, боясь больше за него, чем за девушку, бросились за ним следом, но даже быстроногому Джо Уилпу догнать Хоппа не удалось. Между ними помчались, разлучая их, автомобили, и в какой-то миг толстый Гаррисон, оказавшийся в водовороте машин, остановился, затравленно оглядываясь по сторонам, и ему вспомнился трагический конец регулировщика Тома.

Хопп с трудом, но добрался до желтой гоночной машины. Если бы его спросили, как он сумел не попасть под какой-нибудь из пулей летящих автомобилей, перед самым носом которых пробегал, он бы объяснить этого не смог. Так или иначе, до желтой машины он добрался, и, когда это произошло, Лиззи подняла голову и выпрямилась, похорошев еще больше от радостного удивления, озарившего ее лицо. Но в тот же миг ее машина рванулась с места, смешалась с окружавшими ее машинами и начала удаляться. И Хопп, и Джо успели увидеть, как девушка крутит рулевое колесо и нажимает на тормоз, но изменить направление, в котором двигалась машина, ей так и не удалось. Ее автомобиль слился с потоком машин и исчез.

Только после этого Гаррисон, невредимый, смог снова присоединиться к своим спутникам. Теперь, когда они знали, что с Лиззи ничего не случилось, можно было, считал он, подождать в безопасном месте; но Хопп наотрез отказался ждать и зашагал в направлении, куда исчезла гоночная машина. Джо Уилп и Гаррисон молча последовали за ним.

Вдруг у них за спиной раздался крик. Оказывается, машина Лиззи, описав полный круг, возвращалась обратно. Она проехала и не остановилась. Лиззи протягивала к ним руки.

Из-за автомобилей вокруг нее машина Лиззи не могла развить полную скорость, но в то же время двигалась она не настолько медленно, чтобы можно было без большого риска из нее выпрыгнуть. Гаррисону теперь казалось, что вся эта история, вернее всего, кончится гибелью их троих, а не спасением Лиззи. То же, возможно, думал и Джо Уилп. Но что до мистера Хоппа, то он, опустившись на одно колено, а на другое поставив локоть руки, в которой был пистолет, целился в желтую машину, и лицо его было напряженным и яростным. Одна секунда, две, три - и раздался выстрел, сухой и короткий.

- О-о-ой! - завопила машина Лиззи и подняла колесо.

- Попал, попал! - ликующе закричал Гаррисон.

Он кинулся к гоночному автомобилю, но Джо Уилп схватил его за полу пиджака и этим спас от неминуемой смерти. Приближался автобус женской школы святой Тересы, черный, лакированный, огромный, похожий на зал кинотеатра, с рядами пружинящих сидений внутри, и двигался он так же тяжело и медленно, как тогда, когда развозил девочек домой. Раненое колесо желтой гоночной машины конвульсивно дергалось, и она стояла на месте. Трое мужчин увидели, как из нее выскочила и побежала к ним Лиззи. Автобус изменил направление и покатил на нее. Тридцать метров... двадцать... пять... Гаррисон зажмурился, чтобы не видеть. Черная громада надвинулась на девушку... и тут, будто перелетев через песок, перед автобусом стал Джо Уилп. Слепящие фары светили прямо на него. Не погибнет ли и он вместе с Лиззи в запоздалой попытке ее спасти? Неподвижный перед громадиной, твердо упираясь в землю ногами, Джо Уилп властно поднял руку, сжимавшую сейчас белый жезл, которым покойный Том не один год регулировал движение на улицах большого города.

Автобус школы святой Тересы, законопослушный буржуа, остановился как вкопанный.

Чуть позже, в то время как Хопп и Гаррисон, усевшись в безопасном месте, слушали мелодичный голосок Лиззи, рассказывавшей о своих приключениях, Джо стал искать повреждение в желтом гоночном автомобиле. Пуля разорвала лишь одну тонкую проволоку, и для того, чтобы вывести из строя одаренную разумом машину, где было все необходимое и не было ничего лишнего, этого оказалось вполне достаточно. Привычными движениями Джо Уилп восстановил разорванный пулей контакт, возвратил на место панель, которую сдвинул, разыскивая поломку, и уже хотел вернуться к Хоппу, Гаррисону и Лиззи. Но не успел сделать и шага, как почувствовал: в ладонь правой его руки что-то ткнулось. Он обернулся. К нему тянулся, благодарный и послушный, заостренный нос гоночной машины, похожий на рыбью голову.

Машина медленно поехала вслед за Джо Уилпом, а когда тот остановился, остановилась тоже и стала терпеливо его ждать.

КОНЕЦ

Содержание