Тогда-то я и познакомился с Моурисом.

Но сперва я должен рассказать одну историю, касающуюся только меня. Пусть меня извинят, я очень не люблю рассказывать такого рода случаи и не понимаю, как вообще могут люди писать романы о любви, потому что любовная история интересна только непосредственному участнику событий; и, мне кажется, потратить пятьсот листов бумаги на описание того, как некая дама вздохнула в ваших объятиях, не большее удовольствие, чем столькими же словами рассказать о наслаждении выпить две бутылки хорошего коньяка. Все эти удовольствия - эфемерны и субъективны, и важны они лишь для заинтересованного лица и для аптекарей, наживающихся на торговле лекарствами.

Однако в этом случае я вынужден, хочу я этого или нет, рассказать вам о единственной своей встрече с Натальей.

Наталья была девушкой, какие умеют нравиться любому, то есть очень современной. Была похожей на миллионы других девушек, и, возможно, если бы я спешил на поезд, опаздывал к себе в контору или, проведя два часа без сигарет, шел к табачному киоску, я бы даже не обратил на нее внимания. Но в тот миг, когда мимо меня проходила Наталья, делать мне было абсолютно нечего, и я подумал, что вижу чудо. Мы оба шли в одном направлении, и я догнал ее и сказал вежливо:

- Добрый день, сеньорита.

- Я не разговариваю с людьми, которые мне не были представлены, кабальеро, - ответила она неприветливо и сухо.

Мне стало неловко.

- Если так... я не пойду с вами рядом.

- Это будет самое лучшее.

- Может быть, поискать кого-нибудь, кто бы нас друг другу представил?

- Поищите.

- Вы Гомеса знаете?

- Кто он такой?

- Мой шеф.

- Не знаю.

- А сеньору Перес?

- Жену архитектора?

- Нет, адвоката.

- Тоже не знаю.

Я назвал еще шесть или семь имен. Ни одного общего знакомого у нас не было.

- Какая жалость! - простонал я.

- Учитывая, что познакомиться нам невозможно, - сказала она, уже немного нервничая, - давайте расстанемся. Больше я не могу говорить с вами ни секунды.

- Подождите! - воскликнул я: меня осенила вдруг великолепная мысль. - Вы знаете дона Алехандро Лерру? Я его видел как-то вечером в театре, на расстоянии.

- Я тоже его видела, издалека, на одной вечеринке.

- Слава тебе Господи! - И я с облегчением вздохнул.

- Но ведь он вас не знает.

- Неважно; как вы думаете, если бы мы пришли к нему и сказали: "Будьте так добры, представьте нас друг другу, потому что мы не находим никого, кто бы это мог сделать", неужели бы человек, который целый день занят именно такого рода проблемами, нам в этом отказал?

Наталья задумалась.

- Пожалуй, что нет.

- Тогда все в порядке, будем считать, что нас друг другу представили.

- Очень хорошо, - согласилась она. - Моя семья не может быть недовольна, что я общаюсь с человеком, которого мне представил министр иностранных дел.

И мы пошли вместе.

Когда мы свернули на Ретиро, я взял ее под руку. Она не протестовала. Когда мы миновали Партерре, я потянулся было поцеловать ее нежно в глазки; но она мне сообщила, что, если ресницы попадут ей в глаза, те начнут слезиться, зато помаде у нее на губах опасность эта ни в малейшей мере не угрожает. И для того, чтобы она не сочла меня неделикатным и бесчувственным, я поцеловал ее в губы. Похоже, неприятно ей не было.

После этого мы стали развлекаться. Я сказал ей несколько приятных глупостей, мы выпили полдюжины коктейлей, и я лез из кожи, чтобы показаться ей интересной личностью. Она спросила меня:

- Кто ты такой?

И я ответил:

- Гостиничная крыса.

Взволнованная, она сжала мне руку. А потом мы решили отправиться поужинать в придорожном ресторанчике "Посадочная площадка". Для такого, как я, это дорогое удовольствие, и я, сделав вид, что очень обрадован, предложил:

- Пошли пешком!

- Пешком?! Ведь это больше десяти километров.

- Ну конечно, - мирясь с неизбежностью, сказал я. - Это была просто шутка. Сейчас же берем такси.

Она нахмурилась.

- Эти шутки мне не нравятся, - сказала она. - Мы поедем в твоей машине. Она далеко?

- В моей машине? - рассмеялся я. - У меня нет машины.

Она вырвала руку и посмотрела так, будто увидела меня впервые.

- Ты серьезно?

- Конечно.

- Поклянись!

- Клянусь.

- Подумать только! Молодой человек, как ты, - и без машины? Тогда... Но... Кто вы такой? И за кого вы меня принимаете? Будьте любезны сразу же меня оставить. Такси! Повезти меня на такси! С приличными людьми вы, видно, не знались никогда в жизни!

- Но послушай, Наталья...

- Идите, идите!.. Просто поверить невозможно! И этого человека представил мне глава нашей дипломатии... Так обойтись с сеньоритой! Не на ту напали!

Она ушла, ни разу не оглянувшись, что-то несвязно бормоча... У меня было чувство, будто безграничное презрение, которым она меня облила, растеклось по моему лицу, обезобразив его и запачкав, как кремовый торт, брошенный в лицо киноактеру-комику.

Опечаленный, я пошел прочь. От вида автомобилей, что, гудя клаксонами, неслись по улицам, я себя чувствовал еще более униженным, неполноценным и несчастным. Мне вспоминались любовные приключения, которыми мои приятели были обязаны своим машинам: приключения Рамиреса, который, сжимая руль восьмицилиндрового автомобиля руками в красивых кремовых перчатках, одержал победу над жестоким сердцем Атанасии; приключения Гонсалеса, который каждый вечер возит на Куэста-де-лас-Пердисес новую модистку; да и похождения других, например Гутьерреса, у которого, когда он выезжает на своем мотоцикле, за спиной всегда сидит дочь каких-нибудь уважаемых родителей, и девушка эта падает в канаву на первом же вираже, потому что Гутьеррес никогда не предупреждает, что надо держаться крепче. А что могу предложить я? Вульгарный трамвай? Вонючее такси? Глаза у меня увлажнились. Мне себя было жаль, и, чтобы перестать себя жалеть, а также для того, чтобы восполнить потерю влаги, покинувшей организм в виде слез, я вошел в первый же попавшийся бар. Вошел и попросил пива, а потом задумался, что делать дальше. Наверное, у меня в голове родилось бы много других тонких мыслей и соображений, которые я бы сейчас не без гордости излагал, но этому воспрепятствовал прозвучавший рядом голос:

- Вы не будете так любезны, кабальеро, поднять и дать мне мою левую ногу?

На полу лежал костыль ярко-желтого цвета. Я посмотрел на говорившего. Это был грузный, насмешливо улыбающийся человечек средних лет. На первый взгляд он был не более интересен, чем пузатые Будды, которых видишь на пианино или на столе почти в каждом доме. Но, приглядевшись, ты обнаруживал детали, которые обычными назвать нельзя. Его левая нога оканчивалась у колена, а от правой остался обрубок не более семи сантиметров. Рука была только одна, да и на ней одного или двух пальцев недоставало. Лоб пересекал широкий шрам.

- Большое спасибо, - сказал этот человек, когда я поставил костыль около него. - Страшно не люблю беспокоить людей, но... что поделаешь? Найдется у вас сигарета? А спичка?.. Зажгите ее. Еще раз спасибо. Вы очень любезны; за это хочу дать вам один добрый совет. Когда допьете свое пиво, больше не пейте - только почки раздражает, а уж если у человека нет для этого особо веских оснований, почки раздражать никогда не следует. Лучше попросите коктейль "Распутин". В нем должно быть пополам рома и кофе, но здесь этого не знают и всегда льют больше рома, чем кофе. Нам повезло, что они в этих делах так несведущи!.. Пожалуйста, один "Распутин" для кабальеро!

Я проглотил это пойло. Калека спросил меня:

- Ну как?

- Хорошо, - поперхнувшись, просипел я. - Очень признателен...

- О чем вы говорите, это сущие пустяки! Правда, другой попросил бы у вас за эту любезность что-нибудь стоящее. А мне достаточно, чтобы вы выпили еще один "Распутин" в знак нашей дружбы.

Мы выпили по второму. После этого я назвал ему свое имя и профессию. Взяли по третьему - и я рассказал ему о своем детстве со всеми подробностями, какие помню, и, возможно, несколькими новыми, которые я, как мне помнится, придумал. Но после четвертого "Распутина" я, несмотря на доброжелательность и внимание, с какими меня слушал мой собеседник, резко изменил тему и стал рассказывать ему о том, что произошло со мной в этот день. Я все еще обожал Наталью и не удержался, пролил несколько слезинок.

- Не плачьте, - сказал калека, - потому что ром у вас уже капает из левого глаза, и на пиджаке сейчас появится пятно.

- Наплевать мне на пиджак! - простонал я.

- Это уже другой вопрос, - сказал он.

Он попросил у меня еще сигарету и продолжал:

- Вы рассказали свою историю человеку, который поймет ее лучше, чем кто-либо другой, ибо я принадлежу к числу тех, кто считает, что автомобиль играет решающую роль в жизни всех без исключения людей на свете. Много бед и радостей проистекает из этого обстоятельства. Раньше говорили: "Шершез ла фемме".

- Шерше ля фам, - поправил его я.

- Все равно. Важно, что раньше говорили, будто причина всегда в женщине, а теперь приходится советовать: "Ищите автомобиль". Вы теряете любовь женщины, потому что у вас нет машины, другие теряют жизнь, потому что машина у них есть, мне свою жизнь удается поддерживать, потому что машину имеют другие... Всегда находится машина, которая тебя выручит.

- Вы шофер?

- Нет. Я был моряком. Быть моряком - подлинное мое призвание. Но я имел несчастье родиться в Мадриде, и уехать куда-нибудь в другое место мне ни разу не удалось. А в наше время моряку сделать карьеру в Мадриде почти невозможно. Для настоящего моряка это очень плохо. Я не мог заработать себе на пропитание и начал голодать. Голодал ужасно. Я предлагал свои руки, но они никому не были нужны. И однажды попал под автомобиль. Меня увезли в больницу, вылечили и даже дали небольшую денежную компенсацию. И тогда я понял, какие возможности таятся в такого рода несчастных случаях. Когда деньги кончились, я снова дал себя переехать. Врачам пришлось ампутировать мне левую ногу до колена. Заплатили мне за нее хорошо - мне и в голову не приходило, что за нее могут столько дать. Некоторое время я прожил...

- ...кормясь ампутированной ногой.

- Точнее не скажешь: кормясь ампутированной ногой. А когда я проел последний осколок кости, что мне оставалось делать? Я бросился под другую машину. Из-за второй ноги пришлось страшно торговаться, потому что за нее давали гроши. Держал я себя с большим достоинством. Сказал, что могу подарить ногу и даже печень, но не за бесценок; нога эта не хуже, чем у любого другого, а для меня она представляет особую ценность еще и потому, что она единственная. В конце концов мне заплатили. Я смог перебиться опять какое-то время. Потом пришлось пожертвовать левой рукой.

- И несколькими пальцами правой.

- Да, с пальцами началось в тот день, когда я вышел из дому без гроша в кармане, а мне нужно было сто песет. Я дал начинающему автомобилисту раздавить мне мизинец. Он уплатил на месте. Но вскоре передо мной встала самая серьезная проблема, какая может возникнуть у человека. Тело мое мало-помалу убывало, и я рисковал тем, что завершу свои торговые операции на кладбище. Я уже приобрел опыт, достаточный, чтобы устраивать себе легкие сотрясения мозга, но за них, естественно, платили мало. Я решил было, что оставлю себе только голову и туловище, но тут мне позвонил директор страховой компании. "Дорогой Моурис, - сказал он, - мы и так уже заплатили вам гораздо больше, чем вы стоите. На самом деле ваше мясо следовало бы продавать на вес, по прейскуранту мясных лавок, а кости ваши не годятся даже на то, чтобы из них делали пуговицы. Чтобы хоть частично возместить понесенный нами ущерб, мы из ваших больших берцовых костей изготовили сорок мундштуков, но продать не удалось пока ни одного. Вы и впредь намерены отчленять от себя части?" - "Ведь жить как-то надо, сеньор директор", - стал оправдываться я. - "Да, конечно, жить как-то надо; но курс наших акций из-за вас падает. Я звоню вам, чтобы предложить сделку. Устроило бы вас место привратника в здании, которое мы занимаем?" Я начал торговаться, выторговал себе условия, лучшие, чем те, которые он сперва предложил, и согласился наконец занять эту должность. Живется мне теперь легче, чем прежде, и, поверьте, снова попадать под колеса мне бы не хотелось. Если решите купить себе машину, пожалуйста, сообщите мне, по каким улицам вы думаете ездить в первые пятнадцать дней.

Я поклялся, что сообщу обязательно. И он дал мне свою визитную карточку.