Заключенный ранним утром 24 августа 1939 г. пакт Гитлера — Ста­лина, называемый также по имени подписавших его лиц пактом Молотова — Риббентропа, окончательный текст которого был согласован 23 августа 1939 г. и датирован этим днем, стал вехой на пути германско­го вторжения в Польшу, а следовательно, и развязывания второй миро­вой войны.

Этот пакт не давал покоя ни ученым, ни публицистам с того самого момента, когда стали известны шаги, предшествовавшие его заклю­чению. Учитывая огромное политическое влияние документа, пора­жает тот факт, что при рассмотрении истории его возникновения мировой науке до сих пор не удалось преодолеть противоречивые взгляды и подняться до более рационального единого мнения. Исто­рики Востока и Запада, как еще в середине 60-х годов с пессимизмом исследователя и иронией просвещенного наблюдателя заметил Валь­тер Лагер, по-прежнему спорят о том, кто «являлся инициатором за­ключения пакта о ненападении: Гитлер или Сталин». Подобный спор ведется с давних пор не только между «Востоком и Западом», но и среди историков затронутых этим пактом государств. В последнее вре­мя в процесс прояснения его подоплеки и значения включились пуб­лицисты и широкая общественность стран Восточной Европы, до сих пор испытывающих на себе последствия сделки; массовые манифеста­ции требуют публикации текстов пакта и протоколов. Для историков это и неожиданная и приятная новость. Когда это было, чтобы чет­верть миллиона заинтересованных граждан вышли на улицу и потре­бовали опубликования текста дополнительного протокола к договору пятидесятилетней давности, заключенному между двумя другими го­сударствами, как это впервые произошло в литовской столице 23 ав­густа 1988 г.!

Академической историографии бывших стран-участниц (СССР и Федеративной Республики Германии — правопреемника «третьего рейха») с трудом дается осмысление этого специфического отрезка их общей истории. В то время как в страстных дискуссиях советских исто­риков последних лет между резко противоположными позициями при­верженцев традиционной точки зрения и перестройщиков постепенно выкристаллизовывается сглаживание противоречий, немецкие исто­рики все еще уверены в полной безопасности своих исследований 50-х и 60-х годов, касающихся этих проблем, и упускают из виду большое ко­личество опубликованных между тем в СССР материалов, отражаю­щих различные мнения. Они рискуют отстать от нового массированно­го прорыва в познании.

Главный вопрос международных дискуссий вокруг пакта Гитле­ра — Сталина сводится к выявлению инициатора этого беспрецедент­ного нарушения норм международного права. Стараются определить — как это тщетно пытался сделать ведущий первых германо-советских телевизионных дебатов, — от кого исходила инициатива заключения пакта. И вовсе не случайно взгляды по данному вопросу по-прежнему далеко расходятся.

I тезис: инициатива исходила от Сталина

Большинство немецких авторов как прежде, так и теперь при опи­сании обстоятельств возникновения пакта высказывают мнение, что Сталин, с относительным постоянством искавший договоренности с на­ционал-социалистами, с осени 1938 г., оправившись от потрясения, вы­званного Мюнхенским соглашением, настолько интенсифицировал свои попытки к сближению с Германией, что Гитлеру, готовившему ле­том 1939 г. вторжение в Польшу, оставалось лишь откликнуться на не­однократные предложения, чтобы заключить столь желанный для советской стороны договор. Эта точка зрения является продолжением прежних утверждений национал-социалистов. Манера ее изложения нередко создает впечатление, будто кому-то хотелось бы приумень­шить тяжесть вины Германии за развязывание войны и переложить эту вину на жертву германского военного планирования.

При более детальном рассмотрении становится ясно, что данный тезис покоится на недопустимом смешении различных историко-политических временных уровней, с одной стороны, а также на недоста­точном различии между договором о ненападении как таковым и этим особым, целенаправленным, разбойничьим союзом — с другой. Кроме того, подтверждающие тезис доказательства будут до тех пор считаться недостаточными, пока все еще закрытые для исследования источники не представят новых сведений относительно замыслов и решений Ста­лина, подкрепляющих подобное заявление. Однако по целому ряду причин сомнительно даже само существование этих источников.

Прямые письменные свидетельства такого рода вряд ли име­ются, поскольку Сталин, как известно, не позволял делать записи или составлять протоколы, да и другие его поручения выполнялись в ус­тной форме. Неподчинение установленному порядку было практиче­ски невозможным, если учесть применявшиеся им в ходе «больших чисток» методы идеологизации служебного аппарата. Косвенные же доказательства, если они когда-либо и были, едва ли могли пережить психологический катаклизм Сталина и внутренние пертурбации Кремля, которые имели место после нарушения Германией договора и ее вторжения в СССР. Мало надежды и на дополнительные кос­венные доказательства, например на рассказы очевидцев. Подобно отдельным воспоминаниям В.М.Молотова, А.И.Микояна, изложен­ным в письменном виде, или устным высказываниям переводчика Павлова, они в силу ряда причин (сохранившаяся лояльность, особен­ности языка и запреты) едва ли обогатят нас принципиально новыми сведениями.

Таким образом, серьезный исследователь вынужден оставить в стороне, как не имеющий ответа, главный вопрос, касающийся до­казательств соответствующих решений Кремля. Но это не дает ему права, пользуясь отсутствием нужной документации, пускаться в безудержные спекуляции относительно целей и намерений Стали­на, как это охотно делали исследователи в послевоенные годы. Се­годня ученый обязан учитывать и другие, весьма существенные точки зрения, которые ставят под серьезное сомнение упоминае­мый выше тезис.

Согласно одной из них, нет абсолютно никаких доказательств по­стоянных «предложений» Сталина правительству Гитлера, нацелен­ных на установление особых политических отношений. Документально подтверждаемые предложения, касающиеся договор­ного закрепления двусторонних отношений, Сталин сделал гитлеров­скому правительству только в тот период, когда консолидация последнего еще казалась незавершенной, а внешняя политика — окон­чательно не определившейся.

Смысл и цели этих первоначальных предложений Сталина ис­следователям в достаточной мере ясны. Двусторонние отношения между СССР и Веймарской Германией, урегулированные Рапалльским (1922) и Берлинским (1926) договорами, еще при правительстве Брюнинга и Папена подверглись тяжелым испытаниям, что привело к растущему отчуждению в отношениях связанных договорами сторон. Приход Гитлера к власти вовсе не способствовал повороту этого про­цесса вспять. Советское правительство вполне осознавало всю серьез­ность происходящего и именно поэтому заняло сугубо осторожную и выжидательную позицию. В сфере политики безопасности правитель­ство СССР уже летом 1933 г. сделало первые кардинальные выводы. Оно (а не германское правительство, как считают многие) отказалось от сотрудничества между Красной Армией и рейхсвером. Все более пессимистически оценивая планируемую Гитлером восточную поли­тику, Советское правительство в первый же год всеми силами стреми­лось уяснить для себя ее перспективные цели. Как показывает речь Сталина на XVII съезде партии, произнесенная 26 января 1934 г., пра­вительство СССР, с одной стороны, считало возможным на идеологиче­ской основе более тесное слияние целей Гитлера и других заинтересованных групп (например, рейхсвера) — предположение, которое самое позднее после путча Рема лишилось всякого основания. С другой стороны, советское руководство, приободренное позицией германской дипломатии и министерства иностранных дел, возмож­но, надеялось, что под влиянием жестких условий реальной политиче­ской власти Гитлер умерит свой пыл и перейдет от политики провокационных высказываний к политике сдержанных поступков. Но с выходом Германии 14 октября 1933 г. из Лиги Наций эта надежда ста­ла сомнительной, а после отклонения советских предложений исчезла окончательно.

В ходе переговоров Советское правительство пыталось заставить Гитлера раскрыть его подлинные намерения в Восточной Европе. При этом СССР интересовали прежде всего два вопроса: планы Германии в отношении Прибалтики и Украины (как видно, тогда Советское прави­тельство еще не поняло, что Гитлер метил на все Советское государст­во) . Что касается Украины, то дверь перед любыми дальнейшими попытками наладить диалог по данному вопросу захлопнул подписан­ный 26 января 1934 г. германо-польский пакт о ненападении, содер­жавший, как подозревало правительство СССР, и договоренности по Украине. В связи же с проблемой Прибалтики Советское правительство 28 марта 1934 г., или через два месяца после заключения германо-польского пакта, вновь со всей ясностью поставило этот принципиаль­ный вопрос, предложив германскому правительству, несмотря на предупреждения Надольного о бесполезности демарша, выступить с со­вместным германо-советским заявлением о незыблемости суверените­та Прибалтийских государств.

Из безальтернативного категорического отклонения германским правительством предложения о предоставлении гарантий Прибалтий­ским странам — последней попытки СССР достичь двусторонней ста­билизации внешнеполитических отношений — Советское правительство сделало, по словам Литвинова, «необходимые выво­ды». Предпринятые в июне 1934 г. Литвиновым совместно с француз­ским министром иностранных дел Барту шаги, имевшие целью вовлечь Германию в многостороннюю систему Восточного пакта (в со­ответствии с идеей «Восточного Локарно»), что, по мнению СССР, сделало бы войну невозможной и таким обходным путем решило бы проблему безопасности России в Прибалтике, означали окончатель­ный отказ советской стороны от всяких усилий по налаживанию дву­сторонних отношений. Как и следовало ожидать, эта попытка также не имела успеха.

В конце лета 1934 г. Советское правительство, действуя в условиях царивших в Москве гнетущих предвоенных настроений, приняло пер­вые ощутимые меры по обеспечению внутренней безопасности и пре­дупреждению casus belli: оно ввело регистрацию и «паспортизацию» всех проживающих в СССР немцев и постановило с 1 января 1935 г. вы­селить советских немцев из западных приграничных областей, за­благовременно «нейтрализуя» тем самым потенциальную «пятую колонну».

Эти и другие внутриполитические мероприятия, явившиеся на­чалом «большой чистки», сопровождались коренной внешнеполити­ческой переориентацией. Теперь Сталин использовал сами по себе хотя и слабые, однако при известных условиях перспективные для создания системы «коллективной безопасности» возможности Лиги Наций, вступив в нее 18 сентября 1934 г., и вошел — не в послед­нюю очередь под впечатлением введенной в Германии 16 марта 1935 г. всеобщей воинской повинности — в более трудный и менее удовлетворяющий в политическом плане союз с Францией (2 мая 1935 г.) и Чехословакией (16 мая 1935 г.). По мнению министер­ства иностранных дел Германии и особенно ее дипломатии в Рос­сии, именно тогда «закончилась политика свободы выбора, политика неприсоединения, которая до тех пор представлялась Со­ветскому Союзу желаемой целью».

Тот факт, что Советское правительство, несмотря на злобные выпа­ды нового германского правительства против большевизма и на откры­тую пропаганду ревизионистских восточных планов Гугенберга и Розенберга, так долго занимало выжидательную позицию, объясняется отчасти подспудной активностью министерства иностранных дел и гер­манской дипломатии в России. И хотя пока нет достоверных доказа­тельств того влияния, которое они через Нейрата оказывали на нового канцлера Германии в первые три года его правления с целью по мень­шей мере формального сохранения добрососедских отношений, со­здается впечатление, что поначалу Гитлер позволял склонять себя к сдержанности. Вместе с тем бросается в глаза некоторая переоценка собственных возможностей сотрудниками министерства иностранных дел — бывшим статс-секретарем Бернхардом Вильгельмом фон Бюловом и последовательно сменявшими друг друга руководителями вос­точного отдела министерства Рихардом Майером, Андором Хенке (1935— 1936) и Рёдигером, а также послом в Москве (1933-1934) Ру­дольфом Надольным. Постепенно им пришлось признать, «что сдер­жанность в русской политике Гитлер проявлял с большой неохотой и что она не являлась результатом политического благоразумия... Нача­лась невидимая внешнему миру борьба, которую министерство ино­странных дел вело против национал-социалистской концепции восточной политики вплоть до безвременной кончины статс-секретаря фон Бюлова в начале лета 1936 г. ...Противоречие между Гитлером и министерством иностранных дел являлось, по сути, противоречием между понимающим свою ответственность аппаратом и политическим демагогом, который, пренебрегая политическим и историческим опы­том, считал возможным формирование внешней, и прежде всего вос­точной, политики в соответствии с собственными мировоззренческими концепциями. К сожалению, со смертью Бюлова и приходом на Вильгельмштрассе Риббентропа эта борьба преждевременно закончилась. Вместе с Бюловом в Троицын день 1936 г. умерло старое министерство иностранных дел».

Упомянутым выше влиянием, по свидетельству Майера, объясня­ется умеренное программное заявление о России, сделанное Гитлером в его первом выступлении в рейхстаге 23 марта 1933 г. «После долгих споров Гитлер согласился сделать сформулированное министерством иностранных дел заявление», в котором правительство Германии выра­жало свою «готовность поддерживать с Советским Союзом дружествен­ные, полезные для обеих сторон отношения». Это лицемерное, для самого Гитлера ничего не значившее заявление временно вселило в Со­ветское правительство надежду и дало министерству иностранных дел «формальное право... под свою ответственность строить отношения с

Советским Союзом, отвергать притязания партии, приуменьшая зна­чение неистовых речей ее руководителей».

Вторым успехом министерства иностранных дел явилась ратифи­кация протокола о продлении Берлинского договора, последовавшая б мая 1933 г. «после некоторых споров... без особых трудностей... Для Гитлера то был всего лишь формальный акт, который помог избежать ожидавшихся резких осложнений».

Как бы ни оценивалась степень воздействия на внутреннюю и внешнюю политику попыток министерства иностранных дел повлиять на Гитлера, после полного крушения взятой на себя послом Надольным и одобренной министром иностранных дел Нейратом миссии возмож­ности такого воздействия практически были исчерпаны. Советское правительство немедленно сделало соответствующие выводы. С от­ставкой Надольного закончился период выжидания и надежды на вос­становление особых отношений на двусторонней основе.

На следующем этапе германо-советских отношений, который продолжался до подписания 25 ноября 1936 г. антикоминтерновского пакта, никаких советских «предложений», касавшихся специально урегулирования отношений с Германией, больше не было. Напротив, советская внешняя политика уже полностью причислила Германию к государствам с противоположным социальным строем, принципы «мирного сосуществования» с которыми Сталин сформулировал еще в 1925 г. И если теперь официальные и неофициальные представители Советского правительства в стереотипных выражениях заявляли о же­лании СССР поддерживать «хорошие отношения со всеми государства­ми, в том числе (!) и с Германией», то при этом они исходили из общих принципов своей политики безопасности, проводимой в отношении ка­питалистических государств, которая во главу угла ставила «безопас­ность для обеспечения внутренних преобразований, то есть форсированного процесса индустриализации, а затем и вынужденного вооружения.

Вполне возможно, что Сталин в глубине души надеялся на переме­ны в государственном устройстве, на изменения в расстановке сил в Германии, а также на то, что Гитлер «одумается» и что поэтому до реа­лизации радикальных восточных планов национал-социалистов дело не дойдет. Но в своей практической внутренней и внешней политике Сталин совершенно недвусмысленно приспосабливался к новым реаль­ностям.

И только исключительно заинтересованные в улучшении германо-советских отношений (в смысле восстановления особого статуса) германские представители могли в отдельных общих положениях со­ветской «политики мира» уловить конкретные «предложения» герман­ской стороне. Приверженцы ориентированной на Россию политики в министерстве иностранных дел и в некоторых других ведомствах, как, например, министр финансов Шахт, напуганные растущим авантю­ризмом Гитлера, обладали такой способностью. Так называемые пред­ложения Сталина о восстановлении «сотрудничества между Германией и Россией в полном объеме», переданные, согласно немецким источникам, за период с 1935 до начала 1937 г. Рёдигеру и Андору Хенке че­рез поверенного в делах Советского Союза Бессонова, а также импер­скому министру финансов Шахту через руководителя советского торгпредства в Берлине Канделаки, при более внимательном рассмот­рении и сопоставлении с советскими записями соответствующих бесед представляются не чем иным, как преднамеренной, слишком вольной интерпретацией фактов теми представителями политических кругов Германии, которых все больше тревожил реваншизм Гитлера и кото­рые полагали, что активная германская политика в отношении СССР стала бы главным стабилизирующим фактором. Не случайно предста­вители Германии на переговорах по экономическим вопросам, зани­мавших важное место в советской «политике мира», осторожно вели зондаж в данном направлении.

Тот», кто, несмотря на чрезвычайно противоречивый характер имеющихся документов и других источников, все же склонен пола­гать, что инициатива первоначальных дипломатических демаршей и последующего неофициального зондажа исходила от советской стороны, должен по крайней мере признать, что антикоминтерновский пакт представлял собой на этом пути серьезное препятст­вие. Правда, очевидцы из числа аккредитованных тогда в Москве германских и других дипломатов, основываясь на собственных на­блюдениях, высказывали предположение, что и после обнародова­ния содержания антикоминтерновского пакта Советское правительство было готово к укреплению своего международного положения и улучшению германо-советских отношений путем за­ключения двусторонних соглашений с Германией. В дальнейшем к такой точке зрения склонялся в своих воспоминаниях, изданных в период «холодной войны», Густав Хильгер. Подобное предполо­жение высказывали и другие западные дипломаты, например быв­ший американский посол Джозеф Дэвис, ссылавшийся на «мнение некоторых из находившихся здесь долгое время диплома­тов», и французский посол Робер Кулонд, опиравшийся на лич­ные наблюдения. Вслед за ними вопрос о наличии готовности Советского правительства к оживлению торговых связей с целью возобновления политических переговоров с Германией даже в пе­риод между заключением антикоминтерновского пакта и Мюнхен­ским соглашением, не имея доказательств, но по меньшей мере в качестве гипотезы, обсуждали и ученые историки.

Еще сложнее обстоят дела с доказательствами, относящимися к пе­риоду после подписания 1 октября 1938 г. Мюнхенского соглашения. И хотя поборники указанного выше тезиса № 1 — а это прежде всего жур­налист Анджело Росси, которого не следует путать с итальянским по­слом в Москве Аугусто Росси, и особо ревностный шведский историк Свен Аллард — утверждали, что Сталин «сразу же после Мюнхен­ского соглашения и еще интенсивнее с декабря 1938 г. (Росси), а также «в конце 1938 и начале 1939 г.» (Аллард) вновь предпринял «серьезные попытки» добиться соглашения с Германией, но никаких фактов в под­тверждение своих слов они не привели.

Не в лучшем положении с точки зрения доказательств находятся также историки, воспринимающие отчетный доклад Сталина XVIII съезду ВКП(б), сделанный им 10 марта 1939 г., как прелюдию к новой советской инициативе, направленной на сближение с Германией. Их число велико. Однако на размышление наводит то обстоятельство, что дипломатические и политические наблюдатели, с огромным вни­манием следившие в Москве за этим выступлением, не усмотрели в нем каких-либо изменений сталинского курса в направлении возмож­ных предложений германскому правительству. При более вниматель­ном изучении создается впечатление, что эта речь, названная западными кремленологами «каштановой», в которой Сталин — в за­падном толковании и переводе — отказался «таскать из огня кашта­ны» для западной демократии (в русском тексте речи это выражение отсутствует), лишь ретроспективно и только в свете последующих со­бытий приобрела то особое значение, которое ей первоначально едва ли было присуще.

Однако с начала 50-х годов главными аргументами сторонникам рассматриваемого тезиса, согласно которому инициатива к заключе­нию пакта о ненападении исходила от Сталина, служат события пер­вой половины 1939 г., и прежде всего переговоры чиновников министерства иностранных дел, аппарата Риббентропа и лично мини­стра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа с советскими офи­циальными лицами в Берлине, а также сотрудников германского посольства в Москве с представителями Советского правительства, за­вершившиеся в конце концов на третьей неделе августа 1939 г. пред­ставлением советского проекта пакта о ненападении, а затем, после урегулирования территориальных вопросов для дополнительного протокола, и подписанием договора. Утверждение о том, что Совет­ский Союз являлся на переговорах активной стороной, родилось по­зже, во времена «холодной войны». Его выдвигали главным образом лица, не имевшие непосредственного отношения к германо-советским переговорам. Уильям Стрэнг, главный английский представитель на прошедших перед тем без всяких результатов англо-франко-совет­ских политических переговорах, один из первых, не имея никаких до­казательств, заявил, что «зондаж возможности улучшения советско-германских отношений начала советская сторона весной 1939 г. после выступления (sic) Сталина 10 марта 1939 г.». Несерьез­ными и тенденциозными следует считать и утверждения д-ра Петера Клейста, столь же неудачливого в своих действиях сотрудника ап­парата Риббентропа, который в Германии присвоил себе функцию главного свидетеля. Ради сотворения собственного мифа Клейст ока­зал науке медвежью услугу, последствия которой многие исследова­тели ощущают и по сей день. По словам Клейста, после выступления 10 марта 1939 г. Сталин уже в апреле начал «зондировать» в Герма­нии, а с мая стал еще более «откровенным».

Значительная часть немецкой и немецкоязычной историографии использовала те же самые доводы, нередко с удивительным упорством. Помимо упоминавшейся работы Свена Алларда, сюда можно отне­сти исследования прежде всего Филиппа Фабри, Вальтера Хофера, Ф.А.Круммахера и Гельмута Ланге, И.В.Брюгеля. Неоднократно и страстно об этом говорил Андреас Хильгрубер, который в послед­ний раз вместе с Клаусом Хильдебрандом «совершенно определенно» отстаивал мысль о том, что главным для Сталина было «стремление не предотвратить войну, а косвенным путем подтолкнуть к ней, ис­пользуя Гитлера в качестве исполнителя, обеспечивающего ее развя­зывание». Подобная интерпретация базируется, как правило, не только на использовании без достаточной критической оценки немец­ких документов и свидетельств, касавшихся тех событий, но и на про­изнесенной в 1925 г. речи Сталина. В ней он якобы говорил о будущем военном превосходстве Советского государства, которое в роли смею­щегося третьего будет наблюдать за уничтожающими друг друга в смертельной схватке капиталистическими державами. В связи с дан­ной речью необходимо по меньшей мере указать на то, что она была произнесена в совершенно иных внутриполитических и международ­ных условиях.

Если оставить без внимания зачастую слишком явную идеологи­ческую подоплеку и психологическую потребность переложить от­ветственность на другую сторону, то тезис о возникновении пакта Гитлера — Сталина, согласно которому инициатива исходила от Ста­лина, имеет прежде всего три недостатка:

1) смешивание общих принципов советской политики «мирного со­существования» с целенаправленными «предложениями» в адрес Гер­мании;

2) некритическое использование немецких документов в качестве основы;

3) недостаточное различие между законной заинтересованностью советской стороны в достижении (оборонительного) соглашения о не­нападении, с одной стороны, и фактическим вступлением в (наступа­тельный по своим последствиям) союз с целью раздела (военными средствами) сфер политического влияния — с другой.

II тезис: инициатива исходила от Гитлера

Поборники этого прямо противоположного тезиса могут привести более веские доказательства. Подобная точка зрения основывается на большом количестве не вызывающих сомнения сообщений очевидцев, и ее сторонники предпочитают держаться подальше от мнимой очевид­ности недостаточно исследованных источников и документов. Здесь ре­же, чем в первой группе, проявляется идеологическое начало. По крайней мере идеология не выступает в качестве deus ex machina, вос­полняющей существующие пробелы в знаниях.

Свидетельские показания, в которых ответственность за заключе­ние пакта возлагается на Гитлера, частично родились в непосредствен­ном временном контексте германских контактов, а частично вскоре после них. Так, 18 июня 1939 г. статс-секретарь министерства ино­странных дел Эрнст фон Вайцзеккер отметил в своем дневнике, что, по­мимо Японии, германская «игра» прежде всего касалась России. Он пи­сал: «Мы делаем авансы... Русские, однако, все еще очень недоверчивы». Руководитель бюро Риббентропа д-р Эрих Кордт позднее сообщил: «Как известно, Гитлер... распорядился провести предварительный зондаж», который, однако, долгое время не давал «никаких конкретных результатов». В конце мая 1939 г. посол Фрид­рих Гауе узнал от Риббентропа, что «с некоторых пор Адольф Гитлер размышляет над тем, чтобы попытаться» наладить новые отношения с СССР. Он приказал «выяснить, пойдет ли СССР на это». Доктор Карл Юлиус Шнурре, заведующий восточноевропейской референту­рой отдела экономической политики министерства иностранных дел, имея в виду порученный ему зондаж советской стороны, уверенно заяв­ляет, что именно Гитлер в конце июля 1939 г. решил «проявить иници­ативу в отношении Советского Союза».

После подписания пакта об «удачном ходе», о победе Гитлера, до­могавшегося расположения Сталина с начала лета 1939 г., помимо са­мого посла, с позиций германского посольства в Москве говорил и военный атташе генерал Кёстринг. Уполномоченный по экономиче­ским вопросам, а впоследствии советник посольства Густав Хильгер, будучи в курсе проходивших в Берлине и Москве переговоров, мог сообщить, что где-то в конце июля 1939 г. Гитлер совершенно определенно решил «взять на себя инициативу в налаживании взаимопонимания с русскими».

Еще в военные годы подобной точки зрения придерживались многие западные исследователи. Так, в 1941 г. Фредерик Л.Шуман писал об «обхаживании нацистов», которое, как он предполагает, началось в марте 1939 г. и стало прямо-таки «пылким» после от­ставки Литвинова 3 мая 1939 г. Джон Уилер-Беннетт утверждал в 1946 г., что с апреля 1939 г. Гитлер предпринял усилия, чтобы ценою значительных уступок Сталину купить советский нейтра­литет, но что Сталин еще некоторое время продолжал проявлять недоверие. Двумя годами позднее Л.Б.Намир согласился с подо­бным мнением и подчеркнул, что Советский Союз, если смотреть объективно, в силу своей позиции, идеологии и тактики не был за­интересован в поспешном принятии германских предложений. И наконец, свидетельства в пользу гипотезы о «заигрывании немцев» со Сталиным проанализировал Уатт. Он засвидетельствовал высо­кую степень правдоподобия этой гипотезы, однако указал на не­хватку необходимых для окончательного подтверждения материалов.

Из числа немецких историков такую же точку зрения высказал в 1959 г. в своей речи в Бонне по случаю вступления в должность Макс Браубах. К ней приблизился, исследуя обстоятельства возникнове­ния пакта, и Георг фон Раух, который констатировал: «Побуждающей стороной на германо-советских переговорах был, бесспорно, Гитлер. Нетерпение... относительно дальнейших насильственных приобрете­ний здесь очевидно».

Вплоть до недавнего времени такого же взгляд а полностью при­держивалась и советская историография. В период сталинизма ее объективность страдала от превалирующей заинтересованности в на­циональном самоутверждении. Во время первой либерализации офи­циальных установок для исторических сочинений при Н.С.Хрущеве о «германских авансах», «германской дипломатической оффензиве» и о «речах нацистской сирены» заговорил главный свидетель того време­ни, бывший посол СССР в Лондоне И.М.Майский. Ему вторили другие советские историки. В изданной в 1962 г. и ныне во многом устаревшей «Истории Великой Отечественной войны» говорится о решении «гер­манского правительства» «отсрочить войну против СССР». Поэтому оно «проявило инициативу в достижении договоренности с Советским Союзом» ,то клянясь в «дружественных чувствах», то прибегая к «пря­мым угрозам».

О «германском зондаже», о «неоднократных предложениях» гер­манского правительства вступить в переговоры писали в том же году в журнале «История СССР» И.К.Кобляков, а в 1968 г. — в книге «Особая папка "Барбаросса"» Лев Безыменский. Авторы переве­денной в 1969 г. на немецкий язык «Истории внешней политики СССР» особо отметили, что после предшествовавшего зондажа, осу­ществленного через Вайцзеккера, Шуленбурга и Шнурре, Советско­му правительству «в тяжелых условиях» лета 1939 г. было предложено «заключить договор о ненападении». У СССР будто бы не было иного выбора, кроме как согласиться с этим предложением. Так выглядела в сжатой форме классическая советская аргументация. Она лежала в основе соответствующих разделов изданной в 1970 г. «Истории КПСС». В 1972 г. в журнале «Вопросы истории» эту точку зрения развил И.Ю.Андросов, назвавший прямолинейную, по его мнению, манеру немецкого подхода «фронтальным зондажем»; её же в 1979 г. подробно, с привлечением советского документального мате­риала изложил и обосновал латвийский коллега В.Я.Сиполс. И за­вершая этот далеко не полный список, следует упомянуть И.Ф.Максимычева, который в 1981 г. отверг «утверждение, будто СССР проявил инициативу к... переговорам с Германией», и подчер­кнул, что то был германский зондаж советской позиции, и ничто иное». В подтверждение он, как это сделали до него Майский, Сиполс, Андросов и др., подробно проанализировал главные обстоятель­ства установления германо-советских контактов и содержание предварительных переговоров и довольно убедительно обосновал свою точку зрения. В своей последней новаторской работе «За несколько месяцев до 23 августа 1939 г.», опубликованной в мае 1989 г., В.Я.Сиполс впервые обнародовал большое количество архивных ма­териалов Министерства иностранных дел СССР, цитируя главное из этих документов, что явилось обнадеживающим предвестником 22-го тома «Документов внешней политики СССР», охватывающих 1939 г., который с большим интересом ожидает ученый мир с момента выхода в свет в 1977 г. 21-го тома, содержащего материалы, относящиеся к 1938 г.

С постепенным признанием существования дополнительных секретных протоколов к договору о ненападении в СССР устранено препятствие, сильно стеснявшее советскую историческую науку и ме­шавшее публикации документов, хотя некоторые советские истори­ки, не замеченные западной общественностью и критикой, уже давно обошли это табу и косвенным образом указали на существование тай­ных территориальных сделок. Так, в первой послевоенной «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 — 1945гг.» гово­рилось, что в условиях лета 1939 г. Советское правительство видело в договоре единственную возможность спасти от германского вторжения Западную Украину и Западную Белоруссию, а также Прибалтику. По­этому правительство СССР добилось от Германии «обязательства не переступать линии рек Писа, Нарев, Буг, Висла, Сан». Но воп­рос о характере обязательств оставался открытым и после сделанного В.Я.Сиполсом в конце 70-х годов следующего уточнения: «Поскольку Германия была весьма заинтересована в заключении договора о нена­падении, Риббентроп в ходе переговоров принял определенные допол­нительные (односторонние) обязательства. Сознавая, что для Советского Союза было особенно важно защитить от агрессии примы­кающие к его западным границам области (Прибалтику, Западную Ук­раину, Бессарабию и т.д.), Риббентроп гарантировал, что Германия будет уважать неприкосновенность этих территорий.

Таким образом, Сиполс уже пробил брешь в стене отрицания, ко­торую советские историки с наступлением периода гласности быстро заполнили дополнительным содержанием. В начавшихся поисках, ка­савшихся формы и существа достигнутых в тот период договоренно­стей, камнем преткновения сразу же стал вопрос о подлинности пока единственного известного текста секретного дополнительного прото­кола, заснятого Карлом фон Лёшем на пленку в 1944 г. вместе с дру­гими важными документами, подлежавшими уничтожению. Снимки немецкого альтерната этого протокола (на русском и немецком язы­ках) хранятся в политическом архиве министерства иностранных дел в Бонне. Сложности с признанием подлинности сфотографирован­ного документа усугублялись и тем, что подписавший его Молотов — на фоне отказа советской стороны обсуждать этот протокол на Нюрн­бергском процессе — наложил на советскую дипломатию того време­ни обет молчания. По этой причине советским дипломатам труднее, чем историкам, давалось постепенное признание подлинности прото­кола. Статья Валентина Фалина, а также его выступления в орга­низованной Агентством печати «Новости» в августе 1988 г. в Москве дискуссии на тему «Европа перед второй мировой войной» отражали агностическую позицию.

Первым из советских историков за безусловное признание подлин­ности этих документов высказался в конце сентября 1988 г. в газете «Советская Эстония» Юрий Афанасьев. К этой точке зрения присо­единились М.Семиряга, В.Кулиш, Х.Арумяе. В первые месяцы 1989 г., знаменующего 50-ю годовщину трагической даты 23 августа 1939 г., ряд советских дипломатов и ученых-историков, занимаю­щихся этими вопросами, сошлись во мнении, что в отсутствие подлин­ников документов можно по крайней мере констатировать, что пре­дыстория, дальнейшие события и более поздние советские публикации свидетельствуют об обоюдном точном соблюдении той линии раздела, которая указана в единственной известной копии (предполагаемого) протокола. Эта точка зрения была обоснована начальником Историко-дипломатического управления МИД СССР Ф.Н.Ковалевым в от­кровенной дискуссии на заседании Комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики 28 марта 1989 г. Советско-польская комис­сия историков в своих предварительных выводах в мае 1989 г. также указала на то, что «последующее развитие событий и дипломатиче­ская переписка (дают) основание заключить, что договоренность, ка­сающаяся сфер интересов двух стран (примерно вдоль линии рек Писа, Нарев, Висла, Сан), в определенной форме была достигнута в августе 1939 года».

После многочисленных публикаций в журналах Прибалтики впервые русский текст немецкого альтерната попал в центральную пе­чать (в связи с положительным ответом на вопрос о подлинности) благодаря стараниям московского историка и публициста Льва Безыменского. Лед, таким образом, был окончательно сломлен. Срочно созданная по предложению депутата из Эстонии ЭЛипмаа, вы­двинутому 1 июня 1989 г., Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского дого­вора о ненападении 1939 г. принялась за сложную работу по установ­лению общего характера этого пакта. Страстные речи некоторых преимущественно прибалтийских депутатов, требовавших критиче­ского анализа документов и заявлявших о недействительности секрет­ного дополнительного протокола, определял содержание и темп работы комиссии. Председатель комиссии Александр Яковлев в своем интервью газете «Правда» от 18 августа 1989 г. сделал подробный предварительный отчет о результатах работы.

В декабре 1989 г. комиссия Яковлева представила второму Съезду народных Депутатов СССР свой заключительный отчет. К отчету прилагался документ из личного архива Молотова, датированный ап­релем 1946 г., который подтверждает, что советский оригинал секрет­ного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г. в момент его подписания имелся. Текст приложенной к документу копии русского оригинала идентичен тексту, хранящемуся в политическом архиве министерства иностранных дел в Бонне. На этом основании 24 декаб­ря 1989 г. Съезд народных депутатов принял постановление, которое на основе графологической, фототехнической и лексической экспер­тизы подтверждает факт существования протокола. Утвержденное Председателем Президиума Верховного Совета СССР М.Горбачевым, оно констатирует, что этот и последующие секретные протоколы яви­лись отходом от ленинских принципов советской внешней политики, и признает их юридически несостоятельными и недействительными с момента подписания. Таким образом Советское правительство осво­бодилось от рокового наследия.

Во всех этих публикациях, за исключением последних работ Вячеслава Дашичева, разделяющего традиционные взгляды немец­ких историков, инициатива Гитлера под сомнение не берется. Вместе с тем предметом все более критической оценки становится вопрос о соучастии Сталина, выразившемся в принятии германских предложений. Так, В.Дашичев вновь подчеркивает, что, хотя Гит­лер и «обвел Сталина вокруг пальца», в то же время пакт несет на себе «особую печать личности Сталина», по-своему способствовав­шего в определенные моменты процессу сближения. Рассуждая подобным образом, представители реформистского направления в дебатах советских историков близко подходят к третьей концепции обстоятельств возникновения договора.

III тезис: Сталин и Гитлер шли навстречу друг другу

За неимением исчерпывающих первоисточников осторожные ис­следователи интересующих нас процессов прежде при освещении гер­мано-советского сближения предпочитали ограничиваться главным образом феноменологическим описанием внешних событий и разбо­ром содержания известных документов. Оставив в стороне неизвест­ные решения Гитлера или Сталина относительно установления того или иного контакта, они сформулировали свой тезис следующим об­разом: Сталин и Гитлер постепенно и осторожно продвигались на­встречу друг другу.

Такого прагматического подхода придерживалась во многом серь­езная историческая литература Запада начала 50-х годов, возникшая в пылу первых исследований и переработки военных архивов, и особенно германских внешнеполитических документов. Так, Макс Белофф ис­ходил из того, что оба тирана имели одинаковые намерения и потому похожими средствами стремились достичь одинаковых целей. По мне­нию Уильяма Л. Лангера и С. Эверетта Глисона, инициатива к перего­ворам по экономическим проблемам исходила в большей степени от германской, а по проблемам политическим — от советской стороны. В не превзойденном до сих пор исследовании «Германия и Советский Со­юз. 1939— 1941» Герхард Л.Вайнберг тонко обрисовал тот путь, по которому обе стороны последовательными осторожными и тщательно скрывавшимися от мировой общественности шагами двигались на­встречу друг другу.

Отчасти этот же самый тезис отстаивал — правда, с меньшей мето­дологической осмотрительностью и часто с эмоционально-некритиче­ским восприятием текста — в своей франкфуртской диссертации (1980) Рейнхольд Вебер, указавший, что за «советскими авансами Германии» в мае 1939 г. последовала решающая «германская инициа­тива» в июле того же года.

Данный тезис ограничивается в основном изложением содержа­ния подтвержденных германскими дипломатическими документами встреч и контактов германской и советской сторон, что сближает его с четвертой концепцией. Сторонники следующего тезиса в своих иссле­дованиях опираются только на фактические свидетельства. Они стре­мятся не столько к обширным, сколько к точным выводам. Поэтому их аргументацию трудно опровергнуть. Решения Гитлера и Сталина интересуют этих ученых лишь постольку, поскольку они находят отра­жения в определенных демаршах. Данная группа исследователей рас­сматривает каждый случай установления контакта с учетом точек зрения и интересов тех главным образом дипломатических работни­ков, которые являлись непосредственными участниками событий и сообщали о них. В обстановке взаимного соперничества дипломатиче­ским службам двух враждебных тоталитарных систем приходилось действовать в основном тайно, и поэтому потомкам, изучающим их де­ятельность, досталась довольно трудная задача. Густав Хильгер, непос­редственно наблюдавший данный процесс еще с момента его зарождения, считал эту задачу неразрешимой. В «возобновлении сбли­жения Германии и Советского Союза...» он видел «результат взаимных уступок, при которых нельзя совершенно точно определить ни размеры дипломатических усилий каждой из сторон, ни конкретный момент, когда та или иная сторона окончательно решила прийти к соглаше­нию».

С подобным скепсисом историки, конечно же, не могли примирить­ся. Так, Георг фон Раух в своей «Истории большевистской России» нарисовал — правда, лишь для периода, начинавшегося последними днями мая 1939 г., — схематическую «картину постепенного встречно­го движения германской и советской дипломатии... осторожных по­исков и зондажа поначалу чиновниками низкого ранга, доверительных бесед и намеков, которые в конце концов вылились в официальные пе­реговоры ответственных политиков, закончившиеся принятием в авгу­сте того же года окончательного решения».

Дипломатии в этих рассуждениях приписывается более активная роль, чем та, которая ей обычно присуща в области внешней политики в период расцвета диктаторского тоталитаризма. Подобная точка зре­ния занимает видное место в многочисленных, уже упоминавшихся здесь исследованиях предыстории и процесса возникновения пакта Гитлера — Сталина. Но лишь немногие историки пока по достоинству оценили мнение участников тех событий, которые отстаивают четвер­тый тезис, согласно которому инициатива исходила от германской дип­ломатии.

IV тезис: инициатива исходила от германской дипломатии

Д.К.Уатт в своих систематических анализах счел необходимым провести различие между «теми, кто проявлял инициативу, и теми, кто принимал решения». Непосредственные свидетели, а также ис­следователи тех событий неоднократно указывали на большую рабо­ту, выполненную германской дипломатией в России при подготовке пакта о ненападении. Из сотрудников германского посольства в Мо­скве прежде всего Густав Хильгер подчеркнул активную роль ориентировавшихся на Россию сил отдела экономической политики ми­нистерства иностранных дел (Виль, Шнурре), а также посла графа фон Шуленбурга. Кроме того, Хильгер и Ганс Херварт фон Биттенфельд описали первые шаги посла и его сотрудников к германо-советскому сближению.

Давний знакомый Шуленбурга министр иностранных дел Румы­нии Григоре Гафенку, занимавший этот пост с ноября 1938 г., а в июне 1940 г. назначенный послом в Москву, в 1944 г. в швейцарской эми­грации, характеризуя германского дипломата, заявил, «что он обла­дал качествами, отличными от тех, которые Вильгельмштрассе требовала от своих послов». В первые четыре года его деятельности, во время которых Шуленбургу пришлось представлять в Москве враж­дебное агрессивное государство, он постоянно проявлял «неисчерпа­емое терпение. Он ждал своего часа...». Договор о ненападении — при подобных обстоятельствах «чудо... которому он способствовал более, чем кто-либо» — ознаменовал собою кульминационный пункт его активной дипломатии мира.

В работе «Внешняя политика Советской России в 1939-1942 го­дах», вышедшей в том же 1944 г., американский историк Дэвид Даллин также подчеркнул, что долгое время «в Германии Гитлер являлся главным препятствием на пути русско-германского сближения», тогда как Сталин скорее был готов к сближению при условии, что предложе­ния германской стороны не представляют собой замаскированную ло­вушку. Даллин отмечает важную роль Шуленбурга как незаменимого посредника и пишет: «Германскому послу Вернеру фон Шуленбургу было предопределено самой судьбою играть видную роль... Этого кра­сивого и умного дипломата старой школы Москва не подозревала в при­верженности антисоветской политике новых правителей Германии. Он не делал секрета из того, что нацистский режим и его политические ме­тоды вызывали у него отвращение».

После получения известия об обстоятельствах насильственной смерти Шуленбурга в ходе подавления движения 20 июля 1944 г. к оценке Даллина присоединился английский эксперт по Германии и России Джон Уилер-Беннетт. В опубликованной в 1946 г. статье «Двадцать лет русско-германских отношений (1919 — 1939)» он указал на ту роль, которую сыграли некоторые советники Гитлера, выступавшие за германо-русское сближение и боровшиеся против «политики откровенного двурушничества и неискренности на пред­стоящих переговорах». Крупнейшим из «советников Гитлера... кото­рые, вероятно, искренне стремились проводить прорусскую политику», автор назвал «германского посла в Москве графа фон Шу­ленбурга, ученика Мальцана и Брокдорф-Ранцау, едва ли не послед­него представителя провосточной ориентации в министерстве иностранных дел Германии. Для Шуленбурга идея подписания с Рос­сией договора о ненападении олицетворяла собой возврат германской внешней политики в лоно здравого смысла гениального Бисмарка, и свою роль в этой драме он несомненно сыграл с подлинным усердием, прямотой и энтузиазмом, не замышляя вероломства».

В годы войны Даллин и Уилер-Беннетт работали в разведыватель­ных органах своих государств, где занимались германо-русскими во­просами и потому были в курсе тайных усилий германской дипломатии в отношении России. A fortiori то же самое относится и к Уильяму Лангеру, руководителю секции исследований и анализа отдела СССР в Уп­равлении стратегических служб США. Он не только в течение многих лет тщательно следил за развитием германо-русских отношений, но и во время войны играл одну из главных ролей в обеспечении предусмот­ренного соглашением сотрудничества американской и советской разве­док. В подготовленном вместе с С.Эвереттом Глисоном в начале 50-х годов исследовании об американской внешней политике в условиях международного кризиса («Вызов изоляции. 1937 — 1940») Лангер первым сообщил о том, что летом 1939 г. посольство Соединенных Штатов получало от сотрудников германского посольства в Москве «ис­черпывающие и точные сведения о всех германо-советских перегово­рах. По сути, о каждом ведущем к германо-советскому пакту шаге Вашингтон узнавал почти одновременно с Берлином, и президент Руз­вельт был информирован по этим вопросам значительно лучше, чем Париж и Лондон».

Как подчеркивал Лангер, «недоверие Гитлера к профессиональным германским дипломатам было в полной мере оправданно. В стенах гер­манского министерства иностранных дел и в его представительствах за рубежом работали люди старой выучки, не одобрявшие нацистского ре­жима и опасавшиеся, что политика Гитлера быстро приведет их страну к гибели. У некоторых из них настрой был столь сильно выраженным, что они считали себя обязанными противодействовать официальной политике и даже предупреждать противников Гитлера, чтобы они гото­вились к худшему. Среди дипломатов, как и среди военачальников, встречались и такие, которые надеялись на создание иностранными державами условий для поражения нацистов». В качестве выдающейся фигуры Лангер также выделил Шуленбурга. Он, в частности, писал: «В высшей степени интеллигентный и пользовавшийся всеобщим уваже­нием германский посол в Москве граф Фридрих Вернер фон Шулен­бург... твердый сторонник тесной традиционной германо-русской дружбы, в душе противник нацистов, в конце концов поплатился жиз­нью за участие в заговоре против Гитлера в июле 1944 года».

Одновременно предпринимавшиеся немцами попытки к сближе­нию, неоднократно прерывавшиеся неожиданным и несвоевремен­ным вмешательством Гитлера и Риббентропа, проанализировал в Англии Л.Б.Намир. Он указал на то, что в трудные моменты сбли­жение продолжалось лишь благодаря настойчивым и смелым дейст­виям Шуленбурга. «Если бы все зависело только от Гитлера, Риббентропа и их подручного Вайцзеккера, — писал Намир, — то переговоры, вероятно, потерпели бы неудачу. Но в лице графа фон Шуленбурга они имели превосходного посла старой школы, юнкера с бисмарковской верой в германо-российскую дружбу, который к тому же имел мужество прекословить Риббентропу и даже самому Гитлеру».

В начале 50-х годов данные оценки побудили американского исто­рика немецкого происхождения Карла Е.Шорске рассмотреть инициа­тивы посла графа Шуленбурга параллельно с аналогичными усилиями его коллеги в Лондоне Герберта фон Дирксена. Шорске провел серь­езное исследование деятельности обоих дипломатов по предотвраще­нию войны. В работе особо подчеркивается «скептический реализм» Шуленбурга, до Мюнхенского соглашения «слишком хорошо осозна­вавшего реальности Кремля и имперской канцелярии, чтобы занимать­ся пустыми разговорами о русско-германской разрядке». В своем сжатом научном трактате Шорске обрисовал первые шаги широко за­думанной дипломатической инициативы, нацеленной на сближение двух враждовавших государств, с которой сразу же после Мюнхенского соглашения на свой страх и риск выступил Шуленбург, описав с пози­ций германского посольства в Москве проделанный им тернистый путь. Его анализ германских документов за август 1939 г., то есть в наиболее успешней период этого сближения, подвел его к следующему выводу: «Какова бы ни была доля ответственности Шуленбурга за закладку фундамента русско-германского альянса, он не только не принадлежал к лицам, рекомендовавшим этот внезапный визит Риббентропа к Ста­лину, но и не предвидел поразительного успеха этой миссии». К сожа­лению, несмотря на постоянно расширяющуюся документальную базу и некоторые инициативы в данном направлении, у Карла Шорске пока не нашлось последователей.

Недавно обнаруженные личные бумаги посла графа фон Шулен­бурга, а также последние публикации целого ряда архивных доку­ментов позволяют сегодня увидеть в более ясном свете решающие шаги на пути к пакту Гитлера — Сталина. Они подтверждают также, что инициатива заключения договора о ненападении во многом исходила от германской дипломатии в России.

В частных письмах тех дней посол Шуленбург сам высказался отно­сительно своей роли. При этом следует иметь в виду, что частная кор­респонденция посла, как ему было известно, подвергалась проверке германской службой безопасности, чрезмерная откровенность и пря­молинейность исключались, поскольку посол не хотел подвергать опас­ности себя и тех, с кем переписывался. Так, 21 августа 1939 г. в 18.00 он сообщил в Берлин Алле фон Дуберг, остававшейся на протяжении всей его жизни верным другом: «Я сейчас прямо из Кремля. Когда ты получишь это письмо, тебе уже будет известно из газет, что главный удар удался. Это дипломатическое чудо. Его последствия невозможно предвидеть... нам предстоят еще несколько дней высочайшего напря­жения! Но теперь это не имеет значения, после того как пришло реше­ние, которого мы добивались и желали. Надеюсь, что обстоятельства не испортят того, что сейчас в полном порядке. Во всяком случае, свою за­дачу мы выполнили... Лишь бы из всего этого вышло что-нибудь хоро­шее!»

Через несколько дней после подписания пакта, 27 августа 1939 г., он писал в Берлин, будучи уже в другом настроении: «Итак, нанесен главный удар, который полностью все переменил, в том числе и наши личные дела. Тебе, конечно, известно, что... я пока ни при каких обсто­ятельствах не могу приехать в Берлин и что угроза войны, пожалуй, еще сильнее, чем в прошлом году. Дай-то Бог, чтобы все закончилось благополучно!.. Я не могу и не имею права тебе обо всем написать... но об одном все же хочу рассказать: когда я 21.8 телеграфировал фюреру, что теперь все в порядке и что господин фон Риббентроп может прибыть сюда 23.8, ему передали эту телеграмму в тот момент, когда фюрере многочисленной свитой сидел за столом. Прочитав телеграмму, он вскочил, простер кулаки к небу и воскликнул: «Это стопроцентная по­беда! И хотя я никогда этого не делаю, теперь выпью бутылку шампан­ского!» И он пил алкоголь!! Будто бы второй раз в жизни. Я пишу тебе об этом затем, чтобы по крайней мере ты знала, кто одержал эту стопро­центную победу. Невероятно быстрое подписание договора господином фон Риббентропом оказалось возможным только потому, что все было подготовлено заранее; и успех был обеспечен. Но пожалуйста, все это только между нами!.. Дай-то Бог, чтобы это было во благо!!!»

В связи с подобными высказываниями германского посла в Москве, главного свидетеля событий, которые привели к подписанию пакта, встают два вопроса.

1) Шуленбург был известен не только трезвостью мысли и делови­тостью, но также сдержанностью и скромностью. И если устранение не­доверия советской стороны и получение согласия Сталина на приезд Риббентропа в Москву для подписания пакта о ненападении он назвал «дипломатическим чудом», которому больше всех способствовал он сам, то сделал он это в полном осознании пройденного им к тому време­ни тяжелого, насыщенного препятствиями пути. Посол никак не пред­полагал, что в момент выработки пакта и секретного дополнительного протокола многообещающее «дипломатическое чудо» неожиданно обернется настоящим «ударом», «который полностью изменит все» и сделает войну даже более вероятной, чем в разгар судетского кризиса осенью 1938 г. Чего же добивался он в предшествовавшие недели и ме­сяцы?

2) Если посол национал-социалистской Германии сам приписывал себе дипломатический успех, то возникает вопрос относительно харак­тера и содержания тех германских архивных документов и воспомина­ний, которые должны были создать впечатление, что инициатива к заключению пакта исходила от советской стороны: не составлены ли они с намерением убедить того или тех, кто их читал, в наличии совет­ской инициативы?

Желающему разобраться в этих вопросах приходится коснуться сложных вопросов устного и письменного общения в условиях тотали­тарной системы — совершенно неизученной области, хотя в нашем сто­летии миллионы людей оказались в лагерях и были уничтожены из-за недозволенных высказываний. В этом исследовании будут рассмотре­ны по крайней мере три различных уровня приведения языка в соответствие с политическими реальностями нацистского государства: языковое приспособление, маскировка либо неупоминание подлинных обстоятельств:

— функционеры национал-социалистской Германии независимо от собственных, возможно несовпадающих, но в процессе работы ото­двинутых на задний план, взглядов хотели и в языке подражать своим высшим руководителям и непосредственным начальникам;

— чиновники, сознавая собственную несовпадающую позицию в оценке вещей, использовали на службе, главным образом по причине самосохранения, определенные расхожие формулировки и шаблонные фразы, рекомендованные, например, для министерства иностранных дел в качестве facon de parier («языковой нормы»), чтобы скрыть свои истинные настроения и одновременно оказывать влияние в нужном на­правлении;

— чиновники, прибегая зачастую к туманным намекам, обходили истинные побуждения с помощью нарочито лаконичной, сугубо дело­вой или обыденной речи.

Эти три языковые особенности, и главным образом две последние, возникшие в условиях давления тоталитарной власти и представляю­щие собою характерные формы камуфляжа, прежде в полной мере в расчет не принимались. Их, однако, необходимо учитывать, чтобы не упустить из виду основные планы и особенности их претворения в жизнь. Это относится а fortiori к тем отдельным сферам, в которых по­литическая деятельность перерастала в сопротивление. Учет соот­ветствующей языковой маскировки является здесь непременным требованием. Все же многие исследователи, особенно те из них, кото­рые никогда сами не мыслили, не действовали и не высказывались в ус­ловиях господства однопартийной системы, не всегда достаточно полно осознавали этот факт.

На особую целенаправленность внутренней структуры использо­вавшихся текстов и их ориентации на реакцию, которую они должны были вызвать у читающего, обращали внимание многие современники. Германский военный атташе в Москве Эрнст Кёстринг подчеркивал, что в своих отчетах о встречах представители обеих стран умели каж­дый раз вложить в уста главы государства и министра иностранных дел другой стороны слова, дававшие повод для дальнейшего зондажа и де­лавшие возможным политическое сближение.

На подобную целенаправленность формулировок германских до­кументов указал в своих воспоминаниях бывший советский полпред в Англии Иван Майский, испытавший такое же давление на совет­скую дипломатию в период расцвета сталинизма. Он также обратил внимание на аналогичные искажения в английских отчетах, к приме­ру лорда Галифакса о проведенных с ним беседах, и приписал всей «буржуазной дипломатии» стремление к пристрастному информиро­ванию. На этом фоне Майский первым задал вопрос: «Почему мы должны проявлять большее доверие к документам германских дипломатов?»

Анализируя сделанные для Риббентропа (и Гитлера) герман­ским экономическим экспертом Карлом Юлиусом Шнурре записи бесед, проведенных им с советским поверенным в делах в Берлине Георгием Астаховым, Майский высказал подозрение, что Шнурре изложил позицию и слова Астахова не в том свете, в каком они в действительности были представлены, а приписал советской сторо­не большую готовность к сближению с Германией, чем существова­ла на самом деле.

Он подтвердил высказанное еще Намиром при обнародовании гер­манских дипломатических документов предположение, что они специ­ально подобраны и по содержанию «односторонни. Ведь мало кто станет распространяться о собственных ошибках и поражениях, которые при­шлось пережить. В своих воспоминаниях авторы принимают опреде­ленные позы, приукрашивая общую картину».

В последнее время на присутствие активного, даже форсирующего момента в установлении контактов, в беседах, а также в записях, сде­ланных германскими дипломатами, обратила внимание и советская литература. Кобляков, к примеру, отметил «чрезвычайную актив­ность», которую в начале августа 1939 г. проявляла «германская дипло­матия», а Андросов подчеркнул индивидуальный характер «авансов Шнурре» и неоднократных «запросов Шуленбурга». Эти выводы ос­новывались, вероятно, на сведениях, почерпнутых из отчетов и запи­сок советских дипломатов.

Один из главных свидетелей тех событий и соавтор германо-советского сближения, д-р Шнурре, неоднократно подтверждал высказы­вавшиеся предположения о том, что имевшие важное значение записки и донесения германских дипломатов составлялись с намере­нием добиться желаемого изменения в германо-советских отношени­ях. На прямой вопрос, не основываются ли эти записки на «свободной интерпретации», Шнурре с улыбкой осведомленного человека отве­тил: «Вполне возможно. Подобные свободные интерпретации в те вре­мена не были чем-то необычным». В самом деле, в глаза бросается тот факт, что авторами всех записок и отчетов, согласно которым со­ветская сторона проявляла заинтересованность в сближении с Герма­нией, а также различных документов, нацеленных на стимулирование этого сближения, являются лица прорусской ориентации, близкие к этой группе или какое-то время находившиеся под ее влиянием. Речь идет о донесениях Шуленбурга, Хильгера, Типпельскирха и Кёстринга из посольства в Москве, а также о записях фон Виля, Петера Клей­ста, Вайцзеккера, Вёрмана и прежде всего Шнурре, сделанных в Берлине.

Вместе с тем встает вопрос, не использовала ли германская дипломатия оставшуюся ей в 1938 — 1939 гг. ограниченную свобо­ду действий для того, чтобы с помощью заблаговременно подготов­ленной, целенаправленной инициативы вовлечь Гитлера и Сталина в договорные отношения, которые определили бы внешнюю поли­тику Германии на длительный период? В пользу этой гипотезы го­ворят веские доводы. Поэтому внешнеполитические и дипломатические события, связавшие Германию и Россию в реша­ющий период между Мюнхенским соглашением и пактом Гитле­ра — Сталина, следует рассматривать — даже при опасности определенной перспективной однобокости — главным образом с по­зиций германского посольства в Москве. Центральное место при­надлежит замыслам и политическим оценкам сотрудников посоль­ства, на глазах которых возник этот пакт, и в первую очередь самого посла, со своего привилегированного поста выполнявшего посреднические функции. Как справедливо заметил А.Тейлор. «ни­кто не мог судить о советской политике лучше Шуленбурга».

Кроме того, не остаются без внимания и известные исторической науке ссылки на важные решения Гитлера и Сталина, изучаются новые данные об их вмешательстве в проявленную дипломатией инициати­ву. Таким образом, складывается сложная картина постепенного сбли­жения, в центре которой — труднейшая дипломатическая работа, когда-либо выполнявшаяся в условиях взаимного недоверия двух тота­литарных государств.

Иностранные специалисты по вопросам германской внешней по­литики полагали, что «вторая мировая война должна была бы начаться 1 октября 1938 г.» . Непредвзятым наблюдателям в Германии, сле­дившим за поведением своего правительства во время обострения так называемого судетского кризиса и имевшим точную информацию о внешнеполитической подоплеке, было «ясно, что Г(итлер) с крайним легкомыслием стремился к войне». В критические дни (27 — 28 сентяб­ря 1938 г.) «положение представлялось почти безнадежным». Рейхс­канцлер Гитлер и имперский министр иностранных дел фон Риббентроп продемонстрировали немецкому народу и всему миру свою решимость превратить кризис, во многом искусственно вызванный гер­манской стороной вокруг немецкого населения Судетской области, в вооруженный конфликт. После присоединения 13 января 1935 г. Саар­ской области на западе и аншлюса Австрии 13 марта 1938 г. на юге «третьего рейха» в повестке дня охваченного манией экспансионизма германского канцлера значился захват Чехословакии на востоке «третьего рейха».

Пропагандистская шумиха относительно вооруженной до зубов Чехословакии, игравшей роль советского «авианосца» в Централь­ной Европе, показала внимательным наблюдателям, что мнимая угроза проживающему в Судетах немецкому меньшинству и вы­двигаемое требование права на самоопределение представляют со­бой лишь предлог для военно-политической экспансии и что целью активного раздувания кризиса является овладение всей Чехосло­вакией. Тайный приказ к уничтожению Чехословакии, изданный Гитлером 30 мая 1938 г., со всей наглядностью продемонстрировал это военным и другим осведомленным лицам. Но воинственные на­мерения в отношении Чехословакии были сопряжены с опасностью нарушения сложившегося в Центральной Европе равновесия и мог­ли вызвать автоматическое срабатывание механизма союзнических обязательств. Любое нападение на Чехословацкую Республику, как бы оно ни маскировалось в пропагандистском и военном плане, по всей вероятности, привело бы в действие существовавшее соглаше­ние о взаимной помощи. Франция оказала бы помощь Чехослова­кии, Англия последовала бы за Францией и вступила бы в войну с Германией, а после выступления Франции помочь восточноев­ропейскому славянскому государству был обязан Советский Со­юз. Вырисовывалась чрезвычайно опасная ситуация войны на два фронта.

В то время как в свете знаний военных реальностей было весьма не­определенно, смогут ли вообще германские войска, а если смогут, то когда и какой ценой, овладеть Чехословакией, располагавшей мощны­ми пограничными укреплениями, не вызывало сомнений, что в войне на два или более фронтов вооруженные силы Германии рано или поздно будут разбиты, причем даже и в том случае, если СССР вступится за маленький братский славянский народ не более чем символическими силами.

Начальник генерального штаба германских сухопутных войск Людвиг Бек, сознавая подобные перспективы и соблюдая моральный и военный кодекс прусской традиции, 18 августа 1938 г. подал в отставку в знак протеста против запланированной захватнической войны с ее не­избежными последствиями. Ни один немецкий генерал не последовал его примеру. Но пожалуй, впервые после стабилизации гитлеровского режима заинтересованность в собственной защите, вызванная непо­средственной угрозой, нависшей над Германией из-за безответствен­ной игры ва-банк, свела вместе горстку людей, занимавших военные и гражданские ключевые посты и убежденных в том, что только заговор может спасти страну. Их планы остались теорией. «Если бы нас 28-го действительно ввергли в войну, — сообщал генерал фон Клейст быв­шему послу Ульриху фон Хасселю через несколько дней после неожи­данного мирного окончания кризиса, — то для спасения Германии от катастрофы у военных, по сути, оставалось лишь одно средство: аресто­вать главных политиков».

Между тем до «сентябрьского заговора» дело не дошло. Помимо то­го что внешнеполитическое развитие ограничило способность к едино­душному действию, решающее значение имели колебания военных по коренным вопросам. Поэтому единственная серьезная попытка не до­пустить втягивания Германии в новую войну с непредсказуемыми последствиями для всего мира, по признанию оппозиционных сил в ми­нистерстве иностранных дел, «к несчастью для Германии и всего ми­ра», не реализовалась.

Вместо этого с подписанием 1 октября 1938 г. Мюнхенского согла­шения, по наблюдениям Ульриха фон Хасселя, «чувство огромного об­легчения... в связи с предотвращенной войной охватило весь народ», в том числе и значительную часть (в глубине души) оппозиционной эли­ты. Благоприятный для выступления момент остался неиспользован­ным, и ему никогда не будет суждено повториться.

Это граничившее с эйфорией чувство облегчения, вызванное пози­цией великих держав, их уступчивостью, сопровождаемой серьезными предупреждениями Советского правительства, сохранялось недолго. Уже через несколько дней «события 27 и 28 сентября... стали все яснее вырисовываться как момент величайшей опасности. Нами (то есть пра­вительством Гитлера и Риббентропа. — И.Ф.) была затеяна прямо-таки преступная по своему легкомыслию игра». На смену эйфории скоро пришли отрезвление и новые, более глубокие опасения, «что Г(итлер)... скоро опять проявит агрессивность» на международной арене. Как известно, Гитлер не скрывал, «что он не примирился с вмешательством государств и что было бы лучше, если бы он начал войну». Канц­лер неоднократно высказывал свое неудовольствие исходом кризиса и выражал «неизменную убежденность в том, что Англия и Франция, со­знавая собственную слабость, никогда бы не выступили. Но если бы они это сделали, то все равно победа была бы за нами, главным образом по­тому, что наша воздушная мощь в два раза превосходит объединенную франко-английскую и даже русскую!». Его министр иностранных дел предстал перед подчиненными весьма «раздосадованным... поскольку дело не дошло до применения силы». Эти и другие наблюдения неиз­бежно вызывали в информированных кругах Берлина, озабоченных будущим развитием, «ощущение, что Гитлер даст лишь короткую пе­редышку. Он не мог иначе, как подготовить новый удар».

В действительности и через десять месяцев Гитлер все еще испыты­вал негодование по поводу того, что политика умиротворения западных держав и особенно уступчивость Чемберлена в Мюнхене разрушили все его наступательные планы. В августе 1939 г. он спровоцировал еще один опасный международный кризис вокруг Польши, окончательно нацеленный на войну. Правда, его противники поменялись ролями: те­перь «миротворцем» выступало Советское правительство, а угроза исходила от западных государств. В речи перед германским главным командованием, произнесенной утром 22 августа 1939 г. после, по его словам, установления «личного контакта со Сталиным», Гитлер в Оберзальцберге заявил, что боится только одного: что «в последний момент какая-нибудь сволочь (реверанс в сторону Невилла Чемберле­на. — И.Ф.) предложит план посредничества».

В связи со столь поразительным развитием, когда Германия за де­сять месяцев прошла путь от неудавшейся попытки начать войну до фактического развязывания мировой войны, возникают важные вопро­сы относительно деятельности ответственных за внешнюю политику сил и инстанций. Как германская дипломатия могла мириться с втор­жением в ее сокровеннейшую сферу какого-то канцлера, который заре­комендовал себя азартным игроком в глазах не только начальников генеральных штабов, но и широких кругов международной обществен­ности, что нашло отражение в сообщениях германских представителей за рубежом? Как могла внешнеполитическая служба последовать за министром иностранных дел, который в разгар кризиса оставил дипло­матические средства, чтобы бить в барабан войны? Чем занимались десять месяцев, когда Германия двигалась по пути к войне, те силы в министерстве иностранных дел, которые в непосредственной близости со своих постов наблюдали за так называемым судетским кризисом, по­нимали собственную ответственность и осознавали возможные катаст­рофические последствия конфликта?

Исторические исследования в прошлом и настоящем не дали на эти трудные вопросы обстоятельного, исчерпывающего ответа. Дело ос­ложняется тем, что существующая литература касается упомянутых вопросов на трех различных уровнях, которые из-за отсутствия связу­ющего исследования с трудом объединяются в целостную картину. Речь идет о нередко резко контрастирующих друге другом свидетельст­вах самих участников, рассказах посторонних лиц, а также о докумен­тах того периода. Поиск ответа затрудняется еще и тем, что служащие министерства иностранных дел к тому времени уже не представляли собой однородную чиновничью массу, сложившуюся в результате отбо­ра, системы образования и служебной карьеры. Старослужащими профессиональным дипломатам, так называемому «старому» мини­стерству иностранных дел, дерзко и грубо поперек дороги встали вторгшиеся в эту твердыню национальной консервативной мысли вы­сокомерные выходцы из рядов партии, CA и СС. Это произошло прежде всего во время крупной, но в подробностях малоизученной перестанов­ки кадров в феврале 1938 г., которая, собственно, и предопределила приобщение министерства иностранных дел и его служб к существовав­шей тогда в Германии фашистской идеологии.

Настроение в министерстве иностранных дел

Среди руководства «старого» министерства иностранных дел, кото­рое американский военный следователь Де Витт Пул в 1946 г. после продолжительных опросов назвал «рациональной элитой», уже ко времени так называемого судетского кризиса царило подавленное настроение, вызванное главным образом тревогой за дальнейшее раз­витие. Отношение этих кругов к предшествовавшим внешнеполитиче­ским акциям Гитлера, возвестившим о его разрыве с европейским мирным устройством, еще подробно не освещалось. Здесь имеются в ви­ду: выход Германии из Лиги Наций и отказ от участия в работе Конфе­ренции по сокращению и ограничению вооружений (14.10.1933); нарушение Версальского мирного договора с опубликованием декрета о всеобщей воинской повинности (16.3.1935); аннулирование Локарнского соглашения и оккупация демилитаризованной Рейнской зоны (7.3.1936); подписание секретного германо-итальянского протокола (25.10.1936); заключение антикоминтерновского пакта с Японией (25.11.1936) и, наконец, аншлюс Австрии (13.3.1938). Существует предположение, что настроение в министерстве иностранных дел и его представительствах за рубежом наряду с соответствующими социаль­ными и интеллектуальными предпосылками носило также отпечаток специфических переживаний отдельных поколений. Так, более стар­шие из представителей этих кругов явно или скрытно проводили или одобряли «политику мирной ревизии» «версальского диктата» и поэ­тому до известной степени закрывали глаза на вызывающие тревогу пе­ремены. В то же время более молодые силы, получившие профессиональную подготовку и влившиеся в министерство иностран­ных дел в период Веймарской республики, уже при первых признаках отхода Гитлера от установившегося в Европе мирного устройства стали выражать свое недовольство. Должно быть, в эти годы в обеих группи­ровках, хотя и с различной мерой интенсивности, усилились сомнения относительно допустимости политики Гитлера. Трудно сказать, обна­ружится ли в результате тщательного изучения, что политическая по­зиция во многом неоднородного высшего служебного персонала МИДа была все же более единодушной. Есть некоторые основания полагать, что, исходя из политических взглядов и симпатий ведущих профессиональных дипломатов министерства иностранных дел, их весьма ус­ловно можно отнести к «национал-консервативной элите» (пребывающей в общем потоке германской оппозиции по отношению к Гитлеру) и к «знати» (относящейся к кругам активного сопротивле­ния национал-социализму). Помимо возросшего после реформы Шюлера различия в социальном происхождении и социальной ориентации, определявшими их позиции в отношении внутригерманского развития, на их внешнеполитические взгляды не в последнюю очередь влияла ра­бота за границей. Именно здесь в зависимости от условий и духовного уровня конкретного лица происходила более или менее устойчивая на­циональная и культурная ассимиляция с образом мышления в других странах, возникали личные привязанности, сохранявшиеся до извест­ной степени и после перехода на работу в министерство. В целом можно с полным основанием предположить, что данный контингент, как пра­вило, благодаря длительному пребыванию за границей, знакомству с культурой этих стран и знанию иностранных языков обладал более ши­роким политическим кругозором и был менее восприимчив к выросшей из специфических национальных тревог гомогенизации массового со­знания, подчиненного направляющей воле одного человека.

В эти недели кризиса настроение глубокой озабоченности царило не только среди руководящих работников центра в Берлине, но и в крупных представительствах за границей. Причем специального ис­следования требует вопрос, почему тревога этой «рациональной эли­ты» не трансформировалась непосредственно в политическую практику. Типичной для их стремления традиционными средствами достичь изменения в сознании германского руководства явилась за­фиксированная Фрицем Видеманом попытка глав трех дипломатических миссий разъяснить Гитлеру всю серьезность ситуации. Присутствовавшие в приказном порядке на партийном съезде в Нюрн­берге (4 — 6 сентября 1938 г.) германские послы: в Париже — граф Иоханнес фон Вельчек, Лондоне — Герберт фон Дирксен и Вашингто­не — Ганс Дикхоф, — прослушав провокационную речь Гитлера, стали добиваться аудиенции, чтобы объяснить ему положение в каждой из этих стран. Гитлер же не захотел с ними встречаться. По словам его дав­него адъютанта, Гитлер считал профессиональных дипломатов про­фессиональными «пораженцами, которых не стоит к себе и близко подпускать. Послы оказались в недостойной ситуации». Наконец в по­следний день съезда Гитлер, осыпая их проклятиями, велел пригласить к себе послов, несколько дней унизительно ожидавших в приемной. Он «принял всех трех вместе, уделив им примерно 10 минут»

Пренебрежительное отношение Гитлера к дипломатии «старого» ведомства было общеизвестно. Как писал впоследствии Риббентроп, «к министерству иностранных дел и его личному составу Адольф Гитлер относился с недоверием». Он «видел в этом министерстве закоснелый чиновничий аппарат, которого национал-социализм по-настоящему так и не коснулся... и часто издевался над ним. Министерство иностранных дел он считал оплотом реакции и пораженчества». Гит­лер, находясь под воздействием сознания собственной неполноценно­сти, обусловленного образованием и социальным происхождением, с одной стороны, и псевдореволюционной тяги к разрушению — с дру­гой, считал большинство немецких кадровых дипломатов в социальном плане аристократическими реакционерами, в политическом — «дале­кими от реальной действительности» пораженцами «с кругозором поч­тальонов». Это основанное на пренебрежении предубеждение переросло во время войны в глубочайшее презрение, принявшее прямо-таки гротескные формы. «Старое» министерство иностранных дел стало представляться ему «подлинной свалкой интеллигентов». По сло­вам Гитлера, из зарубежных представительств поступали «даже по сво­ему стилю... никудышние доклады» этих «опереточных дипломатов», не рекомендовавшие ничего, кроме пассивности.

Из всех сообщений германских представителей за рубежом самыми недостоверными Гитлер считал опять же доклады из Москвы. Как впос­ледствии показал Риббентроп на Нюрнбергском процессе, отчеты германского посольства в Москве он Гитлеру «представлял... неодно­кратно, то есть непрерывно, однако фюрер каждый раз заявлял, что дипломаты и военные атташе в Москве информированы хуже всех на свете. Таков был его ответ».

Германское посольство в Москве

С момента образования национал-социалистской Германии ее по­сольство в Москве занимало особое место среди крупных германских представительств за границей. Оно находилось вне непосредственных политических интересов Гитлера и благодаря этому пользовалось по­началу известной свободой. В подобных условиях в посольстве сошлись личности и позиции, во многом не согласные с притязаниями нацио­нал-социалистского руководства.

Посол граф Фридрих Вернер фон Шуленбург (1875 — 1944), заняв­ший этот пост в Москве 1 октября 1934 г., служил на Вильгельмштрассе при трех формах государственного правления. Положение посла на­ционал-социалистской Германии в сталинской России было во многих отношениях значительно труднее положения его коллег в западных столицах. Не говоря уже о серьезных внешнеполитических трениях и осложнениях, сглаживать и улаживать которые приходилось послу, он столкнулся с советским государством, выходившим из голода гигант­ских масштабов и переживающим экономическую разруху, с впавшим в летаргию населением, перенесшим тяжелые испытания и огромные человеческие потери. И вот в ходе насильственного стимулирования развития экономики в начальный период форсированной сталинской индустриализации от населения потребовались новые великие жертвы. С середины 30-х годов этот процесс сопровождался террором чисток, от которого страдали и ведущие германские дипломаты. Посольство наци­онал-социалистской Германии, в этом отношении ничем принципи­ально не отличавшееся от посольств других западных государств, опоя­сал непроницаемый кордон службы безопасности, сильно сковавший свободу передвижения его сотрудников. Служащие посольства неодно­кратно оказывались втянутыми в показательные судебные процессы, их обвиняли в шпионской деятельности, как, например, журналиста и пресс-атташе Вильгельма Баумана (прибалтийского немца) и военного атташе Эрнста Кёстринга. Послу приходилось вызволять своих сотруд­ников из сетей сталинского правосудия и одновременно по возможно­сти защищать от выдворения в Германию, где некоторых из них ожидали аналогичные преследования. Все это тяжело отражалось на настроении в посольстве и в отдельные периоды парализовало работо­способность посла.

Вместе с тем следует отметить, что царившая в германском посоль­стве в Москве атмосфера приятно отличала его от других правительст­венных служб нацистского государства. Дело в том, что советская служба безопасности, надежно изолировав посольство от внешнего ми­ра, крайне затруднила проникновение в него (с целью осуществления слежки) агентов германской службы безопасности. Несмотря на неод­нократные попытки Эрнста Вильгельма Боле (с 1937 г. руководитель заграничной организации НСДАП и статс-секретарь в министерстве иностранных дел), ему так и не удалось создать в Москве местную груп­пу НСДАП — наподобие тех потенциальных «пятых колонн», которые строились в других странах вокруг германских посольств. Попытки же имперской службы безопасности «внедрить» в посольство своих со­трудников пресекались послом со ссылкой на особую обстановку в Со­ветском Союзе. И в силу подобного островного положения посольства «национал-социализм» долгое время оставался «за его порогом».

Ведущие сотрудники германского посольства в Москве довольно быстро уяснили себе суть национал-социализма. Осознанию способст­вовала не только территориальная и идеологическая удаленность, но не в последнюю очередь и их социальное происхождение. Скрытый ци­низм, с которым Гитлер относился к «высшим слоям» общества, затрагивал факторы, обеспечивавшие социальную надежность нацио­нал-консервативной, чиновничьей аристократии, воспитанной на кай­зеровских традициях, придерживаться которых посол считал своим долгом. Неприкрытая антипатия Гитлера к «духу Цоссена» задевала интересы той руководящей военной элиты, к которой принадлежал со­ветник посольства Вернер фон Типпельскирх (его кузен Курт фон Типпельскирх являлся обер-квартирмейстером генерального штаба сухопутных войск). Яростные выпады против немецких евреев, полу­чившие правовую основу в Нюрнбергских законах и разрушившие веру в слияние немецкой и еврейской культур, побудили сотрудников по­сольства встать на защиту своих безоружных коллег. Крестовый поход национал-социалистской пропаганды против россиян и всего русского оставил работавших в посольстве немцев, выходцев из России Густава Хильгера и Эрнста Кёстринга, бывшего в период сотрудничества рейхс­вера и Красной Армии старшим адъютантом генерала Ганса фон Секта, в сложное положение и втянул их в длительный, изматывающий нервы процесс самоутверждения.

Кроме того, несмотря на бесчисленные практические трудности, пост в Москве давал возможность получить более широкую, если срав­нивать с Берлином, информацию о происходящих в мире процессах. С одной стороны, ежедневное непосредственное соприкосновение с идеологическими и политическими особенностями все более национал-патриотического, советского социалистического строя давало возмож­ность тоньше ощущать структурное сходсгво обеих систем. С другой же стороны, информация, получаемая посольством в этой столице Комин­терна, усиливала негативное отношение к факту идеологической и политической обработки населения Германии. Вместе с тем свободное обращение с иностранной печатью, беспрепятственное общение с дип­ломатами, в том числе нейтральных и противоборствующих стран, спо­собствовали обострению критического взгляда на опасное развитие национал-социалистской Германии, компенсировавшему до некото­рой степени отсутствие официальной информации о намерениях гер­манского правительства.

Оценивая отрицательно происходившие в национал-социалист­ской Германии процессы, посольство в то же время, как показы­вает служебная и частная переписка посла, в какой-то степени проявляло понимание проводимых Сталиным мероприятий по внут­ренней консолидации страны. Строгий централизм и жесткий эта­тизм сталинской системы находили в посольстве сдержанное одобрение. Поэтому в течение ряда лет его сотрудники, с боль­шим мужеством и соблюдая требуемую дистанцию, лавировали между Сциллой сталинской системы и Харибдой гитлеровской дик­татуры. По воспоминаниям Ганса фон Херварта, дипломаты посто­янно «балансировали на канате». Начатая Германией бешеная идеологическая травля, постепенно заменившая двусторонние пере­говоры, и грубое, жестокое насилие, использовавшееся обеими сто­ронами в борьбе с противниками, со всей наглядностью демонстрировали те опасности, которые могли возникнуть в случае дальнейшей эскалации конфликта. Основываясь на глубоком и до­скональном знании русского и советского общества и его руководст­ва, ответственные сотрудники посольства были твердо уверены в том, что эскалация существовавшего между Германией и Советским государством конфликта до размеров острого кризиса могла про­изойти только по вине германской стороны. По единодушному мне­нию группировавшихся вокруг посла графа Шуленбурга лиц, внешняя политика гитлеровского режима была значительно опас­нее. В то время как Сталин, используя все экономические возмож­ности, из последних сил старался внутренне укрепить свою огромную империю, быстрое развитие индустрии и военной машины Германии имело целью военную экспансию. По словам Херварта, «Советы занимали оборонительную позицию и делали все возмож­ное, чтобы предотвратить войну». Гитлер же, напротив, был агрес­сивен и искал конфронтации. Его политика «вела к войне».

Для Шуленбурга, воспитанного на традициях внешней политики старой школы, получившего опыт дипломатической работы на кон­сульской службе в Российской империи и хорошо сознававшего огромное экономическое и военное значение обоих государств, колоссальную бризантность их идеологических систем, вывод мог быть только один: любой ценой предотвратить военное столкновение сторон, всячески способствовать разрядке напряженности и постепенному сближению этих не столь уж и несхожих во внутриполитическом плане режимов.

Министр иностранных дел, а впоследствии посол Румынии в Мо­скве Григоре Гафенку охарактеризовал сложную и в основном па­радоксально анахроническую позицию Шуленбурга следующими словами: «Как это ни странно, но прежде всего дипломаты, которым в одинаковой степени духовно были чужды и большевистское учение и национал-социалистская доктрина, понимали (возможно, благодаря именно этому отчуждению), в какой мере имевшиеся в обеих системах аналогии можно было бы использовать в целях достижения примире­ния и доброго согласия. Ссылаясь на авторитет Бисмарка, (Шулен­бург) часто говорил о естественном совпадении интересов Германии и России и... теперешние трудности в отношениях двух империй при­писывал насильственному и бескомпромиссному антитезису, который национал-социализм противопоставлял большевизму». Гафенку ви­дел в Шуленбурге дипломата, «наилучшим образом подготовленного для проведения реалистической политики, прекрасно отдававшего се­бе отчет в истинной ценности и подлинной искренности (обеих) доктрин.»

Нелепость ситуации, в которой находился посол в Москве, усу­гублялась тем фактом, что важную политическую информацию он по­лучал не из Берлина, а из советских правительственных кругов. В то время как государственные руководители в Берлине считали посла политически неблагонадежным и недостаточно авторитетным или же в пылу бюрократического усердия просто о нем забывали, послу прихо­дилось выслушивать упреки представителей Советского правительства относительно действий Берлина, на которые ему нечего было возра­зить. Так, например, об агрессивном характере германо-японского антикоминтерновского пакта Шуленбург узнал не от своего правительства, а от советского наркома иностранных дел. Находясь в столь двойственном положении, посол избрал определенную линию по­ведения, сочетавшую личную полнейшую искренность с выражением сожаления по поводу происходящего в Германии, на которое он, де­скать, старается влиять, но которое пока оказывается сильнее. Эта линия проявлялась в «характерном для посла жесте, когда он с выражением озабоченной беспомощности воздевал руки к небу». Этот жест, отражавший глубокий внутренний конфликт, до сих пор помнят сослуживцы. Его зафиксировала и советская сторона, хотя долгое время неверно истолковывала.

Осенью 1937 г. растущая убежденность в агрессивных намерениях Гитлера в отношении европейского Востока побудила посла, осведомленного о временном ослаблении Красной Армии в результате ликви­дации начиная с июня 1937 г. офицерской элиты в связи с так назы­ваемым делом Тухачевского, а также знавшего о существовании агрессивного германо-японо-итальянского военного союза, возникше­го в результате присоединения Италии в ноябре 1937 г. к антикоминтерновскому пакту, отказаться от позы озабоченной беспомощности и перейти к активному предостережению. Вместе с ним посольство пере­шло с позиции неприятия (в понимании М.Брощата) к осторожной, но в ограниченных пределах активной оппозиции в отношении внешнепо­литических планов Гитлера в Восточной Европе. Показателем такого поворота служит доклад о «проблеме — Советский Союз», составлен­ный ведущими работниками посольства, с которым посол выступил в военной академии в Берлине 25 ноября 1937 г., или ровно через год по­сле подписания тайного дополнительного протокола к антикоминтерновскому пакту.

Свое широко задуманное историко-политическое выступление пе­ред молодым поколением немецких офицеров Шуленбург начал с указания на важное место России в «прусско-германской истории по­следних двух столетий», на «значение позиции России для политики Бисмарка в период создания государства...». Шуленбург отверг как аб­сурдное утверждение о том, что якобы сложившееся стараниями Совет­ского Союза соотношение сил представляет угрозу для Германии. Напротив, заявил он, «усиливающийся страх перед Германией привел к тому, что отношения Советского Союза ко всем остальным государст­вам еще больше стали зависеть от его отношения к Германии. Любое усиление Германии воспринимается в Советском Союзе как собствен­ный неуспех». По словам Шуленбурга, внешнюю политику советского руководства определяет в первую очередь «потребность в международ­ном спокойствии». И только агрессивная германская политика на международной арене, нацеленная на сколачивание блоков, вы­нуждает СССР стремиться к созданию «единого франко-англо-совет­ского фронта против фашистских государств».

Военный министр и главнокомандующий вермахтом Вернер фон Бломберг сообщил в частном порядке германскому послу в Москве, что доклад был встречен «слушателями с полным одобрением». Он дей­ствительно привлек большое внимание. Многие из занимавших ру­ководящие посты, в том числе и сам Бломберг, просили прислать им копию. Содержание доклада настолько противоречило представлени­ям Гитлера и указаниям Геббельса в сфере пропаганды, что последст­вия выступления вряд ли ускользнули от их внимания.

Аншлюс Австрии и всеобщая мобилизация в Германии, которые Шуленбург, как видно, пережил совершенно неожиданно для себя, будучи в Германии, продемонстрировали со всей очевидностью, на­сколько справедливыми оказались известные ему опасения Советского правительства относительно дальнейших внешнеполитических целей Германии. Подписание Мюнхенского соглашения 29 сентября 1938 г. вызвало в Берлине и в столицах других западных государств чувство «огромного облегчения... по поводу предотвращенной войны». Те, кто не поддался этому чувству, «с тревогой задались вопросом, как скоро наглая заносчивость вновь заявит о себе». В германском посольстве в Москве ощущалось лишь умеренное облегчение в связи с разрешением кризиса. Здесь обращали внимание в первую очередь на тяжелые по­следствия этой конференции. Исключение Советского Союза из числа великих держав — участниц переговоров расценивалось как оскорбле­ние, а непривлечение к ним Чехословакии рассматривалось как диктат ведущих государств; за все это, как предполагалось, придется дорого заплатить.

В своих изложенных позднее размышлениях Эрнст Кёстринг писал: «Мчавшиеся в Мюнхен с развевающимися фалдами англичане и фран­цузы... внезапно и грубо исключили Сталина из числа участников переговоров в Мюнхене». Кёстринг не сомневался, что Советское правительство должно было сделать из случившегося соответствующие выводы.

А посол Шуленбург выразил полученный в беседе 29 сентября 1938 г. протест Потемкина, в полной мере дав почувствовать собствен­ное согласие с ним, следующими словами: «Это, собственно говоря, ка­кая-то нелепость, когда созывается конференция для решения судьбы страны без представителя этой страны. То, что происходит сейчас, яв­ляется возрождением «знаменитого» четырехстороннего договора с целью навязывания Европе своей воли... Участвующие в уничтожении Чехословакии государства еще очень пожалеют, что уступили ее воин­ствующему национализму. На очереди Польша, ибо в ней проживает «очень много» немцев...».

В то время как советник посольства в своем очередном докладе от 3 октября 1938 г. передавал начальнику V референтуры МИДа, занимавшейся вопросами СССР, традиционное поздравление и со­общал о царившем в посольстве «бурном ликовании по случаю до­стигнутого фюрером для Германии огромного, не поддающегося воображению успеха», настроение у сотрудников посольства было в самом деле подавленное. Так, в тот же самый день Шуленбург в ча­стном порядке писал в Берлин: «Итак, важное решение принято, оно принято в пользу мира!! Все-таки я испытываю большое облег­чение. Не отрицаю! Я совершенно не имею в виду политические беспокойства общего характера, которые присущи всякому мысля­щему человеку и немцу (существует очень мало мыслящих лю­дей!). Ведь подвергались опасности и мои самые насущные интересы. Вспыхнула бы война, и я лишился бы своего поста... Но... не подумай, пожалуйста, что все было только блефом, что никакой опасности не грозило. Только чудо спасло нас от войны!.. В новой ситуации все наши заботы выглядят по-другому. Мне придется энергично... за это взяться. Но об этом позже!» Через две недели, оглядываясь назад, он писал, что острый кризис против ожидания «все-таки закончился миром! Должен признаться, на сей раз я в это уже не верил». Затем он двусмысленно добавил: «Мы все многим обязаны английскому премьер-министру. И все-таки это счастье, что все произошло именно так, а не иначе!»

Ведущие сотрудники посольства — посол Шуленбург, военный ат­таше Кёстринг и Густав Хильгер — оказались теперь в длительной фазе осмысления происходящих событий и переориентаций. «Первое же "спокойное" воскресенье», 2 октября 1938 г., они использовали для «за­городной прогулки» и отправились «на Бородинское поле». Посеще­ние Бородина — места сражения, где великая армия Наполеона в 1812г. впервые потерпела тяжелое поражение, — приобретало в те дни символическое значение. Нападение Германии на Россию (по аналогии с армиями Наполеона) с первым германским вторжением в «славянское пространство» стало теперь более реальным. Понимая, какими катаст­рофическими последствиями обернется война для Германии и России, эти люди считали своим долгом всеми доступными средствами противо­действовать такому развитию событий.

Решающую роль при этом сыграл конкретный опыт «Мюнхена».

1. Германское посольство в Москве исходило из того, что Гитлер был готов развязать войну и что Европа стояла на пороге большой вой­ны, которая по своим последствиям не уступит первой мировой войне.

2. Оно считало, что дипломатическое урегулирование, предприня­тое западными державами, лишь временно приглушило опасность новой мировой войны. Тревога политически сознательных и чувствую­щих свою ответственность людей не исчезла, она даже усилилась, по­скольку предполагалось, что Гитлер и дальше будет подталкивать к войне, а «чудо» больше не повторится.

3. В связи с отсутствием сопротивления агрессивной политике Гит­лера внутри страны задача дипломатии состояла в том, чтобы создать внешнеполитическую ситуацию, ведущую к заключению пактов и с неотразимой логикой исключающую возможность возобновления чре­ватого войной конфликта.

4. По мнению германской дипломатии в России, ключ к достиже­нию подобной ситуации находился в руках Советского правительства. Поэтому нужно было в кратчайший срок с помощью энергичных шагов побудить это правительство использовать свое международное влияние для стабилизации обстановки в Центральной и Восточной Европе.

5. Необходимо было также с помощью новых приемов привнести в процесс принятия внешнеполитических решений обоими государст­вами идею оживления действенной договорной системы, которая крепко связывала Германию и Россию и которая с 1934 г. оставалась неиспользованной. Отправной точкой здесь могло служить особое по­ложение Советского правительства после подписания Мюнхенского соглашения.

Вероятность изменения советской внешней политики как следствие глубокого потрясения, которое пережило правительство Сталина в свя­зи с подписанием четырехстороннего соглашения, казалась поначалу чрезвычайно ничтожной. Сообщенные Кулондром высказывания По­темкина свидетельствовали скорее о политической прозорливости по­следнего относительно все большего сужения внешнеполитических возможностей Советского правительства, нежели о принятых им пред­варительных решениях.

Ведь ничто не говорит о том, что Советское правительство уже в первые дни октября на своих многодневных конфиденциальных сове­щаниях рассматривало подобные варианты со столь дальним прицелом. Вместе с тем оно считало необходимым из сохранившихся компонентов разрушенного здания коллективной безопасности сконструировать но­вую внешнюю политику. Однако, насколько это можно понять из сооб­щений последующих месяцев, эта политика пока что сводилась к максимальному укреплению обороноспособности с целью отражения опасности с востока и запада собственными силами и не имела в виду какой-либо сделки с агрессивным противником. Вопрос о том, обсужда­лись ли и насколько глубоко на этих совещаниях проблемы будущей политики Германии, остается открытым. Но по всей вероятности, уже тогда сформировался прочный консенсус относительно тайных замыс­лов западных держав, их намерения, насколько возможно, не созда­вать препятствий немецкой агрессии, а предоставить Германии свободу действий на востоке. Понимание скрытого смысла четырехстороннего соглашения как одобрения германской экспансии в восточном направ­лении прибавило к растерянности Советского правительства глубо­кое недоверие к западным державам. Это недоверие, достигшее зимой 1938/39 г. в украинском вопросе своего апогея, росло в последующие недели и месяцы в связи с целым рядом внешнеполитических событий, которые, казалось, его оправдывали. К ним относились решения Вен­ского арбитража от 2 ноября и подписание 6 декабря 1938 г. герма­но-французской декларации о ненападении. Все это на несколько месяцев осложнило отношения Советского правительства с Францией и Англией вплоть до прекращения сообщения.

Официальные заявления представителей Наркомата иностранных дел непосредственно после этих совещаний свидетельствуют не только о растерянности Советского правительства, но в первую очередь об от­сутствии твердой ориентации. Народный комиссар иностранных дел Максим Литвинов, возвращаясь с Женевской ассамблеи Лиги Наций в Москву, сделал остановку в Париже, где он осыпал упреками министра иностранных дел Франции Жоржа Боннэ, повторив при этом основные моменты заявлений Советского правительства периода судетского кри­зиса. Он, в частности, утверждал, что Чемберлен поддался обману Гит­лера, встав на путь Годесберга и Мюнхена, что Гитлер никогда бы не осмелился пойти на риск войны, если бы Англия и Франция, опираясь на помощь России, дали решительный отпор. Разумеется, германская дипломатия в этом отношении придерживалась иного мнения.

16 октября 1938 г. после консультаций с Советским правительством Литвинов высказал уходящему с этого поста послу Франции в Москве Кулондру неодобрение относительно того, что Франция систематиче­ски уклонялась от попыток советской стороны достичь необходимых военных соглашений к договору о взаимопомощи от 1935 г., даже тогда, когда Чехословакия действительно нуждалась в их помощи. На вопрос Кулондра, что же можно предпринять теперь, Литвинов ответил, «что утерянных драгоценных позиций сейчас не вернуть и не компенсиро­вать. Мы считаем случившееся катастрофой для всего мира. Остается одно из двух: либо Англия и Франция будут и в дальнейшем удовлетво­рять все требования Гитлера и последний получит господство над всей Европой, над колониями и он на некоторое время успокоится, чтобы пе­реварить проглоченное, либо Англия и Франция осознают опасность и начнут искать пути для противодействия дальнейшему гитлеровскому динамизму. В этом случае они неизбежно обратятся к нам и заговорят с нами другим языком. В первом случае в Европе останутся лишь три ве­ликие державы — Англия, Германия и Советский Союз. Вероятнее все­го, Германия пожелает уничтожить Британскую империю и стать ее наследницей. Менее вероятно нападение на нас, более для Гитлера рис­кованное».

Внутриполитическое развитие первых недель после Мюнхена — короткое, интенсивное усиление террора против мнимых врагов в собственных рядах, против представителей иностранных держав и разного рода иностранцев — также не свидетельствовало о начинаю­щемся повороте советской внешней политики в сторону Германии. Не ощущалось и ослабления страха, подозрительности и враждебности по отношению к представителям национал-социалистской Германии. Ни официальная, ни личная переписка германского посла в Москве того периода не содержит никаких признаков, позволяющих сделать вывод о подобных переменах советской точки зрения. Напротив, сотрудники германского посольства в Москве отмечают в те дни, недели и даже месяцы после Мюнхена исключительно холодную, ограниченную са­мым необходимым корректность представителей Советского прави­тельства. В отношении граждан и представителей посольства рейха органами безопасности Наркомата внутренних дел практиковались насильственные меры. Значительно усилились придирки к живущим и аккредитованным в Советском Союзе иностранцам. Вместе с тем в своих отчетах в Берлин германское посольство старалось убедить со­ответствующие службы в том, что немцы занимают «нормальное» ме­сто в общей системе преследования иностранцев, которую сочли необходимым ввести Сталин, считавший ситуацию предвоенной, и его органы безопасности, исходившие из существующего кризиса недове­рия. Жесткая бесцеремонность новой кампании против иностранцев, продиктованная желанием предотвратить опасность, а также неуве­ренностью, непониманием и подозрительностью, не различала наци­ональностей.

Тем не менее в своих донесениях посол особо выделял тот факт, что Советское правительство больше раздражено отступлением прави­тельств Англии и Франции, чем политикой Гитлера, которой и следова­ло ожидать. Эмоционально окрашенные личные письма посла первых дней после Мюнхенского соглашения выдают (впервые за время его пребывания в СССР) не только насыщенную разочарованием горькую иронию, но и указывают на все необходимые для дипломатической инициативы возможности. «Правительство здесь, — писал он 3 октяб­ря, — конечно, крайне недовольно исходом кризиса. Все пошло вкривь и вкось! В Европе нет войны... Лига Наций вновь оказалась мыльным пузырем... популярная, взлелеянная Литвиновым «коллективная без­опасность» оказалась неэффективной... о Советском Союзе никто не позаботился, не говоря уже о том, чтобы пригласить его участвовать в переговорах... и, наконец, система пактов Советского Союза в значи­тельной степени ослаблена, если не разрушена вовсе. Это неприятные факты, вызывающие здесь раздражение. Но гнев направлен не только против нас (ибо здесь понимают, что «мы» взяли только то, что само шло в руки), сколько против англичан и французов, которых осыпают резкими упреками».

Здесь был затронут вопрос, над которым посольство станет работать в последующие месяцы. Поначалу казалось, что сопротивление Моск­вы преодолеть невозможно, но германскому послу помогла случай­ность: в середине октября одновременно с послом союзной Японии был отозван из Москвы и переведен в Берлин французский посол Кулондр, а в ноябре заменили британского посла Чилстона. В результате в этот чрезвычайно сложный период советских отношений со странами За­пада и абсолютно низкого уровня германо-советских отношений граф Шуленбург по заведенному обычаю как старший по рангу становится дуайеном дипломатического корпуса в Москве и получает более удоб­ный доступ к людям, принимающим решения в Кремле.

Подготовка инициативы

Всю первую половину октября посол Шуленбург оставался как бы за кулисами служебных дел. Он следил за событиями, но не де­лал поспешных выводов, а 10 октября стал добиваться разрешения выехать в Берлин, где хотел выяснить намерения руководства рей­ха и обсудить свои дальнейшие действия с ответственными работ­никами министерства иностранных дел. Представлять официальные отчеты он поручил второму человеку посольства, со­ветнику Вернеру фон Типпельскирху.

Доклады, направляемые Типпельскирхом в октябре руководителю восточноевропейской референтуры политического отдела МИД докто­ру Шлипу и просматривавшиеся Шуленбургом, соответствовали инструкциям и интересам посла. Особое значение для подготовки дип­ломатической инициативы посольства имели донесения от 3 и 10 ок­тября 1938 г.

В них Типпельскирх отмечал, что «политика Литвинова потерпела полное фиаско» и что это не может «остаться без последствий для совет­ской внешней политики». Советское правительство, с одной стороны, постарается вновь оживить пролетарский Интернационал и через на­родные массы повлиять на западные правительства, а с другой стороны, «еще сильнее, чем прежде, будет стремиться к повышению своей воен­ной мощи». Возможно, заметил Типпельскирх, для этого потребуется увеличить импорт средств производства. Далее он писал: «Похоже, что из неудач советской политики Сталин сделал также и кадровые выво­ды. При этом я, естественно, в первую очередь думаю о Литвинове, прилагавшем во время кризиса напрасные усилия в Женеве. Мы имеем некоторые сведения о том, что советские руководители в период кризи­са постоянно проводили длительные совещания, на которых якобы ца­рили тревога и неуверенность... Сталин снова использует испытанный метод — будет искать козлов отпущения».

Этот прогноз, подтвердившийся семь месяцев спустя, вовсе не удивляет. По мнению германского посольства в Москве, уже тогда не­состоятельность политики Литвинова, его отсутствие на долгих напря­женных заседаниях во время кризиса, его бесполезные речи в Женеве давали достаточно оснований для предположения о его скорой отстав­ке. Еще более важной в свете дальнейшего развития представляется заключительная часть первого донесения Типпельскирха: «Если встать на путь политических спекуляций, то неизбежен вывод о том, что Со­ветское правительство будет вынуждено пересмотреть свою внешнюю политику. И в первую очередь речь пошла бы об отношениях с Герма­нией, Францией и Японией. Что касается нас, то в данном случае был бы возможен 0олее позитивный взгляд Советского Союза на Германию по той причине, что Франция обесценилась как союзник, а от Японии следует ожидать агрессивной политики... Все же я бы не хотел считать ошибочным предположение, что современная ситуация представляет благоприятные возможности для нового, более обширного экономиче­ского договора Германии с Советским Союзом».

Во втором донесении Типпельскирх сообщил о том, что нет никаких признаков, позволяющих судить об изменении в положении Литвинова и о направленности советской внешней политики. Посольство считает, что «пока советская политика будет придерживаться прежнего курса. Литвинов, конечно, предпримет попытку убедить Советское прави­тельство в том, что проводившаяся им политика единственно верная, что ее необходимо продолжать и в будущем. При этом он, по-видимому, станет уверять в том, что Франция и Англия извлекут уроки из разви­тия чехословацких событий и примут меры к тому, чтобы не оказаться еще раз вынужденными отступить перед притязаниями Гитлера. Лит­винов, естественно, будет доказывать, что нельзя доверять заявлениям фюрера относительно отсутствия дальнейших территориальных требо­ваний в Европе. Примечателен тот факт, что, как считают Советы, за­верения Гитлера не относятся к Украине... Литвинов станет... и дальше защищать свою политику коллективизма, убежденный в том, что рост влияния Германии, и прежде всего крах Чехословакии, повлечет за со­бой такое изменение в расстановке сил в Европе, при котором Совет­скому Союзу рано или поздно обязательно достанется определенная роль... Другими словами, Литвинов будет по-прежнему рекомендовать меры против агрессоров в надежде иметь больше успеха в следующий раз». По мнению Советского правительства, «война только отложена» и «Советскому Союзу в будущем уготована важная роль». Затем следо­вал «вывод о том, что Сталин и в дальнейшем будет стремиться укреп­лять свой военный потенциал».

Такая оценка якобы подтверждала точку зрения посольства, что «наступил благоприятный момент для заключения с Советским прави­тельством нового экономического соглашения, которое уже давно гото­вит господин Шнурре». В заключение советник писал: «А потому хотел бы вновь предложить немедленно проработать соответствующим обра­зом данный вопрос». И далее: «Должен добавить, что господин посол разделяет мою точку зрения и уполномочил меня выступить с данной инициативой».

А инициатива явилась следствием размышлений Шуленбурга о том, «что необходимо воспользоваться изоляцией Советского Союза, чтобы заключить с ним всеобъемлющее соглашение, первой ступенью которого была бы договоренность о товарообмене и предоставлении но­вых значительных кредитов».

Тяжелое положение, в которое Гитлер вверг немецкую экономику, представляло собой благодатную почву для предложений подобного ро­да. Ибо правительство рейха лихорадочно искало выход. 13 декабря ми­нистр пропаганды Йозеф Геббельс в частном порядке записал, что «финансовое положение рейха... катастрофическое. Мы должны искать новые пути. Дальше так не пойдет. Иначе мы окажемся на грани ин­фляции».

В то время как Типпельскирх передавал эти предложения Шлипу, посол обдумывал общие контуры бесед, которые он намеревался про­вести в Берлине. Ведь предстояли сложные и долгие разговоры. 24 ок­тября Шуленбург писал фрау фон Дуберг в Берлин: «Я ужасно рад предстоящей возможности вновь увидеть тебя.... но на этот раз у меня будет очень мало времени». Пробыть в Берлине он планировал с 31 октября по 11 ноября. Однако вначале нужно было на «2 дня остано­виться в Варшаве и кое-что обсудить с Мольтке»; затем в его «распоряжении оставалась целая неделя в Берлине», во время которой «предстояло многое сделать». Посла беспокоило, что на запрос относи­тельно командировки «все еще не поступил ответ из Берлина», но он надеялся, что там не будут «чинить препятствий». Запись посла от 27 октября свидетельствует о том, что он не получил официального раз­решения на остановку в Варшаве, а потому не мог в тот период обме­няться мнениями со своим коллегой, германским послом в Варшаве, Г. А. фон Мольтке, который, как и он сам, являлся представителем «старого» ведомства. Командировка в Берлин Шуленбургу была разре­шена с 31 октября по 12 ноября. Дни со 2 по 10 ноября посол провел в столице.

Во время подготовки к беседам в Берлине Шуленбург составил и скрепил подписью «Докладную записку», датированную 26 октября 1938 г. Записка начинается словами: «Я намерен в ближайшее время обратиться к Председателю Совета Народных Комиссаров Молотову с тем, чтобы попытаться достичь урегулирования вопросов, осложняю­щих советско-германские отношения». Как справедливо заметил Шорске, «полное игнорирование Шуленбургом Литвинова с целью прямого выхода на Молотова было совершенно неожиданным». Между тем план переговоров, изложенный Шуленбургом в присущей ему строгой мане­ре, не создает впечатления «дипломатической революции». Пунктом «А» предусматривались безотлагательные переговоры с целью дости­жения соглашения о торговле и платежах на новых, благоприятных для СССР условиях, в пункте «Б» говорилось об урегулировании некото­рых осложняющих экономические отношения спорных проблем, а в пункте «В» речь шла о решении вопросов, связанных с арестом и иму­ществом немецких подданных (сюда относилось 400 случаев «исчезно­вения» граждан рейха).

Эти вопросы Шуленбург ставил перед компетентными советскими органами и в предшествующие годы. Новым было соединение предло­жений в обширную программу переговоров и прежде всего манера ее представления. Совершенно необычным было обращение посла непо­средственно к главе правительства, минуя руководителей соответству­ющих ведомств — в данном случае наркомов внутренних и иностранных дел, а также наркома внешней торговли, — тем более в условиях советской министерской бюрократии.

И все же этот необычный шаг являлся «революционным». Посол, очевидно, видел в Молотове более важную персону, которой в дальней­шем вместе со Сталиным предстояло определять германскую политику СССР; Молотов, по его мнению, не был односторонне ориентирован на западные державы, а на основе своего выходящего за пределы одного ведомства положения, а также не в последнюю очередь и благодаря ав­торитету, которым он, как известно, пользовался у Сталина, мог осу­ществить переориентацию советской политики в отношении Германии.

Кроме того, посол надеялся, что докладная записка попадет в руки Гитлера и будет им одобрена. Поэтому не рекомендовалось предлагать министра-еврея в качестве партнера по переговорам. В любом случае Шуленбург хотел достичь большего, чем просто решения упомянутых здесь отдельных вопросов. Вторая фраза преамбулы записки, похоже, указывает именно на это. «Самой удобной предпосылкой для подобного шага, — писал он, — стало бы начало переговоров относительно герма­но-советских договоренностей о торговле и системе расчетов на 1939 год и о предоставлении Советскому Союзу обширного товарного креди­та». Переговоры, таким образом, должны были прежде всего подгото­вить почву для более крупных и важных шагов.

В Берлине Шуленбурга ожидали три новости. 21 октября, вслед за оккупацией Судетской области, фюрер издал директиву «об оконча­тельном урегулировании чехословацкого вопроса», в соответствии с которой вермахту было приказано приготовиться к дальнейшему про­движению на восток. 24 октября Риббентроп по поручению Гитлера предложил Польше «совместную политику в отношении России на базе антикоминтерновского пакта», что серьезно угрожало советским ин­тересам. Было ясно, что Гитлер свое внимание в первую очередь на­правлял на «решение» так называемого польского вопроса. А 2 ноября /Первый/ Венский арбитраж предложил создать на востоке покорен­ной Чехословакии марионеточное государство «Закарпатская Укра­ина», которое могло бы стать плацдармом для наступления на Советскую Украину, а возможно, и на Советский Союз.

Все три сообщения в равной степени продемонстрировали послу крайнюю необходимость осуществления планов, ради которых он при­ехал в Берлин.

Его коллега в отставке Ульрих фон Хассель, также находившийся в эти дни в Берлине, 4 ноября так прокомментировал последнее событие: «Новая Чехословакия представляет собой, пожалуй, еще более не­устойчивую структуру, особенно в ее восточной части. Там возникнет ситуация, которая может стать источником более серьезных конфлик­тов. Не делает ли Гитлер ставку на Украину?»

Настроение, которое застал посол в министерстве иностранных дел, должно быть, не очень отличалось от того, которое наблюдал Хас­сель в середине декабря. Нейрат (еще в начале года его начальник), переведенный на «незавидный пост», производил «впечатление по­корного судьбе человека». Статс-секретарь фон Вайцзеккер «доволь­но озабоченно охарактеризовал риббентроповскую или гитлеровскую внешнюю политику, явно нацеленную на войну. Правда, пока еще не решили: выступить ли сначала против Англии, обеспечивая нейтрали­тет Польши, или сперва на востоке ликвидировать германо-польский и украинский вопросы, а также мемельскую проблему». Сам Риббентроп неохотно принимал прибывающих в Берлин послов и «так же, как и фюрер, не любил выслушивать иные мнения». В целом деловая обста­новка в министерстве казалась «почти невыносимой: дикая суета, от которой вот-вот лопнут нервы. Высшее начальство, за исключением, быть может, в какой-то степени Вайцзеккера, также ничего не знает о политических целях и средствах». Руководитель восточной референту­ры политического отдела МИД, д-р Вернер Оттофон Хентиг, с которым Шуленбург был лично знаком по прежней работе, «справедливо заме­тил, что сетовать на обстоятельства не имеет смысла. Положение на­столько серьезно, что пора начинать действовать».

Во время совещаний в министерстве иностранных дел Шуленбург, по-видимому, действовал не менее настойчиво, чем его коллега Хен­тиг. Несомненно, он рекомендовал, используя затруднительное поло­жение Советского правительства, срочно приступить к переговорам, открывая путь процессу нормализации отношений между двумя враж­дующими европейскими державами. Можно предположить также, что при этом он охарактеризовал позицию Сталина и его правительства та­ким образом, чтобы вызвать интерес немецкой стороны. Подтвержде­нием этому служит следующее высказывание Отто Майснера, бывшего тогда статс-секретарем: «Из личных впечатлений германского посла в Москве графа Шуленбурга явствует, что Сталин, убежденный в воен­ной мощи Германии и решимости ее руководства, сразу после чехосло­вацкого кризиса высказался в пользу Германии как более сильной державы». То, что это соответствовало не фактам, а лишь надеждам и планам германской дипломатии в России, покажет дальнейшая судь­ба этой крайне трудной инициативы к сближению. Тем не менее, как свидетельствуют воспоминания Майснера, Шуленбургу удалось про­будить в Берлине, по меньшей мере у «разумной элиты», интерес к своему плану. Это относилось и к тем прагматикам министерства иностранных дел, которые сконцентрировались в отделе экономиче­ской политики. Аргументы Шуленбурга попали здесь на благодатную почву. Советский Союз, говорил он, окончательно загнанный в тупик, стремится максимально усилить свой военный потенциал. Для этого ему нужна иностранная помощь, и прежде всего немецкая технология. В то же время набравшая высокие темпы военная промышленность Германии испытывала большую потребность в сырье, а немецкое насе­ление — в обеспечении продовольствием, прежде всего пшеницей. На­конец, существовала, пусть и отдаленная, надежда на то, что желание Гитлера заполучить житницу Украину могло поутихнуть, а возможно, и вовсе исчезнуть, если ему на благоприятных условиях и на долгий срок будут гарантированы в достаточном количестве поставки зерна из районов Причерноморья.

Эта аргументация таила в себе и определенную опасность. Совет­скому Союзу предоставлялась возможность некоторое время проводить политику экономического умиротворения; вместе с тем это, разумеет­ся, позволило бы ему значительно укрепить свою военную мощь, чтобы путем устрашения сделать менее вероятным безрассудное немецкое нападение. Но поскольку Шуленбург и значительная часть немецких дипломатов в России считали внешнюю политику Советского прави­тельства исключительно оборонительной, они не видели опасности усиления советского военного потенциала. Применительно к Германии поставка русских продуктов сельского хозяйства могла представляться им желаемой, массовый же экспорт из СССР важного в военном отно­шении сырья — опасным. Но в то же время оживленные торговые и экономические сношения обещали временное ослабление напряженности, средне- или даже долгосрочное смягчение жесткого курса германо-советской конфронтации. Наконец, к тому моменту все еще существовала определенная надежда, что оба врага постепенно убедятся в пользе мирных двухсторонних отношений и Германия отка­жется от своих агрессивных целей.

Первой документально подтвержденной инициативой, направ­ленной на оживление германо-советских торговых отношений стала составленная в этот период в министерстве иностранных дел и предназ­наченная для восточноевропейской референтуры записка руководите­ля отдела экономической политики министериаль-директора Виля. Эмиль Виль, католик, прокурор из Бадена, — дипломатическая карьера которого (назначен в министерство иностранных дел в соответ­ствии с указом от 5 февраля 1920 г.) позволила ему побывать в период Веймарской республики в западных странах (Лондон, Вашингтон и Сан-Франциско) — был далек от национал-социализма и являлся для Шуленбурга надежным собеседником.

Записка Виля датирована 4 ноября 1938 г., то есть вторым днем со­вещаний Шуленбурга с коллегами из министерства иностранных дел. В документе Виль выдвинул на передний план вопрос об увеличе­нии Германией закупок сырья в России и пытался пробудить интерес к оживлению торговых отношений, указывая на возможность склонить Россию «к немедленному расширению поставок сырья Германии неза­висимо от предоставления кредитов». «Положение Германии с сырьем ... таково, — писал он, — что со стороны служб генерал-фельдмаршала фон Геринга и других заинтересованных ведомств настоятельно выдви­гается требование по крайней мере еще раз попытаться оживить сделки с Россией, в особенности связанные с импортом русского сырья». Далее Виль добавил: «Германское посольство в Москве неоднократно выска­зывалось в пользу возобновления контактов с СССР и считает настоя­щий момент благоприятным для этого». Он рекомендовал использовать предстоящий в конце года контакт с советским торговым представи­тельством в Берлине, чтобы «в непринужденной атмосфере выяс­нить заинтересованность русских... в продолжении переговоров о кредитах».

Указывая на напряженную ситуацию с сырьем в Германии, Виль старался оказать давление на лиц, ответственных за приня­тие решений. Герман Геринг, к которому он обратился, возглав­лял с 1936 г. ведомство по осуществлению «четырехлетнего плана» и отвечал также за обеспечение сырьем военной промыш­ленности. Он представлял в правительстве Гитлера силы, серьезно обеспокоенные в период судетского кризиса военной безопасностью Германии, и вместе с Нейратом пытался склонить Гитлера к при­мирению. В те критические дни усилилось его соперничество с Риббентропом, которого он упрекал в бездумном подстрекательст­ве к войне. Геринг, с момента судетского кризиса прослывший в окружении Гитлера «трусом», был восприимчивым к попыткам разрядить экономическую и политическую ситуацию и избежать будущих внешнеполитических конфликтов. Его отношение к Рос­сии как потенциальному партнеру Германии отягощалось антибольшевизмом в меньшей степени, чем у его коллег.

К упомянутым Вилем «прочим заинтересованным ведомствам» наряду с имперским министерством экономики, которым руководил преемник Шахта Вальтер Функ, относились также имперское мини­стерство финансов, «Дойче гольд дисконтбанк» и Имперский банк. Пре­зидент Имперского банка — а в то время (до отставки 20 января 1939 г.) им был еще Ялмар Шахт — уже в 1935 — 1937 гг. считался сторонником оживления торговли с СССР и в условиях обострения внешнеполити­ческого конфликта с большей активностью выступал за интенсифика­цию германо-советских экономических связей.

Руководитель восточноевропейской референтуры отдела экономи­ческой политики МИД д-р Карл Шнурре, участник первой мировой войны, как и его начальник, сделал карьеру в период Веймарской ре­спублики. После пребывания в Лондоне, Париже, Женеве, с 1928 г. в Тегеране (где он тесно сотрудничал с тогдашним посланником графом фон Шуленбургом), в Будапеште и Белграде его, известного юриста, в 1936 г. направили в упомянутый отдел, где Шнурре служил сперва под началом посла Риттера, а затем — министериаль-директора Виля.

Шнурре подхватил содержавшуюся в записке Виля инициативу и энергично принялся за ее осуществление. Менее чем через месяц, 1 де­кабря 1938 г., он писал: «Позиция Германии в отношении пред­стоящих переговоров с русскими выработана на многочисленных ведомственных совещаниях, последнее из которых состоялось сегод­ня... В итоге предусмотрены следующие меры:

1. Как только торговый представитель русских Давыдов вернется из Москвы, начнутся переговоры с представительством о продлении срока действия германо-советского экономического договора на 1939 г....

2. Достигнута договоренность о том, чтобы в ходе переговоров про­зондировать русских относительно нового товарного кредита...

3. Предоставление такого кредита оправдывалось бы тем, что в на­стоящий момент сделка с Россией имела бы для нас особую ценность...»

Своим указанием на «особую ценность в настоящий момент» — эв­фемизм для возрастающей потребности Германии в сырье — Шнурре произвел благоприятное впечатление на сторонников форсированной подготовки к войне. Договор о предоставлении кредита на сумму свыше 200 миллионов рейхсмарок сроком на шесть лет связывался с условием, что три четверти кредитной суммы советская сторона покроет за счет поставок стратегического сырья. Предвидя трудности, с которыми столкнется при принятии решения советская сторона, Шнурре совето­вал «не слишком высоко оценивать перспективы успеха...». Особенно он указал на «трудности политического характера» — скрытое подтал­кивание к улучшению политических отношений.

Потребность Германии в сырье одержала верх над политически­ми сомнениями. 19 декабря 1938 г. неожиданно быстро прошло подпи­сание протокола о продлении германо-советского экономического договора, что еще весной 1938 г. считалось невозможным. Быстрое и гладкое урегулирование этого внешне «обычного дела» справедливо вызвало «повышенный интерес» за границей.

Следующий шаг состоял в том, чтобы заручиться расположением советской стороны к дальнейшим планам немцев. С этой целью Шнур­ре через три дня после подписания протокола о продлении торгового соглашения пригласил в министерство иностранных дел для беседы в присутствии находящегося в Берлине Хильгера сотрудников советско­го торгового представительства. Состав немецкой делегации (а в нее, помимо Шнурре, входили: обер-регирунгсрат Тер-Неддеи, регирунгсрат Эрдман из министерства экономики, атташе д-р Вальтер Шмидт и Хильгер) свидетельствовал о серьезных намерениях. От советской сто­роны на переговоры в сопровождении секретарши явился лишь заме­ститель советского торгпреда Скосырев.

Предлогом к началу переговоров послужили вопросы, вытекавшие из установления германского экономического суверенитета в Судетской области. Затем немецкая сторона сделала два важных сообщения: во-первых, Германия соглашалась предоставить СССР кредит в 200 миллионов рейхсмарок при условии, что Советский Союз в последую­щие два года доведет стоимость поставляемого в Германию сырья до 150 миллионов рейхсмарок (при этом Скосыреву был вручен список то­варов, в поставке которых было заинтересовано германское прави­тельство), и, во-вторых, «немецкая сторона (была) готова в связи с соглашением о предоставлении кредита урегулировать ряд вопросов, осложнявших до сих пор двусторонние отношения». Затем последовало оглашение спорных вопросов, содержавшихся в записке Шуленбурга от 26 октября 1938 г.

К первой инициативе, если судить по записям Хильгера об этой встрече, Скосырев отнесся с одобрением, хотя остается неясным, осо­знал ли он сразу подлинную суть предложения. По свидетельству Хильгера, Скосырев сказал, что «советская сторона также желает во­зобновления и расширения экономических связей с Германией». Эта формулировка ничем не отличалась от стереотипных оборотов совет­ской «миролюбивой политики». Не новостью был даже сам факт ее ис­пользования не в условиях неформального дипломатического приема, а в министерстве иностранных дел. Уже во время своего официального представления Риббентропу 6 июля 1938 г. вновь назначенный совет­ский полпред в Берлине А.Ф.Мерекалов на вопрос Вайцзеккера о воз­можных планах относительно расширения экономического сближения СССР и Германии (согласно записям Мерекалова) «ответил, что у нас нет каких-либо особых мотивов, препятствующих расширению наших хозяйственных связей с Германией». Мерекалов добавил, что «если германские промышленные круги и министерство хозяйства пойдут на условия, которые нами были даны в ответ на предложение немцев о кредите, то мы готовы содействовать расширению этих связей». Однако инициатива, по его словам, должна была исходить от немецкой сторо­ны. Ко второму предложению относительно, так сказать, «расчистки завалов» Скосырев, согласно записям Хильгера, также проявил инте­рес и выразил «готовность сотрудничать в этом направлении», пообе­щав запросить из Москвы директивы.

Тщательный анализ записей этой беседы показывает, что Скосырев вел себя в основном пассивно. Он поддерживал инициативу, не выска­зывая собственных взглядов, держался нейтрально. Несмотря на пози­тивный тон записей Хильгера, было бы ошибкой из хода беседы делать вывод о ярко выраженной готовности Советского правительства. Впрочем, ни один советский представитель за рубежом в эти годы ста­линского террора не осмелился бы до получения соответствующих инс­трукций даже на самую малую инициативу в развитии контактов с про­тивоположной стороной.

После возвращения в Москву (12 ноября 1939 г.) посол граф Шу­ленбург прилагал усилия к тому, чтобы пробудить интерес у Советско­го правительства. Полученные в Берлине впечатления и факт полной изоляции Советского Союза (пассажирские перевозки сократились на­столько, что он во всем поезде был «единственным, кто пересек в Бигоссове советскую границу») укрепили его в этом решении. Вско­ре, 15 ноября, он пригласил находящегося как раз в Москве советского полпреда в Берлине Мерекалова на завтрак в свою резиденцию. Мерекалов приглашение принял.

Главная политическая причина, лежавшая в основе приглашения, была, вне всякого сомнения, связана с вопросом о том, «как (будут) в ближайшее время обстоять дела с Польшей. Следует выждать! ...Ужас­ное время...». Кроме того, посол, конечно, рассчитывал, что эконо­мист Мерекалов, до недавнего времени руководивший отделом импорта Наркомторга, проявил понимание выдвинутой в Берлине ини­циативы и поддержит ее в Наркоминделе.

Импульсы, полученные Мерекаловым от Шуленбурга, через не­сколько недель достигли своей цели. Как рассказал Шнурре, усилия Берлина были вскоре «поддержаны демаршем тогдашнего полпреда Мерекалова, который вместе со Скосыревым пришел в МИД и объявил о готовности своего правительства вести переговоры на этой основе».

Джентльменское соглашение

Еще одним результатом усилий Шуленбурга явилась договорен­ность между ним и Литвиновым об «уменьшении до сносных пределов обоюдных нападок в печати». По мнению министерства иностранных дел, то был «первый определенный признак сближения между Герма­нией и Россией». Эта договоренность, документального подтвержде­ния которой также не существует, непосредственно увязывалась с поездкой посла в Берлин. Шуленбургу, «которому наскучило по указа­нию Берлина выражать Наркоминделу в Москве официальные проте­сты, удалось договориться с Литвиновым о прекращении всяческих оскорбительных нападок в печати обеих стран на руководящих деяте­лей Советского Союза и Германии. Гитлер дал на это свое согласие».

И Густав Хильгер относит это соглашение к октябрю 1938 г., при­чем в своих записях, представленных в 1953 и 1959 гг., он указывает различные даты. По его словам, инициатива совершенно однозначно исходила от Шуленбурга. В 1953 г. Хильгер писал: «Германский посол сперва предложил как знак доброй воли принять меры для прекраще­ния очернительной кампании против глав обоих государств. Идея при­надлежала Шуленбургу, но прежде, чем предложить Литвинову, он обсудил ее с посланником и со мной».

Опять же по данным Хильгера, еще до отъезда Шуленбурга в Бер­лин «инициатива... попала (у Литвинова) на благодатную почву; впо­следствии она обсуждалась на различных встречах: вначале в Москве, затем в Берлине. И наконец было достигнуто согласие. Следующий шаг был предпринят в октябре 1938 г., когда Литвинов и Шуленбург устно договорились о том, что печать и радио обеих стран с этого момента бу­дут проявлять сдержанность и прекратят подвергать нападкам противоположную сторону. Последствия этой договоренности стали первыми видимыми признаками того, что в отношениях между Совет­ским Союзом и Германией близились перемены. Готовность Сталина идти на соглашения подобного рода — это прямое следствие Мюнхен­ской конференции».

В исторической литературе эти высказывания воспроизводятся с определенными оговорками, принимая по меньшей мере как факт «со­глашение о моратории» между Литвиновым и графом Шуленбургом, достигнутое в октябре 1938 г. и исключавшее взаимные нападки в прес­се на высших представителей обоих государств». При этом остаются открытыми важные вопросы, относящиеся как к самой договоренности, так и к ее последствиям для политики в сфере пропаганды и печати пра­вительств Германии и СССР. Прежде всего неясно, действительно ли речь шла о «соглашении» (в какой-то форме), которое либо было прямо одобрено главами правительств, либо просто молчаливо допускалось ими, а не всего лишь о прагматической договоренности между двумя хорошо сработавшимися и заинтересованными в разрядке партнерами по переговорам — Шуленбургом и Литвиновым.

Херварт (1982) внес некоторые уточнения, утверждая, что «джен­тльменское соглашение... с целью прекращения нападок лично на Гит­лера и Сталина в германской и советской печати» было заключено по настоянию Шуленбурга. Он считает, что это произошло «позд­ней осенью 1938 г., а точнее, между так называемой «хрустальной ночью» и отъездом Херварта в Мемель. Как свидетельствует личная пе­реписка Шуленбурга, Херварт был откомандирован в Мемель прибли­зительно 8 декабря 1938 г. Херварт также считает, что «предложение Шуленбурга... (нашло) одобрение Гитлера и Сталина». Правда, как он сам утверждал, ему «тогда... договор (показался) не особенно важным, лишь позже мы увидели в этом первую веху намечающегося взаимопо­нимания между двумя странами».

Из бесед с сотрудниками министерства иностранных дел (Риббен­тропом, Нейратом, Вайцзеккером и др.) Де Витт Пул заключил, что «этот первый определенный признак примирения между Германией и Россией» появился осенью 1938 г. в форме договоренности между пра­вительствами. «Оба правительства, — писал он, — формально догово­рились о том, чтобы обычные нападки друг на друга в печати каждой из сторон свести до терпимых пределов».

По сути, эти данные выявляют следующую картину: Шуленбург в рамках дискуссий по подготовке дипломатической инициативы в узком кругу посольства в октябре 1938 г. среди прочих поднял также вопрос о прекращении взаимных оскорблений. Возможно, что к этому моменту он уже прозондировал почву в Наркоминделе (либо у самого наркома), где этот зондаж, по существу, не был неожиданным, так как Шуленбург и в предыдущие годы стремился к обоюдному устранению нападок в прессе. И уже тогда Литвинов проявил понимание и настаивал на том, чтобы первый шаг в данном направлении сделали средства массовой информации Германии. Не исключено, что во время консультаций в Берлине Шуленбург излагал это мнение своим коллегам и, по всей ве­роятности, руководству, настаивая на его реализации. Он ведь и раньше неоднократно рекомендовал корректно, менее напряженно от­носиться к советской стороне и воздействовать на германскую печать с целью смягчения нападок на СССР. Некоторые из коллег соглашались с его точкой зрения и прислушались к рекомендациям. Так, отчеты со­ветских дипломатов последующих недель говорят о чрезвычайно пре­дупредительном и обусловленном пониманием советской точки зрения поведении коллег Шуленбурга (например, руководителя восточноев­ропейской референтуры Шлипа и помощника статс-секретаря Вёрмана).

Нет никаких документов, подтверждающих тот факт, что ини­циатива Шуленбурга нашла отклик в верхах. Первое документаль­но подтвержденное указание немецкой прессе о смягчении тона по отношению к СССР датировано 9 мая и представляет собой реак­цию на смещение Литвинова. Правда, есть два косвенных свиде­тельства того, что его настойчивость по поводу смягчения тона в Берлине имела определенные последствия. Так, в записях минист­ра пропаганды Геббельса, относящихся к первой половине декабря 1938 г., указывается, что он из тактических соображений отложил до полного созревания «восточного вопроса» освещение некоторых конкретных проблем (касавшихся, например, Мемеля и Литвы). «Кое-что, — писал Геббельс, — мы перестанем затрагивать в печа­ти. Теперь конфликт нам не нужен. Восточный вопрос следует ре­шать целиком». Выступая 22 августа 1939 г., накануне подписания пакта о ненападении, перед генералитетом, Гитлер за­явил, что он «осенью 1938 г. ...решил договориться со Сталиным». Якобы после знакомства в Мюнхене с трусливыми западными госу­дарственными деятелями он пришел к выводу, что, помимо его са­мого, другим великим политиком является Сталин, который также все внимание уделяет будущему. Поэтому Гитлер решил «вместе с ним перекроить мир». Он намеревался после смерти Сталина (ко­торый, по его мнению, был смертельно болен) Советский Союз «разгромить... затем начнется германское мировое господство».

Возвратившись в Москву, посол, по-видимому, 15 ноября 1938 г. в беседе с Мерекаловым проинформировал советскую сторону о немец­кой готовности ограничить кампанию взаимной брани. Неясно только, как советская сторона оценила эту готовность. Насколько позволяют судить советские дипломатические отчеты, до начала лета 1939 г. так­тический характер этой готовности не вызывал сомнений. Именно до этого момента отмечаются (правда, все реже) советские протесты про­тив клеветы на государственных деятелей. Между тем критика в сред­ствах массовой информации «фашистских агрессоров» по-прежнему увязывалась не с личностями, а с идеей классовой борьбы, прагматиче­скими и идеологическими установками, вытекающими из реалистиче­ской оценки немецких целей и угроз.

Нет никаких оснований считать достигнутую между Шуленбургом и Литвиновым договоренность (в какой бы форме это ни произошло) межправительственным соглашением. Важным является прежде всего ее изначальный импульс, побудивший Гитлера и немецкие органы про­паганды изменить тактику. Вместе с тем эта договоренность не привела к заметному снижению глубоко укоренившейся подозрительности со­ветской стороны к долгосрочным немецким планам. Официальные высказывания последующих недель свидетельствовали о том, что дого­воренность никак не повлияла на идеологическую и военную бдитель­ность правительства Сталина.

Экономическое умиротворение и военное устрашение

Как показывают речи и выступления в связи с празднованием 21-й годовщины Октябрьской революции, антифашистская позиция СССР даже усилилась. Во внутренней жизни она сопровождалась новой вол­ной террора под лозунгом борьбы с врагами народа, агентами иностран­ных держав и шпионами зарубежных стран, что означало устранение потенциально ненадежных сил в армии и органах государственной без­опасности. Навсегда «исчез» командующий дальневосточными вой­сками Красной Армии маршал Блюхер. Его расстреляли в ноябре 1938 г. Наркома внутренних дел и, следовательно, шефа ГПУ Ежова заменил через несколько недель земляк Сталина, грузин Лаврентий Берия. Из Наркоминдела удалили назначенных Литвиновым руко­водителей отделов Вайнштейна(Германия) и Вайнберга(Англия). К концу 1938 г. половина из назначенных в начале того же года народных комиссаров была освобождена от занимаемых должностей.

К столь суровому превентивному идеологическому очищению во­енного и государственного аппарата Сталина в известной мере побуди­ло его особое восприятие обострения внешнеполитической ситуации. Накануне празднования Молотов в разделе своей речи, касающемся международного положения, заявил о том, что «вторая империалисти­ческая война», война между двумя группировками капиталистических держав, уже началась: фашистские агрессивные державы (Германия, Япония и Италия) привели в движение свой военный потенциал, чтобы померяться силами с «демократическими» государствами (Англией, Францией и США). Что касается Советского Союза, то здесь, по словам Молотова, удар фашистских агрессоров наносится одновременно с вос­точного и западного направлений, причем вопрос о нападении в районе озера Хасан «решался, собственно, не в Токио... а, скорее, в Берлине»; то были, по его мнению, прямые последствия направленного против СССР «антикоммунистического пакта».

Речь Молотова показала, что изменений или переориентации во внешней политике СССР не произошло. Молотов определенно делал ставку на политику коллективной безопасности как единственный действенный инструмент, способный воспрепятствовать распространению мирового пожара, и, имея в виду «малые страны», ставшие жертвами соглашательства западных демократий с агрессорами, утверждал: «Что же, мы знаем свои обязанности. Мы ответим на любые провокационные выходки поджигателей войны, со стороны агрессоров против Советско­го Союза — будь то на западе или на востоке — мы ответим на каждый удар двойным и тройным ударом». Ссылаясь на более ранние высказы­вания Сталина, Молотов подчеркнул, что Советский Союз все еще ок­ружен капиталистическими странами, которые с ненавистью смотрят на родину социализма. Он призвал советский народ к бдительности и объявил решительную борьбу против внешних и внутренних врагов.

От имени Коммунистического Интернационала — второй опоры советской внешней политики — его секретарь Георгий Димитров, про­живавший после Лейпцигского процесса в Москве, опубликовал в газе­те «Правда» вызвавшую большой интерес статью, в которой объявил о создании интернационального единого фронта народов всех стран про­тив фашизма. Германия, как утверждал Димитров, хочет превратить Прибалтийские государства в плацдарм для борьбы против Советского Союза и отторгнуть от него Украину, и западные буржуазные прави­тельства помогают Германии. Только антифашистское движение на­родных масс способно помешать этому.

Одновременно в журнале «Большевик» Димитров опубликовал поразительно точную в хронологическом отношении программу гер­манской агрессии, которая ожидала Европу в последующие годы. Нападение Германии на Советский Союз стояло в этой программе на восьмом месте и предполагалось осенью 1941 г.

Опасность, исходившая от Германии и Японии, вне всякого сомне­ния, определяла внешнеполитическое мышление и действия Совет­ского правительства. Подобные наблюдения дали повод германскому послу в первом после Мюнхенского соглашения политическом отчете от 18 ноября 1938 г., направленном в министерство иностранных дел, высказать мнение, что «во взглядах Кремля изменений не произошло», «коллективизм, Лига Наций и мысль о народном фронте, таким обра­зом, по-прежнему остаются основами внешней политики Советов... Высшим принципом этой политики является борьба с фашизмом и ук­репление обороноспособности Советского государства»... В условиях «капиталистического окружения Советского Союза» в Кремле призна­ют, что «рассчитывать придется на собственные силы». Вывод Кремля состоит в необходимости «создания сильной Красной Армии».

Отчет посла явно имел целью насторожить и припугнуть. Берлину он должен был напомнить о том, что Советское правительство неизмен­но придерживалось стратегии коллективной безопасности против воз­можной агрессии и в полную силу наращивало свою военную мощь. Именно на фоне этого соперничества двух вооружающихся систем представлялась (правда, относительная) возможность — то была ос­новная мысль Шуленбурга — «снижения напряженности на экономи­ческой основе». Подобное скрытое предложение — вместе с признанием им частичной однородности и функциональной аналогии обеих тоталитарных систем — основывалось на наблюдении нового, ус­коренного процесса недоверия, которое проявлялось в болезненных формах «осознания капиталистического окружения» вождями обоих государств. В своих отчетах посол старался продемонстрировать гер­манской стороне единообразие и параллельность этого развития как ба­зу для определенных форм взаимопонимания.

Из частной переписки посла видно, что он стремился не к союзу от­верженных тоталитарных режимов против демократического мира, а, скорее, питал надежду, что западные державы постепенно преодолеют свою сдержанность и в качестве стабилизирующего фактора включатся в скрытый германо-русский конфликт. В этом же смысле он стремился воздействовать и на своих западных коллег, находящихся в Москве. В те дни он имел длительную беседу с Чарльзом Уиллером Тейером, мо­лодым эрудированным американским вице-консулом, интеллекту­альные способности которого Шуленбург высоко ценил; подобные контакты он рекомендовал также своим сотрудникам. После разгово­ра с Тейером Шуленбург 20 ноября 1938 г. в частном порядке писал в Берлин: «Ты, возможно, читала, что посол Вильсон был вызван между тем в Вашингтон «для отчета» и что наш посол в Вашингтоне Дикхоф получил приказ «с той же целью» приехать в Берлин. Мы здесь пока не знаем, что за этим кроется, но это походит на скандал, который, конеч­но, не пойдет на пользу. Следует ждать дальнейшего развития событий. Тем не менее я полагаю, что другие державы должны наконец в данной ситуации начать делать что-то действительно полезное. Возможно, в таком случае и возникнет неожиданно быстрое решение, которое иначе может заставить ждать себя еще очень долго»

Польша на распутье

Озабоченность Шуленбурга относительно дальнейших внешнепо­литических шагов Германии касалась прежде всего процессов развития в Польше и вокруг нее. В то время как германский посол в Москве про­должал оставаться в неведении, Советскому правительству из соседних государств — Польши и Японии — поступала конкретная информа­ция. Она свидетельствовала о стремлении Германии склонить Поль­шу к совместной борьбе против СССР, прежде всего за Украину. По мнению Советского правительства, оно располагало доказательствами того, что подобные действия Германии одобрены западными держава­ми. Возрастающее равнодушие в отношении Польши, проявленное западными державами после Мюнхена, казалось, подтверждало это. Из-за особой актуальности польского вопроса пришлось отложить реа­лизацию главной цели Советского правительства — создание дейст­венного коллективного фронта борьбы против «фашистской агрессии».Сохранилась возможность обеспечения безопасности Поль­ши на двусторонней основе.

Польское правительство пошло навстречу Советскому Союзу: оно посчитало себя, как не без умысла сообщил посол Шуленбург в мини­стерство иностранных дел, «действительно вынужденным... искать поддержку в другом месте». По словам Шуленбурга, польский посол в Москве В. Гжибовский с октября 1938 г. прилагал усилия к тому, чтобы начать подобные переговоры. Литвинов просил, как сообщил Гжибов­ский Шуленбургу, дать время на обдумывание.

Советскому правительству между тем поступали тревожные сооб­щения. 18 октября советник германского посольства в Варшаве Ру­дольф фон Шелия в беседе с вице-директором политического департамента министерства иностранных дел Польши Т. Кобылянским выяснил, что Польша при определенных условиях готова «высту­пить на стороне Германии в походе на Советскую Украину». Это сообщение вскоре попало в Москву. 24 ноября Чемберлен, Галифакс, Даладье и Боннэ во время парижских совещаний обсуждали с неприят­ным для советской стороны равнодушием очевидное намерение немцев нападением на Украину «начать расчленение России». Нет ничего удивительного в том, что при таких обстоятельствах 24 ноября Литви­нов ухватился за польское предложение о переговорах.

Между тем польский посол в Берлине Ю. Липский в своей второй беседе с Риббентропом (17 ноября) по поручению министра иностран­ных дел Бека ответил недвусмысленным отказом на предложение не­мцев об «общем урегулировании» спорных, с точки зрения Германии, проблем. Таким образом, испытывая давление своих мощных соседей, Польша старалась балансировать между Германией и Россией и искала более тесного сближения с западными державами.

26 ноября Польша и СССР в совместном коммюнике подтвердили действенность польско-советского Договора о ненападении и подчер­кнули, что он ставит польско-советские отношения на миролюбивую основу. На другой день газета «Известия» положительно оценила развитие этих отношений. Тем самым, по мнению Эрнста Кёстринга, России удалась «первая попытка выйти из внешнеполитической изоля­ции».

В этой «сенсации дня» германский посол усмотрел попытку Поль­ши «обезопасить себя с тыла». Все острее ощущая нехватку информа­ции, он, тем не менее, понимал, что угроза исходила лишь с запада, из Германии. В послании от 28 ноября 1938 г. руководителю восточноев­ропейской референтуры политического отдела министерства ино­странных дел д-ру Шлипу, в ведении которого находились и польские вопросы, Шуленбург настоятельно просил «сообщить ему хотя бы в ча­стном письме», действительно ли «надвигается опасность». Посол был обеспокоен тем, что ему не были известны планы Гитлера. 28 ноября в частном письме в Берлин Шуленбург сообщал: «Я писал тебе, что в на­стоящее время необходимо внимательно следить за тем, «что происхо­дит вокруг Польши». Вчера Советское правительство опубликовало коммюнике, свидетельствующее о том, что на последних переговорах с польским послом в Москве было констатировано, «что польско-совет­ский договор о ненападении сохраняется в полной мере». Это означает, что Советский Союз не намерен создавать трудности для Польши, если она «откуда-либо» подвергнется давлению или окажется в опасности.

Это официальное советское заявление совершенно очевидно направле­но против нас, но, к сожалению, мы не знаем, чем оно вызвано. Возмож­но, Польша, опасаясь нас, хочет прикрыть себе тыл. Но почему?? Привлечение Советского Союза Польшей большого восторга в Герма­нии не вызовет. Неужели на нашей восточной границе быть грозе?»

В конце ноября 1938 г. в германском посольстве в Москве усилилось подозрение, что следующую внешнеполитическую пробу сил Гитлер планирует провести в Польше. С подтверждением действия польско-советского Договора о ненападении можно было ожидать, что этот конфликт приведет к войне. Ее угроза вновь заняла главное место в политических размышлениях и практических делах. Теперь было важно в возможно короткий срок создать дипломатическую ситуацию, которая сдержала бы безответственные экспансионистские устремле­ния Гитлера.

Отчет о польско-советском сближении, направленный 3 декабря 1938 г. после серьезных раздумий послом Шуленбургом в Берлин, стал следующей вехой на этом пути. Мюнхенская встреча, писал посол, вновь сблизила Польшу и Россию. Инициатива, по всем признакам, ис­ходила от Польши. «Страх Советского Союза перед постоянно усилива­ющейся Германией» и желание Польши «прикрыть тыл в случае угрозы со стороны Германии» побудили эти страны преодолеть существующие противоречия. Советский Союз, говорилось далее, чувствует себя по­сле Мюнхена изолированным; Францию он считает бессильной, неспо­собной на решительные действия, Чехословакию — «вассальным государством, которое должно служить трамплином для дальнейшего продвижения Германии в сторону Советского Союза... Закарпатская Украина под влиянием Германии представляется Советскому Союзу... большой опасностью... Нормализуя свои отношения с Польшей, Совет­ский Союз надеется вырвать Польшу из фронта государств-агрессоров». Шуленбург утверждал, что «здесь несомненно налицо... страх перед... совместной германо-польской акцией против Советского Сою­за». Дескать, подтверждением советско-польского договора о ненападении как меры, препятствующей вступлению Польши в антикоминтерновский пакт, Советский Союз старается передвинуть «будущее наступление немцев на востоке с польско-советской на германо-польскую границу». «Советский Союз заинтересован в сохра­нении статус-кво на Востоке, то есть в сохранении Польши и Прибал­тийских государств в их нынешнем состоянии».

Этой аргументацией Шуленбург намекал на ситуацию, при ко­торой его предшественник в Москве, Рудольф Надольный, с января 1934 г., то есть после заключения германо-польского договора о нена­падении, для успокоения Советского Союза настаивал в Берлине на предоставлении гарантии безопасности Прибалтийским странам. Тог­да к его аргументам Гитлер не прислушался. Но затем условия круто изменились. Советский Союз из ослабленной голодом, не способной к обороне страны превратился в строго организованное, сильное государ­ство, на силу которого волей-неволей возлагали свои надежды против­ники дальнейшей германской экспансии. В новой ситуации концепция военного устрашения приобретала все большее значение. «Во вся­ком случае... внутренние политические трудности, — предупреждал военный атташе Эрнст Кёстринг, — не помешают сегодня мобилиза­ции СССР».

В своем отчете посол также не оставил сомнений относительно во­енной решимости СССР. «Советский Союз стремится противостоять Германии, которую он считает своим наиболее сильным противником везде, где только возможно». В письме руководителю восточноевропей­ской референтуры политического отдела министерства иностранных дел выражена основанная на опыте судетского кризиса озабоченность посла. Советское правительство, писал он, явно хочет — на этот раз со­вместно с Польшей — осуществить свои планы по созданию Восточного пакта и, если возможно, обеспечить гарантии Прибалтийским государ­ствам. И далее: «Вместе с тем я пока не могу поверить в то, что в настоя­щее время Советский Союз возьмет на себя обязательства, которые могли бы вынудить его в интересах третьих стран взяться за оружие. Опыт чешского конфликта оставил слишком неприятный осадок».

Ясно, но из-за цензуры сдержанно выразил он в одном из частных писем свое удовлетворение по поводу польско-советского сближения: «Сближение Польши и Советского Союза является важным фактом, последствия которого еще невозможно предвидеть. Я уже писал тебе, что «события вокруг Польши» в скором времени станут достойными внимания. И происходит кое-что в Румынии. Расстрел руководителей «Железной гвардии» — свидетельство тому».

Внутриполитическое развитие в CQCP также обнадеживало гер­манского посла. Ослабление террора, наметившееся с начала декабря 1938 г. и вызвавшее надежду на внутреннюю стабилизацию и улучше­ние условий жизни, а также «назначение энергичного и имеющего влияние Микояна на пост наркома внешней торговли» — все это позволяло рассчитывать на оживление внешней торговли.

Новый импульс к оживлению торговых отношений

Вопрос о расширении германо-советских торговых отношений опять выдвинулся на передний план интересов посольства. Сразу же после объявления о назначении Анастаса Микояна народным комисса­ром внешней торговли германский посол вновь пригласил советского полпреда в Берлине Мерекалова в свою резиденцию, чтобы продол­жить начатые 15 ноября 1938 г. переговоры. «В прошлую пятницу, — сообщал он Шлипу 5 декабря, — господин Мерекалов завтракал у ме­ня во второй раз. По его мнению (формулировка, свидетельствовавшая о заинтересованности посла), назначение Микояна комиссаром внеш­ней торговли непременно будет на пользу германо-советским торговым отношениям. Мерекалов, однако, не рискнул с определенностью ска­зать, когда находящийся здесь руководитель советского торгпредства в Берлине Давыдов вернется на свой пост. Он «полагает», что это про­изойдет до середины месяца».

Вторично приглашая Мерекалова, Шуленбург, вне всякого сомне­ния, намеревался продолжить усилия, направленные на постепенное улучшение политических отношений. Этим объясняется тот факт, что об этом обмене мнениями проинформировали Гитлера. Последний в обстановке меняющихся внешнеполитических условий на новогоднем приеме дипломатического корпуса 12 января 1939 г. упомянул ранее состоявшуюся встречу Мерекалова с Шуленбургом, явно желая создать впечатление о ведущихся переговорах.

Между тем принятие решений Советским правительством по гер­манским инициативам затянулось. Давыдов в середине декабря 1938 г. в Берлин не вернулся. Его заместитель Скосырев 19 декабря в установ­ленном порядке подписал продление на 1939 г. торгового соглашения. Этот же заместитель Давыдова явился 22 декабря в министерство ино­странных дел на очень важную, с точки зрения Шнурре и Хильгера, бе­седу, во время которой предполагалось прозондировать готовность советской стороны к переговорам. Но сперва ответа не последовало. И ничто не указывало на то, что Советское правительство намерено отре­агировать на предложение восточноевропейской референтуры отдела экономической политики министерства иностранных дел.

4 января 1939 г. Шуленбург предпринял еще один важный шаг в данном направлении. Он обратился к наркому Литвинову. Вначале посол, как обычно, предъявил обширный перечень случаев ареста ино­странцев, когда, по его словам, «советскими внутренними органами... были допущены нарушения договора», и просил передать его наркому внутренних дел Лаврентию Берия. Затем он перешел к непосредствен­ному поводу встречи, переведя разговор «на повторное предложение о кредитах Советскому Союзу», и выяснил, «что Литвинов ничего об этом не знал», — доказательство того, насколько несерьезно Совет­ское правительство восприняло германские инициативы, за которыми оно не в последнюю очередь, должно быть, видело заинтересованность немецкой стороны в поставках важного в военном отношении сырья. Однако после настойчивых намеков посла на важность этого вопроса Литвинов «проявил заметную заинтересованность и сделал себе по­метки».

Чтобы придать демаршу посла на встрече с Литвиновым дополни­тельный вес, Мерекалова в Берлине попросили о встрече советник по­сольства Хильгер и бывший посол Надольный. Мерекалов принял их 5 января 1939 г. и имел с ними продолжительную беседу. Посещение советского полпреда уволенным в 1934 г. в отставку и проживавшим с тех пор в своем поместье близ Берлина опальным бывшим послом в Мо­скве и ответственным за вопросы торговли советником не соответство­вало сложившимся дипломатическим традициям. Тем сильнее подчеркивался неофициальный характер этих предварительных разго­воров. Советская сторона уважала Надольного. Хильгер нанес ему ви­зит во время приезда в Берлин и пожаловался на то, что Шуленбург и он в Берлине «лишь медленно продвигаются к цели... что... Гитлер все еще никак не придет к разумной позиции». В этих условиях Надольный, к словам которого уже давно никто не прислушивался, решил положить на советскую чашу весов и собственные доводы. Они сводились к следу­ющему: немецкая заинтересованность в более широком соглашении о торговле и кредитах чрезвычайно возросла и «немцы готовы пойти на дальнейшие уступки». По словам Хильгера, немецкая сторона лишь ждет от Советского Союза списка необходимого оборудования, чтобы в вопросах цен и сроков поставок пойти, где только можно, навстречу. «Хильгер заявил, что немцы готовы приступить к переговорам, ждут ответа и что... он мог бы отложить свою поездку в Москву, с тем чтобы принять в них участие».

Спустя неделю совместные немецкие усилия дали первые резуль­таты: 10 января 1939г. Мерекалов лично обратился к руководителю от­дела экономической политики МИД Эмилю Вилю с просьбой принять его, чтобы передать заявление своего правительства «относительно предложения Германии о кредитах». Перед этим Советское пра­вительство получило еще одно тревожное сообщение из Варшавы, свидетельствовавшее о совместных германо-польских планах, направ­ленных против СССР. Как бы в подтверждение этого сообщения вско­ре последовал визит польского министра иностранных дел Ю. Бека в Германию. 5 января в Берхтесгадене он провел совещание с Гитлером, а 6 января в Мюнхене с Риббентропом. Советское правительство к это­му моменту уже осознало важность этих совещаний, но не знало о поль­ской сдержанности и было заинтересовано в том, чтобы помешать германо-польским договоренностям. Согласие на германские предло­жения могло бы стать шагом в данном направлении.

В этих обстоятельствах Мерекалов пошел намеченным Шуленбур­гом в Москве и Шнурре в Берлине курсом и в конце концов 11 ноября появился в сопровождении Скосырева в отделе экономической поли­тики министерства иностранных дел. О беседе Мерекалова — Виля имеется три информации: короткое, более позднее изложение Густава Хильгера, также присутствовавшего на этой беседе, и две докладные записки Виля, датированные этим и следующим днями. Как вспоминал Хильгер, Мерекалов явился через три недели после не­мецкой инициативы (22.12.1938) «в сопровождении Скосырева в ми­нистерство иностранных дел и заявил, что его правительство готово обсудить эти условия, но переговоры должны будут проходить в Мо­скве». Хильгер добавил, что заинтересованность Германии в советском сырье в то время была столь велика, что было «благосклонно при­нято» даже желание советской стороны проводить переговоры в Мо­скве. В английском издании воспоминаний Хильгера следует характерное примечание: «... рейх проявил большой интерес к сырь­евым ресурсам Советов, поэтому Виль, возглавляющий экономиче­ский отдел министерства иностранных дел, охотно поддержал предложение Мерекалова».

Докладные записки Виля свидетельствуют о его большой заинте­ресованности в переговорах, причем предложение о проведении пере­говоров в Москве не вызвало у него противодействия. Подробный анализ текста записок (отраженная в них суть советского заявления не выходила за рамки «деловых отношений», отвечающих «миролюбивой политике» в отношении капиталистических стран) создает впечатле­ние, что Вилю слишком хотелось подчеркнуть именно официальный характер этого правительственного заявления. Между тем оно своди­лось к простому сообщению о готовности советской стороны обсудить предложения Германии от 22 декабря прошлого года при условии, что переговоры будут проходить в Москве и что с германской стороны будут сделаны дальнейшие уступки (в отношении начисления процентов на кредиты, гарантий на случай убытков, цен и сроков поставок). По сло­вам Виля, Советское правительство настаивало на переговорах в Москве потому, что возможные там деловые контакты «только благо­приятствовали бы переговорам». В своих записках Виль пытался со­здать впечатление, что он долго и упорно сопротивлялся советскому требованию, но в конце концов вынужден был уступить. «Посколь­ку, — писал он, — инициатива к быстрейшему возобновлению пере­говоров о кредитах исходила от немецкой стороны, Советское правительство полагало, что сможет эффективнее соответствовать не­мецкому желанию, если предложит проводить переговоры там, где их успех был бы скорее обеспечен».

Во второй, предназначенной исключительно для Риббентропа (а это значит и для Гитлера) докладной записке Виль более обстоятельно обосновываёт, почему Советскому правительству нельзя было отка­зать. Указывая на то, что «вызванная сырьевыми потребностями заин­тересованность (Германии) в заключении выгодного договора настолько велика, что представляется нецелесообразным, отказав рус­ским в их желании, сорвать, затянуть либо существенно осложнить пе­реговоры», Виль пытался оказать давление на тех, кто должен был читать записку. Из записок Виля вытекает, что советская сторона, не проявлявшая активности во время троекратного зондажа через герман­ского посла в Москве и двоекратного прощупывания в Берлине, и при первом изъявлении своей готовности сохранила выжидательную пози­цию. Лишь в вопросе о месте переговоров она проявила заинтересован­ность. «Вначале говорили исключительно о месте переговоров», — сообщал позднее Шуленбург своему итальянскому коллеге Аугусто Россо. Немецкая сторона предлагала Берлин, советская же — Моск­ву. Как сообщил Россо министру иностранных дел графу Чиано 5 февраля 1939 г., «по рекомендации посла Шуленбурга», который в пе­риод с 13 января по 1 февраля 1939 г. вновь находился в командировке в Берлине и Варшаве и имел, таким образом, возможность лично поддер­жать демарш, «решили наконец послать в Москву господина Шнурре».

Эти сведения подтверждают, что солидарные с графом Шуленбур­гом силы в министерстве иностранных дел, следуя его советам, пред­почли Москву в качестве места для проведения переговоров. С точки зрения отдела экономической политики МИД и германского посольст­ва в Москве, равным образом заинтересованных в переговорах, их проведение в Москве исключало многочисленные потенциальные ис­точники раздражения и ошибок, вероятное вмешательство некомпе­тентных министров, прежде всего Риббентропа. В Москве германская делегация, поддерживаемая Хильгером при осмотрительном руковод­стве посла, могла бы в спокойной обстановке вести переговоры и вер­нуться в Берлин с готовыми к подписанию документами. Указание же, полученное Вилем перед беседой, без сомнения, состояло в том, чтобы местом переговоров был Берлин. Гитлер хотел воспользоваться рус­ским сырьем, не создавая в глазах мировой общественности даже ма­лейшей видимости политических обязательств.

Что касается советской стороны, то здесь при выборе места наряду с желанием Сталина осуществлять эффективный контроль за ходом пе­реговоров могли играть роль также и другие соображения. Вопрос о том, намеревался ли Сталин, помимо всего, придать переговорам в Москве официальный характер, который мог бы стать действенным средством давления на Польшу в случае ее желания сблизиться с Германией, из-за отсутствия соответствующих документов следует оставить открытым.

Преимущественно пассивному поведению Мерекалова, которое просматривается также и в отчетах Виля, не противоречит и заключи­тельное указание на то, что, по словам Мерекалова, он хотел бы, чтобы его личное участие в этом деле рассматривалось как выражение жела­ния Советского правительства «начать новую эру в германо-советских экономических отношениях». Эта формулировка также соответствова­ла уровню хороших деловых и экономических отношений. Заинте­ресованность Виля в быстром оживлении торговых связей не вызывает сомнений, хотя заключительной фразой записки («с удовлетворением принял к сведению желание Советского правительства оживить герма­но-советский товарообмен») он преднамеренно отводил себе пассив­ную роль.

Докладные записки Виля, при всей субъективности изложения, са­мым решающим образом способствовали повороту в германо-советских отношениях.

Новогодний прием Гитлера

Через день после встречи Виля и Мерекалова, вечером 12 января 1939 г., во время новогоднего приема дипломатического корпуса в зда­нии имперской канцелярии, Гитлер вопреки своим прежним обычаям (раньше он регулярно игнорировал присутствие советских представи­телей) сделал жест, ставший тогда «сенсацией». Фритц Видеман, адъю­тант Гитлера и свидетель тех событий, в 1964 г. так описал эту сцену: «Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и нео­бычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение... В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема... Все теснились возле русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал... Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом... Но манера и откровенно дружелюбное настрое­ние, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком то­го, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер на­меренно выделил русского».

О содержании разговора Гитлера с Мерекаловым гадали не только присутствовавшие дипломаты, но и их правительства. В атмосфере на­пряженного внимания нередко проявляется склонность к преувели­чениям. Так, поверенный в делах США в Москве Кэрк в отчете государственному секретарю К. Хэллу от 20 января, ссылаясь на со­общения из Лондона некоторых американских корреспондентов (со­гласно которым готовилась тайная встреча германских и советских экспертов с целью разработки программы экономического и военного сотрудничества обеих стран), указал: «В отчетах упоминается также сердечность, проявленная Гитлером к советскому полпреду на приеме по случаю торжественного открытия новой рейхсканцелярии в Берли­не, на котором Гитлер, должно быть, поручил советскому полпреду передать Сталину, что Германия в настоящий момент не имеет притя­заний на Украину, и предложил обменяться мнениями, к чему Сталин уже выражал готовность. Кэрк добавил, что московское бюро этих кор­респондентов не располагает какой-либо информацией, подтверждаю­щей сказанное («Здесь нет ни подтверждения, ни опровержения этих сообщений»), и предположил, что эти сведения могли быть связаны со слухами о предстоящем германо-советском торговом соглашении.

В самом деле, содержание разговора, о продолжительности которо­го нет точных сведений, было менее важным, чем его внешний эффект. В тот вечер Мерекалов телеграфировал в Наркоминдел, что Гитлер действительно из всех присутствовавших дипломатов оказал только ему особое внимание. В телеграмме говорилось, что, закончив вступи­тельную речь «хвалебным гимном Мюнхенскому соглашению», Гитлер стал обходить ряды дипломатов и остановился около Мерекалова. «Гит­лер поздоровался со мной, — писал полпред, — спросил о житье в Бер­лине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался. За ним подошли Риббентроп, Ламерс, генерал Кейтельи Майснер. Разговоре каждым из них был ограничен общими любезностями. Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика. Гитлер обошел кор­пус, раскланялся и удалился». Для продолжения усилий германского посольства в Москве большое значение имел тот факт, что Гитлер, упо­мянув разговор между Шуленбургом и Мерекаловым и пожелав успе­ха, узаконил в глазах Советского Союза дипломатическую инициативу посольства. Несмотря на то что содержание беседы не было столь важ­ным, не только международная общественность, но и советская сторона восприняли жест Гитлера как сигнал его готовности изменить сущест­вующее напряженное положение, как первое проявление заинтересо­ванности в германо-советском сближении. В этой связи заслуживают определенного внимания содержащиеся в псевдомемуарах Литвинова утверждения о том, что в январе 1939 г. его лишили прямого доступа к советскому представительству в Берлине, а от тамошних дипломатов потребовали с этого момента докладывать непосредственно Стали­ну. Для исторических исследований подобное развитие не сулило бы ничего хорошего. Если Сталин в январе 1939 г. действительно распоря­дился таким образом, то сообщения должны были бы поступать к нему иначе, чем обычные дипломатические отчеты, то есть при необходимо­сти не обязательно в письменном виде.

Однако насколько подобная реакция на упомянутый жест Гит­лера была бы оправданной? Ранее уже высказывалось предполо­жение, что на рубеже 1938 и 1939 гг. Гитлер отказался от своих планов в отношении Украины и России и вынашивал идею времен­ного сближения. Конечно, в период описываемой подготовки к переговорам по торговле и кредитам Гитлер должен был задаться вопросом, можно ли вообще и каким образом включить наметив­шееся развитие в политические расчеты и использовать в своих планах. Данный вопрос приобретал большую актуальность, по­скольку польский министр иностранных дел Бек в начале января 1939 г. стал оказывать сопротивление попыткам Гитлера и Риббен­тропа склонить Польшу к военному союзу против Советской Укра­ины, а возможно, и против Советского Союза в целом. Некоторые высказывания Бека в беседе с Гитлером (например, о серьезном положении, в котором оказалась Польша во время сентябрьского кризиса перед лицом многих русских «армейских корпусов на русско-польской границе, частично прямо на пограничной линии») об­нажили легкоуязвимые места в политическом сознании польского правительства. Здесь Гитлер мог подходящими средствами оказать давление.

Заслуживает внимания и второй аспект. Он касается марионе­точного государства Закарпатской Украины, которому Советский Союз, по всей видимости, придавал огромное значение. Этот вос­точный уголок чехословацкого государства, который в соответствии с Мюнхенским соглашением решением Первого Венского арбитра­жа (2 ноября 1938 г.) был отделен от Чехословакии, согласно немецким планам, предстояло превратить в плацдарм против Со­ветской Украины. Вынашивая честолюбивую программу реванша, Гитлер рассматривал украинскую житницу в качестве «жизненного пространства», с приобретением которого он надеялся предотвра­тить повторение того, что было после первой мировой войны, когда Германию охватил голод. Применяя принцип права народов на са­моопределение, он намеревался использовать Закарпатскую Украи­ну, с украинским меньшинством в 700 тыс. человек, сперва как пропагандистский, а позднее как силовой рычаг, для того чтобы идеологически ослабить, дезорганизовать и, наконец, захватить Со­ветскую Украину с ее 30-миллионным населением.

В первые же недели после появления этого едва жизнеспособного государственного образования Гитлер начал планировать создание «Великой Украины». В сильном замешательстве Советское правитель­ство вдруг заметило, по словам Шуленбурга, «большую опасность», которая исходила от этого вассального государства Германии — «пунк­та кристаллизации украинского движения за независимость», «плацдарма для дальнейшего продвижения Германии в направлении Совет­ского Союза».

Вскоре о своей заинтересованности в прилегающих районах За­карпатской Украины заявили под сдержанное бряцание оружием приграничные государства — Польша на севере и Венгрия на юге. В конце ноября 1938 г. Гитлеру пришлось признать, что ему сле­дует надлежащим образом учитывать интересы этих стран или по меньшей мере одной из них, чтобы не создавать себе лишних вра­гов на предполагаемом пути экспансии на восток. Передача этих областей Польше означала бы усиление и расширение ее террито­рии в юго-восточном направлении, что воспрепятствовало бы осу­ществлению дальнейших планов в отношении Польши. Венгерская политика пересмотра границ больше отвечала его намерениям. С начала декабря 1938 г. правительство Венгрии стало проявлять по­нимание в отношении планов Гитлера на востоке и в качестве до­казательства своей готовности к сотрудничеству и платы за Закарпатскую Украину заявило о своем желании выйти из Лиги Наций и присоединиться к антикоминтерновскому пакту.

Оказавшись перед необходимостью выбора между усиливающейся, но не расположенной к сотрудничеству (для осуществления планов в отношении России) Польшей и еще колеблющейся Венгрией, за терри­ториальные уступки, однако, готовой к образованию совместного воен­ного наступательного фронта против СССР, Гитлер решил в пользу второго варианта. Таким образом, в конце 1938 г. маятник восточной политики Германии качнулся далеко в сторону венгерских предложе­ний. Как показал отчет германского посла в Лондоне Герберта фон Дирксена в связи с новогодним посланием британского правительст­ва, западные державы отнеслись с пониманием к альянсу подобного рода. Польша, однако, не собиралась отказываться от военно-политического вмешательства в Закарпатскую Украину и с возрастающим недоверием пыталась разгадать истинные намерения Германии в Карпатах.

В беседе с польским министром иностранных дел Беком (5 января 1939 г.) Гитлер, намекая на притязания Венгрии, подчеркнул, что он не намерен допустить Польшу к дележу территории Закарпатской Украи­ны. Венский арбитраж, подчеркнул он, породил в Польше «определен­ные иллюзии». Гитлер отрицал наличие каких бы то ни было планов в отношении Украины и дал понять, что хотел бы иметь маленькую, но сильную Польшу союзницей в борьбе против России. Несколько дней спустя Риббентроп в беседе с Беком подтвердил, что «рейх» не потерпит расширения границ Польши в южном направлении. 11 янва­ря 1939 г. Венгрия с одобрения Германии навязала Чехословакии пер­вое соглашение. 12 января, когда Гитлер в имперской канцелярии принимал дипломатический корпус, венгерский министр иностранных дел официально заявил о том, что Венгрия готова присоединиться к ан­тикоминтерновскому пакту. В тот же день в Закарпатской Украине под сильным военным нажимом Венгрии и после роспуска всех политиче­ских партий объявили о первых выборах в сейм. В то время как участие

Польши в расширении карпато-украинского плацдарма на восток Со­ветское правительство считало доказательством опасного для него германо-польского и антисоветского военного альянса, участие Венгрии, по-видимому, тревожило меньше.

Весьма вероятно, что Гитлер, зная о советском беспокойстве, вызванном его планами создания «Великой Украины», хотел лю­безным обращением с Мерекаловым произвести впечатление, буд­то у него нет никаких намерений относительно Украины. Кроме того, этим маневром Гитлер хотел припугнуть Польшу. Он, види­мо, решил, проявляя мнимую сердечность к Мерекалову, проде­монстрировать заболевшей «манией величия» Польше возможность совместных немецко-русских действий (против Польши). Прием дипломатического корпуса подошел для этого как нельзя лучше. До конца января 1939 г., когда Риббентроп должен был отправить­ся в Варшаву для продолжения переговоров, поляки имели время сделать для себя соответствующие выводы из этого страшного ви­дения! Таким образом, Гитлер, как видно, надеялся одним ловким ходом сделать поляков уступчивее, а русских — доверчивее. С этой же целью Риббентроп дал указание германскому послу в Мос­кве прибыть в Берлин для консультаций. 9 января 1939 г. Шулен­бург неожиданно узнал по телефону о том, что ему «санкционирована» поездка в Берлин, которой он давно добивал­ся.

Одновременно Риббентроп, испытывая давление со стороны своих экспертов по вопросам экономики, попросил согласия Гитлера начать новые, решающие переговоры о поставках советского сырья. Должно быть, 11 или 12 января Гитлеру передали записки Виля или устно с со­ответствующими комментариями изложили их содержание. Военно-промышленный сектор во главе с Герингом высказывался по этому вопросу совершенно однозначно: без советского сырья — будь то пря­мой вывоз с оккупированной Украины или урегулированный догово­ром советский экспорт, — дальнейшее наращивание производства вооружений невозможно и, следовательно, о конфронтации с западны­ми державами вообще нечего и думать.

Помимо сказанного, маневр Гитлера с Мерекаловым мог быть адресован и присутствовавшим немецким военным. Рискованная и по меньшей мере преждевременная ситуация двух фронтов, созданная Гитлером в период судетского кризиса, встревожила часть работников генерального штаба и побудила их предостеречь от недооценки совет­ской обороноспособности. Непрерывно и с неизменным упорством передаваемые сообщения военного атташе Кёстринга и оценки дейст­вовавшего заодно с ним и послом Шуленбургом начальника управле­ния разведки и контрразведки (абвера) адмирала Канариса придавали этим предостережениям требуемые реальные очертания. В результате смены настроений в военных кругах «доклад Риббентропа в январе 1939 г. перед генералитетом, в котором он подчеркнул неизмен­ность антибольшевистского курса... был принят довольно холодно». Даже начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, ге­нерал-полковник Вильгельм Кейтель, в начале февраля 1939 г., похо­же, воспользовался неофициальной встречей с советским военным ат­таше, чтобы продемонстрировать Гитлеру преимущества если не сотрудничества, то советского нейтралитета в случае немецкой кампа­нии против Польши. Вообще идея бисмарковской политики пере­страховки в отношении России стала в тот период среди генералов популярной. Она захватила также и Гитлера.

При подобном стечении обстоятельств Гитлер и в самом деле мог на рубеже 1938 — 1939 гт. (а точнее, пожалуй, после переговоров с Беком, состоявшихся 5 — 6 января, и новогоднего приема 12 января) решить, что наступает время для такого альянса с СССР, который ему уже дав­но представлялся в виде временного «союза для войны».

Таким образом, в демонстративном жесте Гитлера нужно видеть первую практическую проверку возможности сближения с СССР, диктовавшуюся желанием выяснить советскую реакцию. Биографы Гитлера справедливо указывают на то, что именно в эти недели «изво­ротливость и хладнокровие, с которыми он... перед глазами изумленно­го мира переключался с одной (альтернативы достижения своей цели в польском вопросе) на другую, вознесли его в последний раз на высоты тактического искусства» .

Своим поступком Гитлер, как видно, произвел впечатление на Советское правительство, которое постоянными немецкими прось­бами относительно возобновления экономических переговоров было в известной мере подготовлено к такому повороту событий. Отсту­пала тревога по поводу украинских планов Гитлера. Как стало известно 13 января итальянскому послу в Москве Аугусто Россо, Литвинов с удовлетворением сообщил польскому послу Гжибовскому, что, хотя Париж и Лондон прилагают большие усилия, желая доказать Берлину, что его путь лежит на восток, «Гитлер убежден в этом меньше, чем утверждают о нем французы и англичане». К такому выводу, по мнению Марио Тоскано, можно прийти, зная, о чем говорили Гитлер и Мерекалов, с одной стороны, и Чемберлен и Муссолини — с другой.

Итак, если Советское правительство из дружелюбного разговора Гитлера с Мерекаловым (без сомнения, начала грандиозного маневра обмана и надувательства Сталина) вынесло впечатление, что он не за­интересован в Украине и не имеет агрессивных намерений против СССР, а, напротив, хочет видеть улучшение отношений, то, судя по советским публикациям, в середине января 1939 г. оно получило и на­глядное тому подтверждение. В соответствии с секретной информацией советских разведывательных служб Гитлер пока отложил осуществле­ние своего плана наступления на восток, с тем чтобы направиться на за­пад. А для этого ему были необходимы сырьевые источники, которые мог предоставить Советский Союз. Но более тесное экономическое со­трудничество с Советским государством (и на это рассчитывала гер­манская дипломатия в России) могло стать первым шагом по пути стабилизации внешнеполитического развития в Восточной Европе. Нет сомнения в том, что свое влияние в Берлине Шуленбург использо­вал именно в этом направлении. Здесь имело место весьма примеча­тельное совпадение.

Аккредитованный в Лондоне коллега Шуленбурга, Герберт фон Дирксен, исходя из аналогичных соображений, в первые месяцы после подписания Мюнхенского соглашения прилагал усилия к интенсифи­кации германо-английских экономических связей. По словам Эриха Кордита, как и Шуленбург в Москве, Дирксен в Лондоне приступил к этому «по собственной инициативе, не имея указаний из Берлина». В январе 1939 г. Дирксену в сложнейших условиях удалось добиться пер­вых результатов в очень важной сделке с углем. Он надеялся, что это станет исходным пунктом для германо-британского сотрудничества на более широкой экономической основе. Но если предложения Шу­ленбурга были неожиданно поддержаны в Берлине, то «идея германо-британского экономического сближения не нашла благосклонного приема». Прибегнув к сомнительным отговоркам, ее отклонили. За­интересованность в экономических связях с Россией постепенно одер­жала верх.

Поэтому вполне естественно, что 20 января, то есть во время пребы­вания Шуленбурга в Берлине, Гитлер (через Риббентропа) уполномо­чил Эмиля Виля пригласить советского полпреда и выразить ему принципиальное согласие германского правительства с предложенной советской стороной процедурой переговоров. Немецкое условие сво­дилось лишь к тому, что переговоры в Москве проведет небольшая делегация, чтобы не привлекать внимания международной обществен­ности. 30 января Карл Шнурре должен был встретиться в Варшаве с по­слом графом Шуленбургом, отправиться с ним в Москву, чтобы там вместе с Густавом Хильгером начать переговоры. Трехмесячные ин­тенсивные усилия германской дипломатии в России, казалось, прино­сили первые плоды.

Шнурре отзывают

В течение десяти дней между приемом Мерекалова Вилем (20 янва­ря) и запланированным приездом Шнурре в Москву (30 января), там наметились существенные перемены. Если торжественное заседание 21 января по случаю дня памяти Ленина еще пронизывала мысль о военном окружении (как известно, речи писались заранее), то советская пресса, по наблюдениям германского посла, «никак не реаги­ровала» на тревожные сообщения западных органов печати о предстоя­щем нападении Германии на Украину, а, «напротив, пыталась внушить французам, что мы вместе с итальянцами проявляем интерес к их стране — следующему объекту «агрессии».

Вскоре во время вручения верительных грамот новым британским послом в Москве сэром Уильямом Сидсом Литвинов, касаясь вопроса возможного германского нападения на Украину, с «оптимизмом» заме­тил, что Гитлер всегда шел путем наименьшего сопротивления, а пото­му и следующий удар вряд ли направит на восток. Это же повторил 27 февраля в беседе с лордом Галифаксом советский посол в Лондоне И.М.Майский.

Заместитель наркома иностранных дел Потемкин 23 января в об­щих чертах известил посла союзной с Германией Италии Аугусто Россо о возможности германо-советских переговоров относительно расшире­ния товарообмена между обеими странами в этой связи он коснулся также итало-советских отношений и напомнил, как бы между прочим, о высказывании итальянского министра иностранных дел Чиано во время последней встречи с советским полпредом в Риме Б.Е.Штейном. Наметилась бросающаяся в глаза смена настроения.

Перед возвращением в Москву Шуленбург по приглашению Ме­рекалова 27 января посетил с ответным визитом советское предста­вительство. В непринужденной беседе советник Астахов спросил, не считает ли Шуленбург, что начавшийся обмен мнениями относительно возобновления переговоров о торговле и кредитах связан с улучшением политических отношений. Шуленбург, сдерживая пока еще преждев­ременный оптимизм, дал понять, что улучшение политических отно­шений прежде всего зависит от результатов предстоящих переговоров.

В тот же день корреспондент Верной Бартлетт, известный своими близкими связями с советским полпредством в Лондоне, сообщил в «News Chronicle» о раздражении Советского Союза по поводу неумест­ной пассивности англичан. Он дал понять, что германо-советские торговые переговоры могли положить начало их сближению. Газета «Правда» 31 января, то есть через день после примечательной речи Гит­лера в рейхстаге, но уже в изменившихся условиях, на стр. 5 поме­стила длинное сообщение ТАСС из Лондона, в котором воспроизвела содержание статьи Бартлетта. В сообщении английское правительство обвинялось в серьезных дипломатических проступках по отношению к СССР и в желании дать империи скорее погибнуть, чем при поддержке Советского Союза одержать победу.

По мнению Бартлетта (и ему вторила «Правда»), внимания заслу­живал тот факт, что инициатива к новым советско-германским и советско-польским торговым переговорам исходила от Берлина и Варшавы. Другими словами, несмотря на риторические выпады против больше­визма, Гитлер не хотел упустить столь подходящий случай, позволяв­ший устранить возможность одновременного давления и с запада и с востока. Советские круги (так писала «Правда», повторяя слова Барт­летта) всегда ведь придерживались мнения, что политика дружбы воз­можна с любым правительством, которое отвечает тем же. В нынешних условиях, говорилось далее, когда в Англии ведется кампания в пользу расторжения англо-советского торгового договора, германо-советские торговые переговоры, имеющие также и «политическое значение», мо­гут привести к тому, что в случае войны СС.СР предоставит Германии «неисчерпаемые ресурсы». Было бы, писала «Правда» со слов Бартлет­та, «чрезвычайно неразумно предполагать, что существующие в нас­тоящее время между Москвой и Берлином разногласия непременно сохранятся как неизменный фактор международной политики».

Статья «Правды» имела целью предупредить Англию, о чем свиде­тельствовало выраженное в ней сильное недовольство английской по­зицией. Кроме того, статья отразила изменившуюся после любезного разговора Гитлера с Мерекаловым атмосферу, не преминув раскрыть истинные причины такого поведения Гитлера. Она была рассчитана на то, чтобы привлечь всеобщее внимание. Аккредитованный в Москве американский поверенный в делах послал подробнейшее сообщение в Вашингтон.

Тем временем Советскому правительству пришлось пережить рез­кую отповедь. Риббентроп, находившийся в конце января в Варшаве и в очередной раз пытавшийся заручиться согласием Польши, приказал Шнурре, который 30 января должен был встретится с Микояном и уже прибыл в Варшаву, немедленно вернуться в Берлин. Дело в том, что ми­нистра иностранных дел шокировали сообщения западной прессы об отъезде немецкой торговой делегации в Москву, хотя были приняты все меры для «маскировки» поездки Шнурре (встретившись с Шулен­бургом в Варшаве, он последовал бы дальше в качестве личного гостя посла). Шуленбург был вынужден ни с чем вернуться в Москву. Об от­зыве Шнурре в Берлин Эмиль Виль 28 января без вразумительного объ­яснения информировал советского полпреда в Берлине Мерекалова и германское посольство в Москве.

Об этом поступке Германии (по мнению Хильгера и Шнурре, это была «пощечина» Советскому правительству) тогда много говорилось, а позднее кое-что писалось. В этой связи следует отметить две при­чины: экономическую и политическую. С одной стороны, как теперь вспоминает д-р Шнурре, Германия хотя и была «сильно заинтересова­на в поставках важного в военном отношении сырья, но все-таки в тот момент не решалась начинать с Советским Союзом крупномасштабные торговые переговоры». С другой стороны, Гитлер и Риббентроп уже дали свое согласие на переговоры, исходя из далеко идущих политиче­ских расчетов. Поэтому, разумеется, после того как тайные полити­ческие планы, связанные с замаскированной поездкой, оказались раскрытыми в западной прессе, оба почувствовали себя «пойманными с поличным» и отреагировали в истерической форме.

Советское правительство, которое, как позднее Астахов заявил Вайцзеккеру, поездке Шнурре в Москву сперва не придало политиче­ского значения, усмотрело в несовместимом с протоколом «отказе гер­манского правительства... несомненный политический акт». Его экономические интересы и престиж пострадали оттого, что Германия все еще оглядывалась на Англию и Францию. О том, что Гитлер, опра­вившись от внезапного раздражения, быстро вспомнило своих дол­говременных тактических расчетах, свидетельствует его речь в рейхстаге, произнесенная 30 января 1939 г., в которой он вопреки своей привычке обошел молчанием Советское государство.

Важным в этой связи является тот факт, что с отзывом Шнурре ини­циатива германской дипломатии в России потерпела первую серьезную неудачу. Об этом Шуленбург со всей откровенностью писал Вайцзекке­ру после того, как улеглось негодование; тот в свою очередь выразил общую надежду, что, «несмотря на подобные осложнения, цель будет достигнута».

Когда в первые дни февраля 1939 г. в министерстве иностранных дел прошел слух о том, что разгневанное руководство подумывает даже о разрыве германо-советских отношений, Эмиль Виль вновь проявил инициативу, чтобы, указав на потребности экономической политики, предостеречь от катастрофических последствий такого шага. Посове­товавшись со Шнурре и другими заинтересованными лицами, Виль 6 февраля составил для Риббентропа «Записку об экономических по­следствиях разрыва отношений с Советским Союзом», в которой он, приводя важные в данной ситуации аргументы и ссылаясь на все заин­тересованные ведомства, подчеркнул, что при разрыве отношений лоп­нут не только повисшие в воздухе переговоры об увеличении поставок советского сырья, но и будут полностью приостановлены уже согласо­ванные поставки, а «прекращение завоза сырья из России даже в ны­нешних размерах нанесет серьезный экономический ущерб». В качестве довода Виль выставил также «озабоченность заинтересован­ных ведомств» по поводу разрыва отношений и однозначно высказался не только за сохранение, но и за расширение «всеми средствами» това­рообмена с Советским Союзом.

В тот же день он пригласил полпреда Мерекалова, чтобы, несо­мненно, как-то оправдать неподобающее поведение немецкой стороны и, несмотря на это испытание, не дать замереть германо-советскому ди­алогу. В своем отчете о встрече Виль приписал Мерекалову слова о том, что тот якобы по-прежнему рассчитывает «на благоприятный ис­ход переговоров в Москве» и надеется, что они «приведут к расширению торговых отношений между Советской Россией и Германией», — сло­ва, которые, учитывая сильное раздражение Советского правительст­ва, Мерекалов вряд ли мог произнести, но которые очень точно отражали надежды германской дипломатии.

Представители германского посольства в Москве в беседах с колле­гами, в частности с сотрудниками посольства США, также выражали надежду, что отзыв Шнурре является лишь отсрочкой, но не изменени­ем принципиальной позиции Германии относительно достижения с СССР соглашения о расширении торговых связей. В беседах они да­ли понять американским коллегам, «что внезапное отозвание господи­на Шнурре... было связано с различными интерпретациями деталей торгового соглашения между Германией и Советским Союзом». Эти ин­терпретации, как предполагалось, вызвали негодование Гитлера и других высших нацистских чинов и привели к решению отложить пере­говоры с Советским правительством.

Продолжению инициативы, возможно, способствовало и то, что по­пытки Риббентропа во время визита в Варшаву в последние дни января 1939 г. втянуть Польшу (как выразился министр иностранных дел Бек) «в антирусскую комбинацию не увенчались успехом. Он получил от­вет, что мы (поляки) очень серьезно относимся к нашему договору о ненападении с Россией и рассматриваем его как долгосрочное ре­шение».

По воспоминаниям присутствовавшей тогда в Варшаве жены Риб­бентропа, потрясение, вызванное отказом Польши (а Бек на второй день вообще не пришел на условленную беседу с Риббентропом), побу­дило его (как, вероятно, и Гитлера за три недели до того) на обратном пути из Варшавы в Берлин впервые заявить: «Теперь, если мы не хотим оказаться в полном окружении, остается единственный выход: объеди­ниться с Россией».

В то время как подобные соображения приобретали сторонников в других ведомствах, Гитлер опять заколебался, размышляя о том, не стоит ли все-таки в качестве следующей цели избрать Украину. Уступ­чивая реакция за рубежом на речь в рейхстаге вновь оживила воинст­венные настроения. За границей все еще носились с идеей длительного мира. Однако он был возможен лишь в том случае, «если они (так выра­зился 1 февраля после встречи с Гитлером Геббельс) дадут нам то, что принадлежит нам по праву». Гитлер, по словам Геббельса, усиленно размышлял над своими «дальнейшими внешнеполитическими шагами. Возможно, опять наступит черед Чехословакии... Ведь эта проблема разрешена только наполовину. Но Гитлер окончательно еще не решил. Может быть, Украина».

В условиях подобной нерешительности сторонникам более проч­ных отношений с СССР из министерства иностранных дел позволили через посла Шуленбурга возобновить прерванные переговоры в Моск­ве, если советская сторона, несмотря на перенесенную обиду, на это со­гласится.

Недели между отозванием Шнурре и открытием XVIII съезда ВКП (б) 10 марта 1939 г. прошли для германского посольства в Москве в упорной борьбе за продолжение едва начавшихся переговоров о постав­ках сырья и предоставлении кредитов.

Как утверждал германский посол в письме статс-секретарю Вайцзеккеру от 6 февраля, посольство (видимо, устно) «провело зондаж у советского наркома внешней торговли Микояна». Подчеркивая значе­ние Микояна, Шуленбург заявил, что речь идет об «очень влиятельной советской личности», и сообщил, что зондаж имел целью определить, «в какой степени мы сможем содействовать интересам Германии».

Однако первая беседа с Микояном 10 февраля не принесла успеха. Посол лично передал новому наркому германский проект соглашения о кредитах, но не встретил взаимопонимания. Советское правительство лишь выразило готовность продолжать поставки сырья примерно в прежних объемах. Крайне сдержанны в беседах с германским послом были и другие представители Советского правительства. Не дали ре­зультатов и неоднократные попытки Шуленбурга в отсутствие забо­левшего наркома Литвинова продолжить переговоры об арестованных немцах с его первым заместителем Потемкиным. Несмотря на огром­ные усилия, писал Шуленбург в частном письме в Берлин, он все еще «не продвинулся вперед». 11 февраля Председатель Президиума Вер­ховного Совета М. Калинин официально уведомил вновь назначенного французского посла Поля Эмиля Наджиара (после вручения им вери­тельной грамоты) о том, что накануне германский посол представил на рассмотрение Советскому правительству «официальные предложения относительно переговоров по экономическим вопросам».

Между тем в посольстве продолжало царить подавленное настрое­ние. В письме от 20 февраля посол подчеркнул, что неудачи все накап­ливаются. «Мы живем в трудное время! Но именно поэтому нельзя сдаваться! Нужно бороться!..» За упорными попытками посла смяг­чить оскорбление, нанесенное Советскому правительству отозванием Шнурре, с большим вниманием следили дипломатические представи­тельства западных держав. Но вывод американского поверенного в де­лах в Москве Кэрка, который в отчете от 20 февраля 1938 г. сообщил, что переговоры Шуленбурга с Микояном находятся в стадии заверше­ния, был преждевременным. Двумя днями позже Кэрк пошел еще дальше, утверждая, что благодаря проводимым с Германией перегово­рам Микоян приобрел «значительный политический авторитет в совет­ской иерархии», в то время как влияние Литвинова упало до такой степени, что «в Наркомате иностранных дел по этой причине намети­лись перемены».

В действительности же и второй визит Шуленбурга к Микояну 23 февраля не изменил советской позиции. 27 февраля, в частном письме, вспоминая об отозвании Шнурре, Шуленбург с иронией заметил, что «теперь он вместо Шнурре имеет удовольствие вести очень сложные переговоры или по меньшей мере способствовать им». Он отметил: «Я не питаю больших надежд, что из этого что-нибудь да выйдет!»

Но когда новый посол Японии в Москве Того в разговоре 28 февра­ля упрекнул Шуленбурга в том, что германские экономические перего­воры, по мнению дипломатического корпуса в Москве, имеют целью лишь «приободрить Москву», Шуленбург правдиво отметил, «что нет никакой уверенности... приведут ли они вообще к какому-нибудь ре­зультату». На предложение Того прервать переговоры хотя бы на неко­торое время Шуленбург, по его собственным словам, «несколько раз подчеркнул, что вовсе нет необходимости тормозить переговоры с Со­ветским Союзом, Москва сама об этом позаботится!».

Причину «упорства», которое в это время демонстрировало Совет­ское правительство по отношению к представителям держав «оси», осо­бенно Японии, дипломатические наблюдатели в Москве в какой-то мере усматривали в новой оценке внешнеполитического положения: заявление Гитлера об отсутствии притязаний на Украину, сделанное польскому министру иностранных дел Беку, привело, по мнению неко­торых дипломатов, к тому, что Советский Союз «почувствовал себя со стороны Европы в большей безопасности».

На деле положение, с точки зрения Советского правительства, бы­ло довольно затруднительным.

На востоке или на западе первый удар?

Ситуация, в которой оказался Советский Союз в момент отозвания Шнурре, а также в последующие недели, действительно оказалась сложной и противоречивой. На востоке, в Японии, по донесению Ри­харда Зорге от 23 января 1939 г., группа военных, представлявших Квантунскую армию и поддерживаемых военным министром Японии С. Итагаки, настаивала на войне с Россией, и в последние дни января 1939 г. вдоль советско-маньчжурской границы участились пригра­ничные стычки.

На северном участке западной границы, в наиболее уязвимом в во­енном отношении финско-балтийском районе, Советское правитель­ство начало заметно тревожить вопрос милитаризации Аландских островов. Помимо прочего это нашло выражение в дипломатических попытках Советского Союза добиться согласия в этом вопросе с запад­ными державами. Тревоги росли по мере того, как все очевиднее ста­новилась активность Германии в Прибалтике. Уже 9 декабря 1938 г. Астахов сообщил из Берлина, что Прибалтика занимает первое место среди областей, присоединения которых, ссылаясь на давние историче­ские права, добивается Германия. И потому Советское правительство с подозрением следило за политикой «буржуазных» правительств При­балтийских государств. От него не укрылись прилагаемые этими пра­вительствами усилия, направленные на сближение с Германией, мощь и влияние которой возрастало. В середине февраля финский посланник в Москве, барон A.C. Ирие-Коскинен, докладывал министерству ино­странных дел, что Советское правительство обеспокоено сближением Польши и Литвы с Германией и задается вопросам, «какой путь изберет находящаяся сейчас на распутье Латвия».

В начале марта подозрения Советского правительства относитель­но попыток Германии установить более тесные связи с Прибалтийски­ми государствами усилились и, должно быть, достигло наивысшей точки с получением 7 марта телеграммы советского полпреда в Эстонии К.Н. Никитина. Как сообщал Никитин Наркоминделу, Эстония за­ключила с Германией тайный договор о пропуске германских войск через свою территорию и уже приступила к расширению системы железных дорог в восточном направлении. По мнению советской сто­роны эти сообщения позволяли сделать вывод — независимо от парал­лельно поступающей в Москву тайной информации, в соответствии с которой Германия в союзе с Италией свой следующий военный удар хо­тела направить на запад, — что германские планы наступления на восток также разрабатывались.

Поэтому прежде всего актуальным оставался вопрос, касающийся планов Германии в Польше. Действительно в это время продолжали поступать сообщения о том, что Гитлер окончательно не отказался от своих польских планов и что ему «польская позиция относительно борьбы с коммунизмом ясна». Согласно сообщению германского по­сла в Варшаве, Ганса Адольфа фон Мольтке, о котором стало известно и в Москве, германское правительство, несмотря на настойчивые пре­достережения посла Шуленбурга, не придавало советско-польскому коммюнике от 26 ноября 1938 г. серьезного значения; оно, видите ли, не сомневалось, «что в случае германо-русского конфликта Польша бу­дет на нашей стороне». Министерство иностранных дел Франции, похо­же, располагало аналогичной информацией.

В Наркоминделе, как видно, преобладало мнение, что Польшу по-прежнему интересовала Советская Украина, — мнение, возникшее в результате поведения Польши в период судетского кризиса. Польское правительство будет, дескать, пытаться не допустить прохода герман­ских войск через свои территории, но как заявил Литвинов 19 февра­ля, Польша «будет готова в случае надобности поступиться своими мечтаниями и не возражать против похода Гитлера через Румынию... Не возражала бы Польша также против похода Гитлера через Прибал­тику и Финляндию, с тем, чтобы она сама выступила против Украины, синхронизируя все это с политикой Японии».

Распространявшиеся в Берлине слухи о том, что Германия через Польшу на востоке и Румынию на юго-востоке ищет пути наступления на СССР, подтверждали, по мнению советской стороны, эти предположения. Присоединение 24 февраля 1939 г. Манчьжоу-Го на востоке и Венгрии на западе Советского Союза к антикоминтерновскому пак­ту (месяц спустя, 27 марта, к ним примкнула Испания) означало еще более тесный военный охват СССР «фашистскими агрессивными госу­дарствами». Ответные меры Советского правительства — подписание 19 февраля польско-советского торгового соглашения и разрыв 2 мар­та дипломатических сношений с Венгрией — продемонстрировали дипломатическим наблюдателям в Москве его чрезвычайно ограничен­ную возможность маневрирования во внешней политике.

Впечатление недостаточной внешнеполитической подвижности Советского Союза перед лицом столь сложной и не совсем понятной перегруппировки сил на его границах не сглаживали и громкие воин­ственные призывы советских средств массовой информации, постоян­но твердивших о том, что «Красная Армия непобедима». С точки зрения очевидцев, подобная демонстрация военной мощи указывала, однако, на ускоренные темпы подготовки советских войск (после пре­кращения чистки военного аппарата) к неизбежной, по их мнению, конфронтации.

Германия отказывается от Закарпатской Украины

В конце февраля — начале марта 1939 г. Советское правительство по-новому подошло к оценке опасности в обозримом будущем со сторо­ны Германии. Именно тогда оно пришло к выводу, что колебания Гитлера окончились и он решил нанести первый удар не на востоке, в направлении сырьевой базы Украины (то есть против СССР), а на запа­де. Чрезвычайно важную роль в этой оценке очередности германских намерений сыграл «отказ Гитлера от украинской идеи».

В феврале 1939 г. Гитлер, как видно, временно оставил намерение использовать так называемую Закарпатскую Украину в качестве про­пагандистского и военного средства завоевания Советской Украины. В марте он открыто уступил ее в награду за присоединение к антико­минтерновскому пакту венгерскому регенту Хорти. 13 марта немецкий посланник в Бухаресте фон Эрдмансдорф известил Хорти и премьер-министра Телеки о том, что Гитлер хочет, чтобы венгерские войска за­хватили Закарпатскую Украину одним ударом и по согласованию с немецкими войсками, расположенными в Богемии и Моравии. Со своей стороны Хорти с согласия Гитлера потребовал в ультимативной форме отторжения Закарпатской Украины от Чехословакии. 14 марта, задень до вступления германских войск в Прагу, венгерские войска оккупиро­вали эту восточную, граничащую с СССР часть Чехословакии.

Очевидный отказ Гитлера от планов создания «Великой Украины» содержал в себе, с точки зрения англичан, все признаки опасного шага к сближению Германии с Советским Союзом. По мнению советской стороны, он означал сокрушительный удар по английским надеждам побудить Гитлера напасть на Украину и таким образом столкнуть Гер­манию с СССР.

Разведывательная информация, должно быть, подтвердила Совет­скому правительству правильность этой оценки. Учитывая проникно­вение советской агентуры через группу Шульце-Бойзен/Харнака в сферу военного планирования, вполне вероятно, что Москва уже тогда узнала о речи Гитлера, произнесенной 8 марта 1939 г.; в ней канцлер перед широкой аудиторией изложил свои планы на ближайшее вре­мя. Он объявил о предстоящей оккупации остальной территории Че­хословакии германскими войсками «не позднее 15 марта» и уточнил дальнейший ход действий: «на очереди» была Польша. Ее военный раз­гром не представлял-де для германской армии больших трудностей. К 1940 г. польские сырьевые запасы дополнятся ресурсами Венгрии и Ру­мынии, и тогда, дескать, «Германия... непобедима». С обеспеченным тылом, обладая польским углем, румынской нефтью и сельскохозяйст­венными продуктами трех богатых государств Центральной Европы, германский вермахт в 1940 — 1941 гг. мог бы окончательно разделаться с Францией и Англией. СССР пока остался за рамками планирования.

Отчет Мерекалова из Берлина от 11 марта подтвердил намечен­ный Гитлером в его речи 8 марта ход предстоящих военных событий. Едва ли можно предположить, писал Мерекалов, что Гитлер сделал Польше сколько-нибудь серьезные предложения на ближайшее буду­щее в отношении Советской Украины, «скорее всего, тут было желание французской стороны видеть экспансию Германии, направленной на восток». Между тем, по словам Мерекалова, форсированное строитель­ство укреплений на «западной границе» свидетельствовали о «заостре­нии германской политики в западном направлении».

Сведения Петера Клейста, переданные советской разведке 13 мар­та, подтвердили отчет Мерекалова. Согласно этим сообщениям, Гитлер 6 марта принял решение полностью разделаться с Чехослова­кией. После ликвидации этого очага беспокойства он намеревался при­ступить к устранению подходящими средствами таких факторов неопределенности, какими являлись Польша, Венгрия и Румыния, чтобы обезопасить тыл для намеченной уже на май 1939 г. германо-итальянской акции на западе. Даже аннексия Мемельской области и усиленная германская активность в Прибалтике имели, по словам Клейста, целью создать «прикрытый тыл для столкновения на западе». Все запланированные на востоке и юго-востоке меры якобы служили «подготовке акции против Запада». А вот более поздние планы Гитлера включали войну с Советским Союзом как «последнюю и решающую за­дачу германской политики». Для этого, возможно, несколько позже можно было бы использовать и Польшу. В своем нынешнем состоянии она для борьбы против СССР якобы не подходила. Ее следовало сперва «территориально разделить», а затем заново политически организовать.

В связи с подготовкой оккупации Чехословакии, сообщал Клейст далее, затрагивался и украинский вопрос. Однако все представленные Риббентропом Гитлеру на этот счет соображения были последним от­вергнуты. Он заметил, что все это «пока еще мечты». Первая часть со­общений Клейста, касавшаяся прогноза предстоявшей оккупации Чехословакии, нашла, с точки зрения Москвы, подтверждение в теле­грамме Мерекалова от 14 марта и в событиях 15 марта, что дало осно­вание считать и остальные его сообщения достоверными.

Как видно, на рубеже февраля — марта 1939 г. тревога Москвы по поводу непосредственной угрозы со стороны Германии внезапно улетучилась. 1 марта Шуленбург сообщил Эмилю Вилю, что после последнего визита к наркому внешней торговли Микояну он и Хильгер были еще «довольно пессимистично» настроены. «Мы по­считали, — писал Шуленбург, — что дальнейшие усилия бесполез­ны. Но на следующий день картина изменилась. Микоян выразил готовность поставить сырья на 200 миллионов марок». 3 марта итальянский посол Аугусто Россо писал министру иностранных дел Италии графу Чиано, что сейчас в советских правительственных кругах отмечается «чувство возросшей самоуверенности и опти­мизм относительно международного положения СССР». Далее Россо добавил: «У меня создалось впечатление, что Советское пра­вительство сегодня действительно имеет достоверные данные о том, что ему, по крайней мере на определенный срок, не угрожают ни Польша, ни Германия».

В тот момент, когда казалось, что Советское правительство преодолело свои сомнения, дипломатические попытки начать ши­рокие экономические переговоры вновь потерпели фиаско. 8 марта 1939 г., когда Гитлер приказал оккупировать Польшу и «решить» польский вопрос военными средствами, министериаль-директору Ви­лю пришлось сообщить послу Шуленбургу, что на пути германских поставок в СССР возникли «существенные препятствия» и что в настоящее время изучается вопрос о целесообразности продолже­ния переговоров. На решающем заседании торгово-политической комиссии, состоявшемся 11 марта 1939 г. в министерстве иностран­ных дел, чиновник центрального аппарата имперского министерст­ва экономики Шлоттер огласил мнение своего ведомства, согласно которому при сложившемся военном положении «незаконченные переговоры с русскими о кредитах должны быть в подходящей форме прекращены». В связи с новыми указаниями нагрузка на военную экономику Германии в последующие два года не позво­ляла организовать поставки в таком объеме, что, учитывая поло­жение в Германии с сырьем, было «чрезвычайно досадно». Переговоры, однако, следовало не «прерывать полностью, а оттяги­вать» до тех пор, пока не представится возможность их возобно­вить. Это решение германского правительства, как справедливо заметил Карл Шорске, определялось не политической, а военной и экономической необходимостью. Усилия германской дипломатии в России, направленные на создание прочного базиса для дальней­шего политического сближения, вторично оказались напрасными. Говоря словами Шорске, «конструктивная» дипломатическая де­ятельность... была прервана государством, которое в тот момент потеряло всякий интерес к дипломатии как инструменту междуна­родной политики».

XVIII съезд ВКП(б)

XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большеви­ков), проходивший в Москве с 10 по 21 марта 1939 г., имел огромное внутриполитическое значение. Он обозначил конец «большой чист­ки». За несколько недель до созыва съезда прекратилась чистка военно­го аппарата, армейское командование было полностью подчинено партийному руководству. Сталин, таким образом, обрел однородную в идеологическом отношении армию. Господство партии над государст­вом и единовластие Сталина в партии достигло апогея, когда Сталин, провозглашенный, как и его германский противник, «вождем», обно­вил в ходе съезда почти на четыре пятых Центральный Комитет. Культ личности Сталина достиг зенита.

Партийный съезд собрался в период наивысшего с момента консо­лидации Советского государства обострения мирового кризиса. Вместе с тем вновь обретенная уверенность, подмеченная дипломатическими наблюдателями у советского руководства в начале марта того года, про­звучала также и в Отчетном докладе Центрального Комитета, с кото­рым выступил Сталин 10 марта на первом заседании съезда.

Ввиду крайне напряженного международного положения внешне­политический раздел речи Сталина ожидался со «смешанным чувством любопытства и трепета» не только в Москве. Сталин понимал это, представляя съезду блестящий отчет о международном положении и вытекающих отсюда задачах большевистской партии. Его характе­ристика расстановки сил в мире, анализируемая сквозь призму време­ни, оказалась важной вехой на пути к германо-русскому сближению, а потому заслуживает особого внимания.

Чтобы четко представить себе значимость внешнеполитических идей Сталина в середине марта 1939 г., целесообразно сопоставить их с предшествующими высказываниями подобного рода, а именно его от­четом перед делегатами XVII съезда партии 26 января 1934 г.

Общим в этих отчетах было указание на обострение конфликтной ситуации в капиталистическом мире, обоснованное вульгарно-марксистской интерпретацией перерастания экономического кризиса ка­питализма в международный политический кризис, который опять же неизбежно ведет к войне. Речи отличались лишь оценкой глубины кризиса. В 1934 г. Сталин говорил об острой предвоенной ситу­ации, которая уже привела к отдельным региональным конфликтам. А вот в 1939 г. «новая империалистическая война», по его мнению, шла уже полным ходом, хотя еще не превратилась в мировую войну. В обоих случаях он понимал «войну как средство нового передела мира и сфер влияния в пользу более сильных государств» (1934) и за счет «неагрессивных государств» (1939). К «агрессивным странам» и «во­енному блоку» он в 1934 г. причислил Японию и Германию, а в 1939 г. — соответственно, Японию, Германию и Италию.

Причину того, что пораженные тяжелым экономическим кризисом государства-захватчики смогли спровоцировать ряд региональных конфликтов с тенденцией к мировой войне, Сталин в 1939 г. видел «в отказе большинства неагрессивных стран, и прежде всего Англии и Франции, от политики коллективной безопасности, от политики кол­лективного отпора агрессорам в переходе их на позицию невмешатель­ства, на позицию «нейтралитета». Сталин охарактеризовал политику ложного нейтралитета Англии и Франции, которую можно было на­блюдать с момента подписания Мюнхенского соглашения, словами: «Пусть каждая страна защищается от агрессоров... наше дело сторона, мы будем торговать и с агрессорами и с их жертвами». По единодушно­му мнению ведущих западных дипломатов в Москве, Сталин сам бы охотно проводил подобную политику.

Политика невмешательства стран Запада означала, как считал Сталин, «попустительство агрессии, развязывание войны», которая не­избежно превратится в мировую войну. Так, под прикрытием невме­шательства западные страны охотно позволили бы Японии вести войну с Китаем, «а еще лучше с Советским Союзом», а Германии — «увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом». Полити­ка попустительства, сказал Сталин, связана с намерением западных держав «дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны... дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, — выступить на сцену со свежими силами, выступить, ко­нечно, «в интересах мира» и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия».

На самом же деле, по словам Сталина, над западными странами на­висла не меньшая угроза. Тезис о том, что входящие в антикоминтерновский пакт государства не имеют агрессивных намерений против западных держав, а лишь стремятся спасти мир от большевистской опасности, он назвал «неуклюжей игрой» нацистской пропаганды, ибо «смешно искать «очаги» Коминтерна в пустынях Монголии, в горах Абиссинии, в дебрях испанского Марокко».

Более важные примеры «нового передела мира», приведенные Ста­линым, касались территорий, прилегающих к Советскому Союзу. Он говорил о японской агрессии против Китая, о том, что Австрию и части Чехословакии отдали Германии в качестве приманки, чтобы иметь воз­можность «крикливо лгать в печати о «слабости русской армии», о «раз­ложении русской авиации», о «беспорядках» в Советском Союзе, толкая немцев дальше на восток, обещая им легкую добычу и пригова­ривая: вы только начните войну с большевиками, а дальше все пойдет хорошо.

Характерным в этом плане, говорилось в докладе, был шум вокруг Украины. Западная печать до хрипоты кричала, что немцы идут на Со­ветскую Украину, что у них в руках уже Закарпатская Украина, что не позднее весны 1939 г. они присоединят Советскую Украину с ее более чем 30-миллионным населением к Закарпатской Украине с населени­ем в 700 тыс. человек. Похоже на то, продолжал Сталин, что этот шум имел своей целью «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без види­мых на то оснований». Вполне возможно, сказал он, что в Германии имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, т.е. Советскую Украину, к козявке, т.е. Закарпатской Украине. На этот-де слу­чай в Советском Союзе найдется достаточно смирительных рубашек. Нормальные же люди сочтут подобные идеи смешными и глупыми.

Уверенность, с которой Сталин под нескончаемый смех и аплодис­менты слушателей, нанизывая один каламбур на другой, разоблачая многочисленных поджигателей войны в Англии и Франции и не столь многочисленных (как он, видимо, считал) в Германии, свидетельство­вала о преодолении им порога страха. Слова об отсутствии «видимых оснований» для конфликта между Германией и Россией не только ука­зывали на предшествовавшее устранение конфликтных проблем, но и подчеркивали существовавшую с 1934 г. постоянную заинтересован­ность Сталина в сохранении в Центральной и Восточной Европе сво­бодной от конфликтов зоны. Кажущееся равнодушие, проявленное Гитлером к Украине, и поворот германской военной машины на за­пад — таковы известные нам причины видимого облегчения.

В этой связи следует упомянуть также и тот факт, что выражение «капиталистическое окружение», еще в 1937 г., с учетом военного зна­чения антикоминтерновского пакта, занимавшее центральное место в выступлениях Сталина, в речи на XVIII съезде вовсе не присутство­вало. Германия, к такому выводу в тот период пришел, по-видимому, Сталин, повернувшись против поджигателей войны на Западе, тем са­мым оставила фронт капиталистического окружения.

С обоснованным, как он считал, сарказмом Сталин говорил о неко­торых политиках и деятелях западной прессы, которые через несколько месяцев после мюнхенского сговора чувствовали себя обманутыми в своих ожиданиях германского наступления на Россию, тем более что Гитлер открыто повернул против Запада. Можно-де подумать, «что немцам отдали районы Чехословакии как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются платить по вексе­лю, посылая их куда-то подальше». Эта большая и опасная полити­ческая игра западных стран, являвшаяся, по мнению Сталина, выражением извращенного макиавеллизма «старых, прожженных буржуазных дипломатов», может «закончиться для них серьезным про­валом». По Сталину, выходило, что в «новой мировой войне» неагрес­сивные демократические государства являлись непредсказуемыми противниками, а агрессивные диктатуры, напротив, предсказуемыми врагами.

Были и другие перемены в его взглядах. В то время как в отчете 1934 г. подчеркивалось обострение противоречий между отдельными капиталистическими странами, с одной стороны, и внутри данного ка­питалистического общества («революционный кризис»), с другой сто­роны, второй аспект, а именно возникновение (пред)революционной ситуации в капиталистических государствах, в речи 1939 г. упоми­нается лишь вскользь. Возможность «активной» внешней политики с помощью раздувания национальных революций, на которую еще с из­вестным энтузиазмом указывалось в речи 1934 г., исчезла из поля его зрения. Зато в советской внешней политике появилось новое поня­тие: «мирная политика».

Но что понимал Сталин в марте 1939 г. под «мирной политикой»? Ответ содержался в выдвинутой им программе советской внешней по­литики, состоявшей из следующих 4 пунктов:

1) «мир и укрепление деловых связей со всеми странами»;

2) со всеми соседними государствами, «имеющими с СССР общую границу», «мирные, близкие и добрососедские отношения» (также на базе взаимности);

3) поддержка народов, «ставших жертвами агрессии и борющихся за независимость своей родины»;

4) готовность ответить двойным ударом на удар агрессоров и под­жигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность совет­ских границ.

Таким образом, советскую внешнюю политику, по крайней мере в ее официальном изложении, в тот момент определяли три задачи:

— укрепление «деловых связей» с капиталистическими странами с целью взаимовыгодного товарообмена;

— сохранение, при необходимости военной силой, статус-кво в прилегающих странах;

— военное устрашение потенциальных агрессоров и поджигателей войны.

Здесь косвенно выражалось желание по возможности не дать себя втянуть в предстоящую мировую войну. Все же тема «серьезной опас­ности» (эти «грозные события» не обойдут СССР стороной) многократ­но варьировалась Сталиным в Отчетном докладе.

Он вновь вернулся к ней во внешнеполитической части (где шла речь о четырех «задачах партии в области внешней политики»), в важном втором пункте, высказав известное, но часто неверно толкуе­мое предупреждение: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну военным провокаторам, привыкшим загре­бать жар чужими руками».

Этому основному принципу нейтралитета предпосылалась в каче­стве первоочередной задачи партии «политика мира и укрепление де­ловых связей со всеми странами», затем следовал пункт 3: «укрепление боевой мощи Красной Армии и Военно-Морского Красного Флота» — и пункт 4: укрепление «международных связей дружбы с трудящимися всех стран».

Итоги XVIII съезда партии ни в Москве, ни за рубежом поначалу не были восприняты как сенсация, возвещающая о радикальных пе­ременах в советской внешней политике, особенно в отношении Гер­мании. В своем заключительном отчете о XVIII съезде партии, который Шуленбург подписал 3 апреля, германское посольство в Мо­скве не вышло за рамки обычных оценок. Так, после детального и в высшей степени профессионального анализа обсуждавшихся на съезде вопросов и обобщения принятых на нем решений констатировалось, что «XVIII съезд партии не преподнес никакой сенсации, не выработал ни одной новой директивы и не решил ничего принципиально нового. Основные темы, занимавшие съезд («успехи» советской экономики, уничтожение «врагов народа», повышение боевой готовности в отношении внешних врагов, «политическое и моральное единство совет­ского народа» и необходимость улучшения партийно-политического воспитания масс), обсуждаются советской печатью и отражаются в ре­чах руководящих партийных и правительственных функционеров уже в течение ряда лет».

И хотя, в общем-то, речь восприняли как весьма нелестную для за­падных держав, все же, согласно более позднему анализу Намира, ну­жен был «не трезвый рассудок, а чрезмерное рвение или же какая-то другая цель, чтобы заметить в ней намерение к сближению с Герма­нией». Дипломатический корпус во многом разделял подобную точку зрения. Английский посол сэр Уильям Сидс также не усмотрел в речи Сталина признаков будущего советско-германского сближения; не сделал из нее далеко идущих выводов и Форин офис, хотя некоторые моменты могли бы навести на подобную мысль. Бывший посол США в Москве Дж. Дэвис, аккредитованный с лета 1938 г. в Брюсселе, но про­должавший следить за происходящим в Москве, увидел в речи Сталина «несомненно... чрезвычайно знаменательный сигнал опасности» для западных держав, однако не связал его с возможными скрытыми сооб­ражениями Сталина относительно Германии. Дэвис видел объективно существующую опасность в том, что Советы больше уже не доверяли Франции и Англии, «привыкшим загребать жар чужими руками», и опасались, что Россию оставят один на один сражаться с Германией. По этой причине в начале апреля 1939 г. он направил британскому пре­мьер-министру Чемберлену через посла США в Лондоне предупрежде­ние о том, что «если они не будут соблюдать осторожность, то толкнут Сталина в объятия Гитлера».

На возможность такой интерпретации выступления Сталина обра­тил внимание двумя неделями раньше в отчете американскому госу­дарственному секретарю от 14 марта поверенный в делах США в Москве Кэрк. Германские коллеги, сообщал он, выразили удовлетворе­ние по поводу тона речи Сталина, касающейся международного поло­жения, и особенно по поводу его осуждения попыток западных стран отравить советско-германские отношения и спровоцировать войну между СССР и Германией, для которой нет оснований. Они даже пола­гают, что если эти высказывания в подходящий момент и через под­ходящего человека довести до сведения Гитлера, то в политических отношениях между Советским Союзом и Германией может наступить улучшение. Отчет Кэрка показывает, что посол Шуленбург и его со­трудники уже через три дня после речи Сталина взвешивали возмож­ность использования его высказываний в качестве исходного пункта новой инициативы к сближению.

Представители «агрессивных» держав «оси» читали и анализирова­ли речь Сталина, отыскивая в ней нюансы, касавшиеся их стран и составлявшие основу дипломатических отчетов. Шуленбург и его итальянский коллега Россо использовали даже незначительные от­правные точки возможной готовности к переговорам, чтобы сделать их исходным пунктом дипломатической инициативы между Берлином, Римом и Москвой с целью предотвращения войны. При определенном знании затруднительного внешнеполитического положения СССР и интерпретационной ловкости подобные точки соприкосновения в этой речи действительно можно было обнаружить. В отчете министру ино­странных дел Чиано от 12 марта Россо подчеркнул «достойное внимания смягчение как по тону, так и по сути» позиции по отношению к тоталитарным державам, причем более терпимое, чем к демократиче­ским странам.

Германский посол в своем отчете от 13 марта, представляющем собой отличный пример ясности, четкости и объективности политиче­ских оценок, подчеркнул «неизменную приверженность СССР прово­димой до сих пор политике»; одновременно он, однако, отметил, что «ирония и критика Сталина обращены значительно острее против Анг­лии, то есть против находящейся у власти английской реакции, чем против так называемых государств-агрессоров, и в особенности Герма­нии». Шуленбург дословно передал содержание язвительных замеча­ний Сталина о якобы неудавшихся западных маневрах, направленных на подталкивание Германии к войне против СССР, и процитировал предупреждения в адрес государств-агрессоров, запугивающих СССР угрозами и провоцирующих пограничные конфликты. Советский Со­юз, дескать, на каждый удар «ответит двойным ударом».

Отчет Шуленбурга явился результатом серьезной тревоги по пово­ду дальнейших шагов Германии в Чехословакии. Оккупация Праги и «остальной» Чехословакии произошла как раз в дни работы съезда в Москве. Предвидеть из Москвы все последствия дальнейшего военного продвижения вермахта было нельзя, однако материала для серьезных размышлений было достаточно. Так, письмо советнику миссии в Буха­ресте д-ру Штельцеру от 12 марта Шуленбург начал сообщением об огромном «напряжении», с которым он следил «за развитием событий на юго-востоке, в настоящий момент особенно в Чехии и Словакии». Лишь затем он порекомендовал Штельцеру, если тот все еще интересу­ется Советским Союзом, «прочитать произнесенную Сталиным три дня назад речь, которая содержит много удивительного». В частном письме в Берлин не было ни слова о московских событиях, интерес посла был полностью прикован к «развитию дел в Чехии и Словакии». Там «в по­следующие дни многое произойдет, хотя это и не приведет к мировому конфликту».

13 марта 1939 г. военный атташе Эрнст Кёстринг в отчете Типпельскирху (ОКВ) подчеркнул, что в сравнительно деловом докладе Сталина «ось» характеризовалась «скорее в пренебрежи­тельном, чем оскорбительном тоне». Кёстринг пошел дальше свое­го посла, когда затронул вопрос о том, почему же Сталин отнесся к Германии «исключительно мягко, если не сказать доброжела­тельно», а западные страны заклеймил «как поджигателей войны между Россией и Германией», указав тем самым Германии ее вра­га в лице западных демократий. «Конечно, — писал Кёстринг, — Сталин делает это не из любви к нам. В нем говорит, возможно, здравый смысл. Если Германия увидит своих главных врагов на Западе, то ему будет не нужно нас опасаться».

Через неделю планы посольства приняли более конкретные черты. 20 марта советник фон Типпельскирх в своем докладе Шлипу вновь проявил инициативу. Указывая на сдержанность Сталина в отношении Германии и так называемые высказывания Литвинова о том, что Гер­мания и Италия «намереваются уладить свои отношения с Советским Союзом», он рекомендовал дать «новый импульс... экономическим пе­реговорам с Советским Союзом»; после прекращения экономических переговоров с Англией и Францией «экономическое значение Совет­ского Союза для Германии вновь приобретает огромное значение».

Посол в это время уже планировал первый шаг к началу политиче­ского сближения. События последних дней — оккупация Праги (15 марта) и предложение Советского правительства к созыву конфе­ренции «шести» (19 марта) — побуждали его к политическим действи­ям. Сразу же после завершения XVIII съезда ВКП(б) граф Шуленбург 23 марта отправился в Берлин, чтобы прежде всего получить представ­ление о новом положении дел, а затем (как сообщили представители германского посольства поверенному в делах США в Москве Кэрку 13 марта, ссылаясь на речь Сталина) убедить нужных из окружения Риббентропа и Гитлера людей в необходимости сближения.

До 21 апреля посол находился в Берлине. О характере проведен­ных им встреч и бесед известно очень мало. Атмосфера, которую он за­стал в министерстве иностранных дел, мало способствовала тому, чтобы заставить прислушаться к его предостережениям. Все находи­лись под впечатлением успешного внезапного удара Гитлера по Чехо­словакии. Это был, по мнению Ульриха фон Хасселя, «первый случай откровенной наглости, перешедшей всякие границы и всякое прили­чие». Очевидный внешнеполитический успех акции довел царившее в руководстве самомнение до откровенной заносчивости. При таких на­строениях представлялось бесполезным поднимать вопрос о военной мощи Советского Союза. Задал же Гитлер несколько дней назад, буду­чи на вершине триумфа, в пражском дворце шефу имперской печати Дитриху риторический вопрос: «У вас есть сообщения о передвижении воинских частей во Франции, Советском Союзе или о приведении в бо­евую готовность английского флота?» На отрицательный ответ Дитриха он пренебрежительно заметил: «Я это знал! Через две недели вообще ни один человек не вспомнит об этом».

Складывалось впечатление, что в пылу подготовки к оккупации Чехословакии мало кто в Берлине вообще заметил московский съезд. Пытаясь привлечь внимание к возможностям, которые открывала Гер­мании речь Сталина, посол как бы оказался в неведомых землях. Из лиц, принадлежавших к окружению Риббентропа, лишь Петер Клейст зафиксировал доводы посла, хотя по-прежнему неясно, почерпнул ли он эти сведения, присутствуя на беседе Шуленбурга с руководством ми­нистерства иностранных дел, или, как он сам утверждает, из личного разговора с послом.

Как вспоминал Клейст, Шуленбург считал, что Сталин руководст­вовался тогда не идеологическими соображениями, а исключительно потребностями реальной политики. Он старался избежать конфликтов,

ибо, «будучи трезвым политиком, искал мира, чтобы реализовать ги­гантские экономические программы». Здесь германскому правительст­ву открывалась «благоприятная возможность для смягчения отношений с Советским Союзом — шанс, за который Германии, в ее нынешней ситуации, следовало ухватиться обеими руками».

Как видно, Шуленбургу удалось пробудить известный интерес к своей точке зрения. С некоторыми изменениями в акцентах это мож­но сказать и о министре иностранных дел Риббентропе. И когда послед­ний в дальнейшем утверждал, что «искать примирения с Россией» было его «давней мечтой», он просто подтасовывал факты, так как еще в конце января 1939 г. открыто объявил мировой коммунизм заклятым врагом Германии. И заявление о том, что «в марте 1939 г.» он уловил «в речи Сталина желание улучшить советско-германские отношения», вряд ли достоверно уже потому, что, по свидетельству Густава Хильге­ра и Карла Шнурре, еще 10 мая 1939 г. ни Риббентроп, ни Гитлере этой речью, по всей видимости, знакомы не были.

После войны Риббентроп просто выдал за свою ту точку зрения, о которой ему поведал ранее Шуленбург. Не называя даты, он впоследст­вии также утверждал, что представил Гитлеру речь Сталина (в до­кументах политического архива министерства иностранных дел упомянутый Шуленбургом немецкий текст речи отсутствует, но его могли изъять из документов значительно позднее) и «настоятельно просил предоставить полномочия, чтобы предпринять необходимые шаги и выяснить, действительно ли за этой речью скрываются серьез­ные намерения Сталина». Проступающий в этих словах прагматизм опять создает впечатление, что инициатором этой рекомендации в дей­ствительности был посол Шуленбург.

По словам Риббентропа, Гитлер «поначалу медлил и колебался».

Нет никаких свидетельств и о том, кто и когда побудил Риббентропа к подобным действиям. Предположение, что это произошло непосред­ственно после речи Сталина, то есть в чрезвычайно трудные дни окку­пации Праги, кажется сомнительным из практических соображений. Скорее, подходит период после окончания XVIII съезда. Тогда Шулен­бург сразу же приехал в Берлин для личного доклада. Неизвестно, вы­слушал ли его Риббентроп. Все же предположение о том, что свои знания Риббентроп получил от Шуленбурга прямо или косвенно (на­пример, через Клейста), можно считать вполне обоснованным.

Действительно серьезно Риббентроп отнесся к содержанию речи Стал>А<а, вероятно, значительно позже, в те августовские дни, когда усилия немцев к сближению с СССР неожиданно дали результаты. Го­товясь к поездке в Москву для подписания германо-советского договора о ненападении, Риббентроп взял текст речи с собой и на переговорах не­сколько раз ссылался на нее, делая вид, что он и Гитлер восприняли ее как приглашение к переговорам.

По словам советника посольства Андора Хенке, утром 24 августа, на небольшом приеме, последовавшем за подписанием договора, Моло­тов «поднял бокал за господина Сталина, заметив при этом, что именно Сталин своею речью в марте с.г., правильно понятой в Германии, под­готовил поворот в политических отношениях». Но как продемонстри­ровал Э.Х. Kapp, в этот момент мнимого внешнеполитического три­умфа «желание польстить Сталину, назвав его отцом только что успешно заключенного договора, было настолько очевидным, что ска­занное не стоит воспринимать слишком серьезно».

Неизвестно, обратил ли кто-нибудь еще внимание министра иностранных дел Германии на возможное значение речи Сталина. По мнению некоторых, не названных представителей МИД, опро­шенных Де Виттом Пулом в 1946 г., Москва «неофициально» уве­домила Берлин о том, что выступление Сталина было адресовано германскому правительству. Однако речь, вероятно, шла, если оставить в стороне сомнительные разведывательные источники, о слухах, рожденных из отрывочных сведений относительно усилий германского посольства в Москве, направленных на подготовку политического сближения.

По-видимому, и «секретный доклад», составленный сотрудником партийного аппарата и бюро Риббентропа Рудольфом Ликусом 1 апре­ля 1939 г., то есть во время пребывания Шуленбурга в Берлине, был результатом неправильно понятого (подслушанного) сообщения или же целенаправленной дезинформации. Согласно Ликусу, нарком обо­роны маршал Клемент Ефремович Ворошилов «недавно... в беседе с супругой германского посла отрицательно (высказывался) о политике западных держав (и заметил)... что отношения между Германией и Со­ветской Россией могли бы быть поставлены на иную основу». Но ведь Шуленбург не был женат, подобное заявление наркома обороны было просто немыслимо.

Правда, характер слухов и более поздние утверждения Риббентро­па указывают на то, что рекомендации германского посольства и осо­бенно усилия посла в Берлине все-таки в конце концов не прошли бесследно. Под воздействием пассажей речи Сталина, относящихся к Германии, в Берлине постепенно укрепилось мнение, что Сталин «не терял из виду пути к германо-советскому взаимопониманию».

Взгляд Москвы на оккупацию Чехословакии

По свидетельству московских очевидцев, оккупация Чехословакии (15 марта 1939 г.) и создание Протектората Чехии и Моравии (16 мар­та) «шокировали, но, вероятно, не застали совсем врасплох» Со­ветское правительство. Оно не испытало того потрясения, которое ощутили западные государственные деятели в связи с тем, что, захва­тив Богемию и Моравию, рейх «сбросил маску» и перешел от «политики национальной экспансии к политике агрессий, от требований нацио­нального единства к воинствующему империализму». Уже во время судетского кризиса Литвинов заявил германскому послу, что Москве хорошо известно, что речь идет вовсе не об осуществлении прав немец­ких меньшинств, — Германия просто хочет «уничтожить всю Чехосло­вакию... завоевать страну».

Не произвело на Советское правительство никакого впечатления и наступившее в Париже и Лондоне осознание того, что после оккупации Праги Мюнхенское соглашение больше не существует, что Гитлер растоптал надежды западных демократий. В оккупации Праги гер­манским вермахтом оно видело «полное нежелание Гитлера считаться с Англией или Францией и уважать взятые на себя обязательства».

Кроме того, советская сторона с удовлетворением наблюдала за тем, как подобный разрыв Мюнхенского соглашения наконец-то вывел широкие слои Англии вместе с ее премьер-министром из летаргии уми­ротворения.

И все же оккупация Праги причинила Советскому правительству известное беспокойство; она привела к быстрому изменению баланса политических и экономических сил на востоке Центральной Европы, которое не могло не затронуть советские интересы. Тревогу, пожалуй, смягчил тот факт, что Гитлер, создав венгерскую буферную зону в Закарпатской Украине, счел возможным не перемещать свои войска к советской границе. Германия и СССР по-прежнему не имели общей границы, которая, как это показывала германо-польская граница, мог­ла стать неспокойной.

Когда нарком иностранных дел Литвинов с некоторым, как сообща­ло германское посольство, удовлетворением принимал германские «объяснительные ноты» от 16 и 17 марта, по-видимому, в этом чувстве прежде всего отразилось облегчение Советского правительства в связи с подобным решением опасного вопроса Закарпатской Украины. Ответ­ная нота СССР, врученная германскому послу наркомом иностранных дел поздно вечером 18 марта в Москве и советским полпредом мини­стерству иностранных дел 19 марта в Берлине и в тот же день распрост­раненная ТАСС и переданная по советскому радио, представляла собой недвусмысленное и решительное, но одновременно сдержанное потону осуждение немецкой акции. Действия германского правительства, го­ворилось в подписанной Литвиновым ноте, были «произвольными, на­сильственными, агрессивными»; они грубейшим образом попрали «принципы самоопределения народов», «создали... опасность всеобще­му миру... нарушили политическую устойчивость в Средней Европе... и нанесли новый удар чувству безопасности народов». От имени Совет­ского правительства нарком заявил, что Советское правительство не может признать действия германского правительства правомерными.

Нота Советского правительства, которую в Москве посчитали «рез­кой», а за рубежом даже «чрезмерно резкой», была адресована германскому послу. В ней со ссылкой на нормы международного права осуждались действия Германии, но вместе с тем содержались заверения в глубоком уважении к послу графу фон Шуленбургу. Как и во время судетского кризиса, посол и теперь, в связи с вручением ноты, в беседе с Литвиновым попытался выяснить дальнейшие намерения Советского Союза. Однако и на этот раз он получил лишь уклончивые ответы, не­достаточные для надежного сдерживания Гитлера. Резюмируя в отчете Типпельскирху (ОКВ) содержание разговора между Шуленбургом и Литвиновым, генерал Кёстринг писал, что Советский Союз будет «и да­лее на бумаге действовать заодно с нашими противниками... Охотно вместе кричать, но не воевать».

Посол же подчеркнул принципиальный характер ноты, в которой говорилось о том, «что Советское правительство не может признать за­конным государственно-правовые изменения в Чехословакии, ибо они осуществлены без всенародного референдума». В своем отчете ми­нистерству иностранных дел он пытался смягчить тон ноты Литвинова, которая-де «выражала мнение Советского правительства и не содержа­ла протеста». Желая предупредить неправильный вывод об односто­ронней уступчивости Советского«правительства в связи с германской акцией, Шуленбург одновременно подчеркнул «практическое значе­ние» ноты, которое якобы состояло в том, «что и впредь Советское пра­вительство не станет действовать автономно, а будет учитывать поведение Англии, Франции и Америки».

Всем содержанием своих отчетов посол пытался не допустить пре­кращения переговоров между Берлином и Москвой в этой новой, более сложной обстановке. Начальство в Берлине без особого понимания от­неслось к его усилиям. 20 марта Вайцзеккер по поручению Риббент­ропа передал Шуленбургу по телеграфу указание в дальнейшем избегать обсуждений с представителями Советского правительства лю­бых вопросов, касающихся оккупированной Чехословакии. Поэтому поводу, говорилось в телеграмме, послам Англии и Франции в Берлине уже «заявлено, что мы не можем принять протесты». Правительство рейха больше не интересовали дипломатические соглашения. Тем не­отложнее представлялась германской дипломатии в России ее задача.

Взгляды «старого» ведомства после Праги

Как отмечает Де Витт Пул, после аннексии Чехословакии ведущие работники МИД стали задаваться вопросом, были ли «западные держа­вы готовы и в состоянии создать противовес резкому возрастанию не­мецкого влияния» на востоке Центральной Европы и «не было ли Советам выгоднее достичь, пусть даже временного, взаимопонимания с Германией». Они начали вновь возвращаться к взглядам Бисмарка от­носительно «совпадения интересов Германии и России в польском во­просе».

Здесь налицо более позднее смешение различных позиций. Их объ­единяла тревога за исход польских планов Гитлера. Чем пристальнее внимание Гитлера после аннексии Чехословакии направлялось через Мемель на Данциг, а возможно, и на всю Польшу, тем интенсивнее в министерстве иностранных дел размышляли о том, каким образом «локализовать» конфликт с Польшей, если его не удастся избежать. В этих, воспроизведенных Эрихом Кордтом, дискуссиях столкнулись традиционные представления о политике с позиции силы с новыми оценками советской империи Сталина, душеприказчика классическо­го русского империализма. Тяга к приобретению территорий, к южным морям, которая охотно приписывалась и Сталину и Гитлеру, подвела консервативные круги в министерстве иностранных дел и в вермахте к следующей мысли: «Каким бы страшным ни был советский строй внут­ри страны... разве нельзя с таким, в своих внешнеполитических целях переменившимся Советским государством поддерживать полезные политические отношения?» Выгоды политического сближения со ста­линской Россией были подмечены на различных уровнях.

Эрих Кордт, назначенный в это время шефом бюро Риббентропа и поэтому хорошо знакомый с положением дел, различал три направле­ния. Консервативные сторонники насильственных методов решения проблем из числа военных и чиновничества склонялись к вульгариза­ции политики Бисмарка в отношении России и Польши; эти «псевдобисмаркианцы... (хотели) использовать контакты с Москвой... чтобы пробить «санитарный кордон». Они считали, что противиться стрем­лению Гитлера в Польшу (Данциг) и Литву (Мемель) не следует, а нужно, напротив, с согласия и при поддержке Сталина путем совмест­ного военного уничтожения малых государств, созданных на основе договоров Парижской конференции, завершить реваншистскую поли­тику Гитлера на востоке Центральной Европы.

Затем Эрих Кордт выделял лиц, группировавшихся вокруг статс-секретаря фон Вайцзеккера. Члены этой второй груп­пы, по его мнению, по-видимому, переоценивали опасность, ко­торую мог представлять для Германии союз западных держав с СССР; они считали, что «противодействовать заключению такого союза» и устанавливать «связь с Москвой» нужно было путем по­степенной ликвидации идеологического противостояния и «норма­лизации отношений». Вайцзеккер отстаивал ту точку зрения, что «отношения Германии с Советским Союзом (должны) быть не ху­же отношений с ним других стран».

Кордт, однако, обходит вопрос о характере нормализации, к кото­рой стремилась эта группа. Имелось ли в виду расчленение Польши или отказ от условий Рапалльского договора? В польском вопросе Вайцзек­кер, год назад предлагавший «химическое решение» чехословацкого вопроса, также выступал за мирное «присоединение», которое при тог­дашней расстановке сил не могло быть осуществимо. Статс-секретарь в декабре 1938 г. рекомендовал Риббентропу «сократить Польшу до при­емлемых для нас размеров как буфер против России» путем «приобре­тения... Данцига и создания широкого и прочного моста в Восточную Пруссию»; «Польша вряд ли может рассчитывать на сочувствие или какую-либо помощь третьих стран». Перед оккупацией Чехословакии Вайцзеккер советовал Риббентропу лучше «разобраться с Польшей»; при этом вермахту следовало «занять Мемель и затем выйти на Данциг и коридор». После оккупации Праги он полагал, что «новая акция» при всех ее негативных последствиях по меньшей мере «благотворно по­влияет на чересчур самонадеянную Варшаву». Однако уже 27 марта (посол Шуленбург вот уже несколько дней находился в Берлине и при­сутствовал на совещаниях в министерстве иностранных дел) статс-секретарю представлялось «невозможным... решить вопрос о Данциге», поскольку «германо-польское столкновение привело бы в движение ла­вину». Тем не менее его все больше раздражали «наглость поляков и их недостаточно серьезный подход к сделанному им предположению». Он считал, что Германия могла бы «уже сейчас заставить поляков быть бо­лее податливыми. Речь не идет ни о компромиссном решении, ни о вой­не с Польшей».

В этом частично м переходе на примирительные позиции можно видеть влияние аргументов, изложенных Шуленбургом во время его пребывания в Берлине с 24 марта по 1 апреля. Вероятно, и разговоры о «нормализации отношений» (правда, на базе Берлинского договора от 1926 г.) сложились под воздействием доводов посла. «Сотрудники гер­манского посольства в Москве» составляли, по мнению Эриха Кордта, отдельную группу. Как «выдающиеся специалисты по России» они счи­тались «благодаря длительному знакомству с советскими делами и тра­дициями со времен Брокдорф-Ранцау, информированными лучше, чем сотрудники других представительств». Германскому послу в Москве были хорошо знакомы позиции консервативных «псевдобисмаркианцев» и группы Вайцзеккера; он с расстояния видел их опасную национальную ограниченность и чувствовал отвращение и к их идее национального отмщения, и к их неуважению прав малых народов. Его отношение к Польше после четырехлетнего пребывания в Варшаве бы­ло дружеским; сохранившиеся с того времени близкие личные кон­такты с элитой польского общества обеспечивали постоянство его уважения к польской нации. В министерстве иностранных дел он пытался представить войну против Польши ненужной и в высшей сте­пени опасной, указывая, во-первых, на возможное сопротивление Со­ветского правительства, а во-вторых, на неожидаемое вмешательство западных держав. Использовать эти аргументы применительно к во­просу о Данциге Шуленбург не мог, ибо на основании более ранних за­мечаний Литвинова у него сложилось впечатление, что Советское правительство не станет противиться включению Данцига в «рейх».

Поэтому германское посольство в Москве было вынуждено при дип­ломатическом маневрировании между Гитлером и Сталиным, а также при попытках повлиять на основы германской внешней политики, на начальство и коллег в министерстве иностранных дел действовать с ве­ликой осторожностью, чтобы не быть либо неправильно понятым, либо вовлеченным в реализацию концепции, противоречащей собственным убеждениям. Создается впечатление, что, хотя руководители МИД прислушивались к мнению германского посольства и даже частично ис­пользовали его в качестве средства для достижения цели, они не за­мечали или высмеивали глубокий моральный пафос, историческую и политическую правомерность подобной позиции.

Во второй половине марта число сторонников германо-русского взаимопонимания в информированных кругах Берлина увеличилось. Разговоры о «польской мозаике», то есть о разделе Польши на угодные Гитлеру мелкие образования, стали злободневной политической те­мой. Поскольку Гитлер любое направленное против России военное «решение» так называемой польской проблемы считал «сложным и опасным», взоры многих с надеждой устремились к Москве. По сообщениям, поступавшим в итальянское посольство в Берлине, ситуация, сложившаяся после завоевания Чехословакии, открывала по меньшей мере одну возможность: с присоединением огромного военного потен­циала к рейху должен был исчезнуть страх германского правительства перед часто упоминавшимся «русским дредноутом Чехословакией» — этой якобы советской военной базой на восточном фланге Германии. Данное «обстоятельство могло побудить Гитлера изменить свои планы в отношении России».

Уже по пути из Праги 18 марта мысли Гитлера, «окрыленного», по словам его адъютанта Белова, «договором с Гахой и относительно спо­койным захватом Чехословакии», вращались вокруг России. Хотя военная мощь Великой Германии благодаря чехословацкому трофею возросла, тем не менее, как сказал Гитлер Белову, «трудно изолиро­вать Польшу... Заклятым врагом поляков является не Германия, а Рос­сия. Нам однажды также будет грозить со стороны России большая опасность. Но почему послезавтрашний враг не может быть завтраш­ним другом? Этот вопрос следует очень основательно обдумать. Глав­ная задача состоит в том, чтобы сейчас найти путь к новым переговорам с Польшей».

Путь, по которому пошли «переговоры» с Польшей, привел Гитлера назад, к его размышлениям о России.

Польша отказывается

С оккупацией Чехословакии Гитлер блокировал Польшу с трех сто­рон. Как заявил впоследствии генерал Йодль, «территориальная структура Великой Германии позволяла рассматривать польский воп­рос, исходя из более или менее благоприятных стратегических предпо­сылок». С захватом Мемельской области 23 марта Польша оказалась окруженной и с северо-востока.

После оккупации Чехословакии внимание великих держав было приковано к Польше и Румынии; оба государства между Балтийским и Черным морями теперь лежали на пути германской экспансии на вос­ток. Дурные предчувствия приобрели такой размах, что одно-единст­венное неудачное выражение румынского посланника в Лондоне Тиля о подготовке германского вторжения в Румынию привело в движение западную дипломатию. Утром 18 марта британский посол в Москве Сидс посетил наркома Литвинова, чтобы от имени своего правительст­ва задать ему вопрос относительно позиции Советского Союза в случае германской агрессии против Румынии. 19 марта Советское правитель­ство предложило срочно созвать конференцию шести держав, по воз­можности в Бухаресте, на которой заинтересованные страны (Англия, Франция, СССР, Польша, Румыния и Турция) образовали бы совмест­ный оборонительный фронт против германской агрессии. Это предло­жение — повторение прошлогодней советской инициативы в условиях непосредственной военной угрозы — потерпело фиаско из-за глубокого недоверия Чемберлена к большевистской России. Официально британ­ское правительство отклонило советскую инициативу как «преждевре­менную». ТАСС опубликовало это заявление 22 марта и одновременно опровергло слухи, согласно которым Советское правительство будто бы недавно предложило Польше и Румынии на тот случай, если они станут жертвами агрессии, помощь в одностороннем порядке.

Со своей стороны английское правительство 21 марта предложило правительствам Франции, СССР и Польши принять декларацию, в со­ответствии с которой эти государства совместно выступят против угро­зы независимости любой из европейских стран. Это предложение было принято правительствами Франции и СССР, но натолкнулось на со­противление польского правительства, опасавшегося, что» вступив в антигерманский оборонительный союз, оно навлечет тем самым гнев Гитлера на Польшу.

То была запоздалая осторожность. После того как Гитлер уже в речи от 8 марта высказался за военное «решение» польского вопро­са, дело сводилось лишь к тому, чтобы, используя давление уже существующего военного охвата вдоль всей границы, для виду вы­двинуть «окончательное», неприемлемое предложение. 21 марта, в тот самый день, когда были оглашены британское предложение польскому правительству и германский ультиматум Литве с тре­бованием уступить Мемельскую область, Риббентроп пригласил к себе польского посла в Берлине Липского, чтобы объявить катего­рическое требование Гитлера в отношении Данцига и так называе­мого польского коридора. Как воспоминал министр иностранных дел Польши Бек, Риббентроп, теперь уже в ультимативной форме, повторил предложение о германо-польском «выравнивании», об ан­тирусском сотрудничестве, о компенсации Польше на юге в обмен на отказ от Балтийского моря и угрожал «возвратом Германии к рапалльской политике».

Призрак Рапалло возымел действие. 23 марта, в день оккупации Мемельской области, Бек обратился к британскому правительству с просьбой заменить отклоненную польской стороной Декларацию четы­рех держав двусторонним (англо-польским) заявлением. Английское правительство согласилось, к заявлению примкнуло и французское правительство. 31 марта 1939 г. премьер-министр Чемберлен объявил в палате общин, что британское и французское правительства будут все­ми средствами отстаивать независимость Польши. 13 апреля (после оккупации 7 апреля итальянскими войсками Албании) такие же гаран­тии были распространены на Румынию и Грецию, а немного позднее и на Турцию.

Дни, последовавшие за отклонением Польшей германского ульти­матума (26 марта), Гитлер провел в своей берхтесгаденской резиден­ции Бергхоф в состоянии крайнего возбуждения. В министерстве иностранных дел знали о его разочаровании в связи с провалом поль­ской политики. В таком состоянии он, должно быть вспоминая собы­тия новогоднего приема, опять стал искать пути и средства наказания Польши с помощью России. Впервые о своем намерении он будто бы сказал генерал-полковнику фон Браухичу. По воспоминаниям его адъютанта, «Гитлер... (говорил) с Браухичем и о политическом положе­нии. С Польшей следовало обождать». Он якобы не желал насильствен­ными действиями в вопросах Данцига и «коридора» толкать Польшу в объятия Англии. Свои истинные намерения Гитлер высказал как бы шутя: «А знаете ли вы, каким будет мой следующий шаг? Вам лучше сесть, прежде чем я скажу, что им будет... официальный визит в Моск­ву».

30 марта Гитлер в сильнейшем беспокойстве вернулся в Бер­лин. Здесь 31 марта он вновь пережил «черный день». Заявле­ние Чемберлена в палате общин привело его в ярость. В присутствии адмирала Вильгельма Канариса Гитлер в бешенстве стучал кулаками «по мраморной поверхности своего письменного стола и извергал одно проклятие за другим в адрес Англии. Нако­нец он закричал: «Я сварю им чертово зелье!» Как справедливо за­ключил Домарус, говоря о «чертовом зелье», Гитлер имел в виду не только расплату с Англией и Польшей, но и «на худой конец германо-русский союз! Перед призраком национал-социалистско-болыпевистского альянса эти старые склеротики англичане... капи­тулируют».

3 апреля 1939 г. — в тот день польский министр иностранных дел Бек прибыл не в Берлин, как ожидала германская сторона, а в Лон­дон — Гитлер приказал готовиться к осуществлению плана «Вайс», т.е. плана германской кампании против Польши. 11 апреля германскому вермахту было дано распоряжение об «Обеспечении границ на восто­ке». Столь внезапная перемена вполне соответствовала упрощенной системе категорий Гитлера: не удалось «большое решение (с Польшей против России)», следовало попробовать «малое решение (с Советским Союзом против Польши)».

После издания инструкции о единой подготовке вермахта к воен­ным действиям на период 1939/40 гг., раздел II которого предписы­вал военный разгром Польши в рамках плана «Вайс», война против Польши стала неизбежной. Поэтому росла и заинтересованность в ско­рейшем достижении договоренности с Россией. Как подчеркивалось в плане, «политическое руководство считает своей задачей по возможно­сти изолировать Польшу в этом случае, т.е. ограничить войну боевыми действиями с Польшей». В том случае, если изолировать не удалось бы, Гитлер был готов «напасть на Запад и одновременно разделаться с Польшей».

В качестве инструмента «политического руководства» («изоляция» Польши была в первую очередь делом внешней политики и диплома­тии) министерство иностранных дел столкнулось теперь с двойной за­дачей: с одной стороны, необходимо было расчищать пути для подобной «изоляции», которые вели через Россию, однако, с другой стороны, бы­ло известно, что Гитлер в своем военном планировании все еще слабо учитывал русский фактор, уделяя главное внимание Англии. «Вмеша­тельство России, — говорилось в плане «Вайс», — если бы она была на это способна, по всей вероятности, не помогло бы Польше, так как озна­чало бы уничтожение ее большевизмом».

В ходе оперативного осуществления плана «Вайс» под косвенной угрозой оказались бы и Прибалтийские государства. В утвержденном 11 апреля плане указывалось: «Позиция лимитрофов будет опреде­ляться исключительно военным превосходством (последние два слова были от руки исправлены на «военными требованиями». — Я.Ф.) Гер­мании». Затем (в первом варианте) следовало предложение: «В ходе дальнейшего развития событий может возникнуть необходимость ок­купации лимитрофов вплоть до границ прежней Курляндии и включе­ния их в состав рейха». Но представление о грозящих неприятных осложнениях с Прибалтийскими государствами и — в соответствии с советскими «защитными нотами», переданными Латвии и Эстонии 28 марта 1939 г., — весьма вероятно, с СССР побудило верховное ко­мандование вермахта постановлением 37/39II от 13 апреля 1939 г. из «плана фюрера» вторую фразу вычеркнуть. Первая же фраза оста­лась, а значит, оставалась и возможность распространения зоны воен­ных действий на Прибалтику.

Попытка Риббентропа и зондаж Клейста

Англо-французские декларации о гарантиях Польше, Румынии, Греции и Турции создали на востоке Центральной Европы новую поли­тическую ситуацию. Поскольку эти страны образовали сплошную полосу от Балтийского до Черного моря, Германия не могла напасть на СССР, не нарушая территориальной целостности по крайней мере од­ной из них. Но в этом случае в связи с западными гарантиями возникала опасность войны с Англией и Францией.

Таким образом, без всякого участия Советского Союза его западная граница оказалась прикрытой цепью государств, находящихся под за­щитой западных стран. В результате западных гарантий Сталин, по мнению бывшего французского посла в Москве и тогдашнего посла в Берлине Кулондра, приобрел «заслон на западе, которого он добивался на протяжении десяти лет. С этого момента он как бы с балкона, будучи в безопасности, может следить за происходящими событиями». Гит­лер же, согласно данной интерпретации, напротив, теперь больше, чем когда-либо, нуждался в нейтралитете Советского Союза, если, нападая на Польшу или на любую другую из названных выше стран, он хотел избежать борьбы на два фронта, которая означала бы мировую войну. Кулондр сделал из этого следующий вывод: «Подтолкнув в Мюнхене Сталина к Гитлеру, теперь подталкивают Гитлера к Сталину».

В этой упрощенной схеме альтернатив Кулондр не в полной мере учел важный фактор неопределенности, который сводился к вопросу, насколько оба «вождя» верили в то, что в случае реальной опасности за­падные демократии окажут Польше действенную помощь. На этот счет у обеих сторон были сильные сомнения. Гитлер, преисполненный пре­зрения к «жалким существам Мюнхена», был готов к азартной игре. Для Сталина же соглашательство Запада в Мюнхене явилось по мень­шей мере предостережением. Трезвый анализ возможностей Англии и Франции усиливал его недоверие. Характерной в этом отношении была следующая оценка, направленная в Наркоминдел полпредом Майским из Лондона: «Что реально может сделать Великобритания (или даже Великобритания и Франция вместе взятые) для Польши и Румынии в случае нападения Германии на эти страны? Очень мало. Пока британ­ская блокада перерастет для Германии в серьезную опасность, Польша и Румыния перестанут существовать».

К тому же советская сторона справедливо опасалась, что трудновы­полнимые с военной точки зрения западные гарантии могут даже спо­собствовать возникновению войны в непосредственной близости от Советского Союза. К такому пониманию склонялась также часть ан­глийской оппозиции, например бывший премьер-министр Великобри­тании Д. Ллойд Джордж, назвавший британские гарантии Польше и Румынии без соответствующего советского прикрытия с тыла «безот­ветственной азартной игрой». Он считал больше невозможным игно­рировать Советский Союз; пути, удобные для оказания эффективной военной помощи Польше, пролегали как раз через советскую террито­рию. «Англия нуждалась по меньшей мере в благосклонном нейтрали­тете Советского Союза, а еще лучше в его поддержке Польше в случае нападения». Ключ к эффективному гарантийному союзу, как под­черкнул Черчилль, лежал во взаимопонимании Запада и России.

Однако такого взаимопонимания в процессе подготовки поспеш­ного английского заявления о гарантиях Польше никто не искал. Хотя в англо-польском коммюнике от 6 апреля шла речь о том, что Англия и Польша окажут друг другу помощь в случае прямой или косвенной угрозы независимости одной из них со стороны третьей страны, остал­ся, однако, открытым вопрос о практических путях осуществления по­мощи.

Советское правительство в этой ситуации сделало для себя выводы. При отсутствии возможности создать коллективный фронт сдержива­ния дальнейшей германской экспансии оно стремилось своими силами обеспечить защиту ближайших подступов. При этом Советское пра­вительство различало сопредельные государства первого и второго стратегического ранга — приоритетная очередность, зависящая, оче­видно, во-первых, от интересов военной безопасности и, во-вторых, от исторических и политических факторов.

К сопредельным государствам первого ранга относились страны Прибалтики, за которыми Советский Союз при любых обстоятельствах намеревался сохранить роль буферной зоны. Они должны были в отсут­ствие эффективной системы пактов на основе двусторонних согла­шений защитить СССР от германского продвижения. Советское правительство пыталось достичь этого дипломатическими средствами, договариваясь о законном приобретении некоторых территорий (вспомним, например, предложение Литвинова Финляндии относи­тельно передачи или аренды стратегически важных финских островов; при этом Советское правительство было даже готово обменять их на часть Карелии), или угрозами (например, с помощью резких нот Литвинова Латвии и Эстонии от 28 марта, в которых говорилось о том, что СССР не потерпит дальнейшего усиления влияния Германии в этих странах). Эти ноты, по мнению соответствующих правительств, но­сили характер непрошеных односторонних заявлений о гарантиях.

К сопредельным государствам второго ранга относились страны, на нейтралитете которых Советское правительство было готово не наста­ивать, если заявления о помощи этим странам угрожали бы втянуть СССР в международный конфликт. Это касалось Польши и Румынии. В те дни Советское правительство не уставало открыто повторять, что этим странам оно никакой военной помощи не обещало. Однако это не препятствовало тому, что в процессе дальнейшего обострения кри­зиса Советский Союз старался дипломатическим путем приблизить к себе эти страны. В основе неоднократного провозглашения ни к чему не обязывающего нейтралитета, без сомнения и в первую очередь, ле­жали тактические соображения: не дать Англии и Франции путем инт­риг вовлечь СССР в какой-нибудь конфликт из-за этих стран. Ответить на вопрос о том, не проявилось ли здесь временное отсутствие стратеги­ческого интереса к этим странам, не ознакомившись с соответствующи­ми советскими документами, нельзя.

Формальная причина, которой Советское правительство объясняло собственную сдержанность (Польша и Румыния якобы не желали со­ветской помощи), была, во всяком случае, не главной, ведь Прибалтий­ские государства отказывались от такой помощи не менее упорно, чем Румыния и Польша, и тем не менее были облагодетельствованы гаран­тиями.

Такой неравный подход к сопредельным государствам определял­ся, помимо прочего, реалистической оценкой собственных военных возможностей. В этом отношении Сталин, несомненно, превосходил своего английского коллегу. Между обусловленными моралью и поря­дочностью трагическими политическими ошибками Чемберлена (этого «миссионера, попавшего к людоедам») и жестокими, но в политиче­ском отношении более реальными и верными решениями Сталина ле­жит целая пропасть, которой мы здесь не будем касаться.

В созданной западными декларациями о гарантиях новой ситуации Гитлер увидел возможность, даже необходимость искать советского расположения, чтобы изолировать Польшу с тыла, а затем (перед взо­рами нейтрального Сталина или даже при советской поддержке) раз­громить ее.

В министерстве иностранных дел и в германском посольстве в Моск­ве хорошо понимали сложившуюся ситуацию. И если силы, стремящи­еся сблизить Германию с СССР, несмотря на очевидные опасности, и далее развивали свои дипломатические инициативы, то в последующие месяцы все отчетливее становились принципиальные различия их мо­тивов: «псевдобисмаркианцы» в министерстве иностранных дел наде­ялись, что, расчищая Гитлеру этот путь «наименьшего зла», они таким образом уберегут Германию от катастрофы; с другой стороны, Шулен­бург и его ближайшие коллеги, по словам Кёстринга, «добиваясь герма­но-русского сближения, не выбирали между «меньшим» и «большим» злом, а старались вообще не допустить «зла», то есть войны».

Первые серьезные размышления и дискуссии на данную тему воз­никли после окончательного отказа Польши (26 марта); после заяв­ления Чемберлена в палате общин (31 марта 1939 г.) они распространились на непосредственное окружение Гитлера и в первые дни подготовки к осуществлению плана «Вайс» привели к решению на­чать контакты с Советами. Все это время с небольшими перерывами по­сол Шуленбург провел в Берлине. Насколько ему тогда удалось привлечь внимание к своим доводам, сказать невозможно из-за отсут­ствия письменных свидетельств. К тому же весной 1939 г. в министер­стве иностранных дел даже среди единомышленников соблюдалась строжайшая тайна. «Слежка» в служебных помещениях была обычным делом. Социальные контакты сотрудников прекратились под воздейст­вием «удушливой атмосферы лицемерия и недоверия». Проникновение гестапо «под спокойную поверхность» личной жизни не ускользнуло от их внимания.

В конце марта 1939 г. германское посольство в Москве получило первое письменное подтверждение изменения настроений в некоторых военных ведомствах. 29 марта генерал Типпельскирх, представитель верховного командования вермахта, запросил военного атташе в Моск­ве Кёстринга, не считает ли он, что Сталин «мог бы (действовать) ина­че», то есть заодно с Германией. Кёстринг понял смысл запроса генерального штаба сухопутных войск. Он ответил отрицательно: «В настоящий момент в это не поверит сам Сталин». В лучшем случае он мог бы «заставить поверить...других». Правда, Кёстринг признал, что многие государства «усиленно интересуются Россией», но что именно «перед самым опасным противником, Германией», страх здесь особен­но велик. И воевать-де Советский Союз не станет, во всяком случае, в начале крупного столкновения. «С какой стати? — писал он. — Разве на месте Сталина вы поступили бы иначе?» Информация военных спе­циалистов была однозначной: в военный и тем более в наступательный союз с Гитлером Сталин в силу очевидных собственных интересов втя­нуть себя не позволит.

политических авантюристов, видимо, были другие расчеты. 1 ап­реля 1939 г. в Вильгельмсхафене, где Гитлер, вероятно, разрабатывал директиву о подготовке нападения на Польшу (план «Вайс»), он, вы­ступая с речью по случаю спуска на воду линкора «Тирпиц», высказал­ся против «английской политики окружения», явно стараясь вбить клин между западными державами и СССР. Гитлер, не оставляя сомне­ния в том, что намерен покончить с «диктатом Версаля», подчеркнул сильные немецкие культурные корни в Восточной Европе («Англий­ские государственные деятели этого не знают. Об этом понятия не име­ют...»). Связь западных держав с восточноевропейскими государствами он назвал «кратковременным соединением неоднород­ных тел» и заключил: «Если мне сегодня кто-нибудь скажет, что между Англией и Советской Россией не существует никаких мировоззренче­ских или идеологических разногласий, то я лишь отвечу: поздрав­ляю...» Очень скоро выяснится, продолжал он, как велика разница «между демократической Великобританией и большевистской Россией Сталина». И, имея в виду окончание гражданской войны в Испании, он добавил: «Нам приятно констатировать, насколько быстро, даже очень быстро, здесь произошли изменения в мировоззрении поставщиков бо­евой техники красным, насколько хорошо там вдруг понимают нацио­нальную Испанию и готовы обделывать с ней дела, если уж не в идеологической, то по крайней мере в экономической сфере. Это также указывает направление развития. Я полагаю, что все государства стол­кнутся с такими же проблемами, с которыми однажды столкнулись мы. Одно государство за другим либо погибнет от еврейско-болыпевистской чумы, либо станет с ней бороться« Мы это сделали и создали немецкое народное Государство. Это народное государство хочет жить в мире и дружбе с любым другим государством».

То был недвусмысленный намек на доктрину «мирного сосущество­вания» и первый признак идеологически примирительного отношения Гитлера к Советскому Союзу. Кроме того, Гитлер использовал об­разное выражение, которое двадцатью днями ранее Сталин употребил в своей речи на XVIII съезде партии. Гитлер, в частности, сказал, что тот, кто готов для западных держав «таскать из огня каштаны», обож­жет себе пальцы.

Эта угроза в первую очередь адресовалась польскому правительст­ву, но могла относиться и к Сталину, если он станет поддерживать пла­ны Великобритании. С 23 марта английский министр внешней торговли сэр Роберт Гудзон вел в Москве экономические переговоры с Молотовым и Микояном. Перед Гитлером вновь замаячила угроза бри­танской торговой блокады Германии в момент обострения кризиса!

Метафора с каштанами часто употреблялась поклонниками тради­ций Бисмарка, а в эти весенние месяцы 1939 г. его идеи были в Герма­нии очень актуальны. Во время спуска на воду «Тирпица» об основных принципах политики Бисмарка напомнил и Ульрих фон Хассель — зять адмирала фон Тирпица, — у которого для этого были особые причины. Хассель прибыл «в Вильгельмсхафен без всякого удовольст­вия». По дороге он 25 марта — четыре дня спустя после выдвижения Гитлером требования относительно Данцига и через два дня после ан­нексии Мемельской области и заключения германо-румынского эконо­мического договора (23 марта) — в беседе со знакомыми (в том числе с адмиралом Канарисом) и бывшими коллегами (среди которых, навер­ное, был и Шуленбург) получил информацию о влиянии последних ак­ций Гитлера на положение в Восточной Европе. При этом ему стало «ясно, что именно эти два события (Румыния и Мемель) встревожили Восток еще больше, чем чехословацкое дело. Советы и Польша еще ближе придвинулись к Западу; и это после того, как Сталин совсем не­давно выставлял себя врагом западных капиталистов и утверждал, что не даст себя стравить с Германией с помощью такого жупела, как мни­мые германские планы в отношении Украины». И Хассель сделал следующие выводы: «Ситуация такова, что Гитлер своей последней ак­цией поставил Германию в положение «врага всего человечества». Каждый последующий шаг (а Гитлер психологически не в состоянии долгое время сохранять спокойствие) может привести к катастрофе».

Поэтому мысли Хасселя все больше обращались к Советскому Союзу. В статье «Тирпиц в мировой политике», опубликованной в газете «Дойче альгемайне цайтунг» 2 апреля, то есть во время пребывания вместе с Гитлером в Вильгельмсхафене, Хассель напомнил об основных прин­ципах политики Бисмарка в отношении России. Он подчеркнул, что, и по мнению Тирпица, между Германией и Россией не должно быть не­преодолимых противоречий и что война против России была бы для Германии «величайшей ошибкой».

В министерстве иностранных дел в первые дни апреля, когда там находился Шуленбург, интенсивно обсуждался вопрос о возможно­стях сближения с Россией. В связи с директивой Гитлера, касаю­щейся плана «Вайс», в обсуждении принял участие и министр иностранных дел. В страстную пятницу, 7 апреля 1939 г., он дал задание прозондировать в советском представительстве в Берлине го­товность советской стороны к переговорам. Это произошло через день после подписания англо-польского коммюнике, то есть в тот день, ког­да Италия оккупировала Албанию, стратегический плацдарм держав «оси» на Балканах, которые Россия традиционно рассматривала в ка­честве сферы своего влияния. Риббентроп приказал своему референту по польскому и русскому вопросам и, вероятно, невольному агенту со­ветской разведки Петеру Клейсту (как не совсем убедительно сфор­мулировал он сам) «улучшить личные отношения с сотрудниками советского посольства».

В своих воспоминаниях Клейст умолчал о многом, имеющем важ­ное значение для реконструкции тех событий, и поведал о некоторых вещах, которые в самом деле происходили иначе. Согласно версии Клейста, Астахов без обиняков заявил ему о советском предложении начать переговоры с Германией, но это было прямо противоположное изображение действительного хода беседы.

Фактически в качестве реального субстрата из его рассказа можно извлечь следующее: Риббентроп поручил, возможно, с ведо­ма Гитлера среднему служащему своего ведомства, располагавшему определенными, но не очень близкими связями на советской сторо­не, прозондировать позицию Советского Союза. Если бы зондаж не принес успеха, то, учитывая незначительный политический вес по­средника, контакты можно было бы прекратить без особых послед­ствий. Клейст начал нащупывать подходящие пути, чтобы, опираясь на известные полномочия, обратиться в советское пред­ставительство в Берлине. Поэтому он попросил Фритца Чунке, «ведущего специалиста по вопросам германской экономики на Вос­токе», пойти вместе с ним. В своих мемуарах Клейст имени Чунке не называет. О бывшем майоре рейхсвера Чунке со времени его работы в Красной Армии у советской стороны сохранились до­брые воспоминания. Теперь он был ведущим специалистом русской комиссии Совета германской экономики, а во время войны стал руководителем Восточного отдела концерна «Отто Вольф АГ».

В качестве сопровождающего такого важного, по мнению советской стороны, сотрудника, как Чунке, Клейст не только получил доступ в советское представительство, но его даже принял второй человек пол­предства, ведавший вопросами торговли и экономики, советник пол­предства Георгий Астахов. (Он не был, как указывает Клейст, поверенным в делах и руководителем представительства; просто пол­пред Мерекалов в тот момент отсутствовал, а через десять дней уехал в Москву навсегда.)

Под каким предлогом Чунке и Клейст начали разговор, — неизве­стно. Наверное, было достаточно одного лишь намека на экономиче­ские интересы Германии в России. Позднее Клейст, вспоминая об этой беседе, сообщил, что обсуждать политические вопросы его не уполно­мочили. Вместо этого он якобы завел светскую беседу о запрещении в СССР «авангардистского» искусства. Отрицательно покачав головой, Астахов заметил, что догматические заблуждения подобного рода ско­рее следовало бы обсуждать в Германии.

Затем, по утверждению Клейста, «Астахов в блестящем, историче­ски обоснованном докладе и с четкостью, которая не оставляла желать лучшего, указал на бессмысленность того, что Германия и Советский Союз из-за «идеологической казуистики» ведут борьбу друг с другом, вместо того, чтобы, как часто бывало в истории, вместе делать большую политику».

Однако есть основания предположить, что на самом деле этот «ис­торический доклад» сделал хорошо подготовленный национал-со­циалистский пропагандист, в то время как советник советского полпредства и эксперт по экономике, в лучшем случае в рамках своих полномочий, вставлял отдельные замечания в том смысле, что, по мне­нию советской стороны, нет никаких веских оснований для дальнейше­го обострения противоречий, что Советское правительство (и здесь Астахов, конечно же, взглянул на представителя немецкой экономиче­ской комиссии по России) всегда выступало за установление полезных «деловых связей».

И хотя Клейст охарактеризовал беседу как «феноменальный ус­пех», он тут же получил строгий нагоняй от Риббентропа, заметив­шего, что он «не думает, чтобы фюреру было желательно продолжение этих разговоров». Столь резкое прекращение зондажа создает впечат­ление, что он прошел безрезультатно.

О чем это говорит? Вспоминая, Клейст умолчал о главных пунктах своего поручения. Поскольку визит к Астахову состоялся «вскоре» по­сле того, как в страстную пятницу, 7 апреля, Клейст получил задание от Риббентропа, нужно полагать, что он (или Фритц Чунке) самое ран­нее в понедельник пасхальной недели мог установить контакт с совет­ским представительством и встреча, вероятно, была назначена на вторник, являвшийся первым рабочим днем. Но ведь в пасхальный вторник, 11 апреля, Гитлер подписал распоряжение вермахту относи­тельно военного разгрома Польши (план «Вайс»).

Очень возможно, что в тот день Клейст должен был обратить внима­ние Астахова на то, что поход Германии против Польши не приведет к осложнениям с Россией, если только своевременно будет достигнута договоренность. В таком случае Германия и Россия могли бы даже «вме­сте делать большую политику». Если все происходило именно так, то можно считать, что правительству Сталина было сделано первое пред­ложение о разделе Польши. Подобное толкование находит косвенное подтверждение в записи Геббельса, сделанной в понедельник, 10 апре­ля, в которой он, комментируя заключение пакта о взаимной помощи между Лондоном и Варшавой, заметил, что Польша когда-нибудь доро­го за это заплатит. «Так, — писал он, — начиналось и в Чехословакии. Закончилось все разделом страны». С советской стороны положи­тельной реакции на это предложение, по всей видимости, не после­довало.

Но вернемся к предложению об установлении контакта. В изложе­нии Клейста этот визит в советское полпредство представлен как ре­зультат инициативы Астахова, как якобы недвусмысленное советское предложение Германии. Более поздние исследования подхватили это утверждение. Однако нет никаких сомнений в том, что на самом деле речь шла о германской инициативе, исходившей от Риббентропа, воз­можно, с ведома Гитлера. По мнению Сиполса, знакомого с советскими документами, эта инициатива имела своей целью «ослабление напря­женности в отношениях» между Германией и СССР.

Отчет Клейста за 1944 г. подтверждает, что инициатива исходила от германской стороны. Клейст в сентябре — октябре 1944 г. по поруче­нию Гиммлера предпринял — и снова безуспешно — новые попытки побудить Советы к сближению с гитлеровским рейхом. В своем заклю­чительном отчете Гиммлеру, отпечатанном «шрифтом фюрера» и предназначенном для доклада Гитлеру, Клейст, оглядываясь назад, ссылался на свой первый контакт подобного рода. Он писал: «Мне хоте­лось бы заметить, что в 1939 г., в ходе подготовки советского пакта, ус­тановить контакте Астаховым, бывшим поверенным в делах в Берлине, мне помог майор Фритц Чунке».

Явный провал этой неудачной первой попытки достичь взаимопо­нимания с советским представительством убедил заинтересованных лиц в МИД в том, что нужно как можно скорее предпринять соответст­вующий зондаж на более высоком уровне.

Первые дипломатические контакты: Вайцзеккер — Мерекалов

В обстановке растущей «драматической напряженности» пред­ставители немецкой дипломатии, занимавшиеся Россией, стали возла­гать свои надежды на Москву и Лондон. С начала апреля 1939 г. и особенно после захвата Албании союзницей Германии Италией Москва развернула в печати новую кампанию за создание «прочной системы коллективной безопасности против фашистской агрессии» и возрожде­ние идеи о коллективном фронте обороны. В западных столицах гла­вы правительств Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье испытывали давление со стороны оппозиции, общественного мнения и дипломати­ческих служб своих стран. Особенно настойчиво дипломаты предосте­регали от подталкивания Сталина в объятия Гитлера. С точки зрения малых стран Центральной и Восточной Европы, которые после потрясения Мюнхена чувствовали себя покинутыми великими держа­вами, наступили наконец радикальные перемены. «Европа, казалось, проснулась, чтобы перед лицом опасности вновь продемонстрировать свое единство и солидарность».

На стороне западных держав выступили также Соединенные Шта­ты Америки, направив 14 апреля Гитлеру и Муссолини послание пре­зидента Рузвельта. Советское правительство приветствовало такое развитие, от его имени Калинин телеграммой выразил благодарность Рузвельту. Московская печать опубликовала телеграмму 16 апреля, а 22 апреля — полный текст ноты Рузвельта. Казалось, великие держа­вы сплачивались против Гитлера.

В результате заявлений о гарантиях (11 апреля Англия подтвер­дила гарантии Греции, а 13 апреля Франция и Англия публично заявили о гарантиях Румынии и Греции) для германской диплома­тии сложилась новая ситуация, при которой заметно сузились дипло­матические возможности приобретения союзников, оказания давления или политического запугивания. Германия оказалась в меж­дународной изоляции. Правда, с точки зрения Гитлера, западные га­рантии странам Центральной и Юго-Восточной Европы «не стоили ломаного гроша» и существовали лишь «на бумаге». Такого же мне­ния придерживалась и советская сторона. Они могли стать действен­ными лишь в том случае, если бы Советское правительство присоединилось к ним. Психологический эффект устрашения, кото­рого прежде всего хотел достичь Чемберлен заявлениями о гарантиях, повлиял прежде всего на германскую дипломатию. Военно-политическое устрашение Гитлера было возможно только при последователь­ном участии СССР. Этот факт совершенно четко отразил Черчилль в речи в палате представителей 13 апреля, когда подчеркнул, что «время полумер» прошло и речь идет о том, чтобы «включить Совет­ский Союз без всяких оговорок в наш блок защиты мира».

Первым шагом, отражавшим вновь пробудившийся британский ин­терес к системе всеобщей безопасности, явилось возобновление 14 ап­реля переговоров с СССР. В тот же день последовало французское предложение 15 апреля — первая английская нота. В ней со ссылкой на обещание поддержать страны, независимость которых ока­жется под угрозой, высказанное Сталиным в речи на XVIII съезде пар­тии, содержался призыв присоединиться к англо-французскому заявлению о гарантиях. Такое заявление, указывалось в ноте, норма­лизовало бы международное положение и доказало бы надежность обе­щаний Сталина.

Желание Англии Советское правительство сочло неприемлемым. Сомневаясь относительно эффективной военной помощи Запада Поль­ше и Румынии, оно также опасалось, что подобного рода заявление мо­жет отразиться и на Прибалтийских государствах, чью независимость западные державы не гарантировали. В случае германской агрессии против Польши и Румынии на долю СССР выпали бы основные тяготы, а в случае агрессии против Прибалтийских государств — все тяготы, связанные с обороной. В обоих случаях Советскому Союзу пришлось бы, вероятно, одному воевать с Германией, то есть цель западных «под­жигателей войны» была бы достигнута, и возникла бы крайне «опасная ситуация», которой СССР стремился избежать во что бы то ни стало.

Вместо ответа 17 апреля Литвинов передал послу Сидсу (а 18 апре­ля Майский — Галифаксу) советское детально проработанное контрпредложение относительно заключения пакта между Англией, Францией и СССР. Речь шла о заключении договора о взаимной во­енной помощи трех великих держав сроком на пять-десять лет. Они обязывались оказать немедленную военную помощь любому из под­вергшихся нападению государств Восточной Европы, «расположенных между Балтийским и Черным морями и граничащих с СССР», а «после открытия военных действий не вступать в какие бы то ни было перего­воры и не заключать мира с агрессорами отдельно друг от друга». Одно­временно с подписанием договора предполагалось подписать и военную конвенцию. Это предложение, с советской точки зрения, представляло «последнюю попытку СССР предотвратить войну». В соответствии с классическими принципами внешней политики Литвинова оно было направлено на создание совместно с западными державами эффектив­ного коллективного оборонительного фронта при (пассивном) участии в нем стран Восточной и Юго-Восточной Европы, включая Турцию. Подобное предложение поставило западные державы перед трудным выбором.

Фрагментарные сведения о советском предложении Англии (а оно не было опубликовано), которое сводилось к тесному союзу трех вели­ких держав Европы против дальнейшей немецкой экспансии, вызвало панику в некоторых берлинских ведомствах. Круги, еще раньше по различным причинам заинтересованные в сближении национал-соци­алистской Германии с СССР, усилили поиски (с ведома или без ведома Гитлера) путей на Восток. К ним относились гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох, принадлежавший к левому крылу НСДАП, и Герман Геринг, представлявший промышленные круги. Обеспокоен­ный предстоящим конфликтом, Геринг вознамерился побудить Гитле­ра к контактам со Сталиным. Сперва он попытался заручиться поддержкой Италии, чтобы его предложение Гитлеру выглядело вну­шительнее. С этой целью он выехал в Рим, где 16 апреля в присутствии министра иностранных дел Чиано обсудил этот вопрос лично с Муссо­лини. Пытаясь успокоить итальянского партнера, встревоженного тем, что Гитлер после аннексии Австрии и Чехословакии нацелился на Польшу, Геринг уверил его в мирном характере германской полити­ки в отношении Польши. Затем, указав на якобы имевший место «пово­рот в польской внешней политике» не в пользу Германии, Геринг прямо перешел к делу. Напомнив Муссолини о речи Сталина 10 марта 1939 г., в которой тот заявил, «что русские не позволят капиталистическим странам использовать себя в качестве пушечного мяса», Геринг дал по­нять, что «он (генерал-фельдмаршал) хотел бы спросить фюрера, не следует ли через каких-нибудь посредников осторожно прозондиро­вать в России относительно возможного сближения, чтобы потом при­пугнуть Польшу Россией». Муссолини одобрил такой ход и заявил, «что в Италии с некоторых пор высказывались аналогичные соображения и что уже... итальянское посольство в Москве в связи с экономическими переговорами стало разговаривать с русскими более дружелюбным то­ном... Если державы «оси» решат сближаться с Россией, то Италия, по мнению дуче, могла бы отталкиваться от своего торгового договора с Россией». «Цель такого сближения» держав «оси» с СССР, по мнению Муссолини, состояла бы в том, чтобы «побудить Россию проявить (в ду­хе вышеупомянутой речи Сталина) сдержанность и отрицательное от­ношение к английской блокаде и занять нейтральную позицию... Державы «оси» могли бы объяснить, что они не имеют намерения напа­дать на Россию. У этих стран в идейной борьбе против плутократии и капитализма отчасти те же цели, что и у русского режима... Дуче по­считал вопрос важным, ибо Англия также начала заигрывать с русски­ми». Геринг указал на то впечатление, которое произвело бы «на Польшу и западные державы заявление России о нейтралитете». «Если Россия заявит о своем нейтралитете, — сказал он, — Польша не ше­вельнет пальцем во всеобщем конфликте».

«Сближение между державами «оси» и Россией» Муссолини поста­вил в зависимость от многих условий: согласия Японии, отказа Герма­нии от Украины и отсрочки мировой войны не менее чем на два-три года. Геринг, проявив готовность заручиться согласием Японии, заве­рил, что Гитлер не имеет «никаких притязаний на Украину», и утверж­дал, что Германия также по причине ее медленного вооружения (ограниченные запасы сырья и пр.) хотела бы воевать лишь через два-три года. Фюрер, мол, уполномочил его (генерал-фельдмаршала) пере­дать, что он ничего не планирует против Польши. Относительно возможности склонить Россию к сближению с державами «оси» Геринг проявил преувеличенный оптимизм. В заключение по вопросу о «Рос­сии» сошлись на том, что «Германия и Италия... (должны) попытаться разыграть с этой страной так называемый petit jeu».

В то время как Геринг 16 апреля во дворце «Венеция» получил со­гласие Италии на тактическое сближение с Россией, статс-секретарь Вайцзеккер готовился на Вильгельмштрассе к первому дипломатиче­скому контакту с советским полпредом в Берлине. Предлогом служили интересы торговой политики СССР. Перед этим советский полпред Ме­рекалов посетил руководителя отдела экономической политики Виля, чтобы в соответствии с указанием Литвинова от 5 апреля передать вербальную ноту и соответствующий меморандум своего правительст­ва с протестом против прекращения договорных поставок в СССР воен­ной продукции чешского завода «Шкода». Хотя советское ходатайство (последовавшее сразу за оккупацией Чехословакии) о сохранении в си­ле существующих договоров и было удовлетворено, однако после под­писания директивы к плану «Вайс» поставки вновь прекратились. Гитлер не желал экспортировать в СССР продукцию, необходимую для собственной оборонной промышленности. Виль, принявший вер­бальную ноту, порекомендовал полпреду по данному вопросу сде­лать представление непосредственно статс-секретарю. Только Вайцзеккер мог придать беседе соответствующее направление. Эта инициатива Виля застала статс-секретаря в момент глубокой ду­шевной депрессии. Вайцзеккер ухватился за благоприятную, по его мнению, возможность противодействовать неизбежному, как ему казалось, втягиванию Германии в мировой конфликт. И как писал Вайцзеккер несколько месяцев спустя в частном письме, он попытался сделать «то немногое», что от него зависело, чтобы предотвратить войну. С момента похода на Прагу, этой, с его точки зрения, «бомбы замедленного действия», за которой последовали «дипломатические выступления весны 1939 г.», он видел Герма­нию «перед новой, еще более опасной фазой своей внешней полити­ки. Любому, так или иначе участвующему в ней, следовало после марта 1939 г. сделать для себя выводы... Мои предостережения Риб­бентропу оказались безрезультатными, а косвенные связи со став­кой Гитлера — бесполезными. Что же будет дальше, ведь западные державы уже больше не станут сносить выходки Гитлера?».

Накануне своей встречи с Мерекаловым, 16 апреля 1939 г., в част­ном письме Вайцзеккер писал: «Что движет мною, ты поймешь скорее всего, если я тебе скажу, что господин фон Риббентроп объявил ны­нешнюю английскую блокаду пустой пропагандой. Он убежден, что, напади мы сейчас на Польшу, ни один английский солдат не был бы по­ставлен под ружье». Легкомыслие его шефа находилось в резком противоречии с другой информацией, полученной в те дни Вайцзеккером через Англию. Свое письмо он заканчивает следующей фразой: «Пусть каждый делает то, что считает своим долгом».

Осознавая это, Вайцзеккер поддержал предложение Виля принять советского полпреда. Беседа обещала дать нужные результаты, ибо Мерекалов сам указал на предстоящую поездку в Москву и отметил, что хотел бы получить разъяснение германской позиции на данный момент по вопросу поставок в СССР заводом «Шкода». О сути раз­говора с Мерекаловым говорят две докладные Вайцзеккера и (по од­ной) Мерекалова и Астахова, который также присутствовал. Обе записки Вайцзеккера различаются по содержанию. В первой — для Риббентропа (и Гитлера) — сообщается в нарочито самоуверенных выражениях о «прямолинейном» предложении русских по улучшению германо-советских отношений; во второй же, предназначенной для Виля и изложенной деловым тоном, — о жалобе на экономическую дискриминацию со стороны административных и военных служб в Праге. Только первая записка вошла в опубликованный сборник до­кументов, посвященный обстоятельствам возникновения пакта Гит­лера — Сталина. Она считалась и считается в специальной литературе доказательством советской инициативы в вопросе германо-советского сближения. Даже критически настроенные англосак­сонские историки (такие, как Kapp и Намир), далекие от того, чтобы приписывать Сталину активную роль и желание добиться благосклон­ности Гитлера, восприняли это «свидетельство» немецкого статс-сек­ретаря в качестве неопровержимого аргумента. Между тем его содер­жание не выдерживает критического текстуального анализа, особенно в сравнении с советскими записями.

Прежде всего Вайцзеккер не говорил всей правды, утверждая в начале первой записки от 17 апреля, что «русский полпред... сегод­ня — впервые за время пребывания в должности — явился к нему для делового разговора». Подчеркивая исключительность события, он хотел выделить его особую актуальность. В действительности Вайцзеккер еще 6 июля 1938 г. имел долгую беседу с вновь назна­ченным полпредом, которую также использовал для зондажа, но о которой по вполне понятным причинам умолчал. Как и во время первой запротоколированной встречи, активная роль в беседе 17 ап­реля 1939 г. принадлежала статс-секретарю. В направленной Риббентропу записке протест Мерекалова по поводу прекращения поставок военной техники Вайцзеккер представил всего лишь как предлог («как якобы особо интересовавшее дело») к тому, чтобы вы­яснить, намерена ли германская сторона после изменения военной ситуации соблюдать достигнутые договоренности. Вайцзеккер, по его словам, воспользовался этим для того, чтобы «к концу обсужде­ния» перейти к политическим вопросам. Он «заметил... послу, что даже при всем желании нашей стороны поставки военного материа­ла Советской России в настоящий момент вряд ли возможны, учи­тывая атмосферу, возникшую под влиянием сообщения о русско-англо-французском воздушном пакте». То было первое за­метное, услышанное из уст видного представителя германской внешней политики выражение заинтересованности (правда, в завуа­лированной форме, в основе которой, возможно, лежали неизвест­ные нам «условности») в безрезультатном исходе переговоров по выработке советско-англо-французского соглашения как предпосыл­ки улучшения отношений между Германией и СССР. Согласно за­писи Вайцзеккера, «Мерекалов... воспользовался этим, чтобы перейти к политическим вопросам». В действительности же он про­сто поинтересовался немецкой «точкой зрения на современное поло­жение в Центральной Европе», т.е. просто выполнил обязанность всякого иностранного посла в кризисной ситуации.

Вайцзеккер ответил, что Германия единственная страна, кото­рая «еще не бряцает оружием», после чего Мерекалов поинтересо­вался отношением Германии к Польше. Как писал Вайцзеккер, выслушав объяснение, «русский прямо спросил, что я думаю о германо-русских отношениях». Статс-секретарь якобы воспользовался этим обстоятельством, чтобы выдвинуть предложение о мире, и за­явил: «Мы, как известно, всегда хотели жить с Россией, осуществ­ляя удовлетворяющий обе стороны экономический обмен». Не совсем корректное словосочетание («жить... осуществляя... обмен») позволяет сделать заключение о его желании и (обойденном мол­чанием) поручении через улучшение экономического обмена про­ложить путь к совместной «мирной» жизни.

Согласно изложению Вайцзеккера, Мерекалов завершил беседу за­явлением о том, что советская политика «всегда была откровенной», что идеологические разногласия не должны, как показывают итало-советские отношения, препятствовать нормальным деловым связям, ко­торым не должны мешать и отношения СССР с западными демократиями. Это заявление в полной мере соответствовало классиче­ской формуле мирного сосуществования. Результат беседы не стал ве­сомее и после того, как Вайцзеккер особо подчеркнул, что именно «русский подвел беседу (к этой теме)». Из записок видно, что разговор ловко направлял статс-секретарь и что психологическое состояние Вайцзеккера побудило придать этой беседе масштабы политического прорыва. Он преследовал двоякую цель: во-первых, демонстрируя до­брую волю, просигнализировать советской стороне готовность Герма­нии к переговорам и, во-вторых, показывая мнимые перемены в советской позиции, убедить Гитлера в целесообразности согласовать с Советским правительством собственные планы в отношении Польши.

В одном из написанных после начала войны воспоминаний о перио­де с «апреля до лета 39-го» Вайцзеккер следующим образом выра­зился относительно усилий по вовлечению СССР: «Вместо того чтобы подождать... в апреле 39-го мы открыто бросили перчатку Польше... и одновременно начали ухаживать за русскими. Я выступал за этот путь как за последующую цель, в некотором роде внешнеполитический про­ект. ...Только ведь новые усилия к сближению с Россией были какими-то лихорадочными... После ошибки, допущенной 15 марта, и по мере возрастания аппетита ход дальнейших событий оказался предопреде­ленным. Претензии к Польше переросли в стремление заполучить все. Мечты о восточном пространстве возобладали. Но они были, как выра­зился фюрер, не связаны сроками, ибо он верил, что плод сам дозреет». При рассмотрении воспоминаний Вайцзеккера встает вопрос о том, нет ли в его записях существенных пробелов; иначе их содержание свиде­тельствует о довольно неумелом «ухаживании».

Некоторые объяснения можно обнаружить в советских записях этих бесед. В короткой деловой телеграмме Мерекалова, который в отличие от Астахова не являлся кадровым дипломатом и поэтому не владел необходимыми языковыми и профессиональными тонкостями, на первом месте стоял его протест по поводу немецких акций в Праге — дискриминации советских служб, грубо нарушившей декрет Гитлера от 22 марта, подтвердивший действенность старых чехословацких до­говорных обязательств. В конце последующего долгого обмена мнениями Вайцзеккер в шутливой форме заметил, можно ли русским поставлять пушки, если они приготовились заключить воздушный пакт. Подобному намерению Вайцзеккер противопоставил мирные планы германского правительства. По его словам, Германия в течение трех месяцев на переговорах с Польшей добивается Данцига и экстер­риториальной автострады в обмен на гарантии польской западной гра­ницы и не помышляет о нападении. Англия же, с другой стороны, усиливает международную напряженность и навязывает малым стра­нам непрошеные гарантии. Все страны, включая Бельгию, Голландию и Швейцарию, проводят военную мобилизацию, и только Германия от этого воздерживается. В последнее время советская пресса ведет себя гораздо корректнее английской. «Германия, — продолжает Вайцзек­кер, — имеет принципиальные политические разногласия с СССР. Все же она хочет развить с ним экономические отношения».

Через десять дней после беседы Вайцзеккера с Мерекаловым (в тот момент последний находился уже в Москве, где в присутствии Сталина в Кремле проходило многодневное совещание) в Москву по указанию Литвинова выслал свою запись разговора советник Астахов, выполняв­ший во время встречи функции переводчика. Изложение Мерекалова оставляло неясным ряд существенных для Советского правительства вопросов. В заметках Астахова статс-секретарь выглядел чрезвычайно учтивым и предупредительным. Он с сожалением принял советский протест, отрицал односторонний и направленный против Советского Союза характер предпринятых мер и охотно обещал уладить возник­шие трудности. Довольно искусно он вставил замечание о том, что, по­скольку Советское государство ведет переговоры об участии в антигерманском воздушном пакте, военные ведомства станут возра­жать против поставок Советскому Союзу авиационного вооружения. Далее Астахов писал: «После обмена репликами разговор переходит на общеполитические темы. Вайцзеккер говорит, что он охотно обменяет­ся мнениями и ответит на все интересующие полпреда вопросы». По­том, как видно, Вайцзеккер взял инициативу на себя и предоставил не очень владеющему дипломатическим языком Мерекалову роль спра­шивающего. И последний действительно поинтересовался состоянием германо-французских отношений. Вайцзеккер уверял в полном непо­нимании немецкой стороной причин французской враждебности. За­тем Мерекалов спросил о германских требованиях в Польше. «Требований», ответил Вайцзеккер, Германия никогда не выдвигала, просто Польша сделала приемлемое «предложение», которое увязыва­ет с гарантиями немецко-польской границы. Переговоры ведутся. Вай­цзеккер категорически отверг возможность польско-германского пограничного конфликта. После этого советский полпред поднял воп­рос о причинах общего напряженного положения в Европе. Статс-секретарь заметил, что немцам все это непонятно. Они не хотят ни на кого нападать, они не проводят мобилизации старших возрастов, как это де­лают их соседи. Здесь его перебил Мерекалов: «Вы уже давно отмобили­зовались». Вайцзеккер оспорил справедливость сказанного и подчеркнул, что напряженность разжигают искусственно Англия и Франция против Германии. На самом деле у Германии нет никаких на­ступательных планов, и уж не кажется ли Советскому Союзу, что ему угрожает Германия? Мерекалов уклонился от прямого ответа. Дескать, СССР заинтересован в устранении опасности войны и разрядке напря­женности. Какой-то особенной угрозы со стороны Германии он не ощу­щает. Вайцзеккер использовал эти слова в качестве предлога, чтобы похвалить разумное поведение Советского правительства и средств массовой информации. И ему-де хотелось бы знать, довольна ли совет­ская сторона точно так же немецкой прессой. Здесь Астахов вставил, что если немецкая пропаганда в количественном отношении теперь до­пускает и меньше выпадов против Советского Союза и его ведущих политических деятелей, то в «качественном отношении подобные вы­пады не стали мягче и не производят впечатления, что здесь что-то изменилось». Не в последнюю очередь об этом, дескать, свидетельствует редакционная статья в «Фёлкишер беобахтер» с грубыми оскорблениями в адрес Сталина. «Вайцзеккер со вздохом по­жал плечами...» (Астахов). Тогда Мерекалов спросил, как статс-секре­тарь видит «перспективы отношений между СССР и Германией». Тут Вайцзеккер многозначительным тоном и с кажущимся удовольствием обратил внимание собеседника на чрезвычайно благоприятно сложив­шуюся ситуацию: «Лучше, чем теперь, быть она не может». Затем, уже серьезно, с выражением заметил: «Вам известно, что между нами суще­ствуют противоречия идеологического характера. Вместе с тем, одна­ко, мы искренне (!) хотим развивать с вами экономические связи». После этого Мерекалов, прощаясь, сказал, что должен скоро выехать в Москву, где у него много дел.

Распространившиеся в скором времени в правительственных кру­гах слухи об этой беседе доказывают, что откровения Вайцзеккера в са­мом деле представляли собой первый официальный шаг к сближению с СССР. Как сообщил личный адъютант Германа Геринга в министерст­ве авиации генерал Боденшац помощнику французского военного атташе в Берлине капитану Полю Штелину 6 мая 1939 г., параллельно, когда Мерекалов беседовал с Вайцзеккером (по словам Боденшаца, Мерекалова информировал об этом сам Риббентроп), со­ветский военный атташе вел разговор в верховном командовании вер­махта. Обоих «подробнейшим образом познакомили с намерениями германского правительства». Свой отчет Боденшац закончил слова­ми о том, что ему действительно больше нечего сказать Штелину, но что тому позже станет ясно: «на Востоке что-то готовится». На вопрос о причине подобного поворота во взглядах Гитлера Боденшац ответил, что Гитлер как солдат при реализации своих планов не принимает во внимание юридические и идеологические соображения. «Как вам... из­вестно, — продолжал Боденшац, — один очень благочестивый король-католик однажды, не колеблясь, заключил союз с турками. Впрочем, действительно ли так различны оба режима? Не являются ли их эконо­мики почти одинаковыми? Короче говоря, ситуации можно охарактеризовать следующим образом: поляки полагают, что могут рассчитывать на реальную помощь России. Их расчеты не оправдыва­ются. Гитлер никогда не полагал, что может решить вопросы Австрии и Чехословакии без одобрения Италии, и сегодня Гитлер вовсе не думает о том, чтобы урегулировать германо-польские разногласия без Рос­сии... Было три раздела Польши; поверьте мне, Вы увидите и четвер­тый!»

При этом не следует забывать, что подобные конфиденциальные сообщения были сделаны почти три недели спустя после беседы Вайц­зеккера с Мерекаловым. За это время записка Вайцзеккера, возможно, уже пробудила нужный интерес, а Молотов уже сменил Литвинова. По­зиция, на которой находился Гитлер накануне принятия решения, на­шла отражение и в более поздних воспоминаниях Штелина о высказы­ваниях Боденшаца, который сказал: «Германия хочет вернуть Данциг и коридор... Но Гитлер ради этого пойдет на риск войны лишь тогда, когда у него в руках будут все козыри. Главная опасность — это война на два фронта. А потому соглашение между третьим рейхом и Совет­ским Союзом необходимо». Этим целям служили прошедшие «перего­воры» с Мерекаловым и с советским военным атташе.

Отчет Поля Штелина поставил множество вопросов, которые до сих пор остались без ответа. Они касаются в первую очередь мотивов откро­венности Боденшаца. Предположение Дэвида Даллина, что речь шла о «чисто дипломатических маневрах» Гитлера с целью разъединения СССР и западных держав, вряд ли приемлемо: нет никаких данных о том, что Гитлер санкционировал почти двухчасовую беседу Боденшаца в министерстве авиации. Кулондр предполагал, что Геринг послал сво­его адъютанта к французскому военному атташе с согласия Риббентро­па. Но Кулондр, с одной стороны, придерживался мнения, что в то время прежде всего «Риббентроп работал над тем, чтобы склонить Гит­лера к соглашению с Советами» (гипотеза, правомерная лишь в уз­ких рамках), с другой же стороны, Кулондр недооценивал существовавшие между Герингом и Риббентропом соперничество, их разногласия по проблеме войны и ожесточенную борьбу за верховенст­во в вопросах внешней политики и союзов.

Вернее предположить, что Боденшац действовал на собственный страх и риск и в одиночку. Его излишняя общительность была известна и являлась для Геббельса источником постоянного раздражения. Возможно, Боденшац не сомневался в одобрении Геринга, у которого в первые дни мая произошел спор с Гитлером по поводу решения послед­него относительно военного разгрома Польши. Геринг, по его собствен­ным словам, просил «еще подождать». Он считал войну опасной и преждевременной и, беспокоясь, поручил провести оперативные исс­ледования на случай войны в Европе. Считая Германию для подобного предприятия недостаточно вооруженной, он, прежде чем 3 мая в связи с празднованием победы Франко в Испании отправиться в путешествие по Средиземному морю, приказал ускорить выпуск авиационной техники.

Непосредственно перед отъездом Геринга Боденшац предупредил польского военного атташе в Берлине о предстоящей германской акции против Польши. Он «сказал, что в этом году война неизбежна и старал­ся убедить польского военного атташе в Берлине в том, что Англия и Франция не в состоянии помешать Германии молниеносно захватить Польшу». Через три дня после отъезда Геринга Боденшац проин­формировал помощника французского военного атташе по авиации о планах Германии.

Даже в свете этих сообщений остается неясным, по чьему указанию Вайцзеккер проводил зондаж Мерекалова (и военного атташе во время беседы в ОКВ), исходило ли оно сверху или было согласовано лишь за­интересованными лицами из министерства иностранных дел (Шуленбургом, Вилем, Вайцзеккером с ведома Геринга) и верховного главно­командования вермахта (Канарис, Остер). Не исключено, что в этой (совместной) акции принимали участие и те военные, которые с тревогой смотрели на неизбежные последствия предстоящей поль­ской кампании и потому все больше стремились к взаимопонима­нию с Россией. Итак, ситуацию середины апреля 1939 г., несмотря на упомянутые неясные вопросы, можно охарактеризовать следующим образом: планы Гитлера в отношении Польши были окончательно сформированы; с молчаливого согласия Геринга (и ОКВ) «лихорадоч­но» (выражение Вайцзеккера) искали возможность заручиться нейтра­литетом России. Зондаж должен был выявить вероятную советскую готовность к этому.

И Гитлер уже не сомневался в необходимости достижения взаимо­понимания с Россией, однако считал, что плод («военное соглаше­ние») должен зреть постепенно. При этом он сильно колебался, то одолеваемый соблазном осуществить планы приобретения «восточного пространства» (Вайцзеккер), то страшась призрака могущественной России. Характерными для этих колебаний были мысли, которыми Гитлер, для устрашения Румынии и Англии, 19 апреля поделился с ру­мынским министром иностранных дел Г.Гафенку, совершавшим ознакомительную поездку по различным европейским столицам и находившимся по пути в Лондон. После «пугающих прогнозов» в адрес Англии и ее союзников Гитлер внезапно остановился и, задав ритори­ческий вопрос: «К чему эта бесконечная бойня?» — сам на него и отве­тил: «В итоге мы все, победители и побежденные, будем лежать под теми же самыми руинами, а пользу извлечет лишь Москва». Как не без основания предполагал Дэвид Даллин, к тому моменту в Германии «Гитлер... (был) главным препятствием на пути германо-русского сближения».

Правительственное совещание в Кремле

Мерекалов сообщил Вайцзеккеру, что в ближайшие дни он едет в Москву. Согласно информации Боденшаца, переданной Штелину, полпред отправился в сопровождении своего военного атташе на следу­ющий день после его приема в МИД, то есть 18 апреля. В Берлин он уже не вернулся.

19 апреля в Москву для консультаций выехал и советский полпред в Лондоне Иван Майский. Объяснение Майского причин поездки зву­чит убедительно. «Одновременно с присылкой наших контрпредложе­ний, — писал он, — М.М. Литвинов вызвал меня в Москву для участия в правительственном обсуждении вопроса о тройственном пакте взаимо­помощи и перспективах его заключения. 19 апреля я покинул Лондон». 28 апреля Майский на обратном пути в Лондон остановился в Париже, где проинформировал о результатах правительственного совещания в Москве Якова Сурица, который, несмотря на его непосредственное участие в переговорах относительно заключения пакта, в московских консультациях не участвовал.

Совещание имело большое значение. Майский в своих воспомина­ниях пишет о «том памятном совещании в Кремле» и подчеркивает присутствие Сталина. Атмосфера, в которой Советское правительство собралось на совещание, нашла отражение в статье журнала министер­ства иностранных дел «Journal de Moscou» от 18 апреля. Касаясь ноты, направленной Рузвельтом Гитлеру и Муссолини (14 апреля), автор статьи комментировал ее словами: «Теперь как никогда ясно, что мир приближается к ужасной катастрофе, которая окажется неизбежной, если своевременно не будут приняты необходимые меры... Естествен­но, что столь серьезные события в равной степени привлекают к себе внимание и СССР и США, которые благодаря своей мощи и географи­ческому положению могут не бояться прямого нападения».

Оставленное Иваном Майским описание этого совещания — как единственное свидетельство — представляет особую ценность. Май­ский писал: «На правительственном совещании в Москве я должен был давать самые подробные сведения и объяснения о настроениях в Анг­лии, о соотношении сил между сторонниками и противниками пакта, о позиции правительства в целом и отдельных его членов в отношении пакта, о перспективах ближайшего политического развития на Бри­танских островах и о многих других вещах, так или иначе связанных с вероятной судьбой советских контрпредложений. Информируя прави­тельство, я старался быть предельно честным и объективным... и не со­здавать у правительства никаких иллюзий... Я рассказывал правду... и в итоге картина получалась малоутешительная. Тем не менее прави­тельство все-таки решило переговоры продолжить и приложить все возможные для того усилия, чтобы убедить англичан и французов из­менить свою позицию. Ибо как на этом совещании, так и в частных разговорах со знакомыми мне членами правительства я все время чувствовал одно: надо во что бы то ни стало избежать новой мировой войны! Надо возможно скорее договориться с Англией и Францией!»

Таков отчет Майского. Для исторического исследования интересно не только то, что в нем содержится, но также и то, что опущено.

Первый вопрос касается поручения, которое было дано Майскому в конце совещания. Ему следовало на обратном пути остановиться в Па­риже и передать инструкции советскому полпреду во Франции, а затем сразу же по приезде в Лондон воздействовать на английское правитель­ство в соответствии с принятыми в Москве решениями. Принимая во внимание растущую напряженность, чреватую войной ситуацию и пока неизменную позицию западных правительств, можно предположить, что Майскому для его дипломатических усилий, имеющих целью пол­учить согласие Англии на советское предложение от 17 апреля относительно заключения договора, было отведено какое-то определенное время. Если к этому сроку получить согласие английского правительства не удавалось, тогда переходили к планированию в другом направлении. Времени, вероятно, отводилось очень мало, ибо сразу жена следующий день после возвращения в Лондон (29 апреля) Майский по­сетил министра иностранных дел лорда Галифакса, где, «находясь под московскими впечатлениями... долго и страстно доказывал (ему) важ­ность скорейшего заключения тройственного пакта взаимопомощи и настойчиво заверял его в самом искреннем желании Советского правительства сотрудничать Англией и Францией в деле борьбы с агрессией».

Второй же вопрос касается предельного срока, указанного Майско­му в связи с выполнением его дипломатической миссии, а значит, и дан­ного английскому правительству на то, чтобы ответить на советское предложение. Можно допустить, что для Сталина 1 мая, день борьбы международного рабочего класса, был крайним сроком. В этот день с трибуны на Красной площади Сталин мог бы внимательно разгляды­вать послов всех затронутых событиями стран, из их поведения делать для себя выводы, а при необходимости и задавать им вопросы.

Третий вопрос касается присутствия на этом совещании советского полпреда в Берлине и его доклада правительству. Существовали предположения, что в своем докладе Мерекалов дал более положи­тельную, чем Майский, оценку позиции германского правительства. Высказывания статс-секретаря накануне отъезда Мерекалова в Москву привлекли, следовательно, внимание. Дополнительно затребован­ные записи Астахова поступили к Литвинову к концу совещания. Тог­да, 27 апреля, как заметил Майский, в отношениях между Сталиным и Молотовым, с одной стороны, и Литвиновым с другой, уже существова­ла напряженность. В крайне возбужденной атмосфере, в которой Сталин с трудом сохранял видимое спокойствие, а Молотов открыто об­винил Литвинова в политическом головотяпстве, сообщение Астахова о предложении Вайцзеккера должно было произвести большое впечат­ление. Отсутствие антисоветских выпадов в речи Гитлера в рейхстаге на следующий день придало дополнительную убедительность посла­нию Вайцзеккера Советскому правительству. Кроме того, Мерекалов, видимо, привез в Москву информацию о плане «Вайс». Таким образом, срок германо-польского столкновения приближался, и Советское пра­вительство оказалось перед настоятельной необходимостью принять решение. Не случайно в дни совещания в Кремле по Москве распрост­ранились слухи, что германское правительство обратилось к Советско­му правительству с предложением заключить пакт о ненападении при условии, что СССР будет сохранять нейтралитет и не станет помогать стране — объекту германского нападения.

Самое позднее с этого момента Сталин осознал, что правительство Гитлера серьезно отнеслось к позиции Советского правительства и го­тово учитывать его интересы. Теперь наряду с главными советскими усилиями по созданию коллективного фронта сдерживания появилась реальная «германская альтернатива». Неизвестно только, какое место в ряду приоритетов Сталина она заняла к тому моменту. По всем при­знакам Сталин оценил ее довольно низко. Он не разрешил вернуться в Берлин аккредитованному там полпреду, чем парализовал дальнейшее развитие контактов Вайцзеккера с Мерекаловым, а полпредам в Лон­доне и Париже дал указание добиваться согласия соответствующих правительств. Наличие «германской альтернативы» — пусть даже в са­мом конце перечня приоритетов — стало к тому моменту уже опреде­ленным фактором в размышлениях этого государственного деятеля.

Литвинов позднее писал, что его (последовавшее через несколько дней после окончания совещания) отстранение и замещение Молото­вым явилось результатом обсуждений международного положения в рамках многочисленных конференций. Самой важной из них, как видно, и было «памятное правительственное совещание в Кремле», оп­ределившее дальнейшее внешнеполитическое планирование. Тогда же, вероятно, установили сроки Майскому (и Сурицу), в течение кото­рых им предстояло добиться одобрения концепции Литвинова запад­ными правительствами. В случае неудачи отставка Литвинова должна была послужить западным правительствам недвусмысленным сигна­лом. По всем признакам, Литвинов подобную возможность давно пред­видел и при неблагополучном исходе готовился подать в отставку. За отсутствием доказательств остается открытым вопрос о том, усилила ли существовавшая «германская альтернатива» необходимую для столь демонстративного акта решимость Сталина.

Наряду с этой главной темой на правительственном совещании об­суждалось, конечно же, и общее тревожное положение в мире. Внешнеполитические возможности СССР еще больше сузились. С беспокойством следило Советское правительство за возросшими стара­ниями Риббентропа привлечь Японию к военному сотрудничеству в рамках треугольника «Берлин — Рим — Токио». В военном тройствен­ном союзе не только антисоветской, но и антианглийской направленно­сти Риббентроп увидел возможность противодействовать находящейся в стадии становления антигерманской системе пактов. Прочным воен­ным союзом Японии с державами «оси» он хотел вновь стабилизировать глобальное соотношение сил в пользу Германии. Применяя уговоры и угрозы, Риббентроп усиливал давление на японское правительство. С этой целью он 20 апреля 1939 г. во время празднования дня рожде­ния Гитлера в беседах с японскими послами в Риме и Берлине Т. Сиратори и X. Осимой, а также 28 апреля 1939 г. в разговоре с Осимой намекнул на германо-советское сближение. Смена тактики, использо­ванной в отношении Японии, выдавала внутреннюю неуверенность министра иностранных дел и колебания Гитлера, которые попеременно думали то о присоединении Японии к антирусскому военному пакту, то о получении согласия Японии на заключение германо-русского пакта о ненападении. Насколько позволяют судить опубликованные советские документы, советская сторона, как видно, своевременно подметила сильное немецкое давление на Японию и меньше обратила внимания на сдержанность японского правительства, вызванную, конечно, ско­рее антибританской, чем антисоветской направленностью предлагае­мого Германией военного союза. Как видно, эмоционально окрашенные, полные предубеждений сообщения советского агента в Японии Рихарда Зорге в тот период усиливали опасения СССР, что японская сторона может проявить подобную готовность. Этому способ­ствовала и определенная активность японского посольства в Москве.

Должно быть, тревожили и признаки продолжающегося сближения Германии с Прибалтийскими государствами. Они проявились (как раз в дни совещания в Москве), например, в оказанном военным и полити­ческим представителям Прибалтийских государств внимании. Во вре­мя помпезного военного парада по случаю 50-летия Адольфа Гитлера им демонстративно предоставили привилегированные места на трибу­нах. Немецкая газета «Фёлькишер беобахтер» отметила их присутствие с нескрываемым интересом. С точки зрения Москвы, этот эпизод, происшедший всего через несколько дней после зондажа Вайнцзеккера и отъезда Мерекалова для консультаций со своим правитель­ством, мог быть расценен как предупреждение в адрес СССР о том, что Германия оставила себе открытыми все пути.

Для необходимой нейтрализации России, предпринимавшейся с учетом предстоящей кампании против Польши, оба варианта, каза­лось, имели свои преимущества. Гитлер мог надеяться, напугав Стали­на расширением агрессивного военного пакта держав «оси» за счет Японии, сделать его более сговорчивым, а если Япония не даст себя втя­нуть в этот активный антисоветский военный фронт, то попытаться ув­лечь Сталина идеей германо-советского пакта, посулив обеспечить мир на западе и повлиять на Японию. В размышлениях Советского прави­тельства стал проявляться повышенный интерес к позиции США — стабилизирующему фактору в тихоокеанском регионе. Подобная заин­тересованность, по-видимому, занимала видное место на открывшемся 21 апреля 1939 г. правительственном совещании.

Однако в центре дискуссий стояли те перспективы, которые откры­вались с выдвижением советского предложения о заключении догово­ра, направленного западным державам 17 апреля. События, происходившие в Лондоне одновременно с совещаниями в Кремле, ри­совали в этом отношении, с точки зрения Москвы, малоутешительную картину (Майский). Тот факт, что советское предложение ни во Фран­ции, ни в Англии не было представлено членам кабинета, не говоря уже о более широкой общественности, ограничивал надежды на более силь­ный нажим со стороны оппозиции на правительство Чемберлена. Та­кой, в глазах Советского Союза, «символический жест», как возвращение в Берлин 24 апреля — то есть именно тогда, когда прави­тельственное совещание в Москве шло полным ходом, — английского посла Гендерсона, отозванного ранее со своего поста в знак протеста против оккупации Праги, ясно показывал, что английское правитель­ство стояло перед дилеммой и поэтому тянуло с ответом на советскую ноту от 17 апреля до 9 мая. Его отношение к союзу с большевистской Россией и в этот период продолжало оставаться отрицательным.

Ход заседаний правительственного кабинета в те дни представил Москве окончательные доказательства того, что английское прави­тельство не намеревалось пойти на советские предложения о заключе­нии договора. Его не встревожили и раздававшиеся с разных сторон все более настойчивые предостережения о том, что отклонение советских предложений может толкнуть правительство СССР в объятия Герма­нии. Так, сэр Александр Кадоган, замещавший на заседании внешне­политического комитета 19 апреля лорда Галифакса, назвал советские предложения «чрезвычайно неудобными», указав одновременно на «отдаленную» вероятность того, что Россия, если не станут считаться с ее интересами, может оказаться вынужденной заключить с Германией соглашение о невмешательстве. В аналитической разработке гене­рального штаба («Военное значение России»), подписанной 24 апреля 1939 г. и представленной комиссии по вопросам внешней политики 25 апреля, отмечались некоторые весьма опасные в военном отноше­нии моменты, которые могут возникнуть при недостаточном учете со­ветских интересов. В ней обращалось внимание Форин оффиса «на исключительно большую военную опасность возможного соглашения между Германией и Россией». Однако лорд Галифакс в конце заседа­ния кабинета министров 26 апреля всего лишь заметил, что задача анг­лийской политики заключалась в том, чтобы в случае войны Россия сохранила бы нейтралитет или была бы «на нашей стороне». Не следо­вало вместе с тем забывать о том воздействии, которое оказал бы союз с Россией на Польшу, Румынию и «другие страны, включая Германию (!)». Вывод Галифакса: «Мы должны действовать так, чтобы в случае войны не остаться без русской помощи, мы не должны ставить под угро­зу наш союз с Польшей и подвергать опасности мир». Подобной про­граммой Форин офис предопределил свое бездействие. Руководитель департамента северных стран (включавших и СССР) сэр Л. Коллир 28 апреля, то есть в тот самый день, когда Майский вернулся в Лондон, заметил, «что кабинет занял такую позицию, желая обеспечить себе русскую помощь и одновременно сохранить за собой свободу действий, чтобы, когда мы сочтем нужным, помочь Германии за счет русских про­двинуться на восток».

Поступавшие Советскому правительству после завершения сове­щаний в Кремле сообщения подкрепляли это суждение. Реакция анг­лийского министра иностранных дел лорда Галифакса на горячие призывы Майского (29 апреля) к скорейшему заключению договора подействовали на последнего, «как холодный душ». Предваритель­ный ответ Галифакса Советскому правительству, который был дан в тот же день, также не мог удовлетворить Москву. Последующие от­четы Майского из Лондона также не улучшили настроения. Он писал их, «раздраженный упрямой слепотой»английского правительства, особенно министра иностранных дел лорда Галифакса. Сообщения со­ветского полпреда в Париже Якова Сурица, которого Майский проин­формировал по пути в Лондон, доставляли Москве не меньше разочарований. Поэтому в конце апреля 1939 г. Советское прави­тельство было уже совершенно уверенно в негативном ответе Англии и Франции на предложение от 17 апреля. «Перспективы создания «коллективной безопасности» были, таким образом, чрезвычайно мрачными».

Отставка Литвинова

1 мая 1939 г. наркома иностранных дел Литвинова — поборника и символа идеи «коллективной безопасности» — можно было видеть во время парада на Красной площади в качестве почетного гостя на трибу­не недалеко от Сталина — факт, который 2 мая 1939 г. не был обойден советской печатью. Весь этот день Литвинов, по сообщению английско­го посла Сидса лорду Галифаксу, якобы в связи с майскими праздне­ствами все еще был недосягаем для английского посла. Утром 3 мая он принял Сидса и имел с ним беседу. Строго ограниченные инструкции послу сводились к повторению прежних уклончивых заявлений. Пыта­ясь уточнить английские намерения, Литвинов прямо спросил Сидса, объявит ли британское правительство войну Германии в случае ее на­падения на Польшу. Ответ вполне соответствовал стремлению Англии ничем себя не связывать. Дескать, при нападении Германии на Польшу Англия уже на основании взаимных обязательств оказалась бы в состо­янии войны с Германией, и поэтому в специальном заявлении, мол, нет нужды. Позиция Англии не изменилась, и ожидать перемен не прихо­дилось.

Это ясно дал понять премьер-министр Великобритании, выступая 3 мая в палате общин. Отвечая сторонникам союза с Россией, он зая­вил, что «дружественные переговоры» с Советским правительством бу­дут продолжены, но что советское предложение принято быть не может, ибо тройственный союз подобного рода сделал бы войну неиз­бежной. В те дни заседание кабинета министров проходило все еще под впечатлением речи Гитлера, произнесенной в рейхстаге 28 апреля и представлявшей «последний призыв к Англии» и одновременно «реабилитацию» России. Многие члены кабинета, среди них лорд Галифакс, затронули вопрос об опасности германо-советского сближе­ния. И хотя, учитывая тщательно взвешенные интересы безопасности СССР, подобное соглашение считалось пока маловероятным, было все же решено для предупреждения такого развития продолжить с СССР, по меньшей мере на некоторое время, переговоры, которые выглядели бы правдоподобно. Как подчеркнул статс-секретарь министерства обо­роны, отклонение советского предложения о союзе прямо подтолкнуло бы Россию «к естественной ориентации» на Германию. Галифакс от­махнулся от этой «всего лишь возможности».

Таким образом, 3 мая нарком иностранных дел получил по­следние доказательства неизменной английской позиции. Вероятно, сразу же после беседы с Сидсом Литвинов доложил результаты Сталину. Установленный на правительственном совещании рубеж был перейден. Наступил момент для первых практических выводов из английской тактики проволочек. А они привели к немедленной отставке Литвинова и его замене Председателем Совета Народных Комиссаров Молотовым.

В тот же день Президиум Верховного Совета издал Указ о на­значении Молотова на пост наркома иностранных дел с сохранени­ем за ним поста Председателя Совнаркома. Одновременно в здании Наркомата произошла передача дел. Вечером заседала пра­вительственная комиссия, в которую вошли: Молотов, руководи­тель иностранного отдела и заместитель народного комиссара иностранных дел грузин Владимир Деканозов, Литвинов, грузин Берия и русский Маленков.

Руководителей отделов НКИД вызвали для доклада. Началась большая перестановка кадров, в ходе которой от занимаемых должно­стей освободили тесно связанных с курсом Литвинова сотрудников (преимущественно еврейского происхождения), других подвергли «чи­стке». Среди них оказался и Евгений Гнедин (сын Парвуса-Гельфанда), долгие годы руководивший отделом печати НКИД, которого Типпельскирх еще 10 октября 1938 г. ошибочно упоминал среди жертв чистки. Утром 4 мая 1939 г. советские газеты на первой полосе с обычным для подобных сообщений размахом опубликовали Указ Пре­зидиума Верховного Совета от 3 Мая 1939 г. На последней странице под рубрикой «Хроника» было напечатано маленькое сообщение об уходе Литвинова по собственному желанию с поста наркома иностранных дел. Тогда же Московское радио подчеркнуло, что эти кадровые из­менения не означают перемены в советской внешней политике. Отдел печати Наркоминдел дал западным корреспондентам аналогичное объ­яснение.

Германское посольство в Москве предсказало такой поворот собы­тий уже в момент подписания Мюнхенского соглашения. Теперь же, когда это произошло, поверенный в делах Типпельскирх в своем отчете от 4 мая в МИД подчеркнул, что в «последнее время не было конк­ретных признаков неустойчивости его (Литвинова. — Я.Ф.) служебно­го положения». Внешне кажущаяся внезапность замены «вызвала огромное удивление, поскольку Литвинов активно вел переговоры с английской делегацией». Кадровые изменения Типпельскирх свя­зал с «разногласиями» в Кремле относительно характера ведения пере­говоров; причиной могло быть «глубокое недоверие, которое питал Сталин к капиталистическому миру в целом».

А вот английский посол увидел в кадровых переменах всего лишь «так часто предсказывавшееся, а теперь ставшее реальностью ис­чезновение М.Литвинова». Он подчеркнул факт «укрепления Нарко­мата иностранных дел с назначением столь крупного политического деятеля, каким является В. Молотов». Сидс поставил также вопрос, «не означает ли внезапная замена, да еще в тот момент, когда наши перего­воры подозрительно, с советской точки зрения, оттягивались в течение более двух недель, решения отказаться от политики коллективной без­опасности Литвинова (в уверенности, что западные державы вновь воз­намерились ее отвергнуть) и перейти к изоляционистской политике, которая, скорее, согласовывалась с высказываниями Сталина». Сидс сожалел, что еще не может ответить на этот вопрос, однако счел приме­чательным то обстоятельство, что советская печать обошла молчанием слова английского премьер-министра о «дружественной атмосфере», в которой накануне прошла англо-советская беседа.

Германский посол, находившийся в те дни в Тегеране в качестве главы немецкой делегации на торжествах по поводу бракосочетания персидского кронпринца, также сообщил своему итальянскому коллеге в Персии Петруччи, что отставка Литвинова произошла совершенно неожиданно, хотя Сталин в речи, произнесенной 10 марта, оставил от­крытой возможность перемен в советской внешней политике. Шуленбург, подчеркнув, что не рискует делать какие-либо прогнозы, вы­сказал, однако, предположение, которое впоследствии оказалось по­истине пророческим. Он сказал, что «Советский Союз уже в течение длительного времени искал сближения с Германией», которое не осуществилось из-за воинственной, негативной официальной позиции немцев.

Отвечая на вопрос о причинах смещения Литвинова, Шуленбург назвал «три возможные гипотезы».

1. Сталин захотел избавиться от Литвинова, сильно скомпромети­рованного неудачами с системой коллективной безопасности, из кото­рой абсолютно ничего не вышло.

2. Проявленные Литвиновым слабость и боязнь связать себя с Кита­ем против Японии, с Чехословакией против Германии, а в последнее время с Польшей вызвали раздражение (рассердили) Сталина, кото­рый теперь намеревался однозначно определиться.

3. Неразумные английские действия и откровенно антигерманская линия Польши, которые усиливали опасность возникновения войны на востоке, побудили Сталина отказаться от проводимой Литвиновым политики и искать взаимопонимания с державами «оси Берлин — Рим».

Как Петруччи сообщил Чиано, Шуленбург считал «последнюю, третью гипотезу наиболее вероятной».

При такой интерпретации объяснений Шуленбурга нельзя упу­скать из виду тот факт, что это сообщение предназначалось итальян­скому министерству иностранных дел. Поскольку Италия несла особую ответственность за Польшу и отрицательно относилась к поль­ской кампании, считая преждевременной тотальную войну, которая неизбежно возникла бы, то здесь, по мнению немецких противников этой войны, существовала общность интересов. Шуленбург обратил внимание итальянской дипломатии на возможность, над реализацией которой сам он — после своего возвращения в Москву — начал всемер­но работать вместе с итальянским послом в СССР Аугусто Россо. Пони­мая трудности, с которыми сталкивалось Советское правительство при принятии решений, они стали искать совместный выход из обоюдного затруднительного положения.

В этом отношении Шуленбург рассматривал названный им тре­тий вариант, скорее всего, как скрытую возможность, вытекающую из стоявшей перед Сталиным дилеммы, а не как уже принятое ре­шение. Герхард Вайнберг приблизился к подобной точке зрения, заявив: «Замена (Молотовым) Литвинова возвестила о движении прочь от Запада, правда, скорее к нейтральной... позиции, чем в сторону Германии. Последнее произошло вследствие немецкой реакции на отстранение Литвинова, а вовсе не по инициативе Молотова». С этим перекликаются воспоминания Херварта, кото­рый тогда вместе с Шуленбургом находился в Тегеране. Он писал: «Мы не сразу поняли, что это означало решающий поворот, конец коллективной безопасности и всеобщего мира, которые отстаивал Литвинов».

Реакция за границей на отставку Литвинова была весьма неодно­значной, причем лишь «Германия сразу же отреагировала». Вслед за дипломатическими представительствами и министерствами иностран­ных дел разобраться в причинах старались и историки соответст­вующих стран. Толкования содержат многочисленные рациональные гипотезы и точки зрения. Однако окончательное объяснение возможно только после изучения советских документов. Существующие на Запа­де версии при всех расхождениях сводятся к следующим тезисам, поря­док расположения которых одновременно указывает на степень их достоверности и вероятности.

— Отставка (или увольнение) Литвинова являлась сигналом, при­званным обратить внимание западных стран на тот факт, что политика коллективной безопасности под угрозой.

— В момент военной опасности Сталин освободил от занимаемой должности человека, чья концепция оказалась несостоятельной и кото­рый не принадлежал к ближайшему окружению Сталина (в отличие от Молотова, Литвинов никогда не был членом Политбюро).

— Назначив Молотова, Сталин заполучил народного комиссара иностранных дел, не имеющего собственных идей, но способного ис­полнителя его воли.

— Перемены в руководстве НКИД в момент обострения внешнепо­литической ситуации помогли Советскому правительству вновь обре­сти полную свободу маневра.

— С Литвиновым и его людьми от дел отстранили (временно) про­западную фракцию Наркоминдел (Литвинов не подвергся чистке, а мог спокойно ожидать нового назначения);

— Удаление (еврея) Литвинова устраняло еще одно препятствие на пути (дальнейшего) сближения Германии и СССР.

Но это всего лишь предположения. Как верно подметил в начале 50-х годов Уильям Лангер, без знания решений Сталина «даже сейчас невозможно сделать окончательный вывод».

В трех странах, которых данное событие касалось самым непо­средственным образом, т.е. в СССР, Англии и Германии, смысл этой меры интерпретировался весьма различно. Наименьшее значе­ние кадровым перестановкам придавалось в Англии. Как позже с сожалением констатировал Намир, данный факт должен был по­служить предостережением прежде всего именно этой стране, одна­ко «слишком мало извлекли из замены в тот момент и слишком много обнаружили позже, в свете последующих событий». Со­ветская сторона отрицала преднамеренно предупредительный ха­рактер этого решения Советского правительства и указывала на недостаточную популярность Литвинова в народе, ограниченность его влияния на советскую внешнюю политику, а также на то, что положение Литвинова в правительстве никогда не считалось не­прикосновенным. Далее подчеркивалось, что решения по кадровым вопросам принимаются не одним человеком (Сталиным), а прави­тельством, что основы внешней политики определяются не нарко­мом, а Верховным Советом. Отрицалось, что смена руководства Наркоминдел предвещает перемены советского внешнеполитиче­ского курса. Просто Сталин в патовой ситуации, обусловленной негативной реакцией Англии, наделил всей полнотой власти близ­кого сподвижника, который пользовался доверием трудящихся масс и правительства.

Лишь в Берлине известие о смещении Литвинова стало «сенсацией, породило фантастические слухи». Интенсивность, с какой оно об­суждалось, превращаясь в исходный пункт новых планов, свидетельст­вовала о возросшей надежде, с какой желавшие взаимопонимания с Россией устремили свой взор к Москве. После зондажа, предпринятого Клейстом и Вайцзеккером (а возможно, и верховным командованием вермахта), они с огромным нетерпением ждали сигнала, свидетельст­вующего о согласии Советского Союза. И наконец-то им показалось, что они его получили. Принадлежавшие в своем большинстве к нацио­нал-социалистскому лагерю, эти наблюдатели были в значительной мере пленниками расистской идеологии и германоцентристского взгля­да на мир. Поэтому в отличие от германского посольства в Москве они в «смещении еврея Литвинова-Валлаха» усмотрели прямой намек Сталина в адрес Германии.

Второй германский зондаж: Шнурре — Астахов

Отставка Литвинова вывела хорошо информированные полити­ческие и военные службы из состояния оцепенения, в котором они пре­бывали после того, как стали известны планы Гитлера в отношении Польши (план «Вайс»). Они теперь надеялись на то, что, увольняя Лит­винова, Сталин тем самым давал понять, что согласен договориться с Гитлером. А с этим уменьшалась опасность войны на два фронта с уча­стием всей Европы при нападении Германии на Польшу. Такое по­нимание действий Сталина сразу же побудило к активному политическому и военному планированию. Ускорилась работа над те­кущими планами, дополнительный стимул появился у сторонников политических договоренностей с Россией. 7 марта изменения в обста­новке констатировал и генеральный консул Италии в Берлине Ренцетти, в течение нескольких месяцев внимательно наблюдавший за происходившими событиями. Теперь военные, политические и про­мышленные круги начали интенсивно изучать возможности, искать пути к взаимопониманию с Россией. Даже те, кто всего несколько не­дель назад отвергал саму мысль о нормализации отношений с Москвой, теперь все больше свыкались с такой возможностью. Как стало извест­но Ранцетти, в течение нескольких предшествовавших месяцев над проблемой германо-советских отношений с соблюдением строжайшей тайны работала небольшая группа высших офицеров с привлечением отдельных экономических экспертов. В условиях обострения кризиса последних недель работа группы активизировалась. И вот теперь ее предложения оказались услышанными.

По сведениям, полученным английским военным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном, некоторые службы вермахта предпринимали энергичные усилия для того, чтобы расчистить путь к военному союзу с Россией. И хотя перспектива крупномасштабной войны на два фронта казалась им малопривлекательной, они были готовы отправиться в по­ход, «если Россия, даже оставаясь нейтральной, приняла бы их правила игры». По слухам из Берлина, Гитлер уделял данной проблеме все больше внимания. Лица из ближайшего окружения (например, гауляйтер восточной Пруссии Эрих Кох), уже в течение нескольких не­дель (по-видимому, с момента подписания директивы к плану «Вайс») знали о его намерении добиться соглашения с Россией.

Мемуарная литература, какой бы сомнительной она ни казалась, содержит свидетельства о том, что случай с Литвиновым в отличие от до­клада Сталина на XVIII съезде ВКП (б) вызвал мгновенную реакцию в непосредственном окружении Гитлера. «Внезапное отстранение Лит­винова произвело на Гитлера должное впечатление». Адъютант фюрера вспоминает, что Гитлер в замене еврея на посту наркома иностранных дел Молотовым усмотрел «сигнал из Москвы о том, что и Сталин заинтересован в изменении советской политики в отношении Германии». Причины такой заинтересованности Гитлер якобы видел в экономической слабости СССР и в потребности Сталина избавиться от «польского фактора неопределенности». С точки зрения Гитлера, одна­ко,— и это явственно проступало в описании размышлений фюрера его адъютантом—интересы Германии в значительной степени преобладали над двигавшимися в том же направлении соображениями Сталина. В наших интересах, говорил Гитлер своему адъютанту, «договориться с Россией, поскольку тем самым мы сможем изолировать Польшу и устра­шить Англию. Главная задача—избежать войны с Англией. Германия тоже не готова к борьбе не на жизнь, а насмерть». Поэтому сразу же после получения известия об отставке Литвинова последовали новые уста­новки для пропаганды и печати; в них предписывалось незамедлительно прекратить всяческую критику Советского Союза и большевизма, уважительно отнестись к новому наркому, чье «еврейское родство» (жена Молотова, Жемчужина, была еврейкой) в отличие от предшественника упоминать не разрешалось.

В информации, переданной 6 мая Боденшацем Штелину, также го­ворилось о том, что Гитлер намерен добиваться соглашения с Россией и что «на Востоке что-то готовится». Начальник Штелина Кулондр, про­анализировав эти и другие циркулировавшие в эти дни в правительст­венных кругах сообщения, пришел 7 мая к следующим выводам:

«1.... Фюрер твердо решил обеспечить возвращение Германии Дан­цига и польского коридора.

— Проявляя терпение и осторожность, фюрер подойдет к этому во­просу не прямо, поскольку ему известно, что Франция и Англия не от­ступят и что коалиция, с которой придется столкнуться, окажется слишком сильной. Он станет маневрировать, ожидая своего часа.

— Поэтому фюрер постарается договориться с Россией. Придет день, когда он достигнет своих целей, причем таким образом, что у со­юзников «не будет никакой причины или даже намерения вмешаться». Может быть, тогда мир увидит четвертый раздел Польши...

— Третий рейх не станет воевать до тех пор, пока не обеспечит себе полную экономическую автаркию...

— ...Позиция Японии помогла повернуть Гитлера к России...»

В планируемой Гитлером «ориентации Германии на Россию» Ку­лондр увидел целый спектр возможных тактических замыслов. Допу­скались, в частности, следующие варианты:

«1. Достичь с СССР более или менее негласного взаимопонимания, которое в случае конфликта гарантировало бы доброжелательный ней­тралитет или даже соучастие в разделе Польши.

— Используя угрозу сближения с СССР, оказывать одновременно давление на Японию и Польшу, чтобы заставить Японию подписать до­говор о военном союзе, а Польшу — согласиться на требуемые уступки.

— Угрожая совместными германо-советскими действиями, заста­вить западные державы вопреки сопротивлению Польши и Румынии принять определенные советские требования и тем самым смешать со­юзникам все карты».

Кулондр полагал, что Гитлер еще не сделал окончательный выбор между подлинным соглашением с СССР и всего лишь дипломатиче­ским маневром в целях изменения ситуации в свою пользу, и считал вторую возможность более вероятной. При этом Кулондра успокаивала мысль о позиции СССР, ибо «для соглашения нужны двое»! Он «сильно сомневался в том, что СССР, избавившийся в результате восстановле­ния равновесия в Европе от германской угрозы, согласился бы на раздел Польши, который нарушит это равновесие и приведет к соприкоснове­нию (пограничному) СССР с Германией, оставляя СССР на милость третьего рейха». В таком случае, по словам Кулондра, от сотрудничест­ва с нацистской Германией удерживать Советский Союз станут не иде­ологические соображения, а понимание того, что СССР слишком слаб, чтобы иметь такого соседа, который возьмет его в германо-японские клещи. Если дело примет серьезный оборот, писал Кулондр Боннэ, нужно открыть Сталину глаза на истинные намерения Гитлера! Одна­ко опасность казалась Кулондру незначительной. «Единственная си­ла, — говорилось в письме, — которая в Европе может угрожать России, — это Германия. И эта угроза может усилиться, если Польша перестанет существовать или если западные державы будут разбиты. Принести Варшаву в жертву рейху — значит — в случае, если Лондон и Париж выйдут из игры, — ухудшить положение Москвы. В настоящий момент, когда этого не произошло, подлинные интересы СССР в конф­ликтной ситуации связаны с союзниками».

Поэтому Кулондр рекомендовал активизировать вместе с Лондо­ном работу в Москве, «чтобы сорвать попытки немцев расшириться в восточном направлении и включить Россию в оборонительную органи­зацию».

Между тем Гитлер впервые за шесть лет своего правления проявил желание выслушать своих экспертов по России. Риббентроп немедлен­но отреагировал и перед выездом 4 мая на несколько дней в Милан для переговоров с итальянским министром иностранных дел графом Чиано дал указания: заслушать германского посла в Москве, а эксперту МИД по торговле с Востоком Шнурре отправиться вместе с ним и советником Хильгером в Бергхоф для подробного разговора о положении Советско­го Союза. Находившийся в Тегеране Шуленбург понял смысл этой поспешной акции. Он объяснил Петруччи, что его срочно вызывают в Мюнхен, «чтобы обсудить с Риббентропом новую ситуацию в Москве, возникшую после смещения Литвинова».

В то время как Риббентроп, указав в процессе беседы с Чиано отно­сительно германо-итальянского договора о дружбе и сотрудничестве на якобы имевшие место изменения в советской внешней политике, зару­чился условным согласием итальянцев «освободить отношения стран «оси» с Советским Союзом от лишнего груза», министерство ино­странных дел предприняло вторичный зондаж в советском полпредстве в Берлине. Советник Шнурре использовал оставшиеся до поездки в Берхтесгаден несколько дней, чтобы получить от советской стороны информацию, которую он намеревался надлежащим образом исполь­зовать. Во второй половине дня 5 мая он пригласил к себе временного поверенного в делах Астахова.

Как бы продолжая беседу Вайцзеккера с Мерекаловым, Шнурре встречу с Астаховым начал со следующего сообщения: «Отвечая на за­прос посла от 17 апреля, мы заявляем о своем согласии с выполнением поставок в Советский Союз в соответствии с договорами, заключен­ными с фирмой «Шкода». С советской точки зрения, то был опреде­ленный симптом, тем более что речь шла о заказах на военную технику.

Не случайно, как утверждал Шнурре в своем отчете, Астахов восп­ринял эту информацию «с явным удовлетворением и подчеркнул, что для Советского правительства важна не столько материальная, сколько принципиальная сторона дела». Затем, как видно, состоялся обмен мнениями о возможностях продолжения прерванных переговоров по экономическим вопросам, к чему, по словам Шнурре, Астахов проявил интерес. Отчет заканчивался следующими словами: «Затем Астахов заговорил о смещении Литвинова и, не задавая прямых вопросов, по­пытался выяснить, не побудит ли нас это событие изменить отношение к Советскому Союзу».

Все западные исследователи безоговорочно восприняли утвержде­ние Шнурре и интерпретировали приписываемые Астахову слова как проявление желания советской стороны изменить отношения, как со­ветский зондаж возможной немецкой готовности. Напротив, быв­ший советский полпред в Англии Майский, а вслед за ним и советская наука считают «весьма вероятным, что на самом деле вопрос о влиянии отставки Литвинова на германо-советские отношения поставил сам Шнурре и только в своей записи разговора изобразил дело так, будто данный вопрос исходил от Астахова (подобные трюки встречаются в практике буржуазной дипломатии)».

Заинтересованность Майского в таком видении вещей понятна. Он старался доказать, что, хотя Советское правительство позже и приняло немецкие предложения, в тот момент оно не вело «двойной игры» и не пыталось противопоставить предложения западных держав и гитле­ровского правительства. Вместе с тем Майский обратил внимание на весьма важные обстоятельства.

— Шнурре был чрезвычайно заинтересован в возобновлении пре­рванных переговоров по экономическим вопросам, а также в том, что­бы его самого для ведения переговоров направили в Москву. Поэтому он, дескать, и приписал Астахову вопрос о возобновлении переговоров.

— Шнурре очень хотелось, чтобы Гитлер наконец взял на себя ини­циативу и не допустил втягивания Германии в мировую войну, в кото­рой она потерпела бы поражение; поэтому он устами Астахова задал вопрос о том, не изменит ли Германия своего отношения к Советскому Союзу.

— Шнурре в своих записях, также ссылаясь на предполагаемые вы­сказывания Астахова, подчеркнул большое значение личности Моло­това, который, не будучи специалистом в области внешней политики в узком смысле, «мог приобрести тем больший вес в советской внешней политике». Шнурре представил дело так, будто Астахов говорил об из­менении советского внешнеполитического курса в пользу Германии и намекал, что «будущая советская внешняя политика» по отношению к Германии еще окончательно не определена. Своим окончательно целе­направленным отчетом Шнурре привнес в предстоявшую беседу с Гит­лером вопрос о якобы имевшем место советском предложении.

На самом же деле в тот момент советская сторона чрезвычайно сдержанно отнеслась к немецкому зондажу.

Полпреда Мерекалова — как в периоды серьезнейших кризисов — держали в Москве. Поверенный в делах не имел инструкций, которые бы уполномочивали его вести политические переговоры. В беседах со Шнурре «Астахов неоднократно сожалел, что не получает никаких указаний, а потому не может ответить на поставленные нами вопро­сы». Весьма характерно, что слухи о германском сближении, цир­кулировавшие в те дни в дипломатических кругах Берлина, встревожили не только немецкую оппозицию, но и, застав врас­плох, поставили советского временного поверенного в сложное поло­жение. Как посол Кулондр сообщал 9 мая французскому министру иностранных дел, в последние 24 часа Берлин наводнили слухи о том, что Германия якобы передала Советскому правительству пред­ложения относительно раздела Польши. При встрече вечером 9 мая крайне удивленный Астахов попросил Кулондра объяснить происхо­дящее, ибо сам он, мол, не располагает никакой информацией о воз­можных, вызванных отставкой Литвинова переменах в советской внешней политике.

Более того, распространяемые в Берлине слухи, казалось, даже усиливали советскую подозрительность. Так, заместитель заведующе­го отделом печати МИД Германии советник Браун фон Штумм 9 мая узнал от того же Астахова, что «проявляемая в настоящее время сдер­жанность германской прессы» воспринимается в Москве «еще весьма недоверчиво». Во внезапной немецкой «сдержанности» она усматрива­ет «кратковременный тактический маневр». Было бы хорошо, если бы «подобные опасения оказались напрасными». В конце отчета о беседе Браун сказал, что спросил Астахова «о значении перемен во внешнепо­литическом руководстве в Москве». По словам Брауна, Астахов под­черкнул, что внешнюю политику Москвы определяет не одно лицо, а осуществляется она в соответствии с принципиальными установками, и что о переориентации советской политики не может быть и речи. Во всяком случае, ей должно предшествовать изменение политики других государств. Письменный отчет Астахова об этом разговоре подтвер­ждает, что он вел себя сдержанно. На его позицию не повлияли и приведенные Брауном многочисленные свидетельства нового подхода средств массовой информации к Советскому Союзу, и стремления им­перского правительства к улучшению взаимоотношений. В их числе были названы пакты о ненападении с Латвией и Эстонией, которые, по словам Брауна, доказывали, что Германия не имеет «активных аспираций в данном направлении», и отказ от Закарпатской Украины. Затем, писал Астахов, Браун не удержался оттого, чтобы не заметить, «что, мол, уход Литвинова, пользующегося репутацией главного вдохнови­теля международных комбинаций, направленных против Германии, также может благоприятно отразиться на советско-германских отно­шениях». Браун далее подробно коснулся истории заключения догово­ра в Брест-Литовске и напомнил о связанных с ним для Советского государства выгодах: никаких контрибуций и разоружения, никаких дискриминационных мер против Советского правительства. Поэтому, дескать, нет ничего удивительного в том, что Англия лицемерно не­истовствует против Брестского мира и взяла курс на развязывание вой­ны, при котором даже «самое маленькое «изменение» в статусе Данцига уже может привести к войне... В заключение беседы Браун фон Штумм еще раз указал на желательность улучшения наших отно­шений хотя бы по линии прессы. Он согласен, что надо воздерживаться отличных выпадов и оскорблений». В конце отчета Астахов утверждал, что на все доводы Брауна дал соответствующие ответы и при этом особо указал на то, что поскольку ухудшение германо-советских отношений произошло, безусловно, по инициативе немецкой стороны, то только от нее зависит их улучшение. Советская сторона, мол, никогда не отказы­валась улучшить отношения, если к этому были основания. Названные Брауном симптомы улучшения связей Астахов или отверг, или же по­ставил под сомнение и заявил, что «мы не имеем пока никаких оснований придавать им серьезное значение, выходящее за пределы кратковременного тактического маневра».

Так выглядели высказывания Астахова, переданные в записях Шнурре, Брауна и его самого. Обобщенный доклад временного пове­ренного в делах, направленный Потемкину 12 мая а 1939 г., подтверж­дает скептическую позицию Астахова, который, в частности, писал: «Немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений. Отбросив все нелепые слухи, фабрикуемые здесь немцами или досужими иностран­ными корреспондентами, можно пока констатировать как несомнен­ный факт, лишь одно: это — заметное изменение тона германской прессы в отношении нас. Исчезла грубая ругань, советские деятели на­зываются настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов». Астахов подчеркнул: «Но, отмечая эти мо­менты, мы, конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий немцев характер. Печать может изменить тон в обратную сторону в любой момент, так как ника­кого принципиального отхода от прежней линии она не выявила, став лишь сдержанней в отношении нас и корректней... Слишком уже ясны мотивы, заставляющие немцев изменить тон, чтобы к этому можно бы­ло в данной стадии относиться достаточно серьезно... хотя мы всегда го­товы идти навстречу улучшению отношений». В беседе 15 мая, писал Астахов, Шнурре вновь затронул «тему об улучшении германо-советских отношений» и заверял Астахова «об отсутствии у Герма­нии каких бы то ни было агрессивных стремлений в отношении СССР». Запись беседы Шнурре не сделал. Добиться успеха ему не удалось. Ве­роятно, Астахов продолжал «строго придерживаться указаний» и сожа­лел, что не имеет (для разговора) никаких инструкций.

В следующей беседе, 17 мая, Астахов, согласно записи Шнурре, отметил недоверие советской стороны и подчеркнул, что изменивший­ся тон германских средств массовой информации может означать всего-навсего тактическую паузу. Он говорил о «четко выраженном ощущении угрозы со стороны Германии». Вместе с тем — как записал Шнурре — он дал понять, что «нет никаких внешнеполитических про­тиворечий между Германией и Советским Союзом», что не исключена «возможность изменения германо-советских отношений», и при этом «вновь упомянул Рапалльский договор» (нет никаких сведений о том, что этот договор прежде уже упоминался). Во всяком случае, Шнурре в разговоре осмелился спросить Астахова о состоянии англо-советских переговоров, тем самым раскрывая цели встречи. Астахов якобы отве­тил, что вряд ли они дадут желательный англичанам результат — при подобных обстоятельствах довольно необычная откровенность, кото­рая уже сама по себе заставляет усомниться в том, что Астахов не имел сведений о положении дел на переговорах в Москве. Запись беседы 17 мая Шнурре завершает замечанием о том, что, сохраняя сдержан­ность в своих высказываниях, он лишь репликами побуждал Астахова разъяснять свою точку зрения — формулировка, которая указывает на недовольство того, кто читал первую запись, чрезмерной открытостью Шнурре в разговоре, а также на стремление Шнурре передать заявле­ния Астахова с максимальной объективностью.

Сдержанность Астахова подтверждается «секретным докладом» ве­домства Риббентропа о приеме в советском представительстве, устро­енном для аккредитованных в Берлине иностранных корреспондентов 22 мая. Как ни велик был интерес секретного информатора из сети Ликуса к любому жесту временного поверенного, который был бы при­ятен германской стороне, он был вынужден констатировать в своем от­чете, что Астахов «тщательно (избегал) давать какие-либо ответы по существу», которые бы отвечали желаниям Риббентропа. «С непрони­цаемой улыбкой» он уходил от такого рода вопросов «и об отношениях между Германией и Россией также... высказывался сдержанно». Единственное существенное замечание Астахова сводилось к тому, что «в Москве готовы заключать только такие соглашения, которые основаны на взаимности. Россия, по его словам, готова подписать договор на принципах взаимности с любой державой, в том числе и с... Англией, Францией и... Германией», причем он тут же «поправился, заметив, что, разумеется, сказанное никоим образом не касается германо-русских отношений...».

Совершенно неправомерно в высказываниях Астахова усматрива­ли «четко выраженное желание к взаимопониманию», которому «на германской стороне не было ничего равноценного». Знакомство с от­четами и личностью Астахова опровергает предположение о том, что это был легко поддающийся манипулированию и охотно приспосабли­вающийся к обстоятельствам советский дипломат, варьирующий соб­ственные мнения в зависимости от потребностей и собеседника. В действительности Астахов был молодым, талантливым и прямолиней­ным донским казаком, основное поле деятельности которого относи­лось главным образом к Дальнему Востоку, где он делал свои первые шаги в качестве зарубежного представителя Советского государства. Его назначили в Берлин потому, что он отлично говорил по-немецки, был умен, способен к усвоению нового, имел хорошие манеры и давал аккуратные сообщения. Вряд ли он пользовался особым доверием Ста­лина. Имеются достоверные свидетельства, что вскоре после возвращение советского представительства в Москву он был арестован, приговорен к длительному тюремному заключению и осенью 1941 г. умер на Крайнем Севере. Однако такая судьба постигла, за редкими исключениями, почти всех советских дипломатов, вернувшихся из Берлина с началом войны.

Доклад у Гитлера (10 мая 1939 г.)

С 3 по 13 мая 1939 г. Гитлер находился в Бергхофе близ Берхтесгадена. Отсюда он наблюдал за тем, какие последствия имело его вы­ступление в рейхстаге 28 апреля 1939 г. Однако речь, в которой Гитлер заявил о расторжении англо-германского соглашения об огра­ничении военно-морского флота и германо-польского пакта о ненапа­дении, заключенного в январе 1934 г., и в которой также провозгласил: «Данциг — немецкий город и стремится к Герма­нии», — не дала ожидаемого результата. В высказываниях польского министра иностранных дел Бека, сделанных 5 мая в сейме, не было ни малейших намеков на уступки в вопросах Данцига и коридора. Визит министра иностранных дел Румынии Григоре Гафенку в Лондон показал, что и Румыния тяготеет к более тесному союзу с западными государствами. Сообщения в печати, поступавшие из Лондона, свиде­тельствовали о том, что английское правительство изучало последнее предложение Литвинова и, признавая усилия Советского прави­тельства по созданию системы коллективной безопасности на самой широкой основе, искало компромиссную формулу, которая надле­жащим образом учитывала бы интересы меньших стран, прежде всего Польши и Румынии. Тревожные сведения дополнил отказ Японии за­ключить соглашение о расширении военного аспекта антикоминтер­новского пакта, который трактовался как наступательный союз, направленный против СССР, а может быть, и Англии. 5 мая Гитлер узнал, что переговоры в Токио зашли в тупик. Это побудило его окончательно изменить свои планы, чему способствовало и то, что Италия, оказавшаяся после оккупации Албании под давлением вели­ких держав, охотнее шла навстречу желаниям Гитлера. Поездки в Италию главнокомандующего сухопутными войсками генерал-полковника Браухича (с 30 апреля), Геринга (с 4 мая) и Риббентропа (с 5 мая) достигли своей цели. 7 мая Риббентроп телеграфировал из Ми­лана о согласии итальянского правительства заключить широкомас­штабный военно-политический пакт. В рамках предварительных переговоров граф Чиано также дал свое согласие на зондаж советской готовности к политическому сближению с державами «оси», то есть сделал то, в чем отказали японцы. В актив Гитлер мог записать и по­следние сообщения, касавшиеся России. Наряду с приукрашенным от­четом Петера Клейста о его беседе с Астаховым и запиской Вайцзеккера о мнимом интересе Мерекалова к улучшению политиче­ских отношений между обеими странами Гитлер получил и информа­цию о беседе Шнурре с Астаховым, которая как будто содержала еще одно доказательство заинтересованности русских в улучшении отно­шений с Германией. На фоне этого кажущегося волеизъявления со­ветской стороны отставка Литвинова и в самом деле выглядела сигналом, который Сталин подавал Гитлеру. То был, видимо, един­ственный позитивный симптом, последовавший за речью в рейхстаге 28 апреля, в которой Гитлер демонстративно обошел молчанием Со­ветский Союз.

Поэтому Гитлер 10 мая 1939 г. вместе с начальником штаба верхов­ного главнокомандования вермахта Кейтелем с интересом ожидал по­явления специалистов министерства иностранных дел по России. Присутствие Кейтеля и Шнурре свидетельствовало о том, что в докла­дах экспертов Гитлера интересовали как военные аспекты, так и проблемы (военной) промышленности.

Если даже сделать скидку на вызванную спешкой путаницу при об­мене распоряжениями и телеграммами, то и тогда остается много неяс­ного в вопросе определения различных сроков, связанных с этим важным докладом специалистов по России. 4 мая Шнурре телеграфи­ровал в германское посольство в Москве о том, что Хильгеру следует не­медленно выехать в Берлин и в понедельник, 8 мая, быть готовым к совещанию; в тот же день в Мюнхен после переговоров в Милане дол­жен был прибыть Риббентроп, откуда после предварительной беседы с Шуленбургом, Хильгером и Шнурре вместе с ними выехать в Берхтесгаден для доклада Гитлеру. Однако Шуленбург все еще находился в Тегеране. Там он 7 или 8 мая и получил телеграмму от 6 мая, которую ему переслал Типпельскирх; телеграмма была подписана Францем фон Зоннляйтнером, сотрудником бюро министра, и обязывала Шуленбурга вместе с находившимся в поездке по Азии адъютантом воен­ного атташе, капитаном фон Шубутом, инкогнито быть 9 мая в Мюн­хене и приготовиться к докладу. Наряду с этим Типпельскирх в телеграмме от 7 мая обратил внимание МИД на отсутствие Шуленбур­га и предложил, чтобы его представлял Хильгер, который выехал в тот же день и 8 мая уже находился в Берлине. Выяснив, что Риббентроп в Мюнхене, он незамедлительно отправился туда. После целого дня ожи­дания Хильгер узнал от Риббентропа, что Гитлер хочет лично выслу­шать его днем, в среду, 10 мая. Между тем Шуленбург выехал из Тегерана раньше, чем ожидалось. В четверг, 11 мая, он телеграммой из Афин информировал о своем приезде в Берлин в пятницу, 12 мая. Следует иметь в виду, что Шуленбург еще раньше мог оказаться в Вене или Мюнхене и через несколько часов быть у Гитлера, который все еще находился в Бергхофе и лишь утром 14 мая отправился в район так на­зываемого «западного вала». Никаких особых встреч Гитлер на эти дни не планировал, поэтому возникает вопрос, почему он вместо Хильгера и Шнурре (10 мая) или по крайней мере в дополнение к их докладу не принял самого посла 12 или 13 мая. Складывается впечатление, что чи­новники МИД или из-за своей расхлябанности составили для посла ошибочный график полета, или же лишили его возможности изложить Гитлеру свои взгляды из других соображений. Все это тем более удиви­тельно, что произошло тогда, когда Гитлер в сложившейся ситуации впервые проявил желание ознакомиться с точкой зрения экспертов по России.

Гитлер с большим напряжением ожидал информации от прибыв­ших из Москвы. Раздраженный опозданием, происшедшим по вине Риббентропа, он встретил гостей «каким-то особенно нетерпеливым взглядом». Уже первый вопрос выдал смысл его нетерпения: фюрер жаждал знать причины смещения Литвинова.

Положение, в котором оказался Густав Хильгер, представлявший посла, было в высшей степени двойственным: с одной стороны, он на­деялся убедить Гитлера в том, что Сталин является серьезным партне­ром, а с другой — ему не хотелось делать Сталина заложником германской игры или слишком тесно связывать судьбу Германии с тоталитарной Россией. Чтобы избежать этих опасностей, он ограничился сжатым, ясным и понятным Гитлеру изложением материала, которое не нарушило правдивости аргументации. Центральное место заняла близкая германским интересам интерпретация доклада Сталина на XVIII съезде партии.

Отвечая на первый вопрос, Хильгер утверждал, что Литвинов искал взаимопонимания исключительно с западными державами, в то время как Сталин испытывал к ним недоверие и считал, «что в случае войны западные державы намерены предоставить России таскать каштаны из огня». Гитлера это заявление убедило.

Затем Гитлер спросил, «будет ли Сталин готов при определенных условиях договориться с Германией». Хильгер не стал долго распро­страняться о советских усилиях по восстановлению добрых отношений в первые годы национал-социалистского режима в Германии, а ограни­чился кратким сообщением о том, что «Сталин заявил 10 марта: для конфликта между Германией и Советским Союзом нет никаких види­мых оснований».

Хильгер и Шнурре, к своему изумлению, обнаружили, что ни Гитлер, ни Риббентроп, по-видимому, не были знакомы с текстом выступления Сталина, хотя посольство и МИД, сообщая о нем ра­нее, старались пробудить к этому докладу интерес. Хильгеру «по просьбе Риббентропа... пришлось дважды процитировать соответст­вующее место».

Третий вопрос Гитлера касался «дел в России вообще», особенно по­ложения в Красной Армии, ее морального состояния. Отвечая, Хильгер подробно рассказал о новом патриотизме советского общества, о вновь пробудившейся силе, боевом духе и оборонительной мощи Красной Ар­мии, о чем германское посольство в Москве писало уже в течение ряда лет. Он подчеркнул, что революционное Советское государство Ленина перешло на позиции прагматической и реальной политики Сталина и неоднократно намекнул на структурное сходство обеих тоталитарных систем. Как видно, для Гитлера все это было новостью, и он «внима­тельно слушал». Затем он внезапно попрощался с гостями, не сказав ни слова о том, как представляет себе будущие отношения между Герма­нией и СССР.

Доклад Хильгера произвел на Гитлера сильное впечатление. С точ­ки зрения длительной перспективы он дал обратные результаты. Эту опасность хорошо осознавали в германском посольстве в Москве. После ухода Хильгера фюрер выразил неудовольствие его описанием мощи Красной Армии и заметил, что если Хильгер стал жертвой русской про­паганды, то его сообщение о положении в России ценности не представляет. А если он прав, то нельзя «терять ни минуты и следует предупредить дальнейшее укрепление Советской державы».

Пока же Гитлер ухватился за высказанную Хильгером мысль о том, что Сталин может пойти на урегулирование отношений. Ведь в изобра­жении Хильгера Сталин предстал готовым к переговорам, в чем-то по­нятным по манере поведения человеком. Гитлер был уверен, что Сталин согласится. В тот же день, 10 мая, он продиктовал инструкции для экономической войны и защиты собственной промышленности. Они стали экономическим и «внутриполитическим дополнением к ди­рективе от 11 апреля по плану "Вайс"».

После того как преисполненный новым оптимизмом Гитлер 14 мая 1939 г. отправился в шестидневную инспекционную поездку по «запад­ному валу» — по непреодолимому, как он считал, для Франции и Анг­лии «валу из стали и железа», — министр иностранных дел принял (предположительно в понедельник, 15 мая, или во вторник, 16 мая) на Вильгельмштрассе посла Шуленбурга. Первое с момента возникно­вения «третьего рейха» важное указание германскому послу в Москве было дано по поручению Гитлера имперским министром иностранных дел устно и при условии сохранения строжайшей тайны. Риббент­роп начал с неслыханного до тех пор заявления о том, что, «по мнению германского правительства, коммунизм в Советском Союзе больше не существует, что Коммунистический Интернационал теперь не являет­ся важным фактором советской внешней политики. Поэтому-де воз­никло ощущение, что между Германией и Россией больше нет никаких реальных идеологических барьеров». В этих условиях германскому правительству, мол, представляется желательным, чтобы посол как можно быстрее возвратился в Москву и в тактичной форме дал понять Советскому правительству, что Германия не питает к нему враждеб­ных чувств. Послу следовало выяснить «нынешнюю точку зрения со­ветского руководства на советско-германские отношения». Риббентроп строго наказал действовать при этом с «величайшей осторожностью». Любое известие о подходах Германии к Советскому Союзу встревожи­ло бы Японию и повредило бы особым германо-японским отношениям.

В свою очередь Шуленбург спросил, какое воздействие должен ока­зать на проходящие англо-советские переговоры такого рода зон­даж. Риббентроп ответил, «что германское правительство не волнует перспектива заключения договора между Великобританией и Советским Союзом, так как оно уверено, что Англия и Франция не склонны оказывать какому-либо государству Восточной Европы щед­рую и серьезную военную помощь». Этот ответ не убедил посла. Как стало известно послу США в Москве от ближайшего окружения Шу­ленбурга после его возвращения, «несмотря на то что Риббентроп это и отрицал, тем не менее существует мнение, что цель сближения в изве­стной мере связана с советско-английскими переговорами».

Это было первое прямое предостережение посольства западным державам относительно стремления Гитлера с помощью предложения Сталину воспрепятствовать заключению англо-советского соглаше­ния. В отношении Польши указания содержали в скрытой форме пер­вое известное нам предложение СССР к участию в разделе польских земель. Оно гласило: «В случае конфликта с Польшей Германия не на­мерена оккупировать всю (выделено мною — И.Ф.) страну».

И вновь личный референт посла Херварт сообщил в посольство США: «Данные послу указания носят общий характер и не могут рас­сматриваться как определенные германские предложения Союзу Со­ветских Социалистических Республик, а лишь как возможный первый шаг в этом направлении. Дальнейшее развитие будет в дан­ном направлении зависеть от той реакции, с которой столкнется посол в ходе бесед».

По возвращении в Москву Шуленбург сообщил своему итальянско­му коллеге, что Риббентроп давал эти указания в большой спешке, при острой нехватке времени. «На Вильгельмштрассе Риббентроп прика­зал ему незамедлительно возвратиться в Москву, тотчас установить контакт с Молотовым и... предложить возобновить переговоры».

Шуленбург был еще в Берлине, а в посольство в Москву 16 мая уже ушло распоряжение договориться о встрече посла с Молотовым или По­темкиным в самое ближайшее время.

Когда Шуленбург 17 мая выехал из Берлина, чтобы уже 18 мая при­ступить к исполнению своих обязанностей в Москве, Риббентроп в бе­седе с папским нунцием в Берлине, Орсениго, уже говорил о новых надеждах. Министр иностранных дел конкретизировал сказанное статс-секретарем Вайцзеккером нунцию 12 мая, через два дня после доклада у Гитлера. Оба отклонили предложение папы о посредничестве в мирном урегулировании, сославшись на то, что германское прави­тельство уверено в успешном осуществлении планов в отношении Польши. Силы Англии и Франции разобьются о «западный вал»; Ита­лия, Испания и Япония «единодушно» поддержат интересы Германии; Польша будет молниеносно разгромлена и расчленена на отдельные со­ставные части. Важнейшая роль в этой войне принадлежит России. По словам Риббентропа, она «не намерена таскать для Англии каштаны из огня. Сталину не по нраву поведение Англии, которая, выступая с угро­зами в адрес Германии, сражаться предоставляет другим, всегда остав­ляя себе какую-нибудь дверь открытой. По этой причине пришлось уйти и Литвинову. Теперь же положение вещей таково, что практиче­ски можно рассчитывать на другую тенденцию в России. Нас не устраи­вает в России лишь большевизм... против которого у нас имеется антикоминтерновский пакт. Но если Россия прекратит такого рода про­паганду, ничто не сможет помешать нашему сближению».

Как и посольство Германии в Москве, некоторые круги германской оппозиции в Берлине и в странах Запада старались довести эту тревож­ную информацию до сведения западных держав. В Брюсселе капитан фон Ринтелен попросил посла США в этой стране (и бывшего посла в Москве) Джозефа Э. Дэвиса о встрече. Ринтелен, показавшийся Дэвису человеком «резко антинацистских, проанглийских взглядов», сооб­щил, что «Германия предпринимает отчаянные усилия, чтобы Советский Союз оставался нейтральным... Гитлер использует все сред­ства, чтобы воспрепятствовать англо-русскому союзу». Ринтелен счи­тал «вполне возможным, что Германия и Россия окажутся в одной упряжке, поскольку они имеют общие экономические интересы, а национал-социализм и русский коммунизм идейные братья. Гитлер, Муссолини и Сталин близки по духу. Для западных демократий... чрез­вычайно важно, чтобы Великобритания немедленно присоединилась к России». Ринтелен также сообщил Дэвису, что чехословацкий гене­рал Ян Сыровы (по ошибке он назван Сыровичем) «недавно дважды (в качестве эмиссара Гитлера) побывал в Москве».

Аналогичная информация доходила и до английского посла в Берлине Гендерсона. Он и его военный атташе из различных ис­точников получили идентичные сообщения о поездке генерала Сы­ровы в Москву с немецкими поручениями. Эти и другие сведения побудили Гендерсона 18 мая направить постоянному заместителю статс-секретаря английского министерства иностранных дел сэру Александру Кадогану срочное сообщение. «Не сомневаюсь, — пи­сал он, — что немцы сделают все, чтобы обеспечить себе прочный нейтралитет Советского Союза».

11 мая 1939 г. «Известия» опубликовали передовую статью «К меж­дународному положению», в которой рассматривалась ситуация, сло­жившаяся после выступления Гитлера 28 апреля в рейхстаге, где он объявил о расторжении германо-польского договора о ненападении и англо-германского морского соглашения, а также в результате заклю­чения 7 мая 1939 г. военно-политического союза между Италией и Гер­манией, — так называемого «стального пакта».

«Известия» предостерегали от упрощенной оценки этих событий. Так якобы поступали политические деятели западных держав, будто бы желавшие обмануть общественное мнение своих стран. Газета при­держивалась взгляда, что «эти два события создали поворот к худшему во всей политической обстановке». Выводы, которые она делала из это­го, могли удивить. Советские люди, мол, не раз «утверждали, что антикоминтерновский пакт, объединяющий Германию, Италию, Японию, есть маска, скрывающая блок агрессивных государств против Англии, Франции». Но им не верили и высмеивали их. Теперь, однако, «ясно для всех, что превращение антикоминтерновского пакта Германии и Италии в военно-политический союз этих государств против Англии и Франции есть несомненный факт». Газета делала вывод, что необходи­мо ждать ухудшения положения в Европе, которое затронет в первую очередь западные страны.

Затем передовая статья занялась поведением западных стран. Зарубежные политики и деятели прессы, отмечалось в ней, пуска­ют всякого рода клеветнические слухи о позиции СССР на этих переговорах, приписывая ему требование заключения прямого во­енного союза с Англией и Францией и чуть ли не немедленного приступа к военным действиям против агрессоров. Однако, мол, СССР не находит в западных предложениях принципа взаимности и равных обязанностей. Действенный барьер против агрессии мог бы быть создан лишь в том случае, если бы три партнера по пере­говорам, желательно с привлечением Польши, договорились о все­объемлющем пакте взаимопомощи на началах взаимности. В соответствии с последним английским контрпредложением, продол­жала газета, Советский Союз должен будет нести одинаковые с за­падными странами обязательства, не получая от них аналогичной помощи. Вопрос о фактическом отпоре агрессии и о сроке начала такого отпора предоставляется на разрешение лишь Англии или Франции, хотя тяжесть отпора должна лечь главным образом на плечи СССР в силу его географического положения.

Нам возражают, продолжали «Известия», что, защищая Польшу и Румынию, Англия и Франция фактически защищают западную грани­цу СССР. «Это неверно. Во-первых, западная граница СССР не огра­ничивается Польшей и Румынией (намек на угрозу Прибалтийским странам. — Я.Ф.). Во-вторых — и это главное, — защищая Польшу и Румынию, Англия и Франция защищают самих себя... ибо у них имеет­ся пакт о взаимопомощи с Польшей, обязанной в свою очередь защи­щать Англию и Францию от агрессии». Здесь содержалось указание на то, что Советский Союз не желает быть замешанным из-за Польши в войну с Германией. Дескать, положение СССР отличается коренным образом от положения его партнеров по переговорам. Не имея пакта взаимопомощи ни с Англией и Францией, ни с Польшей, СССР должен был бы оказывать поддержку всем трем государствам, не получая от них никакого содействия; причем в случае агрессии, направленной прямо против СССР, последнему пришлось бы обходиться «лишь свои­ми собственными силами».

Передовая статья«Известий» явилась, во-первых, реакцией на контрпредложение, которым западные державы после трехнедельных колебаний 8 мая ответили на советское предложение от 16 апреля о за­ключении пакта. То был старый британский план от 14 апреля 1939 г. в новой упаковке, который Советское правительство по целому ряду причин уже отклонило как неприемлемый. По мнению советской сто­роны, он не только заводил переговоры в «тупик» (Майский), но мог ав­томатически вовлечь Советский Союз в войну (Суриц) и представлял собой прямое приглашение Германии вторгнуться через Прибалтику в Россию. «Положение казалось почти безвыходным». Во-вторых, пере­довая статья отражала новую советскую оценку планов государств «оси». Донесения разведки уточняли, что Гитлер планировал вести войну в три этапа: за блицкригом против Польши следовал поход на за­пад, а позднее — решающая схватка с СССР. Война с Польшей намеча­лась на вторую половину лета 1939 г., военные планы ее разгрома за одну-две недели были уже готовы во всех деталях. В донесениях говори­лось, что на этой стадии Германия ожидала бы от Прибалтийских госу­дарств «нейтралитета». По мнению Гитлера, конфликт с Польшей можно было бы локализовать, так как Англия и Франция, дескать, не стали бы драться из-за Польши. Если бы вопреки ожиданиям они это сделали, то Гитлер был бы готов одновременно разгромить Польшу и западные страны. Единственный фактор, который якобы беспокоил его при разработке планов, — «возможная реакция Советского Союза». Этот фактор, говорилось в донесениях, препятствовал окончательному планированию войны против Польши и, «по мнению влиятельных бер­линских кругов, в настоящее время вопрос о позиции Советского Союза вообще является самым важным вопросом». Польская кампания — это, мол, прежде всего лишь подготовительный этап для похода на За­пад: после подавления Польши Германия хотела бы, имея защищенный тыл и достаточную продовольственную базу на Востоке, напасть на за­падные державы. Гитлер-де уверен, что легко разгромит Англию и Францию и что США вступят в войну слишком поздно. В сообщениях указывалось, что за разгромом западных демократий последует реша­ющая битва с Россией, которая должна обеспечить Германии необходи­мое жизненное пространство на востоке.

Из-за недостаточных знаний советских архивных документов не представляется возможным верно определить ценность этих докумен­тов в общем объеме информационной базы Советского правительства; справедливо, тем не менее, предположить, что к тому времени оно при­шло к выводу: первоочередные германские планы затрагивали совет­ские интересы лишь косвенно, и Гитлер включал позицию Советского Союза в свое военное планирование на ближайшую перспективу как важный, вероятно даже, как решающий фактор. Подтверждение гер­манским планам нападения на западе Советское правительство видело в германо-итальянском военном союзе. В передовой статье «Известий» предостерегающе и с некоторым облегчением указывалось на это за­падным державам. В таком же духе ТАСС опубликовало 15 мая сооб­щение об инспекционной поездке Гитлера по «западному валу». Кроме того, к тому времени журнал ЦК КПСС «Партийное строитель­ство» (№ 9) прямо связал планы германского похода на запад со стрем­лением немцев к сближению с Советским Союзом. Он сообщал, что Берлин с некоторого времени проявляет интерес к сближению с СССР. «Теперь в германской печати... начинают делать намеки на то, что если в дальнейшем англичане не будут по-прежнему уступчивы, то Герма­ния может договориться с Советским Союзом». Как сообщал журнал, подобные намеки приподнимают завесу и над «мечтами германского фашизма о нанесении удара именно в западном направлении». Журнал предупреждал западные страны о подобном развитии и напоминал о сталинских словах, что большая и опасная политическая игра может окончиться для них серьезным провалом. Советский Союз, подчерки­вал журнал, в случае необходимости защитит себя от атак любой коа­лиции, опираясь только на свои внутренние силы, и рассчитывает на благоразумие тех стран, которые, как и он, не заинтересованы в нару­шении мира.

Это было указание на понимание, которое Советское правительст­во ожидало в тот момент от приграничных государств. В какой-то мере успокаивающие вести как раз получил заместитель министра ино­странных дел Потемкин в ходе двухнедельной информационной поезд­ки по странам так называемой «Малой Антанты», включая и Турцию. Попытки Советского правительства своими силами сплотить эти госу­дарства и создать на западной границе пояс безопасности, защищаю­щий от агрессии стран «оси», как будто увенчались успехом. Потемкин нашел понимание у соответствующих правительств. Как и Астахов в Берлине, он в беседах с Гафенку в Бухаресте выразил уверенность в том, что «немецкое сближение с Москвой — это лишь обманный маневр Гитлера». По возвращении в разговоре с.итальянским послом Россо Потемкин с удовлетворением отозвался о результатах своей поездки. Однако проведенные на обратном пути в Варшаве по приглашению Бе­ка 9 и 10 мая беседы преподнесли ему «горькую пилюлю», правда, упа­кованную в дружелюбные уверения польской лояльности к Советскому Союзу. Польское правительство отказалось заключить с СССР обязы­вающее соглашение на случай германского нападения. Оно не хотело иметь с Советским Союзом ни политического, ни военного договора, ни общего одностороннего советского заявления о гарантиях. Надежды Советского правительства на заключение с Польшей пакта о взаимной помощи, таким образом, рухнули. Чтобы устранить всякие сомнения у Советского правительства, польский посол в Москве Гжибовский еще раз 11 мая посетил Молотова и недвусмысленно подтвердил, что Поль­ша не примет советское заявление о гарантиях и считает вопрос о воз­можной советской военной помощи в случае германского нападения преждевременным, ибо еще не закончились переговоры СССР с запад­ными державами. Советское правительство понимало, что за этой выжидательной позицией скрывалось глубокое отвращение к любому советско-польскому сближению, выходящему за рамки строго офици­альных отношений. Поэтому для обеспечения безопасности всего польского предполья Советский Союз был вынужден искать взаимопо­нимания с западными державами.

Уверенность, прозвучавшую в передовой статье «Известий» от 11 мая, в тот же день сильно поколебало одно событие, которое резко ухудшило положение СССР на востоке. Там развернулось массиро­ванное японское наступление и началась русско-японская погранич­ная война. В исключительно сложной обстановке, которую усугубил польский отказ, перед Советским правительством открылась непри­ятная перспектива войны на два фронта. Как следствие обозначилась повышенная потребность в укреплении безопасности. Это проявилось уже в памятной записке английскому правительству, которую Моло­тов передал британскому послу в Москве 14 мая. В нем решительно отклонялись английские предложения и формулировались новые ус­ловия: заключение между Англией, Францией и СССР эффективного пакта взаимопомощи против агрессии; гарантирование со стороны этих трех великих держав государств Центральной и Восточной Ев­ропы, находящихся под угрозой агрессии, включая также Латвию, Эс­тонию, Финляндию. Советское правительство при этом уже ссылалось и на «опыт с Чехословакией» и требовало «заключения конкретного соглашения» между Англией, Францией и СССР о формах и размерах помощи, оказываемой друг другу и гарантируемой государствам, без чего (без такого соглашения) пакты взаимопомощи рисковали «повис­нуть в воздухе». СССР также требовал обязательного (военного) со­глашения.

На следующий день после передачи памятной записки Советское правительство собралось на многодневное совещание относительно вновь возникшего положения, на котором заместитель министра ино­странных дел Потемкин доложил о результатах своей поездки. Большая часть доклада и последующих дебатов была посвящена отрицательной позиции Польши и боям на востоке. Другие вопросы касались безопасности в Прибалтике, поведения Англии и Германии. Совещание оказалось трудным и длительным. Предусмотренную по­ездку Потемкина в Женеву в Лигу Наций, заседаниями которой он дол­жен был руководить, после долгих переносов (15 — 22 мая) вообще от­менили.

Главная проблема по-прежнему сводилась к тому, каким образом СССР мог бы своевременно побудить Англию заключить нужный союз. Если судить на основании более поздней интерпретации (материалами совещания автор не располагает), то, по мнению советской стороны, Англия занимала по отношению к Советскому государству и его инте­ресам «оскорбительно пренебрежительную» позицию и демонстриро­вала свое нежелание «признать равноправие партнеров, взаимность обязательств в качестве основы союзных отношений». Поведение Анг­лии советская сторона объясняла стремлением «подменить действи­тельно эффективное сопротивление надвигающейся агрессии созданием ситуации, прямо провоцировавшей вооруженное столкно­вение между Германией и СССР, в котором Советский Союз оставался бы практически один на один с нацизмом». Положение складывалось прямо-таки «парадоксальное. Готовясь к нападению на Польшу, фа­шистская Германия совершенно недвусмысленно имела в виду обеспе­чение тыла для войны на западе, откладывая «поход на Россию» на последующий этап своей агрессии. Непосредственная, прямая опас­ность грозила Западу; опасность для СССР носила пока косвенный, потенциальный характер. Разгромив и оккупировав Польшу (в быстротечности такой операции советские военные специалисты не со­мневались), а также, по всей вероятности, Прибалтику, германская армия выходила на ближайшие подступы к Минску, Витебску, Ленинграду». По тактическим соображениям Германия желала (для этого у советской стороны было достаточно доказательств), чтобы СССР вел себя спокойно, и поэтому искала взаимопонимания с Совет­ским правительством.

Третий немецкий контакт: первая беседа Шуленбурга с Молотовым

В этот трудный период внешнеполитической переориентации гер­манский посол, все еще находившийся на совещании в Берлине, пере­дал 17 мая Советскому правительству просьбу о встрече в возможно короткий срок с наркомом иностранных дел и его заместителем. Обе бе­седы состоялись в субботу, 20 мая. Предшествовавшие обстоятельства позволяли предполагать, что эти беседы станут формальным началом германо-советских переговоров.

Посол отправился на беседы со смешанными чувствами. Ведь он в Берлине «предсказал», что усадить Советское правительство за стол переговоров будет очень трудно, хотя его и уверяли, что советское представительство в Берлине в лице поверенного в делах заявило ра­ботникам министерства иностранных дел, что советская внешняя политика строится теперь на другой основе. Кроме того, Риббентроп «рекомендовал проявлять максимальную осторожность». С одной стороны, позицию Москвы на переговорах ни в коем случае нельзя бы­ло усилить за счет слишком откровенного предложения, с другой же стороны, Токио не следовало знать о немецких контактах. Поэтому в конце концов задача посла свелась всего лишь к осторожному зондиро­ванию. Кроме того, Шуленбург знал из разговоров в Берлине, что одна из целей демарша в Москве состояла в том, чтобы торпедировать англо-франко-советские переговоры. Таков был тактический замысел, кото­рый внешне устраивал в связи с этим зондированием и министра иностранных дел и статс-секретаря и который одобрил все еще колеб­лющийся Гитлер. Давая свое согласие, Муссолини намеревался в первую очередь воспрепятствовать созданию союза трех держав. Риббентроп не счел необходимым посвятить в эти планы своего посла в Москве. Однако посол, задавая вопросы, хорошо уяснил положение ве­щей. Отрицательные ответы министра лишь подтвердили предполо­жение о том, что здесь главным образом преследуются тактические цели.

Роль, отводившаяся в этой игре послу, в такой же мере противоре­чила его политическим планам создания прочной договорной системы, которая связала бы Гитлеру руки на Востоке, в какой она не соответст­вовала принципиальному пониманию Шуленбургом задач дипломатии. Возникшее между служебным поручением и собственным убеждением противоречие вынуждало посла быть чрезвычайно бди­тельным, что, в частности, нашло свое выражение в особой сдержанно­сти и в тщательном выборе слов при разговоре. Как справедливо заметил Шорске, Шуленбург редко бывал таким «скованным», как во время первой беседы с наркомом иностранных дел Молотовым. Про­явив сугубую осторожность в разговоре и в отчетах, посол в то же самое время позаботился о том, чтобы в руки иностранцев попало как можно больше информации. Данное обстоятельство показывает, каким про­блематичным представлялось ему это поручение, насколько всесторонне он оценивал последствия и в какой мере был готов разделить ответственность, связанную с возложенной на него миссией.

В его сообщениях отчетливо проступает резкий контраст между доброжелательным характером встречи (Молотов отнесся к послу «дружелюбно», а в конце даже «любезно») и резкой отповедью Молото­ва на немецкое предложение. Согласно инструкции, Шуленбург начал беседу с заявления о готовности Германии возобновить экономиче­ские переговоры, поскольку-де прошлые трудности с поставками уст­ранены и, кроме того, наступило улучшение общей атмосферы. Он предложил, чтобы Шнурре «в самое ближайшее время» приехал в Мос­кву и намекнул, что, «по мнению Берлина... если я правильно понял, успешное завершение экономических переговоров улучшило бы пол­итический климат». Этим Шуленбург дал понять, что имперское пра­вительство хочет использовать экономические переговоры в качестве прелюдии к переговорам политическим.

Молотов ответил резко и с иронией. Он, согласно записи Шулен­бурга, назвал весь ход предшествовавших экономических переговоров свидетельством того, «что германская сторона не относилась серьезно к делу, а по политическими соображениям лишь играла в переговоры».

Дескать, «новые переговоры» — это также лишь «политическая игра, а не серьезные намерения». Здесь не было никакого утрирования взгля­дов Молотова, который, как это следует из его собственной записи, за­явил, что о приезде Шнурре в Москву слышат не в первый раз. И далее: «Я сказал затем, что у нас создается впечатление, что германское пра­вительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало бы подыскать в качестве парт­нера другую страну, а не правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается».

«Подозрение» и «старое советское недоверие» к немецкой тактике и целям — так охарактеризовал посол реакцию Молотова на германское предложение. Согласно записи Молотова, Шуленбург долго пытался убедить его в том, что у германского правительства есть «определенные желания урегулировать экономические отношения с СССР... На это я ответил, что мы пришли к выводу о необходимости создания соответст­вующей политической базы для успеха экономических переговоров. Без такой политической базы, как показал опыт переговоров с Герма­нией, нельзя разрешить экономических вопросов».

Шуленбург воспринял данное заявление главным образом как жа­лобу на непредсказуемый характер немецкой политики и, по словам Молотова, «снова и снова отвечал повторением того, что Германия серьезно относится к этим переговорам, что политическая атмосфера между Германией и СССР значительно улучшилась за последний год, что у Германии нет желания нападать на СССР, что советско-герман­ский договор действует и в Германии нет желающих его денонсиро­вать». Лишь после этого Шуленбург спросил, что следует понимать под «политической базой». Молотов уклончиво ответил, что над этим сле­дует и немецкой и советской сторонам подумать. Это побудило посла несколько раз настойчиво просить о конкретизации заявления. Моло­тов, однако, от прямого ответа ушел.

Указание на отсутствовавшую политическую базу было для Шу­ленбурга «большой неожиданностью» (Молотов), и он поторопился пе­редать его в Берлин. Здесь он увидел зацепку, позволяющую начать политическую дискуссию, которая отвечала бы и советским интересам.

Между тем немецкие специалисты были склонны истолковывать действия Шуленбурга как «первую конкретную немецкую реакцию на советские предложения», а упоминание Молотовым «политической базы» — как первое официальное заявление о советском желании к сближению с национал-социалистской Германией, как приглашение Гитлеру к тому союзу, который позднее и стал пактом Гитлера —Ста­лина.

Важные моменты свидетельствуют, однако, что, во-первых, стрем­ление к «политической базе» являлось выражением принципиальной советской потребности в прочных связях. B-новой ситуации Советское правительство не хотело больше мириться с капризами немецкого зиг­загообразного курса, с бесцеремонным отношением к себе и с насмеш­ками в иностранной прессе. Обмен товарами и технологиями, в которых СССР теперь, как никогда раньше, действительно нуждался для развития своей оборонной промышленности, не должен был, как прежде, «висеть в воздухе», его следовало поставить на упорядоченную и надежную основу. Во-вторых, за стремлением к «политической ба­зе» могло скрываться намерение, поддерживая переговоры, в какой-то мере способствовать стабилизации отношений и тем самым предупре­дить новые неожиданные потрясения. И наконец, в нем отразилась — более выпукло, чем в прежних заявлениях Астахова, — определенная готовность к установлению новых политических отношений, которая помимо желания ограничить свободу действий Гитлера, содержала не­кий налет политического умиротворения.

В Берлине эту формулу не без основания истолковали как выраже­ние минимального сомнения относительно «существования политиче­ской базы для возобновления переговоров».

Между тем посол с этой поры стал употреблять выражение «пол­итическая база», для того чтобы побудить обе стороны к конкретизации намерений. Как сообщил он своему министру, «у него сложилось впе­чатление, что Молотов хотел бы выиграть время, не иметь с нами в настоящий момент никаких дел и при возможных политических предложениях предоставить нам право действовать первыми». То было приглашение выдвинуть конкретное предложение. Еще в Берлине Шу­ленбург пытался убедить Риббентропа в том, что только ясное и прямое обращение к Советскому правительству может продвинуть дело. А статс-секретарю Шуленбург писал: «Если мы хотим здесь чего-нибудь достигнуть, то... неизбежно рано или поздно придется что-то предпри­нять». Одновременно он предостерегал от необдуманных, поспешных немецких предложений политического характера, которых следовало ожидать, учитывая лихорадочную берлинскую атмосферу. Москва могла бы их использовать, чтобы шантажировать Англию и Францию. Но от своей свободы действий — и посол это подчеркнул, ссылаясь на мнение своего итальянского коллеги, — Советское правительство отка­жется лишь в том случае, если Англия и Франция предложат ему «по­длинный союзнический договор».

Насколько энергично посол старался выяснить интересы Советско­го правительства, видно из сообщений американского поверенного в де­лах и итальянского посла. По словам Россо, Шуленбург «настаивал на том, чтобы нарком более подробно изложил желания и намерения Со­ветского правительства. С этой целью Шуленбург дал ему (комиссару) понять, что он как посол и исполнительная инстанция не в состоянии по собственной инициативе делать предложения или рекомендации, не одобренные уже правительством, в то время как Молотов в своем двой­ном качестве наркома иностранных дел и главы правительства мог бы прямо высказать соображения правительства СССР. Он (Молотов) мог бы ему в любой форме и даже неофициально сообщить такие моменты, которые бы помогли правильно истолковать советские желания».

Согласно обоим донесениям, у Шуленбурга сложилось впечатле­ние, что к возможности улучшения германо-советских отношений Мо­лотов относится весьма сдержанно и стал бы рассматривать серьезно только конкретные немецкие предложения. Шуленбург полностью не отвергал мнения своего итальянского коллеги, что Советское прави­тельство пока «маневрирует», чтобы узнать, какие политические га­рантии ей хочет предоставить Германия, однако его, по-видимому, больше занимал вопрос, что же Гитлер, взявший агрессивный курс, во­обще еще в состоянии предложить Москве. Перед лицом демонстратив­ной активности Гитлера, направленной на создание военного союза и Японией и Италией, для регулирования отношений с СССР, казалось, не оставалось уже ни политической воли, ни достаточного пространст­ва. И это тем более, что «в лучшем случае от СССР можно было бы до­биться лишь официального договора о ненападении», который предохранил бы от войны с Германией.

Состоявшиеся беседы послужили толчком для развития по трем направлениям. Германский посол, искавший способа пойти навстречу желаниям Советского правительства, смог воспользоваться для этой цели формулировкой Молотова относительно необходимости «поли­тической базы». «Сердечные отношения» Шуленбурга с Россо ока­зались на таком уровне, что оба посла признали необходимость заключения пакта о ненападении между СССР и странами «оси» и, согласуя свои действия, приступили к решению этой задачи. И нако­нец, западные державы, извещенные о попытках улучшения отноше­ний, имели возможность своевременно принять соответствующие контрмеры.

Главная трудность состояла в том, чтобы создать «политиче­скую базу», которая в действительности не давала бы Советскому правительству никакого повода для недоверия. Следовало достичь прочного и надежного, а не просто тактического урегулирования взаимных отношений. В тот момент у посла на этот счет не было никаких надежд. Так, в воскресенье, 21 мая, в частном письме он жаловался на «массу бессмысленной работы», которую ему пред­стояло проделать в Москве. И ее результаты он оценивал скорее пессимистически. «В субботу, — писал Шуленбург, — я разговари­вал с Молотовым и Потемкиным. Как я и предполагал, наши дела чрезвычайно трудны. Мне еще предстоит много сделать, и весьма сомнительно, чтобы чего-то вообще удалось достигнуть».

Пожелания посла — прежде чем подступаться к Советскому Союзу с дальнейшими конкретными предложениями следует «подумать» о «политической базе» этих отношений — не встретили понимания в Берлине. В лихорадочной, крайне нервозной атмосфере Вильгельмштрассе, полной нравственных и рабочих перегрузок при постоянной нехватке времени, не было места для трезвой оценки данной формулировки.

Все равно в тот момент Риббентроп не считал, что уже настало вре­мя «бороться за благосклонность Сталина», ибо поступившие из-за границы вместе с докладом Шуленбурга сообщения казались ему бла­гоприятными. В Англии премьер-министр Чемберлен как раз 20 мая пришел к выводу, что он скорее «подаст в отставку, чем заключит союз с Советами», а полпред Майский заявил в газете «Тайме», что «в свете последних английских высказываний у его правительства нет никаких надежд на подписание соглашения». Встреча между Галифаксом и Боннэ/Даладье, состоявшаяся в тот же день в Париже, не обещала единства в ближайшее время, хотя французская сторона, ссылаясь на опасность полного советского поворота, настаивала на заключении соглашения между тремя государствами. Из Японии посол Отт докла­дывал, что военный министр Итагаки теперь, девять дней спустя после начала Японией военных действий на монгольской границе, неожидан­но сообщил о решении Японии вступить в запланированный военный пакт. Восемь дней спустя эта информация не нашла подтверждения. Вместе с тем беседы, проведенные Риббентропом и Гитлером с литов­ским министром иностранных дел и посланником в связи с подписани­ем экономического соглашения, в известной мере гарантировали, что Прибалтийские государства будут послушно держаться германских ин­тересов. Изоляция Польши от Литвы казалась обеспеченной. Наконец, предстоявшее торжественное подписание «стального пакта» вызывало у Риббентропа обманчивое представление о своей возросшей мощи, ко­торое еще больше усилилось после помпезного японского поздравления «с событием всемирно-исторического значения».

Под впечатлением этих представлений о собственной силе Риббен­троп просто не воспринял серьезно упомянутую в докладе Шуленбурга сдержанную позицию Советского правительства, а решил при первой возможности отстранить «закоснелого», излишне принципиального и цепляющегося за слова старого посла в Москве, а в качестве посредни­ков для контактов с советской стороной использовать частных промыш­ленников. К тому времени он уже не сомневался, что рано или поздно ему понадобится подходящая линия связи с Советским правительст­вом. Как сообщил Кулондр 22 мая французскому министру иностран­ных дел, Риббентроп считал сближение между Германией и Россией с точки зрения длительной перспективы «насущным и неизбежным. Это отвечало самой природе вещей и сохранившимся в Германии традици­ям. Только такое сближение позволило бы окончательно разрешить германо-польский конфликт путем ликвидации Польши на манер Че­хословакии». Риббентроп придерживался мнения, что польское госу­дарство самостоятельно долго не в состоянии существовать, что «ему все равно суждено исчезнуть, будучи вновь поделенным между Герма­нией и Россией». Поэтому для Риббентропа «идея такого раздела была самым тесным образом увязана с германо-русским сближением». Важ­нейшая цель такого сближения состояла в том, чтобы «ослабить бри­танское могущество». Как полагал Кулондр, то была «главная задача», «навязчивая идея, над воплощением которой Риббентроп начал неуто­мимо, с упрямством фанатика работать». При этом он надеялся, «что германо-советские согласованные действия позволят рейху однажды нанести смертельный удар могуществу Британской империи».

По сведениям французского посла, поначалу идея сближения с Рос­сией Риббентропа натолкнулась на сопротивление Гитлера, который считал, что по идеологическим соображениям переключить герман­скую политику на Москву будет трудно. Однако, по словам посла, мысль Риббентропа поддержали многие руководители вермахта и крупные промышленники. И даже сам Гитлер отдал дань этой тенден­ции, смягчив свою антибольшевистскую позицию.

«Как видно, — писал французский посол, — одна из ближайших целей, которой желают достигнуть, заключается в том, чтобы в случае раздела Польши Россия взяла на себя такую же роль, какую Польша сыграла в Чехословакии. Более отдаленная цель состоит в том, чтобы .. :пользовать огромные материальные и людские ресурсы СССР для разгрома Британской империи».

В тот момент, однако, к идеологическим колебаниям Гитлера доба­вился и страх, что русские могут ответить отказом. Гитлер, который, как видно, воспринял доклад Шуленбурга более серьезно, чем его ми­нистр иностранных дел, «боялся неудачи, опасался, что из Москвы под громкий смех последует отказ». Поскольку Риббентроп планировал дальнейшие контакты в обход Шуленбурга, а Гитлер вновь заколе­бался, не в последнюю очередь из-за страха перед отказом, статс-секретарь фон Вайцзеккер получил указание всяческие связи немедленно приостановить. Поэтому он 21 мая сообщил Шуленбургу по телеграфу, что из «результатов Ваших контактов с Молотовым вы­текает необходимость проявить сдержанность и подождать, не загово­рят ли русские более откровенно». Послу было сказано «впредь до особого распоряжения... вести себя соответственно».

Несколько дней спустя Вайцзеккер в личном письме Шуленбургу разъяснил причины внезапного прекращения контактов. По его сло­вам, германское руководство «считает, что англо-русскую комбина­цию не так-то просто предотвратить. Но все-таки и нынче имеется достаточно пространства для переговоров, в рамках которого мы могли бы, высказываясь конкретнее, тормозить и создавать помехи. Правда, вероятность успеха оценивается здесь (Гитлером. — И.Ф.) довольно низко, поэтому следует еще раз взвесить, не принесет ли слишком от­кровенный разговор в Москве больше вреда, чем пользы, и не вызовет ли лишь гомерический хохот. При оценке всех этих соображений учи­тывалось и то обстоятельство, что постепенное примирение между Мо­сквой и Токио (одно из звеньев этой цепи) японцы назвали в высшей степени проблематичным. Рим также проявил сдержанность, так что в конце концов решающими оказались недостатки хорошо задуманного шага».

Вайцзеккер сожалел, что резкая перемена во взглядах его шефов прервала едва начавшиеся контакты. Разочарование все еще ощуща­лось, когда через два дня, 23 мая, посол в отставке фон Хассель пришел к нему в министерство. Вайцзеккер выглядел «постаревшим и уста­лым. Главное для него — избежать войны». Правда, настроен он был «в этом отношении... теперь оптимистичнее... (Вайцзеккер), как видно, не очень верил в англо-французский союз с Советской Россией».

Сильнее задела посольство в Москве директива от 21 мая, ибо со­держала явную недооценку возможностей, открывающихся перед гер­манской стороной с выяснением смысла выражения «политическая база». В своей практической деятельности посол игнорировал это ука­зание. Как позднее Шуленбург сообщил Вайцзеккеру, в срочном по­рядке он стал искать повода, чтобы «еще раз переговорить с господином Потемкиным о германо-советских отношениях. Я ему сказал, что ло­мал голову над тем, что нужно сделать положительного, чтобы пре­творить в жизнь выраженные господином Молотовым мысли. Между Германией и Советским Союзом нет никаких... спорных моментов... никаких разногласий... Я просил господина Потемкина, с которым с глазу на глаз могу говорить значительно свободнее, не может ли он те­перь что-нибудь сказать о соображениях господина Молотова. Госпо­дин Потемкин ответил отрицательно...».

Посла такой ответ не обескуражил. Ввиду запутанной ситуации в Берлине он подумывал о том, чтобы отправиться в столицу и там до­биться разъяснений. Ясно представляя себе собственное положение, он 29 мая писал в Берлин в частном порядке: «Наши важные дела сталки­ваются здесь с большими трудностями, но не по нашей вине. Основные препятствия — в Берлине или, если угодно, в общем состоянии мировой политики. Нужно подождать, как все будет развиваться дальше. Пока я еще не могу сказать, когда снова приеду в Берлин. Это может случиться очень быстро и неожиданно».

Четвертый немецкий контакт: Вайцзеккер — Астахов

Уже через два дня после указания о необходимости «проявлять сдержанность и подождать, не заговорят ли русские более откровенно», на Вильгельмштрассе были вынуждены срочно снова взять курс на до­стижение взаимопонимания. В который раз скоропалительное военное планирование Гитлера породило ощущение глубокого кризиса.

Неприятные чувства, овладевшие немецкими военными руководи­телями, побудили Гитлера после завершения не совсем удавшихся празднований по поводу заключения «стального пакта» внезапно со­звать 23 мая в рейхсканцелярии многочасовое совещание командую­щих видами вооруженных сил и начальников штабов. Ввиду общей тревоги, которую Гитлер в те дни мог без труда заметить, «стальной пакт» явился для многих свидетельством крушения его стараний по со­зданию военного тройственного союза — он стремился придать воен­ным «решимости» к действию. На этот раз он взывал к их патриотизму. «Ни один немец, — говорил Гитлер, — не может обойти вопрос о созда­нии необходимых предпосылок» для решения экономических проблем «80-миллионной массы». А это невозможно «без вторжения в иностран­ные государства или захвата иноземного имущества». В приобретении необходимого жизненного пространства «достичь новых успехов без кровопролития уже нельзя... Определение границ—дело военной важ­ности». Первой, по словам Гитлера, должна исчезнуть Польша — из­вечный враг Германии. Затем последует «решение балтийской проблемы». «Дело не в Данциге, — заявил он. — Проблему Польши не­возможно отделить от проблемы столкновения с Западом. Внутренняя устойчивость Польши по отношению к большевизму сомнительна. По­этому Польша является маловероятным барьером против России... Польский режим не выдержит давления России. В победе Германии над Западом Польша усматривает угрозу для самой себя и пытается лишить нас этой победы. Поэтому польский вопрос обойти невозможно; остает­ся лишь одно решение — при первой подходящей возможности напасть на Польшу. О повторении чешского варианта нечего и думать. Дело дойдет до борьбы. Задача в том, чтобы изолировать Польшу. Ее изоля­ция имеет решающее значение. Поэтому фюрер должен резервировать за собой право на окончательный приказ о начале действия. Изоляция Польши — это вопрос умелой политики». После этого вывода Гитлер сразу же перешел к России и, используя известные ему места из заявле­ния Молотова Шуленбургу, сказал: «Экономические отношения с Рос­сией возможны лишь тогда, если улучшатся политические отношения. В публикациях прессы наблюдается осторожная позиция. Не исключе­но, что Россия воспримет с безразличием разгром Польши. Если Россия будет и дальше выступать против нас, то отношения с Японией могут стать теснее, Союз Франция — Англия — Россия против Германии — Италии — Японии заставит меня нанести Англии и Франции ряд унич­тожающих ударов». Отвечая на вопрос, будет ли война короткой или длительной, Гитлер рекомендовал руководящим органам государства «ориентироваться на войну длительностью в 10 — 15 лет».

В заключение он предостерегал от «предательства» и требовал стро­жайшего «обеспечения секретности... также по отношению к Италии и Японии...».

Впервые Гитлер не включил в круг врагов Россию. Возможно, что он учитывал настроения военных. Он ведь знал, что люди с традициями рейхсвера были склонны рассматривать Россию в качестве главного препятствия на пути Германии к победе, и хотел предупредить и зара­нее опровергнуть их доводы. Таким же образом Гитлер в своем много­часовом монологе стремился создать впечатление, будто он понимает опасность войны на два фронта.

За эти дни Гитлер, как видно, изменил свое прежде невысокое мне­ние о советской военной мощи. Примерно через неделю после выступ­ления он потребовал от Браухича и Кейтеля еще раз изучить вопрос «о возможности в нынешних условиях благоприятного исхода для Герма­нии тотального конфликта». Оба заявили, что ответ зависит от неучастия или участия России в таком конфликте. Для первого случая Кейтель ответил безоговорочным «да», а Браухич употребил слово «ве­роятно». Вместе с тем оба в один голос заявили, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет.

Схожие выводы поступали Гитлеру и от других военачальников. Так, якобы по сообщениям, полученным в это время английским воен­ным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном, бывший командую­щий сухопутными войсками генерал-полковник в отставке барон Вернер фон Фрич примерно за две недели до этого (то есть где-то 10 мая) направил полное беспокойства письмо одному из «крупнейших фигур в нацистской иерархии». В нем он указал, что ввиду трудного по­ложения, в которое Гитлер завел Германию, решение может быть толь­ко одно: сближение с Россией. Руководитель немецкой военной развед­ки в первую мировую войну полковник Николаи, который, послухам, в военных вопросах все еще имел некоторое влияние на Гитлера, также «изо всех сил советовал сближаться с Россией».

По наблюдениям французского посла, на Вильгельмштрассе в тот момент преобладало мнение, что Гитлер начнет войну против Польши, если это не будет связано с риском войны и против России, в противном же случае опасность такой войны его могла бы отпугнуть. Кулондр не сомневался, что Риббентроп подталкивал Гитлера к сделке со Стали­ным. Кулондр не понял, что Риббентроп сам находился под солидным давлением дипломатов «старого» министерства иностранных дел.

Сообщения, поступившие в Форин офис из Берлина и из Москвы (через Вашингтон), заставляли и здесь насторожиться. Утром 24 мая 1939 г., на другой день после воинственного монолога Гитлера перед высшими военными чинами, лорд Галифакс предостерег английский кабинет от опасности германо-советского сближения. Он попытался убедить его членов, что тройственный пакт скорее напугает Гитлера, чем побудит его к войне. Впервые после начала переговоров в кабинете обозначился консенсус в пользу трехстороннего союза с участием СССР. Чемберлен не мог больше упираться. В тот же день он сделал в английской нижней палате всеми ожидавшееся заявление о том, что есть все основания надеяться «на достижение в ближайшее время пол­ного согласия».

До того момента Гитлер колебался, стоит ли попытаться сблизиться с Россией. Когда же «Чемберлен 24 мая заявил, что по важным пунктам с Советским Союзом... в общих чертах достигнута договоренность, (Гитлер) решился... все-таки сделать... шаг к сближению». В тот же день Вайцзеккер получил указание узнать через посольство в Москве, когда полпред Мерекалов возвратится в Берлин. Смысл поручения был ясен: в Берлине на высоком уровне, в обход германского посольства в Москве, задумали предпринять еще одну попытку помешать (слова Вайцзеккера) или воспрепятствовать (Риббентроп) переговорам трех держав путем (тактического) сближения с Советским правительством. 25 мая Шуленбург ответил, что Мерекалов, будучи депутатом, участ­вует в заседаниях Верховного Совета, которые только что начались и предположительно продлятся десять дней. Это было (сознательное?) преувеличение: третья сессия Верховного Совета намечалась на период с 25 по 31 мая. Окончательный срок пребывания Мерекалова в Москве не указывался.

Получив телеграмму от Шуленбурга, Вайцзеккер в тот же день (25 мая) в предназначенной для Риббентропа докладной записке (кото­рая могла попасть и к Гитлеру) изложил свои соображения по вопросу сближения с Россией. Начиналась она с выражения опасения, что «англо-русские переговоры приближаются к завершению». По мнению Вайцзеккера, нужно было «не допустить, чтобы русско-англо-французские отношения приняли еще более обязывающий характер». Он указал на все еще существующее в германо-русских отношениях «про­странство для действий». Учитывая, что немецкая акция в Москве только тогда будет иметь значение, если «русские воспримут ее как серьезную», Вайцзеккер, во-первых, предложил направить в «русское министерство иностранных дел» не посла, а Густава Хильгера, где он, упомянув свои предварительные экономические планы, мог бы «лично от себя в произвольной форме» заявить, что «он не хочет касаться по­литики, но считает, что между Германией и Россией остаются откры­тыми все возможности». Это была бы абсолютно неофициальная форма контактов. Во-вторых, итальянского посла в Москве, Россо, следовало попросить «подходящим образом сообщить о немецкой готовности к германо-русскому контакту». В-третьих, Риббентропу было бы нужно по возвращении полпреда Мерекалова из Москвы побеседовать с ним. (Ответная телеграмма Шуленбурга сняла третье предложение.)

Риббентроп остался этими предложениями недоволен, они требо­вали слишком много времени. 25 мая он вызвал к себе статс-секретаря вместе с начальником юридического отдела министерства иностран­ных дел и специалистом по международному праву д-ром Фридрихом Гаусом в свою летнюю резиденцию (имение Зонненбург близ Фрайенвальде-на-Одере), где он, к неудовольствию статс-секретаря, как на­рочно именно в это лихорадочное предвоенное лето часто «неделями» уединялся. Привлечение Гауса, который пользовался доверием Риб­бентропа и нередко беседовал с ним один на один, хотя Риббентроп уже давно избегал «полезных разговоров» с другими высокопоставленны­ми чиновниками, свидетельствовало о том, что министр иностранных дел намеревался сформулировать окончательный текст документа, имеющего важное международное значение. Все сложные и значимые с точки зрения международного права документы для Риббентропа гото­вил Гауе.

Риббентроп сообщил обоим высокопоставленным чиновникам, что «Адольф Гитлер с некоторых пор подумывает о том, чтобы попытаться наладить между Германией и Советским Союзом договорные отноше­ния. По этой причине... в последнее время в германской прессе прекра­тилась острая критика Советского Союза. Сперва нужно попытаться поднять перед Советским правительством в обычной дипломатической манере какой-нибудь безобидный, но неотложный вопрос, чтобы убе­диться в том, что оно готово вести с имперским правительством деловой разговор. При известных условиях за разговором последовали бы дале­ко идущие политические беседы, позволяющие выяснить возможность заключения между двумя странами хотя бы временного соглашения... Господин фон Риббентроп поручил мне подготовить проект инструк­ции германскому послу в Москве и дал в этой связи целый ряд подроб­ных указаний. Статс-секретарь и я тут же в Зонненбурге составили соответствующий проект, который господин фон Риббентроп в некото­рых пунктах подправил, намереваясь представить на утверждение Гитлеру».

Вечером 25 мая или утром 26 мая 1939 г. Вайцзеккер отправил этот документ из министерства иностранных дел телеграммой Шуленбургу как предписание Риббентропа. Она начиналась словами: «Поскольку последние сообщения указывают на то, что англо-русские переговоры о пакте... в ближайшее время могут привести к положительному резуль­тату, представляется целесообразным, продолжая беседы с русскими, проявить больше активности, чем прежде намечалось». Послу поруча­лось «при первой же возможности посетить Молотова и переговорить с ним последующим вопросам». Далее следовало чрезвычайно простран­ное, состоящее из одиннадцати пунктов заявление о немецкой готовно­сти к улучшению отношений с СССР. Оно в значительной мере предвосхитило германское послание, которое было передано в августе 1939 г. и привело к заключению пакта. В заявлении проводилось раз­граничение между определяемой противоположными предпосылками внутренней политикой обеих стран и «формированием внешнеполити­ческих отношений» и таким образом как бы разделялись позиции Со­ветского правительства. Документ отрицал наличие действительно противоречивых интересов во внешней политике и полагал целесооб­разным «нормализовать» германо-советские отношения. В том случае, если Москва посчитала бы эти стремления Германии «лишь временным тактическим ходом» (здесь учитывались неоднократные советские воз­ражения), следовало напомнить об отказе от Закарпатской Украины в пользу Венгрии, что, дескать, свидетельствовало об отсутствии у Гер­мании экспансионистских устремлений. В инструкции утверждалось, что германская политика союзов направлена не против СССР, а исклю­чительно против Англии, но вместе с тем в ней со скрытой угрозой подчеркивалась необходимость «укрепления германо-японских отношений». Однако, — ив этом заключалось предложение, которое должно было заинтересовать СССР ввиду расширявшейся погранич­ной войны с Японией, — Германия полагала, что всегда будет в состоянии способствовать преодолению японо-русских противоречий. Центральным пунктом инструкции являлся вопрос о Польше. В ней указывалось, что существующие «разногласия... известны», что про­блемы Данцига и коридора должны быть «когда-нибудь решены», но что «добиваться этого решения военными средствами» не планируется. «Если же, — говорилось далее, — вопреки нашему желанию дело дой­дет до военных осложнений с Польшей, то, по нашему твердому убеж­дению, это ни в коем случае не должно привести к столкновению с интересами Советской России. Мы можем уже сегодня сказать, что при урегулировании тем или иным способом немецко-польского вопроса русские интересы по возможности будут учитываться. С чисто военной точки зрения Польша вообще не представляет для нас никаких про­блем. Исходя из существующего положения вещей, военного решения можно добиться в столь короткий срок, что всякая англо-французская помощь представляла бы собой чистую иллюзию».

Вторая половина инструкции имела целью доказать Советскому правительству, как мало принес пользы союз с западными странами и насколько выгодным было бы сближение с воинственной Германией. Документ внушал, что Англия, верная своей «традиционной полити­ке... загребать жар чужими руками», хочет использовать Советский Союз в собственных империалистических целях. То была грубая игра на советских страхах и чувствах неполноценности. Впрочем, и вся инс­трукция являлась ярким примером лицемерия и политического ханже­ства. В ней притворная покровительственная забота сочеталась с не­прикрытыми угрозами, а традиционный немецкий патернализм по отношению к отсталой России — с бестактным панибратством.

В конце инструкции послу предписывалось: в случае, если не удаст­ся «быстро добиться» беседы с Молотовым, провести ее с Потемкиным или «еще лучше... организовать через Хильгера и Микояна». Возмож­но, главной причиной столь необычного предложения послужил тот факт, что в разговоре с Потемкиным (по-французски) и с Микояном (по-русски) отсутствовал бы языковый барьер, и это позволило бы сде­лать речь более проникновенной и убедительной. Инструкция закан­чивалась указанием беседы «вести только устно» и не передавать «ничего в письменном виде». В указании отразилось сознание неиск­реннего характера заявления и желание ничем себя не связывать в про­цессе «ухаживания» (слова Вайцзеккера).

Сегодня можно лишь приблизительно ответить на вопрос о том, что побудило Вайцзеккера и Гауса согласиться на этот грандиозный, явно обманный маневр. Что касается Гауса, то здесь, конечно же, решаю­щую роль сыграл тот факт, что его жена была еврейкой, и ему стоило больших усилий благополучно провести ее через смутное время расо­вых преследований. Не в последнюю очередь это удавалось потому, что он внешне демонстрировал абсолютную сговорчивость.

В случае с Вайцзеккером ответить сложнее. Ведь его живой ум зондировал различные возможности. В этот момент у него, очевид­но, на первом месте стояли следующие соображения тактического плана, ориентированные на конфигурации традиционной герман­ской имперской политики: «Советский Союз серьезно обхаживают. С апреля или мая 1939 г. на горизонте обозначились контуры но­вого тройственного союза, похожего на тот, который складывался перед первой мировой войной и которому Бисмарк так искусно воспрепятствовал... Если бы Гитлер так же успешно включился и помешал бы, то это отрезвило бы горячие польские головы. Без прикрытия с тыла помощь Англии и Франции представляла бы для Варшавы незначительную ценность». Можно согласиться с Вайц­зеккером, который подчеркнул, что «в судорожных планах Гитлера просматривается намерение прекратить ссору со Сталиным». Он не искал параллели с русско-германским «Перестраховочным дого­вором» 1887 г., и у него не было намерения сравнивать Гитлера с Бисмарком. Предпосылки были иные, да и цели обоих договоров совпадали лишь на ближайшее время, а с точки зрения длительной перспективы они были прямо противоположными. Однако в обста­новке страха перед большой войной и стремления к ревизии гра­ниц для Вайцзеккера — именно с учетом Польши — главными являлись принципы имперского мышления Бисмарка.

Объемистую инструкцию доложили Гитлеру 26 мая. Ее чересчур откровенный характер сразу же воскресил прежние колебания. Его ох­ватило сомнение, «созрело» ли время для столь определенного предло­жения Советскому правительству.

Видя колебания Гитлера, Риббентроп стал искать поддержки у со­юзников. В тот же день он пригласил в Зонненбург японского посла и во время беседы с ним несколько раз взволнованно говорил по телефону с итальянским послом в Берлине. Центральной темой обоих разговоров была «озабоченность Риббентропа по поводу прогресса в переговорах относительно англо-франко-русского союза». Министр иностранных дел стремился склонить союзников к тому, чтобы «не смотреть, сложа руки, на действия врагов «оси», а на всякую акцию отвечать акцией, на давление — давлением. «Почему, — убеждал Риббентроп, — Совет­ская Россия прислушивается к Англии и Франции? Да потому что боит­ся Германии и Японии. В таком случае нужно дать России понять, что у нее не будет причины опасаться той или другой стороны... (если она) не станет связывать себя с Англией и Францией». Сначала Риббентроп предложил совместную японо-германскую акцию в Москве. Однако ввиду японо-советской войны на востоке это предложение показалось столь необычным, что было сразу же отклонено. Осима заявил, что лю­бые авансы подобного рода из-за глубокого недоверия русских дали бы в Москве обратный эффект, а в Токио исчезли бы симпатии к «оси», в том числе и среди военных, а следовательно, предпосылки для заключения тройственного пакта.

Итальянский посол поддержал японские доводы и подчеркнул, что «любые авансы, всякая навязчивость с нашей стороны» лишь побудят Кремль к тому, чтобы подороже предложить свой товар в Лондоне или Париже. Аттолико рекомендовал Риббентропу вместо этого, используя ситуацию, оказать давление не на Россию, а на Японию и растолковать Токио, что взаимопонимание с «осью» должно быть достигнуто «теперь или никогда». Оба разговора ни к чему конкретному не привели. Риб­бентроп обещал Аттолико в вопросе сближения с Россией — «при сохранении за собой права на изменение решения» — подчиниться желаниям союзников и пока оставить этот вопрос; он обещал далее срочно повлиять на Японию. У Аттолико сложилось впечатление, «что Риббентроп, по крайней мере какое-то время, решил не настаивать на прямом сближении с Россией». Однако сделанная Риббентропом «оговорка» заставила его задуматься.

Отрицательное отношение обоих союзников, видимо, усилило ко­лебания Гитлера. Вопреки ожиданиям он тогда же не одобрил инст­рукцию. Насколько известно Гаусу, «инструкцию не отправили... так как Гитлер нашел ее чересчур прямолинейной». Вайцзеккер в тот же вечер 26 мая телеграфировал послу, что, несмотря на имевшиеся дру­гие соображения, остается в силе прежнее «распоряжение об абсолют­ной сдержанности». При этом он сослался на обмен мнениями с японским и итальянским послами, но не указал на безусловно решаю­щее мнение Гитлера. На следующее утро он приобщил первую инст­рукцию послу с пометкой «отложить» к делу.

Но уже 27 мая новые известия о прогрессе на англо-франко-русских переговорах заставили Риббентропа «изменить решение». В этот день британский посол в Москве сэр Вильям Сидс и французский поверен­ный в делах Жан Пайяр вручили наркому иностранных дел Молотову новые предложения по пакту, впервые в форме совместного проекта, который при всей обусловленности (например, увязывание со ст. 16 ус­тава Лиги Наций) по крайней мере демонстрировал определенную го­товность согласиться на обсуждение трехстороннего пакта о взаимной помощи в случае прямой агрессии.

В воскресенье, 28 мая, Риббентроп попытался сориентироваться в новой обстановке. Утром в понедельник, 29 мая, он вновь связался по телефону с Аттолико. Теперь он искал согласия Италии на «прямое посредничество» в Москве в интересах Германии. Ему представлялось, что министр иностранных дел Чиано мог бы уполномочить итальянско­го посла в Москве встретиться с Потемкиным под предлогом общей просьбы относительно информации о ходе переговоров с Англией и как бы между прочим дать понять, что было бы жаль, если бы Россия окон­чательно связала себя с Англией л тот момент, когда в Берлине стали заметны несомненные признаки благоприятного развития ситуации. Поскольку Аттолико не проявил готовности согласиться на подобное предложение, «Риббентроп, — по словам Аттолико, — настоял на том, чтобы я отправился к нему для окончательного обсуждения вопроса, однако без консультации с Римом».

Риббентроп не забыл пригласить приехать в Зонненбург также и своих помощников в вопросе сближения с Россией — Вайцзеккера, Гауса и Шнурре. Он надеялся, что их доводы помогут добиться итальян­ского участия в осуществлении конкретных контактов с Москвой. В отказе Японии он не сомневался. По этой причине Риббентроп с данно­го момента перестал ставить в известность японскую сторону о процес­се сближения. «От наших друзей, — писал Вайцзеккер уже после начала войны, вспоминая допущенные в то бурное лето ошибки, — мы уже не принимали никаких советов. Теплые отношения Риббентропа с Осимой становились все холоднее по мере того, как мы заигрывали с русскими... Мы пересели на русскую лошадку и сумели... быстро отда­лить себя от японцев».

Встреча в понедельник на Троицу в Зонненбурге стала исходным пунктом нового немецкого контакта. Обсуждение 29 мая плана дей­ствий проходило под знаком «дальнейшего продвижения» (Вайцзек­кер, Шнурре) в сторону Советского Союза. Возможность положительной реакции СССР на немецкую попытку достичь полити­ческого взаимопонимания оценивалась пессимистически (Шнурре). Итальянский посол не был склонен взять на себя отведенную ему роль и, если судить по его отчетам, демонстративно принимал позу нейт­рального советчика. На его вопрос о результатах контактов Шулен­бурга с Молотовым Риббентроп, Вайцзеккер и Гауе в один голос ответили, что «после внимательного изучения» они сочли ответ Мо­лотова «довольно загадочным» и полагают, что Молотов «просто от­говорился, когда заявил, что для возобновления переговоров «отсутствует необходимая политическая база», — впечатление, по­жалуй, верное, хотя перспектива и искажена. Здесь Аттолико обратил внимание на то, что ответ можно было интерпретировать и в обратном смысле, то есть как «приглашение Германии представить предложения политического характера». Такую возможность Риббентроп и Вайцзеккер «категорически отрицали». Аттолико заметил, что он не видит, каким образом происходящие под давлением существующих политических условий и поставленных целей, а потому неизбежно ог­раниченные, прямые или косвенные немецкие контакты за короткое время могли бы дать лучшие результаты. Подобное рассуждение (не­смотря на непонимание того, что время торопит) означало, по сути, поощрение немецкой стороны продолжать в том же направлении. По­этому к концу условились, что Вайцзеккер на следующий день попы­тается переговорить с советским поверенным в делах в Берлине. Предлогом должен был послужить нерешенный вопрос о дальнейшем пребывании советского торгового представительства в Праге. Заве­рив в готовности германского правительства охотно пойти навстречу, Вайцзеккер заявил бы далее, что оно, однако, не понимает, как по­добное урегулирование согласовывалось бы с фактическим отказом Молотова возобновить экономические переговоры, переданным послу Шуленбургу... После этого Вайцзеккеру следовало намекнуть на предшествовавшие беседы с представителями Советского правитель­ства относительно «нормализации» отношений и подчеркнуть, что с немецкой стороны, особенно после ухода Литвинова, нет никаких не­преодолимых препятствий, но что Германия, прежде чем принять ре­шение, должна знать действительные намерения России... Таковыми были, по словам Аттолико, «инструкции Риббентропа».

Они, писал позднее Вайцзеккер, предусматривали что-то боль­шее, чем простой «зондаж у советского поверенного в делах в Берлине». С одной стороны, советскому представителю на встрече в первый раз ясно дали понять, что она санкционирована самим Гитлером. С дру­гой стороны, по форме и содержанию она была спланирована таким об­разом, чтобы с помощью обольщения, угрозы и предостережения заставить Советское правительство высказаться. Это, в частности, явс­твует из двух записок, составленных, вероятно, в тот же день в Зонненбурге, в которых определялся образ действий Вайцзеккера на встрече, запланированной на следующий день. Одна из этих записок принад­лежит, по-видимому, перу Гауса, другую же, должно быть, составил сам Вайцзеккер как памятку. Пометки на полях, сделанные рукой Вайцзеккера, содержат инструкции относительно поведения на от­дельных этапах беседы. Так, например, указав на то, что, по мнению немцев, «агрессивное продвижение идеи мировой революции не явля­ется больше составной частью нынешней советской внешней политики», ему затем следовало предложить, чтобы обе стороны «не вмешивались во внутреннюю политику друг друга»; рассуждая о воз­можностях «постепенной нормализации германо-советских отноше­ний», он должен был упомянуть «Украину», то есть напомнить об отказе Гитлера от Закарпатской Украины в качестве доказательства его миролюбия. Потом Вайцзеккеру нужно было «ледяным» тоном, уг­рожая, вставить, что, дескать, «Советскому правительству самому су­дить, сохранилось ли при нынешнем состоянии англо-советских переговоров еще и пространство для разговоров с Германией».

Эти маргиналии появились в соответствии с пожеланиями или под прямым влиянием Гитлера. Ибо 18 июля 1939 г. Вайцзеккер записал в дневнике: «Игра последних дней — отношение к России и Японии. Рос­сия сегодня еще очень слаба, но высоко котируется на международной бирже. Мы делаем авансы. Сам я 14 дней назад, согласно личному ука­занию фюрера, сказал поверенному в делах, что они, если пожелают, могут стать нашими друзьями или врагами. Однако русские все еще пи­тают сильное недоверие».

После войны Вайцзеккер подчеркивал, что переговоры он «вел охотно», ибо «на протяжении всего национал-социалистского периода не мог понять, почему мы сами давали повод нашим многочисленным противникам строить свою политику, исходя из непоколебимой уве­ренности в германской вражде по отношению к России. Поэтому на­дежда в нашем теперешнем столь затруднительном положении исправить эту ошибку казалась заманчивой». При этом он полностью осознавал двусмысленность подобной формы сближения. С одной сто­роны, он, разделяя аргументы германского посольства в Москве, видел в попытке «уменьшения напряженности с Россией... действенную внешнюю политику», которая полностью отказывалась от внутриполи­тических доктрин и могла способствовать сохранению мира. Быстрого сближения, выходящего за рамки «нормальных немецко-русских отно­шений», он не ожидал и не считал желательным. В основе его интереса к России лежало, как он считал позднее, чисто (оборонительное) намере­ние — предотвратить направленный против Германии тройственный союз. С другой же стороны, он знал, что замыслы Гитлера были совер­шенно иными. «Когда после всей брани Гитлер старался протянуть Сталину руку», в виду имелся «наступательный план». «С прочным германо-советским договором в кармане он мог... вполне показать, что теперь путь на Варшаву свободен, что Польша стала его собственно­стью. Таким образом, при складе ума Гитлера... опасность для мира возникала в тот момент, когда он отказывался от вражды с Россией». С точки зрения Вайцзеккера, проблему создавала не нормализация отно­шений, а фактическое далеко идущее сближение. «С началом сближе­ния, — писал он. — Гитлер уже не смог бы обращать жадные взоры к советской территории. С другой стороны, Гитлер не мог удовлетворить свои аппетиты за счет польской территории до тех пор, пока у него не было полной уверенности относительно позиции Москвы». По мнению статс-секретаря, «для мира... было бы лучше неопределенное положе­ние, при котором Москва не пришла бы к окончательному соглашению ни с западными странами, ни с Гитлером. Такое неопределенное поло­жение помогло бы пережить лето и выиграть время. Зимой же даже Гит­лер не смог бы начать войну. А там было бы видно».

Утром во вторник (30 мая) по просьбе Вайцзеккера на Вильгельмштрассе пришел Астахов. Он был готов к какому-то конкретному шагу в направлении сближения. Тремя днями ранее Астахов в подробном от­чете проинформировал Молотова относительно наиболее часто обсуж­давшихся в то время проблем. Последнее место после вопросов, касавшихся секретных соглашений к «стальному пакту», перспектив германо-польского конфликта, сроков начала войны или же междуна­родно-политического кризиса, занимал вопрос о возможности улучше­ния советско-германских отношений. Правдоподобность высказанных суждений Астахов оценивал довольно низко. Точных сведений было мало, да и те нередко оказывались чистыми выдумками или «прямой дезориентацией, на которую немцы такие мастера». В то время как, по общему мнению, нападение на Польшу планировалось осуществить в начале сентября, а саму Польшу больше, чем война, пугала возмож­ность каких-либо английских компромиссных маневров, «мюнхенское разрешение вопроса», множились слухи о германо-советском сближе­нии. «Немцы не скупятся на фабрикацию слухов самого сенсационного характера», в том числе и о поездке чехословацкого генерала Яна Сыровы в Москву, которые повергают в «трепет ряд легковерных диплома­тов». «Я не знаю, — писал Астахов, — делал ли какие-нибудь авансы Шуленбург в Москве, но здесь единственным заслуживающим внима­ния фактором остается изменение тона германской прессы». Она, дес­кать, возлагая главную вину за «окружение» Германии на Англию, в последнее время демонстрирует «респект» в отношении советской тер­ритории и подает акцию советской дипломатии по аландскому вопросу как защиту района Балтийского моря от английских интриг. Подводя итог, Астахов подчеркнул, что «эта тактика заигрывания прессы сама по себе ни к чему немцев не обязывает, переменить же ее они могут в любой момент, и она не может служить доказательством серьезного из­менения их политики в отношении нас, если они не подкрепят ее какими-либо более конкретными демаршами. Сделают ли они это?» В заключение Астахов высказал предположение, что «ухудшающаяся международная обстановка и толкает (немцев) в эту сторону».

Неожиданное приглашение на троицын день к статс-секретарю подтвердило это предположение. Если оставить в стороне уже стан­дартный для немецких переговоров о сближении предлог советских экономических интересов в Праге, то, судя по записям Вайцзеккера, беседа по содержанию мало чем отличалась от первоначально запла­нированной пространной инструкции для посла. Другой была форма. То, что намечалось подать как твердое решение имперского прави­тельства, теперь излагалось «неофициально» и «в непринужденной манере». Причем, если верить записи Вайцзеккера для Риббентро­па, не было недостатка и в многозначительных речевых тонально­стях. Важным прежде всего явилось то обстоятельство, что при зондировании во многих местах искусного монолога опытный дипло­мат впервые ссылался на «фюрера», которому, мол, вопрос о допу­щении советского торгового представительства в Праге (этом мнимом предлоге для встречи) был специально доложен Риббентропом. Запись Астахова подтверждает ссылку на Гитлера. Из нее видно, что на во­просы Астахова относительно торгового представительства в Праге Вайцзеккер ответил, что данная проблема интересует немецкую сто­рону «не сама по себе, а как повод к дальнейшим разговорам». Вайц­зеккер якобы настойчиво, но безрезультатно расспрашивал о подоплеке высказываний Молотова в разговоре с Шуленбургом. После этого, по словам Астахова, Вайцзеккер отложил карандаш и блокнот и «подчеркнул, что теперь беседа переходит на неофициальные рель­сы». Затем он, используя множество витиеватых оборотов и постоянно ссылаясь на «свое личное мнение», в форме, которая привела Астахова в замешательство, изложил определенные представления о будущих германо-советских отношениях. Центральным пунктом высказыва­ний Вайцзеккера были слова о том, что в немецкой политической «лавке» (в записях Астахов употребил русское слово «лавка» и под­черкнул, что это выражение раньше уже применил Гитлер) большой выбор товаров для советских потребителей, — от непримиримой вражды до нормализации взаимных связей и их подлинного улучше­ния. Выбирать придется Советскому Союзу. Таким путем один из вы­сокопоставленных представителей германского правительства впервые совершенно ясно указал на то, что Германия согласна с Рос­сией на любую сделку. Советская сторона оценила высказывания Вай­цзеккера как официальные германские «авансы», и вновь реагировала сдержанно. Поверенный в делах не позволил завлечь себя на путь более подробных пояснений. На наводящую реплику Вайцзек­кера о том, что Молотов, дескать, дал послу Шуленбургу «не очень обнадеживающий ответ», Астахов, по словам Вайцзеккера, заметил, что, по его мнению, Молотов говорил с понятным в свете всего пред­шествовавшего «недоверием, однако не имел намерения... воспрепят­ствовать продолжению немецко-русского диалога». (Согласно записи Астахова, он всего лишь заметил, что у него нет оснований полагать, что Молотов безоговорочно высказался против приезда Шнурре и воз­обновления торговых переговоров.) На другие, также ставшие уже привычными указания статс-секретаря на изменившиеся отношения в Германии — ив прессе и в официальных речах — к Советскому Со­юзу Астахов, как и прежде, ответил, что их можно «толковать по-разному». (Мнимые германские притязания на Украину Вайцзеккер назвал, согласно записи Астахова, польской выдумкой и заметил, что «у Бека прискорбно слабая память».) На замечание о том, что герман­ское правительство не является «ни бездушным... ни навязчивым» и не хотело бы в связи с иными внешнеполитическими альтернативами Советского правительства заслужить упрек в желании воздвигнуть «непроницаемую стену молчания», Астахов ответил, «что идеологи­ческую стену между Москвой и Берлином» соорудило гитлеровское правительство. Национал-социалисты, якобы сказал Астахов, перед заключением в 1934 г. «договора с Польшей... отклонили русское предложение о союзе и до последнего времени не относились с пони­манием к русской концепции, согласно которой внешняя и внутренняя политика не должны служить друг другу помехой. Он считает, что его правительство неукоснительно придерживалось и по-прежнему при­держивается этой позиции».

В конце беседы Вайцзеккеру удалось заручиться обещанием Аста­хова проинформировать во всех подробностях об этом разговоре прави­тельство и сообщить о том, «правильно ли он истолковал заявление Молотова как не содержавшее отказа». На последний вопрос советская сторона так и не ответила. «Как показывают документы, данная по­пытка с предложением не имела заметного эффекта».

Позднее статс-секретарь оценил беседу как «удовлетворитель­ную». Советскую реакцию он назвал «еще чрезвычайно настороженной» и полагал, что этим разговором способствовал сохранению «неопределенного положения». Вайцзеккер был убежден, что можно положиться «на их (русских. — И.Ф.) полуазиатские темпы перегово­ров» (на данный момент ему, по всей вероятности, указал посол Шу­ленбург), и поэтому рассчитывал, что летом 1939 г. еще не дойдет до заключения официального соглашения между Гитлером и сталинской Россией.

Посол Шуленбург проявил «огромный интерес» к беседе Вайцзек­кера с Астаховым, которая соответствовала его ожиданиям. Он проин­формировал итальянского коллегу о новой попытке «нормализации» отношений и открыто выразил «свое сомнение в успехе такой полити­ки». Шуленбург не мог себе представить, чтобы советская сторона отка­залась от требования надежной, гарантированной «политической базы» для дальнейших переговоров. В письме Вайцзеккеру он указал на все еще существующее советское недоверие: «Русские полны недове­рия к нам, но и к демократическим государствам они не питают доверия». Затем Шуленбург косвенно осудил безответственную берлинскую «игру с Россией». «Вызвать здесь недоверие, — писал он, — легко, а устранить его трудно».

Посла буквально ошеломили негативные выводы, сделанные в Бер­лине из его беседы с Молотовым. И при повторном просмотре своего со­общения, подчеркнул Шуленбург, он «не обнаружил ничего, что могло бы побудить к подобному восприятию». Читая документ, Риббентроп сначала это место пометил двумя вопросительными знаками, но потом приписал: «Исполнено». Подтверждая свою первоначальную интерп­ретацию, посол писал, что, напротив, Молотов прямо-таки призвал Берлин «к политическим переговорам». У него (то есть Шуленбурга) сложилось впечатление, «что ни одна дверь не закрыта и путь к даль­нейшим переговорам свободен».

31 мая, вдень контактов Вайцзеккера в Берлине, нарком иностран­ных дел Молотов произнес в Москве перед депутатами Верховного Совета СССР свою первую внешнеполитическую речь, которой с вниманием ожидали во всем мире. Он повторил существующую в Советском правительстве пессимистическую оценку международного положения и заявил: «За последнее время в международной обстановке произошли серьезные изменения. Эти изменения, сточки зрения миро­любивых держав, значительно ухудшили международное положение».

Три пятых речи было посвящено позиции западных держав на пере­говорах, пятая часть — контактам с «агрессивными государствами», и прежде всего пограничному конфликту с Японией, а остаток — отно­шениям с другими странами.

Политике самолюбования и хвастовства агрессивных государств Молотов противопоставлял «политику непротивления агрессии», ко­торую проводили западные страны. Позиция Советского Союза, по словам Молотова, отличалась от позиции той и другой сторон. Она, как каждому понятно, «ни в коем случае не может быть заподозрена в каком-либо сочувствии агрессорам. Она чужда также всякому зама­зыванию действительно ухудшившегося международного положе­ния».

Нарком иностранных дел далее обрисовал изменения в междуна­родной обстановке после Мюнхенского соглашения. Говоря об англо­-французских уступках, военной экспансии агрессивных государств, он указал на «наступательный характер» союза Германии и Италии. Под­черкнув «стремление неагрессивных европейских держав привлечь СССР к сотрудничеству в деле противодействия агрессии», Молотов за­явил, что определенные силы все еще заинтересованы в том, чтобы на­править агрессию по «приемлемому» направлению, то есть против СССР. Он напомнил о предостережении Сталина относительно про­исков поджигателей войны и заявил о необходимости соблюдать бди­тельность и осторожность.

После этого Молотов дал подробные сведения о состоянии англо-франко-советских переговоров. Поскольку, заметил он, в англо-фран­цузских предложениях содержится принцип взаимопомощи, то это, конечно, «шаг вперед», хотя и обставленный такими оговорками — вплоть до оговорок, касающихся некоторых пунктов устава Лиги На­ций, — что он может оказаться фиктивным шагом вперед. Что же каса­ется вопроса о гарантии стран Центральной и Восточной Европы, продолжал Молотов, то здесь упомянутые предложения «не делают ни­какого прогресса», ибо «они ничего не говорят о своей помощи тем трем странам на северо-западной границе СССР, которые могут оказаться не в силах отстоять свой нейтралитет в случае нападения агрессоров». Далее он заявил, что Советский Союз не может брать на себя обяза­тельства в отношении указанных стран (гарантами которых являются западные страны), не получив гарантии в отношении трех стран. «Так обстоит дело относительно переговоров с Англией и Францией», — по­дытожил он.

«Ведя переговоры с Англией и Францией, — сказал затем Моло­тов, — мы вовсе не считаем необходимым отказываться от деловых свя­зей с такими странами, как Германия и Италия. Еще в начале прошлого года по инициативе германского правительства начались переговоры о торговом соглашении и новых кредитах. Тогда со стороны Германии нам было сделано предложение о предоставлении нового кредита в 200 миллионов марок. Поскольку об условиях этого нового экономического соглашения мы тогда не договорились, то вопрос снят. В конце 1938 г. германское правительство вновь поставило вопрос об экономических переговорах... При этом с германской стороны была выражена готов­ность пойти на ряд уступок. В начале 1939 г. Наркомвнешторг был уве­домлен о том, что для этих переговоров в Москву выезжает специальный представитель г. Шнурре. Но затем вместо г. Шнурре эти переговоры были поручены германскому послу в Москве г. Шуленбургу, которые были прерваны ввиду разногласий. Судя по некоторым признакам, не исключено, что переговоры могут возобновиться». С Италией, заявил Молотов, недавно было подписано выгодное для обеих стран торговое соглашение на 1939 год.

Это было верное описание процесса с немецкими предложениями по экономическим переговорам. Заинтересованные партнеры и с той и с другой сторон задавались вопросом, почему Молотов так откровенно говорил о каждой из них. Бывший посол США в Москве Дэвис усмотрел в речи Молотова своего рода «ультиматум» западным державам, а в упоминании немецких экономических предложений — «довольно зло­вещий намек»; Шуленбург же в письме к Вайцзеккеру высказал мысль, что Молотов «немедленно использовал в тактическом плане наше пред­ложение о возобновлении экономических переговоров» и этим ока­зал давление на западные страны.

В действительности же, как свидетельствовали американские, анг­лийские и итальянские сообщения, Советское правительство, должно быть, отдавало себе отчет в том, что заинтересованные страны осведом­лены о ходе экономических переговоров с Германией и склонны их пе­реоценивать . Возможно также, что Советское правительство, стремясь всеми силами обрести международное доверие и признание в качестве великой державы и желая предупредить всякие кривотолки, посчитало целесообразным открыто выложить карты на стол. Таким путем оно правдиво признавало, что немецкая сторона неоднократно, хотя и не­решительно, обращалась к нему с предложениями. Предостережение содержалось скорее в состоянии самих дел, чем в позиции Советского правительства. Ведь оно по-прежнему выступало за заключение соглашения с западными странами, разумеется, осознавая свое растущее значение. В конце речи Молотов заявил, что «СССР уже не тот, каким он был всего 5 —10 лет тому назад, что силы СССР окрепли. Внешняя политика Советского Союза должна отражать наличие изменений в международной обстановке и возросшую роль СССР, как мощного фактора мира... Между тем в едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в первых рядах».

Слушавшее речь послы обеих стран «оси», Шуленбург и Россо, ко­торые присутствовали на сессии (послов западных держав в зале не бы­ло ), сделали из сказанного вывод, «что Советский Союз, невзирая на сильное недоверие, и впредь готов заключить договор с Англией и Францией, но при условии, что все его требования будут приняты».

В Берлине речь Молотова вызвала смущенное молчание. Пометки Риббентропа на полях донесений германского посольства в Москве по­казывают, что он уже не считал советское движение навстречу на пред­ложенной немецкой стороной основе возможным. Папский посол в Берлине узнал из достоверного источника, что, хотя от надежды на со­глашение с Россией вовсе не отказались, расчеты на него в политиче­ском и военном планировании во многом отошли на второй план. Распространилось мнение, что Германии следует сперва защитить себя . на востоке с помощью фортификаций. В самом деле, как сообщал Орсениго в Рим, на польской границе завершены гигантские военные подго­товительные работы. Это позволяло заключить, что германское правительство готовилось к любым случайностям. Как доверительно сообщил нунцию влиятельный источник, 1 июня 1939 г. министр про­паганды внезапно отменил существовавший запрет на упоминание русского большевизма, «из чего журналисты сделали вывод, что с этого момента сближение между Германией и Россией следует считать мало­вероятным».

Пятый немецкий контакт: Хильгер — Микоян

После встреч Вайцзеккера с Астаховым в бюро статс-секретаря часами обсуждались возможные результаты. Все были согласны, что они не привели к решающему прорыву. Начались поиски новых путей к сближению. Выбор пал на родившихся в России немцев, близких сотрудников Шуленбурга — Кёстринга и Хильгера, — которые в совер­шенстве владели русским языком, хорошо знали образ мышления рус­ских, были знакомы с советскими политическими деятелями и пользовались значительным доверием Советского правительства. Кёс­тринга «вызвали в Берлин для консультаций, желая выяснить, нельзя ли через него в тактичной форме попытаться приблизиться к маршалу Ворошилову». Наряду с этим статс-секретарь еще вечером 30 мая (в 23 часа 10 мин.) дал германскому посольству в Москве телеграфное распоряжение, в котором говорилось, что после нынешней встречи «здесь нет возражений, если Хильгер, по собственной инициативе и не ссылаясь на поручение, встретится с Микояном». Задача зондирова­ния Хильгера должна была состоять в том, чтобы ввиду слабой надежды на возможность скорого начала политических переговоров по крайней мере содействовать экономическим переговорам. С этой целью он дол­жен был «сам организовать подобную беседу» без всякой ссылки на какое-то указание. При этом ему нужно было в первую очередь «рас­сеять... сомнения в серьезности наших тогдашних и нынешних намере­ний». В случае, если оказались бы затронуты политические вопросы, Хильгеру следовало отсылать к статс-секретарю, а о возможной совет­ской «готовности... немедленно» уведомить Берлин. В подключении Густава Хильгера к этой игре содержался и определенный момент ци­низма. Этот кристально честный, в высшей степени образованный сын московского фабриканта, женатый на не менее просвещенной москов­ской француженке, который вел аскетически скромную, связанную в основном с духовными интересами жизнь, в течение длительного вре­мени использовался в московском посольстве в качестве рядового со­трудника. Часто меняющийся состав профессиональных дипломатов не мог обойтись без его исключительных знаний и связей. Хильгер не только являлся связующим звеном между посольством и русско-советской духовной и политической элитой. Не в последнюю очередь благо­даря тонкому пониманию языка его в советском обществе во многом принимали как своего. Даже его подчиненный последующего периода (1939 — 1941 гг.) Герхард Кегель, работавший в хозяйственном отделе московского посольства (член «Красной капеллы» и информатор совет­ских органов), характеризуя Хильгера, утверждал, что он подкупал во всех отношениях своей умеренностью и знаниями. Враждебность к Советскому государству, по словам Кегеля, у него проявлялась слабо. А советский дипломат в Берлине Валентин Бережков, который позднее (в ноябре 1940 г.) совместно с Хильгером принимал участие в качестве переводчика в переговорах Риббентропа и Гитлера с Молотовым, оха­рактеризовал Хильгера как «культурного русского». «Он, — говорил Бережков, — прожил много лет в Советском Союзе, владел русским не хуже, чем родным языком, и даже внешне выглядел как русский. Когда он по воскресеньям в русской рубашке и соломенной шляпе, на носу пенсне, где-нибудь на Клязьме близ Москвы удил рыбу, то его прини­мали за типичного русского интеллигента, так пластично описанного Антоном Чеховым». Кроме того, Хильгер, с самого зарождения Со­ветского государства лично знавший его высших руководителей, имел именно с Микояном особенно хорошие отношения. Познакомились они в 1926 г., когда Микоян — в тридцать один год самый молодой нарком и кандидат в члены Политбюро — часто бывал в резиденции посла графа Брокдорф-Ранцау. После стольких лет знакомства Хильгер встретился теперь с ним как с наркомом и членом Политбюро. Для Хильгера Микоян был «интеллигентным, в экономических вопросах очень опытным» и «одним из приятнейших партнеров... с которыми мне приходилось иметь дело в Советском Союзе». Однако события предше­ствующего периода чисток ограничили даже инициативу и готовность армянина Микояна взять на себя ответственность. Без согласия Стали­на и Политбюро он не мог принять никаких решений. И Хильгер счел «примечательным, что он меня никогда не принимал без свидете­лей». Горький опыт чисток сделал осторожным не только Микояна. Знакомство с национал-социалистской Германией заставило и Хильге­ра быть бдительным. После доклада Гитлеру он провел две недели (11 — 26 мая 1939 г.) на Вильгельмштрассе, где вместе со Шнурре разрабатывал германские экономические предложения для СССР. Там он, с одной стороны, вероятно, составил себе представление о характере германских контактов, а с другой стороны, наблюдая в Берхтесгадене и Берлине торжествующий шовинизм национал-социалистского руко­водства, понял настоятельную необходимость крепко связать Герма­нию на востоке.

Беседа Хильгера с Микояном состоялась в четверг, 2 июня. В этот день Советское правительство после тщательных консультаций и в от­вет на предложение западных держав от 27 мая представило готовый проект соглашения, который по содержанию соответствовал речи Молотова, произнесенной 31 мая, и вручило его послу Сидсу и поверен­ному в делах Пайяру. Проект выглядел, «с советской точки зрения, логичным»: он предусматривал, что Франция, Англия и СССР обя­зуются оказывать друг другу немедленную всестороннюю эффектив­ную помощь, если одно из этих государств будет втянуто в военные действия в результате агрессии и против любого из трех государств или против таких стран, как Бельгия, Греция, Турция, Румыния и Польша, а также Латвия, Эстония и Финляндия.

Проект соглашения Советского правительства, содержавший га­рантии на случай германской агрессии против Прибалтийских госу­дарств или же против СССР через Прибалтику, ставил правительства Англии и Франции перед трудной проблемой. Прибалтийские страны отвергали непрошеные гарантии подобного рода и доказывали в Лондо­не, что косвенное вовлечение в направленную против Германии систе­му пактов не соответствует их интересам. 7 июня представитель Эстонии (К.Сельтер) и Латвии (В.Мунтерс) подписали в Берлине пак­ты о ненападении с выгодными для Германии обязательствами, касав­шимися нейтралитета и взаимных консультаций. Так, по словам Черчилля, Гитлер «с легкостью вторгся в последние оборонительные линии направленной против него запоздалой нерешительной коали­ции».

Под впечатлением очевидного немецкого влияния в районе При­балтики английское правительство посчитало необходимым не допу­стить, чтобы советский проект договора потерпел фиаско из-за вопроса о Прибалтийских странах. Оно решило направить молодого сотрудника Форин оффиса Уильяма Стрэнга с особым поручением в Москву, чтобы здесь постепенно прояснить спорные вопросы. Стрэнг прибыл в Москву 9 июня. Его полномочия были так же ограничены, как и способность ве­сти переговоры, так что с этого момента вязкая, с проволочками, в ре­шающих вопросах скованная манера ведения переговоров английской стороной еще более усугубила существовавшее советское недоверие.

На таком фоне произошло зондирование Хильгера в Наркомате внешней торговли СССР. Он вовсе не случайно в своих мемуарах обо­шел молчанием эту важную официальную встречу с Микояном. Ему было неприятно вспоминать данное поручение. При этом, если судить по записям об этой беседе, Хильгер вел себя, несмотря на совсем иные инструкции, с исключительной прямолинейностью на той грани правдивости, которая подобала ему самому и его партнеру. Согласно немецким отчетам, Хильгер заявил Микояну, что у германской сторо­ны сложилось впечатление, «что Советское правительство сомневает­ся в серьезности» германских намерений. Поэтому, дескать, он и прибыл, «чтобы рассеять возможные недоразумения». Поработав в Берлине он, якобы со всей определенностью может сказать, что герман­ские экспортные возможности теперь улучшились.

Как указывается в записи Микояна, Хильгер говорил долго, сбив­чиво и будто бы «очень откровенно» об «истинном положении» в Берли­не. Там-де наконец советские пожелания изучаются в положительном смысле, хотя советские условия не так-то легко выполнить. Ожидают лишь сигнала из Москвы.

Микоян сказал Хильгеру, что нерешительный и резко меняющийся стиль ведения переговоров германской стороной «поставил его в очень неловкое положение» перед правительством, вследствие чего он «поте­рял охоту и желание разговаривать по этому вопросу» (Хильгер). В соответствии с собственными записями Микоян подчеркнул, что разговоры, которые ведутся уже два года, не принесли успеха и приня­ли «форму политической игры». Он спросил Хильгера, уверен ли он в положительном исходе переговоров о кредитах. Тот «сперва не дает от­вета на поставленный вопрос, а говорит, что он и г-н Шуленбург совер­шенно не хотели ставить г-на Микояна в такое положение... Что касается заданного вопроса, то получается так, что вопросы г-на Мико­яна оказываются всегда очень трудными. Он (г-н Хильгер) не может быть уверенным в положительном исходе переговоров о кредитах, так как это зависит не только от него, но и от других, но он надеется и имеет все основания надеяться на положительный исход. Далее г-н Хильгер еще раз подчеркивает, что они теперь ожидают ответа от нас».

Давая, согласно советским записям, понять, что теперь место пред­почтительного торгового партнера, принадлежавшее Германии, могли бы занять Англия и Америка, Микоян, по немецким сообщениям, как бы между прочим спросил, какой германская сторона представляет себе процедуру переговоров. Он пообещал Хильгеру подумать о его инициа­тиве и воздержался от какого-либо окончательного ответа.

Германское посольство оценило результаты этой беседы — на ос­новании сообщения, которое Россо направил Чиано 4 июня — «скорее благоприятными, поскольку Микоян не отклонил предложения о воз­обновлении переговоров по экономическому соглашению и поскольку дверь для дальнейшего обмена мнениями остается открытой». Россо нашел вопрос Микояна о том, может ли Хильгер гарантировать поло­жительный исход возможных новых переговоров, «знаменательным». Дескать, по всей видимости, задавая этот вопрос, он «просто старался удостовериться, что немецкая инициатива к возобновлению перегово­ров не является обычным политическим маневром, что Берлин дей­ствительно хотел бы и намерен заключить торговый договор».

Изучение предложения о возобновлении экономических перегово­ров, даже если оставить в стороне политическую бризантность подоб­ных переговоров и лежащий в их основе политический расчет гитлеровского правительства, должно быть, поставило Советское пра­вительство перед трудными вопросами. С одной стороны, хотелось вос­пользоваться предложенными выгодными кредитами, и была нужда в технологии для создания и развития военной промышленности, а с дру­гой — Советское правительство не было заинтересовано в том, чтобы снабжать германскую военную промышленность важным в военном от­ношении сырьем. А поскольку оно составляло основу германских инте­ресов, то это обстоятельство ограничивало советскую готовность к переговорам. Немецкие военные планы на западе и востоке заставляли быть максимально сдержанными.

Германскому руководству было известно, что «для собственного во­енного и промышленного развития Россия сама нуждалась в большин­стве видов сырья, включая нефтепродукты и марганец, которые Германия хотела бы импортировать, и что, кроме того, Россия в послед­ние два года не выражала желания поставлять крупные партии матери­алов, которые прямо или косвенно способствовали бы увеличению военной мощи Германии... Немецкая сторона в свою очередь не была расположена поставлять России военные материалы, станки и другие изделия, предназначенные для создания промышленности по выпуску боеприпасов». Поэтому не было ничего неожиданного в том, что, когда советского поверенного в делах в Берлине 6 июня 1939 г. спросили о значении заявления Молотова относительно возможного возобновле­ния экономических переговоров, он отказался комментировать, да­вая лишь понять, что Советское правительство уже потому не против обсуждения путей улучшения двусторонней торговли с Германией, что намерено в большем количестве закупать машины. Он не исключил возможности поездки Шнурре в Москву, но подчеркнул, что о торговой делегации Берлин — Москва не может быть и речи.

6 июня французский совет министров рассмотрел советский проект договора от 2 июня и единогласно решил, что крайне важно как можно быстрее прийти к цели. 7 июня 1939 г. Чемберлен нарисовал перед британской нижней палатой оптимистическую картину переговоров. Он объявил о решении правительства его величества с целью «ускоре­ния переговоров» направить в Москву специального представителя и выразил надежду, что наконец-то станет возможным «быстрее завер­шить дискуссию». В тот же день Черчилль подтвердил в «Нью-Йорк геральд трибюн», что русское требование включить Финляндию и При­балтийские государства в гарантии трех держав вполне обоснованно. Он опроверг доводы тех, кто не хотел навязывать гарантии этим стра­нам против их воли, и утверждал, что в результате вторжения нацио­нал-социалистской Германии в Литву, Латвию и Эстонию или организации там переворота вся Европа окажется втянутой в войну. «Почему в таком случае, — продолжал далее Черчилль, — не следует своевременно, открыто и смело принять совместные меры, которые сделали бы такую борьбу ненужной?»

Под впечатлением подобных заявлений 7 июня в затяжной процесс зондирования советской позиции включился в Берлине Карл Шнурре. Будучи руководителем восточноевропейской референтуры отдела эко­номической политики МИД, в компетенцию которой входили Польша, Данциг, Советский Союз и Прибалтийские государства, он представил на рассмотрение заместителю начальника отдела д-ру Клодиусу до­кладную записку с просьбой передать Вайцзеккеру и Риббентропу. В ней он выразил недовольство тем, как Хильгер вел переговоры. Микоян-де спросил о процедуре, а Хильгер лишь ответил, что «не вправе де­лать предложения». После такого поворота беседы едва ли стоит рассчитывать на скорый ответ Микояна. И еще: «Ввиду того что совет­ник посольства Хильгер занял во время беседы недостаточно конкрет­ную позицию, представляется весьма сомнительным, каким будет ответ Микояна». Однако для немецкой стороны очень важно именно «на данной стадии советско-английских переговоров использовать воз­можность вмешательства в Москве. Уже сам факт прямых германо-советских бесед в Москве помог бы вбить еще один клин в советско-английские переговоры». Шнурре констатировал, что из-за беседы Микояна и Хильгера экономические переговоры зашли «в ту­пик», из которого он надеялся их «вывести» с помощью следующего предложения. Шнурре хотел бы сам обсудить с советским поверенным в делах Астаховым проблематичные формулировки из речи Молотова и высказываний Микояна и указать на то, что Микояну было бы полезно побеседовать лично с ним. Шнурре выражал готовность немедленно выехать в Москву, предварительно узнав у Астахова, сможет ли Мико­ян принять его (Шнурре) на следующей неделе. «При положительном исходе этой скорее информационной беседы с Микояном, — писал Шнурре, — я уже располагал бы полномочиями вести переговоры отно­сительно экономического соглашения». Шнурре просил Риббентропа о директивах.

Однако уже на следующий день, 8 июня, Хильгер вновь посетил Микояна и добился согласия как на возобновление переговоров в принципе, так и на поездку Шнурре в Москву, при условии, что немец­кая сторона примет прежние советские предложения, предусматривав­шие сильное сокращение вывоза важного в военном отношении сырья. Несмотря на известные сомнения Хильгера относительно того, согла­сится ли Германия с подобным условием, Микоян на нем настаивал. Хильгер решил поехать в Берлин, чтобы попытаться повлиять в нуж­ном смысле на руководящие инстанции, надеясь при этом сделать так, чтобы такое важное в военном отношении сырье, как, например, марга­нец и нефть, которое Германия требовала от СССР, можно было бы за­менить другими поставками. Никакого другого прогресса во время этой беседы достичь не удалось.

Но и во время второй беседы Микоян опять заговорил о «политиче­ской базе» для возобновления экономических переговоров. Это обстоя­тельство явилось и для посла последним толчком, побудившим выехать в Берлин. Планировалось предпринять ее вместе с Хильгером.

Непосредственно перед этой поездкой свой первый визит новому наркому иностранных дел 10 июня нанес итальянский посол. Он указал при этом на изменившееся, с итальянской точки зрения, отношение Германии к Советскому Союзу и на возможность сближения. Моло­тов оставил эту инициативу без внимания. Первая итальянская попыт­ка посредничества оказалась безрезультатной.

Между тем в Берлине возникли новые, на этот раз внутриведомст­венные препятствия. Утром 9 июня Хильгер намекнул Шнурре по телефону на касавшуюся лично его часть своей беседы с Микояном и предложил самому выехать для доклада в Берлин. Шнурре счел поведе­ние Хильгера неподобающим и был раздражен его откровенностью. Обо всем он доложил статс-секретарю. Тот телеграфировал послу уже по­сле полудня 9 июня, что «телефонные разговоры, подобные тому, кото­рый вел утром Хильгер, нежелательны. Хильгер не должен ехать с Вами в командировку в Берлин». Вечером 9 июня Шуленбург теле­графировал в министерство иностранных дел, что согласие Советского правительства к возобновлению переговоров на прежних условиях тре­бует «тщательной проверки. Я считаю необходимым, чтобы Хильгер с целью устного доклада выехал со мной завтра в Берлин». Отрица­тельная позиция статс-секретаря вынудила посла поехать сперва одно­му. Он оставил Москву 10 июня и, прибыв в Берлин, срочно связался со своим бывшим советником в Тегеране д-ром Эдуардом Брюкльмайером, который теперь работал в бюро Риббентропа. Уже в первой поло­вине дня 11 июня Брюкльмайер телеграфировал в Москву о том, что Хильгеру необходимо «для устного доклада срочно выехать в Бер­лин», и 12 июня Хильгер покинул Москву.

Шестой немецкий контакт (Шуленбург — Астахов) в Берлине

Одновременное пребывание в Берлине Шуленбурга, Хильгера и Кёстринга позволило скоординировать действия по различным направ­лениям. Посол тщательно подготовился к этой поездке. У него была при себе записка, в которой с учетом советского сомнения относительно серьезности германских намерений и желания твердой «политической базы» подробно излагались основы для переговоров. При этом Шулен­бург стремился удовлетворить Советское правительство «на политиче­ском уровне. У него были некоторые идеи, которые он собирался изложить Риббентропу... Сюда относились: официальная гарантия, что у Германии нет агрессивных намерений против СССР, публичное заявление, подтверждающее сохранение в силе дружественного харак­тера Берлинского договора..., германо-советское соглашение относи­тельно военно-морских флотов в Балтийском море и, наконец, определенная договоренность о гарантиях обоих государств Польше и Румынии». Сердцевину концепции составляло оживление Берлин­ского договора; завершенность предавали ей твердые гарантии нахо­дящимся под угрозой приграничным государствам и соглашение по безопасности района Балтийского моря. Посол не закрывал глаза на возможность неблагополучного исхода своей попытки. Он не без осно­вания сомневался в том, что ему удастся склонить Берлин к подлинно­му урегулированию германо-советских отношений, но считал, что настало самое время, чтобы, по словам Россо, «заставить внести пол­ную ясность в данный вопрос».

Этому соответствовал характер мер, которые предложил посол для «создания политической базы» отношений Германии и СССР. Усло­вие для этого было четко сформулировано во введении: «При наличии желания к нормализации отношений между Германией и Советским Союзом... с нашей стороны потребуются значительные усилия». В ка­честве «мер в области внутренней политики», в частности, предлага­лось «строгое разграничение между национал-социализмом и коммунизмом в соответствии с принципом невмешательства в дела друг друга», прекращение «провокационных выступлений и... оскорб­лений в речах... в прессе... и по радио» и «совместное участие в между­народных конгрессах и других мероприятиях» при исключении дискриминации «участников и действий» обеих сторон, а также «обмен артистами и учеными». «Меры в области внешней политики» предус­матривали в первую очередь оживить утративший свое значение в связи с заключенными Германией новыми союзами Договор о ненападении и нейтралитете, подписанный в Берлине 24 апреля 1926 г. между Германией и Советским Союзом. В главном положении (статье 2) договора говорилось о том, что в случае, если одна из сторон, «не­смотря на миролюбивый образ действий», подверглась бы нападению третьей державы, другая сторона обязывалась соблюдать нейтралитет. Шуленбург напомнил, что в свое время договор был принят в рейхстаге всеми голосами и 5 мая 1933 г. продлен гитлеровским правительством на неограниченный срок. Далее он обратил внимание на то, что Совет­ское правительство потеряло (самое позднее) во время так называемого судетского кризиса веру в германский «миролюбивый образ действий». В его глазах Германия превратилась в агрессора. Когда же Шуленбург, движимый желанием сделать свои предложения приемлемыми, при­звал, «так сказать, восстановить доверие, которое помогло бы при опре­делении агрессора признать за Германией »миролюбивый образ действий», то он оказался на скользкой дорожке. Прежде всего пред­стояло сразиться за принципиальное признание этого курса Герма­нией. Выработкой точных положений все равно бы занялось Советское правительство, известное своей жесткой борьбой за благоприятные ус­ловия. Восстановлению «доверия» у советской стороны должны были послужить следующие шаги: декларация об отсутствии между Герма­нией и Советским Союзом спорных пунктов по жизненно важным воп­росам, «заявление о германских намерениях в отношении Польши» и «официальное подтверждение, что германо-советский Договор о нейт­ралитете от 24 апреля 1926 г. остается без изменений в силе». Затем не­мецкой стороне следовало бы доказать, что пакты о ненападении между Германией и Прибалтийскими странами представляют для СССР «до­полнительные гарантии». Кроме того, нужно было бы — особенно в связи с возможностью германо-польского конфликта — подумать о заключении соглашения между германским и советским балтийскими флотами относительно охраны торговых путей в Балтийском море. В этой связи последовал тактический намек на то, что в таком случае Гер­мания могла бы перевести свои боевые корабли из Балтийского в Север­ное море!

Предлагая сделать заявление о германских планах, касающихся Польши, посол, вне всякого сомнения, замышлял своего рода самоогра­ничение Германии в виде, например, конкретного немецкого заявле­ния о намерениях в отношении Данцига и коридора. Он был уверен, что на возможных переговорах Советское правительство обязательно потребует обоюдных гарантий Прибалтийским государствам. В случае фактической нормализации посол наконец рекомендовал немедленно поставить вопросы, связанные с облегчением положения людей, до­биться помилования и освобождения арестованных германских граж­дан, их жен и детей и «ускоренного выезда».

Атмосфера, которую сотрудники московского посольства обнару­жили в окружении Риббентропа, была разочаровывающе неконструк­тивной. Как вспоминал Кёстринг, Риббентроп принял их «на завтраке в своих апартаментах в отеле «Кайзерхоф», на который явился в сопро­вождении видных представителей своего министерства. Взятый сразу же Риббентропом легкий тон соответствовал больше дружеской вече­ринке, чем серьезному политическому разговору. Риббентроп начал беседу, обратившись ко мне с вопросом: «Ведь вы хорошо знаете Воро­шилова? Тогда вы можете за рюмочкой шнапса сказать ему, что мы не такие уж злодеи!» Я ответил, что хотя и знаю очень хорошо Ворошило­ва в течение многих лет и он был всегда со мной приветлив, однако уве­рен, что маршал России не пойдет запросто с атташе пить «рюмочку». Кроме того, то, что мне, согласно желанию Риббентропа, предстояло сказать Ворошилову, после всего предшествовавшего приобрело бы сильный политический акцент и поэтому входило бы в круг обязанно­стей посла. Тогда Риббентроп действительно обратился к... послу графу Шуленбургу. Однако его высказывания не соответствовали достигну­тому на прежних переговорах уровню и не содержали никаких указа­ний для нас. После встречи с Риббентропом я сказал послу, что не понял, чего министр иностранных дел добивался своими речами. Шу­ленбург с улыбкой ответил: "И я тоже. Он всегда такой рассеян­ный"».

Наряду со странностями общего характера в поведении Риббентро­па в эти дни появилась прямо-таки болезненная концентрация внимания на переговорах СССР с западными державами. 15 июня французский посол в Берлине писал в свое министерство иностранных дел: «За трудным ходом англо-советских переговоров продолжают сле­дить с переменными чувствами, надежду сменяет отчаяние. Не пре­небрегают ничем, чтобы только увеличить трудности, на которые все еще наталкиваются переговоры».

Учитывая подобное настроение, стоит ли удивляться тому, что Шуленбург встретил у своих берлинских собеседников непонима­ние принципиального, обязывающего и долгосрочного характера своих предложений; почти всегда их принимали с большим скеп­тицизмом. После неоднократных попыток убедить Риббентропа в настоятельной необходимости решающих шагов в данном на­правлении посол, должно быть, пришел к выводу, что будет очень трудно получить указание, которое уполномочивало бы его на что-то большее, чем простой тактический обмен мнениями. Ему явно не удалось побудить министра к уточнению своего зада­ния, которое сводилось к устному заявлению Молотов у о том, что Германия не собирается нападать на Советский Союз. Одновре­менно следовало дать понять, что заключение пакта с Англией и Францией затруднит желательное улучшение отношений между СССР и рейхом. Разрешили ли ему, как утверждают советские источники, после долгих настойчивых просьб и ожиданий более точных директив сослаться на поручение самого Гитлера, сказать трудно.

Этот факт не помешал Риббентропу хорошенько проучить япон­цев, все еще не решавшихся заключить столь желанный военный пакт, и 16 июня неожиданно заявить: «Поскольку Япония не согласилась на наши предложения, Германия теперь заключите Россией пакт о нена­падении».

Правда, посол смог пробудить интерес к возобновлению экономи­ческих переговоров. С одной стороны, большая потребность в русском сырье создавала благоприятную почву для его аргументов, с другой же стороны, в те дни национально-консервативные силы «старой» Вильгельмштрассе лихорадочно искали выход из тупика, в который Гитлер вел Германию своей польской политикой. Как писал Кулондр 15 июня, ссылаясь на высокопоставленного сотрудника с Вильгельмштрассе, «ради выхода из него никто всерьез не собирается пойти на риск всеобщей войны, в которой рейху пришлось бы противостоять, с одной стороны, Англии и Франции, а с другой, Польше, России и Тур­ции. В глазах разумных людей это было бы национальным самоубийст­вом... Люди в тревоге и не находят слов; спрашивают себя, в какой стороне откроется выход; держатся настороженно; лихорадочно дейст­вуют и зондируют во всех направлениях. Этим объясняется суматоха, царящая на Вильгельмштрассе. И хотя проблема Данцига беспокоит и вызывает озабоченность, многие — даже среди немецких патриотов — в принципе довольны восстановлением в Европе определенного равно­весия сил, в котором они видят лучшую гарантию от политики авантюр и главный фактор мира».

Уже на второй день бесед с послом Шуленбургом, то есть 12 июня, статс-секретарь дал по телефону указание поверенному в делах в Моск­ве лично заявить наркому Микояну, что германское правительство го­тово принять советские требования от февраля этого года в качестве основы для переговоров, что оно на следующей неделе намеревается послать в Москву Шнурре со всеми полномочиями для переговоров. «Из факта направления полномочного германского посредника, — го­ворилось в телеграмме, — мы просим Советское правительство сделать вывод, что германское правительство рассчитывает на положительное завершение переговоров на более широкой основе и желает этого». Впервые подобную директиву разрешили «оставить у Микояна в каче­стве записки». Здесь, несомненно, сказалось влияние Шуленбурга, по крайней мере, на процедуру действия.

В записке Шнурре от 15 июня 1939 г. указывалось на настоя­тельную потребность экономики и военной промышленности в сырье, а первостепенной задачей возобновления переговоров называлось «увеличение ранее предложенных советской стороной объемов поста­вок сырья». Шнурре предостерегал от повторного провала перегово­ров, который означал бы конец германских попыток подвести под экономические отношения с Россией более широкую основу. «Срыв переговоров, — писал Шнурре, — означал бы также серьезную пол­итическую неудачу. Поэтому в случае моего направления в Москву нам придется из экономических и политических соображений... дого­вориться».

Одновременно поручили посольству в Москве срочно обусло­вить время встречи Хильгера с Микояном. В тот же день Хильгер выехал обратно в Москву с поручением немедленно отправиться в наркомат, передать Микояну письменное заявление германского правительства о готовности к переговорам и подчеркнуть особую важность немецкого предложения. Но и третья беседа Хильгера с Микояном, состоявшаяся 17 июня, оказалась безрезультатной. Четвертая беседа, имевшая место 25 июня, вообще положила ко­нец этой германской инициативе.

Тем не менее заинтересованные круги в Берлине очень надеялись на заключение торгового соглашения. Его перспективы сильно увлекли прежде всего Геринга. В германо-русском торговом соглашении ему виделись огромные возможности для распространения влияния Герма­нии на территории России. В разговоре с итальянским генеральным консулом Ренцетти он назвал соглашение подобного рода жизненно важным для Германии. По мнению Геринга, и для Сталина оно было бы спасением. Сталин, мол, боится войны, а в случае поражения рухнет вся большевистская система. Таким образом, если умело провести пе­реговоры, то нужное германо-советское взаимопонимание не заставит себя ждать. Несмотря на уменьшающееся влияние Геринга, Ренцетти считал подобные взгляды симптоматичными для дальнейшего разви­тия событий и отметил, что находившийся в то время в Берлине граф Шуленбург стремился лично удостовериться, «в каком направлении фактически идут дела».

В рамках своей деятельности в Берлине посол 17 июня посетил со­ветского поверенного в делах. И хотя Шуленбург об этой беседе за­писал, что нанес Астахову лишь «обычный визит», проходил он на этот раз по меньшей мере не совсем в обычных условиях. С одной стороны, политическое руководство на Вильгельмштрассе (от Риббентропа и Вайцзеккера до Вёрмана) — главным образом под впечатлением пред­полагаемого сообщения Астахова болгарскому посланнику Драганову — было весьма заинтересовано в повторном зондировании точки зрения Астахова. С этой целью Риббентроп снабдил Шуленбурга для беседы соответствующими инструкциями. С другой стороны, 15 июня послы Франции и Англии представили Молотову новый проект догово­ра, который, сточки зрения Берлина, мог сблизить позиции. Риб­бентроп считал вмешательство желательным. Да и самому послу хотелось узнать, насколько соответствовали действительности сообще­ния Вайцзеккера, Вёрмана и Шнурре о предшествовавших благоприят­ных высказываниях Астахова. И наконец, он, видимо, снова, как и в прошлом году, искал возможность изложить Астахову собственные со­ображения.

Ход беседы с Астаховым убедил посла в том, что «пока в этом на­правлении успеха не достигнуто». Подтвердились предположения Шу­ленбурга, что некоторые немецкие партнеры по переговорам с Астаховым приняли желаемое за действительное и нарисовали Риббен­тропу и Гитлеру совсем иную картину, а не ту, которую увидели сами. Астахов и Шуленбургу несколько раз говорил «о том глубоком недове­рии, которое, конечно же, по-прежнему царит в Москве», но вместе с тем заявил, что в принципе стабильные отношения между обеими стра­нами были бы желательны. Тогда Шуленбург обратил внимание Аста­хова на смысл и цель зондажа Вайцзеккера 30 мая, которые сводились к тому, что немецкая сторона «была бы готова к нормализации и улучше­нию отношений... (и что) от СССР зависит сделать выбор». По словам Шуленбурга, Астахов это заявление правильно понял, но нашел его ту­манным и ни к чему не обязывающим. На вопрос о том, когда можно ожидать советского ответа по затронутым Вайцзеккером проблемам, Астахов сказал, что Советское правительство намеревается дать ответ Шуленбургу в Москве.

Инструкции Шуленбурга также предусматривали, что он «затро­нет широкий круг проблем (Япония, Польша, германо-советские пере­говоры)», перечисленные в не отосланной послу обширной инструкции! Шуленбург не захотел их обсуждать и, как он писал, до такого далеко идущего «разговора дело не дошло».

Согласно записям Астахова, после вступительных замечаний о дополнительных немецких пожеланиях, касающихся сырья, Шулен­бург сразу же перешел к вопросу политических отношений. Астахов, в частности, отметил: «Шуленбург сказал, что все в министерстве ино­странных дел, в том числе и Риббентроп, ждут ответа на вопрос, затро­нутый Вайцзеккером в разговоре со мною, и рассчитывают, что я им сообщу ответ. Шуленбург уверял, что беседу Вайцзеккера со мной надо понимать как первую попытку германского правительства к обмену мнениями об улучшении отношений. Германское правительство не ре­шается пока идти в этом направлении дальше, опасаясь натолкнуться на отрицательное отношение с нашей стороны. Конфиденциально, ссы­лаясь на свою беседу с Риббентропом, Шуленбург уверял, что атмосфе­ра для улучшения отношений назрела... Шуленбург настойчиво подчеркивал, что министерство иностранных дел ждет нашего ответа, прежде чем делать новые шаги. Сам Шуленбург задерживается на не­которое время в Германии, рассчитывая на прием у Гитлера». Его на­дежды не оправдались.

На самом деле Шуленбург, как обычно, сказал Астахову больше, чем указал в своей записке. По возвращении в Москву он рассказал сво­им сотрудникам и итальянскому коллеге, что разговоре Астаховым вел преимущественно «в личном плане» и «косвенным путем сообщил Со­ветскому правительству больше, чем был официально уполномо­чен». Очень откровенно говорил он с Астаховым о германо-советских отношениях и кое-что сообщил о своей собственной инициативе. Шуленбург уведомил, что Берлин готов сотрудничать с СССР в пределах возможного, и дал понять, что «лично он приветству­ет требование наркома «политической базы», но что СССР следует от­казаться от позиции недоверия и, наконец, объявить свои условия». В связи с этим посол подтвердил итальянскому коллеге, что в Берлине он прежде всего обсуждал возможность превращения действующего «со­глашения о нейтралитете» (Берлинский договор) в «пакт о ненападе­нии». Проводить Шуленбурга в Москву на вокзал прибыл Астахов. В многозначительных выражениях Шлип информировал об этом Риб­бентропа и Гитлера.

Вопрос о германо-советском договоре Шуленбург обсуждал в Бер­лине с компетентными специалистами. Поинтересовался он и мнением своего предшественника в Москве Рудольфа Надольного. В центре бе­седы Шуленбурга с Надольным на этот раз стоял вопрос о рамках дейст­вия и возможном расширении Берлинского договора. Надольный одобрил намерения Шуленбурга подвести под германо-советские отно­шения твердую договорную основу. После английского заявления о га­рантиях ему виделась возникшая на горизонте угроза второй мировой войны. По его мнению, «в случае немецких посягательств Польша не покорится и коридор не уступит. Тогда Гитлер введет войска и, усмирив Польшу, пойдет дальше на Россию, чтобы затеряться средь русских просторов. Большевизм, вероятно, перестанет существовать, нов ко­нечном итоге наступит мир». А «посредничать или диктовать» этот мир будет уже Англия.

Исходя из подобных предположений, Надольный по просьбе Шу­ленбурга проанализировал содержавшиеся в Берлинском договоре воз­можности и обсудил вопрос в министерстве иностранных дел. Он пришел к выводу, что формально договор остается в силе, несмотря на политическое отчуждение обеих сторон. Его действенность зависела от воли партнеров. Но в связи с этим возникал вопрос, а не мог бы этот до­говор сделать недействительным англо-русское соглашение о взаимо­помощи. Статья 2, в которой подтверждался нейтралитет обеих стран в конфликтных ситуациях, показалась Надольному для этого не подхо­дящей, так как она ставила нейтралитет в зависимость от решения од­ной стороны относительно миролюбия или агрессивности другой. Поэтому он предложил изменить ее следующим образом: «При конф­ликтах одной из договаривающихся сторон с третьим государством вторая сторона будет соблюдать нейтралитет. Если, по ее мнению, конфликтом затрагиваются и ее интересы, то в соответствии со статьей 1 она вступает с другой стороной в контакт». Статья 1 Берлинского до­говора предусматривала поддержание дружеских контактов с целью согласования всех вопросов, касающихся совместно обеих стран. Здесь, по мнению Надольного, была заложена более благоприятная возмож­ность «сорвать английские усилия».

Затем Надольный обсудил мнение Шуленбурга о том, «что с рус­скими следует заключить пакт о ненападении». Однако Надольный считал, что статьи 1 Берлинского договора было достаточно, «чтобы ох­ватить все конфликтные ситуации», и что с точки зрения «тактики опи­раться на уже существующее соглашение, вероятно, даже лучше, чем стремиться к новому и тем самым признать отсутствие каких бы то ни было обязательств». Было бы вполне допустимо в преамбуле будущего экономического договора, сославшись на статью 1, указать на все за­трагивающие обе стороны вопросы. При таких условиях Надольный не видел причин бояться англо-советского соглашения и препятствовать его заключению. «Пока Берлинский договор имеет юридическую си­лу, — говорил он, — Советское правительство может заключать какие угодно союзы, однако против нас идти права не имеет, а, напротив... должно с целью дружеского согласования поддерживать контакт... Именно этому, а не заключению соглашения с англичанами следует уделить внимание».

Что касается Польши, «то русские, — по мнению Надольно­го, — желали бы себе, по крайней мере в Европе, мира и безопас­ности. Больше всего они боятся нас. Их вступление в коалицию с англичанами, если дело дойдет до этого, обусловлено прежде всего этим страхом, а не желанием войны или заинтересованностью в нарушении целостности Польши... Защищающий от всяких случай­ностей союз с Англией и одновременно какой-то инструмент, по­зволяющий избежать военных последствий этого союза, были бы СССР милее всего. Ну что ж, такой инструмент содержала статья 1 Берлинского договора. Главное — это захотеть ее применить... В остальном советские люди вполне могут согласиться на английские предложения о пакте». Надольный настоятельно рекомендовал Шуленбургу идти этим путем. «Мне кажется, — сказал он, — добить­ся такого результата, дорогой Шуленбург, — вот ваша задача. Она трудна, возможно, даже невыполнима. Но ради нее стоит потру­диться».

Подобное международно-правовое толкование Берлинского дого­вора совпадало с представлениями Шуленбурга. Характер его отчетов позволяет заключить, что для него было важно не мешать англо-франко-советским переговорам, а дать им уверено завершиться, одновременно дополнив германо-советским пактом, который Гитлеру придется соблюдать именно ввиду обязанности западных стран оказывать содей­ствие СССР. В таком случае была надежда, что СССР в силу своих двойных договорных обязательств окажется в состоянии обуздать Гит­лера, если он решит выступить против Польши.

Во время совместного пребывания в Берлине военный атташе гер­манского посольства в Москве информировал начальника штаба вер­ховного главнокомандования вермахта Кейтеля о положении в Советском Союзе. Предметом обсуждений, по всей видимости, являлся и вопрос о взаимопонимании с Россией. Кёстринг считал, что сде­лать Россию военным противником Германии было бы крайне опасным легкомыслием. Расчеты на то, что на безлюдных и непроходимых про­сторах русского восточного фронта японцы смогут оказать германским войскам действенную помощь, он отвергал как весьма сомнительные.

Кейтель посчитал его информацию настолько важной, что немед­ленно позаботился о встрече Кёстринга с Гитлером. Кёстрингу следова­ло в сопровождении главнокомандующего сухопутными войсками Браухича без промедления отправиться в Бергхоф и представиться Гитлеру. Таким образом, у него появилась возможность компенсиро­вать свое отсутствие на докладе 10 мая. Кёстринг отметил, что «Гитлер принял очень любезно, пригласил на завтрак. Затем последовал почти двухчасовой доклад, во время которого Гитлер дал мне спокойно выго­вориться, но со своей стороны даже не намекнул на собственные планы относительно России. Мое очень обстоятельное описание происшедше­го после чистки упрочения внутреннего положения в России, развития экономики он слушал некоторое время, не задавая вопросов, но затем внезапно попросил рассказать ему о Красной Армии».

В ходе этой беседы Кёстринг упомянул кинофильм, в котором были запечатлены военные парады на Красной площади за несколько лет. Он содержал наглядный материал о внушительных советских военных до­стижениях за этот период. Кинофильм, позднее показанный Гитлеру, в немалой степени способствовал формированию у него знакомого нам восхищения Сталиным («Я совершенно не знал, — говорил он, — что Сталин такая симпатичная и сильная личность!»). По мнению Кёстринга, с этого начался «дружелюбный» период сближения двух дикта­торов.

В это время Гитлер и в самом деле очень интенсивно занялся «рус­ской альтернативой». 19 июня 1939 г. Петер Клейст сообщил одному из агентов советской разведки, что «в течение последних недель Гитлер обстоятельно занимался Советским Союзом и заявил Риббентропу, что после решения польского вопроса необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап и что необходимо бу­дет с Москвой проводить определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества». Советское правительство также узнало, что Гитлер все еще колебался между мирным и военным реше­нием польской проблемы, что для последнего случая военная акция Германии против Польши намечена на конец августа — начало сентяб­ря и что приготовления почти закончены. Советское правительство получило подробнейшие детали планирования, в том числе ему стало известно, что Гитлер намеревался нанести Польше несколько быстрых уничтожающих ударов, чтобы в кратчайший срок сломить ее сопротив­ление и ограничить войну местными рамками прежде, чем западные державы успеют прийти в себя. Клейст передал агенту и схему предпо­лагаемой германо-польской границы. Согласно этой схеме, в состав германского рейха включались польский коридор, Данциг, район Сувалки, Верхняя Силезия вместе с индустриальным комплексом, райо­ны Тешин и Билитц. Новая граница должна была проходить от города Торунь в направлении городов Познань и Лодзь, которые, однако, оста­вались за пределами новых границ рейха. Клейст прокомментировал это многозначительными словами: «Будем ли мы соблюдать эту грани­цу после решения польского вопроса — это другой вопрос».

Предупреждения подобного рода Советское правительство получи­ло в эти дни и из США. Из поступивших в Брюссель сообщений бывше­му американскому послу в Москве Дэвису стало известно, «что война как результат агрессии Гитлера уже на пороге и начнется или перед днем рождения Гинденбурга в августе, или же перед нюрнбергским съездом партии в сентябре».18 июня президент Рузвельт пригласил Дэвиса на завтрак и поинтересовался состоянием советских перегово­ров с Англией и Францией. Дэвис, который неоднократно предупреж­дал английское правительство, ответил «откровенно», что он очень обеспокоен. «В дипломатическом корпусе в Брюсселе, — сказал Дэ­вис, — все говорят о том, что Гитлер использует любые средства, чтобы разобщить Сталина с западными государствами. От весьма высокопо­ставленного лица в Европе мне известно, что Гитлер и Риббентроп со­вершенно уверены в том, что смогут сманить Сталина у Англии и Франции. Президент ответил мне на это, что он попросил посла Уманского, когда тот уезжал в Москву, сказать Сталину, что если его пра­вительство будет сотрудничать с Гитлером, то Гитлер — и это ясно, как божий день, — разгромит Францию, повернется против России и насту­пит черед Советов». Президент попросил Дэвиса по возможности «до­вести эту весть до Сталина и Молотова».

В последние дни своего пребывания в Берлине Шуленбургу при­шлось почувствовать, как изменилась атмосфера. Самонадеянность руководящих кругов вновь возросла, изменение тона было просто уди­вительным. Главную роль играли радикальные элементы. У француз­ского посла в Берлине создалось впечатление, «что под их влиянием национал-социалистская дипломатия перешла в широкое и мощное контрнаступление на два фронта. В Берлине надеются, что оно демора­лизует Польшу, запугает англичан и положит конец всяким попыткам проводить так называемую политику окружения. Внимание руководя­щих кругов и (общественного) мнения по-прежнему приковано к пере­говорам (западных держав.— И.Ф.) в Москве. По мнению официальных германских кругов, эти переговоры являются пробным камнем. Полуофициальная пресса старается, в частности, внушить своим читателям, будто ей известна истинная подоплека русской пол­итики. Разногласия в Политбюро, мол, значительны, и игра еще не окончена».

Италия «прикрывает с фланга»

Для достижения в ходе «дипломатического контрнаступления» германских целей на Востоке решили активнее использовать помощь итальянской стороны. При этом хорошие отношения между Шуленбургом и Россо и поступающая через этот канал информация оказались очень полезными министерству иностранных дел Италии. Чиано по­лучил подробные сведения и о предпринимавшихся Шуленбургом в Берлине шагах. В то время как вернувшийся в Москву Шуленбург в понедельник, 26 июня, приступил к исполнению своих обязанностей, Чиано провел в Риме с советским поверенным в делах Львом Парвус-Гельфандом длительную беседу.

Чиано пребывал в миролюбивом настроении, принял к сведению жалобы Гельфанда на итальянские ложные сообщения относительно событий на монгольском фронте и пообещал немедленно принять меры. Чиано дал понять, что итальянская сторона давно выступает за прекра­щение боевых действий Японии против СССР, и сказал: «Более того, мы заявили в Берлине, что целиком поддерживаем план Шуленбурга». На вопрос Гельфанда, о каком «плане» идет речь, Чиано пояснил, что во время пребывания в Берлине Шуленбург предложил «стать на путь решительного улучшения германо-советских отношений», для чего:

1. Германия должна содействовать урегулированию японо-советских отношений и ликвидации пограничных конфликтов.

2. Обсудить возможность предложить нам (Советскому правитель­ству. — И.Ф.) или заключить пакт о ненападении, или, быть может, вместе гарантировать независимость Прибалтийских стран.

3. Заключить широкое торговое соглашение».

Чиано добавил, что не имеет пока сообщения об отношении Гитлера к этому плану. При очередной беседе по телефону он собирался узнать об этом у Риббентропа и рассказать при встрече Гельфанду. Как заявил Молотов Шуленбургу 15 августа, подобные сведения из уст италь­янского министра иностранных дел сильно обнадежили Советское пра­вительство. После долгих проволочек они благоприятно сказались на готовности к переговорам.

Передавая информацию советскому представителю в Риме, Чиано одновременно дал указание своему послу в Москве на месте так поддер­жать германские усилия, чтобы воспрепятствовать заключению пакта трех держав. Столь деструктивная цель проведения политических пе­реговоров с Советским правительством не устраивала ни Россо, ни Шу­ленбурга. Поэтому его ответ Чиайо был поразительно сдержан. Если в данный момент, писал Россо, и существует какая-либо возможность что-то сделать в данном направлении, то только на пути прямого «гер­манского вмешательства» в виде: «1) заверений и гарантий, что поли­тика (держав «оси») не угрожает политике Советского Союза; или 2) заявления, что заключение Москвой (договора) с Лондоном и Пари­жем будет рассматриваться как участие в политике окружения и, сле­довательно, как враждебный акт». Как добавил Россо, он интерпретирует указание Чиано в том смысле, что его «акция должна обеспечить немецким коллегам прикрытие с фланга». Дескать, поэто­му он хотел бы сперва подождать приезда Шуленбурга, который, как и следует предполагать, вернется с точными инструкциями своего прави­тельства. В неофициальной беседе с Типпельскирхом, состоявшейся 25 июня, Россо, говоря о своем поручении, не без удивления заметил, что, по мнению итальянского правительства, пришло время, «чтобы со­рвать проходящие в Москве англо-франко-советские переговоры». Са­мому ему еще-де «неясно... каким образом он должен выполнить это поручение» и поэтому с большим нетерпением ждет приезда посла. В первой же беседе после возвращения Шуленбурга оба посла обстоя­тельно обсудили этот вопрос и пришли к иному выводу. Они были заинтересованы не в срыве переговоров трех держав, а прежде всего в налаживании прочных германо-советских отношений. Характерным был в этой связи ответ Россо министру иностранных дел Чиано, в кото­ром говорилось о том, что Шуленбург отклонил подобное косвенное вмешательство и подчеркнул, что с итальянской стороны желательной могла быть, самое большее, позитивная акция в том смысле, что посол, например, подтвердил бы искренность немецких стремлений к улуч­шению отношений с СССР.

Седьмой немецкий контакт: второй зондаж Шуленбурга у Молотова

Возвращаясь в Советский Союз в конце недели 24 — 25 июня 1939 г. — то был его последний переезд границы в еще мирной Евро­пе,— посол получил первое ощущение грядущих событий. Будучи «единственным пассажиром, который пересек в Бигоссово-советскую границу», он отметил: «Китайская стена вокруг Советского Союза ста­новится все эффективнее». Пограничное сообщение было сокращено до минимума; движение автотранспорта через границу и вовсе прекра­щено. В глазах Шуленбурга это был еще один пример возросшей совет­ской потребности в повышенной безопасности. И отнесся он к этому с пониманием, ибо в свете увиденного в Берлине дальнейшее политиче­ское развитие казалось ему более чем неопределенным. «Что произой­дет в политической области, — писал Шуленбург, — пока предвидеть невозможно». Осознание грозящих опасностей усилилось и в Моск­ве. Война, начавшаяся 11 мая с незначительного, как казалось, выступ­ления маньчжурских войск против монгольских пограничных укреплений и последующих боев на суше, между тем охватила и другие рода войск подобно тому, как это ранее произошло в гражданской войне в Испании, где опробовались различные боевые варианты на тот слу­чай, когда дело примет действительно серьезный оборот. Конфликт вы­лился в позиционные сражения и тяжелейшую за всю историю воздушную войну. Прежде всего военная авиация Японии испытала свои наступательные качества и тем самым как бы подтвердила, что в будущей войне Япония собирается завладеть значительными азиат­скими территориями России. Нарком обороны маршал Ворошилов, направив 1 июня на японо-монгольскую границу генерала Г.К.Жуко­ва, показал, что хорошо понимает всю серьезность этой эскалации. В то время как Красной Армии приходилось с запозданием и величайшим напряжением сил учиться решать на Дальнем Востоке огромные транс­портные и снабженческие проблемы и при сравнительно высоких поте­рях в живой силе и технике усваивать новые методы ведения боевых действий, выходившие почти ежедневно сообщения ТАСС об этих со­бытиях также свидетельствовали об отсутствии эффективной подго­товки и готовности к военным конфликтам подобного рода.

Ввиду все более серьезных военных осложнений на востоке еще больший вес приобретал тот факт, что переговоры с Англией и Фран­цией в конце июня снова зашли в тупик. Надежды, возникшие было, после направления английского специального посланника Стрэнга быстро исчезли из-за того, что, как считала советская сторона, Англия, проявляя нерешительность, затягивала переговоры, но особенно в свя­зи с представленным 21 июня англо-французским проектом догово­ра. Уже на следующий день, 22 июня, Молотов отклонил его от имени Советского правительства как неприемлемое «повторение ста­рых предложений Англии и Франции». В тот же день английский специальный посланник выехал в Лондон для консультаций. Повисло в воздухе и требование об обоюдных гарантиях Прибалтийским стра­нам — Эстонии, Латвии и Финляндии, — которое нарком иностранных дел Молотов публично выдвинул в речи 31 мая и которое советская пресса между тем подтвердила, а Советское правительство еще раз во всех деталях изложило послам Сидсу и Наджиару в памятной запи­ске от 16 июня. Необходимость срочного решения данного вопроса, с советской точки зрения, доказывал визит начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Франца Гальдера в Эстонию и Фин­ляндию (26 — 29 июня).

Вероятно, имелось специальное указание, которое побудило Шу­ленбурга просить наркома иностранных дел о встрече лишь через три дня после своего возвращения, то есть 28 июня. До тех пор Советскому правительству предоставлялась возможность сделать необходимые вы­воды из инспекционной поездки Гальдера. Дипломатическое предло­жение должно было последовать при зримо возросшем военном давлении в регионе Балтийского моря. Молотов принял посла через три часа после получения его просьбы. Согласно записи Молотова, Шу­ленбург, ссылаясь на предшествовавшую беседу Молотова и Астахова, напомнил о высказывании, касавшемся создания «политической ба­зы», и затем, по просьбе Молотова развивая свою мысль, сказал, что «германское правительство желаем не только нормализации, но и улуч­шения своих отношений с СССР. Он добавил далее, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, получило одобрение Гитле­ра». Однако в немецких документах сведений об одобрении Гитлера нет, и обе записи Шуленбурга этой беседы не содержат ничего подобно­го. Никаких данных на этот счет не имеется и в отчетах итальянского посла и поверенного в делах США.

В доказательство изменившегося отношения Германии к Советско­му Союзу Шуленбург привел пакты о ненападении с Эстонией и Лит­вой. Он дал понять, что признает «деликатный характер» вопроса Прибалтийских государств и заинтересованность в нем Советского Со­юза, но вместе с тем считает, что подписание упомянутых договоров не является шагом «неприятным для СССР». В этой связи Шуленбург за­верил Молотова, «что ни у кого в Германии нет, так сказать, наполеоновских планов в отношении СССР». Молотов, по его словам, воздержался от какой бы то ни было полемики, но выразил сомнение в постоянстве германских намерений и напомнил о расторжении германо-польского пакта о ненападении. Касаясь немецких планов относи­тельно СССР, Молотов заметил, «что нельзя никому запретить мечтать, что, должно быть, и в Германии есть люди, склонные к мечта­ниям». Более прямо, чем в предыдущие беседы, Шуленбург, согласно его записи, спросил о том, что нарком имел в виду, когда говорил о «со­здании политической базы для возобновления экономических переговоров». На это Молотов, как видно из обеих записей, ответил классической советской формулировкой о стремлении к улучшению отношений со всеми государствами и, следовательно, — на условиях взаимности — к нормализации отношений с Германией. Если Шулен­бург в самом деле говорил с санкции Гитлера, то ответ Молотова («Не вина Советского правительства, что эти отношения стали плохими») был похож на выпад. Как записано в справке Шуленбурга, в таком же принципиальном тоне Молотов затем спросил, «что за последнее время в отношениях между Германией и Советским Союзом» действительно «изменилось» и как себе посол представляет «дальнейшее развитие со­бытий». В записях Молотова указано: «На мой вопрос, как посол пред­ставляет себе возможности улучшения отношений... Шуленбург ответил, что надо пользоваться каждой возможностью, чтобы устра­нить затруднения на пути улучшения отношений». Это был неудовлет­ворительный ответ, отражавший ограниченность его инструкций. Молотов заметил с сарказмом и разочарованием: «Если посол и теперь, после поездки в Берлин, ничего другого не предлагает, то, очевидно... он считает, что в советско-германских отношениях все обстоит благо­получно и посол — большой оптимист». Официальная попытка сближе­ния зашла в тупик. В этой ситуации посол проявил инициативу. «Искусно вставленное замечание о том, что русско-германский договор 1926 г. все «еще в силе», — записал Шуленбург, — пробудил интерес Молотова». По словам Молотова: «Здесь Шуленбург напомнил, что СССР и Германия связаны берлинским договором о нейтралитете, за­ключенным в 1926 г., который был продлен Гитлером в 1933 г. Я ирони­чески заметил, что хорошо, что Шуленбург помнит о существовании этого договора, и спросил, не находит ли посол, что заключенные Гер­манией в последние годы договора, например «антикоминтерновский пакт» и военно-политический союз с Италией, находятся в противоре­чии с германо-советским договором 1926 г. Шуленбург стал уверять, что не следует возвращаться к прошлому».

В этих словах наряду с фактом санкционирования контактов Гит­лером заключался для Советского правительства важнейший резуль­тат беседы. Заявление Шуленбурга от 28 июня, как подчеркивал позднее Майский, шло «по линии советских желаний и означало благоприятный для нас сдвиг в германской политике». Вместе с тем, по всей вероятности, разъяснения Шуленбурга оказались ниже советских ожиданий. По целому ряду причин Советское правительство должно было ожидать к этому времени предложения пакта о ненападении с га­рантиями для Прибалтийских стран, о чем мечтал и Шуленбург.

В докладе американского поверенного в делах, который основывал­ся на информации Херварта, имелась, кроме того, следующая харак­терная фраза: «Прежде чем уйти, посол спросил, прав ли он, полагая, что Советский Союз желает нормальных отношений со всеми страна­ми, не ущемляющих советских интересов, и относится ли это также и к Германии. Молотов ответил положительно». То был образцовый при­мер умения пристрастного дипломата заполучить высказывания, нуж­ные для отчета, нацеленного на продолжение процесса сближения!

Посол выразил «удовлетворение» в высшей степени «академиче­ским характером» дискуссии, которая «не привела к какому-то поло­жительному результату». В его записке упоминались «сердечный тон» и «почти дружеское отношение к нему Молотова». В разговоре с Россо он придерживался той точки зрения, что теперь нужно «осторожно и без всякого силового давления» продвигаться дальше.

А вот Гитлера исход беседы привел в замешательство. Его чрезвы­чайно бурная реакция косвенно подтверждает слова Молотова о том, что Шуленбург на этот раз впервые сослался на санкцию Гитлера. По­сле ознакомления с первой справкой Шуленбурга Гитлер распорядил­ся: «Русским надо сообщить, что... в настоящее время мы не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Рос­сией». На следующий день Вайцзеккер по поручению не менее раз­драженного министра иностранных дел сообщил послу, что Риббентроп «считает, что в политической области уже... сказано достаточно и что в данный момент возобновлять разговор по нашей инициативе не следу­ет». После этого, как пишет Сиполс, «немцы целый месяц не реша­лись по этой проблеме снова обращаться к Советскому правитель­ству».

Вопрос «косвенной агрессии»

Западные обозреватели и историки неоднократно высказывали предположение, что Сталин летом 1939 г. вел «двойную игру». Совет­ское правительство, мол, использовало немецкие авансы в качестве средства нажима на западные державы и по мере усиления германского домогательства повышало свою «цену» за вхождение в тройственный союз, к которому стремились западные страны. Дескать, эта позиция Сталина стала очевидной самое позднее с выдвижением советских тре­бований о включении Прибалтийских стран в число государств, защиту которых против агрессии, гарантию их нейтралитета или же террито­риальной целостности должны были взять на себя три державы. Совет­ская же сторона постоянно подчеркивала свою неизменную заинтересованность в безопасности Прибалтийских государств.

Если первое предположение из-за недостатка документальных до­казательств пока следует отнести к области политических спекуляций, то второе утверждение покоится на целом ряде серьезных доводов. Яв­ляется сомнительной и, следовательно, предметом дальнейших иссле­дований «экстенсивная» концепция безопасности тогдашнего советского руководства, которая, помимо прочего, нашла свое выраже­ние в стратегии. Остается, таким образом, открытым вопрос, почему Советское правительство пыталось защитить свои государственные границы многосторонней гарантией нейтралитета (и, если возможно, созданием военных баз на территории) сопредельных Прибалтийских стран и почему сознание возраставшей военной мощи не позволило ог­раничиться «действенной» защитой собственных границ. В связи с этим по-прежнему не решенными остаются вопросы, касающиеся порядка принятия в Кремле подобных решений, в том числе и важные подвопросы о том, в какой степени принимал Сталин к сведению — если вообще принимал — информацию, анализы и выводы из них советской развед­ки, Наркомата иностранных дел и Генерального штаба и как при необ­ходимости использовал их в политическом и военном планировании. Ставшие в последнее время известными такие важные подробности, как явно пренебрежительное отношение Сталина к разведывательной деятельности Рихарда Зорге и к другим первоклассным источникам ин­формации, а также уничтожение Берией советской военной контрразведки, множат сомнения в деловом подходе к рекомендациям этих учреждений. Поэтому приобретает дополнительный вес гипотеза о том, что Сталин, подобно Гитлеру, принимая главные решения, не обращал внимания на поступавшие к нему объективные анализы, а ру­ководствовался собственной «интуицией». При подобных обстоятельствах могло случиться, что в вопросе Прибалтики над более действенной стратегией защиты территории в пределах существующих собственных границ взяла верх геополитически более объемная страте­гическая концепция «пространственной защиты», сформировавшаяся под влиянием традиционных представлений и окрашенная стремлени­ем к успеху и экспансии. В этом Сталин также походил на немецкого диктатора.

Для изучения вопроса о дипломатической инициативе в подготов­ке германо-советского пакта о ненападении важно иметь в виду, что германское посольство в Москве рассматривало советские условия — «известную неуступчивость, касающуюся защиты трех Прибалтий­ских государств», и «обеспечение нейтралитета этих государств, жиз­ненно важного для безопасности Советского Союза» — в качестве заданной наперед величины, которую следовало учитывать в дальней­ших, рассчитанных на успех дипломатических акциях. В этом отно­шении попытки послов обратить внимание Молотова на возможную германскую откровенность в прибалтийском вопросе представляли со­бой заслуживающую внимания инициативу. Они имели целью уменьшить советскую тревогу по поводу того, что для своего запланированного уничтожающего удара против Польши Германия может держать открытым путь в Прибалтику, чтобы сначала «утвер­диться в Прибалтике, в непосредственной близости от Ленинграда». Эта вторая столица Советского государства находилась в заманчивой близости от Прибалтики. Ни одна армия в мире — тем более все еще ослабленная, для крупных операций на два фронта не подготовленная Красная Армия — не смогла бы успешно противостоять на этой узкой, не защищенной никакими естественными препятствиями полоске земли военному давлению германского вермахта, окрыленного верой в победу после совершенного марша через Польшу и Прибалтийские государства!

У аккредитованных тогда в Москве журналистов не было сомнений в том, что «Советам (на всякий случай)... пришлось подготовиться к на­падению немцев на Польшу, а также к вовсе не исключавшейся воз­можности, что это наступление захватит Прибалтийские государства и, вероятно, Румынию, что означало бы возникновение второго фронта от Балтийского до Черного моря».

В качестве первой явно защитной меры Наркомат обороны опреде­лил, что ежегодные большие осенние маневры Красной Армии, кото­рые в предыдущем году (во время судетского кризиса) проводились в Белорусском и Киевском военных округах вдоль польско-советской границы, на этот раз состоятся в сентябре уже в Ленинградском воен­ном округе. Польская кампания — об этом совершенно определенно говорили различные (разведывательные) донесения и предупреждения Советскому правительству — должна была начаться в конце августа — первых числах сентября, и предполагалось, что вермахт победоносно завершит «блицкриг» за несколько недель. При этом оставался откры­тым вопрос, действительно ли вермахт остановится на предусмотрен­ной линии или же, напротив, — как сообщал Петер Клейст и указывалось в первом варианте плана «Вайс» в качестве оперативной возможности — зона боевых действий распространится и на соседнюю

Прибалтику. Сконцентрированная в Ленинградском военном округе, готовая к бою Красная Армия могла бы остановить немецкие войска.

Опубликованное 29 июня сообщение об этих маневрах явилось для дипломатических кругов Москвы неожиданностью. Итальянский по­сол увидел в этом решении намерение «показать особую заинтересованность СССР в собственной безопасности вдоль границы с Прибалтийскими странами и, возможно, также запугать правительст­ва этих стран». Шуленбург передал это известие в Берлин без всяких комментариев. Германская сторона могла истолковать сообщение и по-другому: перенесением маневров с советско-польской границы к грани­це с Латвией и Эстонией Советское правительство демонстрировало свою пассивную позицию по отношению к Польше. Правительство Сталина, по всей видимости, считало немецкое нападение на Польшу и (частичную) оккупацию страны неизбежными. Оно сосредоточило внимание главным образом на том, чтобы конфликт не распространил­ся на Прибалтийские государства и затем на советскую территорию.

Поэтому в первые дни лета 1939 г. зарубежные представители Со­ветского Союза внимательно следили за возраставшим политическим и военным влиянием государств-агрессоров на эти страны. Появление в середине июня немецкого крейсера и немецких офицеров в гавани и го­роде Ревеле (Таллинне) могло быть связано с предшествовавшей по­ездкой начальника генерального штаба сухопутных войск Гальдера в Эстонию и Финляндию. Инспекционные поездки японских военных по прибалтийским портовым укреплениям в тот момент, когда Со­ветское правительство определенно полагало, что эскалация «япон­ской провокации» в Монголии — это демонстрация военной мощи Японии «по настоянию Германии и Италии», должны были засвиде­тельствовать Советскому государству наличие особо острой угрозы на двух фронтах. Казалось, будто Германия и Италия после более чем восьми совместно проведенных дипломатических попыток сближения старались оказать на СССР военное давление с обоих флангов, чтобы ввиду предстоявшей германской акции против Польши сделать Стали­на более сговорчивым.

Советское правительство и в этой обстановке не отказалось от идеи союза с западными странами, безусловно, в соответствии со старыми военными и политическими концепциями безопасности. Конечно, оно видело возникшую во второй половине июня 1939 г. опасность «второго Мюнхена, на этот раз за счет Польши». Это усилило стремление Со­ветского правительства добиться желаемой безопасности для Прибал­тийских государств в рамках договорных соглашений с западными державами. Когда представители западных стран — Сидс, Стрэнг, а также вновь назначенный французский посол Наджиар — передавали Молотову 15 июня новое предложение о договоре, их встретили с боль­шой надеждой. «Послов приятно удивили сердечные манеры Молото­ва».

Немного позднее, 29 июня, когда английское правительство про­должало держаться скептически, Советское правительство опублико­вало в «Правде» сенсационную статью секретаря ленинградской партийной организации и депутата Верховного Совета Андрея Жда­нова и тем самым обратило внимание западных правительств на то, что и в его собственных рядах существовали совершенно различные точки зрения относительно готовности Запада заключить союз и что консенсус в пользу продолжения этих трудных переговоров вовсе не обеспечивался автоматически. Не было случайностью, что Жданов высказал свою точку зрения на переговоры в условиях возникшей уг­розы для Прибалтийских государств. Ведь непосредственно затраги­вались интересы безопасности Ленинградской области. Да и жизненный путь ленинградского партийного секретаря был и оставал­ся тесно связанным со странами Прибалтики. Как показали даль­нейшие события, тревога ленинградца по поводу ситуации, в которой оказался город, не была беспочвенной в период, когда Жданов в статье, опубликованной в «Правде», настаивал на решении вопроса о целесообразности продолжения переговоров. Он считал поведение за­падных держав неискренним и обвинял их в недопустимом затягива­нии переговоров. Жданов указал прежде всего на не решенные проблемы в Прибалтике и заметил, что вопрос о гарантиях Прибал­тийским странам западная сторона превратила в искусственно наду­манный «камень преткновения», грозивший сорвать переговоры, которые по этой причине уже якобы зашли в тупик. По словам Жда­нова, англичанам и французам нужен был такой договор, в котором «СССР выступал бы в роли батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств». Однако ни одна уважающая себя сторона не может согласиться стать «игрушкой в руках людей, любящих загре­бать жар чужими руками (это выражение употребил Сталин на XVIII съезде партии. — И.Ф.). Тем более... СССР, сила, мощь и достоинство которого известны всему миру». В конце статьи высказывалась догад­ка, что, затягивая переговоры, западные державы оставляли открытой заднюю дверь для «сделки» с агрессором. Статью Жданова, вне вся­кого сомнения, санкционировал Сталин. И все-таки есть основание предполагать, что в эти недели Сталин усиленно взвешивал все «за» и «против» переговоров трех держав и что в Советском правительстве действительно возникли разногласия. При этом трудно сказать, ка­ким весом в этот период сузившихся политических и военных возмож­ностей обладали представители военных. Посол Уманский 30 июня подробно развил американскому президенту советскую аргументацию в разрезе статьи Жданова и заверил Рузвельта в том, что советская сторона выступает за продолжение переговоров.

Мнения западных дипломатов разделились. Как заметил Шулен­бург в присутствии Россо, еще «неясно, является ли известная статья Жданова всего лишь маневром или же предвещает прекращение пере­говоров с Лондоном и Парижем». Для обоих вариантов Шуленбург предвидел серьезные опасности, однако он утверждал, что и «в первом случае Советское правительство может бросить на чашу весов немец­кую позицию, которая ему давно известна».

Шуленбург, очевидно, опасался, что в результате непрерывных германских предложений самоуверенность Советского правительства возрастет в такой степени, что усложнит переговоры с западными де­ржавами при необходимости вплоть до разрыва, вместе с тем в докладе министерству иностранных дел он лишь указал на то, «что советская позиция в вопросе гарантий Прибалтийским государствам ужесточи­лась» и что упор на личные взгляды автора обнаруживает намерение Советского правительства «оставить лазейку для продолжения перего­воров даже в том случае, если Англия не уступит на все сто процентов». Этим Шуленбург подчеркнул важное значение гарантий Прибалтий­ским странам и стремление Советского правительства прийти к согла­шению с западными державами даже ценою уступок.

Интересам безопасности в районе Прибалтики служила политиче­ская концепция, которую Советское правительство в начале июля 1939 г. включило в свои проекты договора в виде понятия «косвенная агрессия». При этом оно исходило из опыта применения национал-социалистами различных методов экспансии, учитывало известные ему прогерманские настроения среди членов прибалтийских прави­тельств и опиралось идейно и терминологически на более раннее «опре­деление агрессии» (1933). «Вопрос о косвенной агрессии стал центральным пунктом договоренностей». Он свыше трех недель бро­сал свою тень на политические переговоры и 23 июля завел их в тупик.

При этом Советское правительство в ходе обмена мнениями — и по мере приближения военной опасности — все более сужало это понятие, усиливая подозрение западных держав, что правительство СССР пре­следует в Прибалтике собственные скрытые цели и хотело бы с по­мощью данной терминологии приобрести одобренный западными державами инструмент овладения Прибалтийскими государствами. В какой-то степени компромиссный проект договора, который под впе­чатлением статьи Жданова от 1 июля послы Англия и Франции пе­редавали Молотову, говорил вообще об «агрессии», которая могла бы поставить под угрозу «нейтралитет и независимость» упоминаемых в составленном по предложению посла Наджиара секретном дополни­тельном протоколе приграничных государств, в первую очередь Эстонии, Финляндии и Латвии. За все время переговоров с Советским правительством, а также в течение лета 1939 г. то было первое серьез­ное предложение относительно включения в договор секретного дополнительного протокола. Оно исходило от французской стороны. В беседах, сопровождавших передачу проекта, Молотов выразил опасе­ния Советского правительства по поводу подобных секретных соглашений. Он подчеркнул, что Советское правительство не может согласиться с доводом Запада, «что не открытый, а секретный список всего лишь формальность», и совершенно недвусмысленно назвал «принятие секретного списка... уступкой со стороны Советского прави­тельства». Такая позиция имела принципиальную основу: в первом внешнеполитическом акте после революции, в Декрете о мире (8 нояб­ря 1917 г.), В.И.Ленин отверг для Советского правительства всякую тайную дипломатию и объявил безусловно и немедленно отмененным содержание всех заключенных царским правительством «тайных дого­воров, поскольку оно направлено, как это в большинстве случаев быва­ло, к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капита­листам, к удержанию или увеличению аннексий великороссов».

Этот вердикт по поводу секретной дипломатии и, следовательно, запрет на заключение международно-правовых соглашений относи­тельно третьих стран сохранял до того времени более или менее обяза­тельный характер для советской внешней политики (тайное военное сотрудничество Красной Армии с рейхсвером, если быть точным, к дан­ной проблеме не относится). В этой связи в то время в самом деле мог возникнуть вопрос, который недавно с полным основанием поставил Л .Безыменский: «Имело ли Советское правительство моральное право перенимать методы своих капиталистических соседей?» В сложив­шейся ситуации вопрос разрешался по-деловому: бравшиеся под защи­ту страны, дескать, не хотели, чтобы их называли публично, так как опасались, что они тогда тем более могут стать жертвами германской агрессии. Поэтому не оставалось ничего другого, как упомянуть их в секретном документе.

С другой стороны, Молотов сразу же обратил внимание на то, что представленный проект предусматривал лишь случаи прямой агрес­сии. В то же время именно для названных в дополнительном протоколе приграничных государств не исключалась косвенная агрессия. Как по­сол Сидс сообщил министру иностранных дел Галифаксу, при этом Молотов имел в виду «такие случаи, как уступка президента Гахи в марте... Молотов констатировал, что вопрос может быть решен, если в нашем проекте статьи 1 после упомянутого слова «агрессия» будет до­бавлено: "прямая или косвенная"».

Советское правительство не стало дожидаться изменения статьи 1 западного проекта, а передало через Молотова 3 июля послам новый проект договора, в котором факт упоминаемой в статье 1 «агрессии» оп­ределялся в не подлежащем публикации приложении в том смысле, что она наличествует как в случае прямой, так и в случае косвенной агрес­сии. Под «косвенной агрессией» Советское правительство понимало «внутренний переворот или поворот в политике в угоду агрессору». Согласно проекту от 8 июля, это понятие должно было охватывать и та­кие действия, «на которые соответствующее государство дало свое со­гласие под угрозой применения силы со стороны другой державы и которые связаны с отказом этого государства от своей независимости или своего нейтралитета».

Прежде чем западные послы смогли проконсультироваться у своих правительств, Молотов представил им 9 июля новый проект, как он его назвал, «дополнительного письма» к тексту договора. В соответствии с ним выражение «косвенная агрессия» относилось к действию, «на кото­рое какое-либо из указанных выше государств (приграничных — Я.Ф.) соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы и которое влечет за собой использование территории и сил данного государства для агрессии против него или против одной из дого­варивающихся сторон, следовательно, влечет за собой утрату этим го­сударством независимости или нарушение его нейтралитета». Камнем преткновения в этом проекте оказалась формулировка «или без такой угрозы». Английское правительство соглашалось лишь при­нять во внимание в договоре случаи, в которых «правительство под уг­розой применения силы агрессором против собственной воли» принуждается к отказу от своей независимости или нейтралитета. В бе­седе с послами 17 июля Молотов назвал данную формулировку «непри­емлемой». Нельзя было так просто отмести ни аргумент Молотова, что и президент Гаха, вне всякого сомнения, стал бы отрицать, что от­дал свою страну Гитлеру под угрозой применения силы, ни возражение западных стран, что подобная формулировка позволила бы трем де­ржавам, подписавшим договор, втянуть пограничные государства про­тив их воли в военные действия. В основе этого выражения лежали постоянные английские опасения, что Советское правительство ищет договорный инструмент для нарушения независимости Прибалтий­ских государств — предположение, которое, к большому неудовольст­вию СССР, 31 июля высказал в палате общин заместитель министра иностранных дел Р.О.Батлер.

После проведенных бесед Советское правительство поняло, что в такой, вызванной германскими военными приготовлениями, спешке достигнуть соглашения по этому политическому вопросу не удастся. Тогда оно перенесло главное внимание на военную сферу. Уже совет­ский проект от 8 — 9 июля обусловливал одновременное подписание политического и военного соглашений. В статье 6 говорилось, что дей­ственность политического соглашения обеспечивается лишь незамед­лительным подписанием военного соглашения о методах, формах и размерах взаимной помощи. При обсуждении этой статьи Молотов на­звал политическое соглашение без военного соглашения «пустой де­кларацией». В основе такого мнения лежала оценка западной стратегии переговоров, к которой пришло Советское правительство в тот период. У него, в частности, сложилось впечатление (об этом Сталин сообщил Черчиллю в августе 1942 г. уже в других условиях), «что английское и французское правительства и не думали воевать в случае нападения на Польшу, а больше надеялись на то, что дипломатическое единство Анг­лии, Франции и России отпугнут Гитлера. Мы были уверены, что оно его не напугает». Черчилль нашел эту советскую точку зрения «основа­тельной, но не говорящей в пользу господина Стрэнга и Форин оффиса!». Практиковавшуюся Галифаксом политику, которая сводилась к тезису «Пускай Гитлер гадает», и Сталин, ни Черчилль не посчи­тали убедительной.

Как позднее сообщал Уильям Стрэнг, Форин офис рассматривал тогда советскую взаимообусловленность политического и военного со­глашений как выражение необоснованного недоверия по отношению к «нашей» искренности и полагал, что Советское правительство наде­ялось вопреки нашим убеждениям заставить принять военные усло­вия». Стрэнг, который за многие недели переговоров с Молотовым и под влиянием московских дипломатов, в том числе и Шуленбурга, стал по­нимать и советское положение и ход советских мыслей, попытался смягчить взаимное недоверие; 20 июля он писал в Форин офис: «Если мы хотим понять, как оно (Советское правительство. — И.Ф.) воспринимает вопрос о Прибалтийских государствах, то мы должны предста­вить себе, какую бы мы заняли позицию, если бы речь шла о герман­ском влиянии в Голландии и Бельгии». Стрэнг считал последнее советское определение «косвенной агрессии», учитывая «новую техни­ку» стран «оси», оправданным и указал на то, что западные страны и в случае неподписания желаемого советской стороной военного соглаше­ния будут вынуждены оказать военную помощь СССР, «если он, защи­щая... Прибалтийские государства, будет втянут в военные действия». Стрэнг подчеркивал, что было бы лучше, если бы западные державы уже раньше согласились на благоприятные условия СССР, и настойчи­во высказывался за заключение обоих соглашений, прежде чем «меж­дународная обстановка еще больше ухудшится». Он обратил внимание Форин оффиса на то, что британское правительство нуждалось в подо­бном соглашении, в то время как у России в конечном счете имелось две альтернативы: «политика изоляции и политика прекращения конф­ронтации с Германией!». Срыв переговоров после нескольких месяцев совещаний вызвал бы не только «дурные чувства», «он поощрил бы не­мцев к действию и подтолкнул бы Советский Союз к изоляции или же к сближению с Германией». Послы Сидс и Наджиар разделяли эту точку зрения. Благодаря влиянию на свои правительства они смогли 23 июля сообщить Молотову об их согласии, чтобы политическое и военное со­глашения вступили в силу одновременно. Молотов принял это заявле­ние «с глубоким удовлетворением» и подчеркнул, что «определение косвенной агрессии найдется. Важнее было определить форму и масш­табы военного соглашения. Поэтому военные переговоры должны не­медленно начаться».

Причиной этой последней уступки западных держав послужило коммюнике Наркомата внешней торговли о намечаемом возобнов­лении германо-советских торговых переговоров, опубликованное ТАСС 22 июля. На Вильгельмштрассе, наблюдая за политическими переговорами западных держав с Советским правительством, не си­дели сложа руки.

Сталину подбрасывают новую идею

В этот период германское посольство в Москве видело свою основ­ную задачу в том, чтобы, несмотря на резкое ограничение своих воз­можностей к переговорам из-за указаний Гитлера от 29 и 30 июня, поддержать едва начавшийся германо-советский обмен мнениями. А это было непросто. Особенно трудным в эти июньские дни было поло­жение посла. Недостаточные успехи, о чем он сообщал в своих осторож­ных записках, стиль и язык которых все более резко противоречили культивировавшимся в Берлине эйфорическим победным настроени­ям, по-видимому, сильно восстановили против него Гитлера и Риббент­ропа. Отдельные дипломатические документы создают впечатление, что в первые недели июля Шуленбург, должно быть, ожидал, что его скоро отзовут. Он направил посланника фон Типпельскирха в дли­тельную служебную командировку в Берлин, чтобы воспрепятствовать в этот важный момент изменениям в личном составе посольства.

В частном порядке посол писал в Берлин, что Типпельскирх ос­тавил Москву 3 июля 1939 г., хотя у него «не было к этому никакого желания!!!». Как следует из его частного письма Шуленбургу, по­сланник заявил на Вильгельмштрассе сотруднику Риббентропа по экономическим вопросам, раздраженному господствовавшими в посольстве взглядами: «Посольство и прежде всего Вы сами сделали все возможное, но мы ведь не можем же затащить Молотова и Мико­яна через Бранденбургские ворота!» В отделе кадров Типпельскирх посетил всех ответственных чиновников, каких только можно было найти, и «высказался в смысле Ваших (то есть посла — И.Ф.) указа­ний против того, чтобы кто-нибудь из нас был бы отсюда переве­ден». Тем временем Шуленбург был вынужден пребывать в посольстве или, как он выразился, «на месте», не имея даже права предпринять длительную поездку по стране. В те дни в частных по­сланиях этого обычно сдержанного и невозмутимого человека зазву­чали пессимистические нотки, перемежающиеся с сомнением и иронией. Он, в частности, писал: «...порой жизнь мне уже не кажется такой прекрасной! Однако нужно не поддаваться унынию и не вешать голову». И вновь: «Политические дела все еще без изменений. Англо-франко-советские переговоры пока не завершены. Напряженность в международной обстановке сохранится... Но я остаюсь оптимистом и не верю, что из-за Данцига возникнет крупный конфликт. Мои соб­ственные дела обстоят здесь и не хорошо и не плохо. Пожалуй, слиш­ком «поздно»! Ты должна и дальше желать мне успеха». И далее: «"Политические'' известия, которые ты получила, рассмешили ме­ня. Мы еще не дожили до того, чтобы фюрер и Сталин вели пере­говоры о разделе Польши!! И здесь — и не только здесь!! — распространилось известие, будто в Москву с особой миссией приез­жает господин фон Папен... Почти!! Только не господин фон Папен, а папа!»

Усилия Типпельскирха в Берлине посол поддержал в личном пись­ме статс-секретарю, сообщив ему, что «считает... правильным на пути нормализации наших отношений с Советским Союзом пока у госпо­дина Молотова ничего больше не предпринимать. Я полагаю, что лю­бая поспешность только повредила бы... Тем не менее кое-что мы можем и должны делать». Так как «большие дела» из-за сопротив­ления с той и другой сторон в настоящее время, дескать, невозможны, следовало бы пока ограничиться «малыми». Опыт, мол, показывает, что в международных сношениях хорошую или плохую атмосферу со­здают не договоры и соглашения, а, скорее, манера улаживания по­вседневных дел. Здесь, писал Шуленбург, открывается «для наших замыслов широкое поле деятельности, однако не столько в Москве... сколько у вас в Берлине». Посол предложил за счет изменения тона, немного более приветливого обхождения дать наконец-то советским представителям в Берлине доказательства доброй воли. Любезности и. различные льготы постепенно привели бы к реальному изменению об­щего климата. Начальнику восточноевропейской референтуры Шлипу посол одновременно рекомендовал «доказать русским на мелочах повседневной жизни, что мы хотим улучшения наших отношений», и добавил: «Я был бы Вам благодарен, если бы Вы стали активно дей­ствовать в этой области».

В Москве контакт с Наркоматом иностранных дел установил его итальянский коллега. Шуленбург рекомендовал ему ограничиться под­тверждением немецкой готовности к улучшению отношений. В беседе с Потемкиным 4 июля Россо намекнул на последнюю беседу Шулен­бурга с Молотовым и на немецкое желание нормализации отношений. Как сообщил Россо министру Чиано, Потемкин проявил крайнюю сдержанность. «Хорошие отношения между обеими странами, без со­мнения, явились бы успокаивающей гарантией сохранения мира», — без всякого выражения, но многозначительно сказал он. Отвечая на вопрос Россо о состоянии советских переговоров с западными держава­ми, Потемкин указал на еще имеющиеся нерешенные вопросы; он подчеркнул, сославшись на речь Молотова в Верховном Совете, что Советское правительство подпишет документ только тогда, когда все сформулированные им условия будут выполнены.

Шуленбург был удовлетворен результатом такого «прикрытия с фланга» и подчеркнул, что этого пока достаточно. В сообщении ми­нистерству иностранных дел он прокомментировал эту беседу в преуве­личенно позитивном смысле, который выдавал стремление бороться за продолжение начавшихся переговоров. В соответствии с его трактовкой у итальянского посла якобы сложилось «впечатление, что Потемкин рассматривал переговоры оптимистичнее», чем раньше, а в отношении Германии заявил, «что соглашение Советского Союза с Германией яви­лось бы самой действенной гарантией мира». С той же целью он на­звал очень умеренный советский встречный жест, за который министерство иностранных дел сражалось несколько недель и который касался обмена заключенными, «первым за долгое время существен­ным признаком движения навстречу».

Посланник фон Типпельскирх нашел в Берлине лишь ограничен­ное понимание позиции германского посольства в Москве. Риббентроп «не пожелал его видеть». Специалист по международному праву и ру­ководитель юридического отдела д-р Гауе, с которым он, по-видимому, должен был проконсультироваться по вопросу пакта о ненападении, от­сутствовал. Статс-секретарь фон Вайцзеккер стремился в первую оче­редь получить информацию о ходе переговоров по тройственному пакту. По поводу беседы Шуленбурга с Молотовым он заметил, что, «по его мнению... пока в политической сфере» с немецкой стороны «сделано достаточно... в области же экономической можно было бы, пожалуй, попытаться продвинуться дальше, однако не торопясь и поэтапно». В противоположность Шуленбургу дальнейшее «углубление темы «Бер­линский договор» казалось Вайцзеккеру нежелательным». Помимо прочего, причиной этого, должно быть, явилась боязнь Вайцзеккера действенного германо-советского соглашения. Переоценивая негатив­ные последствия для Германии пакта СССР с западными державами, он в то же время полагал, что если «вместо западных держав партнером Сталина станет Гитлер», то это приведет к «катастрофическим послед­ствиям». Помощник статс-секретаря Вёрман в разговоре с Типпельскирхом также сделал «интересное замечание о Берлинском договоре, в связи с чем представляется целесообразным эту тему без инструкций больше не затрагивать. Подробности устно!». В целом проблема «Со­ветский Союз» по тем впечатлениям, которые сложились у Типпельскирха в Берлине, представлялась «по-прежнему в высшей степени интересной. Однако мнения неустойчивые, неокончательные. Форми­рование политической воли еще не закончено».

В это время решительнее всего на Вильгельмштрассе за переговоры с Россией выступал отдел экономической политики. Шнурре предстал перед Типпельскирхом «в не очень хорошем настроении. Он неодно­кратно подчеркивал, что без положительной реакции со стороны Мо­лотова невозможно продвинуться дальше». Вместе с тем посольству еще с времен переговоров Шуленбурга с Астаховым было известно, что слишком позитивные отчеты Шнурре преследовали определенную цель. Так, Типпельскирх сообщил послу, что Вёрман в разговоре с ним «счел важным, что Советы в лице Астахова проявили инициативу к сближению», и добавил: «Я не возражал, однако указал на опублико­ванное сообщение о негативном заявлении здешнего полпредства, ко­торого он не заметил».

По настоянию своих экономических советников Риббентроп в на­чале июля предложил Гитлеру вновь вернуться к вопросу экономиче­ских переговоров. На 7 июля в рейхсканцелярии было назначено совещание. На нем Гитлер хотел решить, следует ли возобновить пере­говоры на выдвигаемых советской стороной условиях. Готовясь к этому совещанию, Шнурре направил в бюро министра соответствующие ма­териалы и попросил начальника бюро Эриха Кордта позаботиться о том, чтобы указание Гитлера от 30 июня было отменено, а проект статс-секретаря от 28 июня относительно немецкой готовности возобновить экономические переговоры на советских условиях — принят и направ­лен в германское посольство в Москву. Кордт добился, чтобы «дирек­тиву... министр иностранных дел доложил фюреру», и Гитлер проект Вайцзеккера одобрил. Таким образом, «по указанию Гитлера» была принята «предложенная Микояном основа..., хотя она удовлетво­ряла лишь в малой степени. Все детали теперь подробно обсудили спе­циалисты с Риббентропом, который со своей стороны обратился за инструкциями к Гитлеру. Ожидая, что Астахов и Бабарин немедленно передадут в Москву любое высказывание немецкой стороны, специа­листам поручили вставить определенные похвальные отзывы Гитлера о Сталине».

На следующий день, 6 июля, Риббентроп поручил Вайцзеккеру проинструктировать в этом смысле германское посольство в Москве. Вечером Риббентроп дал ужин в честь болгарского премьер-министра Георгия Киосейванова, на который он в качестве единственного ино­странного гостя пригласил итальянского посла в Берлине. Сияющий и уверенный в успехе Риббентроп сообщил Аттолико, что на следующий день он уходит в летний отпуск. Тем самым он хотел рассеять впечатле­ние богатого кризисами лета. Аттолико воспользовался этой возможно­стью, чтобы задать министру несколько вопросов.

Вопрос о немецком «путче» в Данциге (17—18 июня Геббельс вы­ступил в Данциге с подстрекательскими речами, которые очень сильно обеспокоили итальянское правительство) Риббентроп отверг как «чис­тую выдумку». Она, дескать, является частью «войны нервов», из которой Германия, как и из любой другой войны, выйдет «победите­лем». Если же Польша нападет на Данциг, добавил Риббентроп, то Гер­мания заставит Польшу «за 48 часов сложить оружие, и вопрос таким путем о Данциге будет решен...». На помощь Франции и Англии, по его словам, Польше рассчитывать не следует: Франция была бы в кратчай­ший срок «уничтожена», Париж «превращен в пыль», а Англия, если бы она решилась что-то предпринять, «пошла бы навстречу гибели импе­рии». На вопрос Аттолико о факторе «Россия» Риббентроп ответил с пренебрежением: «Что может предпринять Россия? Да ничего. Россия ничего и не хочет делать. Даже заключив пакт, она не выступит. Впро­чем, — доверительно зашептал Риббентроп Аттолико, — я сегодня сам направил Шуленбургу новые инструкции, которых будет достаточно, чтобы подбросить Сталину новую идею».

7 июля Вайцзеккер дал германскому послу в Москве указа­ние на «вопросы Микояна по еще не решенным пунктам» отвечать в благоприятном для советской стороны духе. При этом, согласно первоначальному тексту инструкции, следовало действовать так, чтобы не возникло впечатления поспешности, и выполнение пору­чений перенести «до следующей беседы с Молотовым, если эта за­держка не превысит нескольких дней». Более длительную оттяжку в Берлине считали «нежелательной». (Перед отправкой телеграммы эти фразы были вычеркнуты.) Нужно было пока отстаивать немец­кое желание относительно «приезда Шнурре в Москву с особыми полномочиями». Оставалось незыблемым и предписание о том, что беседу с Микояном «следовало вести таким образом, чтобы она не выглядела как немецкое давление. Напротив, нашу точку зрения необходимо изложить в деловой, спокойной манере, предоставив дальнейшее русским. Мы ни в коем случае не должны становиться в позу просителя». Перед своим отъездом Риббентроп лично одоб­рил телеграмму.

С этим «германо-советские экономические переговоры, хотя и мед­ленно, пришли в движение». 10 июля 1939 г. Хильгер сообщил Ми­кояну германское решение. 16 июля 1939 г. Микоян известил Хильгера о том, что некоторые вопросы требовали дополнительного разъяснения и что он поручил заместителю руководителя советского торгового представительства в Берлине Бабарину разобраться с ними в Берлине в ходе беседы со Шнурре. Когда Шнурре 18 июля 1939 г. на­конец принял Бабарина, тот вручил ему письменное заявление, кото­рое, согласно записи Шнурре, «не соответствует объективно состоянию переговоров и истолковывает сообщения Хильгера Микояну в пользу советской позиции».

Хотя и неохотно, но Шнурре пришлось согласиться на продолже­ние переговоров в Берлине. В политическом плане, подчеркнул он с сожалением, пропадал запланированный германской стороной «по­литический эффект, который связывался с переговорами в Москве... так как переговоры в Берлине, по всей вероятности, не будут известны широкой общественности». И все же, по его мнению, это был един­ственный путь, чтобы сперва, «хотя бы в экономической области, на­чать более тесное сотрудничество между Германией и Советским Союзом — факт, который не приминет оказать свое воздействие и в Польше и в Англии».

Как видно, Гитлер скептически оценивал возможные итоги перего­воров. 10 июля он, осуществляя высказанное в Вильгельмсхафене 1 ап­реля 1939 г. намерение, объявил о проведении со 2 по 11 сентября 1939 г. «партийного съезда мира». Таким путем Гитлер, с одной сто­роны, маскировал свои истинные планы нападения на Польшу, а с дру­гой — оставлял открытой возможность отказаться от польского похода, если бы не удалось поладить со Сталиным и тот заключил бы действен­ный военный союз с западными державами. Одновременно он, как и в январе того же года, искал удобный случай, чтобы лично повлиять на высшего представителя Сталина в Германии. По приглашению статс-секретаря поверенный в делах Астахов в этом году впервые поехал в Мюнхен на фестиваль германского искусства, который открылся 14 июля торжественным приемом Гитлера в его резиденции и отмечал­ся как «подлинный праздник мира». Гитлер использовал этот повод, чтобы представителя Сталина в Германии, к которому и так «отнеслись с особым вниманием», лично поприветствовать с подчеркнутой лю­безностью.

Астахов разгадал смысл этого жеста и в своем отчете Наркомату иностранных дел обрисовал Гитлера болезненно-усталым, неряшливо одетым, духовно и физически запущенным человеком. Подчеркнутую вежливость Гитлера Астахов увязал с отмеченным в последние недели советским представительством небывало корректным, демонстративно уважительным отношением, с отсутствием обычных выпадов в прессе и в речах, где даже перестал упоминаться «большевизм». Хотя немцы, писал Астахов, после известных бесед Вайцзеккера и Шуленбурга не предприняли никаких официальных демаршей, чтобы перетянуть со­ветских представителей на свою сторону, они не упускают случая дать понять, «что они готовы изменить политику в отношении нас и останов­ка, мол, только за нами». По словам Астахова, ряд поступавших в пол­предство писем содержит «советы» дружить с Германией, пойти на раздел Польши и т.п. Причины подобных перемен он видел в чрезмер­ной озабоченности германского руководства исходом трехсторонних переговоров. Одновременно якобы заметно усилился нажим немцев на Прибалтийские страны. Наступившее «затишье перед бурей» не сулит, дескать, ничего хорошего.

Встреча Гитлера с Астаховым произошла на глазах итальянского посла в тот момент, когда Муссолини советовал в польском вопросе пойти на компромисс и предложил для урегулирования польского кризиса созвать международную конференцию без участия СССР. В своем сообщении министру иностранных дел Чиано Аттолико высказал пред­положение, что Гитлер в известном смысле еще не определился. «Он придает почти решающее значение окончательной позиции СССР, — писал Аттолико. — Кроме того, он и не помышляет о том, чтобы попы­таться ударить по Данцигу и коридору, не будучи уверенным в том, что конфликт с Польшей удастся "изолировать"».

Впечатление, что Гитлер не хочет осуществлять свои польские пла­ны без учета позиции великих держав, позволило и германской дипло­матии сделать короткую передышку. 17 июля Шуленбург писал в частном письме в Берлин, что мир полон воинственных призывов. По­всюду «утверждают, что в августе разразится война всех против всех. Я являюсь и остаюсь оптимистом». Англичане и французы, писал он дальше, «все еще безрезультатно потеют на переговорах с Советами. У нас тоже достаточно всяких мелких неприятностей, которых здесь не избежать». Так, «сегодня все утро пришлось провести в Наркомате ино­странных дел».

21 июля Вайцзеккер жаловался на затянувшееся «грозовое» лето. В своем дневнике он записал, что в центре размышлений «все еще стоит вопрос, будет ли «из-за Данцига» в скором времени европейская война. Мы и англичане — в этом, собственно, заключается проблема. Так как теперь сам фюрер не желает связываться с западными державами и в то же время, как утверждают, неуверен, что сможет локализовать войну с Польшей, то я по-прежнему верю в нашу общую мирную линию. У анг­личан, хотя и по другим причинам, положение такое же. Возможный союз с русскими они оценивают с военной точки зрения невысоко, рус­ских нужно очень упрашивать... Если мы преодолеем летнюю исте­рию... то... возникнет ситуация, при которой Берлин и Лондон будут склоняться к новому компромиссу. В общем, можно быть оптими­стом». На горизонте замаячил «второй Мюнхен».

Восьмой немецкий контакт: Шнурре — Астахов и Бабарин

С точки зрения советской дипломатии, это был, наоборот, «злосча­стный месяц июль, когда англичане и французы упорно саботировали единство пакта и военной конвенции». К концу месяца в Москве по­няли, что в сложившихся условиях политические переговоры не придут к завершению. В этой ситуации возрастающее советское недоверие к мотивам английской стратегии переговоров серьезно усилилось в ре­зультате двух событий. В период с 17 по 20 июля в Англии состоялись англо-германские экономические переговоры между министром внеш­ней торговли Р.Хадсоном и чиновником по особым поручениям ведом­ства по осуществлению четырехлетнего плана Х.Вольтатом, которые были чреваты далеко идущими политическими последствиями и могли привести к неблагоприятному для СССР англо-германскому соглаше­нию. Решающая беседа между Хадсоном и Вольтатом состоялась 20 июля после обеда. С 22 июля о ней заговорила мировая пресса.

В Токио 22 июля японский министр иностранных дел Хатиро Арита и британский посол в Японии Р.Крейги подписали соглашение, которое улучшало позиции Японии в Китае и облегчало ей ведение войны про­тив СССР; соглашение Ариты — Крейги означало отступление Бри­танской империи перед японским военным давлением. С советской точки зрения, это был «дальневосточный Мюнхен». Так же как и Че­хословакии, Китаю отводилась роль жертвы. Все это произошло на фо­не советско-японских ожесточенных боев на Халхин-Голе. Вспыхнул сигнал опасности «капиталистического окружения».

Согласно «Истории КПСС» (1970), Советский Союз оказался в таком положении, когда единый капиталистический фронт Германии, Англии и Японии должен был поставить его в условия полной междуна­родной изоляции. Советское правительство, как там говорится, вспо­мнило в этой опасной ситуации ленинское правило использовать с помощью торговых переговоров существующие между империалисти­ческими державами разногласия, чтобы вбить между ними клин и за­труднить их объединение в антисоветских целях. Именно по этим соображениям Советское правительство решило пойти навстречу неод­нократным немецким предложениям.

Уже 21 июля, через три дня после того, как Шнурре официально принял советские условия, Советское правительство решило возобно­вить экономические переговоры. В тот же вечер об этом сообщило Мос­ковское радио. 22 июля крупнейшие советские газеты под заголовком «В Наркомате внешней торговли» опубликовали сообще­ние: «На днях возобновились переговоры о торговле и кредите между германской и советской сторонами. От Наркомата внешней торговли переговоры ведет заместитель торгпреда в Берлине т.Бабарин, от гер­манской стороны — г.Шнурре».

Сообщение ТАСС от 22 июля содержало лаконичное, но коррект­ное изложение фактических событий. Причины появления этого сооб­щения неясны. Если прежде немецкие ученые усматривали в нем в первую очередь средство давления, с помощью которого Сталин наме­ревался заставить западные державы пойти на дальнейшие уступки, то теперь существуют и другие объяснения, учитывающие его неизмен­ный внешнеполитический курс в то кризисное лето. Согласно этой вер­сии, Сталин, публикуя сообщение, хотел отвести от себя упрек в том, что он ведет двойные переговоры, противодействовать завышенной оценке экономических переговоров и возникновению политических слухов. Стремился ли он в духе ленинской концепции (как указано в «Истории КПСС») одновременно вбить клин между Германией и Вели­кобританией? Этот вопрос из-за недостатка соответствующей информации остается открытым. При довольно необычном способе оповещения о случившемся бросалось в глаза, что Советское прави­тельство, которое раньше настаивало на том, чтобы переговоры велись в Москве, без всякого согласилось на возобновление переговоров в Бер­лине. Шуленбург объяснял такой поворот стремлением Советского правительства четко отделить политические переговоры (в Москве) от экономических переговоров (в Берлине) и не допустить, чтобы послед­ние могли быть истолкованы как политические переговоры и средство давления на западные державы. В этой связи Шуленбург обратил вни­мание на то, что ни Молотов, ни Микоян в последних беседах не упомя­нули «политическую базу» — еще одно доказательство такого четкого разделения.

Но именно это противоречило желаниям Риббентропа. Поэтому сперва в его окружении воцарило уныние. Ведь оказался несостоятель­ным план использовать переговоры в Москве — со всеми вытекающими отсюда политическими выгодами — в качестве средства срыва трехсто­ронних переговоров. Шнурре дал Астахову это почувствовать, когда пригласил к себе 24 июля на открытие переговоров. Его недовольство односторонним советским заявлением было очевидным. Впредь, сказал он Астахову, подобные сообщения следует публиковать только по вза­имному согласованию. Шнурре попросил «передать это в Москву». Ас­тахов пообещал все сделать, но заметил, что хотя ему и неизвестны в точности мотивы выпуска сообщения ТАСС, однако о его целесообраз­ности говорит тот факт, что оно «рассеяло массу нелепых слухов, рас­пространившихся» в Берлине не по вине советской стороны и «нашедших отражение в мировой печати».

Для Гитлера, однако, сообщение, опубликованное через пять дней после любезного обращения с Астаховым, прозвучало как сигнал к дей­ствию. В тот же день Вайцзеккеру поручили продолжить политические контакты. Он проинформировал поздно ночью 22 июля посольство в Москве о возобновлении переговоров и заметил, что Шнурре будет дей­ствовать «в духе исключительной предупредительности, поскольку по многим причинам желательно их скорейшее завершение». Одновре­менно он сообщил Шуленбургу, что инструкцией от 30 июня «предпи­санный период выжидания окончен» и что следует возобновить «с русскими беседы» чисто политического содержания. «Поэтому Вы уполномочиваетесь, — говорилось далее, — без всякого нажима вновь продолжить свою линию, используя для этого, помимо прочего, разго­воры по текущим делам».

В окружении Гитлера заметно поднялось настроение. Казалось, ис­чезли все сомнения, которые две недели назад побудили Гитлера со­звать «партийный съезд мира». 22 июля итальянский посол в Берлине Аттолико в дополнение к своему предыдущему донесению сообщил Чиано: «Теперь подтвердилось, что вероятное крушение англо-франко-советских переговоров рассматривается высшим руководством как признак реальной возможности «изолировать» Польшу от ее союзни­ков. а это могло бы послужить сигналом для нового германского удара в том, что «русских» удалось усадить за стол переговоров, Гитлер, вне всякого сомнения, увидел реальную возможность изолиро­вать Польшу от Востока. Непосредственным следствием, вероятно, явилось назначение срока нападения на 26 августа.

Когда в последующие дни из Москвы просочились сведения, что политические переговоры с западными державами формально нашли свое первое завершение 24 июля в парафировании проекта договора (в действительности они были отложены до начала военных перегово­ров) и что западные страны теперь готовы приступить в Москве к пере­говорам о военной конвенции, Гитлер окончательно решил «захватить инициативу по отношению к Советскому Союзу». По словам оче­видца Клейста, именно с этого момента началась настоящая «скачка». Гитлер немедленно поручил министру иностранных дел окончательно перевести стрелки на сближение со Сталиным. Такой старт сразу же сильно «воодушевил» Риббентропа. Если до того, опять же с точки зре­ния Клейста, «почва зондировалась лихорадочно, но с оглядкой, то те­перь безудержно ринулись вперед. Нетерпеливый Риббентроп пускает во весь опор до тех пор сильно сдерживаемых лошадей». «Драмати­ческий поворот» начался.

Растопить «лед» отчуждения Риббентроп вновь доверил обаятель­ному и бойкому на язык юристу Шнурре, энергично и настойчиво вы­ступающему за сближение. Будучи представителем экономического рессорта министерства иностранных дел, он особенно подходил для ве­дения запланированного секретного политического зондажа. Ибо, как вспоминает тогдашний референт и посольский секретарь отдела эконо­мической политики д-р Вальтер Шмидт, «все, что обсуждалось между нами и Советским Союзом, хранилось... в глубочайшей тайне. В Берли­не, кроме министра, статс-секретаря Вайцзеккера и непосредственного исполнителя Шнурре, лишь немногие были в курсе дела. Секретность абсолютная. Для маскировки политические беседы Шнурре регистри­ровались в делах экономического отдела, а политический референт, тайный советник Шлип, узнавал лишь то немногое, что ему время от времени неофициально сообщал Шнурре. На тот случай, если что-ни­будь вообще просочилось наружу, стремились создать впечатление, что переговоры Шнурре касаются исключительно экономических вопро­сов».

О тесном переплетении экономических и политических вопросов свидетельствует докладная записка «Возможности межрегиональной военной промышленности под немецким руководством», представлен­ная в августе 1939 г. имперской службой по проблемам развития эконо­мики. В ней излагались основные идеи нового экономического порядка в Европе в условиях войны, призванного обеспечить защиту «от блокады находящейся под германским правлением группы евро­пейских государств». Авторы работы, которые учитывали использова­ние немецкой оборонной промышленностью потенциала Финляндии, Прибалтийских государств, Польши и Украины, пришли к общему вы­воду, что «без экономического союза с Россией... полностью обезопа­сить оборонную промышленность от последствий блокады» невозможно. «Абсолютной защиты от блокады межрегионального пространства можно достичь только через тесное экономическое сплочение с Россией... Полная гарантия возможна только с сырьевыми ресурсами (дружественной нам) России».

Таким образом, на переговорах постоянно взаимно переплетались экономические и политические интересы Германии. В разговоре с Ас­таховым 24 июля Шнурре дал понять, что германское правительство рассчитывает получить от переговоров по торговле больше, чем простое экономическое соглашение. Согласно записи Астахова, Шнурре под­черкнул, что считает себя вправе наряду с экономическими вопросами затронуть и политические, так как «стоит близко к Риббентропу и зна­ет его точку зрения». Затем Шнурре, ссылаясь на мнение своего прави­тельства, изложил план германо-советского сближения из трех этапов. Благополучным результатом торгово-кредитных переговоров завер­шился бы лишь первый этап нормализации отношений. Второй этап должен состоять в нормализации отношений по линии прессы и куль­турных связей, в поднятии взаимного уважения друг к другу и т.п. «По­сле этого можно будет перейти к третьему этапу, поставив вопрос о политическом сближении». Шнурре выразил сожаление, что «неодно­кратные попытки германской стороны заговаривать на эту тему оста­лись без ответа. Ничего определенного не сказал на эту тему и Молотов Шуленбургу. Между тем налицо все данные для такого сближения». Астахов добавил в своей записи: «Шнурре понимает, конечно, что по­добная перемена политики требует времени, но надо что-то делать. Ес­ли советская сторона не доверяет серьезности германских намерений, то пусть она скажет, какие доказательства ей нужны. Противоречий между СССР и Германией нет. В Прибалтике и Румынии Германия не намерена делать ничего такого, что задевало бы интересы СССР».

В процессе беседы Шнурре неоднократно давал понять, что «фюре­ра» особенно интересовали именно те вопросы, ответов на которые Берлин все еще не получил. Однако и этот разговор закончился безрезультатно. «Ни на эти, ни на последующие намеки, сделанные в этом смысле германской стороной, Советское правительство не реаги­ровало».

Это заставило Шнурре пойти на необычный шаг. 25 июля 1939 г. он пригласил обоих самых высоких по рангу советских представителей в Берлине — поверенного в делах Астахова и заместителя торгпреда Бабарина — вечером 26 июля на ужин в отдельный кабинет элегантного берлинского ресторана «Эвест». Шнурре имел обширные директи­вы. Они включали все содержавшиеся в неотправленной большой инст­рукции от 29 мая вопросы, причем в форме совершенно откровенных предложений заманчивыми комментариями относительно граничив­ших с СССР государств. Однако страх Гитлера перед новым отказом был, по всей вероятности, все еще очень велик. Шнурре поручалось пе­редать предложения только как собственные соображения и лишь доба­вить, что «именно такой точки зрения держится Риббентроп, которому в точности известны мысли фюрера».

Шнурре взял с собою личного референта, чтобы, как вспоминал Шмидт, «во время ожидавшегося важного и щекотливого разговора на всякий случай иметь немецкого свидетеля». Он должен был в первую половину вечера, примерно в течение полуторачасового ужина, участ­вовать в разговоре на общие темы, а затем, во время политической бесе­ды, не вмешиваясь, внимательно следить за разговором, чтобы потом запротоколировать его содержание. Шмидт записал, что оба советских гостя «с огромным и напряженным вниманием» следили за высказыва­ниями Шнурре, в течение всего вечера показали себя если не «полно­стью», то «в значительной мере восприимчивыми» и с «великим изум­лением» приняли к сведению немецкое предложение. Во время разго­вора инициатива полностью принадлежала Шнурре, взвешенно излагавшему свои пропозиции. Согласно записи Астахова, Шнурре в начале разговора заявил: «Руководители германской политики ис­полнены самого серьезного намерения нормализовать и улучшить эти отношения. Фразу Вайцзеккера о «лавке, в которой много товаров», на­до понимать в том смысле, что Германия готова предложить СССР на выбор все, что угодно, от политического сближения и дружбы вплоть до открытой вражды... Но к сожалению, СССР на это не реагирует. Вайц­зеккеру мы ничего не ответили. Шуленбург... также не получил от по­следнего (Молотова) определенного ответа. Между тем он конкретно ставил вопрос, предлагая, например, продление или освежение совет­ско-германского политического договора, который... представляет большие возможности для сближения».

Астахов спросил Шнурре, является ли все вышесказанное его лич­ной точкой зрения или же отражением мнения германского прави­тельства. Шнурре сослался на известные ему взгляды Риббентропа и Гитлера и перешел к немецким намерениям в Восточной и Централь­ной Европе. Как писал Астахов, в ответ на его упоминание германской экспансии в Прибалтику и Румынию Шнурре сказал, что немецкая «деятельность в этих странах ни в чем не нарушает ваших интересов. Впрочем, если бы дело дошло до серьезных разговоров, то я утверж­даю, что мы пошли бы целиком навстречу СССР в этих вопросах. Бал­тийское море, по нашему мнению, должно быть общим. Что же касается конкретно Прибалтийских стран, то мы готовы в отношении их повести себя так, как и в отношении Украины. От всяких посяга­тельств на Украину мы начисто отказались... Еще легче было бы до­говориться относительно Польши». Астахов, «чувствуя, что беседа начинает заходить слишком далеко», пообещал содержание беседы со­общить в Москву, но, согласно его записи, предупредил, что все мыс­ли, развивавшиеся Шнурре, настолько новы и необычны в устах германского официального лица, что нельзя с «уверенностью сказать, что в Москве отнесутся к ним вполне серьезно». В ходе беседы «Шнур­ре повторял в разных вариациях прежние доводы» и настойчиво тянул советскую сторону к столу переговоров, поскольку, дескать, момент для этого исключительно благоприятный и упущенная ситуация мо­жет не повториться.

На фоне подобных формулировок запись беседы, которую Шнурре составил утром 27 июля для Риббентропа (и Гитлера), являет собой блестящий пример целенаправленного доклада с целым рядом сущест­венных неточностей и противоречий. В нем Астахову приписыва­лась активная, очень заинтересованная роль, хотя в конце автор вынужден был приписать, что «пассивная позиция русских» обуслов­ливалась, по-видимому, тем, «что в Москве еще не принято никакого решения, как в конце концов следует поступить»; по таким важным вопросам, как состояние московских переговоров по пакту, «русские отмалчивались».

Касаясь отдельных моментов, Шнурре, частично подменяя роли, подчеркнул, что в начале разговора он воспользовался «замечанием Астахова об... общности внешнеполитических интересов Германии и России». В действительности это была преднамеренная ссылка на прежние записи мнимых утверждений Астахова, которые Шнурре должен был и хотел подтвердить вышестоящему начальству. Вслед за этим замечанием Шнурре, соглашаясь в Астаховым, якобы заявил, что и ему такое сотрудничество представляется возможным. На самом же деле Шнурре стремительно двигался к своей цели. Он детально опи­сал советским представителям план сближения из трех этапов, кото­рый, поданным Астахова, в общих чертах уже изложил 24 июля. Этот план выглядел следующим образом:

1. Первый этап — восстановление экономического сотрудничества завершалось заключением кредитно-торгового соглашения.

2. Второй этап приводил к нормализации и улучшению отношений на протокольном, культурном и научном уровнях (при этом Шнурре многозначительно напомнил об оказанном Астахову повышенном внимании во время фестиваля германского искусства в Мюнхене).

3. Третий этап характеризовался «восстановлением дружествен­ных политических отношений», а именно:

3.1. «или развитием того, что было раньше (Берлинский договор)» и что соответствовало бы предполагаемым желаниям Советского прави­тельства; или же

3.2. «установлением нового порядка с учетом взаимных жизненно важных политических интересов», что отвечало бы планам Гитлера.

То, что пункт 3.1, касавшийся оживления Берлинского договора путем расширения его до эффективного пакта о ненападении (о чем мечтал Шуленбург и к чему проявляла большой интерес советская сторона), в Берлине серьезно больше уже не рассматривался, а все внимание концентрировалось на заманчивой территориальной схеме в рамках варианта 3.2, видно уже из того, о чем говорил Шнурре на протяжении всего вечера. По его словам, Берлин имел в виду такой «порядок между, двумя странами», при котором «по всей линии между Балтийским и Черным морями и Дальним Востоком» было бы достиг­нуто взаимопонимание и «всемерное сбалансирование обоюдных ин­тересов».

Это вступление являлось частью инструкции о ведении перегово­ров и сопровождалось размашистым плавным движением руки сверху слева вниз направо, которое означало, что от Финляндии до Черного моря могут быть решены в согласии все проблемы, о которых вел речь Шнурре, а несколько дней спустя и Риббентроп. Шнурре, в частности, заявил, что запланированное выступление Германии против Польши «не должно привести к столкновению интересов Германии и Советско­го Союза». Германия будет «уважать целостность Прибалтийских госу­дарств и Финляндии», а также учитывать «жизненно важные русские вопросы», причем дружественные германо-японские отношения не за­тронут Россию, а будут «обращены против Англии». Англия — этот противоестественный союзник России — могла предложить ей лишь

«участие в европейской войне и вражду Германии», которая, напротив, предлагает «нейтралитет и неучастие в возможном европейском конф­ликте, а если Москва захочет, то и германо-русское урегулирование взаимных интересов... на благо обеих стран».

Астахов высказал ряд существенных возражений. Ловкость Шнур­ре состояла в том, что записанные косвенной речью возражения он вос­произвел в прошедшем времени, создавая тем самым впечатление, что подобные сомнения у советской стороны существовали ранее, а теперь якобы отпали или по крайней мере стали утрачивать свое значение. В самом же деле Астахов высказал серьезные возражения и выразил за­конное сомнение в искренности подобного предложения. Не случайно Шнурре в конце своей записи констатировал существующее «по отно­шению к нам... большое недоверие».

Высказанные Астаховым сомнения Советского правительства каса­лись всего комплекса «национал-социалистской внешней политики», которая представляла «серьезную угрозу». С момента подписания антикоминтерновского пакта и Мюнхенского соглашения, по словам Ас­тахова, на деле осуществляется капиталистическое «окружение» СССР. Германия добилась «свободы действий в Восточной Европе», ее «политические последствия неизбежно обернутся против Советского Союза». Германия, дескать, по всей видимости, считает «Прибалтий­ские страны, Финляндию, а также Румынию... зонами своих интересов, что лишь усиливает у Советского правительства ощущение угрозы. В перемену германской политики по отношению к Советскому Союзу» в Москве не верят. Там хотели бы знать подлинные немецкие намерения в Прибалтике, Румынии, Польше, а также не будет ли Гитлер после Польши претендовать на «принадлежащие когда-то Австрии области... особенно на Галицию и области Украины».

Шнурре попытался развеять эти сомнения, указывая на поворот в «германской восточной политике», вызванный тем, что болыпевизм-де за это время претерпел глубокие изменения и превратился в национал-государственный патриотизм, а «Сталин отложил мировую революцию ad calendas graecas».

Убедить ему не удалось. Советские представители держались «чрезвычайно осторожно» и «в своих высказываниях не выходили за рамки вполне справедливого желания лучших отношений», исполне­ние которого, однако, в сложившейся обстановке должно было осуще­ствляться лишь постепенно. Поэтому Шнурре в своей записке был вынужден в заключение «оценить как значительный успех уже то, что Москва в настоящее время еще... не знает, что она в конце концов долж­на предпринять...».

Астахов, по-видимому, не только удивился глобальному характеру немецкого предложения; он еще не верил ни изложенной точке зрения, ни самому собеседнику, ни этой ни к чему не обязывающей форме дип­ломатии. Поэтому в конце он спросил Шнурре, мог бы высокопостав­ленный германский деятель сделать подобные заявления перед соот­ветствующей советской инстанцией. Этот вопрос в запись Шнурре не включил.

Самому Астахову беспрецедентное немецкое предложение пред­ставлялось настолько важным, что он вместе со своими записями о бе­седах со Шнурре 24 и 26 июля направил письмо заместителю наркома иностранных дел Потемкину. В нем он писал, что Шнурре всячески пытался уговорить советскую сторону пойти на обмен мнениями отно­сительно будущего сближения и ссылался при этом «на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы раз­деляет и Гитлер». Шнурре, дескать, откровенно высказывал примерно то же, о чем в более осторожной и сдержанной форме говорили Вайц­зеккер и Шуленбург. «Мотивы подобной тактики, — продолжал Аста­хов, — ясны, и мне вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Не берусь я также и формулировать какое-либо свое мнение по этому во­просу, так как для этого надо быть в курсе деталей и перспектив наших переговоров с Англией и Францией (о каковых мне известно лишь из га­зет) . Во всяком случае, я мог бы отметить, что стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заве­рений по интересующим нас вопросам. Какова была бы цена этим заве­рениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу — это, разумеется, вопрос другой. Во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать, и, быть мо­жет, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранят в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости вос­пользоваться. С этой точки зрения было бы, быть может, нелишним сказать им что-либо, поставить им ряд каких-нибудь вопросов, чтобы не упускать нити, которую они дают нам в руки и которая при осторож­ном обращении с нею нам вряд ли может повредить».

Размышления, которые дипломат-выдвиженец Астахов изложил своему непосредственному начальнику и дипломату старой школы По­темкину, сперва не нашли положительного отклика у Молотова. Его ответная телеграмма от 28 июля не санкционировала предложенные шаги. Она гласила: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили пра­вильно». Это было «первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г. по политическим вопросам».

На следующий день, 29 июля, после консультации у Сталина Мо­лотов послал Астахову вторую телеграмму. В ней говорилось: «Между СССР и Германией — конечно, при улучшении экономических отно­шений могут — улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представ­лен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны ска­зать нам, как они представляют себе конкретно это улучшение». Затем Молотов добавил: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от нем­цев. Всякое улучшение политических отношений между двумя страна­ми мы, конечно, приветствовали бы». В этой телеграмме впервые обозначилась осторожная точка зрения на далеко идущие переговоры. Формально она оставалась в рамках традиционного советского курса, рассматривая в качестве предпосылки реальное изменение и надежное закрепление германской политики в отношении СССР.

Беседу Шнурре с Астаховым и Бабариным немецкая сторона посчи­тала в какой-то мере справедливо «историческим событием». Между тем подлинный «прорыв» к германо-советскому сближению обозначил­ся лишь во внутригерманском процессе принятия решений. Советская же сторона продолжала держаться выжидающе сдержанно. Только по­следующая беседа с самим министром помогла разрядить длительное время сохранявшуюся советскую напряженность. Позднее знакомый с закулисной стороной событий Кёстринг, «оглядываясь назад», задался вопросом, «не потому ли немецкий замысел (пакт Гитлера — Стали­на. — Я.Ф.) только и удался, что Риббентроп... пригласил к себе совет­ника посольства Астахова и в необычно долгой беседе не оставил и тени сомнения в том, что Гитлер вскоре нападет на Польшу».

И в самом деле, через несколько дней министр иностранных дел, «теперь проявивший невероятную деловитость», сам вмешался в происходящие события и в беседе с Астаховым подтвердил высказан­ные Шнурре предложения.

Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов

В окружении Риббентропа сперва преобладали сомнения относи­тельно результатов контакта Шнурре с Астаховым и Бабариным. Через три дня после беседы, в полдень 29 июля, все продолжали ожидать советского ответа и послу Шуленбургу дали указание по­временить до получения дальнейшей информации и «инструкции о порядке ведения бесед». Во второй половине дня 29 июля исчезла всякая надежда на то, что Астахов появится с ответом из Москвы. А с этим окрепло предположение, что Сталин намерен заключить со­глашение с западными державами. Чтобы этому воспрепятствовать и выдержать запланированные сроки польской кампании, в ночь с 29 на 30 июля было решено, отбросив всякие церемонии, погово­рить с Советами начистоту.

По словам Эриха Коха, «в конце июля... борьба... Гитлера за бла­госклонность Советского Союза вступила в драматическую фазу». На следующий день, 30 июля, Гитлер решил «направить в германское по­сольство в Москве специального курьера с секретными инструкциями. Шуленбургу поручалось заявить Молотову, что Германия не видит препятствий для урегулирования на дружественной основе любых имеющихся разногласий». Специальный курьер вез, очевидно, официальную бумагу, которую после окончания совещания Риббен­тропа с Гитлером по их поручению вечером 29 июля составил статс-секретарь. В ней Вайцзеккер информировал посла, приложив копию записи Шнурре, о деталях беседы и поручал ему выяснить, «на­шли ли высказанные Астахову и Бабарину идеи какой-либо отклик в Москве». Шуленбург должен был в «новой беседе с Молотовым... про­зондировать... в этом смысле и при необходимости» использовать «рас­суждения из записи» Шнурре. На тот случай, если Молотов вышел бы за рамки «обычной сдержанности», послу разрешалось пойти дальше и «в какой-то мере конкретизировать то, что в записи выражено в об­щих чертах»; это касалось «прежде всего польского вопроса!». Так, Шуленбургу следовало заявить: «Мы были бы готовы при любом ре­шении польского вопроса... соблюсти все советские интересы и дого­вориться об этом с тамошним правительством. То же самое и в вопросе Прибалтики; при положительном ходе беседы можно было бы под­черкнуть мысль о том, что наши отношения с Прибалтийскими стра­нами мы будем строить, уважая жизненно важные советские интересы в бассейне Балтийского моря».

Поскольку прошло несколько дней, а Шуленбург все еще не смог поговорить с Молотовым — факт, скорее предвещавший отрицатель­ный результат демарша, — настроение и надежды Гитлера с часу на час менялись. Вместе с ним в «состоянии смятения, нерешительности, ко­торое сочеталось со стремлением выиграть время и найти успокоение», пребывало и политическое руководство на Вильгельмштрассе.

Согласно курсировавшим в берлинских дипломатических кругах слухам, в польском вопросе Гитлер еще не принял окончательного ре­шения: он колебался между мнением Риббентропа, что Германия мо­жет добиться от Польши выполнения своих требований без риска тотальной войны, и предупреждениями Геринга, что каждый последу­ющий немецкий шаг в этом направлении неизбежно подводит Герма­нию к конфликту с западными державами.

30 июля статс-секретарь Вайцзеккер записал в своем дневнике: «Этим летом решение о войне и мире хотят у нас поставить в зависи­мость от того, приведут ли неоконченные переговоры в Москве к вступ­лению России в коалицию западных держав. Если этого не случится, то депрессия у них будет настолько большой, что мы сможем позволить се­бе в отношении Польши все, что угодно. Я не верю, что разговоры в Мо­скве закончатся ничем, но не верю и в то, что мы сможем чего-то добиться, как это теперь пытаются, в течение ближайших 14 дней».

Крайняя неопределенность относительно исхода московских пере­говоров побуждала Риббентропа продолжать увеличивать пакет терри­ториальных предложений, с помощью которых немецкое руководство стремилось склонить Советское правительство к заключению соглаше­ния с Германией и компенсировать его нейтралитет в польском вопро­се. Так, согласно записи Вайцзеккера, в последние дни июля наряду с вопросом о разделе Польши детально обсуждался и раздел Прибалтий­ских стран. Касаясь существовавших 30 июля мнений, Вайцзеккер пи­сал: «Относительно раздела Польши советую быть в Москве более откровенным, однако не рекомендую, как того хочет Риббентроп, раз­говаривать с Москвой о разделе лимитрофов, то есть о том, что к северу от Риги должно быть жизненное пространство России, а все остальное к югу (вместе с Ригой) — наше жизненное пространство!» Это после общих формулировок Шнурре в беседе с Астаховым и Бабариным пер­вое письменное упоминание территориального раздела между СССР и Германией, зафиксированное позднее в секретном дополнительном протоколе к пакту Гитлера — Сталина. Одиозное выражение «жизнен­ное пространство» свидетельствует о том, что германская сторона с са­мого начала думала о переделе в смысле практического захвата названных территорий.

Вечером 31 июля 1939 г. Риббентроп в беседе с Аттолико дал по­нять, что в скором времени предстоит война. Как Аттолико сообщал ми­нистру иностранных дел Чиано, «Риббентроп с удивительным равнодушием говорил о войне протяженностью в десять лет». Германия в отношении Польши заранее исключила всякую возможность какого-либо компромисса и сожгла за собой все мосты. При этом, мол, Риббен­троп преодолел колебания Гитлера, убедив его в том, что «конфликт с Польшей останется изолированным». Ибо, по словам Риббентропа, в сознании Гитлера «англо-русская ситуация... приобретала все большее значение. Если переговоры в Москве сорвутся, то, как считают, на Польшу можно будет напасть безнаказанно, никто не придет ей на по­мощь».

По наблюдениям Вайцзеккера, в первые недели августа Гитлер все еще проявлял нерешительность. Как полагал французский министр иностранных дел Боннэ, он располагал доказательствами, что Гитлер до 11 августа 1939 г. вполне серьезно рассматривал вопрос о неизбеж­ности войны с Россией в случае нападения на Польшу. Со слов Вайцзеккера, Гитлер тогда неоднократно заявлял, что «не свяжется с поляками, если не будет уверен в русских». Комментарий Вайцзекке­ра: «Поэтому мы стали еще настойчивее обхаживать русских».

В условиях такого усиленного сватовства позиция посла в Моск­ве вновь оказалась в центре интересов Гитлера. Шуленбург же самое позднее при чтении записи Шнурре, должно быть, понял, что его «представления о советско-германском примирении в корне отличались от представлений Гитлера. Если Шуленбург стремился к восста­новлению с Советским Союзом прежних добрых отношений, то Гитлер, с помощью договора с СССР всего лишь намеревался купить согласие Сталина на немецкое вторжение в Польшу. Различия в постановке це­лей хорошо осознавал Шуленбург, и это его беспокоило».

Посол отреагировал тем, что с этого момента стал интенсивнее тор­мозить предложенный Берлином форсированный темп и еще сильнее, чем прежде, подчеркивать в своих сообщениях советское недоверие,, рассчитывая тем самым направить переговоры в более медленное, но надежное русло. Поэтому посол не торопился договариваться с Молото­вым о встрече. 31 июля, то есть через пять дней после беседы Шнурре с Астаховым и на другой день после отъезда специального курьера Гитле­ра к Шуленбургу, статс-секретарь был вынужден «в интересах ускоре­ния» вновь напомнить послу о необходимости зондирования у Молотова. Вайцзеккер подчеркнул: «Мы заинтересованы в скорейшем проведении встречи». 1 августа посол невозмутимо ответил, что пре­бывание Молотова на сельскохозяйственной выставке в Москве пока препятствует организации беседы.

Английское правительство объявило 1 августа о сформировании британской военной миссии, которая через несколько дней должна вы­ехать в Москву для переговоров по военным вопросам. С точки зре­ния Риббентропа, следовало максимально поторопиться. Он решил больше не ждать встречи Шуленбурга с Молотовым, а в полной мере использовать собственное влияние. Поэтому министр дал указание пригласить 2 августа 1939 г. на Вильгельмштрассе советского пове­ренного в делах. По пути к Вильгельмштрассе Астахов мог «простым глазом... заметить наличие в Берлине и окрестностях всевозможных частей, не входящих в состав местного гарнизона». От своих француз­ских и английских коллег он знал о начавшихся «перебросках герман­ских войск в направлении восточной границы, особенно в Силезии. Предстоят также большие отправки (до 15,5 тыс.) в Восточную Прус­сию под предлогом участия в празднествах по поводу освобождения Танненберга». До германского нападения на Польшу оставалось со­всем немного времени.

Вайцзеккер встретил Астахова словами, что с ним хочет говорить сам Риббентроп, и немедленно сопроводил его в кабинет министра. Значение состоявшегося разговора было Астахову понятно. «Тот факт, что «сам» министр иностранных дел принимает у себя «поверенного в делах», на дипломатическом языке означает крайнюю срочность и важность демарша». На продолжавшейся больше часа встрече Риббентроп совершенно недвусмысленно подтвердил предложения, сделанные Шнурре, и выразил «германское желание» (согласно записи Риббентропа) кардинального преобразования отношений. Он подчерк­нул, что считает это возможным при двух предпосылках: взаимное не­вмешательство во внутренние дела друг друга и отказ от «политики, идущей вразрез с жизненными интересами Германии». Второе, не со­всем ясное Астахову условие имело целью побудить Советский Союз отказаться от тройственного пакта. При соблюдении названных усло­вий, заметил Риббентроп, между нашими странами не будет никаких противоречий от Балтийского до Черного моря, по которым нельзя бы­ло бы договориться.

Далее Риббентроп подчеркнул, «что в зоне Балтийского моря есть место для обоих и что русские интересы вовсе не обязательно должны здесь сталкиваться» с немецкими. Германское правительство, дескать, «хладнокровно» следит за событиями в Польше и готово в недельный срок разобраться с нею. Оно-де также готово «договориться с Россией о судьбе Польши». Германо-японские отношения Риббентроп о характе­ризовал как хорошие, дружественные и прочные и пообещал помочь в создании между Японией и СССР «на долгий срок» подходящего «модус вивенди».

Как записал Астахов, Риббентроп заявил, что конфликт, связанный с Данцигом, вскоре «будет разрешен. Военное сопротивление Польши — чистый блеф и для того, чтобы «выбрить» ее, германской армии доста­точно 7-10 дней. Риббентроп бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и заметил, что хотя он СССР и не знает, но, по его впечатлениям, разговаривать с русскими не­мцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англи­чанами и французами». Был ли это, как посчитали русские, намек на тайные переговоры Германии с Англией и, таким образом, попытка ока­зать давление или же проявление своего рода солидарности с постоянно ужесточавшейся советской позицией на трехсторонних переговорах, сказать с уверенностью нельзя. Важнее был сам тон доверительной близости и откровенности, которым Риббентроп описывал немецкие цели. Он информировал Астахова о том, что Гитлер намерен вскоре выступить против Польши. И неоднократные просьбы Риббентропа — непре­менно передать его высказывание в Москву и как можно быстрее сооб­щить, готово ли Советское правительство на этих условиях приступить к конкретному обмену мнениями — имели совершенно определенный смысл. В связи с намечавшимися военными действиями против Польши Риббентроп предложил СССР в качестве компенсации за его невмеша­тельство (в Польше или в вопросе союза) урегулировать три важнейшие для него в тот момент проблемы. Речь шла:

— о проблеме германской кампании в Польше, которая из-за советско-польского пакта о ненападении могла привести к столкновению Германии с СССР;

— о проблеме Прибалтики, которая в то время стояла на первом плане советских интересов безопасности;

— о проблеме поведения Японии в Восточной Азии.

При согласии СССР на переговоры на предложенной основе Риб­бентроп обязался соблюдать строжайшую тайну. Судя по изложению Риббентропа, беседа велась в фамильярном, самодовольно-высокомер­ном тоне. Астахов, согласно его записи, лишь «изредка прерывал бесе­ду, которая носила характер монолога». На просьбу Астахова конкретизировать немецкие представления Риббентроп не откликал­ся, а порекомендовал дипломату в точности передать все своему прави­тельству. Он, дескать, сперва хотел бы знать, желает ли Советское правительство конкретизации темы в указанном смысле.

Поскольку Советское правительство в течение нескольких после­дующих дней продолжало молчать, возник план, хотя бы в связи с более успешными экономическими переговорами, выработать какое-то письменное обязательство, которое связало бы Советскому правитель­ству руки на тот случай, если к моменту нападения на Польшу не уда­лось бы достичь политического соглашения.

В полдень 3 августа 1939 г. Шнурре по поручению Риббентропа пригласил к себе Астахова, чтобы «уточнить и дополнить» вчераш­ние высказывания Риббентропа. Шнурре сказал, что германское пра­вительство хотело бы знать точку зрения Москвы по следующим во­просам:

«1) считаем ли мы желательным обмен мнениями по вопросу улуч­шения отношений и если да, то

— может ли Советское правительство конкретно наметить круг вопросов, которых желательно коснуться. В этом случае германское правительство готово изложить и свои соображения на этот счет;

— разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредст­венно интересуются Риббентроп и Гитлер...

— поскольку Риббентроп собирается через два-три дня выехать в свою летнюю резиденцию близ Берхтесгадена, он хотел бы до отъезда иметь ответ хотя бы на первый пункт. Кроме того, Шнурре просил не допускать ни малейшей огласки». Астахов просил дать срочный ответ.

Кроме того, Шнурре, согласно его собственной записи, предло­жил Астахову в «ни к чему не обязывающей форме» включить в преамбулу или «в дополнительный секретный протокол» к запланиро­ванному экономическому соглашению пункт о «политических намере­ниях». В связи с подготавливавшимися Германией переговорами это — первое упоминание секретного протокола как неотъемлемой составной части совместного соглашения; и это предложение последовало с не­мецкой стороны! Астахов, если судить по записи Шнурре, в ответ заметил, что Молотову пока ничего не известно относительно «конкретизации германской позиции, ничего не сказал по этому пово­ду и посол граф Шуленбург». Поэтому данное предложение представ­ляется преждевременным. Со своей стороны Шнурре упорно настаивал на необходимой конкретизации «советских интересов» в «ближайшие дни». Было бы предпочтительнее, заметил он, если бы это произошло в Берлине.

В телеграмме Молотова от 7 августа указывалось: «Неудобно гово­рить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый ха­рактер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед... Считаем неподходя­щим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе».

Десятое немецкое зондирование: третья беседа Шуленбурга с Молотовым

Отсутствие положительной советской реакции вновь породило у Риббентропа и Гитлера колебания и сомнения. Теперь все свои надеж­ды они связывали с послом Шуленбургом и с его за долгие годы с большим трудом завоеванным доверием у Советского правительства. Неизвестно, в какой мере Шуленбург к этому времени уже догадывал­ся, что его — как это сформулировал будущий сотрудник посольства и доверенное лицо советской разведки Герхард Кегель — «использовали для беззастенчиво подготовленной мошеннической уловки, с помощью которой Гитлер хотел заполучить возможность на какое-то время нейт­рализовать Советский Союз». В то время Шуленбург едва ли мог из­ложить подобные соображения письменно. До сих пор также неизвестно, догадывалось ли Советское правительство о двойственном характере усилий посла и полагалось ли и в какой мере на его специфи­ческую посредническую деятельность. Сведения на этот счет, возмож­но, содержатся в документах советской разведки, которые могли бы представлять особую ценность для уяснения деятельности германской дипломатии в борьбе против политики войны. Известно, что посол в по­следующие недели оказался под сильным давлением Вильгельмштрас­се и самого Гитлера и вновь почувствовал угрозу своей дипломатической карьере.

2 августа 1939 г. Шнурре обратился непосредственно к послу. Он попытался рассеять имевшиеся у Шуленбурга сомнения, сообщив ему под «секретом!», что «политически... проблеме России здесь уделяется первостепенное внимание. За последние десять дней я ежедневно об­суждал обстановку — устно или по телефону — с господином рейхсминистром иностранных дел и знаю, что он постоянно по данному вопросу обменивается мнениями с фюрером. Господину рейхсминистру ино­странных дел нужно как можно быстрее по проблеме России получить какие-то результаты, причем не только отрицающего (помехи англий­ским переговорам), но и положительного плана (взаимопонимание с нами). Потому и спешка... Вы можете себе представить, с каким нетер­пением здесь ждут Ваших переговоров с Молотовым».

Между тем Советское правительство было очень занято перегово­рами по тройственному пакту, и возможно, что Шуленбург, возложив на них надежды, не очень старался добиться приема у Молотова. Мно­гие годы он хорошо знал Стрэнга, неоднократно в последние недели встречался с ним, а также с послами Сидсом и Наджиаром и ясно пред­ставлял себе значение происходящих переговоров для предотвращения войны.

После объявления 1 августа о назначении западных военных деле­гаций Политбюро ЦК ВКП (б) 2 августа обсудило порядок переговоров и утвердило состав советской военной делегации. Ее возглавил нар­ком обороны К.Е.Ворошилов, членами являлись начальник Военно-Воздушных Сил А.Д.Локтионов, начальник Генерального штаба Красной Армии Б.М.Шапошников, заместитель начальника Генштаба И.В.Смородинов, нарком Военно-Морского Флота Н.Г.Кузнецов. Де­легация была самой что ни на есть представительной.

Наряду с этим Наркоминдел 1 и 2 августа в результате трудной и кропотливой юридической работы придал определению «косвенная аг­рессия» более приемлемую для британской стороны форму. Непосредственным поводом для этого послужило заявление английского премьер-министра и особенно заместителя министра иностранных дел Батлера во время дебатов в нижней палате парламента 31 июля 1939 г. Из-за очевидного провала политических переговоров с СССР англий­ское правительство оказалось под сильным давлением общественности и оппозиции. Причиной затяжки переговоров Чемберлен и Батлер на­звали проблему, связанную с определением «косвенной агрессии» Германии против Прибалтийских стран. Они дали понять, что предложенная советской стороной формулировка не только могла бы привести к «нарушению» нейтралитета Прибалтийских стран, но яко­бы, как намекнул Батлер, прямо-таки толкала на такое нарушение, с чем, дескать, английское правительство не могло согласиться.

Подобные откровения задели за живое Советское правительство, которое считало, что его намерение искажали самым бесцеремонным образом. 2 августа газета «Известия» опубликовала сообщение ТАСС, в котором правительство СССР отмежевывалось от ложных заявлений английского заместителя министра иностранных дел. Шуленбург немедленно направил перевод этого сообщения в Берлин и интерп­ретировал его в том смысле, «что Советское правительство и после того, как Англия и Франция, направив военные миссии, сделали дальнейшие уступки, не склонно изменить свое мнение в вопросе о гарантиях При­балтийским странам против косвенного нападения и пойти в этом во­просе на уступки». Позиция Советского правительства на переговорах усилилась.

После полудня 2 августа Молотов принял послов Франции и Вели­кобритании, чтобы высказать им возмущение Советского правительст­ва по поводу публичного представления в искаженном виде советской точки зрения. Его первый и самый важный вопрос на этой встрече ка­сался наличия у приезжающей английской военной миссии «полномо­чий для ведения переговоров». В связи с ежедневно ухудшающейся ситуацией Советское правительство хотело бы как можно быстрее за­ключить военный союз. Можно с уверенностью предположить, что оно уже знало о недостаточных полномочиях английской делегации. Сидс заметил уклончиво, что он затрудняется сказать. Подобное заявление было равносильно отрицательному ответу. С советской точки зрения, это означало, что Великобритания, которая сперва затянула, а затем завела в тупик политические переговоры, теперь заранее сводила и во­енные переговоры до уровня ни к чему не обязывающих разговоров. Кроме того, к тому времени уже имелись все основания предполагать, что недостаточно авторитетный персональный состав английской деле­гации сделает невозможным плодотворный диалог. Через несколько дней после объявления состава английской делегации это предположе­ние подтвердилось, отрицательно сказавшись на советской оценке по­ведения Англии. Наметился резкий поворот к худшему. По мнению Сидса, Молотов отпустил послов «иначе, чем при нашей предыдущей встрече, и я чувствовал, что наши переговоры потерпели серьезный ущерб».

Советское недоверие к английскому ведению переговоров получи­ло дополнительный импульс 3 августа 1939 г., когда германский посол в Лондоне Герберт фон Дирксен при поддержке того же самого замести­теля министра иностранных дел Батлера, продолжая начатые Хадсоном и Вольтатом разговоры, приступил к широкомасштабным переговорам относительно германо-английского компромисса с глав­ным экономическим советником английского правительства сэром Г.Вильсоном. На этих переговорах, о содержании которых «знал тогда каждый опытный политический наблюдатель», по мнению совет­ской стороны, речь шла о новом «переделе мира» среди капиталисти­ческих государств, и протекали они весьма успешно.

3 августа Советское правительство решило выслушать германского посла, давно ожидавшего аудиенции. Молотов принял его поздно вече­ром. Беседа длилась один час и пятнадцать минут (Шуленбург) или полтора часа (Павлов). Во время нее нарком иностранных дел, по до­несению Шуленбурга, впервые «оставил привычную пассивность и по­казал себя необычно заинтересованным».

Значение этой беседы теснейшим образом связано с особой инст­рукцией, переданной послу специальным курьером Гитлера. Согласно советской записи, посол заявил, что является тем лицом, которое «име­ет поручение германского правительства подтвердить высказанное Шнурре» Астахову. Затем Шуленбург изложил значительно возрос­ший каталог подлежащих обсуждению проблем, который должен был засвидетельствовать добрую волю Германии, и закончил, указав на три последовательных этапа. Цель, по словам Шуленбурга, состояла в улучшении «политических отношений... путем освежения существую­щих или создания новых политических соглашений». Он-де уполномо­чен своим правительством «заявить, что, по его мнению, между СССР и Германией не имеется политических противоречий» ни на востоке, где Германия не принимает никакого участия в японских захватниче­ских планах против СССР, ни на западе, где «также нет пунктов, кото­рые вызывали бы трения между Германией и СССР на всем протяжении между Балтийским и Черным морями».

«Что же касается Польши, — говорилось в советской записи, — то требования Германии также не противоречат СССР. Эти требования были изложены в речи Гитлера. С Румынией Германия стремится раз­вивать хорошие отношения и не намерена при этом задевать интересы СССР. Посол заключает, что, принимая во внимание изложенное, имеются все возможности для примирения обоюдных интересов».

По записи Шуленбурга, он изложил «основные пункты» полу­ченной инструкции: «заявление о Прибалтике», «к польскому вопросу» и о готовности Германии положить конец японской агрессии против СССР. В отношении Прибалтики, включая Литву, он подчеркнул «гер­манскую готовность... сориентировать... нашу позицию таким образом, чтобы обеспечить жизненные советские интересы в Прибалтике». Что касается Польши, то речь шла о готовности «соблюдать все советские интересы и договориться об этом с Советским правительством».

Ответы Молотова, которые Шуленбург передал в Берлин, впервые закладывали основу для возможного продолжения переговоров. Совет­ское правительство, по словам Молотова, твердо отстаивало свое мо­рально-политическое право преследовать «чисто оборонительные цели» для «укрепления оборонительного союза против агрессии» и, «что бы ни случилось», возлагало вину за последующие конфликты, в первую очередь в отношении Польши, на агрессивную Германию. Его демонстративная сдержанность свидетельствовала о том, что Совет­ское правительство сознавало тактический характер немецких предло­жений.

Молотов, в частности, подчеркнул, что не германское, а Советское правительство постоянно выступало за заключение выгодного эконо­мического договора. Он отверг жалобы Шуленбурга на ухудшение тона советской прессы в отношении Германии как «необоснованные» и заме­тил, что для разрядки обстановки необходимо постепенное улучшение культурных связей. Как пояснил Молотов, его правительство также желает «нормализации и улучшения отношений» с Германией, однако возложил «вину» в ухудшении отношений исключительно на герман­скую сторону. Он упомянул прежде всего три причины:

1 — антикоминтерновский пакт и «стальной пакт», которые пред­ставляли собой наступательные союзы;

2 — поддержку, которую оказывала Германия Японии;

3 — отстранение СССР Германией от международных конферен­ций (особенно от конференции в Мюнхене). Последний пункт Молото­ва свидетельствовал о желании Советского правительства выйти из изоляции и на будущих международных форумах — например, на за­планированной итальянской стороной конференции по урегулирова­нию германо-польского конфликта — и иметь возможность отстаивать собственные интересы.

В соответствии с записью советской стороны Шуленбург ответил, что «не имеет намерения оправдывать прошлую политику Германии, он лишь желает найти пути для улучшения взаимоотношений в буду­щем». Молотов на это ответил, по словам Шуленбурга, что «для изме­нения точки зрения германского правительства... (отсутствуют) доказательства». От имени Советского правительства он лишь заявил о своей «готовности... участвовать в поисках подобных путей». Здесь, со­гласно советской записи, Шуленбург, действуя по инструкции, обра­тил внимание на то, что «вхождение СССР в новую комбинацию держав в Европе... может создать затруднения для улучшения отноше­ний Германии и СССР». Ответ Молотова был принципиального плана. Если Германия, заявил он, заключила целый ряд наступательных сою­зов, то, «оставаясь верным своей последовательной миролюбивой пол­итике, СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения агрессора на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться безразлично».

Как сообщил Шуленбург министерству иностранных дел, позиция Молотова хотя и продемонстрировала «большую готовность к улучше­нию германо-советских отношений», однако в ней проступало и «старое недоверие к Германии». Общее впечатление посла сводилось к тому, «что Советской правительство в настоящее время полно решимости до­говориться с Англией и Францией». Он полагал, что его сообщения «произвели впечатление» на Молотова, и вместе с тем считал, что «с на­шей стороны потребуются значительные усилия, чтобы добиться пере­лома у Советского правительства».

Невзирая на сдержанный отчет, Шуленбургу после этой беседы было ясно, что он сумеет «договориться с Молотовым». Итальянско­му коллеге он выразил свое удовлетворение беседой и подчеркнул при этом не только все еще заметную сдержанность, но также открытую и свободную речь Молотова и особенно его сердечный тон. В письме Шлипу посол также отметил любезность Молотова, но наряду с этим и «очень большое недоверие к нам». Он, в частности, писал: «Я счи­таю, что мы подбросили Советам несколько очень заманчивых идей». Одновременно Шуленбург предостерегал от поспешных выводов. «В каждом слове, в каждом поступке,"— говорилось в письме, — просту­пает большое недоверие. Что это так, известно нам давно. Беда лишь в том, что недоверие подобных людей очень легко вспыхивает, но с трудом и очень медленно рассеивается». Как поняла и советская сторона, посол распознал дилемму, стоявшую перед Советским пра­вительством.

В частном письме Шуленбург писал в Берлин, что Москва в эти жаркие дни является «центром мировой политики. Нас заваливают длинными телеграммами; шифровальщики буквально выбиваются из сил. В конце недели сюда прибывают военные миссии англичан и фран­цузов. Их переговоры будут очень трудными. Я им не завидую!.. Я на­деюсь, что войну можно все-таки предотвратить. Однако сегодня все так перепуталось, что никто не может с уверенностью сказать, что при­несет следующий день. Ничего не остается, как надеяться на лучшее!!! Стараюсь сохранять чувство юмора, хотя это не всегда удается. Так много всего, что может привести в отчаяние. Но ничто не поможет! На­до вещи принимать такими, каковы они есть, а не такими, какими мы хотели бы их иметь».

Через своего посла Гитлер выдал Советскому правительству карт-бланш. Посольство все сильнее осознавало надвигающуюся угрозу войны. Шуленбург пока еще не думал, что Гитлер решится на агрес­сию, «если Германия в результате взаимопонимания с Москвой сама станет неуязвимой». Своими тщательно взвешенными отчетами он старался не давать в руки Гитлеру никаких козырей и выиграть как можно больше времени, чтобы создать действительно прочную основу для переговоров. Поэтому читателям своих отчетов он часто загадывал загадки. В окружении Риббентропа сложилось впечатление, что Мо­лотов благосклонно выслушал предложения (Гитлера), но что Шулен­бург не смог достаточно настойчиво использовать его настроение. Недовольство Риббентропа и Гитлера поведением Шуленбурга было настолько сильным, что именно в эти дни, последовавшие за первой об­надеживающей беседой с Молотовым, они решили вполне определенно переговоры продолжить в Берлине, а когда советская сторона возрази­ла, то вознамерились поручить вести переговоры в Москве другому ли­цу. Выбор Риббентропа пал на рейхсминистра без портфеля, руководителя имперского правового ведомства НСДАП д-ра Ганса Франка, который должен был в сопровождении Шнурре выехать в Мос­кву и заменить посла. Невероятная спешка, в которой Риббентроп добивался советского согласия, помешала этой замене.

Между тем своими заявлениями от 3 августа Шуленбург в значи­тельной степени помог Советскому правительству прийти к определен­ному решению. 4 августа Молотов поручил Астахову следующим образом ответить на вопросы Шнурре:

«1. По первому пункту мы считаем желательным продолжение об­мена мнениями об улучшении отношений, о чем мною было заявлено Шуленбургу 3 августа (эта вторая часть отсутствовала в записи беседы Шнурре. —Я.Ф.).

2. Что касается других пунктов, то многое будет зависеть от исхода ведущихся в Берлине торгово-кредитных переговоров». 5 августа Ас­тахов провел с Шнурре беседу «в духе» полученных указаний, доба­вив, что в любое время готов выслушать мнение германской стороны. Шнурре такой ответ показался недостаточным, и он обратил внимание на то, что переговоры о кредитах могут занять еще полторы-две недели и что «вряд ли стоит задерживать обмен мнениями из-за них». Как вспоминает нынче д-р Шнурре, это было первый раз, когда Астахов его пригласил, чтобы передать следующую общую инструкцию от Молото­ва: «Советская сторона готова к обмену мнениями! Однако Астахов за­явил это без всяких уточнений. О Польше ни слова!!» На вопрос разочарованного Шнурре, нет ли у Астахова для подобной беседы «еще и других полномочий», последний ответил отрицательно. Все же вопро­сы, подлежавшие обсуждению между Германией и СССР, Астахов на­звал «срочными и серьезными». У Шнурре сложилось впечатление, что, делая первым условием дальнейшего политического сближения успешное заключение торгового договора, Сталин заполучил в свои ру­ки «тормозной рычаг», с помощью которого он мог сдерживать стремле­ние немцев ускорить обмен мнениями и выгадать нужное время, чтобы довести до конца переговоры с западными странами.

Уже 8 августа Астахов сообщил Молотову, что по всем признакам подписание торгово-кредитного соглашения не за горами («если, ко­нечно, не произойдет каких-либо сюрпризов, на которые немцы такие мастера»).

Однако соглашение было подписано только утром 20 августа. Це­лых 12 дней Сталин не решался отпустить «тормоз». Лишь к тому мо­менту он наконец начал принимать решения относительно дальнейших шагов, которые с такой ясностью обрисовал в письме от 8 августа Астахов. Все прямые и косвенные, официальные и неофици­альные предложения, исходившие в последнее время от германской стороны и самозванных посредников (в том числе и Драганова), Аста­хов суммировал в зависимости от их целевой направленности. К группе «относительно безобидных объектов» переговоров он отнес вопрос «об освежении» Рапалльского и других политических договоров в форме ли замены их новым договором, или в форме напоминания о них «в том или ином протоколе»; к этой группе принадлежит своего рода договорен­ность о взаимном «ненападении» по линии прессы обоих государств (в этой связи Астахов напомнил, что последние три-четыре месяца гер­манская пресса проявляла известную сдержанность). По мнению Аста­хова, германская сторона намерена пойти на какую-то форму культурного соглашения и в подходящий момент обязательно поднять вопрос об освобождении всех арестованных в СССР немцев и о восста­новлении германских консульств. Таков перечень вопросов (частично он соответствовал рекомендациям Шуленбурга), которые, как полагал Астахов, немецкая сторона охотно обсудила бы даже в случае заключе­ния СССР соглашения с Англией и Францией.

В действительности, однако, германское правительство, по словам Астахова, интересовали совсем другие вопросы. Указанные выше оно, дескать, лишь использовало в качестве своего рода пробного камня, чтобы проверить уровень готовности вести и хранить в тайне перегово­ры. На самом же деле немцы якобы стремились вовлечь СССР в далеко идущие разговоры. Часто цитировавшаяся фраза об отсутствии проти­воречий «на всем протяжении от Черного моря до Балтийского» будто бы была нацелена на то, чтобы побудить к обсуждению «всех территориально-политических проблем, могущих возникнуть между нами и ими... и может быть понята как желание договориться по всем вопро­сам, связанным с находящимися в этой зоне странами. Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинте­ресованность (по крайней мере политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывшей германской Польши (быть может, с прибав­кой до линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции. Разговоры подобного рода в представлении немцев, очевидно, мысли­мы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-полити­ческого соглашения».

Подводя итог изложению двух различных германских позиций — традиционной немецкой дипломатии в России и расчетов Гитлера на временную нейтрализацию Советского Союза, — Астахов писал: «Из­лагая эти впечатления, получающиеся из разговоров с немцами и дру­гих данных, я, разумеется, ни в малой степени не берусь утверждать, что, бросая подобные намеки, немцы были бы готовы всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства. Я думаю лишь, что на ближайшем отрезке времени они считают мыслимым пой­ти на известную договоренность в духе вышесказанного, чтобы этой це­ной нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей. Что же касается дальнейшего, то тут дело зависело бы, конечно, не от этих обя­зательств, но от новой обстановки, которая создалась бы в результате этих перемен и предугадывать которую я сейчас не берусь».

Несмотря на разграничение по содержанию возможных объектов переговоров, Астахов в какой-то мере стал жертвой тактических ма­невров дипломатии Риббентропа, когда он два по сути разных перечня вопросов не различал в более принципиальном плане. Ответная теле­грамма, поступившая после нескольких дней размышлений 11 авгу­ста, то есть в день приезда в Москву английской и французской военных миссий, показывает, что и Молотов не провел более четкой разграничи­тельной линии. Однако выбор места переговоров свидетельствует о том, что Сталин с возросшей серьезностью воспринял далеко идущие немецкие предложения и был обеспокоен содержащимися в них опас­ными моментами. В телеграмме, в частности, говорилось: «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Раз­говоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве». Сталин хотел постоянно следить за ходом переговоров с представителями западных держав и с германской стороной, чтобы иметь возможность в подходящий момент принять верное решение.

«Телеграмма из Москвы»

До второй недели августа Гитлер не только выражал недовольство тем, как посол вел переговоры в Москве, «его не удовлетворяла и не со­всем недружественная позиция (Советов)». Отдав приказ о третьей, и последней, частичной мобилизации войск для войны с Польшей и оп­ределив ее начало 26 августа, Гитлер вернулся в Берхтесгаден. Вместе с ним в свое имение Фушль отправился Риббентроп, чтобы быть посто­янно вблизи и в распоряжении Гитлера. Настроение походило на пере­менный душ: «На самом верху очень скверное настроение и сомнения... Отсюда противоречащие друг другу распоряжения... Риббентроп на ра­боте невыносим, ведет себя как охваченный манией величия сума­сшедший».

Одной из основных причин продолжавшихся колебаний Гитлера являлся не поддающийся учету фактор России. Правда, известия о ре­зультатах беседы Шуленбурга с Молотовым, очевидно, придали ему больше уверенности. Но появились сомнения иного рода. Так, при встрече в Байрроте 3 августа Гитлер внезапно спросил Нейрата, что он думает о договоренности с Россией. Когда же Нейрат ответил, что давно такое советовал, Гитлер якобы, покачав головой, высказал со­мнения по поводу того, как партия воспримет подобное решение. Меж­ду тем в те дни в министерстве иностранных дел и в кругах немецкой оппозиции было хорошо известно, что Гитлер «желает соглашения» и что с Советами не начато «ничего серьезного» лишь потому, что Моло­тов ведет себя очень сдержанно.

Официально, для информации, например, итальянского союзника, дело представлялось совсем в противоположном свете. Так, 5 августа Вайцзеккер сообщил итальянскому послу, что «торговые переговоры протекают довольно успешно, что русская сторона ведет непрерывный политический зондаж»: при этом якобы Советы очень интересовались немецкими желаниями.

В своем дневнике, однако, Вайцзеккер на следующий день записал, что все решения «снова отложены в расчете на успехи, которых мы мог­ли бы достичь в Москве, и на неудачи, которые могла бы там потерпеть Англия. Мы становимся в Москве все настойчивее. Тамошняя славян­ская хитрость намерена заставить нас повысить предложения. Москва ведет переговоры с двумя сторонами и некоторое время, конечно же, сохранит за собой последнее слово, во всяком случае, дольше, чем по­зволяют сроки и наше терпение... Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г.Вильсона) показывает, что при желании с Анг­лией можно наладить разговоры».

От посла Шуленбурга вновь потребовали дальнейших шагов. 7 ав­густа он посетил наркома иностранных дел Потемкина. От него он лишь узнал, что Астахов имеет указания продолжать «разговоры» и скоро получит более подробные инструкции. Советское правительство, по словам Потемкина, не стремилось создавать в Москве впечатления о переговорах по двум направлениям, каким бы выгодным оно ни каза­лось при сложившихся обстоятельствах!

Это сообщение побудило Риббентропа вызвать в Фушль Шнурре, чтобы немедленно обсудить дальнейшие действия в Берлине. Вместе со Шнурре для участия в этих переговорах откомандировали и генерала Кёстринга; при планировании последующих дипломатических шагов следовало учитывать и военный фактор. «Риббентроп уже пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, как охотничья собака, нетер­пеливо ожидающая быть спущенной хозяином на дичь. Он разразился преувеличенными сверх всякой меры нападками на Англию, Францию и Польшу, договорился до гротескных заявлений о германской мощи и был совершенно неузнаваем». Пребывая в подобном настроении, он 8 и 9 августа, в ходе трудной четырехчасовой беседы, которая постоян­но прерывалась лихорадочными перестраховочными телефонными пе­реговорами с Гитлером, определил для Шнурре порядок ведения разговора на следующих встречах с Астаховым. Высказываясь по ря­ду вопросов, Кёстринг ясно видел полную неосведомленность в них ми­нистра иностранных дел. «Как только, — писал он, — речь заходила о России, этом важнейшем соседе Германии, то оказывалось, что он не имеет ни малейшего представления об этой стране и ее народе».

Нет никакого сомнения в том, что в ходе беседы Кёстринг как воен­ный специалист предостерегал от войны с Польшей, указывая на со­мнительный характер данного предприятия. Как и посол, он «никогда не молчал перед вышестоящими инстанциями». Что же касается пред­стоящей войны, то он вместе со «старыми кадрами германской армии», особенное уважаемым им Беком, «никогда не призывал к войне, а, нао­борот, постоянно предостерегал от нее». По-видимому, и эту возмож­ность он использовал для того, чтобы — в духе усилий посла — указать на максимально сомкнутый оборонительный фронт западных держав и СССР. Главная трудность его аргументации была связана с непредска­зуемостью характеров обоих «фюреров». С одной стороны, Сталин ис­пытывал глубокое недоверие к западным державам и часто демонстрировал желание по возможности не участвовать в войне импе­риалистических государств, а с другой стороны, он надеялся, что Гит­лер откажется от военного разгрома Польши, если позволить ему решить польский вопрос политическими средствами. Как уже говори­лось выше, Кёстринг также считал, что Гитлер не пойдет на агрессив­ную войну, если он в результате договоренности со Сталиным станет неуязвимым. Кёстринг думал, что можно при этом положиться на же­сткое ведение переговоров Сталиным.

Когда Риббентроп поставил Кёстринга перед совершившимся фак­том назначенной на конец августа кампании против Польши, тому ос­талось только надеяться на скорейшую договоренность в этом вопросе. Он советовал перестать действовать намеками, а немедленно откры­тым текстом проинформировать Сталина о немецких планах в отноше­нии Польши. Таким путем Сталину представлялась возможность самому сделать выводы из сложившейся ситуации и продиктовать Гит­леру условия бесконфликтного урегулирования польской проблемы. При этом Кёстринг рассчитывал на существующий между СССР и Польшей пакт о ненападении.

Под влиянием аргументов Кёстринга Риббентроп поручил Шнурре проинформировать Астахова о немецких военных планах и предло­жить Советскому правительству без промедления обменяться мнения­ми и при необходимости назвать советские условия. Риббентроп добавил, что в случае согласия Советского правительства Шнурре мог обещать любые гарантии.

Еще из Фушля по телефону Шнурре пригласил Астахова на сле­дующий день в свое бюро на Вильгельмштрассе. Беседа, состоявшаяся в Берлине вечером 10 августа, началась с не особенно воодушевляю­щего заявления. От имени своего правительства Астахов отклонил не­мецкое предложение о дополнительном секретном протоколе или же о политической преамбуле к запланированному экономическому со­глашению как «забегание вперед» и подчеркнул в соответствии с пол­ученным указанием, что Советское правительство хочет улучшения отношений с Германией. В дальнейшей беседе Шнурре выразил сожа­ление, что Молотов до сих пор не сообщил немецкой стороне «своего принципиального мнения относительно советских интересов». Это, подчеркнул он, особенно прискорбно ввиду актуальности польского вопроса. Шнурре дал понять, что Германия избрала военное реше­ние — и предложил Советскому правительству участие в разделе Польши, если оно согласится соблюдать нейтралитет. «Если мы, — сказал он, — как неоднократно и раньше, заявляем о готовности к ши­рокому компромиссу с Москвой, то нам важно знать позицию Совет­ского правительства в польском вопросе», имея в виду, что в случае войны «германские интересы в Польше были бы очень ограниченны­ми». При этом он не преминул — в рамках полученных от Риббен­тропа инструкций, — намекая на совместную антипатию к Польше («польская мания величия»), представить как бы уже существующим германо-советский консенсус и объявить основной предпосылкой вза­имной договоренности «четкую» антибританскую позицию СССР. Он просил Советское правительство без промедления сообщить герман­скому правительству свои соображения и обещал «любые нужные га­рантии».

Астахов не только не имел, как подчеркнул Шнурре в своей за­писи, «никаких инструкций из Москвы для обсуждения... польского вопроса», но, отвечая на настойчивые просьбы Шнурре, заявил, «что сомневается в том, что получит по столь обширной проблеме (Поль­ша. — И.Ф.) конкретный ответ из Москвы». Астахов пытался узнать, «можно ли в ближайшие дни ожидать германских решений в польском вопросе и каковы германские цели в Польше». Накануне он инфор­мировал Наркоминдел о германской мобилизации, а на следующий день сообщил о слухах относительно предстоящей расправы над Поль­шей в течение нескольких дней. Шнурре уклонился от ответа на эти вопросы. Однако на основании другой информации и личных на­блюдений Астахов пришел к выводу — и об этом 12 августа сообщил Молотову, — что «конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе, и решающие события могут разразиться в самый короткий срок (если, конечно, не разыграются другие мировые события, могущие из­менить обстановку)». Предсказать срок предстоящей развязки Аста­хов считал затруднительным, ибо, как он полагал, в точности знал его только сам Гитлер. Иностранные наблюдатели ожидали ее в конце ав­густа, но считали возможным, что конкретные действия перенесут на период после «съезда мира». Астахов придерживался мнения, что по­требуется «лишь последнее категорическое выступление фюрера и два-три дня на солидную концентрацию войск. Будет ли это в конце августа или в первой половине сентября, определить пока невозмож­но». Он придерживался мнения, что немцы нацелились не только на Данциг, но и на всю большую германскую Польшу. Речь, дескать, по существу, идет «о довоенной границе (если не больше)». Поэтому-де следует ожидать, что даже в случае уступки в вопросе Данцига и ко­ридора немцы сразу же выдвинут требования относительно Познани, Силезии и Тешинской области. При всей решимости немцев начать войну они, мол, не рассчитывают на мировую войну. «Они по-прежнему, — писал Астахов, — уповают на то, что Польшу удастся или запугать, или взять настолько коротким ударом, что Англия не успеет вмешаться, а затем примирится с реальными фактами». Заслуживало внимания также то, что сохранялся «мостик для» мирного «урегули­рования вопроса». Немецкая пресса, изображая позицию Москвы как нейтральную, продолжала вести себя «исключительно корректно», да­же с оттенком симпатии. Среди населения якобы во всю гуляли слухи о новой эре советско-германских отношений. СССР-де не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но и на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты. «Эту уверенность в воссоздании советско-германской дружбы, — го­ворилось далее в сообщении Астахова, — мы можем чувствовать на каждом шагу... Та антипатия, которой всегда пользовались в населе­нии поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения на­селения к проводимому курсу внешней политики».

В тот же день (в субботу, 12 августа) Астахов получил отправлен­ную накануне телеграмму Молотова; Советское правительство согла­шалось на предварительные переговоры в Москве. После этого Астахов встретился со Шнурре, которому передал ответ Молотова на его запрос. Как сообщал Шнурре Шуленбургу, он понял, что советскую сторону интересовал «ряд конкретных объектов (культурные связи, пресса, «освежение» договора, Польша)», что ей «желательно беседовать о них в Москве, и притом «по ступеням», не начиная с самых сложных про­блем». Советское правительство предложило Москву, «потому что для него вести там переговоры было бы значительно легче». Указание на то, что «такое обсуждение... должно быть проведено по ступеням», относи­лось, по мнению Шнурре, в первую очередь к польскому вопросу. В письме Астахова в адрес Молотова содержалась следующая фраза: «Шнурре попытался тотчас же уточнить, является ли мое сообщение ответом на просьбу от 10. VIII высказаться относительно Польши. Я от­ветил, что определено сказать затрудняюсь, так как знаю лишь Ваше, так сказать, суммарное отношение к поставленному немецкой сторо­ной разновременно комплексу вопросов, но не могу утверждать, что оно является таким же в отношении каждого из них в отдельности. Шнурре впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше».

Из разговора со Шнурре у Астахова сложилось впечатление, что немцев «явно тревожат наши переговоры с англо-французскими воен­ными, и они не щадят аргументов и посулов самого широкого порядка, чтобы предотвратить эвентуальное военное соглашение. Ради этого они готовы сейчас, по-моему, на такие декларации и жесты, какие пол­года назад могли казаться совершенно исключенными. Отказ от При­балтики, Бессарабии, Восточной Польши (не говоря уже об Украине) — это в данный момент минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров, лишь бы получить от нас обещание невмеша­тельства в конфликт с Польшей».

Большие надежды, которые окружение Риббентропа возлагало на эту встречу, были столь велики, что давно ожидавшийся результат — известная советская готовность к переговорам — сразу же переоцени­ли. Начальнику бюро министра сообщили без соответствующих огово­рок, что «Советский Союз готов к всеобъемлющим политическим переговорам».

«Донесение» Шнурре о результатах беседы с Астаховым ввиду срочности оформили как «сообщение» (Э.Кордт), которое или по теле­фону, или же, что вероятнее, «телеграммой министерства иностранных дел» передали Риббентропу и Гитлеру в Оберзальцберг, куда оно по­ступило около 17 час. 30 мин.

К тому времени Гитлер и Риббентроп вместе с итальянским мини­стром иностранных дел графом Чиано вот уже около трех часов заседа­ли в большой совещательной комнате Бергхофа, в предгрозовой духоте и в атмосфере усиливающейся неловкости. «Донесение» Шнурре пере­дали Гитлеру во время этой беседы вместе с телеграммой из Токио, доложив не совсем корректно общими словами, что поступила «телеграмма из Москвы и телеграмма из Токио». Гитлер немедленно использовал эту ошибку в тактических целях, сообщив, согласно не­мецкой записи, после короткого раздумья Чиано предполагаемое «со­держание московской телеграммы» (Шмидт) следующими словами: «Русские согласны с направлением в Москву германского представите­ля для политических переговоров». Запись Чиано содержала приме­чательные различия. В ней слова Гитлера воспроизводились следующим образом: «Русско-германские контакты протекают очень благоприятно, и именно в эти дни поступило русское предложение с приглашением направить германского полномочного представителя в Москву для переговоров о пакте дружбы».

Своим сообщением Гитлер лишил смысла пребывание в Оберзальцберге итальянского министра иностранных дел и сразу прервал беседу, поставив союзника перед трудным решением. Ведь Чиано приехал 11 августа в Берхтесгаден по поручению Муссолини, чтобы со всей серьезностью предостеречь сперва Риббентропа, а 12 — 13 августа и Гитлера от нападения на Польшу, которое, по мнению итальянцев, неизбежно развязало бы войну в Европе. Вместо предложения о созыве международной конференции по мирному урегулированию польского вопроса, к которому Муссолини безуспешно пытался склонить Гитлера в конце июля, он теперь добивался его согласия на совместное ком­мюнике, которое подчеркивало бы миролюбие держав «оси», и вновь настаивал на том, чтобы отложить общий конфликт, приводя целый ряд веских оснований. Гитлер не согласился с данным предложением, а с помощью географических карт разъяснил свои военные планы. Не удостоив партнера объяснением по поводу отхода от совместной страте­гии, Гитлер заявил Чиано о своем решении «в любой момент... но не позднее августа так или иначе» добиться «урегулирования» польского вопроса.

В первый день встречи Чиано «здорово навалился» (Шмидт) на Гит­лера. Указания Муссолини требовали максимальной настойчивости, чтобы доказать Гитлеру все «безумие» (Чиано) этого военного пред­приятия. Речь Чиано, писал Шмидт, «не могла быть откровеннее». Пе­ред лицом все новых аргументов, которые приводил Чиано против развязывания этой войны, Гитлер в конце концов перешел на «рефрен» (Шмидт) о слабости и пассивности демократий, о неодолимой военной мощи своей империи.

В самый острый момент этой исключительно напряженной поле­мики Гитлеру помог податель вышеназванных телеграмм. Беседу на короткое время прервали. Из текста токийской телеграммы Гитлеру стало ясно, что едва ли можно рассчитывать на японское согласие с германским предложением о германо-итало-японском военном сою­зе. Японский военный министр угрожал — в качестве последнего средства давления на сопротивляющихся этому союзу представителей придворных кругов, военно-морского флота, финансов и министерст­ва иностранных дел — своей отставкой, за которой неизбежно после­довала бы и отставка японских послов в Риме и Берлине сторонников союза.

Гитлер не стал знакомить своего итальянского партнера с этой ро­ковой вестью, а тут же тактическим ходом компенсировал этот тяже­лый удар. Держа в руках мнимую «телеграмму из Москвы» и якобы цитируя ее, он рисовал министру иностранных дел неправдоподобную картину самого широкого германо-русского согласия, стремясь создать впечатление, что Советы только и ожидают германского уполномочен­ного, чтобы завершить ведущиеся переговоры подписанием догово­ра. Таким путем Гитлер нейтрализовал нежелание итальянского союзника поддержать немецкие планы. Ведь если Сталин не противо­действовал германскому нападению на Польшу, то уменьшалась опас­ность вмешательства западных государств и, следовательно, мировой войны. Сопротивление Италии лишалось всякого смысла.

Такой поворот слишком уж бросался в глаза, чтобы не насторожить Чиано. Если поездка политического представителя совершалась по инициативе немцев, то в этом случае германское правительство выхо­дило за пределы согласованной между Чиано и Риббентропом «малень­кой игры» — тактического сближения с целью помешать московским переговорам по пакту. Беседуя накануне с Риббентропом, Чиано обра­тил его внимание на несовместимость далеко идущего германского де­марша в Москве с германо-итальянской договоренностью. Но если инициатива исходила от советской стороны, то возникал непредвиден­ный фактор, делавший недействительным совместные договоренно­сти. Едва ли следует упрекать Гитлера за то, что он использовал этот фактор для своих целей. Правда, сообщение Гитлера резко противоре­чило тем представлениям о немецких попытках сближения с Совет­ским правительством, которые сложились у Чиано на основании отчетов итальянского посла в Москве. На их фоне заявление Гитлера должно было выглядеть сомнительным. Тем более если, как записано у Чиано, целью мнимого приглашения германского уполномоченного в Москву Гитлер действительно назвал подписание «пакта дружбы». Од­нако возражения Чиано на заявление не зафиксированы.

Возможно, Чиано, как полагал Эрих Кордт, в самом деле посчитал сообщение Гитлера «блефом». В совершенно секретном разговоре со своим шурином — итальянским посланником в Берлине Магистрати, — и послом Аттолико, которые сопровождали Чиано в Берхтесгаден, он высказал подозрение, что заявление Гитлера «после всех предыдущих доказательств его неискренности», — это новый трюк, рассчитанный на то, чтобы побудить Италию согласиться с его польскими планами. Однако Чиано не был полностью уверен в своих выводах и «телеграмму из Москвы» позднее не упоминал.

Фактически последующие сообщения, дополнявшие мнимую «те­леграмму», делали вопрос об ее аутентичности несущественным. Так, Риббентроп, подтверждая заявление Гитлера, «добавил, что русские полностью осведомлены о намерениях Германии относительно Поль­ши. Он сам по поручению фюрера информировал русского поверенного в делах. Фюрер добавил, что Россия, по его мнению, не согласится тас­кать для западных стран каштаны из огня. Для позиции Сталина оди­наково опасны и победоносная армия, и потерпевшее поражение русское войско. Россия в основном заинтересована в том, чтобы не­сколько расширить выход к Балтийскому морю. Германия не имеет ни­чего против. Впрочем, Россия никогда не заступится за Польшу, которую она всем сердцем ненавидит. Направление англо-французской военной миссии в Москву имеет лишь одну цель — скрыть катаст­рофическое состояние политических переговоров».

Блеф или реальность, но подобная игра оказалась Чиано не по пле­чу, итальянские возражения были окончательно разбиты. Гитлер сразу же распрощался с Чиано, который удалился, крайне недовольный и униженный манерой обращения с ним. Гитлер же, наоборот, торжест­вовал. Он распорядился передать Шнурре указание согласиться с веде­нием переговоров в Москве и высказаться за их скорейшее начало. Вести переговоры должен был «кто-либо из ближайших доверенных лиц» Гитлера. Достигнутый мнимый успех, а также собственное вос­приятие донесения Шнурре побудили Гитлера в тот же день отдать приказ о выступлении вермахта против Польши и определить окончательный срок нападения.

Во второй беседе с Чиано, состоявшейся 13 августа, Гитлер был пре­дельно кратким: он заявил, что «твердо убежден в том, что ни Англия, ни Франция не начнут мировую войну». В этот день такой воинствен­ный накануне Чиано, по словам переводчика Шмидта, «почему-то со­вершенно сник». Он смог лишь заметить, что в Италии придерживаются совершенно противоположного мнения, но что, воз­можно, Гитлер и на этот раз окажется прав. Через несколько часов, на­ходясь в самолете по дороге в Рим, он записал в своем дневнике: «Я возвращаюсь в Рим, испытывая отвращение к Германии, к ее вождям и к их образу действий. Они оболгали и обманули нас. А теперь втягивают нас в авантюру, которой мы не хотим и которая может скомпрометиро­вать режим и всю страну». В 1943 г., находясь в заключении в тюрьме Вероны и оглядываясь назад, Чиано назвал эту встречу с Гитлером во­доразделом. Он, в частности, писал, что, начиная со встречи в Зальц­бурге, «политика Берлина по отношению к нам представляла собой не что иное, как целую паутину лжи, интриг и обмана».

После отъезда Чиано «преисполненный чувством предстоящего триумфа» Гитлер вызвал главнокомандующих, чтобы в простран­ном выступлении заявить: «Россия и не думает таскать каштаны из ог­ня... Англии и Франции придется одним брать все бремя на себя... Мюнхенские глупцы не станут рисковать... Фюрера беспокоит, что Ан­глия в последний момент своими предложениями может затруднить окончательное решение. Рассматривается вопрос, следует ли напра­вить в Москву видную личность или кого-либо другого».

В какой-то момент Гитлер подумывал даже о том, чтобы самому по­ехать в Москву. Теперь он делал ставку в основном на договорен­ность с Россией и с огромным высокомерием намного опережал реальность. По сообщениям, поступавшим Ульриху фон Хасселю, Гитлер делал все, чтобы «пойти с еще более крупного козыря. Он хочет в последний момент заполучить преимущество. Началась опаснейшая игра, которую только можно придумать. По всей видимости, предстоит война с Польшей, и я не могу себе представить (что Гитлер намеревает­ся делать), чтобы западные страны оставались нейтральными... мне представляется все это безответственным риском, причем неважно, смотрим ли мы с национал-социалистской или иной точки зрения. Все трезво мыслящие люди должны сделать все, чтобы избежать войны. Спрашивается только, что можно сделать». Адъютант Гитлера Бе­лов, находившийся в эти дни при нем, подчеркивал позднее, что ко вре­мени визита Чиано, то есть на следующий день после продолжительного пребывания Шнурре и Кёстринга в Фушле, Риббен­тропу удалось убедить Гитлера в том, «что заключение пакта о ненападении с русскими является последним шансом, чтобы помешать английскому вмешательству в случае германо-польского конфлик­та».

Военные переговоры в Москве

Это упоминание пакта о ненападении последовало, если верить адъютанту Гитлера, не случайно: уже свыше двух месяцев германская дипломатия в России пыталась, хотя и без видимого успеха, воздейст­вовать на Риббентропа. И только новая фаза, в которую вступили мос­ковские переговоры о пакте, а также возрастающее давление, под которое благодаря им попадал Берлин, сделали сближение возможным. В тот день, когда Гитлер пытался преодолеть сомнения своих военных якобы уже достигнутой изоляцией Польши, посол Шуленбург в част­ном письме в Берлин писал, что в большой политике «все находится в подвешенном состоянии»: англо-французская военная миссия в насто­ящее время ведет переговоры в Кремле, и весь мир с напряжением сле­дит, не достигнет ли она большего, чем дипломаты. «Кремль играет сейчас решающую роль и ни в коем случае не захочет расстаться со сво­им привилегированным положением... Я остаюсь оптимистом!

Оптимизм Шуленбурга не в последнюю очередь основывался на вы­жидательной позиции Советского правительства: с момента обраще­ния посла к Молотову 3 августа Советское правительство не проявило ни малейшей готовности вступить в переговоры по вопросу о Польше. Посол прилагал усилия к тому, чтобы смягчить лихорадочный напор Берлина. 14 августа он вновь настойчиво информировал статс-секретаря о том, что, по его мнению, «в отношениях с Советским Союзом сле­довало бы избегать любых стремительных шагов; это почти всегда будет иметь вредные последствия». В надежде помешать тому, чтобы московские переговоры о пакте подхлестнули Гитлера в его стремлении к сближению, посольство предусмотрительно изображало эти перего­воры как медленные, тягучие и малозначительные.

Посольство в основном понимало, что Советское правительство стоит перед сложным выбором. Шуленбург, в частности, знал от фин­ского посланника в Москве Н.Р.Идмана, с которым был в хороших от­ношениях, что Молотов, чрезвычайно обеспокоенный позицией Финляндии, боялся, как бы Германия не использовала в стратегических целях Аландские острова при внезапном нападении на Ленин­град. К тому же послу была известна возрастающая озабоченность Молотова по поводу нейтралитета Прибалтийских государств Эстонии и Латвии в случае конфликта: нарком иностранных дел неоднократно заявлял, что симпатии, проявляемые этими странами к Германии, а также их усиленное вовлечение в сферу германских политических ин­тересов вызывают тревогу.

«Из надежного источника» Шуленбург получил информацию о том, как упорно в ходе политических переговоров с западными держа­вами Молотов боролся за возможность военной интервенции в При­балтийские страны. Его донесения в Берлин давали повод для размышлений: сейчас англичане «согласились предоставить Советам право... в случае прямого нападения на одно из Прибалтийских госу­дарств ввести туда свои войска на основании гарантий, даже если просьба об оказании помощи не последует»; вопрос о гарантиях Прибалтийским государствам в случае косвенной агрессии пока еще не решен. Посол понимал, что отъезд из Москвы Стрэнга 7 августа — официально для консультаций со своим правительством — означал конец политических переговоров. Он знал также, что польское пра­вительство категорически отказалось пропустить через свою террито­рию какие бы то ни было русские войска, включая авиацию, а также принять русскую помощь. Шуленбург внимательно следил за уси­лиями СССР, направленными на взаимопонимание с правительством США, за которыми легко угадывалось возрастающее беспокойство Советского правительства по поводу эскалации японо-советской вой­ны.

Посольство было в курсе того, что военные действия у озера Буир-Нур вблизи маньчжуро-монгольской границы достигли масштабов, вы­нудивших Советское правительство для усиления войск в Восточной Азии использовать соединения, дислоцированные в Западной и Восточ­ной Сибири. В своем сообщении в Берлин оно поспешило указать, что это вовсе не должно означать, «что Советское правительство оставляет без внимания возможность вооруженного конфликта на западном фронте»

Германский посол, по-видимому, даже в эти дни не располагал той относительно точной информацией о начале войны против Польши, которую имело Советское правительство. Ему был известен лишь английский прогноз хода войны, который распространил британский военный атташе в Москве Файэрбрейс в связи с началом военных пере­говоров 11 августа. Он в тот же день сообщил об этом министерству ино­странных дел для информации, а также в надежде на то, что из реакции министерства можно будет сделать вывод о фактических германских планах. В соответствии с этим английским прогнозом «Германия будет придерживаться обороны на западе, напав превосходящими силами на Польшу, и захватит ее в течение одного-двух месяцев. В таком случае вскоре после начала войны германские войска окажутся на советской границе. Несомненно, Германия затем предложит западным державам сепаратный мир с условием, что ей предоставят свободу для наступле­ния на востоке. Если Советское правительство не заключит сейчас с Ан­глией и Францией пакта для защиты от германского нападения, оно ри­скует оказаться в изоляции».

В своем ответе от 14 августа статс-секретарь передал в посольство распоряжение Риббентропа с указанием послу и военному атташе в бе­седах с представителями Советского правительства энергично высту­пать против подобного изображения событий, а обрисованный ход военных действий использовать именно как доказательство «безуслов­ной ценности и значения советской договоренности с Германией», аргу­ментируя это вопросом: «Каким образом после захвата Польши Англия сможет эффективно выступать в пользу России?» На фоне угроз следо­вало предложение, которое, как указывалось в телеграмме Вайцзекке­ра, «неоднократно подробно обсуждалось в здешних беседах с Астаховым». «Если Россия выберет сторону Англии, то она действи­тельно окажется, как это случилось в 1914 году, изолированной от Гер­мании. Если Советский Союз выберет договоренность с нами, он достигнет желаемой безопасности, которую мы готовы всячески гаран­тировать».

Несмотря на то что эта аргументация имела весьма прозаическую подоплеку, она попала в самую точку уже на третий день военных пере­говоров, ходом которых Советское правительство не было удовлетворе­но. А ведь ему нужно было сделать решающий выбор. Англичане и французы отнюдь не спешили на переговоры, состав военных миссий был весьма непредставительным, что не отвечало советским ожидани­ям, у английской делегации не оказалось полномочий, инструкции бы­ли половинчатыми, «не определенными в отношении основных моментов и ужасно противоречивыми в узловых пунктах»; они пре­дусматривали затягивание переговоров, сокрытие важных военных данных, отсутствовала четкая позиция в конкретных не терпящих от­лагательства вопросах совместного военного планирования, и в то же время англичане всячески старались выведать советские военные пла­ны — эти достаточно известные, а также многие неизвестные дан­ные разведки, по-видимому, еще до прибытия военных миссий в Москву убедили Сталина в том, что будет очень нелегко склонить анг­лийское правительство к определенному решению. Английское правительство, похоже, продолжая свою стратегию политических переговоров, и в военных переговорах преследовало цель психологиче­ского запугивания Гитлера, а не создание эффективного фронта защи­ты против распространения агрессии.

Неоднократно повторявшееся в инструкциях указание, что Совет­ское правительство не следует посвящать в военные планы уже потому, что отсюда они попадут непосредственно в руки немцев, было особенно оскорбительным для русских военных и прямо-таки противоестествен­ным образом обращало внимание Сталина на неизбежную логику русско-германского сближения.

Такое же действие оказывали и сообщения о проходящих одновре­менно с началом военных переговоров секретных переговорах между Лондоном и Берлином, которые даже в глазах западных наблюдателей приобретали характер «английской двойной игры». Эти переговоры, будучи выражением отчаянной борьбы британского правительства за другие формы обязательств, весьма несвоевременно активизирова­лись именно в те дни и в такой степени, что Советское правительство вследствие своей предрасположенности к недоверию и чувству собст­венной неполноценности не могло не прийти к выводу, что за медли­тельностью, с которой англичане вели военные переговоры в Москве, на самом деле должна скрываться подготовка «второго Мюнхена» для Польши.

Помимо этого, как доказывали настойчиво повторявшиеся воп­росы руководителя советской делегации маршала Ворошилова, имелось появившееся уже во время политических переговоров подо­зрение, что западные правительства пытались направить герман­скую агрессию на восток, создавая ситуацию, при которой СССР, помогая Польше или Румынии, оказался бы вовлеченным в воору­женный конфликт с Германией. Однако желанная, с британской точки зрения, цель переговоров — ни к чему не обязывающее «официальное правительственное заявление» — сводилась в своей сущности к тем предложениям о совместной декларации, которые Советское правительство в начале политических переговоров откло­нило как раз по этой причине. Насколько весомыми были опасения советской стороны на самом деле, может показать только взвешен­ный анализ опубликованных лишь в своей незначительной части официальных документов и до сих пор скрываемой информации, поступавшей от разведслужб, которой располагало Советское пра­вительство в процессе принятия решения.

Несмотря на отсутствие ответа на этот вопрос, было бы ошибкой сводить действия советской стороны на переговорах к «чистой тактике затягивания» с целью «приписать вину за провал переговоров запад­ным державам», а себе создать «алиби за... заключение договора с Гер­манией». Такое восприятие событий, сточки зрения германского посольства в Москве, означало бы искажение подлинных причинных связей. Это подтвердили более поздние сообщения свидетелей собы­тий. Например, картина, рисуемая генералом Бофром, дает возмож­ность увидеть, в какой степени западные разглагольствования о военной готовности Англии и Франции носили характер «комедии», имевшей целью «одурачить» советскую военную делегацию. Если со­ветская делегация, указывая на боевую готовность Красной Армии, безусловно, пыталась произвести впечатление, то следовало учиты­вать, что, с одной стороны, она знала, что британские планирующие ко­митеты по идеологическим и реально-политическим причинам были весьма склонны к хронической недооценке советской военной мощи, а с другой стороны — опасалась, что в ближайшем будущем совместные германо-английские планы будут направлены против нее под знаком «второго Мюнхена». Подобный образ действий, вытекавший из много­летней изоляции и недооценки советской стороны, выражал ее жела­ние форсировано повысить себе цену и одновременно произвести эффект превентивного устрашения.

Ознакомление с протоколами обеих делегаций показывает, что со­ветские военные в противоположность «легкомысленности» в подходе западных партнеров к переговорам вели их с большой серьезностью, не оставляя никакого сомнения в том, что Советское правительство ожидало от них заключения полноценного военного со­глашения, не скупясь на доказательства своей явной заинтересованно­сти. Несмотря на небезосновательную пессимистическую оценку британской готовности, Советское правительство к началу переговоров недвусмысленно выражало свои надежды на позитивный исход перего­воров: оно произвело впечатление на западные миссии не только высо­ким уровнем советской делегации, но и пышным приемом с воинскими почестями, удивив их атмосферой теплой сердечности, «удачной пре­людией к совещаниям».

Советская делегация имела широкие полномочия. По советским сообщениям, устные указания членам делегации предписывали им оказывать величайшее уважение и максимальное внимание к перего­ворам и беседам, как и к членам западных делегаций. Ежедневно по окончании соответствующих заседаний советская делегация лично от­читывалась перед Сталиным в присутствии других руководящих чле­нов правительства (на этих докладах, по-видимому, постоянно присутствовал «хозяин» особняка на Спиридоновке, ныне улице Алек­сея Толстого, занимаемого Наркоматом иностранных дел, в котором проходили переговоры, Молотов). В зависимости от важности сообще­ний эта задача возлагалась либо только на руководителя делегации Во­рошилова, либо на Ворошилова, Шапошникова и Кузнецова одновременно.

Для германского посольства не существовало никаких сомнений в том, что Сталин с величайшим вниманием и подлинным интересом сле­дил за переговорами, поскольку эффективный единый военный фронт с западными державами, который включал бы в себя буферные государ­ства Центральной и Восточной Европы, обещал ему несравненно большую безопасность, чем базирующийся на ненадежном фундаменте двусторонний союз с Германией — нарушителем европейского статус-кво. Поэтому не случайно в беседе с американским послом Штейнгардтом 16 августа Молотов одобрил заинтересованность президента США Рузвельта в скорейшем заключении военной конвенции и подчеркнул, что его правительство оценивает положение в Европе как чрезвычайно серьезное и придает большое значение ведущимся переговорам. Прав­да, на вопрос американского посла, в какой стадии находятся перегово­ры, Молотов в этот пятый день военных переговоров ответил уклончивой стереотипной фразой, что его правительство высоко оценивает все предыдущие и настоящие переговоры с Англией и Фран­цией, поскольку они могут привести к соглашению о военной взаимопомощи против прямой и косвенной агрессии. Будучи спрошен­ным о его личном мнении, он подчеркнул: «Мы потратили много време­ни на переговоры — одно это уже показывает, что мы ожидаем успеха от переговоров. Промедления вызваны не (только) нами... Исход пере­говоров зависит в равной степени как от нас, так и от других . Многое уже сделано для достижения успеха, и, как Вы знаете, переговоры про­должаются».

Германский военный атташе Эрнст Кёстринг не сомневался в серьезности советских усилий заключить пакт с западными держа­вами. Когда он спустя несколько недель сидел с Ворошиловым и Шапошниковым за тем же столом переговоров, он спросил наркома обороны о ходе предшествовавших военных переговоров. Вороши­лов ответил со вздохом: «Да, это было ужасно. Если бы французы и англичане прислали других партнеров по переговорам, вы бы те­перь, наверное, не сидели на их месте!» Кёстрингу, близко знав­шему Ворошилова в течение многих лет, этот ответ показался убедительным. «При свойственном тогда русским чувстве неполно­ценности, — писал он позже, — им требовалась самая лучшая ло­шадь из конюшни». В этом замечании Ворошилова, «к которому присоединились и другие характерные высказывания по поводу тех событий», Кёстринг обнаружил «...не только заложенный в это де­ло гандикап демократических стран в сравнении с авторитарными государствами, но и исключительно в данном случае абсолютное непонимание тогдашней русской позиции британскими и француз­скими партнерами Москвы по переговорам».

Эти замечания Ворошилова, высказанные им в беседе с Кёстрингом в сентябре 1939 г., полностью соответствуют его действиям на военных переговорах. Уже на первом заседании западные воен­ные миссии обнаружили, «что советские партнеры серьезно настро­ены на успешное завершение переговоров». Они вели переговоры прямолинейно, целеустремленно, с сосредоточенной серьезностью, не прибегая в отличие от своих западных партнеров «ни к каким уловкам или уклончивым дипломатическим манев­рам»; при этом их «резкая», а по мнению англичан, даже «грубая» манера ведения переговоров объяснялась не в послед­нюю очередь тяготевшей над ними необходимостью принятия ре­шений. Здесь, помимо прочего, важную роль играл фактор дефицита времени: знание даты намеченного на один из ближай­ших дней германского нападения на Польшу требовало четкого ре­шения. Эти факторы настолько сильно давали о себе знать во время переговоров, что никаких сомнений в искренности руковод­ства советской делегации тогда не было.

Руководитель советской делегации маршал Ворошилов с самого на­чала уделял главное внимание двум вопросам, к обсуждению которых он постоянно и с чрезвычайным упорством возвращался: «планы» западных держав, касающиеся операций Советской Армии на герман­ском Восточном фронте в случае войны, и связанный с этим вопрос о проходе советских войск через территорию Польши и Румынии с целью соприкосновения с противником. Слова Ворошилова о том, что ему «из всей военной истории не было известно ни одного случая, когда бы искали союзника против вероятного противника, но не желали бы пре­доставить этому союзнику право войти в соприкосновение с вероятным врагом», были, по мнению Кёстринга, справедливы, тем более что советское руководство знало о предстоящем нападении Германии на Польшу.

В начале заседания 14 августа Ворошилов уточнил свои вопросы, но из ответов он должен был понять, что ни англичане, ни французы не имели на этот случай никаких убедительных военных планов и что они не были готовы к совместному решению вопроса о праве прохода. Это побудило руководителя советской делегации уже на заседании 14 авгу­ста поставить вопрос о проходе войск через польскую и румынскую территорию в качестве «кардинального вопроса» дальнейшего совет­ского участия в переговорах: «...это является предварительным услови­ем — пропуск наших войск на польскую территорию через Виленский коридор и Галицию и через румынскую территорию». Иными словами, «вопрос о пропуске советских войск на польскую территорию (на севере и юге) и на румынскую территорию» должен быть решен заранее. Так возникла, по мнению французской миссии, драматическая ситуа­ция: грянул «гром».

После перерыва между заседаниями — во время перерывов совет­ская военная миссия, по наблюдению западных партнеров, доклады­вала Сталину о происходящем — Ворошилов еще раз уточнил свои вопросы: «Будут ли советские вооруженные силы пропущены на тер­риторию Польши в районе Вильно по так называемому Виленскому коридору? Раз. Будут ли советские вооруженные силы иметь возмож­ность пройти через польскую территорию... через Галицию? Два. Бу­дет ли обеспечена возможность вооруженным силам Советского Союза в случае надобности воспользоваться территорией Румынии?.. Три. ...Для советской миссии ответы на эти... вопросы являются кар­динальнейшими».

В ответе, который генерал Хейвуд после короткой совместной кон­сультации дал Ворошилову от имени обоих руководителей миссий, го­ворилось, что Польша и Румыния как самостоятельные государства должны сами дать разрешение на проход советских войск. Он отослал Советское правительство к правительствам указанных государств, от­метив, что это допрос политический, а не военный. Подобный ответ по­будил Ворошилова после следующего перерыва в переговорах (и соответствующих консультаций со Сталиным) сделать заявление, в ко­тором он, признавая сложность стоящих перед ними политических воп­росов, обозначил дальнейшие переговоры, если не будут даны положительные ответы на советский «кардинальный вопрос», заранее обреченными «на неуспех».

По мнению Бофра, «советский ответ... был чрезвычайно ясен и, к сожалению, неопровержимо логичен. Было более чем нелепо пойти на переговоры с СССР, не разрешив, хотя бы на стратегическом уровне, вопроса русско-польского взаимодействия». Вопрос, значение кото­рого военные полностью осознавали с самого начала, был исключен их правительствами из перечня подлежащих обсуждению вопросов. Делегации же в соответствии с полученными указаниями направляли его на рассмотрение своим правительствам. «Таким образом, его судьба была решена».

На заседаниях 15 августа Ворошилов в ожидании ответа западных правительств на советский «кардинальный вопрос» попросил началь­ника Генштаба Красной Армии Шапошникова изложить советские оперативные планы, содержавшие три варианта.

1. В случае объединенного германо-итальянского нападения на Англию и Францию СССР обещал выставить на Восточном фронте 2 миллиона человек, то есть 70% тех вооруженных сил, которые Англия и Франция выставят на западе против главного агрессора, Германии. В этом случае Польша должна сосредоточить свои во­оруженные силы на западе и против Восточной Пруссии. А «прави­тельства Англии и Франции должны добиться от Польши обязательства .на пропуск и действия вооруженных сил СССР, су­хопутных и воздушных, через Виленский коридор и по возможно­сти через Литву — к границам Восточной Пруссии, а также если обстановка потребует, то и через Галицию». В рамках совместных операций флотов Франция и Англия должны, далее, «добиться от Балтийских стран согласия на временное занятие... Аландских ост­ровов, Моонзундского архипелага с его островами (Эзель, Даго, Вормси), портов Ганге, Пернов, Гапсаль, Гайнаш и Либава в целях охраны нейтралитета и независимости этих стран от нападения со стороны Германии». В случае согласия этих стран советский Бал­тийский флот также «будет базироваться совместно с объединен­ным флотом Англии и Франции на Ганге, Аландском и Моонзундском архипелагах, Гапсаль, Пернов, Гайнаш и Либаве, в целях охраны независимости Балтийских стран». При этих услови­ях советский Балтийский флот сможет развернуть совместные крейсерские операции, действия подводных лодок, минировать при­брежные воды Восточной Пруссии и Померании и препятствовать подвозу промышленного сырья из Швеции в Германию.

2. В случае германского нападения на Польшу и Румынию обе эти страны выставляют на фронт свои вооруженные силы, а Франция и Ан­глия должны немедленно объявить войну агрессору. Участие СССР в войне «может быть [осуществлено ] только тогда, когда Франция и Анг­лия договорятся с Польшей и, по возможности, с Литвой, а также с Ру­мынией о пропуске наших войск и их действиях — через Виленский коридор, через Галицию и Румынию. В этом случае СССР выставляет 100% тех вооруженных сил, которые выставят Англия и Франция про­тив Германии непосредственно». Задачи английского флота на Север­ном море и советского Балтийского флота остаются те же, что и в первом варианте; помимо этого, на юге советский Черноморский флот блокирует устье Дуная и Босфор, не допуская прохода вражеских бое­вых кораблей.

3. В случае, если Германия, используя в качестве плацдарма терри­торию Финляндии, Эстонии или Латвии, направит свою агрессию про­тив СССР, Франция и Англия также должны немедленно вступить в войну. Польша на основании своих союзнических договоров с западны­ми державами должна выступить против Германии и «пропустить наши войска по договоренности правительств Англии и Франции с прави­тельством Польши через Виленский коридор и Галицию». Англия и Франция должны выставить на западе 70% количества войск, выстав­ляемых Советским Союзом на германском Восточном фронте, а Поль­ша — не менее 45 дивизий.

Руководитель французской делегации Думенк писал позже (сохра­нившиеся протоколы сведений об этом не дают), что он заявил Вороши­лову о своем согласии и подчеркнул, «что планы, которые он только что осветил, безусловно, представляют собой наилучший способ отраже­ния агрессии и что было бы полезно без дальнейших ожиданий изы­скать пути к их реализации... Что касается моего личного мнения, то миссии (сами) уже выразили свой интерес к ним». А член делегации капитан Бофр подчеркнул: «Было бы трудно выразиться более ясно и конкретно». Тем не менее между «первостепенно важной» советской концепцией, с одной стороны, и «путаными абстракциями» англо-­французского проекта — с другой, просматривалась «пропасть, отде­лявшая обе эти концепции и обе цивилизации друг от друга».

Руководитель английской делегации адмирал Драке поблагодарил Ворошилова и Шапошникова «за ясное и точное изложение плана», а в отчете своим руководителям назвал все это «детской затеей». На заседании 16 августа Ворошилов предложил прервать переговоры до получения ответа на «кардинальный вопрос». На заседании 17 августа он наконец прервал переговоры, ссылаясь на предстоящую в ближай­шее время «почти бесспорную» «большую европейскую войну», до поступления полномочий британской делегации и ответа на «карди­нальный вопрос» из Лондона и Парижа.

Было решено возобновить переговоры 21 августа.

Решающая акция Германии: предложение пакта о ненападении (17 августа)

Германское правительство благодаря секретным сообщениям из лондонских правительственных кругов, поступившим через герман­ское посольство, получило подробную информацию об этих перегово­рах. Гитлер и Риббентроп с величайшим вниманием наблюдали из Оберзальцберга за развитием событий. Чтобы самим не стать жертвой иностранных секретных служб, ими было дано указание переправлять всю важную информацию непосредственно через специальных курье­ров. Они знали, что, помимо германского посольства в Москве, и другие хорошо информированные миссии Германии на первых порах высоко оценивали шансы на успех западных военных миссий в Моск­ве. В то время как лондонский посол Дирксен тщетно добивался в министерстве иностранных дел приема у Риббентропа, поверенный в делах Тео Кордт сообщил министерству иностранных дел вечером 14 августа 1939 г., что отчет Уильяма Стрэнга о московских перегово­рах «звучит оптимистично: Советское правительство проявило столько знаков доброй воли к заключению договора, что уже нет никаких со­мнений в том, что он будет подписан». Подготовка к военной части пе­реговоров осуществляется по взаимному желанию «с величайшим ус­корением». Единственная еще не принятая формулировка для опреде­ления «косвенной агрессии» может быть найдена «сравнительно легко» после совместного изучения стратегических возможностей.

Когда это сообщение незадолго до полуночи 14 августа поступило в Берлин (ему могла предшествовать телефонная информация сходного содержания), Шуленбургу уже была отправлена телеграмма рейхсминистра: она содержала обширную инструкцию, сходную с большой не­отправленной инструкцией от конца мая 1939 г., но шла гораздо дальше в территориальных уступках. Фридрих Гауе вторично совер­шенно неожиданно для себя был вызван к Риббентропу, на этот раз из отпуска. В Фушле он должен был переработать уже подготовленный текст, который «сводился к предложению о вступлении в политические переговоры с целью заключения договора». После доработки текст был направлен для передачи в посольство в Москве, где Хильгер, дваж­ды в течение того дня предупрежденный Вайцзеккером о предстоящем получении инструкции, уже с вечера 14 августа договаривался о приеме посла наркомом иностранных дел. Посольство проявило нема­лую настойчивость, чтобы добиться 15 августа приема у В.М.Молото­ва. В конце концов прием был назначен на 20.00. В соответствии с советской точкой зрения «германское правительство еще раз проявило инициативу и сделало уже вполне официально решительный шаг».

Во время встречи Молотов, по словам Шуленбурга, был «как никог­да общительным». Шуленбург извинился за назойливость и сообщил о том, что ему известно, что Советское правительство заинтересовано в продолжении политических переговоров в Москве. Молотов, согласно записям Шуленбурга, подтвердил это. Затем Шуленбург зачитал инст­рукцию Риббентропа, заменив при этом некорректные, оскорбитель­ные выражения более подходящими. Шуленбург, как явствует из советской записи беседы, заявил, что полученную им из Берлина инст­рукцию он должен изложить устно, но по поручению Риббентропа он просит доложить о ней Сталину. Поэтому зачитанный им текст был тут же переведен на русский язык и записан. Эта процедура, как об этом сказано в советской записи беседы, заняла 40 минут. (Русский перевод приложен к советскому протоколу.)

В полном соответствии с советской доктриной о мирном сосущест­вовании государств с различными идеологическими системами Риб­бентроп в своей инструкции предлагал Советскому правительству навсегда покончить с периодом внешнеполитической вражды. Он отри­цал наличие каких бы то ни было агрессивных намерений Германии против СССР и повторял формулу о полностью согласованном урегу­лировании всех вопросов между Балтийским и Черным морями, таких, «как Балтийское море, Прибалтика, Польша, вопросы Юго-Востока и т.д.». Риббентроп писал также об историческом повороте в отноше­ниях между обоими народами во имя будущих поколений и не постес­нялся перефразировать слова Бисмарка, высоко чтимые сторонниками идеи Рапалло в России: «В прошлом у обеих стран все шло хорошо, ког­да они были друзьями, и плохо, когда они были врагами». Он призывал убрать наслоения взаимного недоверия, подогревая одновременно со­ветскую подозрительность в отношении «западных капиталистических демократий», являющихся «непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советской России». Они будут ныне вновь пытаться втянуть Россию в войну путем заключения военного со­юза против Германии — именно такая политика в 1914 г. поставила Россию на грань катастрофы. Поэтому «насущный интерес обеих стран заключается в том, чтобы избежать в будущем разрыва между Герма­нией и Россией в интересах западных демократий».

И прежде всего «английское подстрекательство к войне в Польше требует, по его мнению, «скорейшего решения» территориальных про­блем Восточной Европы», в противном случае могут возникнуть роко­вые последствия. В связи с этим Риббентроп заявлял о своей готовности «нанести краткий визит в Москву, чтобы от имени фюрера изложить его точку зрения господину Сталину», поскольку «обсуждение по обыч­ным дипломатическим каналам» потребует слишком много времени. Он лично хотел бы в Москве «заложить фундамент окончательного очищения германо-русских отношений». Руководствуясь указанием, Шуленбург в конце концов попросил Молотова о соответствующей аудиенции у Сталина.

Молотов приветствовал содержание заявления, однако подчерк­нул, в соответствии с записью Шуленбурга, что «осуществление визита рейхсминистра в Москву... (требует) тщательной подготовки, чтобы предполагаемый обмен мнениями принес результат». В записи Павло­ва отмечается, что, по мнению Молотова, «необходимо провести подго­товку определенных вопросов, для того чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры». По словам Шуленбурга, Молотов согласил­ся, что «время не терпит», поскольку Советское правительство также не желает, чтобы «события поставили его перед совершившимися фак­тами», однако высказался за «предварительное выяснение и подготов­ку некоторых вопросов».

В состоявшейся затем беседе речь шла о планах правительства рей­ха. Молотов ошеломил Шуленбурга откровением о том, что уже в конце июня Советское правительство получило в Риме от Чиано информацию о существовании в Берлине некоего «плана Шуленбур­га», предусматривающего улучшение германо-советских отношений на основе пакта о ненападении и совместного гарантирования Прибал­тийских стран, содействие Германии в урегулировании взаимоотноше­ний СССР с Японией, а также заключение широкого хозяйственного соглашения с СССР. Молотов спросил Шуленбурга, насколько данное сообщение из Рима соответствует действительности. «Шуленбург вначале сильно покраснел» (советская запись беседы). Этот вопрос по­ставил Шуленбурга в затруднительное положение: он знал, что его план получил в Берлине лишь ограниченную поддержку, и Чиано, ве­роятно, опирался на сообщения Россо о совместных (полуконспиратив­ных) беседах. Он осторожно намекнул, что речь здесь, по-видимому, шла (в соответствии с записью Шуленбурга) о «комбинациях Россо». На вопрос Молотова, «не высосал ли Россо эти данные из пальца», он уклончиво ответил, что это «верно лишь относительно», и напомнил о том, что германская сторона «действительно желает улучшения герма­но-советских отношений». Между тем Шуленбург догадывался, что она преследует цели диаметрально противоположные его плану! В послед­нюю минуту советский собеседник задал ему опасный вопрос о дву­смысленности этой дипломатической инициативы. А затем тактично и, может быть, не без оснований поставил риторический вопрос, «пра­вильно ли информировал Россо свое правительство». В дальнейшем хо­де разговора Молотов, продолжая развивать этот вопрос, заявил, что «Советскому правительству в настоящий момент прежде всего хоте­лось бы знать, существуют ли планы, о которых говорилось в сообще­нии Россо, или нечто подобное в действительности и вынашивает ли еще германское правительство подобные идеи. Он, Молотов, ознако­мившись с сообщением из Рима, не нашел в нем ничего невероятного... У него сложилось впечатление, что в нем, должно быть, многое соответ­ствует истине, поскольку эти мысли развиваются в том же направле­нии, которое выработалось у германской стороны уже несколько месяцев назад» (запись Шуленбурга).

В советской записи беседы сказано, что Молотов в связи со своим упоминанием «плана Шуленбурга» подчеркнул: важно «выяснить мне­ние германского правительства по вопросу о пакте ненападения». Шу­ленбург ответил, «что все то, о чем он говорил Россо в части Балтийского моря, возможного улучшения отношений СССР с Япо­нией, нашло свое выражение в зачитанной им сегодня инструкции. Шуленбург (добавил), что его последние предложения еще более конк­ретны». Молотов подчеркнул, что «Германия до последнего времени не стремилась к улучшению взаимоотношений с СССР... мы, разумеется, приветствуем... сегодняшнее заявление посла... поскольку «план Шу­ленбурга» идет по той же линии... Шуленбург (спросил), можно ли пун­кты (его) «плана» принять за основу дальнейших переговоров. (Молотов ответил утвердительно и высказал пожелание), что теперь надо разговаривать в более конкретных формах». Тут же он вновь спро­сил Шуленбурга, сформировалось ли (также) у германского прави­тельства определенное мнение по вопросу о пакте ненападения. «Шуленбург (ответил), что с Риббентропом этот вопрос пока не обсуж­дался. Германское правительство не занимает в этом вопросе ни поло­жительной, ни отрицательной позиции. Тов. Молотов (заявил), что в связи с тем, что как Риббентроп, так и Шуленбург говорили об «освеже­нии» и о пополнении действующих советско-германских соглашений, важно выяснить мнение германского правительства по вопросу о пакте ненападения или о чем-либо подобном ему».

Затем Шуленбург спросил, «следует ли рассматривать упомянутые т. Молотовым пункты как предпосылку для приезда Риббентропа». Мо­лотов заявил, что он специально вызовет Шуленбурга и даст ему ответ на сегодняшнее заявление. Во всяком случае, по его мнению, перед приездом министра необходимо в качестве подготовки прояснить неко­торые вопросы. Шуленбург сообщил, «что телеграфирует содержание сегодняшней беседы в Берлин, где подчеркнет особую заинтересован­ность Советского правительства в названных т. Молотовым пунктах». Он попросил Молотова ускорить ответ на инструкцию Риббентропа.

В донесении, направленном в министерство иностранных дел, в ко­тором «план Шуленбурга» не упоминается, посол относит слова Моло­това к Россо. «Молотов повторил, что его в первую очередь интересует ответ на вопрос, имеется ли у германской стороны желание конкрети­зировать пункты, приведенные в сообщении Россо. Так, например, Со­ветское правительство хотело бы знать, видит ли Германия реальные возможности... воздействовать на Японию. И далее, как обстоят дела с идеей заключения пакта о ненападении? —добавил буквально Моло­тов». Молотов закончил беседу констатацией, что если германское пра­вительство при данных условиях разделяет желание заключить пакт о ненападении, «то по этому вопросу следует прежде провести конкрет­ные переговоры». Лишь при таких условиях можно говорить о визите Риббентропа.

Решающим в этой беседе было то, что Советское правительство рез­ко изменило позицию, впервые высказав свои пожелания. Они были конкретны, точны и заключались в следующем:

— пакт о ненападении с Германией,

— совместные гарантии нейтралитета Прибалтийских государств,

— отказ Германии от разжигания японской агрессии и вместо этого оказание влияния на Японию с целью прекращения ею пограничной войны,

—заключение соглашения по экономическим вопросам на широкой основе.

Изменение позиций советской стороны отразилось также в утверж­дении Молотова (зафиксированном лишь в записи Шуленбурга), что Советское правительство теперь убедилось в том, что «правительство Германии имеет действительно серьезные намерения внести измене­ния в свое отношение к Советскому Союзу», причем сделанное в этот день Шуленбургом заявление он оценил как «решающее».

В письме от 16 августа, доставленном Хервартом в Берлин, посол Шуленбург сообщал статс-секретарю о своем удовлетворении бесе­дой. Тот факт, что рейхсминистр сам предлагает свой визит, по-видимому, льстит Советскому правительству, которое тщетно добивалось высокопоставленного партнера по переговорам с английской стороны. Послу показалось примечательной «во вчерашних высказываниях гос­подина Молотова удивительная умеренность в его требованиях к нам». Он отметил в качестве значительного момента советское желание за­ключить с Германией пакт о ненападении. В отношении Японии Молотов довольствовался лишь пожеланием, чтобы германское правительство оказало содействие советско-японскому примирению. Однако в вопросе Прибалтики не последовало никаких уточнений со­ветских пожеланий. В настоящий момент, заключил посол, дело дейст­вительно выглядит таким образом, «что мы добились в здешних переговорах желаемого успеха».

Гитлер и его министр иностранных дел «как на иголках» ожи­дали в Берхтесгадене результата этой беседы. Отчет Шуленбурга от 16 августа был истолкован таким образом, что Советское правительст­во «в принципе не отклонило мысли о том, чтобы поставить немецко-русские отношения на новую политическую основу, однако высказалось в том смысле, что до начала прямых переговоров потребу­ется длительное изучение и дипломатическая подготовка». Эту по­зицию Советского правительства Гитлер счел неудовлетворительной. Немедленно в 14 час. 30 мин. того же дня он дал указание направить но­вое послание Молотову, «в котором высказывалось настойчивое поже­лание германской стороны о немедленном начале переговоров». Уже в послеобеденные часы того же 16 августа новая инструкция из Оберзальцберга была срочно направлена в бюро статс-секретаря на Вильгельмштрассе, а оттуда в германское посольство в Москве. B 10 часов 17 августа Шуленбург через Хильгера вновь попросил аудиенции у Мо­лотова с замечанием, что хотел бы в дополнение к вчерашнему посла­нию рейхсминистра «сообщить только что полученную из Берлина инструкцию, которая касается поставленных Молотовым вопро­сов».

Когда телефонный звонок Хильгера раздался в особняке на Спири­доновке, там как раз собирались члены военных миссий на свое шестое и пока заключительное заседание. Назначенное на 10.00, оно началось лишь в 10 час. 07 мин. За эти семь минут Молотов, по-видимому, по те­лефону сообщил в Кремль Сталину о содержании разговора с советни­ком Хильгером. Сталин взвесил значение сообщения, которое он в связи с обстоятельствами, возможно, оценил достаточно высоко, и от­дал два распоряжения:

— Ворошилову он дал указание во время первого заседания этого дня решительно потребовать от западных военных миссий ответа на «кардинальный вопрос»; Советское правительство вплоть до этого дня еще не совсем исключало возможность коренного поворота в перегово­рах, но с этого момента его ожидания сократились до минимума.

— Молотов получил указание в конце дня принять и выслушать германского посла. При таких обстоятельствах Шуленбургу была пре­доставлена аудиенция у Молотова в 20.00.

В этот день Ворошилов поставил дальнейшие переговоры в зависи­мость от поступления полномочий британской миссии и ответа на со­ветский «кардинальный вопрос». На западные делегации заметного воздействия это не произвело. Если смотреть с советских позиций, то советская делегация должна была «поистине набраться терпения», что­бы и дальше заниматься поднятыми западной стороной частными во­просами. «Вопрос Ворошилова все еще без ответа... Теперь уже ничто не может убедить советских делегатов в том, что можно рассчитывать на положительный ответ Англии и Франции». В 13 час. 43 мин. Во­рошилов прервал переговоры. Следующее заседание было назначено на 21 августа.

В результате британский посол в Варшаве сэр У. Кеннард получил наконец 17 августа от британского правительства указание поддержать усилия его французского коллеги Ноэля, направленные на то, чтобы склонить польское правительство к согласию на проход советских войск через польскую территорию. При этом его внимание обращалось на «опасность германо-советского соглашения в ущерб Польше и Ру­мынии, что привело бы к срыву проходящих в настоящее время перего­воров в Москве». В этих предупреждениях чувствуется влияние информации, поступавшей в западные посольства в Москве из посоль­ства Германии. Английская дипломатия пришла в движение.

После переноса переговоров руководители советской делегации от­правились на доклад к Сталину. Н.Г.Кузнецов рассказывает, что при докладе И.В.Сталину они услышали от него, что он не считает намерения англичан серьезными. Как сообщил Кузнецов Безыменскому, до 16 ав­густа Советское правительство еще взвешивало все «за» и «против». Похоже, что при обсуждении со Сталиным и Молотовым, состоявшемся после военных переговоров 17 августа, окончательный верх взяло «против»: во второй половине дня 17 августа, заслушав доклады военных, Сталин принял решение использовать наступивший в военных перего­ворах перерыв для проверки реальности германских предложений. Отпустив военных, Сталин, который был известен германскому посольству как мастер быстрых и точных формулировок, продикто­вал правительственное заявление, которое Молотов дол жен был зачитать и передать германскому послу, если, как ожидалось, германское правительство в новой инструкции своему послу остановится на постав­ленных передним 15 августа вопросах. Это заявление представляло со­бой чрезвычайно трезвый и лишь условно положительный ответ на чрезмерные любезности германской стороны. Сталин, которого, как пи­сал Майский, «политика Чемберлена и Даладье вынудила изменить свой внешнеполитический курс, начал этот неизбежный поворот спо­койно, трезво, хладнокровно, без излишней поспешности».

В своей инструкции от 16 августа, которую Шуленбург должен был лишь зачитать, но не передавать, Риббентроп пошел навстречу всем пожеланиям Советского правительства, изложенным в «плане Шулен­бурга». Уверяя, что «выдвинутые господином Молотовым пункты... (совпадают) с желаниями Германии» (при оглашении инструкции Шу­ленбург подчеркнул этот момент), он сообщал, что может дать следую­щие обещания:

— Германия готова заключить не подлежащий расторжению пакт о ненападении на 25 лет, срок для такого рода договоров по тем временам необычно длинный;

— она готова «дать совместные с Советским Союзом гарантии При­балтийским государствам» (здесь, как говорится в советской записи, Шуленбург заметил, что «пункт о совместной гарантии Балтийских го­сударств включен в этот ответ потому, что, как кажется германскому правительству, Советское правительство желает этого»);

— она готова «употребить свое влияние для улучшения и консоли­дации советско-японских отношений». (Здесь, как следует из совет­ской записи, Шуленбург прервал чтение инструкции и заметил: «Мы... не совсем поняли т. Молотова, повторял ли он в беседе 15 августа план, изложенный Россо, или выразил этим и желание самого Советского правительства. Германское правительство, внося это, думало, что пой­дет навстречу желаниям Советского правительства...Тов. Молотов (за­явил), что этот пункт нуждается в уточнении».)

Во второй части инструкции содержался недвусмысленный пассаж: «Фюрер считает, что, принимая во внимание нынешнее положение и возможность наступления серьезных событий в любой момент (прошу сказать г-ну Молотову, что Германия не намерена долго терпеть поль­ские провокации), желательно принципиально и быстро прояснить советско-германские отношения, позиции обеих сторон по актуальным вопросам. Поэтому я готов самолетом прибыть в Москву в любое время после пятницы, 18.8, с полномочиями от фюрера вести переговоры по всему комплексу германо-советских вопросов и, если это потребуется, подписать соответствующие договоры». В дополнение к оглашенной инструкции Шуленбург попросил Молотова — как об этом сказано в со­ветской записи беседы — «согласно полученному им в частном порядке указанию... начать переговоры с Риббентропом на этой или следующей неделе... Шуленбург (попросил) ускорить ответ».

После этого, не вдаваясь подробно в содержание инструкции, Мо­лотов заявил, что может уже сегодня вручить письменный ответ Совет­ского правительства на германские предложения от 15 августа. И добавил, что Сталин следит (в записи Шуленбурга — «следит с боль­шим интересом») за переговорами и поддерживает (у Шуленбурга — «полностью поддерживает») ответ Молотова.

В советском ответе говорилось, что Советское правительство при­няло к сведению переданное 15 августа заявление о желании герман­ского правительства улучшить отношения. «До последнего времени Советское правительство, учитывая официальные заявления отдель­ных представителей германского правительства, имевшие нередко не­дружелюбный и даже враждебный характер в отношении СССР, исходило из того, что германское правительство ищет повода для столк­новений с СССР, готовится к этим столкновениям и обосновывает не­редко необходимость роста своих вооружений неизбежностью таких столкновений. Мы уже не говорим о том, что германское правительст­во, используя так называемый антикоминтерновский пакт, стремилось создать и создавало единый фронт ряда государств против СССР, с осо­бой настойчивостью привлекая к этому Японию». Вполне понятно, что такая политика вынуждала Советское правительство «принимать серь­езные меры к подготовке отпора против возможной агрессии в отноше­нии СССР со стороны Германии и, значит, принимать участие в деле организации фронта обороны ряда государств против такой агрессии». Затем следовало (выделение автора):«Если, однако, теперь германское правительство делает поворот от старой политики в сторону серьезного улучшения политических отношений с СССР, то Советское правитель­ство может только приветствовать такой поворот и готово, со своей сто­роны, перестроить свою политику в духе ее серьезного улучшения в отношении Германии».

Далее шло повторение принципа мирного сосуществования и ут­верждение, что для установления новых, улучшенных политических отношений уже сейчас возможны серьезные практические шаги в этом направлении: первым шагом «могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения», а «вторым шагом через короткий срок могло бы быть заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о ней­тралитете 1926 г. с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопро­сах внешней политики с тем, чтобы последний представлял органи­ческую часть пакта». Это было первое советское упоминание «специального протокола». Что же имелось в виду?

Последовавший далее обмен мнениями вносит в этот вопрос неко­торую ясность. Вначале, как об этом сказано в советской записи, Моло­тов вновь старался выиграть время, интерпретируя советский ответ в том смысле, «что прежде, чем начать переговоры об улучшении поли­тических взаимоотношений, надо завершить переговоры о кредитно-торговом соглашении». (Согласно записи Шуленбурга, он добавил: «Что начато, нужно непременно закончить».) «Это будет первым ша­гом... Вторым шагом будет являться либо подтверждение договора 1926 г., что имел, очевидно, в виду Шуленбург... или заключение дого­вора о ненападении плюс протокол по вопросам внешней политики, в которых заинтересованы договаривающиеся стороны... Затем т. Моло­тов задает вопрос, как оценивает Шуленбург перспективы первого и последних шагов. Что касается кредитно-торговых переговоров, отве­чает Шуленбург, то у него складывается впечатление, что соглашение не сегодня-завтра состоится. О втором шаге Шуленбург телеграфирует в Берлин и запросит проект договора. Но Шуленбург усматривает труд­ности в дополнительном протоколе».

На это Молотов сказал, «что надо иметь проект пакта о ненападе­нии или подтверждение старого договора о нейтралитете. Необходимо сделать то или другое по выбору германского правительства. Хорошо бы получить схему пакта и тогда можно перейти к протоколу».

Шуленбург сказал, «что будь то заключение нового пакта о ненапа­дении или подтверждение старого договора о нейтралитете, речь может идти лишь об одном параграфе». (Он думал при этом о заявлении СССР об отказе от применения силы, чего хотела немецкая сторона.) «Центр же тяжести, по его мнению, будет лежать в протоколе, и поэтому жела­тельно получить от Советского правительства хотя бы эскиз протокола. Протокол будет иметь важное значение, подчеркивает Шуленбург, так как при его составлении всплывут такие вопросы, как вопрос о гарантии Прибалтийским странам и пр. Тов. Молотов говорит, что он не распола­гал ответом германского правительства по поводу пакта о ненападении, вопрос о котором раньше германским правительством вообще не ста­вился. Надо рассмотреть сегодняшний ответ. Вопрос же о протоколе по­ка не детализируется. При его составлении как германской, так и советской стороной будут, между прочим, рассмотрены вопросы, затро­нутые в германском заявлении 15 августа. Инициатива при составле­нии протокола должна исходить не только от советской, но и от германской стороны. Естественно, что вопросы, затронутые в герман­ском заявлении 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол. Германскому правительству следует обдумать это. Надо полагать, что договор будет содержать четыре-пять пунктов, а не один, как думает Шуленбург. Шуленбург заявляет, что он не сомневается, что германское правительство готово дать проект пакта. Заведующий правовым отделом МИД блестяще справится с такой задачей, как со­ставление проекта договора. Но он, очевидно, встретит затруднения при составлении протокола, и поэтому желательно для облегчения его работы иметь предварительную наметку того, что он должен содер­жать. Например, остается открытым вопрос о гарантиях Прибалтий­ским странам. Может быть, в протоколе надо отразить заявление 15 августа, в котором сказано, что Германия учтет интересы СССР в Балтийском море?»

Молотов ответил, «что содержание протокола должно быть предме­том обсуждения. Торговое соглашение находится уже в стадии завер­шения, надо готовить проект пакта о ненападении или подтверждение договора 1926 г., и в процессе рассмотрения этого можно будет подойти к более конкретным вопросам о содержании протокола. Шуленбург обещает запросить в Берлине проект договора. Что касается протокола, то он будет просить составить [его ] на основе германского заявления 15 августа, внеся туда общую формулу об учете Германией интересов в Балтике».

В записи Шуленбурга говорится, что он выразил мысль о том, что в Москве Риббентроп сможет «заключить такой протокол, в который могли бы войти и упоминавшиеся вопросы, а также новые, которые еще, возможно, возникнут». И все же мысли советских руководителей вновь и вновь возвращались к протоколу. Молотов, согласно советской записи, с большой сдержанностью отвечал: «Вопрос о протоколе, кото­рый должен являться неотъемлемой частью пакта, является серьезным вопросом. Какие вопросы должны войти в протокол, об этом должно ду­мать германское правительство. Об этом мы также думаем. Советское правительство считается с мнением германского правительства, что нельзя откладывать на длительный срок вопросы, которые мы обсужда­ем. Но перед приездом Риббентропа надо получить уверенность, что переговоры обеспечат достижение определенных решений».

Как сообщал в Берлин Шуленбург, Советское правительство опаса­лось «внимания, которое привлекла бы к себе такая поездка», и предпочитало «проделать практическую работу без большого шума», а подобная поездка требует «основательной подготовки». Неоднократ­ные возражения Шуленбурга Молотов отклонил. Он предложил, чтобы германская сторона немедленно занялась разработкой «проектов пакта о ненападении или обновления договора о нейтралитете, а также про­ектом протокола», «тем же займется и советская сторона».

Вновь с нетерпением ожидали ответа Шуленбурга в Оберзальцберге. Его отчет, датированный утром 18 августа, принес новое разочарование: беседы с Молотовым «шли не в том направлении». В эфир было немедленно направлено новое указание. Уже вечером 18 августа посол получил поручение Вайцзеккера «завтра утром, в субботу, дого­вориться об аудиенции у Молотова и принять все меры к тому, чтобы Вы были приняты в первой половине дня». Вслед за этим рано утром 19 августа Шуленбург получил инструкцию, которая предписывала ему добиться «немедленной беседы с господином Молотовым и исполь­зовать все средства, чтобы эта беседа состоялась без малейшего промед­ления». В этих словах содержался упрек послу, которого Риббентроп подозревал в медлительности при выполнении его указаний.

Нарком иностранных дел принял посла в субботу, 19 августа, в 14 часов. После новых извинений за эту настойчивость, с которой он до­бивался беседы, посол проинформировал Советское правительство о чрезвычайном обострении положения и о возможности конфликта в ближайшее время. Риббентроп надеется добиться ясности в отношени­ях между СССР и Германией — как это говорится в советской записи — еще до его возникновения, так как «во время конфликта это сделать бу­дет трудно». В Германии считают, что первый шаг в значительной сте­пени сделан. «В вопросы взаимной гарантии Прибалтийских стран, пакта о ненападении, влияния на Японию также внесена ясность. И по­этому Риббентроп придает большое значение своему приезду и считает нужным со всей быстротой приступить ко второму этапу. Риббентроп имел бы неограниченные полномочия Гитлера заключить всякое согла­шение, которого бы желало Советское правительство». (По его указа­нию Шуленбург говорил о «немедленной поездке» Риббентропа, который мог, обладая «неограниченными полномочиями, данными ему фюрером... исчерпывающим образом и до конца урегулировать весь комплекс вопросов».) В ходе дальнейшей беседы, когда Молотов внача­ле отказался дать согласие на немедленный визит, Шуленбург, кото­рый все время «настаивал на приезде Риббентропа» (советская запись Павлова), подчеркнул, что «и Гитлер придает (приезду) громадное значение. Риббентроп смог бы заключить протокол, в который бы во­шли как упоминавшиеся уже вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть. Время не терпит», — добавил Шуленбург.

Такой нажим наложил отпечаток на весь характер беседы: пакт о ненападении не требует «длительной подготовки» (Шуленбург), воп­рос об этом пакте «представляется ясным и простым» (Павлов). Герман­ское правительство имеет в виду «следующие два пункта»:

«1) германское правительство и Советское правительство обязуют­ся ни в коем случае не прибегать к войне или иным способам примене­ния силы;

2) этот договор вступает в силу немедленно и действует без денонса­ции в течение 25 лет».

С технической точки зрения это был лишь рудимент пакта о не­нападении, а по содержанию — в лихорадочной спешке состряпан­ное заявление о неприменении силы, которое должно было выглядеть вызовом самолюбию любого цивилизованного государства. Развяз­ность грубой поделки подчеркивалась еще и обещанием Риббентропа «при устных переговорах в Москве уточнить детали и в случае необ­ходимости пойти навстречу русским пожеланиям». Он мог также «подписать специальный протокол, регулирующий интересы сторон, например урегулирование сфер интересов в районе Балтийского мо­ря, вопросов Прибалтийских государств и т.д.». Это было первое упо­минание понятия «сфера интересов» в рамках немецких усилий в борьбе за нейтралитет СССР. Это понятие было применено в довольно точном смысле английской стороной во время проходивших в течение тех же недель англо-германских переговоров об урегулировании от­ношений, а теперь позаимствовано германской стороной без какого-либо уточнения.

Поэтому неудивительно, что Молотов, как говорится в записи Пав­лова, спросил, «неужели весь договор состоит только из двух пунктов». При этом он заметил, что существуют «типичные договоры» такого ро­да, которые можно было бы использовать и в этом случае. «Шуленбург отвечает, что он ничего не имел бы против использования этих пактов. Гитлер готов учесть все, чего пожелает СССР». Далее Шуленбург вы­сказал свое убеждение в том, что и «при составлении протокола также не должно встретиться затруднений», поскольку правительство рейха готово «идти навстречу всем желаниям Советского правительства».

При передаче этой инструкции посол действительно должен был настаивать «на скорейшем осуществлении» визита и «соответственно противодействовать новым русским возражениям». В ней было весьма недвусмысленно указано послу: «Вы должны иметь в виду тот реша­ющий факт, что возникновение в ближайшее время открытого германо-польского конфликта возможно и что мы поэтому очень заинтересованы в том, чтобы мой визит в Москву состоялся немедлен­но». Как докладывал Шуленбург поздним вечером 19 августа в Бер­лин, он действительно выполнял инструкцию, и советские документы это подтверждают: он все время пытался убедить Молотова, что приезд Риббентропа является единственным средством, чтобы, по его словам, «добиться ускорения, настоятельно диктуемого политической обстановкой». Однако в Берлине с замешательством констатировали, что и в этой беседе, «несмотря на все усилия, соглашения достигнуто не было».

Осторожные вопросы Молотова множились по мере возрастания нажима со стороны Шуленбурга. Молотов, согласно записи Шуленбур­га, заявил, что Советское правительство «понимает намерения», свя­занные с приездом Риббентропа, «однако оно продолжает придерживаться мнения, что пока еще невозможно даже приблизи­тельно наметить дату визита, поскольку он требует основательной под­готовки. Это касается как пакта о ненападении, так и содержания подлежащего одновременному заключению протокола». Германский проект пакта о ненападении Молотов деликатно оценил как «ни в коем случае не исчерпывающий». Советское правительство хотело бы, «что­бы в основу пакта о ненападении с Германией в качестве образца был взят один из многих пактов о ненападении, заключенных Советским правительством с другими странами (например, с Польшей, Латвией, Эстонией и т.д.). Он предоставляет германскому правительству самому выбрать то, что оно сочтет подходящим». Затем Молотов долго говорил о протоколе. Содержание протокола он назвал «серьезным вопросом» и подчеркнул, что о конкретных пунктах в первую очередь «должно ду­мать германское правительство». Советское правительство также ожи­дает точных данных от германской стороны. Молотов подчеркнул принципиальный для советской стороны характер принимаемых реше­ний, стоявший в резком контрасте с продиктованными тактическими соображениями стремлением Германии к заключению пакта. «Отно­шение Советского правительства к договорам, которые оно заключает, очень серьезно, оно выполняет принимаемые на себя обязательства и ожидает того же от своих партнеров по договорам». Как следует из со­ветской записи, «Молотов, подчеркивая серьезность, с которой мы от­носимся к этим вопросам, заявляет, что мы что говорим, то и делаем. Мы не отказываемся от своих слов и желали бы, чтобы германская сто­рона придерживалась бы той же линии». Молотову, кроме того, захоте­лось узнать, «можно ли объяснить желание германского правительства ускорить настоящие переговоры тем, что германское правительство ин­тересуется вопросами германо-польских отношений, в частности Дан­цигом. Шуленбург отвечает утвердительно, добавляя, что именно эти вопросы являются исходной точкой при желании учесть интересы СССР перед наступлением событий. Шуленбург считает, что подготов­ка, о которой говорил Молотов, уже закончена, и подчеркивает, что они готовы идти навстречу всем желаниям Советского правительства».

На все аргументы Шуленбурга «Молотов оставался явно непоколе­бимым» (запись Шуленбурга). Он отметил, что не сделан еще даже пер­вый шаг, еще не заключен торговый договор. Прежде должно быть подписано соглашение о торговле, опубликование которого «должно произвести важное внешнее воздействие. А потом очередь дойдет до пакта о ненападении и протокола». Он отпустил посла с замечанием, что сообщил ему точку зрения Советского правительства и что «доба­вить ничего не имеет». Как отмечал принимавший участие в беседе в качестве переводчика советник посольства Хильгер, несмотря на неог­раниченную готовность к уступкам германского правительства, Моло­тов «окопался» за необходимостью заручиться дополнительными инструкциями своего правительства (Сталина), получить уточненные данные о пунктах, которые было необходимо включить в протокол.

Шуленбург и Хильгер покинули Молотова примерно в 15 часов по­сле часовой беседы «безрезультатно». В 15.30 в тот же день, 19 авгу­ста, в посольство поступило телефонное сообщение из Народного комиссариата иностранных дел, что посла просят вновь посетить Моло­това в Кремле в 16 час. 30 мин. Во время этого визита нарком иностранных дел сообщил послу о том, что проинформировал свое правительство (то есть Сталина) о содержании последней беседы. Для облегчения работы он передал послу советский проект договора. После того как текст проекта был зачитан, Молотов сообщил, что Риббентроп мог бы приехать 26 — 27 августа, после подписания соглашения о торг­овле и кредитах. Молотов завершил беседу замечанием: «Вот это уже конкретный шаг!»

Германская сторона объясняла этот происшедший менее чем в тече­ние часа поворот в позиции Молотова внезапным вмешательством Ста­лина. На это можно возразить, поскольку Сталин, учитывая чрезвычайную напряженность обстановки, безусловно, ежедневно после происходивших бесед выслушивал отчеты Молотова. Поэтому воз­никает вопрос, почему он во второй половине этого дня, 19 августа, а не раньше дал свое принципиальное согласие на приезд Риббентропа, рас­порядился передать уже, возможно, заранее подготовленный проект договора и уполномочил советское торгпредство в Берлине подписать торгово-экономическое соглашение.

Ответ на этот вопрос, помимо чрезвычайно определенного и все бо­лее неотложного характера сделанных в этот день германских предло­жений, лежит, с одной стороны, в осведомленности Сталина о безуспешных англо-французских усилиях относительно права прохо­да советских войск через польскую территорию и, с другой стороны, в осложнениях положения СССР на Дальнем Востоке. 19 августа стало очевидным, что объединенные к этому времени попытки английской и французской дипломатии в Варшаве побудить польское правительство и генералитет пойти на уступки в вопросе возможного пропуска совет­ских войск потерпели провал. Вечером 19 августа польский министр иностранных дел Бек окончательно сообщил французскому послу Ноэ­лю об отрицательной позиции своего правительства, охарактеризовав в качестве «непреложного принципа политики Польши... запрет каким бы то ни было иностранным войскам» использовать для прохода ее территорию. Несмотря на дальнейшие интенсивные усилия француз­ской стороны, ожидать изменения польской позиции не приходилось.

До этого времени Сталин, по выражению Шнурре, «медлил» давать указание о подписании уже парафированного торгово-кредитного со­глашения, то есть сделать первый шаг на пути дальнейшего германо-советского сближения. «Он использовал торгово-кредитное соглашение в качестве тормоза, выжидая, не сможет ли он еще заклю­чить соглашение с англичанами и французами. 19 августа последовал отказ поляков. Лишь после этого Сталин убрал барьер. В ночь с 19-го на 20-е он дал указание подписывать».

Этим подписанием Сталин предоставил для Красной Армии опре­деленную передышку на Западе. Потому что на восточной границе СССР, на японо-монгольском фронте, Генштаб именно в этот момент завершил последние приготовления к первому контрнаступлению Красной Армии. В момент подписания в Берлине торгово-кредитного соглашения советские военно-воздушные силы приступили к самой до той поры широкой боевой операции на японской границе. 20 августа 1939 г. началось большое советское наступление. Это было дорогостоя­щее и рискованное предприятие. Военная разгрузка Красной Армии на Западе была так же важна, как была желательна дипломатическая раз­грузка на Востоке в смысле оказания влияния Германии на Японию.

Симптомом большой озабоченности Сталина, вызванной военной эскалацией на Дальнем Востоке, явился тот факт, что именно в эти на­пряженные и богатые событиями дни он нашел возможным опубликовать опровержение ТАСС. Внешне он устранял с пути балласт, способный затруднить прерванные военные переговоры. 19 августа «Правда» опубликовала, а 20 августа «Известия» повторили за­явление ТАСС, в котором Советское правительство опровергало сооб­щение ведущих польских газет о будто бы возникших между западны­ми делегациями и советской миссией на военных переговорах в Москве разногласиях якобы по поводу советского требования о западной помо­щи в случае развязывания войны на Дальнем Востоке. ТАСС это сооб­щение категорически опровергло, заявив, что оно является сплошным вымыслом, однако не преминуло добавить, что существующие на са­мом деле разногласия касаются совсем другого вопроса. Таким обра­зом, признавалось наличие разногласий в нарушение договоренности о сохранении секретности переговоров. На следующей встрече военных миссий 21 августа советская миссия не без основания была привлечена к ответственности западной стороной. Сталин должен был иметь очень основательные причины для публикации опровержения ТАСС, которые не имели непосредственного отношения к Германии, посколь­ку уже возникший прямой контакт мог предоставить и иные возможно­сти передачи информации. В широком смысле это опровержение ТАСС было адресовано Японии, где, по советским предположениям, герман­ское правительство к этому времени уже зондировало условия улажи­вания ее конфликта с СССР.

Надежда на сдерживание японской агрессии стояла в центре совет­ского проекта пакта о ненападении. В основу этого проекта были по­ложены предыдущие советские пакты о ненападении. Он состоял из пяти статей и постскриптума, в котором упоминался «особый прото­кол», который объявлялся «составной частью пакта».

Статья 1 содержала взаимный отказ от применения насилия пер­вым, от агрессивного действия или нападения одного государства на другое как отдельно, так и совместно с другими державами. Таким об­разом, Советский Союз оставил за собой право на оборонительную во­енную акцию по обузданию германской агрессии отдельно или совместно с другими державами (например, в духе начавшихся воен­ных переговоров, чисто оборонительный характер которых постоянно подчеркивался Советским правительством).

Статья 2 запрещала договаривающимся странам в какой-либо форме поддерживать третью державу, делающую одного из партне­ров «объектом насилия или нападения». Эта статья сводилась к от­мене антикоминтерновского пакта, поскольку Германия обязывалась отказаться от какой-либо «поддержки» Японии. Совет­ское правительство, несомненно, планировало расширить этот пункт в «особом протоколе» до активного воздействия Германии в положительном смысле на Японию. Нападение какой-либо «третьей державы» на Германию представлялось маловероятным. А советская поддержка третьей державы, ставшей объектом герман­ского насилия, таким образом, не исключалась.

Статья 3 содержала оговорку о консультациях при возникновении споров или конфликтов, причем в необходимых случаях должны были создаваться комиссии по урегулированию конфликта.

В Статье 4 оговаривался пятилетний срок действия договора с авто­матическим продлением на следующие пять лет.

В Статье 5 предлагалось вступление договора в силу лишь после его ратификации, которая должна была произойти в возможно короткий срок.

Это были, как отмечала с некоторым разочарованием германская сторона, в общем, «обычные условия» пактов о ненападении эры Келлога — Бриана. Правда, в одном существенном пункте советский проект отходил от классической формы, делая уступку агрессивному государству Гитлера: Статья 2 проекта очень характерно отличалась от соответствующей статьи Берлинского договора 1926 г.: там обязатель­ство нейтралитета обусловливалось «миролюбивым образом действий» партнера по договору, теперь же в советском проекте этого условия не было. Правда, в формулировке предусматривалось, что обещание всту­пало в силу лишь в том случае, когда другая договаривающаяся сторона становилась «объектом» агрессии, а это означало, что «акт насилия» или «нападение» от нее исходить не могли. Советское правительство, по-видимому, сочло излишним придерживаться условия о «мирном по­ведении», учитывая явно воинственное поведение германского прави­тельства. Таким образом, однако, широко открывались двери для любого нападения Германии, «спровоцированного» якобы актом наси­лия со стороны третьей державы.

Остается под вопросом, предвидело ли и в какой степени эту воз­можность германское посольство. Итальянский посол, которого Шу­ленбург посетил после своего возвращения из Наркомата иностранных дел, чтобы подробно проинформировать, сообщал в Рим, что текст до­говора соответствует «обычной модели»; правда, «протокол» (пока еще неясно, будет он секретным или несекретным) оставляет еще «поле для дискуссии». Советское правительство намерено включить в этот прото­кол гарантии Прибалтийским государствам и оказание влияния на Японию.

Когда посол Шуленбург в ночь с 20 на 21 августа направил этот со­ветский проект договора в Берлин, он должен был испытывать чувство, что усилия его пяти тяжелых лет в Москве оправдались. Он был преис­полнен надежды, «что пакт о ненападении с Советским Союзом мог бы оказаться инструментом мира. Как бы невероятно это ни звучало сегод­ня», — писал после войны его многолетний сотрудник Густав Хиль­гер, — летом 1939 г. мы действительно придерживались мнения, что, как только Германия обеспечит себе безопасный русский тыл, Англия и Франция сумеют принудить Польшу к умеренности и уступчивости. В качестве результата мы ожидали германо-польского примирения на базе возвращения Данцига и создания «коридора через коридор». Мы были склонны из своей московской дали верить заверениям Гитлера, что он тогда «не будет больше предъявлять никаких новых территори­альных требований в Европе». Подобное решение польской проблемы представлялось нам единственной возможностью предотвратить вто­рую мировую войну. Когда мы в ходе дальнейших переговоров поняли, что Гитлер вообще не хотел с Польшей никакого взаимопонимания, а стремился к войне с Польшей с целью ее уничтожения, мы пытались утешить себя мыслью, что германо-польский конфликт все-таки луч­ше, чем вторая мировая война». Как отмечал Хильгер, эти рассужде­ния в августе 1939 г. уже носили знак глубокой озабоченности и скепси­са.

Для Шуленбурга ночные часы с 20 на 21 августа также были полны тревоги. В 21.00 он получил телеграмму статс-секретаря, который по­ручал ему немедленно, «а именно еще сегодня», в воскресенье, 20 авгу­ста, посетить Наркомат иностранных дел, «чтобы передать важное послание фюрера Сталину. Указанное послание следует телегра­фом».

Шуленбург ответил, что сейчас уже не удастся «застать на месте от­ветственного чиновника Наркомата иностранных дел» и что он сможет выполнить это поручение лишь в понедельник, 21 августа. Он ожи­дал в посольстве приема «правительственной телеграммы».

Между тем он писал в личном письме в Берлин: «Мы все еще нахо­димся здесь в центре мировой политики. В настоящее время здесь ведут переговоры британские и французские военные, пока без видимого ус­пеха. А у нас громадная работа; мы завалены телеграммами и т.д.... Вчера ночью в Берлине подписано германо-советское экономическое соглашение, что при нынешнем политическом положении означает больше, чем может показаться. Но ты должна и дальше держать боль­шой палец... по меньшей мере еще 10 дней. Пока неясно, поеду ли я в Нюрнберг, но я думаю, что да, хотя, может быть, и с небольшим опозда­нием... Сегодня 21 августа (подчеркнуто двойной чертой, — прим. авто­ра), 2 часа ночи. Мне только что звонили из канцелярии, что из Берлина поступила «сверхсрочная» и бесконечная телеграмма. Через 1,5 часа мне ее пришлют в расшифрованном виде; до тех пор я должен бодрствовать. Несмотря на это, я на сегодня письмо кончаю; мне хочет­ся, да и нужно, еще немного «подремать» в кресле, поскольку много по­спать в эту ночь мне не придется. Завтра я к этому письму что-нибудь добавлю, если появится что-то заслуживающее внимания...

21.8.39 г., 18 часов

Я сейчас прямо из Кремля. Когда ты получишь это письмо, тебе уже будет известно из газет о крупном успехе. Это дипломатическое чудо! Его последствия невозможно предвидеть. Мои шифровальщики не спали уже несколько ночей, я тоже слегка утомился. А нам пред­стоят еще несколько дней высочайшего напряжения. Но теперь это не имеет значения, после того, как принято решение, которого мы доби­вались и желали. Надеюсь, что обстоятельства не испортят того, что сейчас в полном порядке. Во всяком случае свою задачу мы выполни­ли. Мы добились за три недели того, чего англичане и французы не могли достичь за многие месяцы! Лишь бы из всего этого вышло что-нибудь хорошее!»

Беспокойство, испытанное послом в ночь с 20 на 21 августа, имело под собой веские основание: передав советский проект пакта о ненапа­дении, он при самых неблагоприятных обстоятельствах сделал возмож­ным оживление политики Рапалло. Тем самым Шуленбург выполнил задачу, которую он унаследовал от своего предшественника и поставил перед собой. Дипломатическая инициатива достигла своей цели. Даль­нейшие действия германской стороны должны были теперь состоять, собственно, лишь в осуществлении технического аспекта заключения договора, а за это ответственны были прежде всего эксперты по между­народному праву и, наконец, сам министр иностранных дел. Фактиче­ски, как отмечал, не преувеличивая значимости проделанного, Риббентроп, «дипломатически подготовленным мероприятием было заключение пакта о ненападении между двумя странами». Этого, од­нако, было недостаточно для беспрепятственного осуществления пла­нов Гитлера. Для действенной изоляции Польши требовалось молчаливое согласие Сталина. Поэтому Гитлер в последний момент лично вмешался в события: не считаясь с проделанной дипломатами подготовительной работой, он разыграл свой главный козырь.

Полученное по телеграфу сообщение статс-секретаря о том, что в ближайшее время «предстоит передать Сталину важное послание Гит­лера», предвещало столь же нетрадиционный, сколь и ненужный и опасный с позиций германской дипломатии шаг, который мог нанести ущерб проделанной дипломатической подготовке: ведь речь шла о «конкурентной скачке с англичанами за русскую благосклонность»!

Посол, который в течение многих трудных месяцев искусно плел нити, ведущие к заключению пакта о ненападении, не без оснований опасался, что личное вмешательство Гитлера в последнюю минуту ис­портит дело, в конечном счете столь благоприятно складывавшееся. «В этот драматический момент мировой истории, когда судьба указывала человечеству новое направление развития, — писал впоследствии во­енный атташе Эрнст Кёстринг, — произошло событие, разом все ре­шившее: это было личное послание Гитлера Сталину. Послание это показалось мне тогда ударом Александра по гордиеву узлу. Разумеет­ся, в данном случае... ударом меча узел не был развязан, а лишь силой разрублен».

Телеграмма Гитлера Сталину

Телеграмма, которую Гитлер направил Сталину в воскресенье, 20 августа 1939 г., явилась плодом прямо-таки лихорадочных поисков последних возможностей изоляции Польши. Когда в то давнее воскре­сенье телеграмма ушла в Москву, до нападения на Польшу оставалось менее шести дней. Насколько внезапно идея такой телеграммы стала принимать реальные очертания, видно уже из того факта, что Риббент­роп еще четырьмя часами ранее (в 12 час. 35 мин. дня) по телеграфу попросил посла Шуленбурга сообщить детальные подробности его последнего разговора с Молотовым и по возможности высказать мнение о вероятных намерениях русских.

Путь личной телеграммы Гитлера Сталину, покинувшей Бергхоф в 16 час. 35 мин., сопровождался рядом сдерживающих моментов, в кото­рых психолог без труда обнаружил бы проявления сознательного или неосознанного стремления задержать отправку этого предрешившего судьбу Германии послания: из Берлина телеграмма ушла, судя по все­му, лишь двумя часами позже (в 18 час. 45 мин.) —статс-секретарю са­мому на следующий день выпало перепроверить эту хронологическую последовательность! В Москву же предупреждение о посылке теле­граммы поступило в воскресенье около 20 час. 50 мин. — в момент, ког­да послу, согласно его сообщению, уже не удалось добиться приема на следующее утро в Народном комиссариате иностранных дел.

Факт этот поражает. С учетом нависшей угрозы войны и ведшихся переговоров едва ли можно допустить, чтобы в тот день, предварявший последнюю мирную неделю, в Наркоминдел не нашлось никого, кто мог бы известить наркома или его заместителя о таком повороте собы­тий. Поэтому более вероятным представляется предположение, что Наркоминдел намеренно оттягивал этот решающий прием германского посла: ведь в понедельник, 21 августа 1939 г., вновь встречались три во­енные делегации, чтобы решить вопрос о возобновлении переговоров с целью заключения военной конвенции.

И неслучайным было также то, что Наркоминдел, судя по всему, решил помедлить с ответом на полученную утром того же 21 августа из германского посольства просьбу о безотлагательном приеме посла для передачи послания рейхсканцлера и лишь после полудня назначил вре­мя запрашиваемой аудиенции на 15 часов: к этому времени военные переговоры, начавшиеся в 11 час. 00 мин., продолжались уже несколь­ко часов. К моменту приема германского посла Советское правительст­во должно было получить полную ясность относительно успеха или неуспеха возобновленных военных переговоров, и в зависимости от их исхода Сталин мог строить свое отношение к предложению германской стороны.

В это же самое утро 21 августа Советское правительство выразило по адресу представителей Франции и Англии своеобразное предостере­жение: «Правда» и «Известия» опубликовали сообщение ТАСС о за­ключении 19 августа 1939 г. советско-германского кредитного соглашения. В своих передовицах обе газеты отмечали значение этого соглашения, подчеркивая, что хотя оно и достигнуто в крайне напря­женной политической атмосфере, но способно содействовать разрядке в отношениях между двумя странами и может стать важным шагом на пути дальнейшего развития не только экономических, но и политиче­ских связей между ними. В этом подробном сообщении явственно про­ступало стремление Советского правительства избежать упреков в секретных переговорах с агрессором. Здесь Москва пошла дальше по сравнению с заявлением ТАСС от 22 июля 1939 г., указав своим запад­ным партнерам и на политические перспективы дальнейшего советско-германского сближения.

Несмотря на такое предостережение, военные переговоры возобно­вились в мало изменившихся условиях. Накануне, 20 августа, прова­лилась еще одна попытка Франции склонить Варшаву к признанию права СССР на проход советских войск через территорию Польши. По распоряжению Боннэ посол Ноэль обсуждал одновременно с Беком и генеральным инспектором вооруженных сил Польши маршалом Рыдз-Смиглы точку зрения Франции на требования момента. На прощание маршал, выражая растущее осознание трагичности положения Поль­ши, которая в преддверии надвигавшейся войны видела для себя угрозу с двух сторон, произнес примечательную фразу: «С немцами мы риску­ем потерять нашу свободу, с русскими же мы потеряем нашу душу». Из всех вовлеченных в конфликт государств и народов относительно не­большая и незащищенная Польша была единственной страной, упорно сопротивлявшейся любому соблазну умиротворения. Стоило ли подоб­ное упорство того, что Польша вынуждена была за него заплатить, — это вопрос к польскому национальному самосознанию, ответ на кото­рый выходит за рамки нашего исследования.

Чтобы поддержать демарш французского посла в Польше, глава французской военной миссии на московских переговорах генерал Ж. Думенк направил в Варшаву члена своей делегации, в то время ка­питана Андре Бофра. 21 августа Бофр вернулся из Варшавы в Москву без каких-либо положительных результатов и с самыми неблагоприят­ными прогнозами. В Риге он получил из итальянского источника сооб­щение, согласно которому вскоре «начнется важный поворот политики в Европе» Тем не менее польское правительство в этот же день, 21 ав­густа, повторило свой категорический отказ. Таким образом, измене­ния его позиции в вопросе о проходе Красной Армии через польскую территорию нельзя было ожидать. Нечего было рассчитывать и на ус­пех попыток французского посла в Варшаве в последнюю минуту раз­работать программу осуществляемого под наблюдением трех держав ограниченного военного сотрудничества в Польше.

Относительно позиции британского правительства правительство СССР — согласно советским источникам — к описываемому моменту еще не было осведомлено «во всех подробностях... но было в курсе того решающего факта, что Лондон не хотел давать ответ на кардинальный вопрос военных переговоров. Это имело большое значение».

Необычайный по своей решающей значимости фон, на котором Сталин в этот памятный день 21 августа положил начало повороту рус­ского внешнеполитического курса на 180 градусов, проступит доста­точно ясно, если принять во внимание синхронность событий. Так, военные переговоры этого дня длились с 11 час. 03 мин. до 17 час. 25 мин. и трижды прерывались; причем первая пауза предположитель­но имела место до 12 часов, вторая — примерно с 13 до 16 часов и третья — до 17 часов. В этих паузах Сталин принимал доклады об акту­альном развитии событий, стремясь безотлагательно на основе получа­емой информации определять свою позицию в отношении германской стороны. Такой поэтапный подход выдавал его прямо-таки педантич­ную заботу о том, чтобы до конца исчерпать возможности, таящиеся в переговорах, и избежать преждевременной переориентации на предло­жения Германии.

Уже начальный этап переговоров этого дня, проходивших под председательством главы британской миссии адмирала Драка, под­твердил то, что, вероятно, было в деталях известно Советскому пра­вительству на основе наблюдений и секретных докладов и донесений, а именно: то, что обе миссии (еще) не имели польского согласия на проход советских войск, но пытались удержать советскую делегацию за столом переговоров в надежде, что в последнюю минуту удастся найти компромиссную формулу. Драке, открывая заседание, которое «сразу же приняло формальный характер», заметил, что оно, соб­ственно, на три-четыре дня опережает события. Ворошилов восполь­зовался открытием заседания для того, чтобы срочно представить западным миссиям предложение о приостановлении переговоров до поступления положительных ответов на «кардинальный вопрос» со­ветской стороны. Если ответы западных делегаций на этот вопрос ока­жутся отрицательными, то, подчеркнул он, советская делегация не видит смысла в продолжении переговоров. Свое предложение об от­срочке переговоров Ворошилов мотивировал ссылкой на необходи­мость отъезда нескольких членов советской делегации на осенние маневры. Действительно, к описываемому моменту на советской во­сточной границе полным ходом шло крупномасштабное советско-мон­гольское наступление против японо-маньчжурских сил, а на западной — готовились осенние маневры: ведь нападение Германии на Польшу должно было, по советским данным, последовать во второй половине этой недели.

После указанного заявления советской стороны западные миссии взяли паузу для консультаций. Ворошилов проинформировал Сталина о неудачном начале переговоров этого дня. После этого (либо во время второй паузы в переговорах) Сталин дал указание уведомить герман­ское посольство о том, что аудиенция послу Шуленбургу назначена на 15 часов.

По истечении этой первой паузы в переговорах руководитель анг­лийской делегации выразил сожаление обеих западных миссий по по­воду советского предложения о приостановлении переговоров на неопределенный срок. Он подчеркнул, что обе западные миссии могут получить ответ своих правительств «в любой момент», и выразил их готовность продолжать переговоры без всяких промедлений. Вслед за этим был объявлен перерыв в переговорах до 16 часов. Пауза предоста­вила руководителям западных делегаций возможность проконсульти­роваться со своими послами и ознакомиться с самой последней информацией. Одновременно она была достаточно продолжительной, чтобы позволить Молотову провести максимум часовую беседу с Шу­ленбургом.

Шуленбург был принят Молотовым в 15 часов. Сославшись на «ис­ключительную важность и крайнюю неотложность» дела, посол пе­редал народному комиссару лист бумаги, на котором без всякого заголовка был напечатан текст телеграммы Гитлера Сталину парал­лельно с русским переводом. «Молотов прочитал документ, который явно произвел на него сильное впечатление». Телеграмма содержала обращение: «Господину И.В. Сталину, Москва». В ней Гитлер снача­ла коснулся подписания торгового соглашения, недвусмысленно при­ветствуя его «как первый шаг на пути изменения германо-советских отношений».

Во втором абзаце телеграммы Гитлер признал: «Заключение пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгий срок. Германия, таким образом, возвращается к политической линии, которая в течение столетий была полезна обоим государствам. Поэтому германское правительство в таком случае исполнено решимо­сти сделать все выводы из такой коренной перемены».

В третьем абзаце Гитлер выразил согласие с советским проектом пакта о ненападении, но одновременно подчеркнул, что считает «необ­ходимым выяснить связанные с ним вопросы скорейшим путем», обой­дя, таким образом, неоднократно высказывавшуюся Молотовым просьбу об уточнении германских представлений относительно подпи­сания особого протокола.

Но в четвертом абзаце он подчеркнул: «Дополнительный протокол, желаемый правительством СССР, по моему убеждению, может быть, по существу, выяснен в кратчайший срок, если ответственному госу­дарственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично. Иначе германское правительство не представляет себе, каким образом этот дополнитель­ный протокол может быть выяснен и составлен в короткий срок». Пер­вое упоминание особого протокола под названием «дополнительный протокол» содержалось в четвертом абзаце.

В пятом абзаце послания Гитлера подчеркивалось, что напряжение между Германией и Польшей «сделалось (выделено Я.Ф.) нестерпи­мым» и что «польское поведение по отношению к великой державе та­ково, что кризис может разразиться со дня на день. Германия, во всяком случае, исполнена решимости отныне всеми средствами ограждать свои интересы против этих притязаний».

В шестом, и последнем, абзаце Гитлер выразил мнение, что «при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг к другу является целесообразным не терять времени». Поэтому он «вто­рично» предложил Сталину принять его министра иностранных дел «во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа. Министр ино­странных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия (выделено И. Ф.), чтобы составить и подписать как пакт о ненападении, так и протокол». Телеграмма заканчивалась заявлением о том, что бо­лее продолжительное пребывание рейхсминистра в Москве, «чем один день или максимально два дня, невозможно ввиду международного по­ложения». За этим последовали слова: «Я был бы рад получить от Вас скорый ответ. Адольф Гитлер».

Прочитав этот текст, Молотов пообещал передать послание адреса­ту и тотчас же, «как только будет принято решение», проинформиро­вать посла относительно позиции советской стороны. После этого Шуленбург, согласно его записке, попытался, используя все имевшие­ся в его распоряжении средства, разъяснить Молотов у, что «безотлага­тельная поездка господина рейхсминистра иностранных дел насущно необходима в интересах обеих стран». Закончил беседу посол просьбой при всех обстоятельствах дать ему ответ еще в тот же день.

Судя по всему, он покинул НКИД примерно в 15 час. 30 мин. В это же время Молотов связался со Сталиным, чтобы зачитать ему текст личного послания Гитлера. Перед лицом беспрецедентной предупреди­тельности, пронизывавшей это личное послание главы германского го­сударства, Сталин теперь решил действовать без промедления: он приказал прервать переговоры на неопределенный срок.

В 16 часов Ворошилов в качестве ответа на заявление двух запад­ных военных миссий зачитал заявление советской стороны, переданное еще в тот же день в письменной форме главам западных делегаций; в нем были перечислены критические вопросы переговоров и выражено сомнение в серьезности стремления Франции и Англии к эффективно­му военному сотрудничеству с СССР. Главный пассаж этого заявления гласил:

«Намерением советской военной миссии было и остается догово­риться с английской и французской военными миссиями о практиче­ской организации военного сотрудничества вооруженных сил трех договаривающихся стран.

Советская миссия считает, что СССР, не имеющий общей границы с Германией, может оказать помощь Франции, Англии, Польше и Ру­мынии лишь при условии пропуска его войск через польскую и румын­скую территории, ибо не существует других путей, для того чтобы войти в соприкосновение с войсками агрессора.

Подобно тому как английские и американские войска в прошлой мировой войне не могли бы принять участия в военном сотрудничестве с вооруженными силами Франции, если бы не имели возможности опе­рировать на территории Франции, так и советские вооруженные силы не могут принять участия в военном сотрудничестве с вооруженными силами Франции и Англии, если они не будут пропущены на террито­рию Польши и Румынии. Это военная аксиома.

Таково твердое убеждение советской военной миссии».

В заключение Ворошилов возложил на англо-французскую сторо­ну ответственность за затяжку военных переговоров и за наступившее теперь в конечном счете их полное приостановление. Руководители обеих западных делегаций попросили на короткое время прервать встречу.

В то самое время, когда Ворошилов зачитывал на переговорах со­ветское заявление, Сталин формулировал свой ответ на телеграмму Гитлера. Не исключено, что Ворошилов во время объявленного после зачтения заявления советской стороны перерыва дополнительно про­информировал своего шефа о реакции членов западных делегаций. Как бы там ни было, именно во время этого перерыва в переговорах последо­вал предрешивший все последующее шаг Сталина: он распорядился вновь пригласить германского посла для вручения ему своего ответа Гитлеру. Шуленбург, вернувшись после своей первой беседы с Молото­вым в посольство, едва успел написать краткий отчет о ней, как после­довал телефонный звонок, приглашавший его на 17 часов к народному комиссару для новой встречи. На этот раз Молотов вручил ему пись­менный ответ Сталина на послание Гитлера.

Этот ответ лишь с трудом можно назвать — как это сделал по по­нятным причинам Шуленбург непосредственно после своей второй встречи с Молотовым в телеграмме, направленной в германское ми­нистерство иностранных дел, — «выдержанным в очень примири­тельном тоне ответом». В своем послании «рейхсканцлеру Германии господину А. Гитлеру» Сталин ограничился краткими сообщениями, из которых было видно, что он осознавал ситуационную обусловлен­ность этого поворота в курсе Гитлера. Сталин лаконично поблагода­рил рейхсканцлера «за письмо», отметив, что он надеется, «что германо-советское соглашение о ненападении создаст поворот к серь­езному улучшению политических отношений между нашими страна­ми». Он констатировал, что народы обеих стран нуждаются в «мирных отношениях между собой», и одновременно подчеркнул гипотетиче­ский характер этого сближения: «Согласие германского правительства на заключение пакта ненападения создает базу для ликвидации по­литической напряженности и установления мира и сотрудничества между нашими странами». Свой ответ он закончил выражением со­гласия Советского правительства «на приезд в Москву г. Риббентропа 23 августа».

Устно Молотов добавил, что Советское правительство желало бы предать гласности такой поворот в двусторонних отношениях и хотело бы, чтобы самое позднее утром 22 августа было опубликовано краткое деловое коммюнике о намеченном заключении пакта о ненападении, а также о предстоящем приезде в Москву рейхсминистра иностранных дел. Молотов попросил, чтобы германская сторона к полуночи дала на это свое согласие.

Шуленбург в своем донесении, направленном в германское мини­стерство иностранных дел, сопроводил послание Сталина Гитлеру фра­зой, из которой явствует, сколь невероятным показался ему на фоне проявлявшейся до тех пор Советским правительством сдержанности этот поворот и в сколь сильной степени он опасался, что в Берлине или Москве может произойти изменение умонастроения: «Рекомендую одобрить, поскольку Советское правительство свяжет себя публика­цией»!

После того как Молотов в конце дня 21 августа направил Шулен­бургу советское предложение относительно текста соответствующего коммюнике, посол в обстановке крайней спешки вынужден был в ночь на 22 августа по телефону утрясать с Фридрихом Гаусом текст коммю­нике, которое должно было появиться в утренних выпусках немецких газет. Советский текст рассматривался Шуленбургом как «вполне уместная... форма» обнародования соответствующей информации. В отличие от советского варианта, где правительство СССР старалось дать объяснение такому повороту, немецкий текст коммюнике лишь констатировал голые факты: в нем говорилось, что оба правительства договорились заключить пакт о ненападении и что рейхсминистр ино­странных дел прибудет 23 августа в Москву для завершения соответст­вующих переговоров. Это сообщение, которое должно было создать впечатление, будто бы политические переговоры велись уже давно, бы­ло рассчитано на то, чтобы произвести эффект шока.

В то самое время, когда Молотов вручал германскому послу ответ Сталина, маршал Ворошилов закрывал переговоры. Он заявил, что «ввиду неопределенности положения относительно получения отве­тов» на советский «кардинальный вопрос» он считает резонным не предрешать наперед дату следующей встречи делегаций. Тем не менее он все еще не исключал возможности возобновления переговоров, за­явив: «...если английской и французской миссиями будут получены... положительные ответы... советская военная миссия готова будет со­браться для рассмотрения тех вопросов, которые нами только были на­мечены и которые подлежат еще детальному обсуждению». Ворошилов не оставил сомнения в том, что участники переговоров прекращают свою работу, по мнению советской стороны, «на более или менее про­должительный период времени», и уполномочил начальника Гене­рального штаба Шапошникова от имени советской военной миссии «при продолжении работ совещания поставить ряд вопросов, которые она найдет нужными».

Тем самым Советское правительство оставляло — на случай, если визит Риббентропа не даст удовлетворяющих интересы безопасности СССР результатов, — возможность возобновления переговоров в обо­зримом будущем. В предположении открытого исхода визита Совет­ское правительство не было готово отвергнуть обсуждавшуюся с западными державами концепцию без всякой компенсации. «Извест­ное (германскому посольству в Москве) русское стремление к 300-про­центной гарантии» наложило свой отпечаток и на события этого короткого и крайне богатого последствиями отрезка времени. Одновре­менно этот очень широко трактуемый — как вытекает из слов Вороши­лова — период времени указывал на то, что попутно Советское правительство предполагало в более позднее время возможность совме­стных акций: оно рассчитывало на положительные ответы западных правительств, когда последние, обремененные войной, будут вынужде­ны пойти на это. Протоколы заседания от 21 августа создают впечатле­ние, что Советское правительство в своем относительно точном предвидении военных событий, вызванных германской экспансией, со­знательно оставило открытой дверь для последующего возобновления переговоров с западными державами. В этот момент оно — по причи­нам неясности исхода короткого визита Риббентропа в Москву и недостаточной осведомленности относительно характера германских пла­нов, касавшихся Польши, — еще не знало, когда конкретно такие пере­говоры начнутся. В том, что переговорам суждено было возобновиться лишь два года спустя, в июле 1941 г., и привести к созданию того вели­кого союза, который Советское правительство настойчиво пропаганди­ровало с середины 30-х годов, повинно было не только оно.

До прибытия Риббентропа в Москву и начала германо-советских переговоров военные, внешнеполитические и дипломатические пред­ставители Советского правительства давали понять, что свобода дейст­вий еще сохраняется и окончательной переориентации не произошло. Но даже перед лицом высвеченного сообщением ТАСС от 22 августа 1939 г. трагического поворота в развитии событий, предвестником ко­торого явился предстоявший визит рейхсминистра иностранных дел, эта свобода действий не была использована западной стороной для ре­шительных усилий в пользу коренного изменения ситуации на перего­ворах.

И это при всем том, что само Советское правительство в эти роковые часы не скупилось на доказательства своей готовности к переговорам. Характерным в этом плане было поведение Ворошилова, принявшего вечером 22 августа руководителя французской делегации генерала Думенка по просьбе последнего.

Французское правительство, испытывавшее сильное давление со стороны своих послов Наджиара в Москве и Кулондра в Берлине, те­леграммой за подписью Боннэ от 21 августа (16 часов) наделило Думенка полномочием заявить, что «при условии согласия польского правительства» французское правительство готово согласиться на про­ход советских войск через Польшу, и в соответствии с этим разработать и подписать соответствующую конвенцию. Произошло это еще до то­го, как министр иностранных дел получил в Париже (в 22 час. 32 мин.) текст заявления Ворошилова (телеграммой, направленной 21 августа в 21 час. 15 мин. в Лондон, Даладье рекомендовал британскому прави­тельству направить аналогичную директиву Драксу).

Генерал Думенк 22 августа письменно известил Ворошилова о сво­их полномочиях и был принят им в тот же день между 19 часами и 19 час. 50 мин. — все предыдущее время второй половины этого дня Во­рошилов и Молотов провели в Кремле, где предположительно выраба­тывалась советская позиция на предстоявших переговорах с Риббентропом. До переориентации на сотрудничество с Германией де­ло на этом заседании в Кремле еще не дошло. Отношения с западными партнерами по переговорам по-прежнему оставались на повестке дня, на что указывают заинтересованность и настойчивость, с которыми Во­рошилов задавал в этот вечер свои вопросы главе французской делега­ции. Увы, все они оставались без убедительных ответов, поскольку, во-первых, Думенк не мог представить письменное подтверждение своих полномочий, во-вторых, не поступило обещанной аналогичной (устной) авторизации британской военной миссии и, в-третьих, по-прежнему отсутствовало согласие Польши и Румынии. Тем не менее общий тон этой беседы с учетом реальных обстоятельств (Риббентроп на пути в Москву уже сделал остановку в Кенигсберге) можно было счи­тать весьма примирительным. Французское предложение о возобнов­лении военных переговоров Ворошилов воспринял с пониманием, но отверг со ссылкой на то, что переговоры могут быть возобновлены лишь тогда, когда будут получены желаемые советской стороной положи­тельные ответы. В противном случае, добавил он, их продолжение «мо­жет свестись к одним разговорам, которые в политике могут принести только вред».

Ворошилов попросил Думенка подождать, «пока все станет ясным». В ответ на реплику Думенка относительно предстоящего визита Риб­бентропа он выразил такое же неудовольствие, как и глава француз­ской военной миссии, но возложил ответственность за все на Англию и Францию, заявив: «Вопрос о военном сотрудничестве с французами у нас стоит уже в течение ряда лет, но так и не получил своего разреше­ния. В прошлом году, когда Чехословакия гибла, мы ожидали сигнала от Франции, наши войска были наготове, но так и не дождались... Если бы английская и французская миссии прибыли со всеми конкретными и ясными предложениями, я убежден, что за какие-нибудь 5 —6 дней можно было бы закончить всю работу и подписать военную конвен­цию».

В то же время маршал Ворошилов не исключил возможности про­должения переговоров. «Давайте подождем, сказал он, покуда картина будет ясна... тогда мы и соберемся... Если будет разрешен основной воп­рос, тогда все другие вопросы, если никаких политических событий за это время не произойдет, нам нетрудно будет разрешить. Мы потом бы­стро договоримся. Но я боюсь одного: французская и английская стороны весьма долго тянули и политические и военные переговоры. Поэтому не исключено, что за это время могут произойти какие-нибудь политические события. Подождем. Чем скорее будет ответ, тем быстрее мы можем окончательно решить, как быть дальше». В качестве реакции на дальнейшие настояния Думенка в словах Ворошилова прозвучало разочарование поведением западных держав: «Мы ведь самые элемен­тарные условия поставили. Нам ничего не дает то, что мы просили вы­яснить для себя, кроме тяжелых обязанностей — подвести наши войска и драться с общим противником. Неужели нам нужно выпрашивать, чтобы нам дали право драться с нашим общим врагом!»

Состояние раздвоенности, в котором находился Ворошилов, еще раз проявилось со всей ясностью два дня спустя во время проводов за­падных военных миссий. Ворошилов начал разговор замечанием о том, что «изменение политической ситуации, к его сожалению, лишило продолжение переговоров смысла». Когда адмирал Драке выразил на­дежду на то, что Советский Союз и в новых политических обстоятель­ствах будет трудиться на благо дела мира, Ворошилов ответил, что СССР не изменит этой своей традиционной политике. При последовав­шем затем прощании маршал на мгновение поддался чувствам, пожа­ловавшись, что в течение всего времени переговоров поляки настаивали на том, что им не нужна от Советского Союза никакая по­мощь. «Выходит, нам следовало бы завоевать Польшу, чтобы предло­жить ей нашу помощь, или на коленях попросить у поляков соизволе­ния предложить им помощь? Наше положение было невыносимым».

Британский атташе в Москве Р. Файэрбрейс и адмирал Драке сочли это проявление эмоций со стороны Ворошилова «искренним». А Бофр воспринял подобные рассуждения как «вполне резонные»; при всей ос­торожности он счел «логичным, что Ворошилов из-за этого был раздо­садован, поскольку у него, если можно довериться интуитивным впечатлениям, вначале, по-видимому, было искренне желание достичь цели и довести переговоры до успешного завершения».

Многократные намеки Ворошилова на возможность возобновления переговоров — «если ничего в политике не произойдет» — проливают свет на те возможные варианты действий, с которыми Советское прави­тельство считалось как с реальными в преддверии визита Риббентропа:

— на случай неудовлетворительного решения вопроса о пакте с Германией и ее наступательной акции против Польши (акции, нелокализованной или локализованной, которая, возможно, устранила бы польское сопротивление вступлению советских войск) оно намерено было продолжать создание единого оборонительного фронта для сдер­живания агрессии;

— на случай удовлетворительного решения вопроса о пакте с Гер­манией и решения польского вопроса (дипломатическим или договор­ным путем либо же с помощью локализованной наступательной акции Германии) оно склонно было признать наличие «политических собы­тий», делавших (на первых порах) продолжение военных переговоров излишним.

Такой же подход явственно чувствовался и в словах народного ко­миссара иностранных дел, который в этот вечер, около 20 часов, прини­мал протест французского посла в связи с объявленным визитом Риббентропа. Молотов отметил, что Советское правительство согла­силось принять германское предложение лишь после того, как ему при­шлось убедиться, что в вопросе о праве на проход войск «не приходится ожидать ничего позитивного». Он выразил сожаление, что полномочия на заключение военной конвенции, которая с согласия Польши вклю­чала бы право на проход советских войск, были получены французской стороной лишь после того, как «было дано согласие на визит господина Риббентропа». Однако он также намекнул на то, что англичане ведь не последовали в этом французам и что согласие Польши тоже не получе­но. С особой силой Молотов подчеркнул, что политика СССР принципиально не изменилась, что его правительство остается твердо приверженным делу сохранения мира и сопротивления агрессии. Со­ветское правительство, по его словам, подписало уже несколько пактов о ненападении, в том числе и с Польшей (!). И, соглашаясь теперь за­ключить еще один такой пакт — с Германией, — оно считает, что при этом ни в чем не отходит от своего общего мирного курса.

Британского посла нарком «с изрядной долей неудовольствия» упрекнул в невыполнении западными военными миссиями своих обе­щаний. На вопрос Сидса, будет ли намеченный к подписанию германо-советский пакт о ненападении содержать характерную для аналогичных пактов, заключенных СССР прежде, оговорку об автома­тическом расторжении пакта в момент начала агрессии другой сторо­ны, Молотов — явно «в величайшем смущении» — ответил, что следует подождать и посмотреть, что происходит. Высказанные Сидсом упреки относительно того, что Советское правительство отныне намерено от­казаться от своей политики защиты жертв агрессии и выдать Польшу германским войскам, Молотов воспринял «с неудовольствием». Англи­чане — таков был его сдержанный ответ — должны подождать и по­смотреть, как будут развиваться события. На заключительный вопрос Сидса о том, не намерено ли Советское правительство отречься от все­го, что достигнуто совместными усилиями на пути создания общего оборонительного фронта против агрессии, Молотов неопределенно от­ветил, что «все зависит от переговоров с германской стороной и, воз­можно, уже через неделю можно будет посмотреть дальше».

Из этого разговора Сидс вынес впечатление, что визит Риббентропа скорее неожиданная развязка, чем начало серьезных «переговоров». И хотя в этом разговоре с Молотовым Сидс и не услышал никаких завере­ний относительно продолжения переговоров, тем не менее вечером 23 августа в беседе с американским послом Штейнгардтом он исходил из того, «что германо-советское соглашение ограничится пактом о не­нападении, который не станет несовместимым с англо-франко-совет­ским союзом против агрессии».

Представитель отдела печати НКИД еще на исходе 22 августа, от­вечая на вопросы американских журналистов о значении будущего германо-советского пакта о ненападении, дал понять, что «такие пакты обычно содержат оговорку, в соответствии с которой они теряют силу в том случае, если одна из договаривающихся сторон совершает агрес­сивные действия против третьего государства». Это разъяснение, явно сделанное по указанию сверху, укрепило итальянского посла во мне­нии, что Советский Союз не склонен был полностью связывать себя заключаемым пактом о ненападении, а в гораздо большей мере намеревался в случае эвентуального европейского конфликта сохра­нить для себя свободу действий.

В том же духе высказывались и советские представители за рубе­жом. В Берлине сотрудник советского представительства — Астахов был вызван в Москву — 22 августа в беседе с американским поверен­ным в делах назвал следующие причины, побудившие пойти на заклю­чение пакта о ненападении с Германией: «Нежелание британских и французских военных властей дать полную информацию о своих арми­ях; отказ англо-французской стороны гарантировать на случай войны что-то большее, нежели только консультационную основу; британские уступки японцам на Дальнем Востоке и недоверие к политике и образу действий нынешнего британского правительства, в отношении которо­го имеются опасения, что применительно к Польше оно окажется гото­вым пойти на "второй Мюнхен"». С учетом этих соображений, продолжал упомянутый представитель, Советское правительство те­перь считает, что «для собственной обороны необходимо» заключить пакт с Германией. Советский дипломат подтвердил, что не было наме­рения исключить возможность дальнейших англо-франко-советских переговоров, заявив, что «даже после заключения пакта Россия в слу­чае явной германской агрессии против Польши могла бы объединиться [с западными державами ] против Германии».

В разговоре с послом Кулондром временный поверенный в делах в Берлине Н.В. Иванов подчеркнул в тот же день, что «пока еще не достигнуто ничего определенного» и что заключение пакта о ненапа­дении не повлечет за собой с необходимостью прекращение перегово­ров между тремя державами. Поездка Риббентропа, сообщил он Кулондру, — это «германская инициатива. Но партия еще не разыг­рана до конца».

Это выраженное советскими представителями мнение о том, что за­ключение пакта о ненападении с Германией в принципе не исключает продолжения переговоров между тремя державами, 22 августа через агентство Гавас попало на страницы мировой печати. На следующий день на него обратил внимание отдел печати германского министерства иностранных дел. Около полудня 23 августа Браун фон Штумм сооб­щил Риббентропу в Москву, что высшие компетентные советские кру­ги, как кажется, убеждены, что прибытие его, Риббентропа, в Москву для заключения пакта о ненападении отнюдь не несовместимо с про­должением военных переговоров с целью организации сопротивления нападению: каждая из двух акций означает, по их мнению, «вклад в де­ло мира. Англо-франко-советский пакт, дополненный военными соглашениями, мог бы обуздать Германию, если бы она продолжала следовать своим агрессивным замыслам». Но если Германия желает за­ключить пакт о ненападении, то было бы «своевременно и в интересах всех полезно сделать этот жест, который поможет разрядить существу­ющую напряженную атмосферу в отношениях между двумя страна­ми», а вопрос о Данциге и других польских территориях не имеет с заключением пакта о ненападении «ничего общего», поскольку нет на­мерения «заключать пакт для поддержки агрессора».

Когда Риббентроп ближе к вечеру 23 августа по возвращении в по­сольство после первой встречи со Сталиным и Молотовым ознакомился с этой телеграммой Брауна фон Штумма, он дал указание, чтобы посол Шуленбург добился встречи с Молотовым и побудил его высказаться против подобных «фальшивок» и распорядиться относительно выезда военных миссий из СССР. Так на глазах представителей германского посольства в Москве «обстоятельства» начали «портить дела», которые двумя днями ранее были наконец «отрегулированы».

Поездка Риббентропа

Если Советское правительство ожидало визита Риббентропа, испы­тывая чувство неопределенности и неуверенности, то a fortiori это от­носилось к германскому руководству. Гитлер провел время, прошедшее от отправки его телеграммы Сталину в воскресенье (20 августа) попо­лудни до получения ответа в понедельник вечером, в «крайне напряженном душевном состоянии». Ведь уже в субботу на той же неделе предстояло нападение на Польшу! «Почти весь день 21 августа Гитлере волнением ожидал в Оберзальцберге вестей из Москвы». С течением утомительного ожидания его напряжение возросло до такой степени, что он велел разбудить Геринга, чтобы осыпать его упреками за то, что он вообще посоветовал ввязаться в эту игру с русскими. С раздражени­ем Гитлер заявил, что было бы крайне неприятно, если бы Сталин те­перь отверг его предложение!

Чуть позже, в 22 час. 30 мин., в Бергхоф по телефону была пере­дана поступившая в министерство иностранных дел около 21 час. 35 мин. и затем дешифрованная телеграмма Шуленбурга, содержав­шая текст ответа Сталина. Теперь уже «торжествующий» Гитлер вновь разбудил Геринга, чтобы сообщить ему, что только что получено изве­стие о согласии Сталина. Гитлер «вновь одержал верх».

В тот же вечер 21 августа Гитлер обсудил с Риббентропом, видимо, в присутствии Фридриха Гауса, дальнейшие действия. Были во всех деталях рассмотрены вопросы предстоявших переговоров и определена германская позиция на этих переговорах. Гитлер дал своему министру иностранных дел подробные инструкции относительно их ведения. Об этом в высшей степени важном инструктаже не сохранилось ни про­токола, ни какой-то другой записи. Лишь немногочисленные высказы­вания — например, Гауса и Риббентропа на Нюрнбергском процессе — и в еще меньшей мере другие источники позволяют более или менее точно судить о ходе и основных направлениях содержания данного раз­говора.

Основными пунктами совместного обсуждения были, с одной сторо­ны, пакт о ненападении как таковой, а с другой — подлежавший одно­временному подписанию протокол. Что касается содержания самого пакта о ненападении, то с учетом имевшегося во многом безупречного советского проекта он едва ли требовал дальнейшей доработки. Зато со­ображения относительно содержания желаемого советской стороной «протокола», который Гитлер назвал «дополнительным протоколом» к договору, наверняка заняли при обсуждении львиную долю времени. Вопреки намекам советской стороны Гитлер и Риббентроп со своими помощниками перенесли акцент на территориальные вопросы, выдви­нутые же Советским правительством для включения «в протокол» предложения политического содержания, а именно вопрос о гарантиях (в самом широком смысле) в отношении Прибалтийских государств и вопрос о германском воздействии на Японию, были, насколько можно судить по окончательным договоренностям, оставлены без внимания. Первый из них снимался в значительной мере предложением герман­ской стороны о территориальных «компенсациях», второй по ряду при­чин, вытекавших из особенностей этого пакта, стал несущественным.

Выработка линии поведения в рамках соображений относительно дополнительного протокола позволила уточнить неоднократно давав­шееся Германией в ходе предварительных контактов обещание, соглас­но которому «между Балтийским и Черным морями любой вопрос будет решаться в согласии». Первое новшество этого вечера состояло во вве­дении в германо-советскую договорную терминологию такого понятия, как «разграничение сфер интересов». Понятие это — как показано вы­ше — несколькими неделями ранее в ходе британо-германских секрет­ных переговоров было предложено английской стороной, а теперь подхвачено Гитлером и Риббентропом и сделано центральным поняти­ем — своего рода скальпелем для расчленения Восточной Европы и Прибалтики.

Предпринятое в этот вечер разграничение сфер интересов предус­матривало, что Германия должна заявить о (временной) политической незаинтересованности в значительной части областей Восточной Евро­пы и согласиться с переходом в сферу интересов СССР большой части территорий, которых Российская империя лишилась в итоге первой ми­ровой войны. Этими территориями были восточные районы Польши вплоть до расположенного в центре страны Варшавского воеводства, независимые демократические государства Финляндия и Эстония, часть Латвии восточнее Западной Двины, включая столицу Ригу, и во­сточные (бессарабские) провинции Румынии. Внутри Прибалтики раз­граничение должно было произойти по возможности по линии Западной Двины. Тем самым восточная часть Прибалтики (Эстония и расположенная к востоку от Западной Двины часть Латвии, то есть историческая область Лифляндия) должна была отойти к СССР, а за­падная часть Латвии, то есть историческая Курляндия, и Литва — к Германии. Такое разграничение — как впоследствии утверждал Риб­бентроп — не соответствовало разделению по строго историческим критериям, на основе которых государствам, оказавшимся побежден­ными в первой мировой войне, вернулись бы утраченные тогда террито­рии: Российская империя владела наряду с Финляндией и Бессарабией всей Прибалтикой, а также Польшей вплоть до линии Вислы.

Гитлер и его советники, несомненно, сознавали это. Но они отдава­ли себе также отчет в том, что даже уже предложенные ими территории по психологическо-историческим причинам должны были представ­лять достаточно соблазнительную «наживку», перед которой с трудом сможет устоять любой русский государственный деятель. За ослепи­тельным блеском великодушного жеста, призванного дать окончатель­ное решение — устранение Версальского диктата двумя побежденными в мировой войне государствами по их собственному ус­мотрению, — крылось коварство макиавеллистского искушения — за­манить Сталина предлагаемыми территориями и бесповоротно превратить его в сообщника экспансионистского «третьего рейха».

В своем стремлении заручиться согласием Сталина и довести дело до подписания пакта Гитлер сделал еще один важный шаг в конкрети­зации выдвинутых до этого предложений, наделив Риббентропа полно­мочиями политически уступить — наряду с уже названными странами и территориями — всю «Юго-Восточную Европу, а именно: при необ­ходимости вплоть до Константинополя и Проливов». Таким образом, в случае, если бы Сталин не поддался искушению клюнуть на первые предложения, последней и самой большой приманкой, с помощью ко­торой Гитлер надеялся добиться его согласия, явились бы Балканы,

Проливы и Константинополь, на которые до первой мировой войны бы­ли направлены экспансионистские устремления русской империи.

Вторым решением, принятым в ходе беседы в этот вечер, можно считать придание дополнительному протоколу секретного характера. Примечательным прецедентом здесь послужило секретное соглашение к германо-японскому антикоминтерновскому пакту 1936 г. — соглаше­ние, которое Риббентропу довелось отшлифовывать вместе с тогдаш­ним военным атташе Осимой в ходе длительных тайных переговоров. Он приобрел тогда — в обход всех дипломатических и правовых инс­танций — практический опыт выработки секретного агрессивного пак­та, пошедший ему на пользу теперь. Опираясь на этот свой опыт, он впоследствии писал в обоснование секретного характера германо-советского соглашения: «Договоренности, затрагивающие третьи стра­ны, само собой разумеется, не фиксируются в договорах, предназначенных для общественности, — для этого прибегают к сек­ретным договорам... по (этой)... причине и указанное соглашение было заключено в виде секретной договоренности». Секретность диктова­лась не только характером этих действий, противоречащих нормам международного права, — она неизбежно вытекала из логики самого содержания протокола, который оформлял направленный на расчлене­ние Польши «союз для войны». Вот почему надлежало исключить ма­лейший намек на разглашение.

Третья инструкция, данная Гитлером Риббентропу, касалась уточ­нения формулировок: своими выражениями Риббентроп должен был создать впечатление, будто бы никакого «решения фюрера напасть на Польшу тогда не существовало». В ходе своих переговоров в Москве Риббентроп, как подтвердил после войны Гауе, придерживался этого указания, тем самым добиваясь сознательного вуалирования истинных намерений Германии.

В первой половине следующего дня, вторника, 22 августа, Гитлер наделил Риббентропа «генеральными полномочиями вести от имени Германского рейха... переговоры о пакте о ненападении, а также... обо всех связанных с этим вопросах и подписать как пакт о ненападении, так и другие достигнутые в ходе переговоров договоренности — при не­обходимости с оговоркой, что этот договор и эти договоренности всту­пают в силу тотчас же после их подписания». После совместного подписания документа о полномочиях Риббентроп отбыл в Москву.

В этот же день, 22 августа, в 12 часов Гитлер выступил в большом зале Бергхофа с почти двухчасовой речью перед германскими главно­командующими, которых он в спешном порядке вызвал в Берхтесгаден. Еще более непреклонной, чем в речи, произнесенной 13 августа, была теперь его воля рассеять их сомнения, подавить всякие угрызения совести, еще «гораздо более самонадеянными» — его слова. Послание Сталина придало ему уверенности. Сам факт наличия этого послания он использовал для нейтрализации любых возражений со стороны во­енных.

Отнюдь не случайно подчеркнул он в этой речи, что основание Ве­ликой Германии было «в военном плане... сомнительно» и достигнуто лишь «благодаря блефу политического руководства» — этими словами он точно охарактеризовал свой образ действий в тот момент. Ведь на­страивание военных на польскую кампанию осуществлялось при помо­щи не менее грандиозного политического блефа: Гитлер, с одной стороны, унижал своих противников, называя их «мелкими червями» и добавляя: «Я повидал их в Мюнхене», — ас другой — признавал, что всегда был убежден в том, что «Сталин никогда не пойдет на англий­ские предложения». В то время как его отправившийся в вояж предста­витель вез в своем портфеле «генеральные полномочия», необходимые для того, чтобы «купить» согласие Сталина, и его сатрапы еще по пути в Москву пребывали в страхе относительно того, как закончится эта «авантюра», этот «рискованный политический маневр», он пытался создать впечатление, что согласие русских на разгром Польши уже у него в кармане. Россия, подчеркнул он, «никогда не будет настолько безрассудной, чтобы воевать на стороне Франции и Англии». Она «не заинтересована в сохранении Польши, и потом Сталин знает, что Польша со своим режимом обречена независимо от того, выйдут ли ее солдаты из войны победителями или побежденными. Решающим было отстранение Литвинова. Я проводил переориентацию в отношении России постепенно. В связи с подписанием торгового соглашения мы вступили в политический диалог. Было предложено заключить пакт о ненападении. Затем поступило универсальное предложение России [реальные события опрокинуты с ног на голову! - Авт. ]. Четыре дня на­зад я предпринял необычный шаг, приведший к тому, что Россия вчера ответила, что она готова пойти на заключение пакта. Установлен лич­ный контакт со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра подпишет до­говор. Теперь Польша находится в положении, в котором я хотел ее видеть».

За этим последовало практическое использование того, что вопре­ки всевозможному сопротивлению было наработано руководством от­дела экономической политики министерства иностранных дел за многие месяцы, — узурпация этих разработок, которые теперь союз с Россией сделал ему экономическим гарантом подчинения Западной Европы: «Нам нечего бояться блокады. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк. Большая цель требует больших усилий. Я бо­юсь только, что в самый последний момент какая-нибудь сволочь встрянет со своим посредничеством... Сегодняшнее объявление о пред­стоящем подписании пакта о ненападении с Россией произвело эффект разорвавшейся гранаты. Последствия непредсказуемы. И Сталин тоже сказал, что этот курс пойдет на пользу обеим странам. Воздействие на Польшу будет ошеломляющим».

Эти заявления Гитлера едва ли вызвали в среде генералитета ощу­щение «величайшей внезапности и полнейшей неожиданности» — сообщения о поездке Риббентропа и предстоящем подписании пакта начиная с полуночи передавались по германскому радио и были опуб­ликованы в утренних выпусках газет. Но эта речь наверняка породила определенную растерянность. Высказывания, которые Гитлеру дове­лось услышать во время последовавшего за встречей обеда, подтверди­ли, что в этом кругу ни политическая изоляция Польши, ни возмож­ность локализации войны против нее не рассматривались как данность.

Скептические прогнозы военных побудили Гитлера выступить сра­зу же после обеда со второй речью. Он начал ее с признания, что «при­менительно к Англии и Франции» можно было бы, конечно, поступить «и по-другому», хотя «с определенностью предсказать этого и нельзя». Во всяком случае, он в этой самой жесткой из всех произнесенных до войны речей рекомендовал: «Железная решимость в наших рядах. Ни перед чем не отступать. Каждый должен придерживаться взгляда, что мы с самого начала готовы бороться и против западных держав. Бо­роться не на жизнь, а на смерть... Преодоление прежних времен путем привыкания к самым тяжелым испытаниям... На первом плане уничто­жение Польши. Цель — устранение живой силы, а не достижение опре­деленного рубежа... Я обеспечу пропагандистский повод к развязыванию войны, неважно, в какой мере достоверный... Сострада­нию нет места в наших сердцах. Действовать беспощадно. 80 миллио­нов человек должны обрести свое право... Право принадлежит более сильному. Предельная твердость... Приказ о начале последует, вероят­но, в субботу утром».

Но и это беспрецедентное в военной истории Германии подстрека­тельство к кровопролитию не способно было заглушить беспокойство военных. Хотя Гитлеру, возможно, и удалось — как вспоминал впос­ледствии Белов — своей речью о «союзе с Россией заткнуть рты некото­рым скептикам», лица многих из них вроде, например, Шмундта выражали «озабоченность». Даже адъютант Гитлера «мог понять отча­яние Шмундта, ведь... мы оказались перед фактом, что Германия через несколько дней вступит в войну, которую Гитлер... хотел вести, не за­ручившись доверием генералов, и которую генералы считали несчасть­ем, ничего в то же время не предпринимая против Гитлера».

В эти послеобеденные часы 22 августа Риббентроп, сделав по пути в Москву остановку в Берлине, отдал в МИД последние распоряжения. Через статс-секретаря фон Вайцзеккера он с целью информации гер­манских миссий за рубежом (за исключением германского посольства в Токио) дал установочное разъяснение относительно германо-советского сближения. Эта инструкция оказалась на удивление близкой к ре­альности положения, что, возможно, объясняется возражениями Вайцзеккера против «оглупления» глав миссий. Так, в ней заключение пакта ставилось в непосредственную связь с обострением ситуации во­круг Польши и подчеркивалась германская «заинтересованность в не­допущении перехода Советского Союза на сторону Англии». Кроме того, признавался тактический характер этого сближения: «Надлежа­ло рассеять у Советского правительства чувство угрозы в случае герма­но-польского конфликта. Подходящим средством для этого была конкретизация переговоров относительно пакта о ненападении до те­перешней стадии. Тем самым одновременно была достигнута и пресле­довавшаяся нами с самого начала цель помешать ведшимся в Москве англо-французским переговорам о нашей изоляции... Международно-политическое воздействие этого договора станет очевидным уже в бли­жайшее время. Во всяком случае, уже сейчас заметно, что Польша пе­реживает тяжелый шок».

После этого Риббентроп вкратце проинформировал о новой ситуа­ции представителей обеих союзных стран. Беседа с итальянским поверенным в делах (посол Аттолико был отозван в Рим для консультаций) была малоинформативной — он уже накануне обе­скуражил министра иностранных дел Чиано сообщением о том, что за­планированная встреча на Бреннере не состоится, поскольку он «едет в Москву».

Труднее сложился его разговор с японским послом Осимой. «Со­общение о том, что Риббентроп вылетает в Москву для заключения пакта, было для него полной неожиданностью. Оно явилось для него тя­желым ударом... Его лицо окаменело и стало серым». «Глубоко по­давленный», посол обратил внимание Риббентропа на то, что это означает конец его миссии. В качестве отговорки Риббентроп — после соответствующей справки присутствовавшего при разговоре статс-секретаря — привел тот аргумент, что Япония «почти полгода отмалчива­лась относительно намеченного тройственного пакта и теперь должна проявить понимание, видя, что Германия пытается защитить себя иным способом. И этот фарс продолжался...». Полтора года спустя, в ходе подготовки операции «Барбаросса», планирование которой опять-таки было скрыто от японского союзника, Риббентроп исправился. Вой­на, сообщил он Осиме 23 февраля 1941 г., была тогда «неизбежной. Когда дело дошло до войны, фюрер решился пойти на соглашение с Рос­сией, необходимое для того, чтобы избежать войны на два фронта. Возможно, этот момент оказался тяжелым для Японии. Но соглашение отвечало и японским интересам, поскольку императорская Япония бы­ла заинтересована в скорейшей победе Германии, а соглашение с Рос­сией обеспечивало эту победу».

В Москве Риббентроп хотел произвести впечатление своей большой свитой — его делегация в составе 37 человек включала представителей МИД (Гауе, Шнурре, Хевель, главный переводчик Шмидт и Шмидт — представитель печати), сотрудников канцелярии Риббентропа (Петер Клейст и др.), фотографов, а также позировавших в качестве «техниче­ского персонала» гестаповцев. Вся делегация, как не без иронии заме­тил посол, даже не вошла в один «юнкере».

Делегация отбыла из Берлина поздним вечером 22 августа на двух самолетах «Кондор», взяв курс на Кенигсберг. Утром 23 августа, в 7 ча­сов, оба самолета вылетели из Кенигсберга, чтобы после четырехчасо­вого полета, то есть в 13 часов по московскому времени, приземлиться в советской столице. На протяжении всего полета настроение столь раз­личных по происхождению, образованию и политическим симпатиям членов делегации было отмечено столь большой неуверенностью и нер­возностью, что дело доходило до личных конфронтаций: над всеми ви­тало «напряженное ожидание авантюры, навстречу которой мы летели».

Сопровождавшие Риббентропа с озабоченностью спрашивали себя, «не ошеломят ли нас Советы в Москве отменным соглашением с англо-французами; ...не будет ли Риббентроп втянут в затяжные, изнури­тельные переговоры». Некоторые опасались быстрого «бесславного воз­вращения на родину». В среде убежденных национал-социалистов все еще доминировало «двойственное чувство» (Клейст) в отношении вче­рашнего заклятого большевистского врага. Те деятели, которые соблю­дали определенную дистанцию в отношении национал-социализма, были озабочены перспективами этого договора; так, например, пере­водчик Шмидт слишком хорошо знал свою «клиентуру», чтобы вполне отдавать себе отчет в том, что «тыловое прикрытие, обеспеченное Ста­линым, сделает Гитлера еще более безрассудным и непоколебимым в его внешней политике». Ночь, проведенная в кенигсбергском «Парк-отеле», была для них ночью грустного «прощания с миром».

Сам Риббентроп — по его собственным последующим признани­ям — отправился в путь «со смешанными чувствами». Наличие много­летней вражды и мировоззренческого антагонизма с Россией нельзя было отрицать. И теперь рейхсминистр иностранных дел, который ре­дко читал поступавшие «из Москвы отчеты дипломатов» и к тому же воспринимал их «очень скептически», сетовал на то, что «никто у нас» не был «достоверно информирован о Советском Союзе и его руко­водящих деятелях». По его словам, присылавшиеся из Москвы дипло­матические доклады были «бесцветными», Сталин в них изображался «в некотором роде мистической личностью». Сознание «особой ответст­венности этой миссии», о которой он впоследствии старался напомнить, ограничивалось преимущественно рамками деструктивной части его задачи: в момент, когда «...в Москве все еще велись переговоры с анг­лийской и французской военными миссиями», побудить Сталина к торговле с Германией и помешать заключению трехстороннего пакта. В самолете по пути в Москву он, по его словам, твердо решил: «Я должен сделать все, что от меня зависит!»

Во время полета Гауе, сидя рядом с Риббентропом, начал на основе полученных накануне инструкций Гитлера набрасывать текст секрет­ного дополнительного протокола. Работа над составлением текста протокола наряду с формулированием окончательной редакции немец­кого текста самого пакта о ненападении была продолжена ночью в кенигсбергском отеле. В результате были подготовлены проекты, готовые, по мнению германской стороны, к подписанию.

1. Проект секретного дополнительного протокола имел, возможно, не один, а несколько вариантов. Ни один из вариантов не сохранился. Если существовал лишь один вариант, то следует исходить из того, что его текст в максимальной степени был идентичен тексту подписанного протокола. Если же, как явствует из телеграммы Риббентропа герман­скому посольству в Москве от 25 августа, было разработано несколь­ко вариантов секретного дополнительного протокола, то, вероятно, речь шла о вариантах, предполагавших в одном случае минимум, а в другом — максимум договоренностей. Соответствующие варианты должны были предлагаться советской стороне в зависимости от объема ее требований. Если такое предположение верно, то подписанный про­токол был адекватен варианту-минимуму: районы «Юго-Востока Ев­ропы» были затронуты лишь частично (Бессарабия) и попутно, а Про­ливы и Константинополь вообще не были упомянуты.

2. Что касается текста пакта о ненападении, то здесь дело свелось к незначительной переработке германской стороной советского проекта, врученного Молотовым послу Шуленбургу 20 августа. Эти не сохра­нившиеся и потому текстуально неизвестные поправки в значительной своей части опирались, насколько можно судить по окончательному ва­рианту текста договора, на советский проект, которому, однако, была предпослана помпезная преамбула, и изменили советский проект лишь в отдельных характерных пассажах.

И эта подготовительная работа тоже велась в изнурительно напря­женной атмосфере. Риббентроп, по свидетельству переводчика Шмид­та, «всю ночь напролет готовился к своим беседам... исписал множество бумаг... неоднократно связывался по телефону с Берлином и Берхтесгаденом и требовал самые неожиданные документы, держа, таким об­разом, всю свою делегацию в напряжении». На следующее утро Риббентроп с подготовленными проектами пакта о ненападении и сек­ретного дополнительного протокола вылетел из Кенигсберга в Москву. Позднее он заявил, что «посол Гауе... вместе со мной разрабатывал до­говоры». Основываясь на этом свидетельстве, адвокат д-р Зайдель в Нюрнберге выдвинул в защиту Риббентропа тезис о том, что «проект секретного договора (то есть секретного дополнительного протокола. — И.Ф.) разработан (послом Гаусом)» и что «народный комиссар ино­странных дел Молотов и господин фон Риббентроп подписали этот сек­ретный договор в том виде, как он был разработан послом Гаусом». Это утверждение — если не считать незначительных деталей — соот­ветствует действительности. Секретный дополнительный протокол — вопреки высказывавшимся до сих пор предположениям — исходил от германской стороны.

Прием, оказанный делегации Риббентропа в московском аэро­порту, выдавал сомнения Советского правительства относительно германских целей и исхода этого визита. Встречал Риббентропа первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин — сама его фамилия воспринималась как «символ нереальности всей сце­ны» (Шмидт) — в присутствии заведующего протокольным отде­лом Баркова, нескольких высокопоставленных русских чиновников и послов Шуленбурга и Россо. Советское правительство, как отме­тили с немалым разочарованием члены делегации, предусмотрело для встречи «лишь небольшой аэропорт» (Клейст). Прием был вос­принят отнюдь не как «впечатляющий» (Клейст). Даже сведущие в вопросах московского дипломатического протокола сотрудники по­сольства заметили, что германского министра иностранных дел встречали без представителей общественности (Херварт). В импер­ское министерство иностранных дел было передано, что Риббен­троп был принят «в сдержанной официальной атмосфере». Это впечатление не было ослаблено и развевавшимся над летным по­лем флагом со свастикой, сшитым явно второпях по принципу зер­кального отражения.

После обмена приветствиями с представителями Советского прави­тельства делегация перешла под покровительство германского посла. Один лишь Риббентроп по соображениям безопасности был доставлен в германское посольство в специальном автомобиле Сталина. В распоря­жение делегации с советской стороны не было предоставлено никакой резиденции, и посол Шуленбург с трудом разместил ее в здании бывше­го австрийского посольства, которое «со времени аншлюса» стало как бы филиалом и придатком германского посольства. Здесь и находилась кое-как разместившаяся немецкая делегация — в здании с видом на ве­ликолепный отель, который Советское правительство отдало в распо­ряжение западных военных миссий на время их пребывания в Москве.

Не предусматривал протокол и питания делегации. Поэтому снача­ла пришлось устроить в апартаментах германского посольства импро­визированный завтрак «в самом узком кругу» (Кёстринг). Во время завтрака Риббентроп под давлением растущей неуверенности в осуще­ствимости своей «миссии» выразил «явную обеспокоенность». Не вы­держав, он с нескрываемой озабоченностью спросил сидевшего рядом военного атташе: «Как все это сложится?» В ответ Кёстринг попытался авторитетно продемонстрировать «знание восточного склада мышле­ния», заявив, что здесь «считается главным много затребовать, а потом позволить партнеру кое-что выторговать». Но эти его рассуждения имели «мало успеха... Обеспокоенность не покинула Риббентропа, и он явно продолжал все больше возбуждаться». Его «миссия» состояла — чего Кёстринг еще не знал — не в том, чтобы путем трудных, но коррек­тных переговоров добиться выгодной для обеих сторон договоренности. Напротив, он хотел, предав чужие народы и страны более чем неопре­деленной судьбе, выключить высший политический разум Сталина, с тем чтобы «по возможности быстро уладить дело» с договорами и затем «немедленно уехать». Молниеносный характер этого визита и расчет на определенный ослепляющий эффект имиджа Риббентропа как пре­успевающего карьериста, несомненно, принадлежали к некоторым за­ранее скалькулированным элементам разработанной Гитлером стратегии успеха.

Перекусив на скорую руку, рейхсминистр — по рассказу Клей­ста — попросил Шуленбурга и Хильгера «доложить о новейшем разви­тии ситуации в Москве, а также о бытующих здесь нормах обращения при подобных визитах». На деле он явно выразил этими словами свое очевидное неудовольствие советским протоколом, который никак не соответствовал начавшемуся государственному визиту. Он распоря­дился, чтобы посольство выяснило, не планируется ли советской сторо­ной по крайней мере в отношении последующей части визита повышение ранга последнего. Но, несмотря на все усилия, писал впо­следствии Риббентроп, «так и не удалось выяснить, кто будет вести пе­реговоры со мной — Молотов или сам Сталин. Странные московские нравы».

Шуленбург и Хильгер проинформировали его о разработанной ими «программе на завтрашний день. Оставить в своем распоряжении до­статочно времени и не проявлять сверхспешки — таков их совет... Но Риббентроп вдруг раздражается. Резким жестом руки, выражающим крайнее нетерпение, он прерывает своих советников и без всяких даль­нейших разъяснений велит Шуленбургу сообщить в Кремль, что он не позднее чем через 24 часа должен вернуться в Германию. Приказ вы­полняется, и уже час спустя Риббентроп в сопровождении Шуленбурга и Хильгера направляется в Кремль» (Клейст). Когда они покидали по­сольство, произошел характерный эпизод. Риббентроп спросил совет­ника посольства Хильгера, который относился к идее заключения пакта с глубокой озабоченностью, о причинах его удрученности. В от­вет Хильгер выразил опасение посольства, подчеркнув, что намечае­мое сближение может быть успешным и плодотворным лишь до тех пор, пока Германия будет оставаться сильной. Этим он хотел подчеркнуть, что в случае германского нападения на Польшу оказалась бы неизбеж­ной война с западными державами, которая, став затяжной, была бы непосильной для Германии. Риббентроп «с присущим ему высокомери­ем» отмел обоснованность озабоченности Хильгера, заявив: «Если это все, чего вы опасаетесь, то я могу Вам сказать, что Германия справится с любой ситуацией».

На эту первую встречу Риббентроп отправился в сопровожде­нии посла и переводчика. Эксперт по вопросам международного права посол Гауе был приглашен только на вторую встречу. Это может служить указанием на то, что Риббентроп хотел сначала со­ставить себе представление о настроенности Советского правитель­ства и степени его готовности к переговорам, а во-вторых, специально обсудить вопросы, связанные с дополнительным прото­колом, чтобы потом, уже выложив все карты, не натолкнуться на отказ. Если он велел подготовить несколько вариантов секретного дополнительного протокола, то после первой встречи в Кремле он уже знал, к чему сводились советские требования и какие из фор­мулировок следовало отобрать для второй встречи. Переговоры ве­лись в рамках двух встреч, из которых вторая затянулась до утра 24 августа. Ниже предпринимается попытка впервые реконструиро­вать ход этих бесед и переговоров.

Первая встреча в Кремле: предварительный обмен мнениями

В Кремле три названных представителя Германии были проведены в длинный кабинет, в другом конце которого их ожидали Сталин и Мо­лотов. Позже к ним присоединился В. Павлов, молодой русский пере­водчик, которого предпочел сам Сталин. Прием рейхсминистра иностранных дел, прибывшего для заключения договора, в одном из ка­бинетов Сталина был еще одним доказательством подчеркнуто незна­чительного протокольного статуса, в соответствии с которым проходил его визит. Личное присутствие Сталина, обескуражившее немецкую сторону, отнюдь не противоречило этому: оно, согласно наблюдению Хильгера, было «шагом, заранее рассчитанным Сталиным на эффект, и одновременно являлось для Риббентропа намеком на то, что либо дого­вор будет заключен тотчас же, либо он не будет подписан никогда».

Заявление Риббентропа на процессе Международного военного трибунала о том, что «оказанный ему Сталиным и Молотовым прием» был «очень радушным», являлось одним из его многочисленных пре­увеличений и искажений; он прибегнул к нему, пытаясь ради собственного спасения зачислить в свои сообщники и Советское правительство. Ведь в действительности, по словам Хильгера, Риб­бентроп сам «после короткого, формального приветствия», с которым к нему обратился Сталин, «стал рассыпаться в уверениях относительно доброй воли германской стороны, которые Сталин воспринял сухо и по-деловому». В противоположность Риббентропу Сталин в ходе даль­нейших переговоров вел себя «очень естественно и непретенциозно».

Первая беседа продолжалась с 15 час. 30 мин. до 18 час. 30 мин. по московскому времени. Риббентроп, вступив в разговор, долго распро­странялся о «желании Германии... поставить германо-советские отно­шения на новую основу и добиться соглашений во всех областях (выделено автором)». Он подчеркнул заинтересованность своего пра­вительства в том, чтобы «добиться взаимопонимания с Россией на мак­симально длительный срок». При этом он — согласно его собственным свидетельствам — сослался «на весеннюю речь Сталина, в которой Сталин, по нашему мнению, высказал сходные идеи». Это была первая в тот день ссылка на выступление Сталина на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г., и она прозвучала как своего рода легитимация герман­ского образа действий из уст германского представителя.

Согласно более поздним свидетельствам Риббентропа (Хильгер о подобном не сообщает), затем выступил «Сталин — кратко, вырази­тельно, немногословно, но то, что он говорил, ясно и недвусмысленно, как мне показалось, обнаруживало также желание согласовать инте­ресы и достичь взаимопонимания с Германией». В итоге этого «первого принципиального разговора» была «констатирована обоюдная готов­ность к заключению пакта о ненападении». При этом Риббентропу «от­вет Сталина» показался «столь положительным, (что он, Риббентроп, решил для себя. — И.Ф.), что мы... тотчас смогли перейти к рассмотре­нию фактической стороны взаимного разграничения интересов и, в ча­стности, к обсуждению германо-польского кризиса».

Таким образом, Риббентроп очень быстро перешел от позитивно протекавшего обмена мнениями относительно заключения пакта о не­нападении как такового к коренным вопросам секретного дополнитель­ного протокола, который дол жен был обсуждаться во вторую очередь. Здесь он опирался на «директивы», данные ему Гитлером. Впоследствии Риббентроп заявил: «Я изложил пожелание Адольфа Гитлера, чтобы обе стороны пришли к окончательному соглашению, и я, конечно же, гово­рил также о кризисной ситуации в Европе. Я сказал русским господам, что Германия сделает все для того, чтобы мирным путем урегулировать ситуацию с Польшей и все связанные с этим трудности и, несмотря ни на что, все-таки прийти к дружескому соглашению». Подобная констата­ция не могла явиться сюрпризом ни для советских партнеров по переговорам, ни для обоих присутствовавших при сем германских дипломатов. Она была продолжением той линии, которую Риббентроп по поручению Гитлера уже рекомендовал своим служащим и дл я предыдущих зонди­рующих контактов с советскими представителями.

Однако имелось одно существенное различие. Если к моменту прежних зондирующих контактов еще не была исключена возмож­ность мирного урегулирования, то теперь ведь решимость Гитлера к войне была более или менее очевидной: уже была назначена дата нача­ла нападения. И естественно, теперь, на столь продвинутой стадии под­готовки, стремление ввести в заблуждение Советское правительство относительно цели этого навязанного ему визита и завуалировать пла­ны Гитлера выглядело не имеющим себе равных по наивности фарсом. Одновременно такое поведение показывало, насколько мала была даже в тот момент вера Гитлера в готовность Сталина к соучастию. Этим же объясняется тот факт, что Риббентроп во время своего визита в Кремль никак не мог почувствовать себя среди единомышленников.

Ведь, как показал впоследствии под присягой Гауе, Риббентроп на всем протяжении своих московских переговоров строго придерживался указания Гитлера: «Как при... неофициальных контактах (сопровож­давших переговоры. — Я.Ф.), так и в ходе самих переговоров рейхсминистр иностранных дел выбирал выражения таким образом, что военный конфликт Германии с Польшей выглядел в его освещении не как уже окончательно решенное дело, а всего лишь как возможность, которую нельзя исключать. С советской стороны по этому пункту не было сделано никаких заявлений, которые заключали бы в себе одобре­ние подобного конфликта или побуждение к нему. Напротив, советские представители ограничились в этом отношении тем, что просто приня­ли к сведению высказывания германского представителя».

На процессе Риббентроп вполне определенно подтвердил это. На вопрос: «Верно ли, что эти переговоры (по территориальным вопро­сам. — И.Ф.) недвусмысленно велись лишь на тот случай, если бы на основе пакта о ненападении и политического урегулирования между Россией и Германией не удалось урегулировать польский конф­ликт?» — он ответил: «Да, именно так. Я тогда выразился в том смысле, что с германской стороны, естественно, будет сделано все для того, чтобы решить эти проблемы мирным, дипломатическим путем». И на следующий вопрос, гласивший: «Пообещала ли вам Россия при этом решении дипломатическую поддержку или благожелательный нейтра­литет?» — Риббентроп дал утвердительный ответ, подчеркнув: «Это ведь само собой вытекало из пакта о ненападении и всего процесса пере­говоров в Москве». (Тот факт, что эта фикция германских усилий, на­правленных на мирное разрешение конфликта, последовательно сохранялась и поддерживалась на всем протяжении переговоров, объ­ясняет заметное на фотографиях облегчение и удовлетворение герман­ского посла, поначалу действительно верившего, что он способствует сохранению мира.)

Для оправдания этого вуалирования военных планов Гитлера Риб­бентроп позднее выдвинул утверждение, будто даже к моменту его по­ездки в Москву никакого «окончательного решения» Гитлера относи­тельно нападения на Польшу вообще не существовало или по край­ней мере он, Риббентроп, «ничего не знал о так называемом решении фюрера напасть на Польшу». Зато Риббентроп в присутствии Гауса не мог отрицать, что «во время дискуссии в Москве... было ясно, что уг­роза подобного конфликта была бы... налицо, если бы последняя воз­можность переговоров оказалась исчерпанной». Эта формулировка позволяет заключить, что Риббентроп трактовал предписанные ему инструкции очень широко, а именно в том смысле, что он дал «ясно» по­нять, что «возможность подобного конфликта» возникла бы лишь в том случае, если бы оказалась исчерпанной последняя (возможность) пере­говоров». При этом Риббентроп, как он позже подчеркивал, «указал Сталину на то, что с германской стороны будет сделано все, чтобы ре­шить эти вопросы мирным дипломатическим путем».

Неизвестно, какое значение придавали (если вообще придавали) Сталин и Молотов этим неоднократным заверениям Риббентропа в стремлении Германии всеми мыслимыми дипломатическими средства­ми добиться мирного урегулирования своего конфликта с Польшей. Невозможно также ответить и на вопрос о том, не явился ли очередной зигзаг, совершенный Гитлером как раз в эти дни и выразившийся в его переориентации с общей на локализованную войну и, наконец, на «по­этапное решение» своего конфликта с Польшей, результатом воз­действия московских переговоров на его военно-политические планы.

И действительно, не в последнюю очередь с учетом известного раз­вития последующих событий нельзя сбрасывать со счетов предположе­ние о том, что советская сторона в ходе переговоров с Риббентропом тем или иным образом (прямо декларируя или косвенно давая понять своей позицией) продемонстрировала свою заинтересованность в мирном урегулировании мирового кризиса вообще и дипломатическом улажи­вании конфликта с Польшей в частности, выдвинув на обсуждение идею международной конференции и заручившись обещанием Риббен­тропа о том, что Советский союз (на этот раз) сможет участвовать в по­добной конференции. Выражение такой заинтересованности не только шло бы в русле ее опасений относительно того, что в последнюю минуту за ее спиной мог бы стать реальностью «второй Мюнхен», кото­рым была бы предрешена судьба Польши, — оно являлось бы также ло­гическим продолжением декларирования тех пожеланий, которые Молотов неоднократно высказывал Шуленбургу. Оно, далее, в столь же сильной степени соответствовало бы принципам так называемой со­ветской «политики мира», в какой подобным образом отстаиваемое ре­шение казалось способным избавить Советское правительство от нежелательного вовлечения в польский конфликт, что легко могло привести к коллизии с существовавшим советско-польским пактом о ненападении и втянуть Советский Союз в конфликты с державами — гарантами независимости Польши, каковыми являлись Франция и Ан­глия. Наконец, оно соответствовало бы желанию не допустить прибли­жения к советской территории германо-польской фронтовой линии, поскольку в противном случае рано или поздно еще больше возрос бы риск для безопасности СССР. Возможность разрешения кризиса мир­ным, дипломатическим путем должна была показаться Сталину при некоторой широте взгляда единственным надежным выходом из его во­енно-политической дилеммы. И многое говорит за то, что он отстаивал бы ее, если бы Риббентроп сделал ее упомянутым образом предметом обсуждения. (Заявление Гауса о том, что Сталин и Молотов проявили пассивность в этом вопросе, основано исключительно на его наблюде­ниях, относящихся ко второму раунду переговоров.)

По утверждению Риббентропа, те меры, которые надлежало принять на случай войны, обсуждались лишь во вторую очередь. Он заявил: «Затем мы заговорил и о том, что следовало принять немецкой и русской сторонам в случае вооруженного конфликта». На случай возникнове­ния германо-польского конфликта, который при сложившемся положении нельзя было исключать, «была согласована'' демаркационная линия"». Эту демаркационную линию, соответствовавшую директивам Гитлера относительно разграничения сфер интересов, Риббент­роп в общих чертах нанес на карту. По его собственным словам, «она проходила вдоль рек Рыся (правильно: Писа. -И.Ф.), Буг (Висла. — И.Ф.), Нарев, Сан... Так выглядела демаркационная линия, которой надлежало придерживаться в случае, если бы дело дошло до вооружен­ного конфликта с Польшей».

Указание Риббентропа на то, что очерченная линия была определе­на в качестве «демаркационной линии», имеет важное значение: на этой стадии переговоров речь шла о том, что Германия использует все средства мирного решения конфликта; в случае же, если тем не менее возникнет «ситуация невыносимых польских провокаций» и Герма­ния окажется втянутой в вооруженный конфликт и сочтет себя вынуж­денной вступить в Польшу, она обязывалась лимитировать свои возможные военные акции пределами намеченной разграничительной линии. Тем самым Риббентроп гарантировал Советскому Союзу, что германский вермахт не вступит в прилегающие к СССР районы Поль­ши. Следовательно, Германия недвусмысленно отказывалась от (воен­ного захвата) польских территорий, которые советский Генеральный штаб считал областями, важными с точки зрения интересов обороны СССР и стратегически важными в рамках концепции выдвинутой впе­ред обороны. Борьбу за часть этих областей с целью обеспечения себе прохода через них и их временного военного использования безуспеш­но вел нарком обороны Ворошилов на переговорах с миссиями запад­ных держав. Теперь же эти территории были гарантированы Советскому Союзу без всяких усилий с его стороны и предположитель­но в значительной мере неожиданно.

Это в максимальной степени соответствовало интересам Сталина, так как означало мгновенное ослабление напряженности сложившего­ся для него военного положения. Кроме того, это обеспечивало Стали­ну, если он к тому времени уже был убежден в неизбежности конфликта с Германией, пояс безопасности, то есть предполье, в кото­ром он нуждался для развертывания своих дивизий на выдвинутых впе­ред оборонительных рубежах. Существует подозрение, что эта уступчивость германской стороны начала притуплять бдительность Сталина. Последующие территориальные уступки призваны были, да­лее, постепенно внушить ему мысль о том, что не Гитлер, а он сам является выигравшей стороной в этом беспрецедентном тасовании различных территорий. Ведь в качестве следующего шага Риббентроп предложил Советскому Союзу в рамках «гармонизации интересов» двух стран «Финляндию, Прибалтику и Бессарабию». В вопросе о Финляндии и Бессарабии «договорились быстро».

По-иному сложилось обсуждение предложения Риббентропа о де­маркационной линии в Прибалтике. Линия по Западной Двине, пред­ложить которую Риббентроп был уполномочен Гитлером, не могла не вызвать у советских представителей неприятных эмоций ввиду еще не изгладившихся из памяти воспоминаний обоях, которые вел в Прибал­тике германский добровольческий корпус. Вдобавок эта разделитель­ная линия стимулировала опасения советской стороны относительно того, что германский вермахт намерен в рамках осуществления плана «Вайс» вторгнуться и на территорию Прибалтики. Сталин и Молотов, должно быть, были всерьез встревожены этой перспективой. Поэтому при обсуждении прибалтийского вопроса они, очевидно, проявили оп­ределенную «жесткость», но в то же время, видимо, и не выдвинули никаких принципиальных возражений против линии по Западной Дви­не. Единственное разумное объяснение этого может состоять в предпо­ложении, что они в тот момент вообще еще не отдавали себе отчета в, возможно, неограниченном объеме предложений, исходивших от Гит­лера. Лишь в дальнейшем они, судя по всему, постепенно осознали это: результатом такого запоздалого осознания явилось предъявление еще двух требований. Первое касалось Прибалтики. Это было дополнитель­ное требование относительно Литвы, которое Гитлер удовлетворил, пе­редав по договору о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г. Литву Советскому Союзу. Второе требование имело отношение к Юго-Восто­ку. Это было запоздалое требование относительно Проливов, которое Молотов выдвинул в ходе своего визита в Берлин в ноябре 1940 г. Одна­ко к этому времени казавшаяся безбрежной щедрость Гитлера иссякла: заключенный с СССР договор о моратории уже принес ему желанные плоды.

В переговорах 23 августа, однако, Сталин еще пытался заполучить часть в ситуации, когда могло бы быть приобретено без всяких возраже­ний и целое. Он настаивал на том, что его Балтийский флот не может обойтись без расположенных на западном побережье Латвии портов Либавы (Лиепаи) и Виндавы (Вентспилса), и, возможно, добавил при этом, что даже западные военные миссии проявили понимание в отно­шении этой необходимости. Либава и Виндава не только принадле­жали к немногочисленным незамерзающим портам восточного побережья Балтийского моря, как это понимала делегация Риббентропа они имели в первую очередь стратегическое значение. Во время переговоров с западными военными миссиями Ворошилов настаивал на временной оккупации Либавы — более значимого из двух портов, рас­положенного на юго-западе Латвии, — как важного опорного пункта сопротивления агрессии по варианту № 1 (кампания на Западе) и по ва­рианту № 2 (кампания против Польши). Использование этих портов должно было в случае войны обеспечить советскому флоту на Балтике возможность проводить крейсерские операции, организовывать вылаз­ки подводных лодок, осуществлять минирование акватории Балтий­ского моря, прилегающей к побережью Восточной Пруссии и Померании, и блокировать доставку в Германию железной руды из Швеции.

То, что Сталин при обсуждении содержания соглашения о разгра­ничении сфер интересов настаивал на передаче Советскому Союзу пор­тов Либавы и Виндавы, заставляет предположить, что неотъемлемые компоненты его концепции безопасности, стоявшей за советскими тре­бованиями на переговорах с западными военными миссиями, остались в силе и в изменившихся условиях. А это позволяет сделать вывод, что Сталин, несмотря на выраженную германской стороной готовность за­ключить пакт, продолжал считаться с возможностью военной экспан­сии Германии в восточном направлении. Риббентроп обещал учесть пожелание, но тем не менее счел нужным заручиться согласием Гитле­ра. И перерыв в переговорах предоставил ему такую возможность.

С этой первой встречи Риббентроп вернулся в посольство «очень удовлетворенным» и, касаясь результатов, «высказался в том смысле, что дело наверняка дойдет до заключения желанных для германской стороны соглашений». Пока посольство передавало его телеграмму Гитлеру, он проводил время за импровизированным ужином в узком посольском кругу. При этом его «буквально распирало от восхищения Молотовым и Сталиным... "Переговоры с русскими идут наилучшим образом! — неоднократно восклицал рейхсминистр иностранных дел... — Мы наверняка даже еще сегодня вечером договоримся"». В своей телеграмме Риббентроп сообщал Гитлеру, что первая беседа про­текала «в высшей степени позитивно в желательном нам духе», но что «русские... выразили пожелание, чтобы мы признали порты Либаву и Виндаву относящимися к их сфере интересов». Он просил Гитлера под­твердить свое согласие на это. Относительно второй части своих перего­воров он сообщал: «Предусмотрено подписание секретного протокола о разграничении сфер двусторонних интересов во всем восточном регио­не, к чему я изъявил принципиальную готовность».

Гитлер провел этот день в сильном возбуждении. «Его настрое­ние было переменчиво... К вечеру возросла напряженность. Гитлер мысленно был с Риббентропом в Москве, становясь с часу на час все беспокойнее. Около 20 часов он велел запросить посольство в Москве и получил лишь лаконичный ответ, что о переговорах еще ничего не сообщено». Он ожидал, что мир воспримет сообщение о заключении германо-советского пакта о ненападении с затаенным дыханием. Своему адъютанту он сообщил, что «рассматривает до­говор как разумную сделку. По отношению к Сталину, конечно, надо всегда быть начеку, но в данный момент он видит в пакте со Сталиным шанс на выключение Англии из конфликта с Польшей». На замечание о том, что конфликт с Польшей способен разрастись в кровавую войну, он ответил: «...если уж этому быть, то пусть произойдет все как можно скорее. Чем больше пройдет времени, тем более кровавым окажется конфликт». Во время этого разговора его вызвали к телефону и проинформировали об удовлетворитель­ном ходе переговоров, а также запросили его решения по вопросу о латвийских портах. «Гитлер бросил взгляд на тут же принесенную ему карту и распорядился передать Риббентропу, что уполномочи­вает его согласиться с пожеланиями советской стороны».

Из Берлина, где была установлена прямая телефонная связь с Мос­квой, это сообщение было передано в германское посольство. Устный ответ Гитлера, который — уже после отъезда Риббентропа в Кремль — был продублирован и по телеграфу, скромно гласил: «Да, согласен». В посольстве не случайно нашли «удивительным, насколько быстро Гит­лер дал свое согласие». Этот великодушный шаг, выразившийся в до­полнительной уступке Советскому Союзу особенно важной в стратегическом отношении части Латвии, побудил внимательных на­блюдателей сделать вывод о том, что Гитлер наверняка планирует ско­рое возвращение себе всех этих территорий военным путем. Рейхсминистр иностранных дел в полной мере оценил возможный эф­фект этой уступки. «В наилучшем настроении» он «с Шуленбургом (Хильгером. — Я.Ф.) и руководителем правового отдела д-ром Гаусом снова помчался в Кремль».

Вторая встреча в Кремле: согласование документов

Вторая встреча началась в 22 часа. С советской стороны, как и на предыдущей встрече, присутствовали Сталин, Молотов и переводчик Павлов. В начале этого вечернего раунда переговоров Риббентроп сооб­щил о согласии Гитлера передать латвийские порты в сферу интересов СССР. «Атмосфера, которая до тех пор была сугубо официальной и сдержанной, [стала] заметно дружественней». Это наблюдение по­зволяет заключить, что Сталин и Молотов при подведении предвари­тельных итогов переговоров, которое, несомненно, имело место у них в перерыве между двумя встречами с германской делегацией, пришли к выводу, что немецкие предложения предпочтительны, а с содержащи­мися в них беспокоящими угрожающими моментами можно совладать. Сталин — как и рассчитывал Гитлер — дал ослепить себя заманчивым блеском немецких предложений и был готов совершить кардинальную ошибку.

В ходе этого второго раунда переговоров Риббентроп, опираясь на помощь Гауса и предъявляя принесенные с собой карты, которые имели отношение к разделу Польши, но которые, впрочем, не отличались точ­ностью, изложил Сталину и Молотову немецкие предложения относи­тельно предлагаемых договоренностей. Эти предложения обсуждались в последовательности составных частей пакта — договора о ненападе­нии и дополнительного протокола.

1. В отношении пакта о ненападении как такового совместная ито­говая редакция текста не представила «никаких трудностей, поскольку Гитлер в принципе уже принял советский проект». В некоторых пун­ктах, однако, обращало на себя внимание примечательное расхожде­ние в позициях: Риббентроп сначала включил в преамбулу переработанного Гаусом советского проекта договора «одну весьма да­леко идущую по содержанию фразу относительно дружественного ха­рактера германо-русских отношений», в которой «в восторженных и высокопарных выражениях превозносилась только что возникшая гер­мано-русская дружба». Сталин отверг эти формулировки, сопрово­див свое возражение замечанием: «Не кажется ли Вам, что мы должны больше считаться с общественным мнением в наших странах? Годами мы поливали грязью друг друга. И теперь вдруг все должно быть забы­то, как будто и не существовало? Подобные вещи не проходят так быст­ро. Мы — и я думаю, что это относится также к германскому правительству, — должны с большей осмотрительностью информиро­вать наши народы о перемене, происшедшей в отношениях между дву­мя нашими странами».

Риббентроп отказался от цветистой части преамбулы, и сторо­ны сошлись на первоначальном тексте советского предложения с одним характерным отклонением: вместо советской формулировки, гласившей, что правительства двух стран, «руководимые желанием укрепления дела мира между народами...», появились слова: «...ру­ководимые желанием укрепления дел мира между СССР и Герма­нией». Это означало, что обещание укрепить «дело мира между народами» в намечаемом союзе с Россией, создаваемом для войны против Польши и западных держав, превысило способность Риб­бентропа к идеологической мимикрии. Теперь для советской сторо­ны исчезла насущная потребность в сохранении исходной формулы: проект договора возник с учетом предпосылки, что дву­сторонний пакт о ненападении с Германией наряду с системой трехстороннего (военного) пакта мог бы стать средством совмест­ной защиты от агрессии, в том числе и агрессии против малых на­родов. Переговоры показали Сталину, что Германия, с одной стороны, стремилась полностью связать его по рукам, а с другой по-видимому, действительно была готова идти навстречу Советско­му Союзу во всех существенных вопросах, обеспечивающих пол­ную безопасность его границ, и даже принести ему в жертву гораздо больше, чем он вообще мог себе представить. Не исключе­но, что кажущиеся благодеяния, даруемые двусторонним союзом с щедрым агрессором, начали постепенно вытеснять мечты о совме­стном сопротивлении миролюбивых народов агрессору.

Статья I (заявление об отказе от применения силы) германо-советского пакта о ненападении содержала обязательство «воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападе­ния в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами». По своему содержанию она совпадала со Статьей I советского проекта.

В Статье II (нейтралитет) была принята формулировка, отличная от формулировки советского проекта договора: если в советском проек­те соблюдение нейтралитета имело предпосылкой ситуацию, при кото­рой другая сторона окажется «объектом насилия или нападения со стороны третьей державы», то окончательный текст договора содержит лишь условие, что она должна стать «объектом военных действий со стороны третьей державы». Здесь германской стороне удалось настоять на формулировке, которая игнорировала вопрос о том, кто является инициатором «военных действий», и в которой квалификация любых «действий» других государств как просто «военных» лишала их объек­тивного определения (насильственный акт, нападение) и тем самым передавала такое определение на усмотрение заинтересованной сторо­ны. В этой формулировке особенно явственно отразилась особенность этого «соглашения о нейтралитете», которое должно было действовать независимо от характера войны.

Статья III советского проекта (вопрос о консультациях) была по желанию германской стороны разделена на две статьи —III и V. Первая из них была больше соотнесена с ситуацией войны, а вторая—с ситуацией мира: Статья III пакта о ненападении определяла, что «Пра­вительства обеих Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие интересы». Консультации здесь не ограничивались, как это предлагалось в советском проекте, случаями «споров или конфликтов». Они должны были быть постоян­ными и потому служить предотвращению взаимного ущемления инте­ресов в момент военной экспансии.

Статья эта учитывала также (и прежде всего) пожелание Гит­лера, чтобы Советский Союз ни под каким видом — например, на основании своих прежних договорных обязательств в отношении Польши или Франции — не оказался втянутым в той или иной форме в предстоящий конфликт. Ему нужен был инструмент для оказания перманентного воздействия на своего нового союзника, в вассальной верности которого он еще не был уверен, и при необхо­димости установления мелочной опеки над ним. (Выражением этой заинтересованности Гитлера явились упорное настаивание герман­ской стороны на направлении в Берлин советской военной миссии и на аккредитации нового советского полпреда в Германии Шкварцева в последние дни перед нападением на Польшу. Во время польской кампании эта возможность постоянных консультаций принесла Гитлеру свои самые благоприятные плоды: одним из ре­зультатов было дружественное, лишенное всяких трений соприкос­новение соединений вермахта и Советской Армии в центре Польши. В ходе дальнейшей германской экспансии, в частности на Балканах, обязательство консультироваться — о чем неустанно за­являло Москве германское посольство — стало все чаще нарушать­ся и в конце концов полностью игнорироваться.)

Учреждение арбитражных комиссий, предусматривавшееся совет­ским проектом пакта о ненападении для устранения споров и конфлик­тов, применительно к случаю, который для Гитлера был единственно определяющим при принятии им решения пойти на заключение этого пакта, а именно к casus belli, представлялось слишком громоздким и не­рациональным с точки зрения затрат времени методом. Поэтому дан­ное предложение нашло отражение в Статье V и было явно предусмотрено для решения таких «споров или конфликтов», которые не поддавались разрешению в рамках текущих консультаций, но не­посредственно не мешали желательному ходу (военных) событий. На деле статья эта так и осталась «неработающей».

Новой была Статья IV. В ней нашло свое воплощение стремление германской стороны нейтрализовать СССР. Статья эта определяла, что ни одна из договаривающихся сторон «не будет участвовать в ка­кой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направ­лена против другой стороны». Формально она представляла собой дублирование содержащегося в Статье I заявления об отказе от при­менения силы. В «200-процентной безопасности», жажда которой сквозила в данной статье, на сей раз была заинтересована германская сторона: за этим стремлением добиться недвусмысленно односторон­ней советской ориентации стояла неуверенность Гитлера и Риббент­ропа в том, что Советское правительство, как неоднократно заявлялось, не рассматривает подготовленный к подписанию договор всего лишь как двусторонний оборонительный союз, как один из ком­понентов глобальной стратегии безопасности, которая включала бы также другие концепции, а именно концепции, предполагающие су­ществование и многосторонних оборонительных союзов. Гитлер пола­гал, что, заручившись подписью под этой статьей Молотова, он обеспечит прорыв любого кольца «окружения» вокруг Германии, — кольца, к числу создателей которого прямо или косвенно принадлежал бы и Советский Союз.

В двух аспектах эта статья не принесла Гитлеру никакой выгоды. С одной стороны, содержавшееся в ней определение окончательно нало­жило на Германию ограничения в ее отношениях с Японией — ее союзником и инструментом окружения СССР с востока. Антикоминтерновский пакт как группировка, непосредственно направленная против Совет­ского Союза, утратил свою сил у и, как заметил с веселой расслабленностью во время последовавшего за подписанием пакта обмена тостами Сталин, растаял вопреки стараниям лондонского Сити. С другой сторо­ны, советское представление о чисто оборонительном характере потен­циальных антигитлеровских союзов, несмотря на чрезвычайно широкое формулирование этой статьи, в сомнительном случае могло выдержать упрек в косвенной или прямой конфронтации с Германией. Правда, Советское правительство, учитывая особый характер психоло­гического состояния и военно-политической ориентации своего опасного партнера, на протяжении всего периода существования этого пакта сознательно не прибегало к подобной интерпретации. (Так, например, советско-югославский договор о дружбе от апреля 1941 г.не означал— как подчеркивал германский посол в Москве в докладе Гитлеру — со­здания направленной против Германии группировки, а представлял со­бой форму декларирования советских интересов на Балканах, к которой Советский Союз прибег при соблюдении предусмотренного в пакте о ненападении обязательства относительно проведения консультаций.)

С учетом указанных пробелов в пакте следует исходить из того, что Риббентроп в ходе этих переговоров потребовал от Сталина и устного обещания отказаться от заключения трехстороннего союза. В соответствии с директивами, полученными для предыдущих зондирующих пе­реговоров, Риббентроп, несомненно, указал Сталину на то, что принятие Советским Союзом на себя любых других обязательств кате­горически исключается. На то, что Риббентропу удалось получить со­гласие Сталина, указывает среди прочего тот факт, что в Статье IV пакта о ненападении отсутствует обычная в договорах такого рода (на­пример, Статья 4 в польско-советском пакте о ненападении от 1932 г.) оговорка о том, что обязательства, вытекающие из ранее подписанных договоров, остаются в силе.

О том, как достигались эти устные договоренности, воспоминания Риббентропа дают лишь искаженную картину. Когда он, по его собст­венному рассказу, в ходе этих переговоров спросил Сталина относи­тельно дальнейшего пребывания западных военных миссий, тот якобы «ответил, что с ними вежливо распрощаются». В действительности Риббентроп, по всей вероятности, принял на себя роль, которую он при ознакомлении с телеграммой Брауна фон Штумма в германском по­сольстве приписал послу: он в ходе переговоров настаивал перед Стали­ным на удалении западных военных миссий. В ответ Сталин, вероятно, не без колебаний дал свое принципиальное согласие. Ибо Риббентроп будто бы вынес впечатление, что Сталин не собирался выполнять свое обещание.

Наряду с этим Риббентроп — опять-таки согласно его собственному изложению событий — обратился к Сталину с вопросом о том, «как со­гласуется наш пакт с русско-французским договором от 1936 (в дейст­вительности 1935-го. — Я.Ф.) года». Сталин якобы ответил, что над всем превалируют русские интересы. И здесь тоже уместно предпо­ложить, что неотъемлемой составной частью немецких предложений и пожеланий было намерение добиться, чтобы СССР счел договор о нена­падении с Францией утратившим силу. Тем самым для Германии был бы открыт путь не только в Польшу, но и во Францию.

Далее — опять-таки по желанию германской стороны — в Статье VI срок действия пакта был определен на 10 лет (с автоматическим про­длением на следующие пять лет, если за год до истечения срока действия договор не будет денонсирован одной из сторон), а не, как предусматривал советский проект, на пять лет. Наконец, Статья VII договора предписывала вступление его в силу «немедленно после его подписания», в то время как советский проект предусматривал вступ­ление его в силу лишь после ратификации. Что же касается сроков ра­тификации, то и проект и сам договор предписывали сделать это «в возможно короткий срок». Тем самым советская сторона уступила дав­лению цейтнота, испытывавшегося Германией в сфере военного плани­рования.

От содержавшегося в советском проекте постскриптума («Настоя­щий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола... Протокол составляет органическую часть пакта») в самом договоре стороны бескомпенсационно отказались. В этом вопросе еще раз нашел свое отражение весь масштаб различий в исходных позициях обоих союзников: Советское правительство при составлении проекта исходило из опыта своих переговоров по заключению пактов с западны­ми державами, надеясь таким образом обратить внимание Гитлера на неизвестный протокол и тем самым способствовать росту его неуверен­ности и устрашения. Не подлежавший опубликованию протокол, на который в договоре должен был указывать постскриптум, содержал пе­речень как стран, защиту которых от агрессии совместно гарантирова­ли державы — участницы пакта, так и мероприятий, которые они намеревались сообща предпринимать. Напротив, для Гитлера преце­дентом был антикоминтерновский пакт, то есть агрессивный союз, а по­тому он, вполне понятно, не был склонен привлекать внимание мира к существованию дополнительного протокола — сердцевины пакта, в ко­торой поименно названы жертвы этого «военного союза» и описаны ме­тоды и способы их порабощения.

В глазах Сталина и Молотова теперь, после того как они получили представление о характере этого дополнительного протокола и дали на него свое согласие, судьба предложенного ими постскриптума уже перестала выглядеть важной, поскольку они ведь, поставив советскую под­пись, косвенным образом поддержали германские планы «территориториально-политического переустройства», характер, мас­штабы и последствия которого были им еще неведомы. Сверх того шок, вызванный в мире подписанием пакта, был достаточно сильным, и обуреваемые мрачными предчувствиями массы людей, особенно в лимитрофах, ужена протяжении многих дней жаждали узнать о секретных территориальных сделках со всеми вытекающими отсюда нарушениями международно-правовых норм. В таких условиях подписавшие пакт стороны не хотел и дополнительно накалять атмосферу. На деле же от­каз от постскриптума явился устранением правовой основы договора.

2. В результате секретный дополнительный протокол принял фор­му отдельного договорного текста, который, хотя и имел в преамбуле указания на его соотнесенность с пактом о ненападении, с точки зрения содержания и права не был связан с последним. В нем лишь значилось, что нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон «при подписа­нии договора о ненападении... обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату...» В такой формулировке секретный дополнительный протокол не стал, как того желала советская сторона, «органической» или «составной час­тью» договора, а явился приложением к специально подписанному для данной цели соглашению, содержавшим директивы относительно третьих стран и представлявшим, таким образом, угрозу суверенитету свободных государств, что заключало в себе корни его недействитель­ности. Вследствие этого его справедливо называют «юридически непра­вовой акцией», «акцией, обусловленной не правом», а «по форме и су­ществу акцией, обусловленной силой» правящих.

Этот факт, возможно, явился причиной того, что Сталин, как изве­стно, не познакомил с этим документом ни членов Политбюро, ни кого-то из народных комиссаров либо партийных и государственных функционеров, не подумав также о его ратификации. Секретный до­полнительный протокол в отличие от пакта о ненападении не обсуж­дался ни Верховным Советом, ни правительством. Он никогда не был ратифицирован и уже по этой конституционно-правовой причине оста­вался недействительным. Его международно-правовая, а также в уз­ком смысле юридическая беспочвенность вытекает также из характера приведения его в действие. «Наряду с пактом о ненападении, — заявил на Нюрнбергском процессе Фридрих Гауе, ретроспективно приоткры­вая завесу над этой до тех пор неизвестной частью комплекса договоренностей, — длительное время велись переговоры об особом секретном документе... содержанием которого явилось разграничение сфер интересов двух держав в расположенной между ними части европейской территории». Как автор текста этого секретного документа Гаус мог в особой степени помочь в его реконструкции.

Если пакт о ненападении, несмотря на определенные отклоне­ния, еще не выходил за рамки традиционных договоров такого ро­да, то секретный дополнительный протокол носил характер, явно противоречащий пакту Келлога — Бриана. Всякий, кому довелось увидеть этот документ, должен был в полной мере осознавать его характер. Так, статс-секретарь фон Вайцзеккер осознал, что речь шла «об очень важном и далеко идущем секретном дополнитель­ном протоколе к заключенному тогда пакту о ненападении. Значе­ние этого документа было потому столь велико, что он касался разграничения сфер интересов, проводя черту между теми террито­риями, которые при данных обстоятельствах должны принадлежать к советско-русской сфере, и теми регионами, которые в таком слу­чае должны были войти в германскую сферу». Этими обстоя­тельствами в представлении германской стороны были война, порабощение и разрушение традиционного, основанного на вер­сальской системе политического, территориально-административно­го и даже социального и этнического строя в расположенных «между Балтийским и Черным морями» государствах Северной, Восточной и Юго-Восточной Европы.

В преамбуле этого секретного дополнительного протокола обе сто­роны проигнорировали существовавший политический порядок в Цен­тральной Европе, присвоив себе право покушаться на суверенитет борющихся за сохранение своей независимости государств. Эта часть протокола констатировала, что уполномоченные представители двух договаривающихся сторон обсудили вопрос о разграничении сфер обо­юдных интересов. Это обсуждение привело к нижеследующему ре­зультату:

«В случае территориально-политического переустройства обла­стей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эсто­ния, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами».

По мнению даже отчасти посвященных в закулисную сторону собы­тий немецких наблюдателей уже эти «особенно одиозные в тогдашней политической ситуации вводные слова» недвусмысленно указывали на то, что в данном случае речь шла о заключении «союза для войны». Согласованное таким образом «территориально-политическое пере­устройство» могло наступить либо в ходе военных столкновений, либо вследствие захвата и применения силы. Если для реальных германских планов такое выражение было эвфемизмом, то в отношении толкова­ния этого текста советской стороной подобный вывод сразу делать нель­зя, поскольку территориально-политическое переустройство в Польше, на которую в первую очередь были направлены интересы Гер­мании, могло произойти и вследствие невоенного удовлетворения гер­манских требований, а именно путем принятия Польшей германского ультиматума, касающегося Данцига и «коридора», на что, собственно, и надеялись дипломаты германского посольства в Москве. Так как гер­манские карты были раскрыты не полностью, допустима возможность различных толкований. Правительства Великобритании и Италии в тот момент также делали ставку на мирный исход кризиса путем усту­пок германской стороне. Какие надежды с понятием «переустройство» связывали Сталин и Молотов, есть и остается предметом споров.

Во исполнение неоднократно дававшихся в ходе зондирующих пе­реговоров обещаний о том, что все существующие между Германией и Россией вопросы на территории «от Балтийского до Черного моря» мо­гут решаться на основе согласия, с подписанием секретного дополни­тельного протокола и начался этот основанный на консенсусе раздел Восточной Европы. Начался он на севере континента. Финляндию, входившую до конца первой мировой войны в состав Российской импе­рии, решили, не спрося ее, передать Советскому Союзу. (На все запро­сы финского правительства, как и на последующие просьбы о помощи правительств Прибалтийских государств, в Берлине давался отрица­тельный ответ.) Не подлежит сомнению, что с немецкой стороны это делалось на основе существенной — увязываемой с более длительной перспективой — reservatio mentalis: Гитлер сознавал ценность сырье­вых ресурсов Финляндии, особенно петсамского никеля, для герман­ской военной промышленности и в период действия пакта дал достаточно свидетельств своей заинтересованности в такой Финлян­дии, которую Германия могла бы не только эксплуатировать экономи­чески, но и использовать в военном плане — не в последнюю очередь с учетом перспективы заключительной и величайшей конфронтации — нападения на СССР.

Для Сталина и Молотова с передачей Финляндии в советскую сфе­ру интересов свалилась гора с плеч: они в течение многих месяцев опа­сались, что Германия сможет утвердиться на Аландских островах, перебросив туда свои войска, и пытались не допустить этого сначала в ходе переговоров с западными державами, затем в переговорах с фин­ляндским правительством о передаче Аландских островов и острова Ханко Советскому Союзу в аренду и, наконец, в ходе московских воен­ных переговоров, на которых советская сторона ставила вопрос о вре­менном занятии и использовании о-ва Ханко и Аландов. И вот теперь сверх Аландских о-вов и стратегически выдвинутого о-ва Ханко в сфе­ру советских интересов была включена вся финская территория. О по­добном повороте дела Сталин мог столь же мало мечтать, сколь мало Советское правительство политически, а Красная Армия в военном плане были подготовлены к практической реализации такой догово­ренности.

Развитие советско-финляндских отношений в период реализации пакта наглядно показывает, в сколь малой степени Советское прави­тельство готово было к осуществлению действительного включения признанных за ним территорий в «сферу своих интересов». У него, как это продемонстрировали начатые 12 октября 1939 г. в Москве советско-финляндские переговоры, не было последовательных политических планов реального присоединения прилегающих к СССР районов Фин­ляндии. Вдобавок и имевшиеся военные силы, как красноречиво под­твердила неудача Красной Армии в зимней кампании 1939/40 г., были недостаточными для военного завоевания стратегически важных пози­ций на юге Финляндии, не говоря уже об оккупации всей страны.

Поэтому не приходится удивляться тому, что и в предпринимав­шихся правительством СССР в первый период действия пакта попыт­ках вовлечения Финляндии в сферу советских интересов доминировала ориентация на те — более ограниченные — интересы безопасности, ко­торые уже до этого определяли политические и особенно военные пере­говоры Советского Союза с западными державами: во главу угла советской позиции на политических переговорах и военных соображе­ний советского Генерального штаба во время зимней войны между СССР и Финляндией ставилась защита Ленинграда.

Аналогично обстояло дело и с договоренностями о странах Прибал­тики. После того, как Риббентроп с самого начала предложил совет­ским партнерам территории вплоть до рубежа Западной Двины, а потом уступил и западные территории, включая доминирующие над польским и германским побережьем Балтийского моря порты Виндаву и Либаву, Сталин счел, что на случай войны гарантированы не только нейтралитет Советского Союза и использование им той группы остро­вов, за которую боролся на военных переговорах с западными державами Ворошилов, а именно: Моонзундского архипелага с островами Эзель, Даго и Вормс и портами Пернов, Гапсель, Гайнаш и Либава. Од­новременно ему были обещаны весь Рижский залив и западное побе­режье Латвии, и он тем самым получал в свое распоряжение выгоднейшие стратегические позиции в бассейне Балтийского моря.

Лишь одно пожелание в рамках этой темы переговоров Сталин, как кажется, высказал вопреки ожиданиям — недостаточно настойчиво — пожелание относительно Виленского коридора, то есть южной части Литвы, в отношении которой Ворошилов во время переговоров с запад­ными миссиями тоже требовал, хотя и менее энергично, чем применительно к соответствующим территориям Польши и Румынии, права на проход советских войск. Проход по Виленскому коридору значительно сокращал путь дивизиям Красной Армии, которые должны были в слу­чае войны продвигаться из Центральной России или Белоруссии в на­правлении Восточной Пруссии, и тем самым играл важную роль в системе советской обороны на северном фланге.

Гитлер во время переговоров относительно пакта о ненападении претендовал на включение всей Литвы в сферу германских интересов и не был готов уступить южную ее оконечность. Причины германской заинтересованности в районе Вильно, так называемом литовском вы­ступе, предположительно тоже были стратегического свойства. С одной стороны, Гитлер мог взять Польшу в клещи, атакуя ее из Литвы и уже находившейся в немецких руках Мемельской области, то есть с во­стока, а с другой — он не исключал возможности перенесения военных действий и в прибалтийский регион. В этом случае Литва была бы пер­вой жертвой.

О лицемерном характере ведения переговоров немецкой стороной свидетельствует то, что район Вильно в статье 1 секретного дополни­тельного протокола был отнесен к сфере интересов Литвы.

В действительности Гитлер, желая сохранить себе весь свой литов­ский тыл для военной кампании против Польши, не хотел раскрывать вынашиваемые планы. Для их маскировки Риббентроп как раз и апел­лировал к химерическим «интересам» самой Литвы, которую никто, однако, не удосужился спросить об этом. За кажущимся признанием литовских интересов — в 1920 г. Литва была вынуждена отдать Польше свою историческую столицу — скрывалась, с одной стороны, возмож­ность обострить литовско-польские противоречия, с другой — вся Лит­ва, за исключением приграничных восточнопольских областей, переходила поначалу к сфере интересов Германии. Германия же, как показала бесцеремонность, с которой она провела переговоры по вопро­су о Мемельской области, была мало склонна считаться с интересами Литвы. Отдельные обстоятельства позволяют заключить, что Риббент­роп просто хотел использовать Литву в качестве пособника: так, 9 сен­тября он дал указание сообщить литовскому правительству, что «Литве необходимо срочно овладеть Вильно». Так же бесцеремонно Литва была затем включена в сферу интересов СССР, а договор о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г. окончательно утвердил это.

Этот факт был способен посеять в восприятии советского руковод­ства еще большую неясность относительно понятия «сфера интересов», чем она существовала до сих пор. Он должен был и дальше держать Ста­лина в неопределенности относительно германских намерений в Литве, особенно в ее стратегически важном южном выступе. Лишь после того, как германская военная кампания против Польши завершилась и при этом дело не дошло до перенесения военных действий вермахта на тер­риторию Литвы, Сталин позволил себе распорядиться, чтобы Красная Армия при своем вступлении широким фронтом в Восточную Польшу (начиная с 17 сентября) временно заняла стратегически важные рай­оны Южной Литвы. Тем самым он осмелился также засвидетельствовать таким путем неотъемлемое практическое значение этого коридора для крупных перемещений войск с востока на запад. Тем самым совет­ский Генеральный штаб задним числом на практике подтвердил военный смысл требования, отстаивавшегося маршалом Ворошиловым на военных переговорах в Москве.

На переговорах, состоявшихся в Москве 28 сентября 1939 г., вслед за ликвидацией Польши, и завершившихся подписанием в тот же день договора о границе и дружбе, Сталин, как и следовало ожидать, выдви­нул вопрос о включении Литвы в сферу советских интересов, предло­жив взамен часть Центральной и Восточной Польши. Риббентроп по согласованию с Гитлером тут же согласился удовлетворить это пожела­ние. К тому времени Литва выполнила свою роль фактора изоляции Польши с востока, и у германской стороны на тот момент не было наме­рения настаивать на заинтересованности в ней: она могла быть (вре­менно) уступлена Советскому Союзу. Но и при этой переуступке поначалу остался неохваченным район южнее Вильно. Указанную территорию Советское правительство благополучно приобрело лишь год спустя путем покупки. Оно заполучило ее — и это еще одно подтверж­дение растущей стратегической заинтересованности советской сторо­ны в Виленском коридоре — в результате подписания 10 января 1941 г. секретного протокола к германо-советскому пакту, где был зафиксиро­ван беспрецедентный факт покупки указанной полосы литовской тер­ритории за 31,5 миллиона золотых марок» Тем самым оно примерно за полгода до германского нападения на СССР твердо держало в своих ру­ках все те прибалтийские территории, на временном военном использо­вании которых в случае германского нападения оно тщетно настаивало во время переговоров с западными державами.

Статья 2 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г. предписывала четвертый раздел Польши. Она определяла:

«В случае территориально-политического переустройства обла­стей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интере­сов Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.

Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохране­ние независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только в течение даль­нейшего политического развития.

Во всяком случае, оба правительства будут решать этот вопрос в по­рядке дружественного обоюдного согласия». Тем самым секретный про­токол, как видно было даже невооруженным глазом, заключал в себе «полную трансформацию польской судьбы».

Линия раздела, которая была проведена по территории Польши вдоль рек (Писса), Нарев, Висла и Сан, не повторяла линии Керзо­на, проходившей восточнее, и не учитывала западной границы Россий­ской империи. Она не имела политического и исторического обоснования, а была продиктована исключительно военными сообра­жениями. При этом отошедшая к сфере интересов СССР часть Польши германской стороной точно определена не была. Наряду с Восточной Польшей она охватывала также районы центральнопольского Варшав­ского воеводства: благодаря этому, по мнению Гитлера, в случае вме­шательства западных держав в конфликт на стороне Польши возрастали шансы на то, что дело дойдет до конфликтов между Россией и западными державами и Сталин неизбежно окажется втянутым в войну.

Несмотря на интенсивные настояния немецкой стороны, ради кото­рых германскому послу и военному атташе пришлось неоднократно де­лать представления в Кремле, чтобы побудить Москву к предписанному в секретном протоколе «овладению» своей сферой ин­тересов, Сталин лишь две с лишним недели спустя (утром 17 сентяб­ря 1939 г.) отдал Красной Армии приказ о переходе западной границы СССР. Он предпринял этот свой шаг только после падения Варшавы, бегства польского правительства в Румынию и, следовательно, факти­ческого краха польского государства. Его медлительность требовала большого терпения от германской стороны. Причину подобных отсро­чек найти легче, чем объяснить запоздалое принятие решительных мер, — она кроется прежде всего в том, что Сталин боялся военного конфликта как с Германией, так и с западными державами.

При этом на первом месте в ряду предопределивших такое решение Сталина соображений стоял, по оценке германского посольства, учет возможной реакции мировой общественности. На втором месте было, надо полагать, стремление исключить всякую случайность конф­ликта с западными державами и сверх того получить возможность вы­движения убедительных оснований для вторжения в Польшу. На третьем и, конечно, не последнем месте фигурировала недостаточная готовность Красной Армии, в значительной своей части скованной на востоке, к быстрому развертыванию военных действий на западе. Это доказывает, с одной стороны, что для Сталина угроза понести — из-за взаимно не отрегулированного, противоречащего договоренностям продвижения германских войск в Польше — определенный урон в раз­мерах признанных за ним польских территорий не шла ни в какое сравнение с риском, связанным с тем, что западные державы после объявления ими войны Германии (3 сентября 1939 г.) все-таки пере­шли бы — вопреки ожиданиям — к стратегии эффективной поддержки Польши на ее территории и сочли бы неприемлемым советское военное присутствие в этой стране. Он приказал своей армии вступить в Поль­шу только после того, как подобный риск был устранен.

С другой стороны, это подтверждает, что Советское правительство и военное руководство, несмотря на соответствующие заверения не­мецкой стороны, все-таки, очевидно, не рассчитывали на столь быст­рый и сенсационный успех германского вермахта. Они чувствовали себя, как сказал Молотов в беседе с Шуленбургом, «полностью ошелом­ленными». Как можно заключить на основании заявлений Молото­ва, Красная Армия не имела в отношении Польши не только никаких планов, основанных на наступательной стратегии, но и — даже к этому моменту — никаких эффективных планов в рамках оборонительной стратегии, которые позволили бы ей вступить на польскую территорию ранее, чем на 17-й день. Лишь после многочисленных немецких демар­шей Сталин в ночь с 16 на 17 сентября смог заявить представителям Германии о готовности Красной Армии к вступлению в Восточную Польшу. Попутно Красная Армия, вопреки зафиксированной в статье 1 секретного дополнительного протокола договоренности, вре­менно заняла литовскую столицу Вильно и прилегающий район — Ви­ленский коридор, которые, однако, в дальнейшем на основании договора о границе и дружбе от 28 сентября (снова) были уступлены Германии.

В договоре о границе и дружбе советской стороне по ее настоянию было обещано выпрямление линии фронта, которое показывало, что Советское правительство ставило гарантированные к этому времени стратегические оборонительные позиции выше территориальных при­обретений и экспансии на запад: обменом значительных территорий из состава своей польской «сферы интересов» — части Варшавского и все­го Люблинского воеводств — на Литву оно доказало, что Прибалтика (страны первого стратегического порядка) играет в его концепции без­опасности несравненно большую роль, чем Польша (которая принадле­жала к странам второго стратегического порядка). Тем самым в Польше Красная Армия фактически отошла на линию Керзона. Одно­временно таким своим подходом Советское правительство формально подтвердило приоритет национального принципа над территориаль­ным, в основном ограничившись присоединением к СССР славянских «братских народов» — украинцев и белорусов, проживавших на поль­ской территории «чужаками». Под эвфемистической формулиров­кой, констатировавшей факт «распада прежнего польского государства», в так называемом договоре о границе и дружбе от 28 сен­тября 1939 г. было без обиняков декларировано то территориально-политическое преобразование, которое предусматривалось статьей 2 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г.

Когда в ходе переговоров 23-24 августа 1939 г. Финляндия, зна­чительная часть Прибалтики и Восточной Польши были признаны принадлежащими к советской «сфере интересов», то это, надо пола­гать, оказало глубокое психологическое воздействие на Сталина и его наркома иностранных дел. Только этим можно объяснить тот факт, что о советских притязаниях в Юго-Восточной Европе Сталин и Мо­лотов заявляли без особой энергии и настойчивости. В отличие от упо­минавшихся выше территорий Бессарабия не была однозначно причислена к советской сфере интересов. Вместо этого в статье 3 сек­ретного дополнительного протокола было заявлено: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политиче­ской незаинтересованности в этих областях». Риббентроп в рамках как общих директив, которые были даны Гитлером для переговоров по проблемам Юго-Восточной Европы, так и особого указания, получен­ного им вечером 22 августа 1939 г., был уполномочен заявить о не­заинтересованности германской стороны во всей «Юго-Восточной Европе» — какой бы смысл ни вкладывался в это понятие — и сверх того на пространстве вплоть до Константинополя и Проливов. Сталин эту последнюю возможность не признал реальной и не принял к све­дению. Как писал впоследствии Риббентроп, «последнее» во время пе­реговоров «не затрагивалось». Согласно его свидетельству, лишь когда при разграничении сфер интересов двух держав в Восточной Ев­ропе был упомянут юго-восток Европы, «советская сторона подчерк­нула свою заинтересованность в Бессарабии». Риббентроп, по его словам, сделал в связи с этим устное заявление «о незаинтересован­ности в бессарабском вопросе». Вместе с тем полученные Риббентро­пом директивы предусматривали, что Германия должна заявить о своей экономической заинтересованности в Румынии: наряду с ру­мынской сельскохозяйственной продукцией Гитлера привлекала прежде всего тамошняя нефть, в которой он нуждался не в последнюю очередь для завоевания Кавказа — этапа на пути продвижения гер­манского вермахта к Индии. В соответствии с этим и Риббентроп «со всей определенностью указал на экономическую заинтересованность Германии в этих юго-восточно-европейских областях».

Неясно, что побудило Сталина согласиться с ним в этом и почему он не настоял, чтобы Бессарабия по аналогии с другими отошедшими к со­ветской сфере интересов территориями тоже была объявлена принад­лежащей к ней. Этот отказ явился предзнаменованием неизбежных конфликтов, которые и в самом деле возникли со вступлением совет­ских войск в Бессарабию (28 июня 1940 г.). Итак, советская сторона ограничилась декларированием своей «заинтересованности в Бессарабии» в ситуации, когда она ведь могла бы без труда добиться безусловного признания за нею права на эту территорию. Определяю­щим здесь был среди прочего фактор времени: Риббентроп задал пере­говорам стремительный темп, поскольку ему хотелось как можно скорее заручиться русской подписью и вернуться домой. Поэтому-то дело так и не дошло до детального обсуждения этих вопросов, в резуль­тате чего у германской стороны по этим вопросам остались существен­ные расхождения во мнениях. В то время как у Гауса из воспоминаний о переговорах сохранилось, что Риббентроп «в отношении Балканских стран» заявил «лишь об экономических интересах» Германии, в кан­целярии рейхсминистра иностранных дел еще тогда возникло впечат­ление, что Советский Союз из всего региона Юго-Восточной Европы проявил интерес только к Бессарабии, «тогда как Германия деклариро­вала свою полную незаинтересованность в этой территории». В осталь­ном, как свидетельствовал тогдашний руководитель канцелярии рейхсминистра иностранных дел, «... на основании хода переговоров можно было заключить, что обе страны не преследовали на Балканах никаких территориальных целей и что они обязались решать все свя­занные с Балканами вопросы только после предварительно достигнуто­го взаимопонимания».

Это различие в интерпретации показывает, что на самих перегово­рах возникло другое впечатление по сравнению с тем, о котором задним числом, по возвращении в Берлин, говорил Риббентроп, что, другими словами, уже в непосредственном временном контексте подписания до­говора существовали различные немецкие толкования происходящего. Такая ситуация объясняется, с одной стороны, неопределенностью ин­струкций Риббентропа (и его географических представлений), а с дру­гой — тем обстоятельством, что вопросы, имеющие отношение к Юго-Восточной Европе, обсуждались в ходе переговоров без достаточ­ной точности. Наконец, вероятно, и на этих переговорах — как и до это­го на большинстве предварительных встреч — их ведение «галопом» навязывалось германской стороной. В том, что столь важные для совет­ских интересов балканские проблемы не дискутировались, следует ус­матривать еще одно доказательство того, что Сталин и Молотов пошли на эти переговоры, не имея ясных и масштабных политических пред­ставлений, и лишь в ходе самих переговоров постепенно прониклись со­знанием исключительности характера подлежащих принятию решений.

Сам Риббентроп, вполне понятно, остерегался обращать внимание обоих советских государственных деятелей на полную открытость по­зиции Германии на этих переговорах в вопросах, касающихся Юго-Восточной Европы и тем более Высокой Порты и Проливов. Ведь чем меньше «русские» требовали, тем больше из того, что намечалось по­сулить, мог он привезти обратно «своему фюреру». Естественно, он ис­пытывал лишь удовлетворение, почувствовав недостаточную твердость в настаивании советской стороны на своей заинтересован­ности в Бессарабии. В записке, которую он по памяти написал для Гит­лера позже, после возникновения в «бессарабском вопросе» конфликта, он дал следующее разъяснение: «Дабы, однако, из-за воз­можности раскрытия наших карт, с которой тогда при еще совершенно неясном характере германо-советских отношений приходилось серь­езно считаться, избежать четкого письменного признания русского притязания на Бессарабию, я избрал для протокола формулировку весьма общего свойства. Это выразилось в том, что при обсуждении юго-восточно-европейских вопросов я в самой общей форме заявил, что Германия в «этих территориях», то есть в юго-востоке Европы, политически не заинтересована».

Давало ли поведение Сталина и Молотова уже в то время, когда еще существовала соединяющая обе стороны совместная заинтересован­ность в поделенных странах, Риббентропу повод испытывать столь ма­лую уверенность в надежности советской стороны, что он опасался, как бы за передачу Бессарабии не оказаться пригвожденным к позорному столбу перед лицом мировой общественности? Несомненно. По этой причине он в конце статьи 4 потребовал от своего будущего союзника соблюдать особую секретность: он подчеркнул, что протокол «будет... сохраняться обеими сторонами в строгом секрете».

Советское правительство до последнего момента выполняло это обещание. Что его к этому побуждало? Если обратиться к обстоятельствам, в которых тогда принимались решения и которые, естественно, не были тайной и для людей, находившихся в те дни в германском посоль­стве в Москве, то ответ на этот вопрос представляется нетрудным: наря­ду с (последующим) желанием советских руководителей удержать в своих руках те будущие союзные республики, которые достались Со­ветскому Союзу во исполнение вытекавших из секретного протокола возможностей, а также наряду со стремлением сохранить выгодные стратегические позиции на пространстве от Балтийского до Черного моря, которые им этот договор предоставил, прежде всего глубокий стыд помешал им в открытую декларировать свою причастность к этим дополнительным статьям договора. Ибо если Сталин уже в дни, непос­редственно предшествовавшие приезду Риббентропа, был побуждаем все более далеко идущим характером германских предложений к со­блазнительным намерениям, то в течение этих и последующих перего­воров его первоначальная трезвость еще больше изменяла ему: он в значительной мере (хотя, видимо, и не полностью) находился в плену иллюзии, внушенной ему беспрецедентным предложением Риббентро­па о восстановлении государственного величия, и все глубже и глубже погрязал в тине сообщничества с экспансионистским гитлеровским рейхом.

В конечном счете он от предельно сдержанной позиции перешел на ложный путь готовности к противоречившей всем международно-правовым нормам экспансии. В этой его эволюции прослеживаются три по­следовательных этапа.

1. В преддверии визита Риббентропа для Советского правительства было важно заполучить подпись германской стороны под пактом о не­нападении, который в случае германского вторжения в Польшу сулил советской стороне спокойствие на ее западной границе. Другими слова­ми, Советское правительство ожидало от германской стороны договорно-закрепленного заявления об отказе от перехода через некую важную для интересов безопасности СССР демаркационную линию. Советская сторона хотела, чтобы в особом протоколе эта линия — выражение ее жажды 200-процентной безопасности — была дополнена заявлением о гарантиях относительно (по крайней мере военной, но по возможности и политической) неприкосновенности Прибалтийских стран. Сверх то­го она намеревалась добиться от Германии обещания отказаться от поддержки японской агрессии против СССР и союзной ему Монголии. Предыдущие заверения Германии в том, что на всем пространстве от Балтийского до Черного моря любой вопрос может быть решен на осно­ве взаимного согласия, она понимала по меньшей мере в том смысле, что Германия предположительно уступит ей (для использования) — пусть и в результате трудных переговоров — те стратегические позиции, которых добивался Ворошилов в ходе военных переговоров с западны­ми державами. Сталин заранее не уточнял эти предложения, разумно уступив право инициативы германской стороне.

Таким образом, в то время как Сталин ожидал от Риббентропа не­двусмысленного признания предела любой возможной военной экспансии в восточном направлении и предоставления благоприятных позиций вдоль внешней периферии советского пояса безопасности, ему предлагались сферы политических интересов. То, что понятие «сферы интересов» в ходе переговоров не уточнялось, а, напротив, в известной мере истолковывалось германской стороной как само собой разумеющееся, естественное пожелание двух пострадавших от Версаля держав, вытекает из последующих дипломатических переговоров: первое имп­лицитное разъяснение этого понятия содержалось в призыве, с которым Риббентроп 3 сентября 1939 г. обратился к Молотову и в котором он по­просил разъяснить, «не считает ли Советский Союз необходимым, что­бы русские вооруженные силы в данное время выступили против польской армии в пределах русской сферы интересов и со своей сторо­ны овладели этой территорией». Затем следует примечательная фраза: «По нашим представлениям, это не только было бы облегчением для нас (!), но и соответствовало бы духу московских соглашений и совет­ским интересам». При этом Шуленбургу была дана инструкция «выяснить, можем ли мы обсуждать это дело с приехавшими сейчас сюда к нам офицерами и как вообще Советское правительство мыслит их здешний статус».

Этот язык оговорок и обусловливаний указывает на все еще сущест­вовавшую серьезную неуверенность в вопросе о возможном советском коллаборационизме. Таким образом, заранее заданной интерпретации смысла московских соглашений еще не существовало; она давалась не­мецкой стороной лишь практически — по мере военного продвижения Германии — ив очень значительной мере принималась советской сто­роной. Характерным для этого медленного осознания Москвой подра­зумеваемого германской стороной понятия «сфера интересов» и всех вытекающих из него политических и военных последствий явился от­вет, который Молотов дал германскому послу, настаивавшему на объ­явлении Советским Союзом — в форме письменного заявления правительства СССР — о вступлении в войну (5 сентября 1939 г.). Ни­когда прежде Сталина и его ближайших советников не видели в состоя­нии такой подавленности и беспомощности, как в этот момент. «Мы, — гласил советский ответ, — признаем, что в надлежащий момент непре­менно должны будем начать конкретные действия. Однако мы считаем, что этот момент еще не наступил. Возможно, мы ошибаемся, но нам ка­жется, что излишней спешкой можно лишь повредить делу и содейство­вать сплочению противников (?)...»

2. В полной мере осознав, что германская сторона призывала, а об­стоятельства прямо-таки вынуждали его занять выделенное ему стра­тегическое предполье, Сталин на втором этапе перешел к неуклонному и последовательному расширению и укреплению своих стратегических позиций внутри признанной за ним сферы интересов. Этому служили начатые 12 октября политические переговоры с Финляндией, которые закончились провалом, и заключение пактов о взаимопомощи с Эсто­нией (28 сентября), Латвией (5 октября) и Литвой (10 октября), содер­жавших обязательства названных стран относительно разрешения на размещение советских войск в стратегически важных районах, притя­зание на которые выдвигалось Советским Союзом уже в ходе военных переговоров с западными миссиями.

3. Лишь на третьем этапе, психологически уже полностью оказав­шись в фарватере гитлеровской экспансии, с одной стороны, и находясь под воздействием успехов Гитлера во Франции, взоры которого были устремлены на Восток, с другой, Сталин изготовился для настоящей во­енной экспансии. Но только основательное исследование может ска­зать, что было сильнее: его подстегиваемое германскими успехами стремление идти в ногу с победоносным вермахтом или же (неудачные) планы создания стратегического предполья вдоль собственных границ. Если в пользу второго варианта можно привести веские аргументы, то первый остается в сфере умозрительных предположений.

В Финляндии эта экспансия ему не удалась, а точнее, как показал советско-финляндский договор от весны 1940 г., удалась лишь в очень ограниченной степени. Но зато она оказалась успешной в Прибалтий­ских государствах и в Бессарабии. 15 июня 1940 г. Красная Армия всту­пила в Литву, а 17-го — в Эстонию и Латвию, причем здесь — в отличие от экспансии германского вермахта — была соблюдена хотя бы види­мость референдума, дабы представить мировой общественности ввод войск как акцию, по своему характеру сугубо демократическую и соци­алистическую. А 29 июня 1940 г. генерал Жуков, до этого проявивший себя на Дальнем Востоке, в тоге «освободителя молдавских, русских и украинских братьев» вступил в Бессарабию с целью овладения терри­ториями до Дуная и Прута, уступленными Россией в рамках версаль­ской системы.

То, что Сталин этим одновременно создал для своей Красной Ар­мии выдвинутый далеко вперед гласис, призванный обезопасить от ожидаемой германской агрессии, относится к другому разряду фактов и затрагивает вопрос о преимуществах и недостатках экстенсивной (ори­ентированной на обеспечение территории) и интенсивной (ориентиро­ванной на обеспечение границ) концепций безопасности — вопрос, который уже был поднят ранее, но ответ на который здесь не может быть дан.

Однако парадоксальность этого соглашения состояла в том, что оно было дорого Сталину в той мере, в какой он смог пожать неожиданно подвалившие ему плоды. И точно в такой же мере оно казалось Гитлеру подозрительным и тормозящим дело. В том же ускоренном ритме, в каком Сталин на протяжении всего периода овладения отходившими к его сфере интересов территориями вплоть до первых недель июня 1941 г. стал давать все большие и, наконец, до избыточности полные доказательства своей политики умиротворения, у Гитлера нарастали недоверие, раздражение и жажда стать единственным и исключитель­ным обладателем этих огромных «пространств». В этой «любви-нена­висти», которой были отмечены их отношения, у Гитлера, росло желание унизить Сталина и выключить его из игры. В итоге стала вы­рисовываться перспектива пересечения их путей.

Подписание

К моменту подписания пакта Гитлер еще не полностью «обвел» Сталина «вокруг пальца». Этот последний — несмотря на эйфорию Риббентропа, которая после его возвращения в посольство распростра­нилась на всю его свиту, — оставался трезвым и спокойным. Более того, «хозяин Кремля» стал даже несколько более любезным: он выгля­дел теперь победителем в этой поначалу столь неравной игре и излучал вновь обретенную — за признанной за ним демаркационной линией — безопасность. Между тем стиль этой встречи по-прежнему оставался явно далеким от характера государственного акта (картина изменилась лишь при заключении договора о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г.). Сначала Сталин дал ясно понять, что речь идет, говоря слова­ми Хильгера о браке не «по любви», а «по расчету» — толкование, которое с обнародованием текста пакта о ненападении в «Правде» от 24 августа 1939 г. получило широкое распространение в стране и оста­валось в силе на протяжении всего периода его действия. Оно прозвуча­ло уже в опубликованном на страницах «Правды» коммюнике от 24 августа и — что осталось не замеченным многими интерпретато­рами — в речи Молотова на внеочередной четвертой сессии Верховного Совета СССР, созванной для ратификации договора 31 августа 1939 г. А после разрыва немецкой стороной германо-советского сою­за толкование это позволило Сталину дать в драматической речи по ра­дио от 3 июля 1941 г. в определенной мере достоверное разъяснение по поводу заключения пакта 1939 г. и тем самым одновременно восстано­вить преемственность своей прежней внешнеполитической концепции и концепции союзов.

Чисто прагматический характер пакта отчетливее всего проявился в эти ночные и утренние часы 24 августа 1939 г. в том, что советские хо­зяева даже церемонию подписания договора провели не в подобающем случаю зале и не в присутствии сколько-нибудь широкого круга лиц. Более того, они предложили гостям в течение того времени, пока гото­вился чистовой экземпляр текста договора, который должен был быть подписан, перекусить прямо тут же в кабинете, в котором велись пере­говоры.

Во время этой импровизированной трапезы Риббентроп — среди прочих льстивых излияний вроде того, что Гитлер нашел Сталина «очень симпатичным», — повторил свою ссылку на выступление Ста­лина на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г., подчеркнув, что это вы­ступление «содержало фразу, которая, хотя Германия в ней и не упоминалась, была воспринята Гитлером в том смысле, что господин Сталин хотел ею намекнуть, что Советское правительство считает возможным или желательным добиться лучших отношений и с Герма­нией». Сталин, который в начале этих переговоров намеренно пропустил мимо ушей первую ссылку Риббентропа на его речь, произ­несенную на съезде, теперь, видимо, счел себя обязанным проявить подобающую хозяину вежливость по отношению к гостю и «ответил на это коротким замечанием, которое в передаче переводчика Павлова прозвучало так: "Это как раз и входило в наши намерения"». Харак­тер этой реплики указывал на то, что теперь, после того как дело сдела­но, Сталин решил поставить себе в заслугу эту прямо-таки навязанную ему Риббентропом идею, которая в свое время никак не значилась в числе главных его приоритетов.

Молотов в лакейском сверхусердии еще раз подхватил это утверж­дение Сталина в своем заключительном тосте, приписав своему «вож­дю» честь авторства идеи: поднимая бокал, он заметил, что «именно Сталин своим мартовским выступлением, которое правильно было по­нято в Германии, положил начало перелому в политических отношени­ях». Сталин был польщен, и Молотов, выступая 31 августа в связи с обсуждением вопроса о ратификации пакта, еще раз намекнул на эту взаимосвязь.

Около двух часов утра оба министра иностранных дел в том же ма­лопривлекательном рабочем кабинете в Кремле подписали датированные предыдущим днем документы. По желанию Риббентропа на церемонию подписания были допущены несколько немецких журнали­стов и — на правах протоколиста последующей беседы — исполняю­щий обязанности легационного советника посольства Андор Хенке, хорошо знавший Россию и русский язык. С бокалом русского шампан­ского в руке Риббентроп, испытывая «чувство упоения от сознания удачного завершения авантюры», начал разговор в духе политиче­ского обзора событий, призванного содействовать прояснению намере­ний сторон. Сталин держал себя подчеркнуто приветливо, но его не покидали трезвость суждений и самообладание, и он — незаметно для предельно самоуверенного Риббентропа — проявил в немногочислен­ных своих высказываниях достаточно твердую уверенность.

Вопрос о смягчающем германском воздействии на Японию, кото­рый, по первоначальным советским представлениям, должен был быть частью протокола, судя по всему, в двух предшествующих раундах пе­реговоров не затрагивался либо же был перенесен на этот неофициаль­ный уровень переговоров. Причина была двоякая: с одной стороны, антикоминтерновский пакт был обесценен договором о ненападении и Советский Союз благодаря секретному дополнительному протоколу рассчитывал на безопасность по крайней мере своей западной границы. С другой стороны, начиная с 20 августа советское контрнаступление протекало успешно. Тем самым японская агрессия теряла свое значе­ние, и Сталин в этом разговоре настойчиво давал понять, что его заин­тересованность в германском посредничестве ослабла. Предложенные Риббентропом добрые услуги он назвал полезными, но стремился не до­пустить, чтобы возникло впечатление, будто соответствующая иници­атива исходила от советской стороны. В отношении Японии Сталин применил классическую формулу советского образа действий: выразил пожелание об улучшении отношений, но подчеркнул, что его терпение имеет предел. Выразил он это так: «Если Япония хочет войны, она мо­жет ее получить. Советский Союз не боится ее и готов к конфронтации. Если же Япония желает мира, то тем лучше!» Здесь Сталин — дабы произвести впечатление на Риббентропа — со своего рода «садистским удовлетворением» добавил, что его красноармейцы «переколошматили не меньше 20 тысяч японцев» и что это «единственный язык, который эти азиаты понимают». Такая форма выражения представляла собой нечто новое. Она призвана была наглядно продемонстрировать прежде всего Германии — союзнице Японии — военную силу и обороноспособ­ность Советского Союза. По этой причине со стороны Риббентропа не было недостатка и в стереотипных заверениях в том, что антикоминтерновский пакт направлен не против СССР, а исключительно против западных демократий.

Об Англии Сталин говорил «с открытой враждебностью и презрени­ем» (Хильгер), а об английской военной миссии высказывался «пренеб­режительно» (Хенке). Здесь еще раз косвенно подтвердилось то, как велики были надежды, которые он связывал с Англией, и насколько сильным оказалось его ожесточение, вызванное английской позицией. Риббентроп с радостью разделил это мнение Сталина, настойчиво под­черкивая военную слабость Англии. Он не забывал при этом подогре­вать советское недоверие в отношении Англии, перефразируя выступление Сталина на XVIII съезде партии, где говорилось, что Анг­лия хочет «заставить других бороться» ради ее собственного притяза­ния на мировое господство.

В этом месте обмена мнениями произошел характерный эпизод, ос­тавшийся не замеченным германской стороной: Риббентроп, настроен­ный под воздействием винных паров на благодушный лад, доверительно намекнул на то, что Англия в эти дни предприняла новую попытку зондажа в отношении германских намерений. «Типично анг­лийский глупый маневр», — добавил он. В ответ на это Сталин тоном всеведущего ясновидца заметил, что «речь, видимо, идет о письме Чемберлена, которое посол Гендерсон 23 августа вручил в Оберзальцберге фюреру». Тем самым он дал Риббентропу понять, что информирован о подноготной британо-германских отношений точнее, детальнее и оперативнее, чем германский министр иностранных дел!

К легковесной недооценке Риббентропом военных возможностей английской и французской армий Сталин отнесся «очень скептиче­ски». По сообщению Хенке, Сталин намекнул, что Англия будет «ве­сти войну умело и настойчиво», а у Франции «по крайней мере крупная армия». Те неубедительные цифры, которые Риббентроп в ответ на это привел в доказательство незначительности английской и французской военной мощи, не произвели на Сталина должного впечатления: его трезвый реализм подсказывал ему другое. Далее Сталин стал обстоя­тельно расспрашивать о намерениях Италии на Балканах и Германии в Турции. Разъяснения Риббентропа были в первом случае уклончивы­ми, а во втором — дилетантскими. И здесь Сталин тоже дал понять, что он осведомлен лучше собеседника.

Одобрение Сталина встретили высказывания Риббентропа о том, что немецкий народ приветствует взаимопонимание с Советским Сою­зом. Сталин сказал, что охотно верит этому: «Немцы хотят мира и поэ­тому приветствуют установление дружественных отношений между рейхом и Советским Союзом». Затем Сталин, как явствует из записи разговора, сделанной Андором Хенке, «спонтанно» провозгласил тост в честь Гитлера, сказав при этом: «Зная, как сильно немецкий народ лю­бит своего фюрера, я хотел бы выпить за его здоровье». Эта здравица, произведшая сильнейшее впечатление на немецких гостей, в действи­тельности, если соразмерить ее с обычным русским и особенно кавказ­ским церемониалом, представляла собой скромный и скупой на слова жест признания по адресу противной стороны. Он не содержал даже видимости выражения личного уважения. Напротив, когда Молотов поднял бокал за здоровье рейхсминистра иностранных дел и посла гра­фа фон Шуленбурга, то этот жест имел конкретный, обогащенный со­вместным опытом смысл.

Наконец, в конце этой встречи Сталин в виде напутствия со всей от­четливостью изложил Риббентропу свою действительную оценку пак­та и всего связанного с ним, заявив при прощании, что «Советский Союз воспринимает пакт очень серьезно» и что он, Сталин, «может под честное слово заверить, что Советский Союз не обманет своего партне­ра». Не было случайным и, видимо, не осталось незамеченным то, что гость не ответил хозяину сопоставимым заверением.

Тонкие ноты, звучавшие в высказываниях Сталина, ускользнули от германского министра иностранных дел. Он увидел в Сталине «чело­века необычного формата. Его трезвая, почти сухая и тем не менее столь меткая манера выражения, его жесткость и в то же время широта мышления при ведении переговоров показывали, что он не зря носил свое имя». В германском посольстве, где по случаю подписания догово­ра было устроено еще одно импровизированное торжество, Риббентроп выглядел сверх всякой меры упоенным в конечном счете все же столь неожиданно большим успехом. По его собственным словам, он «в счи­танные часы после... прибытия в Москву добился такого взаимопони­мания, какое... при отлете из Берлина казалось немыслимым».

Об успешном завершении своей миссии Риббентроп в эти утренние часы 24 августа из Москвы сообщил по телефону в Берхтесгаден Гитле­ру. Сообщение это вызвало у фюрера приступ маниакально-патологи­ческой исступленности, давшей выход его завоевательскому духу. Он стучал кулаками по стене, вел себя как сумасшедший и кричал: «Те­перь весь мир у меня в кармане!» «Теперь мне принадлежит Европа. Азию могут удерживать в своих руках другие!» Своему адъютанту он сказал, что это «произведет эффект разорвавшейся бомбы».

На следующий день вечером — около 19 часов — Гитлер принимал уже в берлинской имперской канцелярии в присутствии Геринга и Вайцзеккера торжествующего министра иностранных дел. Этот по­следний дал ему понять, что желание Сталина и Молотова добиться прочного и длительного взаимопонимания с Германией «искренне». Гитлер своими дикими жестами безумца вновь дал выход необузданной радости по поводу успеха этого маневра. По свидетельству руководите­ля канцелярии министра иностранных дел, Гитлер был убежден, что «свершил величайший подвиг своей жизни, который затмил собой все прежние успехи во внутри- и внешнеполитической областях».

Статс-секретарь фон Вайцзеккер явно у клонился от обязательной посему случаю эйфории. Его надежда на сохранение «неопределенного состояния» до осени, когда начало любой военной кампании и тем самым большой войны было бы уже невозможно, не сбылась. Он рассчитывал на восточные темпы ведения переговоров и на славянскую крестьянскую хитрость, но ошибся в этом, ибо «не ожидал, что эта преграда на пути войны так быстро рухнет». Несколько недель спустя, уже после окончания польской кампании, в ходе которой и его семье пришлось отдать первую кровавую дань за преступное безрассудство его начальников, он еще раз занялся выяснением причин возникновения войны. Ему при­шлось признать, что «в русском вопросе» он «несколько разочаровался». «Я рассчитывал, — писал он, — что мы, пожалуй, сможем привлечь рус­ских на свою сторону. Но то, что они так скоро и точно к намеченному сроку нападения на Польшу, так сказать, с сегодня на завтра перейдут на нашу сторону, я считал совершенно невероятным».

Его уволенный в отставку коллега Ульрих фон Хассель увидел в за­ключении пакта причину наступления «крайнего обострения положе­ния». При всем том, что пакт, по его словам, был воспринят в мире как мастерский тактический ход, одновременно с его заключением, одна­ко, было дано также «доказательство полной аморальности и бесприн­ципности обоих диктаторов». Но вопреки расчетам Гитлера пакт, по мнению Хасселя, показал Англии, «что на карту поставлено все и что дальнейшее падение престижа означало бы для западных держав на­стоящую катастрофу. Этим объясняется немедленное заключение поч­ти без всяких оговорок союза с Польшей». Авторитет же германской политики, подчеркивает Хассель, с заключением пакта «упал еще ни­же», если это вообще было возможно.

В то время как в официальном Берлине царило радостное оживле­ние, Москва впала в депрессию. На следующее после подписания пакта утро Сталин, должно быть, полностью осознал всю «драматичность» принятого им решения. По неизвестным нам причинам (а это могла быть секретная информация из германского посольства, возможно полученная через прослушивание бахвальства Риббентропа по поводу удавшейся сделки) он впал в состояние крайней неуверенности, съедае­мый сомнениями, не использует ли Гитлер этот договор «как дубинку для выколачивания из Англии и Франции нужных ему уступок».

С позиций германского посольства в Москве визит Риббентропа вы­глядел «большим решением, которое все... полностью опрокидыва­ет». И здесь «восприятие... скептическое и озабоченное». 24 августа посол, вопреки обыкновению, уже очень рано — около 9 ча­сов утра — объявился у себя в офисе. Его ближайшие сотрудники заме­тили в нем сильное внутреннее возбуждение. Вскоре после своего прибытия в посольство Шуленбург пригласил своего личного референ­та Херварта, о котором ему было известно, что он поддерживает тесные связи с другими посольствами. Посол со всей откровенностью излил Херварту чувства, во власти которых он оказался в это утро при тягост­ном пробуждении после ночи, ознаменовавшейся подписанием пакта. Его дипломатической инициативой злоупотребили, пакт о ненападе­нии — инструмент поддержания мира — в результате подписания про­токола о разграничении сфер интересов превратился в свою противоположность — в разбойничий союз для войны. Если еще во вре­мя переговоров он и питал надежду на то, что таким способом можно предотвратить войну, то откровенное бахвальство Риббентропа после совершенной сделки должно было убедить его в обратном.

Тот факт, что Шуленбург сыграл столь важную роль в подготовке этого пакта, обернулся для него — как понял референт — «трагедией». Согласно воспоминаниям Херварта, Шуленбург сказал ему такие сло­ва: «Я, не жалея сил, трудился ради хороших отношений между Герма­нией и Советским Союзом и в известном смысле достиг этой своей цели. Но вы сами понимаете, что в действительности я не достиг ничего. Этот договор приведет нас ко второй мировой войне и низвергнет Германию в пропасть». Затем посол заговорил о предстоящей войне, в отношении которой он был убежден, что это будет затяжная война.

Сразу после этого разговора — в Москве, по тамошним представле­ниям было еще сравнительно рано — Херварт, «подавленный и опеча­ленный», из своего посольского кабинета позвонил американскому другу и коллеге Чарльзу Болену и попросил его, не считаясь ни с каки­ми соображениями безопасности, тотчас же приехать к нему в посоль­ство. В своей рабочей комнате, непосредственно примыкавшей к кабинету посла, Херварт во всех подробностях проинформировал со­ветника американского посольства в Москве о заключении пакта. Он сообщил Болену, что «полное взаимопонимание» обеих сторон зафик­сировано в секретном протоколе, который предусматривает разделение восточноевропейских стран (Херварт упомянул все соответствующие страны, за исключением Финляндии) на «сферу жизненных советских интересов» и «германскую гегемонию». Согласно этому секретному протоколу, сказал далее Херварт, Советский Союз в случае территори­альных изменений, которые будут предприняты в этом районе Герма­нией, получит «территориальную компенсацию». Кроме того, в «основном документе» каждой из сторон запрещено присоединяться к любой, враждебной другой стороне группировке держав, так что присо­единение Советского Союза к англо-французскому альянсу отныне в такой же мере невозможно, как и союз Германии с Японией. Как вспо­минал впоследствии Чарльз Болен, Херварт был «крайне угнетен. Пакт произвел на него удручающее впечатление... он отчетливо представлял себе, что это означает войну против Польши».

Болен незамедлительно информировал об этом своего посла. По­следний тут же составил текст телеграммы, которую около 12 часов дня — за час до отъезда делегации Риббентропа из Москвы — велел за­шифровать и отправить в Вашингтон. В телеграмме Лоуренс Штейнгардт, проинформировав государственного секретаря о сообщениях советских утренних газет относительно пакта о ненападении, далее до­бавил: «Меня в строго доверительном порядке поставили в известность о том, что минувшей ночью между советским и германским правитель­ствами достигнуто полное «взаимопонимание» по территориальным вопросам в Восточной Европе. Согласно договоренности, Эстония, Лат­вия, Восточная Польша и Бессарабия признаны сферами жизненных советских интересов... Мой информант добавил, что статья 4, которая запрещает каждой из договаривающихся сторон присоединяться к группировкам третьих держав, направленным против другой стороны, не только не допустит, чтобы Советский Союз принадлежал к какому-либо англо-советскому союзу, но и исключит сверх того любые германо-японские совместные действия... В результате дискуссий по терри­ториальным вопросам, касавшихся стран, расположенных между Гер­манией и Советским Союзом, достигнута, как мне сообщили, секретная договоренность о том, что Советский Союз по желанию мо­жет получить компенсацию за те два территориальных изменения, ко­торые Германия, возможно, произведет в этих регионах».

Эта телеграмма американского посла в Москве была получена гос­секретарем Корделлом Хэллом в первой половине того же дня. Вскоре после полудня того же 24 августа Хэлл лично встретил на вокзале воз­вращавшегося из своего турне президента Рузвельта и затем сопровож­дал его до Белого дома. Как сообщал потом сам Хэлл, в ходе их беседы он в состоянии был рисовать перед Рузвельтом «лишь самые мрачные перспективы», внушая президенту, что «оставшиеся дни мира можно сосчитать по пальцам двух рук». После всестороннего обсуждения си­туации ни госсекретарь, ни президент не смогли решиться на то, чтобы, как вспоминал впоследствии Хэлл, «оказать какой-то нажим на Поль­шу». О какой-то совместной — например, с Англией — политиче­ской акции в подобном направлении в тот момент еще нечего было и думать. Как сообщал в конце того же дня из Москвы посол Штейнгардт, он попытался обратить внимание на серьезность положения британско­го посла Сидса, который, как он выяснил, пребывал в полном неведении относительно степени единодушия, достигнутого между Германией и СССР. Намеки Штейнгардта на то, что достигнуто далеко идущее взаимопонимание по существенно важным политическим воп­росам, Сидс с благодарностью принял к сведению как выражение «лич­ного мнения» американского посла, не собираясь, судя по всем признакам, делать надлежащие выводы.

А в это время на коллегу Штейнгардта и Сидса по дипломатическо­му корпусу Шуленбурга, который внезапно приобрел огромную попу­лярность в Германии, обрушился целый поток поздравительных телеграмм. В своем узком кругу германский посол комментировал их со скептической усмешкой, заявив: «Многие люди поздравляют меня с этим успехом.«Но теперь Гитлер имеет возможность развязать войну, которую мы проиграем». И еще одно его высказывание по этому по­воду: «Меня поздравляют с дипломатическим успехом. Но в действи­тельности этот договор отпустил тормоза, которые могли бы спасти Германию от сползания в пропасть».

С затаенной иронией, порожденной знанием сходности обуреваю­щих оба сближающихся правительства психологических комплексов — специфической комбинации унижения, честолюбия и гигантомании, — Шуленбург писал в частном письме в Берлин: «Визит господина фон Риббентропа напоминал торнадо, ураган! Ровно 24 часа пробыл он здесь; 37 человек привез он с собой, из которых, собственно, лишь ка­ких-то четверо-пятеро что-то делали. Тем не менее эта «избыточность» была оправданна: министр иностранных дел великого Германского рейха не мог явиться сюда на правах «мелкого чиновника»! Но у нас бы­ла уйма хлопот с размещением и питанием всех этих людей, на приезд которых мы не рассчитывали. Нам пришлось по телеграфу заказать продукты в Стокгольме и самолетом доставить их сюда... И вот теперь все мы тут малость, так сказать, «надорвались». Мои шифровальщики около двух недель почти совсем не спали, да и прочим сотрудникам по­сольства пришлось не легче. Все, однако, понимают, что ради столь большого и важного дела стоило поднапрячься. Но это одна сторона де­ла! К сожалению, имеется... и другая... Ты, конечно, знаешь, что пар­тийный съезд не состоится, что я пока ни при каких условиях не смогу побывать в Берлине и что угроза войны сейчас еще сильнее, чем в ми­нувшем году. Дай Бог, чтобы все хорошо складывалось! ...Надежда на мирный исход еще не утеряна, хотя снова должно произойти чудо! Пол­ностью это не исключено! ...Ты не можешь себе представить, какой ги­гантский перелом произошел здесь за каких-то 48 часов: «злейший враг» вдруг стал добрым другом и, что примечательно, все произошло удачно! Ибо никак нельзя убить старое пристрастие русских к нем­цам!»

Несколькими днями позднее, уже после начала войны, граф Шу­ленбург писал в частном письме в Берлин: «Итак, произошло самое страшное: началась большая война. Не думал, что мне придется пере­жить это дважды! Я был твердо уверен в том, что после заключения пакта с Советским Союзом польский вопрос решится мирным путем. Судя по всему, Великобритания не смогла пойти на «второй Мюнхен». Чемберлена растерзали бы, если бы он совершил такое еще раз... Но си­туация тем не менее остается трагичной! Я вообще уже больше не мо­гу... радоваться дипломатическому успеху, достигнутому здесь в Москве. Быть может, это вообще и не было счастьем для Германии! Но теперь все это во власти судьбы».

INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image2.jpeg" \* MERGEFORMAT

Групповое фото, сделанное 23 августа 1939 года перед подписанием германо-советского пакта о ненападении. Слева направо: Молотов, Сталин, германский посол в Москве граф фон дер Шуленбург, советник посольства Хенке, рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп.

INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image3.jpeg" \* MERGEFORMAT

Подписание пакта комиссаром по иностранным делам СССР Молотовым

INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image4.jpeg" \* MERGEFORMAT

Подписание пакта рейхсминистром иностранных дел фон Риббентропом.

INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image5.jpeg" \* MERGEFORMAT

После подписания пакта. Рейхсминистр иностранных дел фон Риббентроп (слева) и И В. Сталин.

INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image6.jpeg" \* MERGEFORMAT

Германский посол в Москве граф фон дер Шуленбург (фото из семейного архива)

INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image7.jpeg" \* MERGEFORMAT

Телеграмма Шуленбурга в МИД Германии от 16 августа 1939 года (фотокопия).

INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image8.jpeg" \* MERGEFORMAT

INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image9.jpeg" \* MERGEFORMAT

Телеграмма Шуленбурга в МИД Германии от 20 августа 1939 года (фотокопия)

INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image10.jpeg" \* MERGEFORMAT

INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image11.jpeg" \* MERGEFORMAT

11смсцкий текст секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 года (фотокопия).

INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT INCLUDEPICTURE "media/image12.jpeg" \* MERGEFORMAT

Русский текст секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 года (фотокопия).