11 мая 1939 г. «Известия» опубликовали передовую статью «К меж­дународному положению», в которой рассматривалась ситуация, сло­жившаяся после выступления Гитлера 28 апреля в рейхстаге, где он объявил о расторжении германо-польского договора о ненападении и англо-германского морского соглашения, а также в результате заклю­чения 7 мая 1939 г. военно-политического союза между Италией и Гер­манией, — так называемого «стального пакта».

«Известия» предостерегали от упрощенной оценки этих событий. Так якобы поступали политические деятели западных держав, будто бы желавшие обмануть общественное мнение своих стран. Газета при­держивалась взгляда, что «эти два события создали поворот к худшему во всей политической обстановке». Выводы, которые она делала из это­го, могли удивить. Советские люди, мол, не раз «утверждали, что антикоминтерновский пакт, объединяющий Германию, Италию, Японию, есть маска, скрывающая блок агрессивных государств против Англии, Франции». Но им не верили и высмеивали их. Теперь, однако, «ясно для всех, что превращение антикоминтерновского пакта Германии и Италии в военно-политический союз этих государств против Англии и Франции есть несомненный факт». Газета делала вывод, что необходи­мо ждать ухудшения положения в Европе, которое затронет в первую очередь западные страны.

Затем передовая статья занялась поведением западных стран. Зарубежные политики и деятели прессы, отмечалось в ней, пуска­ют всякого рода клеветнические слухи о позиции СССР на этих переговорах, приписывая ему требование заключения прямого во­енного союза с Англией и Францией и чуть ли не немедленного приступа к военным действиям против агрессоров. Однако, мол, СССР не находит в западных предложениях принципа взаимности и равных обязанностей. Действенный барьер против агрессии мог бы быть создан лишь в том случае, если бы три партнера по пере­говорам, желательно с привлечением Польши, договорились о все­объемлющем пакте взаимопомощи на началах взаимности. В соответствии с последним английским контрпредложением, продол­жала газета, Советский Союз должен будет нести одинаковые с за­падными странами обязательства, не получая от них аналогичной помощи. Вопрос о фактическом отпоре агрессии и о сроке начала такого отпора предоставляется на разрешение лишь Англии или Франции, хотя тяжесть отпора должна лечь главным образом на плечи СССР в силу его географического положения.

Нам возражают, продолжали «Известия», что, защищая Польшу и Румынию, Англия и Франция фактически защищают западную грани­цу СССР. «Это неверно. Во-первых, западная граница СССР не огра­ничивается Польшей и Румынией (намек на угрозу Прибалтийским странам. — Я.Ф.). Во-вторых — и это главное, — защищая Польшу и Румынию, Англия и Франция защищают самих себя... ибо у них имеет­ся пакт о взаимопомощи с Польшей, обязанной в свою очередь защи­щать Англию и Францию от агрессии». Здесь содержалось указание на то, что Советский Союз не желает быть замешанным из-за Польши в войну с Германией. Дескать, положение СССР отличается коренным образом от положения его партнеров по переговорам. Не имея пакта взаимопомощи ни с Англией и Францией, ни с Польшей, СССР должен был бы оказывать поддержку всем трем государствам, не получая от них никакого содействия; причем в случае агрессии, направленной прямо против СССР, последнему пришлось бы обходиться «лишь свои­ми собственными силами».

Передовая статья«Известий» явилась, во-первых, реакцией на контрпредложение, которым западные державы после трехнедельных колебаний 8 мая ответили на советское предложение от 16 апреля о за­ключении пакта. То был старый британский план от 14 апреля 1939 г. в новой упаковке, который Советское правительство по целому ряду причин уже отклонило как неприемлемый. По мнению советской сто­роны, он не только заводил переговоры в «тупик» (Майский), но мог ав­томатически вовлечь Советский Союз в войну (Суриц) и представлял собой прямое приглашение Германии вторгнуться через Прибалтику в Россию. «Положение казалось почти безвыходным». Во-вторых, пере­довая статья отражала новую советскую оценку планов государств «оси». Донесения разведки уточняли, что Гитлер планировал вести войну в три этапа: за блицкригом против Польши следовал поход на за­пад, а позднее — решающая схватка с СССР. Война с Польшей намеча­лась на вторую половину лета 1939 г., военные планы ее разгрома за одну-две недели были уже готовы во всех деталях. В донесениях говори­лось, что на этой стадии Германия ожидала бы от Прибалтийских госу­дарств «нейтралитета». По мнению Гитлера, конфликт с Польшей можно было бы локализовать, так как Англия и Франция, дескать, не стали бы драться из-за Польши. Если бы вопреки ожиданиям они это сделали, то Гитлер был бы готов одновременно разгромить Польшу и западные страны. Единственный фактор, который якобы беспокоил его при разработке планов, — «возможная реакция Советского Союза». Этот фактор, говорилось в донесениях, препятствовал окончательному планированию войны против Польши и, «по мнению влиятельных бер­линских кругов, в настоящее время вопрос о позиции Советского Союза вообще является самым важным вопросом». Польская кампания — это, мол, прежде всего лишь подготовительный этап для похода на За­пад: после подавления Польши Германия хотела бы, имея защищенный тыл и достаточную продовольственную базу на Востоке, напасть на за­падные державы. Гитлер-де уверен, что легко разгромит Англию и Францию и что США вступят в войну слишком поздно. В сообщениях указывалось, что за разгромом западных демократий последует реша­ющая битва с Россией, которая должна обеспечить Германии необходи­мое жизненное пространство на востоке.

Из-за недостаточных знаний советских архивных документов не представляется возможным верно определить ценность этих докумен­тов в общем объеме информационной базы Советского правительства; справедливо, тем не менее, предположить, что к тому времени оно при­шло к выводу: первоочередные германские планы затрагивали совет­ские интересы лишь косвенно, и Гитлер включал позицию Советского Союза в свое военное планирование на ближайшую перспективу как важный, вероятно даже, как решающий фактор. Подтверждение гер­манским планам нападения на западе Советское правительство видело в германо-итальянском военном союзе. В передовой статье «Известий» предостерегающе и с некоторым облегчением указывалось на это за­падным державам. В таком же духе ТАСС опубликовало 15 мая сооб­щение об инспекционной поездке Гитлера по «западному валу». Кроме того, к тому времени журнал ЦК КПСС «Партийное строитель­ство» (№ 9) прямо связал планы германского похода на запад со стрем­лением немцев к сближению с Советским Союзом. Он сообщал, что Берлин с некоторого времени проявляет интерес к сближению с СССР. «Теперь в германской печати... начинают делать намеки на то, что если в дальнейшем англичане не будут по-прежнему уступчивы, то Герма­ния может договориться с Советским Союзом». Как сообщал журнал, подобные намеки приподнимают завесу и над «мечтами германского фашизма о нанесении удара именно в западном направлении». Журнал предупреждал западные страны о подобном развитии и напоминал о сталинских словах, что большая и опасная политическая игра может окончиться для них серьезным провалом. Советский Союз, подчерки­вал журнал, в случае необходимости защитит себя от атак любой коа­лиции, опираясь только на свои внутренние силы, и рассчитывает на благоразумие тех стран, которые, как и он, не заинтересованы в нару­шении мира.

Это было указание на понимание, которое Советское правительст­во ожидало в тот момент от приграничных государств. В какой-то мере успокаивающие вести как раз получил заместитель министра ино­странных дел Потемкин в ходе двухнедельной информационной поезд­ки по странам так называемой «Малой Антанты», включая и Турцию. Попытки Советского правительства своими силами сплотить эти госу­дарства и создать на западной границе пояс безопасности, защищаю­щий от агрессии стран «оси», как будто увенчались успехом. Потемкин нашел понимание у соответствующих правительств. Как и Астахов в Берлине, он в беседах с Гафенку в Бухаресте выразил уверенность в том, что «немецкое сближение с Москвой — это лишь обманный маневр Гитлера». По возвращении в разговоре с.итальянским послом Россо Потемкин с удовлетворением отозвался о результатах своей поездки. Однако проведенные на обратном пути в Варшаве по приглашению Бе­ка 9 и 10 мая беседы преподнесли ему «горькую пилюлю», правда, упа­кованную в дружелюбные уверения польской лояльности к Советскому Союзу. Польское правительство отказалось заключить с СССР обязы­вающее соглашение на случай германского нападения. Оно не хотело иметь с Советским Союзом ни политического, ни военного договора, ни общего одностороннего советского заявления о гарантиях. Надежды Советского правительства на заключение с Польшей пакта о взаимной помощи, таким образом, рухнули. Чтобы устранить всякие сомнения у Советского правительства, польский посол в Москве Гжибовский еще раз 11 мая посетил Молотова и недвусмысленно подтвердил, что Поль­ша не примет советское заявление о гарантиях и считает вопрос о воз­можной советской военной помощи в случае германского нападения преждевременным, ибо еще не закончились переговоры СССР с запад­ными державами. Советское правительство понимало, что за этой выжидательной позицией скрывалось глубокое отвращение к любому советско-польскому сближению, выходящему за рамки строго офици­альных отношений. Поэтому для обеспечения безопасности всего польского предполья Советский Союз был вынужден искать взаимопо­нимания с западными державами.

Уверенность, прозвучавшую в передовой статье «Известий» от 11 мая, в тот же день сильно поколебало одно событие, которое резко ухудшило положение СССР на востоке. Там развернулось массиро­ванное японское наступление и началась русско-японская погранич­ная война. В исключительно сложной обстановке, которую усугубил польский отказ, перед Советским правительством открылась непри­ятная перспектива войны на два фронта. Как следствие обозначилась повышенная потребность в укреплении безопасности. Это проявилось уже в памятной записке английскому правительству, которую Моло­тов передал британскому послу в Москве 14 мая. В нем решительно отклонялись английские предложения и формулировались новые ус­ловия: заключение между Англией, Францией и СССР эффективного пакта взаимопомощи против агрессии; гарантирование со стороны этих трех великих держав государств Центральной и Восточной Ев­ропы, находящихся под угрозой агрессии, включая также Латвию, Эс­тонию, Финляндию. Советское правительство при этом уже ссылалось и на «опыт с Чехословакией» и требовало «заключения конкретного соглашения» между Англией, Францией и СССР о формах и размерах помощи, оказываемой друг другу и гарантируемой государствам, без чего (без такого соглашения) пакты взаимопомощи рисковали «повис­нуть в воздухе». СССР также требовал обязательного (военного) со­глашения.

На следующий день после передачи памятной записки Советское правительство собралось на многодневное совещание относительно вновь возникшего положения, на котором заместитель министра ино­странных дел Потемкин доложил о результатах своей поездки. Большая часть доклада и последующих дебатов была посвящена отрицательной позиции Польши и боям на востоке. Другие вопросы касались безопасности в Прибалтике, поведения Англии и Германии. Совещание оказалось трудным и длительным. Предусмотренную по­ездку Потемкина в Женеву в Лигу Наций, заседаниями которой он дол­жен был руководить, после долгих переносов (15 — 22 мая) вообще от­менили.

Главная проблема по-прежнему сводилась к тому, каким образом СССР мог бы своевременно побудить Англию заключить нужный союз. Если судить на основании более поздней интерпретации (материалами совещания автор не располагает), то, по мнению советской стороны, Англия занимала по отношению к Советскому государству и его инте­ресам «оскорбительно пренебрежительную» позицию и демонстриро­вала свое нежелание «признать равноправие партнеров, взаимность обязательств в качестве основы союзных отношений». Поведение Анг­лии советская сторона объясняла стремлением «подменить действи­тельно эффективное сопротивление надвигающейся агрессии созданием ситуации, прямо провоцировавшей вооруженное столкно­вение между Германией и СССР, в котором Советский Союз оставался бы практически один на один с нацизмом». Положение складывалось прямо-таки «парадоксальное. Готовясь к нападению на Польшу, фа­шистская Германия совершенно недвусмысленно имела в виду обеспе­чение тыла для войны на западе, откладывая «поход на Россию» на последующий этап своей агрессии. Непосредственная, прямая опас­ность грозила Западу; опасность для СССР носила пока косвенный, потенциальный характер. Разгромив и оккупировав Польшу (в быстротечности такой операции советские военные специалисты не со­мневались), а также, по всей вероятности, Прибалтику, германская армия выходила на ближайшие подступы к Минску, Витебску, Ленинграду». По тактическим соображениям Германия желала (для этого у советской стороны было достаточно доказательств), чтобы СССР вел себя спокойно, и поэтому искала взаимопонимания с Совет­ским правительством.

 

Третий немецкий контакт: первая беседа Шуленбурга с Молотовым

В этот трудный период внешнеполитической переориентации гер­манский посол, все еще находившийся на совещании в Берлине, пере­дал 17 мая Советскому правительству просьбу о встрече в возможно короткий срок с наркомом иностранных дел и его заместителем. Обе бе­седы состоялись в субботу, 20 мая. Предшествовавшие обстоятельства позволяли предполагать, что эти беседы станут формальным началом германо-советских переговоров.

Посол отправился на беседы со смешанными чувствами. Ведь он в Берлине «предсказал», что усадить Советское правительство за стол переговоров будет очень трудно, хотя его и уверяли, что советское представительство в Берлине в лице поверенного в делах заявило ра­ботникам министерства иностранных дел, что советская внешняя политика строится теперь на другой основе. Кроме того, Риббентроп «рекомендовал проявлять максимальную осторожность». С одной стороны, позицию Москвы на переговорах ни в коем случае нельзя бы­ло усилить за счет слишком откровенного предложения, с другой же стороны, Токио не следовало знать о немецких контактах. Поэтому в конце концов задача посла свелась всего лишь к осторожному зондиро­ванию. Кроме того, Шуленбург знал из разговоров в Берлине, что одна из целей демарша в Москве состояла в том, чтобы торпедировать англо-франко-советские переговоры. Таков был тактический замысел, кото­рый внешне устраивал в связи с этим зондированием и министра иностранных дел и статс-секретаря и который одобрил все еще колеб­лющийся Гитлер. Давая свое согласие, Муссолини намеревался в первую очередь воспрепятствовать созданию союза трех держав. Риббентроп не счел необходимым посвятить в эти планы своего посла в Москве. Однако посол, задавая вопросы, хорошо уяснил положение ве­щей. Отрицательные ответы министра лишь подтвердили предполо­жение о том, что здесь главным образом преследуются тактические цели.

Роль, отводившаяся в этой игре послу, в такой же мере противоре­чила его политическим планам создания прочной договорной системы, которая связала бы Гитлеру руки на Востоке, в какой она не соответст­вовала принципиальному пониманию Шуленбургом задач дипломатии. Возникшее между служебным поручением и собственным убеждением противоречие вынуждало посла быть чрезвычайно бди­тельным, что, в частности, нашло свое выражение в особой сдержанно­сти и в тщательном выборе слов при разговоре. Как справедливо заметил Шорске, Шуленбург редко бывал таким «скованным», как во время первой беседы с наркомом иностранных дел Молотовым. Про­явив сугубую осторожность в разговоре и в отчетах, посол в то же самое время позаботился о том, чтобы в руки иностранцев попало как можно больше информации. Данное обстоятельство показывает, каким про­блематичным представлялось ему это поручение, насколько всесторонне он оценивал последствия и в какой мере был готов разделить ответственность, связанную с возложенной на него миссией.

В его сообщениях отчетливо проступает резкий контраст между доброжелательным характером встречи (Молотов отнесся к послу «дружелюбно», а в конце даже «любезно») и резкой отповедью Молото­ва на немецкое предложение. Согласно инструкции, Шуленбург начал беседу с заявления о готовности Германии возобновить экономиче­ские переговоры, поскольку-де прошлые трудности с поставками уст­ранены и, кроме того, наступило улучшение общей атмосферы. Он предложил, чтобы Шнурре «в самое ближайшее время» приехал в Мос­кву и намекнул, что, «по мнению Берлина... если я правильно понял, успешное завершение экономических переговоров улучшило бы пол­итический климат». Этим Шуленбург дал понять, что имперское пра­вительство хочет использовать экономические переговоры в качестве прелюдии к переговорам политическим.

Молотов ответил резко и с иронией. Он, согласно записи Шулен­бурга, назвал весь ход предшествовавших экономических переговоров свидетельством того, «что германская сторона не относилась серьезно к делу, а по политическими соображениям лишь играла в переговоры».

Дескать, «новые переговоры» — это также лишь «политическая игра, а не серьезные намерения». Здесь не было никакого утрирования взгля­дов Молотова, который, как это следует из его собственной записи, за­явил, что о приезде Шнурре в Москву слышат не в первый раз. И далее: «Я сказал затем, что у нас создается впечатление, что германское пра­вительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало бы подыскать в качестве парт­нера другую страну, а не правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается».

«Подозрение» и «старое советское недоверие» к немецкой тактике и целям — так охарактеризовал посол реакцию Молотова на германское предложение. Согласно записи Молотова, Шуленбург долго пытался убедить его в том, что у германского правительства есть «определенные желания урегулировать экономические отношения с СССР... На это я ответил, что мы пришли к выводу о необходимости создания соответст­вующей политической базы для успеха экономических переговоров. Без такой политической базы, как показал опыт переговоров с Герма­нией, нельзя разрешить экономических вопросов».

Шуленбург воспринял данное заявление главным образом как жа­лобу на непредсказуемый характер немецкой политики и, по словам Молотова, «снова и снова отвечал повторением того, что Германия серьезно относится к этим переговорам, что политическая атмосфера между Германией и СССР значительно улучшилась за последний год, что у Германии нет желания нападать на СССР, что советско-герман­ский договор действует и в Германии нет желающих его денонсиро­вать». Лишь после этого Шуленбург спросил, что следует понимать под «политической базой». Молотов уклончиво ответил, что над этим сле­дует и немецкой и советской сторонам подумать. Это побудило посла несколько раз настойчиво просить о конкретизации заявления. Моло­тов, однако, от прямого ответа ушел.

Указание на отсутствовавшую политическую базу было для Шу­ленбурга «большой неожиданностью» (Молотов), и он поторопился пе­редать его в Берлин. Здесь он увидел зацепку, позволяющую начать политическую дискуссию, которая отвечала бы и советским интересам.

Между тем немецкие специалисты были склонны истолковывать действия Шуленбурга как «первую конкретную немецкую реакцию на советские предложения», а упоминание Молотовым «политической базы» — как первое официальное заявление о советском желании к сближению с национал-социалистской Германией, как приглашение Гитлеру к тому союзу, который позднее и стал пактом Гитлера —Ста­лина.

Важные моменты свидетельствуют, однако, что, во-первых, стрем­ление к «политической базе» являлось выражением принципиальной советской потребности в прочных связях. B-новой ситуации Советское правительство не хотело больше мириться с капризами немецкого зиг­загообразного курса, с бесцеремонным отношением к себе и с насмеш­ками в иностранной прессе. Обмен товарами и технологиями, в которых СССР теперь, как никогда раньше, действительно нуждался для развития своей оборонной промышленности, не должен был, как прежде, «висеть в воздухе», его следовало поставить на упорядоченную и надежную основу. Во-вторых, за стремлением к «политической ба­зе» могло скрываться намерение, поддерживая переговоры, в какой-то мере способствовать стабилизации отношений и тем самым предупре­дить новые неожиданные потрясения. И наконец, в нем отразилась — более выпукло, чем в прежних заявлениях Астахова, — определенная готовность к установлению новых политических отношений, которая помимо желания ограничить свободу действий Гитлера, содержала не­кий налет политического умиротворения.

В Берлине эту формулу не без основания истолковали как выраже­ние минимального сомнения относительно «существования политиче­ской базы для возобновления переговоров».

Между тем посол с этой поры стал употреблять выражение «пол­итическая база», для того чтобы побудить обе стороны к конкретизации намерений. Как сообщил он своему министру, «у него сложилось впе­чатление, что Молотов хотел бы выиграть время, не иметь с нами в настоящий момент никаких дел и при возможных политических предложениях предоставить нам право действовать первыми». То было приглашение выдвинуть конкретное предложение. Еще в Берлине Шу­ленбург пытался убедить Риббентропа в том, что только ясное и прямое обращение к Советскому правительству может продвинуть дело. А статс-секретарю Шуленбург писал: «Если мы хотим здесь чего-нибудь достигнуть, то... неизбежно рано или поздно придется что-то предпри­нять». Одновременно он предостерегал от необдуманных, поспешных немецких предложений политического характера, которых следовало ожидать, учитывая лихорадочную берлинскую атмосферу. Москва могла бы их использовать, чтобы шантажировать Англию и Францию. Но от своей свободы действий — и посол это подчеркнул, ссылаясь на мнение своего итальянского коллеги, — Советское правительство отка­жется лишь в том случае, если Англия и Франция предложат ему «по­длинный союзнический договор».

Насколько энергично посол старался выяснить интересы Советско­го правительства, видно из сообщений американского поверенного в де­лах и итальянского посла. По словам Россо, Шуленбург «настаивал на том, чтобы нарком более подробно изложил желания и намерения Со­ветского правительства. С этой целью Шуленбург дал ему (комиссару) понять, что он как посол и исполнительная инстанция не в состоянии по собственной инициативе делать предложения или рекомендации, не одобренные уже правительством, в то время как Молотов в своем двой­ном качестве наркома иностранных дел и главы правительства мог бы прямо высказать соображения правительства СССР. Он (Молотов) мог бы ему в любой форме и даже неофициально сообщить такие моменты, которые бы помогли правильно истолковать советские желания».

Согласно обоим донесениям, у Шуленбурга сложилось впечатле­ние, что к возможности улучшения германо-советских отношений Мо­лотов относится весьма сдержанно и стал бы рассматривать серьезно только конкретные немецкие предложения. Шуленбург полностью не отвергал мнения своего итальянского коллеги, что Советское прави­тельство пока «маневрирует», чтобы узнать, какие политические га­рантии ей хочет предоставить Германия, однако его, по-видимому, больше занимал вопрос, что же Гитлер, взявший агрессивный курс, во­обще еще в состоянии предложить Москве. Перед лицом демонстратив­ной активности Гитлера, направленной на создание военного союза и Японией и Италией, для регулирования отношений с СССР, казалось, не оставалось уже ни политической воли, ни достаточного пространст­ва. И это тем более, что «в лучшем случае от СССР можно было бы до­биться лишь официального договора о ненападении», который предохранил бы от войны с Германией.

Состоявшиеся беседы послужили толчком для развития по трем направлениям. Германский посол, искавший способа пойти навстречу желаниям Советского правительства, смог воспользоваться для этой цели формулировкой Молотова относительно необходимости «поли­тической базы». «Сердечные отношения» Шуленбурга с Россо ока­зались на таком уровне, что оба посла признали необходимость заключения пакта о ненападении между СССР и странами «оси» и, согласуя свои действия, приступили к решению этой задачи. И нако­нец, западные державы, извещенные о попытках улучшения отноше­ний, имели возможность своевременно принять соответствующие контрмеры.

Главная трудность состояла в том, чтобы создать «политиче­скую базу», которая в действительности не давала бы Советскому правительству никакого повода для недоверия. Следовало достичь прочного и надежного, а не просто тактического урегулирования взаимных отношений. В тот момент у посла на этот счет не было никаких надежд. Так, в воскресенье, 21 мая, в частном письме он жаловался на «массу бессмысленной работы», которую ему пред­стояло проделать в Москве. И ее результаты он оценивал скорее пессимистически. «В субботу, — писал Шуленбург, — я разговари­вал с Молотовым и Потемкиным. Как я и предполагал, наши дела чрезвычайно трудны. Мне еще предстоит много сделать, и весьма сомнительно, чтобы чего-то вообще удалось достигнуть».

Пожелания посла — прежде чем подступаться к Советскому Союзу с дальнейшими конкретными предложениями следует «подумать» о «политической базе» этих отношений — не встретили понимания в Берлине. В лихорадочной, крайне нервозной атмосфере Вильгельмштрассе, полной нравственных и рабочих перегрузок при постоянной нехватке времени, не было места для трезвой оценки данной формулировки.

Все равно в тот момент Риббентроп не считал, что уже настало вре­мя «бороться за благосклонность Сталина», ибо поступившие из-за границы вместе с докладом Шуленбурга сообщения казались ему бла­гоприятными. В Англии премьер-министр Чемберлен как раз 20 мая пришел к выводу, что он скорее «подаст в отставку, чем заключит союз с Советами», а полпред Майский заявил в газете «Тайме», что «в свете последних английских высказываний у его правительства нет никаких надежд на подписание соглашения». Встреча между Галифаксом и Боннэ/Даладье, состоявшаяся в тот же день в Париже, не обещала единства в ближайшее время, хотя французская сторона, ссылаясь на опасность полного советского поворота, настаивала на заключении соглашения между тремя государствами. Из Японии посол Отт докла­дывал, что военный министр Итагаки теперь, девять дней спустя после начала Японией военных действий на монгольской границе, неожидан­но сообщил о решении Японии вступить в запланированный военный пакт. Восемь дней спустя эта информация не нашла подтверждения. Вместе с тем беседы, проведенные Риббентропом и Гитлером с литов­ским министром иностранных дел и посланником в связи с подписани­ем экономического соглашения, в известной мере гарантировали, что Прибалтийские государства будут послушно держаться германских ин­тересов. Изоляция Польши от Литвы казалась обеспеченной. Наконец, предстоявшее торжественное подписание «стального пакта» вызывало у Риббентропа обманчивое представление о своей возросшей мощи, ко­торое еще больше усилилось после помпезного японского поздравления «с событием всемирно-исторического значения».

Под впечатлением этих представлений о собственной силе Риббен­троп просто не воспринял серьезно упомянутую в докладе Шуленбурга сдержанную позицию Советского правительства, а решил при первой возможности отстранить «закоснелого», излишне принципиального и цепляющегося за слова старого посла в Москве, а в качестве посредни­ков для контактов с советской стороной использовать частных промыш­ленников. К тому времени он уже не сомневался, что рано или поздно ему понадобится подходящая линия связи с Советским правительст­вом. Как сообщил Кулондр 22 мая французскому министру иностран­ных дел, Риббентроп считал сближение между Германией и Россией с точки зрения длительной перспективы «насущным и неизбежным. Это отвечало самой природе вещей и сохранившимся в Германии традици­ям. Только такое сближение позволило бы окончательно разрешить германо-польский конфликт путем ликвидации Польши на манер Че­хословакии». Риббентроп придерживался мнения, что польское госу­дарство самостоятельно долго не в состоянии существовать, что «ему все равно суждено исчезнуть, будучи вновь поделенным между Герма­нией и Россией». Поэтому для Риббентропа «идея такого раздела была самым тесным образом увязана с германо-русским сближением». Важ­нейшая цель такого сближения состояла в том, чтобы «ослабить бри­танское могущество». Как полагал Кулондр, то была «главная задача», «навязчивая идея, над воплощением которой Риббентроп начал неуто­мимо, с упрямством фанатика работать». При этом он надеялся, «что германо-советские согласованные действия позволят рейху однажды нанести смертельный удар могуществу Британской империи».

По сведениям французского посла, поначалу идея сближения с Рос­сией Риббентропа натолкнулась на сопротивление Гитлера, который считал, что по идеологическим соображениям переключить герман­скую политику на Москву будет трудно. Однако, по словам посла, мысль Риббентропа поддержали многие руководители вермахта и крупные промышленники. И даже сам Гитлер отдал дань этой тенден­ции, смягчив свою антибольшевистскую позицию.

«Как видно, — писал французский посол, — одна из ближайших целей, которой желают достигнуть, заключается в том, чтобы в случае раздела Польши Россия взяла на себя такую же роль, какую Польша сыграла в Чехословакии. Более отдаленная цель состоит в том, чтобы .. :пользовать огромные материальные и людские ресурсы СССР для разгрома Британской империи».

В тот момент, однако, к идеологическим колебаниям Гитлера доба­вился и страх, что русские могут ответить отказом. Гитлер, который, как видно, воспринял доклад Шуленбурга более серьезно, чем его ми­нистр иностранных дел, «боялся неудачи, опасался, что из Москвы под громкий смех последует отказ». Поскольку Риббентроп планировал дальнейшие контакты в обход Шуленбурга, а Гитлер вновь заколе­бался, не в последнюю очередь из-за страха перед отказом, статс-секретарь фон Вайцзеккер получил указание всяческие связи немедленно приостановить. Поэтому он 21 мая сообщил Шуленбургу по телеграфу, что из «результатов Ваших контактов с Молотовым вы­текает необходимость проявить сдержанность и подождать, не загово­рят ли русские более откровенно». Послу было сказано «впредь до особого распоряжения... вести себя соответственно».

Несколько дней спустя Вайцзеккер в личном письме Шуленбургу разъяснил причины внезапного прекращения контактов. По его сло­вам, германское руководство «считает, что англо-русскую комбина­цию не так-то просто предотвратить. Но все-таки и нынче имеется достаточно пространства для переговоров, в рамках которого мы могли бы, высказываясь конкретнее, тормозить и создавать помехи. Правда, вероятность успеха оценивается здесь (Гитлером. — И.Ф.) довольно низко, поэтому следует еще раз взвесить, не принесет ли слишком от­кровенный разговор в Москве больше вреда, чем пользы, и не вызовет ли лишь гомерический хохот. При оценке всех этих соображений учи­тывалось и то обстоятельство, что постепенное примирение между Мо­сквой и Токио (одно из звеньев этой цепи) японцы назвали в высшей степени проблематичным. Рим также проявил сдержанность, так что в конце концов решающими оказались недостатки хорошо задуманного шага».

Вайцзеккер сожалел, что резкая перемена во взглядах его шефов прервала едва начавшиеся контакты. Разочарование все еще ощуща­лось, когда через два дня, 23 мая, посол в отставке фон Хассель пришел к нему в министерство. Вайцзеккер выглядел «постаревшим и уста­лым. Главное для него — избежать войны». Правда, настроен он был «в этом отношении... теперь оптимистичнее... (Вайцзеккер), как видно, не очень верил в англо-французский союз с Советской Россией».

Сильнее задела посольство в Москве директива от 21 мая, ибо со­держала явную недооценку возможностей, открывающихся перед гер­манской стороной с выяснением смысла выражения «политическая база». В своей практической деятельности посол игнорировал это ука­зание. Как позднее Шуленбург сообщил Вайцзеккеру, в срочном по­рядке он стал искать повода, чтобы «еще раз переговорить с господином Потемкиным о германо-советских отношениях. Я ему сказал, что ло­мал голову над тем, что нужно сделать положительного, чтобы пре­творить в жизнь выраженные господином Молотовым мысли. Между Германией и Советским Союзом нет никаких... спорных моментов... никаких разногласий... Я просил господина Потемкина, с которым с глазу на глаз могу говорить значительно свободнее, не может ли он те­перь что-нибудь сказать о соображениях господина Молотова. Госпо­дин Потемкин ответил отрицательно...».

Посла такой ответ не обескуражил. Ввиду запутанной ситуации в Берлине он подумывал о том, чтобы отправиться в столицу и там до­биться разъяснений. Ясно представляя себе собственное положение, он 29 мая писал в Берлин в частном порядке: «Наши важные дела сталки­ваются здесь с большими трудностями, но не по нашей вине. Основные препятствия — в Берлине или, если угодно, в общем состоянии мировой политики. Нужно подождать, как все будет развиваться дальше. Пока я еще не могу сказать, когда снова приеду в Берлин. Это может случиться очень быстро и неожиданно».

 

Четвертый немецкий контакт: Вайцзеккер — Астахов

Уже через два дня после указания о необходимости «проявлять сдержанность и подождать, не заговорят ли русские более откровенно», на Вильгельмштрассе были вынуждены срочно снова взять курс на до­стижение взаимопонимания. В который раз скоропалительное военное планирование Гитлера породило ощущение глубокого кризиса.

Неприятные чувства, овладевшие немецкими военными руководи­телями, побудили Гитлера после завершения не совсем удавшихся празднований по поводу заключения «стального пакта» внезапно со­звать 23 мая в рейхсканцелярии многочасовое совещание командую­щих видами вооруженных сил и начальников штабов. Ввиду общей тревоги, которую Гитлер в те дни мог без труда заметить, «стальной пакт» явился для многих свидетельством крушения его стараний по со­зданию военного тройственного союза — он стремился придать воен­ным «решимости» к действию. На этот раз он взывал к их патриотизму. «Ни один немец, — говорил Гитлер, — не может обойти вопрос о созда­нии необходимых предпосылок» для решения экономических проблем «80-миллионной массы». А это невозможно «без вторжения в иностран­ные государства или захвата иноземного имущества». В приобретении необходимого жизненного пространства «достичь новых успехов без кровопролития уже нельзя... Определение границ—дело военной важ­ности». Первой, по словам Гитлера, должна исчезнуть Польша — из­вечный враг Германии. Затем последует «решение балтийской проблемы». «Дело не в Данциге, — заявил он. — Проблему Польши не­возможно отделить от проблемы столкновения с Западом. Внутренняя устойчивость Польши по отношению к большевизму сомнительна. По­этому Польша является маловероятным барьером против России... Польский режим не выдержит давления России. В победе Германии над Западом Польша усматривает угрозу для самой себя и пытается лишить нас этой победы. Поэтому польский вопрос обойти невозможно; остает­ся лишь одно решение — при первой подходящей возможности напасть на Польшу. О повторении чешского варианта нечего и думать. Дело дойдет до борьбы. Задача в том, чтобы изолировать Польшу. Ее изоля­ция имеет решающее значение. Поэтому фюрер должен резервировать за собой право на окончательный приказ о начале действия. Изоляция Польши — это вопрос умелой политики». После этого вывода Гитлер сразу же перешел к России и, используя известные ему места из заявле­ния Молотова Шуленбургу, сказал: «Экономические отношения с Рос­сией возможны лишь тогда, если улучшатся политические отношения. В публикациях прессы наблюдается осторожная позиция. Не исключе­но, что Россия воспримет с безразличием разгром Польши. Если Россия будет и дальше выступать против нас, то отношения с Японией могут стать теснее, Союз Франция — Англия — Россия против Германии — Италии — Японии заставит меня нанести Англии и Франции ряд унич­тожающих ударов». Отвечая на вопрос, будет ли война короткой или длительной, Гитлер рекомендовал руководящим органам государства «ориентироваться на войну длительностью в 10 — 15 лет».

В заключение он предостерегал от «предательства» и требовал стро­жайшего «обеспечения секретности... также по отношению к Италии и Японии...».

Впервые Гитлер не включил в круг врагов Россию. Возможно, что он учитывал настроения военных. Он ведь знал, что люди с традициями рейхсвера были склонны рассматривать Россию в качестве главного препятствия на пути Германии к победе, и хотел предупредить и зара­нее опровергнуть их доводы. Таким же образом Гитлер в своем много­часовом монологе стремился создать впечатление, будто он понимает опасность войны на два фронта.

За эти дни Гитлер, как видно, изменил свое прежде невысокое мне­ние о советской военной мощи. Примерно через неделю после выступ­ления он потребовал от Браухича и Кейтеля еще раз изучить вопрос «о возможности в нынешних условиях благоприятного исхода для Герма­нии тотального конфликта». Оба заявили, что ответ зависит от неучастия или участия России в таком конфликте. Для первого случая Кейтель ответил безоговорочным «да», а Браухич употребил слово «ве­роятно». Вместе с тем оба в один голос заявили, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет.

Схожие выводы поступали Гитлеру и от других военачальников. Так, якобы по сообщениям, полученным в это время английским воен­ным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном, бывший командую­щий сухопутными войсками генерал-полковник в отставке барон Вернер фон Фрич примерно за две недели до этого (то есть где-то 10 мая) направил полное беспокойства письмо одному из «крупнейших фигур в нацистской иерархии». В нем он указал, что ввиду трудного по­ложения, в которое Гитлер завел Германию, решение может быть толь­ко одно: сближение с Россией. Руководитель немецкой военной развед­ки в первую мировую войну полковник Николаи, который, послухам, в военных вопросах все еще имел некоторое влияние на Гитлера, также «изо всех сил советовал сближаться с Россией».

По наблюдениям французского посла, на Вильгельмштрассе в тот момент преобладало мнение, что Гитлер начнет войну против Польши, если это не будет связано с риском войны и против России, в противном же случае опасность такой войны его могла бы отпугнуть. Кулондр не сомневался, что Риббентроп подталкивал Гитлера к сделке со Стали­ным. Кулондр не понял, что Риббентроп сам находился под солидным давлением дипломатов «старого» министерства иностранных дел.

Сообщения, поступившие в Форин офис из Берлина и из Москвы (через Вашингтон), заставляли и здесь насторожиться. Утром 24 мая 1939 г., на другой день после воинственного монолога Гитлера перед высшими военными чинами, лорд Галифакс предостерег английский кабинет от опасности германо-советского сближения. Он попытался убедить его членов, что тройственный пакт скорее напугает Гитлера, чем побудит его к войне. Впервые после начала переговоров в кабинете обозначился консенсус в пользу трехстороннего союза с участием СССР. Чемберлен не мог больше упираться. В тот же день он сделал в английской нижней палате всеми ожидавшееся заявление о том, что есть все основания надеяться «на достижение в ближайшее время пол­ного согласия».

До того момента Гитлер колебался, стоит ли попытаться сблизиться с Россией. Когда же «Чемберлен 24 мая заявил, что по важным пунктам с Советским Союзом... в общих чертах достигнута договоренность, (Гитлер) решился... все-таки сделать... шаг к сближению». В тот же день Вайцзеккер получил указание узнать через посольство в Москве, когда полпред Мерекалов возвратится в Берлин. Смысл поручения был ясен: в Берлине на высоком уровне, в обход германского посольства в Москве, задумали предпринять еще одну попытку помешать (слова Вайцзеккера) или воспрепятствовать (Риббентроп) переговорам трех держав путем (тактического) сближения с Советским правительством. 25 мая Шуленбург ответил, что Мерекалов, будучи депутатом, участ­вует в заседаниях Верховного Совета, которые только что начались и предположительно продлятся десять дней. Это было (сознательное?) преувеличение: третья сессия Верховного Совета намечалась на период с 25 по 31 мая. Окончательный срок пребывания Мерекалова в Москве не указывался.

Получив телеграмму от Шуленбурга, Вайцзеккер в тот же день (25 мая) в предназначенной для Риббентропа докладной записке (кото­рая могла попасть и к Гитлеру) изложил свои соображения по вопросу сближения с Россией. Начиналась она с выражения опасения, что «англо-русские переговоры приближаются к завершению». По мнению Вайцзеккера, нужно было «не допустить, чтобы русско-англо-французские отношения приняли еще более обязывающий характер». Он указал на все еще существующее в германо-русских отношениях «про­странство для действий». Учитывая, что немецкая акция в Москве только тогда будет иметь значение, если «русские воспримут ее как серьезную», Вайцзеккер, во-первых, предложил направить в «русское министерство иностранных дел» не посла, а Густава Хильгера, где он, упомянув свои предварительные экономические планы, мог бы «лично от себя в произвольной форме» заявить, что «он не хочет касаться по­литики, но считает, что между Германией и Россией остаются откры­тыми все возможности». Это была бы абсолютно неофициальная форма контактов. Во-вторых, итальянского посла в Москве, Россо, следовало попросить «подходящим образом сообщить о немецкой готовности к германо-русскому контакту». В-третьих, Риббентропу было бы нужно по возвращении полпреда Мерекалова из Москвы побеседовать с ним. (Ответная телеграмма Шуленбурга сняла третье предложение.)

Риббентроп остался этими предложениями недоволен, они требо­вали слишком много времени. 25 мая он вызвал к себе статс-секретаря вместе с начальником юридического отдела министерства иностран­ных дел и специалистом по международному праву д-ром Фридрихом Гаусом в свою летнюю резиденцию (имение Зонненбург близ Фрайенвальде-на-Одере), где он, к неудовольствию статс-секретаря, как на­рочно именно в это лихорадочное предвоенное лето часто «неделями» уединялся. Привлечение Гауса, который пользовался доверием Риб­бентропа и нередко беседовал с ним один на один, хотя Риббентроп уже давно избегал «полезных разговоров» с другими высокопоставленны­ми чиновниками, свидетельствовало о том, что министр иностранных дел намеревался сформулировать окончательный текст документа, имеющего важное международное значение. Все сложные и значимые с точки зрения международного права документы для Риббентропа гото­вил Гауе.

Риббентроп сообщил обоим высокопоставленным чиновникам, что «Адольф Гитлер с некоторых пор подумывает о том, чтобы попытаться наладить между Германией и Советским Союзом договорные отноше­ния. По этой причине... в последнее время в германской прессе прекра­тилась острая критика Советского Союза. Сперва нужно попытаться поднять перед Советским правительством в обычной дипломатической манере какой-нибудь безобидный, но неотложный вопрос, чтобы убе­диться в том, что оно готово вести с имперским правительством деловой разговор. При известных условиях за разговором последовали бы дале­ко идущие политические беседы, позволяющие выяснить возможность заключения между двумя странами хотя бы временного соглашения... Господин фон Риббентроп поручил мне подготовить проект инструк­ции германскому послу в Москве и дал в этой связи целый ряд подроб­ных указаний. Статс-секретарь и я тут же в Зонненбурге составили соответствующий проект, который господин фон Риббентроп в некото­рых пунктах подправил, намереваясь представить на утверждение Гитлеру».

Вечером 25 мая или утром 26 мая 1939 г. Вайцзеккер отправил этот документ из министерства иностранных дел телеграммой Шуленбургу как предписание Риббентропа. Она начиналась словами: «Поскольку последние сообщения указывают на то, что англо-русские переговоры о пакте... в ближайшее время могут привести к положительному резуль­тату, представляется целесообразным, продолжая беседы с русскими, проявить больше активности, чем прежде намечалось». Послу поруча­лось «при первой же возможности посетить Молотова и переговорить с ним последующим вопросам». Далее следовало чрезвычайно простран­ное, состоящее из одиннадцати пунктов заявление о немецкой готовно­сти к улучшению отношений с СССР. Оно в значительной мере предвосхитило германское послание, которое было передано в августе 1939 г. и привело к заключению пакта. В заявлении проводилось раз­граничение между определяемой противоположными предпосылками внутренней политикой обеих стран и «формированием внешнеполити­ческих отношений» и таким образом как бы разделялись позиции Со­ветского правительства. Документ отрицал наличие действительно противоречивых интересов во внешней политике и полагал целесооб­разным «нормализовать» германо-советские отношения. В том случае, если Москва посчитала бы эти стремления Германии «лишь временным тактическим ходом» (здесь учитывались неоднократные советские воз­ражения), следовало напомнить об отказе от Закарпатской Украины в пользу Венгрии, что, дескать, свидетельствовало об отсутствии у Гер­мании экспансионистских устремлений. В инструкции утверждалось, что германская политика союзов направлена не против СССР, а исклю­чительно против Англии, но вместе с тем в ней со скрытой угрозой подчеркивалась необходимость «укрепления германо-японских отношений». Однако, — ив этом заключалось предложение, которое должно было заинтересовать СССР ввиду расширявшейся погранич­ной войны с Японией, — Германия полагала, что всегда будет в состоянии способствовать преодолению японо-русских противоречий. Центральным пунктом инструкции являлся вопрос о Польше. В ней указывалось, что существующие «разногласия... известны», что про­блемы Данцига и коридора должны быть «когда-нибудь решены», но что «добиваться этого решения военными средствами» не планируется. «Если же, — говорилось далее, — вопреки нашему желанию дело дой­дет до военных осложнений с Польшей, то, по нашему твердому убеж­дению, это ни в коем случае не должно привести к столкновению с интересами Советской России. Мы можем уже сегодня сказать, что при урегулировании тем или иным способом немецко-польского вопроса русские интересы по возможности будут учитываться. С чисто военной точки зрения Польша вообще не представляет для нас никаких про­блем. Исходя из существующего положения вещей, военного решения можно добиться в столь короткий срок, что всякая англо-французская помощь представляла бы собой чистую иллюзию».

Вторая половина инструкции имела целью доказать Советскому правительству, как мало принес пользы союз с западными странами и насколько выгодным было бы сближение с воинственной Германией. Документ внушал, что Англия, верная своей «традиционной полити­ке... загребать жар чужими руками», хочет использовать Советский Союз в собственных империалистических целях. То была грубая игра на советских страхах и чувствах неполноценности. Впрочем, и вся инс­трукция являлась ярким примером лицемерия и политического ханже­ства. В ней притворная покровительственная забота сочеталась с не­прикрытыми угрозами, а традиционный немецкий патернализм по отношению к отсталой России — с бестактным панибратством.

В конце инструкции послу предписывалось: в случае, если не удаст­ся «быстро добиться» беседы с Молотовым, провести ее с Потемкиным или «еще лучше... организовать через Хильгера и Микояна». Возмож­но, главной причиной столь необычного предложения послужил тот факт, что в разговоре с Потемкиным (по-французски) и с Микояном (по-русски) отсутствовал бы языковый барьер, и это позволило бы сде­лать речь более проникновенной и убедительной. Инструкция закан­чивалась указанием беседы «вести только устно» и не передавать «ничего в письменном виде». В указании отразилось сознание неиск­реннего характера заявления и желание ничем себя не связывать в про­цессе «ухаживания» (слова Вайцзеккера).

Сегодня можно лишь приблизительно ответить на вопрос о том, что побудило Вайцзеккера и Гауса согласиться на этот грандиозный, явно обманный маневр. Что касается Гауса, то здесь, конечно же, решаю­щую роль сыграл тот факт, что его жена была еврейкой, и ему стоило больших усилий благополучно провести ее через смутное время расо­вых преследований. Не в последнюю очередь это удавалось потому, что он внешне демонстрировал абсолютную сговорчивость.

В случае с Вайцзеккером ответить сложнее. Ведь его живой ум зондировал различные возможности. В этот момент у него, очевид­но, на первом месте стояли следующие соображения тактического плана, ориентированные на конфигурации традиционной герман­ской имперской политики: «Советский Союз серьезно обхаживают. С апреля или мая 1939 г. на горизонте обозначились контуры но­вого тройственного союза, похожего на тот, который складывался перед первой мировой войной и которому Бисмарк так искусно воспрепятствовал... Если бы Гитлер так же успешно включился и помешал бы, то это отрезвило бы горячие польские головы. Без прикрытия с тыла помощь Англии и Франции представляла бы для Варшавы незначительную ценность». Можно согласиться с Вайц­зеккером, который подчеркнул, что «в судорожных планах Гитлера просматривается намерение прекратить ссору со Сталиным». Он не искал параллели с русско-германским «Перестраховочным дого­вором» 1887 г., и у него не было намерения сравнивать Гитлера с Бисмарком. Предпосылки были иные, да и цели обоих договоров совпадали лишь на ближайшее время, а с точки зрения длительной перспективы они были прямо противоположными. Однако в обста­новке страха перед большой войной и стремления к ревизии гра­ниц для Вайцзеккера — именно с учетом Польши — главными являлись принципы имперского мышления Бисмарка.

Объемистую инструкцию доложили Гитлеру 26 мая. Ее чересчур откровенный характер сразу же воскресил прежние колебания. Его ох­ватило сомнение, «созрело» ли время для столь определенного предло­жения Советскому правительству.

Видя колебания Гитлера, Риббентроп стал искать поддержки у со­юзников. В тот же день он пригласил в Зонненбург японского посла и во время беседы с ним несколько раз взволнованно говорил по телефону с итальянским послом в Берлине. Центральной темой обоих разговоров была «озабоченность Риббентропа по поводу прогресса в переговорах относительно англо-франко-русского союза». Министр иностранных дел стремился склонить союзников к тому, чтобы «не смотреть, сложа руки, на действия врагов «оси», а на всякую акцию отвечать акцией, на давление — давлением. «Почему, — убеждал Риббентроп, — Совет­ская Россия прислушивается к Англии и Франции? Да потому что боит­ся Германии и Японии. В таком случае нужно дать России понять, что у нее не будет причины опасаться той или другой стороны... (если она) не станет связывать себя с Англией и Францией». Сначала Риббентроп предложил совместную японо-германскую акцию в Москве. Однако ввиду японо-советской войны на востоке это предложение показалось столь необычным, что было сразу же отклонено. Осима заявил, что лю­бые авансы подобного рода из-за глубокого недоверия русских дали бы в Москве обратный эффект, а в Токио исчезли бы симпатии к «оси», в том числе и среди военных, а следовательно, предпосылки для заключения тройственного пакта.

Итальянский посол поддержал японские доводы и подчеркнул, что «любые авансы, всякая навязчивость с нашей стороны» лишь побудят Кремль к тому, чтобы подороже предложить свой товар в Лондоне или Париже. Аттолико рекомендовал Риббентропу вместо этого, используя ситуацию, оказать давление не на Россию, а на Японию и растолковать Токио, что взаимопонимание с «осью» должно быть достигнуто «теперь или никогда». Оба разговора ни к чему конкретному не привели. Риб­бентроп обещал Аттолико в вопросе сближения с Россией — «при сохранении за собой права на изменение решения» — подчиниться желаниям союзников и пока оставить этот вопрос; он обещал далее срочно повлиять на Японию. У Аттолико сложилось впечатление, «что Риббентроп, по крайней мере какое-то время, решил не настаивать на прямом сближении с Россией». Однако сделанная Риббентропом «оговорка» заставила его задуматься.

Отрицательное отношение обоих союзников, видимо, усилило ко­лебания Гитлера. Вопреки ожиданиям он тогда же не одобрил инст­рукцию. Насколько известно Гаусу, «инструкцию не отправили... так как Гитлер нашел ее чересчур прямолинейной». Вайцзеккер в тот же вечер 26 мая телеграфировал послу, что, несмотря на имевшиеся дру­гие соображения, остается в силе прежнее «распоряжение об абсолют­ной сдержанности». При этом он сослался на обмен мнениями с японским и итальянским послами, но не указал на безусловно решаю­щее мнение Гитлера. На следующее утро он приобщил первую инст­рукцию послу с пометкой «отложить» к делу.

Но уже 27 мая новые известия о прогрессе на англо-франко-русских переговорах заставили Риббентропа «изменить решение». В этот день британский посол в Москве сэр Вильям Сидс и французский поверен­ный в делах Жан Пайяр вручили наркому иностранных дел Молотову новые предложения по пакту, впервые в форме совместного проекта, который при всей обусловленности (например, увязывание со ст. 16 ус­тава Лиги Наций) по крайней мере демонстрировал определенную го­товность согласиться на обсуждение трехстороннего пакта о взаимной помощи в случае прямой агрессии.

В воскресенье, 28 мая, Риббентроп попытался сориентироваться в новой обстановке. Утром в понедельник, 29 мая, он вновь связался по телефону с Аттолико. Теперь он искал согласия Италии на «прямое посредничество» в Москве в интересах Германии. Ему представлялось, что министр иностранных дел Чиано мог бы уполномочить итальянско­го посла в Москве встретиться с Потемкиным под предлогом общей просьбы относительно информации о ходе переговоров с Англией и как бы между прочим дать понять, что было бы жаль, если бы Россия окон­чательно связала себя с Англией л тот момент, когда в Берлине стали заметны несомненные признаки благоприятного развития ситуации. Поскольку Аттолико не проявил готовности согласиться на подобное предложение, «Риббентроп, — по словам Аттолико, — настоял на том, чтобы я отправился к нему для окончательного обсуждения вопроса, однако без консультации с Римом».

Риббентроп не забыл пригласить приехать в Зонненбург также и своих помощников в вопросе сближения с Россией — Вайцзеккера, Гауса и Шнурре. Он надеялся, что их доводы помогут добиться итальян­ского участия в осуществлении конкретных контактов с Москвой. В отказе Японии он не сомневался. По этой причине Риббентроп с данно­го момента перестал ставить в известность японскую сторону о процес­се сближения. «От наших друзей, — писал Вайцзеккер уже после начала войны, вспоминая допущенные в то бурное лето ошибки, — мы уже не принимали никаких советов. Теплые отношения Риббентропа с Осимой становились все холоднее по мере того, как мы заигрывали с русскими... Мы пересели на русскую лошадку и сумели... быстро отда­лить себя от японцев».

Встреча в понедельник на Троицу в Зонненбурге стала исходным пунктом нового немецкого контакта. Обсуждение 29 мая плана дей­ствий проходило под знаком «дальнейшего продвижения» (Вайцзек­кер, Шнурре) в сторону Советского Союза. Возможность положительной реакции СССР на немецкую попытку достичь полити­ческого взаимопонимания оценивалась пессимистически (Шнурре). Итальянский посол не был склонен взять на себя отведенную ему роль и, если судить по его отчетам, демонстративно принимал позу нейт­рального советчика. На его вопрос о результатах контактов Шулен­бурга с Молотовым Риббентроп, Вайцзеккер и Гауе в один голос ответили, что «после внимательного изучения» они сочли ответ Мо­лотова «довольно загадочным» и полагают, что Молотов «просто от­говорился, когда заявил, что для возобновления переговоров «отсутствует необходимая политическая база», — впечатление, по­жалуй, верное, хотя перспектива и искажена. Здесь Аттолико обратил внимание на то, что ответ можно было интерпретировать и в обратном смысле, то есть как «приглашение Германии представить предложения политического характера». Такую возможность Риббентроп и Вайцзеккер «категорически отрицали». Аттолико заметил, что он не видит, каким образом происходящие под давлением существующих политических условий и поставленных целей, а потому неизбежно ог­раниченные, прямые или косвенные немецкие контакты за короткое время могли бы дать лучшие результаты. Подобное рассуждение (не­смотря на непонимание того, что время торопит) означало, по сути, поощрение немецкой стороны продолжать в том же направлении. По­этому к концу условились, что Вайцзеккер на следующий день попы­тается переговорить с советским поверенным в делах в Берлине. Предлогом должен был послужить нерешенный вопрос о дальнейшем пребывании советского торгового представительства в Праге. Заве­рив в готовности германского правительства охотно пойти навстречу, Вайцзеккер заявил бы далее, что оно, однако, не понимает, как по­добное урегулирование согласовывалось бы с фактическим отказом Молотова возобновить экономические переговоры, переданным послу Шуленбургу... После этого Вайцзеккеру следовало намекнуть на предшествовавшие беседы с представителями Советского правитель­ства относительно «нормализации» отношений и подчеркнуть, что с немецкой стороны, особенно после ухода Литвинова, нет никаких не­преодолимых препятствий, но что Германия, прежде чем принять ре­шение, должна знать действительные намерения России... Таковыми были, по словам Аттолико, «инструкции Риббентропа».

Они, писал позднее Вайцзеккер, предусматривали что-то боль­шее, чем простой «зондаж у советского поверенного в делах в Берлине». С одной стороны, советскому представителю на встрече в первый раз ясно дали понять, что она санкционирована самим Гитлером. С дру­гой стороны, по форме и содержанию она была спланирована таким об­разом, чтобы с помощью обольщения, угрозы и предостережения заставить Советское правительство высказаться. Это, в частности, явс­твует из двух записок, составленных, вероятно, в тот же день в Зонненбурге, в которых определялся образ действий Вайцзеккера на встрече, запланированной на следующий день. Одна из этих записок принад­лежит, по-видимому, перу Гауса, другую же, должно быть, составил сам Вайцзеккер как памятку. Пометки на полях, сделанные рукой Вайцзеккера, содержат инструкции относительно поведения на от­дельных этапах беседы. Так, например, указав на то, что, по мнению немцев, «агрессивное продвижение идеи мировой революции не явля­ется больше составной частью нынешней советской внешней политики», ему затем следовало предложить, чтобы обе стороны «не вмешивались во внутреннюю политику друг друга»; рассуждая о воз­можностях «постепенной нормализации германо-советских отноше­ний», он должен был упомянуть «Украину», то есть напомнить об отказе Гитлера от Закарпатской Украины в качестве доказательства его миролюбия. Потом Вайцзеккеру нужно было «ледяным» тоном, уг­рожая, вставить, что, дескать, «Советскому правительству самому су­дить, сохранилось ли при нынешнем состоянии англо-советских переговоров еще и пространство для разговоров с Германией».

Эти маргиналии появились в соответствии с пожеланиями или под прямым влиянием Гитлера. Ибо 18 июля 1939 г. Вайцзеккер записал в дневнике: «Игра последних дней — отношение к России и Японии. Рос­сия сегодня еще очень слаба, но высоко котируется на международной бирже. Мы делаем авансы. Сам я 14 дней назад, согласно личному ука­занию фюрера, сказал поверенному в делах, что они, если пожелают, могут стать нашими друзьями или врагами. Однако русские все еще пи­тают сильное недоверие».

После войны Вайцзеккер подчеркивал, что переговоры он «вел охотно», ибо «на протяжении всего национал-социалистского периода не мог понять, почему мы сами давали повод нашим многочисленным противникам строить свою политику, исходя из непоколебимой уве­ренности в германской вражде по отношению к России. Поэтому на­дежда в нашем теперешнем столь затруднительном положении исправить эту ошибку казалась заманчивой». При этом он полностью осознавал двусмысленность подобной формы сближения. С одной сто­роны, он, разделяя аргументы германского посольства в Москве, видел в попытке «уменьшения напряженности с Россией... действенную внешнюю политику», которая полностью отказывалась от внутриполи­тических доктрин и могла способствовать сохранению мира. Быстрого сближения, выходящего за рамки «нормальных немецко-русских отно­шений», он не ожидал и не считал желательным. В основе его интереса к России лежало, как он считал позднее, чисто (оборонительное) намере­ние — предотвратить направленный против Германии тройственный союз. С другой же стороны, он знал, что замыслы Гитлера были совер­шенно иными. «Когда после всей брани Гитлер старался протянуть Сталину руку», в виду имелся «наступательный план». «С прочным германо-советским договором в кармане он мог... вполне показать, что теперь путь на Варшаву свободен, что Польша стала его собственно­стью. Таким образом, при складе ума Гитлера... опасность для мира возникала в тот момент, когда он отказывался от вражды с Россией». С точки зрения Вайцзеккера, проблему создавала не нормализация отно­шений, а фактическое далеко идущее сближение. «С началом сближе­ния, — писал он. — Гитлер уже не смог бы обращать жадные взоры к советской территории. С другой стороны, Гитлер не мог удовлетворить свои аппетиты за счет польской территории до тех пор, пока у него не было полной уверенности относительно позиции Москвы». По мнению статс-секретаря, «для мира... было бы лучше неопределенное положе­ние, при котором Москва не пришла бы к окончательному соглашению ни с западными странами, ни с Гитлером. Такое неопределенное поло­жение помогло бы пережить лето и выиграть время. Зимой же даже Гит­лер не смог бы начать войну. А там было бы видно».

Утром во вторник (30 мая) по просьбе Вайцзеккера на Вильгельмштрассе пришел Астахов. Он был готов к какому-то конкретному шагу в направлении сближения. Тремя днями ранее Астахов в подробном от­чете проинформировал Молотова относительно наиболее часто обсуж­давшихся в то время проблем. Последнее место после вопросов, касавшихся секретных соглашений к «стальному пакту», перспектив германо-польского конфликта, сроков начала войны или же междуна­родно-политического кризиса, занимал вопрос о возможности улучше­ния советско-германских отношений. Правдоподобность высказанных суждений Астахов оценивал довольно низко. Точных сведений было мало, да и те нередко оказывались чистыми выдумками или «прямой дезориентацией, на которую немцы такие мастера». В то время как, по общему мнению, нападение на Польшу планировалось осуществить в начале сентября, а саму Польшу больше, чем война, пугала возмож­ность каких-либо английских компромиссных маневров, «мюнхенское разрешение вопроса», множились слухи о германо-советском сближе­нии. «Немцы не скупятся на фабрикацию слухов самого сенсационного характера», в том числе и о поездке чехословацкого генерала Яна Сыровы в Москву, которые повергают в «трепет ряд легковерных диплома­тов». «Я не знаю, — писал Астахов, — делал ли какие-нибудь авансы Шуленбург в Москве, но здесь единственным заслуживающим внима­ния фактором остается изменение тона германской прессы». Она, дес­кать, возлагая главную вину за «окружение» Германии на Англию, в последнее время демонстрирует «респект» в отношении советской тер­ритории и подает акцию советской дипломатии по аландскому вопросу как защиту района Балтийского моря от английских интриг. Подводя итог, Астахов подчеркнул, что «эта тактика заигрывания прессы сама по себе ни к чему немцев не обязывает, переменить же ее они могут в любой момент, и она не может служить доказательством серьезного из­менения их политики в отношении нас, если они не подкрепят ее какими-либо более конкретными демаршами. Сделают ли они это?» В заключение Астахов высказал предположение, что «ухудшающаяся международная обстановка и толкает (немцев) в эту сторону».

Неожиданное приглашение на троицын день к статс-секретарю подтвердило это предположение. Если оставить в стороне уже стан­дартный для немецких переговоров о сближении предлог советских экономических интересов в Праге, то, судя по записям Вайцзеккера, беседа по содержанию мало чем отличалась от первоначально запла­нированной пространной инструкции для посла. Другой была форма. То, что намечалось подать как твердое решение имперского прави­тельства, теперь излагалось «неофициально» и «в непринужденной манере». Причем, если верить записи Вайцзеккера для Риббентро­па, не было недостатка и в многозначительных речевых тонально­стях. Важным прежде всего явилось то обстоятельство, что при зондировании во многих местах искусного монолога опытный дипло­мат впервые ссылался на «фюрера», которому, мол, вопрос о допу­щении советского торгового представительства в Праге (этом мнимом предлоге для встречи) был специально доложен Риббентропом. Запись Астахова подтверждает ссылку на Гитлера. Из нее видно, что на во­просы Астахова относительно торгового представительства в Праге Вайцзеккер ответил, что данная проблема интересует немецкую сто­рону «не сама по себе, а как повод к дальнейшим разговорам». Вайц­зеккер якобы настойчиво, но безрезультатно расспрашивал о подоплеке высказываний Молотова в разговоре с Шуленбургом. После этого, по словам Астахова, Вайцзеккер отложил карандаш и блокнот и «подчеркнул, что теперь беседа переходит на неофициальные рель­сы». Затем он, используя множество витиеватых оборотов и постоянно ссылаясь на «свое личное мнение», в форме, которая привела Астахова в замешательство, изложил определенные представления о будущих германо-советских отношениях. Центральным пунктом высказыва­ний Вайцзеккера были слова о том, что в немецкой политической «лавке» (в записях Астахов употребил русское слово «лавка» и под­черкнул, что это выражение раньше уже применил Гитлер) большой выбор товаров для советских потребителей, — от непримиримой вражды до нормализации взаимных связей и их подлинного улучше­ния. Выбирать придется Советскому Союзу. Таким путем один из вы­сокопоставленных представителей германского правительства впервые совершенно ясно указал на то, что Германия согласна с Рос­сией на любую сделку. Советская сторона оценила высказывания Вай­цзеккера как официальные германские «авансы», и вновь реагировала сдержанно. Поверенный в делах не позволил завлечь себя на путь более подробных пояснений. На наводящую реплику Вайцзек­кера о том, что Молотов, дескать, дал послу Шуленбургу «не очень обнадеживающий ответ», Астахов, по словам Вайцзеккера, заметил, что, по его мнению, Молотов говорил с понятным в свете всего пред­шествовавшего «недоверием, однако не имел намерения... воспрепят­ствовать продолжению немецко-русского диалога». (Согласно записи Астахова, он всего лишь заметил, что у него нет оснований полагать, что Молотов безоговорочно высказался против приезда Шнурре и воз­обновления торговых переговоров.) На другие, также ставшие уже привычными указания статс-секретаря на изменившиеся отношения в Германии — ив прессе и в официальных речах — к Советскому Со­юзу Астахов, как и прежде, ответил, что их можно «толковать по-разному». (Мнимые германские притязания на Украину Вайцзеккер назвал, согласно записи Астахова, польской выдумкой и заметил, что «у Бека прискорбно слабая память».) На замечание о том, что герман­ское правительство не является «ни бездушным... ни навязчивым» и не хотело бы в связи с иными внешнеполитическими альтернативами Советского правительства заслужить упрек в желании воздвигнуть «непроницаемую стену молчания», Астахов ответил, «что идеологи­ческую стену между Москвой и Берлином» соорудило гитлеровское правительство. Национал-социалисты, якобы сказал Астахов, перед заключением в 1934 г. «договора с Польшей... отклонили русское предложение о союзе и до последнего времени не относились с пони­манием к русской концепции, согласно которой внешняя и внутренняя политика не должны служить друг другу помехой. Он считает, что его правительство неукоснительно придерживалось и по-прежнему при­держивается этой позиции».

В конце беседы Вайцзеккеру удалось заручиться обещанием Аста­хова проинформировать во всех подробностях об этом разговоре прави­тельство и сообщить о том, «правильно ли он истолковал заявление Молотова как не содержавшее отказа». На последний вопрос советская сторона так и не ответила. «Как показывают документы, данная по­пытка с предложением не имела заметного эффекта».

Позднее статс-секретарь оценил беседу как «удовлетворитель­ную». Советскую реакцию он назвал «еще чрезвычайно настороженной» и полагал, что этим разговором способствовал сохранению «неопределенного положения». Вайцзеккер был убежден, что можно положиться «на их (русских. — И.Ф.) полуазиатские темпы перегово­ров» (на данный момент ему, по всей вероятности, указал посол Шу­ленбург), и поэтому рассчитывал, что летом 1939 г. еще не дойдет до заключения официального соглашения между Гитлером и сталинской Россией.

Посол Шуленбург проявил «огромный интерес» к беседе Вайцзек­кера с Астаховым, которая соответствовала его ожиданиям. Он проин­формировал итальянского коллегу о новой попытке «нормализации» отношений и открыто выразил «свое сомнение в успехе такой полити­ки». Шуленбург не мог себе представить, чтобы советская сторона отка­залась от требования надежной, гарантированной «политической базы» для дальнейших переговоров. В письме Вайцзеккеру он указал на все еще существующее советское недоверие: «Русские полны недове­рия к нам, но и к демократическим государствам они не питают доверия». Затем Шуленбург косвенно осудил безответственную берлинскую «игру с Россией». «Вызвать здесь недоверие, — писал он, — легко, а устранить его трудно».

Посла буквально ошеломили негативные выводы, сделанные в Бер­лине из его беседы с Молотовым. И при повторном просмотре своего со­общения, подчеркнул Шуленбург, он «не обнаружил ничего, что могло бы побудить к подобному восприятию». Читая документ, Риббентроп сначала это место пометил двумя вопросительными знаками, но потом приписал: «Исполнено». Подтверждая свою первоначальную интерп­ретацию, посол писал, что, напротив, Молотов прямо-таки призвал Берлин «к политическим переговорам». У него (то есть Шуленбурга) сложилось впечатление, «что ни одна дверь не закрыта и путь к даль­нейшим переговорам свободен».

31 мая, вдень контактов Вайцзеккера в Берлине, нарком иностран­ных дел Молотов произнес в Москве перед депутатами Верховного Совета СССР свою первую внешнеполитическую речь, которой с вниманием ожидали во всем мире. Он повторил существующую в Советском правительстве пессимистическую оценку международного положения и заявил: «За последнее время в международной обстановке произошли серьезные изменения. Эти изменения, сточки зрения миро­любивых держав, значительно ухудшили международное положение».

Три пятых речи было посвящено позиции западных держав на пере­говорах, пятая часть — контактам с «агрессивными государствами», и прежде всего пограничному конфликту с Японией, а остаток — отно­шениям с другими странами.

Политике самолюбования и хвастовства агрессивных государств Молотов противопоставлял «политику непротивления агрессии», ко­торую проводили западные страны. Позиция Советского Союза, по словам Молотова, отличалась от позиции той и другой сторон. Она, как каждому понятно, «ни в коем случае не может быть заподозрена в каком-либо сочувствии агрессорам. Она чужда также всякому зама­зыванию действительно ухудшившегося международного положе­ния».

Нарком иностранных дел далее обрисовал изменения в междуна­родной обстановке после Мюнхенского соглашения. Говоря об англо­-французских уступках, военной экспансии агрессивных государств, он указал на «наступательный характер» союза Германии и Италии. Под­черкнув «стремление неагрессивных европейских держав привлечь СССР к сотрудничеству в деле противодействия агрессии», Молотов за­явил, что определенные силы все еще заинтересованы в том, чтобы на­править агрессию по «приемлемому» направлению, то есть против СССР. Он напомнил о предостережении Сталина относительно про­исков поджигателей войны и заявил о необходимости соблюдать бди­тельность и осторожность.

После этого Молотов дал подробные сведения о состоянии англо-франко-советских переговоров. Поскольку, заметил он, в англо-фран­цузских предложениях содержится принцип взаимопомощи, то это, конечно, «шаг вперед», хотя и обставленный такими оговорками — вплоть до оговорок, касающихся некоторых пунктов устава Лиги На­ций, — что он может оказаться фиктивным шагом вперед. Что же каса­ется вопроса о гарантии стран Центральной и Восточной Европы, продолжал Молотов, то здесь упомянутые предложения «не делают ни­какого прогресса», ибо «они ничего не говорят о своей помощи тем трем странам на северо-западной границе СССР, которые могут оказаться не в силах отстоять свой нейтралитет в случае нападения агрессоров». Далее он заявил, что Советский Союз не может брать на себя обяза­тельства в отношении указанных стран (гарантами которых являются западные страны), не получив гарантии в отношении трех стран. «Так обстоит дело относительно переговоров с Англией и Францией», — по­дытожил он.

«Ведя переговоры с Англией и Францией, — сказал затем Моло­тов, — мы вовсе не считаем необходимым отказываться от деловых свя­зей с такими странами, как Германия и Италия. Еще в начале прошлого года по инициативе германского правительства начались переговоры о торговом соглашении и новых кредитах. Тогда со стороны Германии нам было сделано предложение о предоставлении нового кредита в 200 миллионов марок. Поскольку об условиях этого нового экономического соглашения мы тогда не договорились, то вопрос снят. В конце 1938 г. германское правительство вновь поставило вопрос об экономических переговорах... При этом с германской стороны была выражена готов­ность пойти на ряд уступок. В начале 1939 г. Наркомвнешторг был уве­домлен о том, что для этих переговоров в Москву выезжает специальный представитель г. Шнурре. Но затем вместо г. Шнурре эти переговоры были поручены германскому послу в Москве г. Шуленбургу, которые были прерваны ввиду разногласий. Судя по некоторым признакам, не исключено, что переговоры могут возобновиться». С Италией, заявил Молотов, недавно было подписано выгодное для обеих стран торговое соглашение на 1939 год.

Это было верное описание процесса с немецкими предложениями по экономическим переговорам. Заинтересованные партнеры и с той и с другой сторон задавались вопросом, почему Молотов так откровенно говорил о каждой из них. Бывший посол США в Москве Дэвис усмотрел в речи Молотова своего рода «ультиматум» западным державам, а в упоминании немецких экономических предложений — «довольно зло­вещий намек»; Шуленбург же в письме к Вайцзеккеру высказал мысль, что Молотов «немедленно использовал в тактическом плане наше пред­ложение о возобновлении экономических переговоров» и этим ока­зал давление на западные страны.

В действительности же, как свидетельствовали американские, анг­лийские и итальянские сообщения, Советское правительство, должно быть, отдавало себе отчет в том, что заинтересованные страны осведом­лены о ходе экономических переговоров с Германией и склонны их пе­реоценивать . Возможно также, что Советское правительство, стремясь всеми силами обрести международное доверие и признание в качестве великой державы и желая предупредить всякие кривотолки, посчитало целесообразным открыто выложить карты на стол. Таким путем оно правдиво признавало, что немецкая сторона неоднократно, хотя и не­решительно, обращалась к нему с предложениями. Предостережение содержалось скорее в состоянии самих дел, чем в позиции Советского правительства. Ведь оно по-прежнему выступало за заключение соглашения с западными странами, разумеется, осознавая свое растущее значение. В конце речи Молотов заявил, что «СССР уже не тот, каким он был всего 5 —10 лет тому назад, что силы СССР окрепли. Внешняя политика Советского Союза должна отражать наличие изменений в международной обстановке и возросшую роль СССР, как мощного фактора мира... Между тем в едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в первых рядах».

Слушавшее речь послы обеих стран «оси», Шуленбург и Россо, ко­торые присутствовали на сессии (послов западных держав в зале не бы­ло ), сделали из сказанного вывод, «что Советский Союз, невзирая на сильное недоверие, и впредь готов заключить договор с Англией и Францией, но при условии, что все его требования будут приняты».

В Берлине речь Молотова вызвала смущенное молчание. Пометки Риббентропа на полях донесений германского посольства в Москве по­казывают, что он уже не считал советское движение навстречу на пред­ложенной немецкой стороной основе возможным. Папский посол в Берлине узнал из достоверного источника, что, хотя от надежды на со­глашение с Россией вовсе не отказались, расчеты на него в политиче­ском и военном планировании во многом отошли на второй план. Распространилось мнение, что Германии следует сперва защитить себя . на востоке с помощью фортификаций. В самом деле, как сообщал Орсениго в Рим, на польской границе завершены гигантские военные подго­товительные работы. Это позволяло заключить, что германское правительство готовилось к любым случайностям. Как доверительно сообщил нунцию влиятельный источник, 1 июня 1939 г. министр про­паганды внезапно отменил существовавший запрет на упоминание русского большевизма, «из чего журналисты сделали вывод, что с этого момента сближение между Германией и Россией следует считать мало­вероятным».

 

Пятый немецкий контакт: Хильгер — Микоян

После встреч Вайцзеккера с Астаховым в бюро статс-секретаря часами обсуждались возможные результаты. Все были согласны, что они не привели к решающему прорыву. Начались поиски новых путей к сближению. Выбор пал на родившихся в России немцев, близких сотрудников Шуленбурга — Кёстринга и Хильгера, — которые в совер­шенстве владели русским языком, хорошо знали образ мышления рус­ских, были знакомы с советскими политическими деятелями и пользовались значительным доверием Советского правительства. Кёс­тринга «вызвали в Берлин для консультаций, желая выяснить, нельзя ли через него в тактичной форме попытаться приблизиться к маршалу Ворошилову». Наряду с этим статс-секретарь еще вечером 30 мая (в 23 часа 10 мин.) дал германскому посольству в Москве телеграфное распоряжение, в котором говорилось, что после нынешней встречи «здесь нет возражений, если Хильгер, по собственной инициативе и не ссылаясь на поручение, встретится с Микояном». Задача зондирова­ния Хильгера должна была состоять в том, чтобы ввиду слабой надежды на возможность скорого начала политических переговоров по крайней мере содействовать экономическим переговорам. С этой целью он дол­жен был «сам организовать подобную беседу» без всякой ссылки на какое-то указание. При этом ему нужно было в первую очередь «рас­сеять... сомнения в серьезности наших тогдашних и нынешних намере­ний». В случае, если оказались бы затронуты политические вопросы, Хильгеру следовало отсылать к статс-секретарю, а о возможной совет­ской «готовности... немедленно» уведомить Берлин. В подключении Густава Хильгера к этой игре содержался и определенный момент ци­низма. Этот кристально честный, в высшей степени образованный сын московского фабриканта, женатый на не менее просвещенной москов­ской француженке, который вел аскетически скромную, связанную в основном с духовными интересами жизнь, в течение длительного вре­мени использовался в московском посольстве в качестве рядового со­трудника. Часто меняющийся состав профессиональных дипломатов не мог обойтись без его исключительных знаний и связей. Хильгер не только являлся связующим звеном между посольством и русско-советской духовной и политической элитой. Не в последнюю очередь благо­даря тонкому пониманию языка его в советском обществе во многом принимали как своего. Даже его подчиненный последующего периода (1939 — 1941 гг.) Герхард Кегель, работавший в хозяйственном отделе московского посольства (член «Красной капеллы» и информатор совет­ских органов), характеризуя Хильгера, утверждал, что он подкупал во всех отношениях своей умеренностью и знаниями. Враждебность к Советскому государству, по словам Кегеля, у него проявлялась слабо. А советский дипломат в Берлине Валентин Бережков, который позднее (в ноябре 1940 г.) совместно с Хильгером принимал участие в качестве переводчика в переговорах Риббентропа и Гитлера с Молотовым, оха­рактеризовал Хильгера как «культурного русского». «Он, — говорил Бережков, — прожил много лет в Советском Союзе, владел русским не хуже, чем родным языком, и даже внешне выглядел как русский. Когда он по воскресеньям в русской рубашке и соломенной шляпе, на носу пенсне, где-нибудь на Клязьме близ Москвы удил рыбу, то его прини­мали за типичного русского интеллигента, так пластично описанного Антоном Чеховым». Кроме того, Хильгер, с самого зарождения Со­ветского государства лично знавший его высших руководителей, имел именно с Микояном особенно хорошие отношения. Познакомились они в 1926 г., когда Микоян — в тридцать один год самый молодой нарком и кандидат в члены Политбюро — часто бывал в резиденции посла графа Брокдорф-Ранцау. После стольких лет знакомства Хильгер встретился теперь с ним как с наркомом и членом Политбюро. Для Хильгера Микоян был «интеллигентным, в экономических вопросах очень опытным» и «одним из приятнейших партнеров... с которыми мне приходилось иметь дело в Советском Союзе». Однако события предше­ствующего периода чисток ограничили даже инициативу и готовность армянина Микояна взять на себя ответственность. Без согласия Стали­на и Политбюро он не мог принять никаких решений. И Хильгер счел «примечательным, что он меня никогда не принимал без свидете­лей». Горький опыт чисток сделал осторожным не только Микояна. Знакомство с национал-социалистской Германией заставило и Хильге­ра быть бдительным. После доклада Гитлеру он провел две недели (11 — 26 мая 1939 г.) на Вильгельмштрассе, где вместе со Шнурре разрабатывал германские экономические предложения для СССР. Там он, с одной стороны, вероятно, составил себе представление о характере германских контактов, а с другой стороны, наблюдая в Берхтесгадене и Берлине торжествующий шовинизм национал-социалистского руко­водства, понял настоятельную необходимость крепко связать Герма­нию на востоке.

Беседа Хильгера с Микояном состоялась в четверг, 2 июня. В этот день Советское правительство после тщательных консультаций и в от­вет на предложение западных держав от 27 мая представило готовый проект соглашения, который по содержанию соответствовал речи Молотова, произнесенной 31 мая, и вручило его послу Сидсу и поверен­ному в делах Пайяру. Проект выглядел, «с советской точки зрения, логичным»: он предусматривал, что Франция, Англия и СССР обя­зуются оказывать друг другу немедленную всестороннюю эффектив­ную помощь, если одно из этих государств будет втянуто в военные действия в результате агрессии и против любого из трех государств или против таких стран, как Бельгия, Греция, Турция, Румыния и Польша, а также Латвия, Эстония и Финляндия.

Проект соглашения Советского правительства, содержавший га­рантии на случай германской агрессии против Прибалтийских госу­дарств или же против СССР через Прибалтику, ставил правительства Англии и Франции перед трудной проблемой. Прибалтийские страны отвергали непрошеные гарантии подобного рода и доказывали в Лондо­не, что косвенное вовлечение в направленную против Германии систе­му пактов не соответствует их интересам. 7 июня представитель Эстонии (К.Сельтер) и Латвии (В.Мунтерс) подписали в Берлине пак­ты о ненападении с выгодными для Германии обязательствами, касав­шимися нейтралитета и взаимных консультаций. Так, по словам Черчилля, Гитлер «с легкостью вторгся в последние оборонительные линии направленной против него запоздалой нерешительной коали­ции».

Под впечатлением очевидного немецкого влияния в районе При­балтики английское правительство посчитало необходимым не допу­стить, чтобы советский проект договора потерпел фиаско из-за вопроса о Прибалтийских странах. Оно решило направить молодого сотрудника Форин оффиса Уильяма Стрэнга с особым поручением в Москву, чтобы здесь постепенно прояснить спорные вопросы. Стрэнг прибыл в Москву 9 июня. Его полномочия были так же ограничены, как и способность ве­сти переговоры, так что с этого момента вязкая, с проволочками, в ре­шающих вопросах скованная манера ведения переговоров английской стороной еще более усугубила существовавшее советское недоверие.

На таком фоне произошло зондирование Хильгера в Наркомате внешней торговли СССР. Он вовсе не случайно в своих мемуарах обо­шел молчанием эту важную официальную встречу с Микояном. Ему было неприятно вспоминать данное поручение. При этом, если судить по записям об этой беседе, Хильгер вел себя, несмотря на совсем иные инструкции, с исключительной прямолинейностью на той грани правдивости, которая подобала ему самому и его партнеру. Согласно немецким отчетам, Хильгер заявил Микояну, что у германской сторо­ны сложилось впечатление, «что Советское правительство сомневает­ся в серьезности» германских намерений. Поэтому, дескать, он и прибыл, «чтобы рассеять возможные недоразумения». Поработав в Берлине он, якобы со всей определенностью может сказать, что герман­ские экспортные возможности теперь улучшились.

Как указывается в записи Микояна, Хильгер говорил долго, сбив­чиво и будто бы «очень откровенно» об «истинном положении» в Берли­не. Там-де наконец советские пожелания изучаются в положительном смысле, хотя советские условия не так-то легко выполнить. Ожидают лишь сигнала из Москвы.

Микоян сказал Хильгеру, что нерешительный и резко меняющийся стиль ведения переговоров германской стороной «поставил его в очень неловкое положение» перед правительством, вследствие чего он «поте­рял охоту и желание разговаривать по этому вопросу» (Хильгер). В соответствии с собственными записями Микоян подчеркнул, что разговоры, которые ведутся уже два года, не принесли успеха и приня­ли «форму политической игры». Он спросил Хильгера, уверен ли он в положительном исходе переговоров о кредитах. Тот «сперва не дает от­вета на поставленный вопрос, а говорит, что он и г-н Шуленбург совер­шенно не хотели ставить г-на Микояна в такое положение... Что касается заданного вопроса, то получается так, что вопросы г-на Мико­яна оказываются всегда очень трудными. Он (г-н Хильгер) не может быть уверенным в положительном исходе переговоров о кредитах, так как это зависит не только от него, но и от других, но он надеется и имеет все основания надеяться на положительный исход. Далее г-н Хильгер еще раз подчеркивает, что они теперь ожидают ответа от нас».

Давая, согласно советским записям, понять, что теперь место пред­почтительного торгового партнера, принадлежавшее Германии, могли бы занять Англия и Америка, Микоян, по немецким сообщениям, как бы между прочим спросил, какой германская сторона представляет себе процедуру переговоров. Он пообещал Хильгеру подумать о его инициа­тиве и воздержался от какого-либо окончательного ответа.

Германское посольство оценило результаты этой беседы — на ос­новании сообщения, которое Россо направил Чиано 4 июня — «скорее благоприятными, поскольку Микоян не отклонил предложения о воз­обновлении переговоров по экономическому соглашению и поскольку дверь для дальнейшего обмена мнениями остается открытой». Россо нашел вопрос Микояна о том, может ли Хильгер гарантировать поло­жительный исход возможных новых переговоров, «знаменательным». Дескать, по всей видимости, задавая этот вопрос, он «просто старался удостовериться, что немецкая инициатива к возобновлению перегово­ров не является обычным политическим маневром, что Берлин дей­ствительно хотел бы и намерен заключить торговый договор».

Изучение предложения о возобновлении экономических перегово­ров, даже если оставить в стороне политическую бризантность подоб­ных переговоров и лежащий в их основе политический расчет гитлеровского правительства, должно быть, поставило Советское пра­вительство перед трудными вопросами. С одной стороны, хотелось вос­пользоваться предложенными выгодными кредитами, и была нужда в технологии для создания и развития военной промышленности, а с дру­гой — Советское правительство не было заинтересовано в том, чтобы снабжать германскую военную промышленность важным в военном от­ношении сырьем. А поскольку оно составляло основу германских инте­ресов, то это обстоятельство ограничивало советскую готовность к переговорам. Немецкие военные планы на западе и востоке заставляли быть максимально сдержанными.

Германскому руководству было известно, что «для собственного во­енного и промышленного развития Россия сама нуждалась в большин­стве видов сырья, включая нефтепродукты и марганец, которые Германия хотела бы импортировать, и что, кроме того, Россия в послед­ние два года не выражала желания поставлять крупные партии матери­алов, которые прямо или косвенно способствовали бы увеличению военной мощи Германии... Немецкая сторона в свою очередь не была расположена поставлять России военные материалы, станки и другие изделия, предназначенные для создания промышленности по выпуску боеприпасов». Поэтому не было ничего неожиданного в том, что, когда советского поверенного в делах в Берлине 6 июня 1939 г. спросили о значении заявления Молотова относительно возможного возобновле­ния экономических переговоров, он отказался комментировать, да­вая лишь понять, что Советское правительство уже потому не против обсуждения путей улучшения двусторонней торговли с Германией, что намерено в большем количестве закупать машины. Он не исключил возможности поездки Шнурре в Москву, но подчеркнул, что о торговой делегации Берлин — Москва не может быть и речи.

6 июня французский совет министров рассмотрел советский проект договора от 2 июня и единогласно решил, что крайне важно как можно быстрее прийти к цели. 7 июня 1939 г. Чемберлен нарисовал перед британской нижней палатой оптимистическую картину переговоров. Он объявил о решении правительства его величества с целью «ускоре­ния переговоров» направить в Москву специального представителя и выразил надежду, что наконец-то станет возможным «быстрее завер­шить дискуссию». В тот же день Черчилль подтвердил в «Нью-Йорк геральд трибюн», что русское требование включить Финляндию и При­балтийские государства в гарантии трех держав вполне обоснованно. Он опроверг доводы тех, кто не хотел навязывать гарантии этим стра­нам против их воли, и утверждал, что в результате вторжения нацио­нал-социалистской Германии в Литву, Латвию и Эстонию или организации там переворота вся Европа окажется втянутой в войну. «Почему в таком случае, — продолжал далее Черчилль, — не следует своевременно, открыто и смело принять совместные меры, которые сделали бы такую борьбу ненужной?»

Под впечатлением подобных заявлений 7 июня в затяжной процесс зондирования советской позиции включился в Берлине Карл Шнурре. Будучи руководителем восточноевропейской референтуры отдела эко­номической политики МИД, в компетенцию которой входили Польша, Данциг, Советский Союз и Прибалтийские государства, он представил на рассмотрение заместителю начальника отдела д-ру Клодиусу до­кладную записку с просьбой передать Вайцзеккеру и Риббентропу. В ней он выразил недовольство тем, как Хильгер вел переговоры. Микоян-де спросил о процедуре, а Хильгер лишь ответил, что «не вправе де­лать предложения». После такого поворота беседы едва ли стоит рассчитывать на скорый ответ Микояна. И еще: «Ввиду того что совет­ник посольства Хильгер занял во время беседы недостаточно конкрет­ную позицию, представляется весьма сомнительным, каким будет ответ Микояна». Однако для немецкой стороны очень важно именно «на данной стадии советско-английских переговоров использовать воз­можность вмешательства в Москве. Уже сам факт прямых германо-советских бесед в Москве помог бы вбить еще один клин в советско-английские переговоры». Шнурре констатировал, что из-за беседы Микояна и Хильгера экономические переговоры зашли «в ту­пик», из которого он надеялся их «вывести» с помощью следующего предложения. Шнурре хотел бы сам обсудить с советским поверенным в делах Астаховым проблематичные формулировки из речи Молотова и высказываний Микояна и указать на то, что Микояну было бы полезно побеседовать лично с ним. Шнурре выражал готовность немедленно выехать в Москву, предварительно узнав у Астахова, сможет ли Мико­ян принять его (Шнурре) на следующей неделе. «При положительном исходе этой скорее информационной беседы с Микояном, — писал Шнурре, — я уже располагал бы полномочиями вести переговоры отно­сительно экономического соглашения». Шнурре просил Риббентропа о директивах.

Однако уже на следующий день, 8 июня, Хильгер вновь посетил Микояна и добился согласия как на возобновление переговоров в принципе, так и на поездку Шнурре в Москву, при условии, что немец­кая сторона примет прежние советские предложения, предусматривав­шие сильное сокращение вывоза важного в военном отношении сырья. Несмотря на известные сомнения Хильгера относительно того, согла­сится ли Германия с подобным условием, Микоян на нем настаивал. Хильгер решил поехать в Берлин, чтобы попытаться повлиять в нуж­ном смысле на руководящие инстанции, надеясь при этом сделать так, чтобы такое важное в военном отношении сырье, как, например, марга­нец и нефть, которое Германия требовала от СССР, можно было бы за­менить другими поставками. Никакого другого прогресса во время этой беседы достичь не удалось.

Но и во время второй беседы Микоян опять заговорил о «политиче­ской базе» для возобновления экономических переговоров. Это обстоя­тельство явилось и для посла последним толчком, побудившим выехать в Берлин. Планировалось предпринять ее вместе с Хильгером.

Непосредственно перед этой поездкой свой первый визит новому наркому иностранных дел 10 июня нанес итальянский посол. Он указал при этом на изменившееся, с итальянской точки зрения, отношение Германии к Советскому Союзу и на возможность сближения. Моло­тов оставил эту инициативу без внимания. Первая итальянская попыт­ка посредничества оказалась безрезультатной.

Между тем в Берлине возникли новые, на этот раз внутриведомст­венные препятствия. Утром 9 июня Хильгер намекнул Шнурре по телефону на касавшуюся лично его часть своей беседы с Микояном и предложил самому выехать для доклада в Берлин. Шнурре счел поведе­ние Хильгера неподобающим и был раздражен его откровенностью. Обо всем он доложил статс-секретарю. Тот телеграфировал послу уже по­сле полудня 9 июня, что «телефонные разговоры, подобные тому, кото­рый вел утром Хильгер, нежелательны. Хильгер не должен ехать с Вами в командировку в Берлин». Вечером 9 июня Шуленбург теле­графировал в министерство иностранных дел, что согласие Советского правительства к возобновлению переговоров на прежних условиях тре­бует «тщательной проверки. Я считаю необходимым, чтобы Хильгер с целью устного доклада выехал со мной завтра в Берлин». Отрица­тельная позиция статс-секретаря вынудила посла поехать сперва одно­му. Он оставил Москву 10 июня и, прибыв в Берлин, срочно связался со своим бывшим советником в Тегеране д-ром Эдуардом Брюкльмайером, который теперь работал в бюро Риббентропа. Уже в первой поло­вине дня 11 июня Брюкльмайер телеграфировал в Москву о том, что Хильгеру необходимо «для устного доклада срочно выехать в Бер­лин», и 12 июня Хильгер покинул Москву.

 

Шестой немецкий контакт (Шуленбург — Астахов) в Берлине

Одновременное пребывание в Берлине Шуленбурга, Хильгера и Кёстринга позволило скоординировать действия по различным направ­лениям. Посол тщательно подготовился к этой поездке. У него была при себе записка, в которой с учетом советского сомнения относительно серьезности германских намерений и желания твердой «политической базы» подробно излагались основы для переговоров. При этом Шулен­бург стремился удовлетворить Советское правительство «на политиче­ском уровне. У него были некоторые идеи, которые он собирался изложить Риббентропу... Сюда относились: официальная гарантия, что у Германии нет агрессивных намерений против СССР, публичное заявление, подтверждающее сохранение в силе дружественного харак­тера Берлинского договора..., германо-советское соглашение относи­тельно военно-морских флотов в Балтийском море и, наконец, определенная договоренность о гарантиях обоих государств Польше и Румынии». Сердцевину концепции составляло оживление Берлин­ского договора; завершенность предавали ей твердые гарантии нахо­дящимся под угрозой приграничным государствам и соглашение по безопасности района Балтийского моря. Посол не закрывал глаза на возможность неблагополучного исхода своей попытки. Он не без осно­вания сомневался в том, что ему удастся склонить Берлин к подлинно­му урегулированию германо-советских отношений, но считал, что настало самое время, чтобы, по словам Россо, «заставить внести пол­ную ясность в данный вопрос».

Этому соответствовал характер мер, которые предложил посол для «создания политической базы» отношений Германии и СССР. Усло­вие для этого было четко сформулировано во введении: «При наличии желания к нормализации отношений между Германией и Советским Союзом... с нашей стороны потребуются значительные усилия». В ка­честве «мер в области внутренней политики», в частности, предлага­лось «строгое разграничение между национал-социализмом и коммунизмом в соответствии с принципом невмешательства в дела друг друга», прекращение «провокационных выступлений и... оскорб­лений в речах... в прессе... и по радио» и «совместное участие в между­народных конгрессах и других мероприятиях» при исключении дискриминации «участников и действий» обеих сторон, а также «обмен артистами и учеными». «Меры в области внешней политики» предус­матривали в первую очередь оживить утративший свое значение в связи с заключенными Германией новыми союзами Договор о ненападении и нейтралитете, подписанный в Берлине 24 апреля 1926 г. между Германией и Советским Союзом. В главном положении (статье 2) договора говорилось о том, что в случае, если одна из сторон, «не­смотря на миролюбивый образ действий», подверглась бы нападению третьей державы, другая сторона обязывалась соблюдать нейтралитет. Шуленбург напомнил, что в свое время договор был принят в рейхстаге всеми голосами и 5 мая 1933 г. продлен гитлеровским правительством на неограниченный срок. Далее он обратил внимание на то, что Совет­ское правительство потеряло (самое позднее) во время так называемого судетского кризиса веру в германский «миролюбивый образ действий». В его глазах Германия превратилась в агрессора. Когда же Шуленбург, движимый желанием сделать свои предложения приемлемыми, при­звал, «так сказать, восстановить доверие, которое помогло бы при опре­делении агрессора признать за Германией »миролюбивый образ действий», то он оказался на скользкой дорожке. Прежде всего пред­стояло сразиться за принципиальное признание этого курса Герма­нией. Выработкой точных положений все равно бы занялось Советское правительство, известное своей жесткой борьбой за благоприятные ус­ловия. Восстановлению «доверия» у советской стороны должны были послужить следующие шаги: декларация об отсутствии между Герма­нией и Советским Союзом спорных пунктов по жизненно важным воп­росам, «заявление о германских намерениях в отношении Польши» и «официальное подтверждение, что германо-советский Договор о нейт­ралитете от 24 апреля 1926 г. остается без изменений в силе». Затем не­мецкой стороне следовало бы доказать, что пакты о ненападении между Германией и Прибалтийскими странами представляют для СССР «до­полнительные гарантии». Кроме того, нужно было бы — особенно в связи с возможностью германо-польского конфликта — подумать о заключении соглашения между германским и советским балтийскими флотами относительно охраны торговых путей в Балтийском море. В этой связи последовал тактический намек на то, что в таком случае Гер­мания могла бы перевести свои боевые корабли из Балтийского в Север­ное море!

Предлагая сделать заявление о германских планах, касающихся Польши, посол, вне всякого сомнения, замышлял своего рода самоогра­ничение Германии в виде, например, конкретного немецкого заявле­ния о намерениях в отношении Данцига и коридора. Он был уверен, что на возможных переговорах Советское правительство обязательно потребует обоюдных гарантий Прибалтийским государствам. В случае фактической нормализации посол наконец рекомендовал немедленно поставить вопросы, связанные с облегчением положения людей, до­биться помилования и освобождения арестованных германских граж­дан, их жен и детей и «ускоренного выезда».

Атмосфера, которую сотрудники московского посольства обнару­жили в окружении Риббентропа, была разочаровывающе неконструк­тивной. Как вспоминал Кёстринг, Риббентроп принял их «на завтраке в своих апартаментах в отеле «Кайзерхоф», на который явился в сопро­вождении видных представителей своего министерства. Взятый сразу же Риббентропом легкий тон соответствовал больше дружеской вече­ринке, чем серьезному политическому разговору. Риббентроп начал беседу, обратившись ко мне с вопросом: «Ведь вы хорошо знаете Воро­шилова? Тогда вы можете за рюмочкой шнапса сказать ему, что мы не такие уж злодеи!» Я ответил, что хотя и знаю очень хорошо Ворошило­ва в течение многих лет и он был всегда со мной приветлив, однако уве­рен, что маршал России не пойдет запросто с атташе пить «рюмочку». Кроме того, то, что мне, согласно желанию Риббентропа, предстояло сказать Ворошилову, после всего предшествовавшего приобрело бы сильный политический акцент и поэтому входило бы в круг обязанно­стей посла. Тогда Риббентроп действительно обратился к... послу графу Шуленбургу. Однако его высказывания не соответствовали достигну­тому на прежних переговорах уровню и не содержали никаких указа­ний для нас. После встречи с Риббентропом я сказал послу, что не понял, чего министр иностранных дел добивался своими речами. Шу­ленбург с улыбкой ответил: "И я тоже. Он всегда такой рассеян­ный"».

Наряду со странностями общего характера в поведении Риббентро­па в эти дни появилась прямо-таки болезненная концентрация внимания на переговорах СССР с западными державами. 15 июня французский посол в Берлине писал в свое министерство иностранных дел: «За трудным ходом англо-советских переговоров продолжают сле­дить с переменными чувствами, надежду сменяет отчаяние. Не пре­небрегают ничем, чтобы только увеличить трудности, на которые все еще наталкиваются переговоры».

Учитывая подобное настроение, стоит ли удивляться тому, что Шуленбург встретил у своих берлинских собеседников непонима­ние принципиального, обязывающего и долгосрочного характера своих предложений; почти всегда их принимали с большим скеп­тицизмом. После неоднократных попыток убедить Риббентропа в настоятельной необходимости решающих шагов в данном на­правлении посол, должно быть, пришел к выводу, что будет очень трудно получить указание, которое уполномочивало бы его на что-то большее, чем простой тактический обмен мнениями. Ему явно не удалось побудить министра к уточнению своего зада­ния, которое сводилось к устному заявлению Молотов у о том, что Германия не собирается нападать на Советский Союз. Одновре­менно следовало дать понять, что заключение пакта с Англией и Францией затруднит желательное улучшение отношений между СССР и рейхом. Разрешили ли ему, как утверждают советские источники, после долгих настойчивых просьб и ожиданий более точных директив сослаться на поручение самого Гитлера, сказать трудно.

Этот факт не помешал Риббентропу хорошенько проучить япон­цев, все еще не решавшихся заключить столь желанный военный пакт, и 16 июня неожиданно заявить: «Поскольку Япония не согласилась на наши предложения, Германия теперь заключите Россией пакт о нена­падении».

Правда, посол смог пробудить интерес к возобновлению экономи­ческих переговоров. С одной стороны, большая потребность в русском сырье создавала благоприятную почву для его аргументов, с другой же стороны, в те дни национально-консервативные силы «старой» Вильгельмштрассе лихорадочно искали выход из тупика, в который Гитлер вел Германию своей польской политикой. Как писал Кулондр 15 июня, ссылаясь на высокопоставленного сотрудника с Вильгельмштрассе, «ради выхода из него никто всерьез не собирается пойти на риск всеобщей войны, в которой рейху пришлось бы противостоять, с одной стороны, Англии и Франции, а с другой, Польше, России и Тур­ции. В глазах разумных людей это было бы национальным самоубийст­вом... Люди в тревоге и не находят слов; спрашивают себя, в какой стороне откроется выход; держатся настороженно; лихорадочно дейст­вуют и зондируют во всех направлениях. Этим объясняется суматоха, царящая на Вильгельмштрассе. И хотя проблема Данцига беспокоит и вызывает озабоченность, многие — даже среди немецких патриотов — в принципе довольны восстановлением в Европе определенного равно­весия сил, в котором они видят лучшую гарантию от политики авантюр и главный фактор мира».

Уже на второй день бесед с послом Шуленбургом, то есть 12 июня, статс-секретарь дал по телефону указание поверенному в делах в Моск­ве лично заявить наркому Микояну, что германское правительство го­тово принять советские требования от февраля этого года в качестве основы для переговоров, что оно на следующей неделе намеревается послать в Москву Шнурре со всеми полномочиями для переговоров. «Из факта направления полномочного германского посредника, — го­ворилось в телеграмме, — мы просим Советское правительство сделать вывод, что германское правительство рассчитывает на положительное завершение переговоров на более широкой основе и желает этого». Впервые подобную директиву разрешили «оставить у Микояна в каче­стве записки». Здесь, несомненно, сказалось влияние Шуленбурга, по крайней мере, на процедуру действия.

В записке Шнурре от 15 июня 1939 г. указывалось на настоя­тельную потребность экономики и военной промышленности в сырье, а первостепенной задачей возобновления переговоров называлось «увеличение ранее предложенных советской стороной объемов поста­вок сырья». Шнурре предостерегал от повторного провала перегово­ров, который означал бы конец германских попыток подвести под экономические отношения с Россией более широкую основу. «Срыв переговоров, — писал Шнурре, — означал бы также серьезную пол­итическую неудачу. Поэтому в случае моего направления в Москву нам придется из экономических и политических соображений... дого­вориться».

Одновременно поручили посольству в Москве срочно обусло­вить время встречи Хильгера с Микояном. В тот же день Хильгер выехал обратно в Москву с поручением немедленно отправиться в наркомат, передать Микояну письменное заявление германского правительства о готовности к переговорам и подчеркнуть особую важность немецкого предложения. Но и третья беседа Хильгера с Микояном, состоявшаяся 17 июня, оказалась безрезультатной. Четвертая беседа, имевшая место 25 июня, вообще положила ко­нец этой германской инициативе.

Тем не менее заинтересованные круги в Берлине очень надеялись на заключение торгового соглашения. Его перспективы сильно увлекли прежде всего Геринга. В германо-русском торговом соглашении ему виделись огромные возможности для распространения влияния Герма­нии на территории России. В разговоре с итальянским генеральным консулом Ренцетти он назвал соглашение подобного рода жизненно важным для Германии. По мнению Геринга, и для Сталина оно было бы спасением. Сталин, мол, боится войны, а в случае поражения рухнет вся большевистская система. Таким образом, если умело провести пе­реговоры, то нужное германо-советское взаимопонимание не заставит себя ждать. Несмотря на уменьшающееся влияние Геринга, Ренцетти считал подобные взгляды симптоматичными для дальнейшего разви­тия событий и отметил, что находившийся в то время в Берлине граф Шуленбург стремился лично удостовериться, «в каком направлении фактически идут дела».

В рамках своей деятельности в Берлине посол 17 июня посетил со­ветского поверенного в делах. И хотя Шуленбург об этой беседе за­писал, что нанес Астахову лишь «обычный визит», проходил он на этот раз по меньшей мере не совсем в обычных условиях. С одной стороны, политическое руководство на Вильгельмштрассе (от Риббентропа и Вайцзеккера до Вёрмана) — главным образом под впечатлением пред­полагаемого сообщения Астахова болгарскому посланнику Драганову — было весьма заинтересовано в повторном зондировании точки зрения Астахова. С этой целью Риббентроп снабдил Шуленбурга для беседы соответствующими инструкциями. С другой стороны, 15 июня послы Франции и Англии представили Молотову новый проект догово­ра, который, сточки зрения Берлина, мог сблизить позиции. Риб­бентроп считал вмешательство желательным. Да и самому послу хотелось узнать, насколько соответствовали действительности сообще­ния Вайцзеккера, Вёрмана и Шнурре о предшествовавших благоприят­ных высказываниях Астахова. И наконец, он, видимо, снова, как и в прошлом году, искал возможность изложить Астахову собственные со­ображения.

Ход беседы с Астаховым убедил посла в том, что «пока в этом на­правлении успеха не достигнуто». Подтвердились предположения Шу­ленбурга, что некоторые немецкие партнеры по переговорам с Астаховым приняли желаемое за действительное и нарисовали Риббен­тропу и Гитлеру совсем иную картину, а не ту, которую увидели сами. Астахов и Шуленбургу несколько раз говорил «о том глубоком недове­рии, которое, конечно же, по-прежнему царит в Москве», но вместе с тем заявил, что в принципе стабильные отношения между обеими стра­нами были бы желательны. Тогда Шуленбург обратил внимание Аста­хова на смысл и цель зондажа Вайцзеккера 30 мая, которые сводились к тому, что немецкая сторона «была бы готова к нормализации и улучше­нию отношений... (и что) от СССР зависит сделать выбор». По словам Шуленбурга, Астахов это заявление правильно понял, но нашел его ту­манным и ни к чему не обязывающим. На вопрос о том, когда можно ожидать советского ответа по затронутым Вайцзеккером проблемам, Астахов сказал, что Советское правительство намеревается дать ответ Шуленбургу в Москве.

Инструкции Шуленбурга также предусматривали, что он «затро­нет широкий круг проблем (Япония, Польша, германо-советские пере­говоры)», перечисленные в не отосланной послу обширной инструкции! Шуленбург не захотел их обсуждать и, как он писал, до такого далеко идущего «разговора дело не дошло».

Согласно записям Астахова, после вступительных замечаний о дополнительных немецких пожеланиях, касающихся сырья, Шулен­бург сразу же перешел к вопросу политических отношений. Астахов, в частности, отметил: «Шуленбург сказал, что все в министерстве ино­странных дел, в том числе и Риббентроп, ждут ответа на вопрос, затро­нутый Вайцзеккером в разговоре со мною, и рассчитывают, что я им сообщу ответ. Шуленбург уверял, что беседу Вайцзеккера со мной надо понимать как первую попытку германского правительства к обмену мнениями об улучшении отношений. Германское правительство не ре­шается пока идти в этом направлении дальше, опасаясь натолкнуться на отрицательное отношение с нашей стороны. Конфиденциально, ссы­лаясь на свою беседу с Риббентропом, Шуленбург уверял, что атмосфе­ра для улучшения отношений назрела... Шуленбург настойчиво подчеркивал, что министерство иностранных дел ждет нашего ответа, прежде чем делать новые шаги. Сам Шуленбург задерживается на не­которое время в Германии, рассчитывая на прием у Гитлера». Его на­дежды не оправдались.

На самом деле Шуленбург, как обычно, сказал Астахову больше, чем указал в своей записке. По возвращении в Москву он рассказал сво­им сотрудникам и итальянскому коллеге, что разговоре Астаховым вел преимущественно «в личном плане» и «косвенным путем сообщил Со­ветскому правительству больше, чем был официально уполномо­чен». Очень откровенно говорил он с Астаховым о германо-советских отношениях и кое-что сообщил о своей собственной инициативе. Шуленбург уведомил, что Берлин готов сотрудничать с СССР в пределах возможного, и дал понять, что «лично он приветству­ет требование наркома «политической базы», но что СССР следует от­казаться от позиции недоверия и, наконец, объявить свои условия». В связи с этим посол подтвердил итальянскому коллеге, что в Берлине он прежде всего обсуждал возможность превращения действующего «со­глашения о нейтралитете» (Берлинский договор) в «пакт о ненападе­нии». Проводить Шуленбурга в Москву на вокзал прибыл Астахов. В многозначительных выражениях Шлип информировал об этом Риб­бентропа и Гитлера.

Вопрос о германо-советском договоре Шуленбург обсуждал в Бер­лине с компетентными специалистами. Поинтересовался он и мнением своего предшественника в Москве Рудольфа Надольного. В центре бе­седы Шуленбурга с Надольным на этот раз стоял вопрос о рамках дейст­вия и возможном расширении Берлинского договора. Надольный одобрил намерения Шуленбурга подвести под германо-советские отно­шения твердую договорную основу. После английского заявления о га­рантиях ему виделась возникшая на горизонте угроза второй мировой войны. По его мнению, «в случае немецких посягательств Польша не покорится и коридор не уступит. Тогда Гитлер введет войска и, усмирив Польшу, пойдет дальше на Россию, чтобы затеряться средь русских просторов. Большевизм, вероятно, перестанет существовать, нов ко­нечном итоге наступит мир». А «посредничать или диктовать» этот мир будет уже Англия.

Исходя из подобных предположений, Надольный по просьбе Шу­ленбурга проанализировал содержавшиеся в Берлинском договоре воз­можности и обсудил вопрос в министерстве иностранных дел. Он пришел к выводу, что формально договор остается в силе, несмотря на политическое отчуждение обеих сторон. Его действенность зависела от воли партнеров. Но в связи с этим возникал вопрос, а не мог бы этот до­говор сделать недействительным англо-русское соглашение о взаимо­помощи. Статья 2, в которой подтверждался нейтралитет обеих стран в конфликтных ситуациях, показалась Надольному для этого не подхо­дящей, так как она ставила нейтралитет в зависимость от решения од­ной стороны относительно миролюбия или агрессивности другой. Поэтому он предложил изменить ее следующим образом: «При конф­ликтах одной из договаривающихся сторон с третьим государством вторая сторона будет соблюдать нейтралитет. Если, по ее мнению, конфликтом затрагиваются и ее интересы, то в соответствии со статьей 1 она вступает с другой стороной в контакт». Статья 1 Берлинского до­говора предусматривала поддержание дружеских контактов с целью согласования всех вопросов, касающихся совместно обеих стран. Здесь, по мнению Надольного, была заложена более благоприятная возмож­ность «сорвать английские усилия».

Затем Надольный обсудил мнение Шуленбурга о том, «что с рус­скими следует заключить пакт о ненападении». Однако Надольный считал, что статьи 1 Берлинского договора было достаточно, «чтобы ох­ватить все конфликтные ситуации», и что с точки зрения «тактики опи­раться на уже существующее соглашение, вероятно, даже лучше, чем стремиться к новому и тем самым признать отсутствие каких бы то ни было обязательств». Было бы вполне допустимо в преамбуле будущего экономического договора, сославшись на статью 1, указать на все за­трагивающие обе стороны вопросы. При таких условиях Надольный не видел причин бояться англо-советского соглашения и препятствовать его заключению. «Пока Берлинский договор имеет юридическую си­лу, — говорил он, — Советское правительство может заключать какие угодно союзы, однако против нас идти права не имеет, а, напротив... должно с целью дружеского согласования поддерживать контакт... Именно этому, а не заключению соглашения с англичанами следует уделить внимание».

Что касается Польши, «то русские, — по мнению Надольно­го, — желали бы себе, по крайней мере в Европе, мира и безопас­ности. Больше всего они боятся нас. Их вступление в коалицию с англичанами, если дело дойдет до этого, обусловлено прежде всего этим страхом, а не желанием войны или заинтересованностью в нарушении целостности Польши... Защищающий от всяких случай­ностей союз с Англией и одновременно какой-то инструмент, по­зволяющий избежать военных последствий этого союза, были бы СССР милее всего. Ну что ж, такой инструмент содержала статья 1 Берлинского договора. Главное — это захотеть ее применить... В остальном советские люди вполне могут согласиться на английские предложения о пакте». Надольный настоятельно рекомендовал Шуленбургу идти этим путем. «Мне кажется, — сказал он, — добить­ся такого результата, дорогой Шуленбург, — вот ваша задача. Она трудна, возможно, даже невыполнима. Но ради нее стоит потру­диться».

Подобное международно-правовое толкование Берлинского дого­вора совпадало с представлениями Шуленбурга. Характер его отчетов позволяет заключить, что для него было важно не мешать англо-франко-советским переговорам, а дать им уверено завершиться, одновременно дополнив германо-советским пактом, который Гитлеру придется соблюдать именно ввиду обязанности западных стран оказывать содей­ствие СССР. В таком случае была надежда, что СССР в силу своих двойных договорных обязательств окажется в состоянии обуздать Гит­лера, если он решит выступить против Польши.

Во время совместного пребывания в Берлине военный атташе гер­манского посольства в Москве информировал начальника штаба вер­ховного главнокомандования вермахта Кейтеля о положении в Советском Союзе. Предметом обсуждений, по всей видимости, являлся и вопрос о взаимопонимании с Россией. Кёстринг считал, что сде­лать Россию военным противником Германии было бы крайне опасным легкомыслием. Расчеты на то, что на безлюдных и непроходимых про­сторах русского восточного фронта японцы смогут оказать германским войскам действенную помощь, он отвергал как весьма сомнительные.

Кейтель посчитал его информацию настолько важной, что немед­ленно позаботился о встрече Кёстринга с Гитлером. Кёстрингу следова­ло в сопровождении главнокомандующего сухопутными войсками Браухича без промедления отправиться в Бергхоф и представиться Гитлеру. Таким образом, у него появилась возможность компенсиро­вать свое отсутствие на докладе 10 мая. Кёстринг отметил, что «Гитлер принял очень любезно, пригласил на завтрак. Затем последовал почти двухчасовой доклад, во время которого Гитлер дал мне спокойно выго­вориться, но со своей стороны даже не намекнул на собственные планы относительно России. Мое очень обстоятельное описание происшедше­го после чистки упрочения внутреннего положения в России, развития экономики он слушал некоторое время, не задавая вопросов, но затем внезапно попросил рассказать ему о Красной Армии».

В ходе этой беседы Кёстринг упомянул кинофильм, в котором были запечатлены военные парады на Красной площади за несколько лет. Он содержал наглядный материал о внушительных советских военных до­стижениях за этот период. Кинофильм, позднее показанный Гитлеру, в немалой степени способствовал формированию у него знакомого нам восхищения Сталиным («Я совершенно не знал, — говорил он, — что Сталин такая симпатичная и сильная личность!»). По мнению Кёстринга, с этого начался «дружелюбный» период сближения двух дикта­торов.

В это время Гитлер и в самом деле очень интенсивно занялся «рус­ской альтернативой». 19 июня 1939 г. Петер Клейст сообщил одному из агентов советской разведки, что «в течение последних недель Гитлер обстоятельно занимался Советским Союзом и заявил Риббентропу, что после решения польского вопроса необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап и что необходимо бу­дет с Москвой проводить определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества». Советское правительство также узнало, что Гитлер все еще колебался между мирным и военным реше­нием польской проблемы, что для последнего случая военная акция Германии против Польши намечена на конец августа — начало сентяб­ря и что приготовления почти закончены. Советское правительство получило подробнейшие детали планирования, в том числе ему стало известно, что Гитлер намеревался нанести Польше несколько быстрых уничтожающих ударов, чтобы в кратчайший срок сломить ее сопротив­ление и ограничить войну местными рамками прежде, чем западные державы успеют прийти в себя. Клейст передал агенту и схему предпо­лагаемой германо-польской границы. Согласно этой схеме, в состав германского рейха включались польский коридор, Данциг, район Сувалки, Верхняя Силезия вместе с индустриальным комплексом, райо­ны Тешин и Билитц. Новая граница должна была проходить от города Торунь в направлении городов Познань и Лодзь, которые, однако, оста­вались за пределами новых границ рейха. Клейст прокомментировал это многозначительными словами: «Будем ли мы соблюдать эту грани­цу после решения польского вопроса — это другой вопрос».

Предупреждения подобного рода Советское правительство получи­ло в эти дни и из США. Из поступивших в Брюссель сообщений бывше­му американскому послу в Москве Дэвису стало известно, «что война как результат агрессии Гитлера уже на пороге и начнется или перед днем рождения Гинденбурга в августе, или же перед нюрнбергским съездом партии в сентябре».18 июня президент Рузвельт пригласил Дэвиса на завтрак и поинтересовался состоянием советских перегово­ров с Англией и Францией. Дэвис, который неоднократно предупреж­дал английское правительство, ответил «откровенно», что он очень обеспокоен. «В дипломатическом корпусе в Брюсселе, — сказал Дэ­вис, — все говорят о том, что Гитлер использует любые средства, чтобы разобщить Сталина с западными государствами. От весьма высокопо­ставленного лица в Европе мне известно, что Гитлер и Риббентроп со­вершенно уверены в том, что смогут сманить Сталина у Англии и Франции. Президент ответил мне на это, что он попросил посла Уманского, когда тот уезжал в Москву, сказать Сталину, что если его пра­вительство будет сотрудничать с Гитлером, то Гитлер — и это ясно, как божий день, — разгромит Францию, повернется против России и насту­пит черед Советов». Президент попросил Дэвиса по возможности «до­вести эту весть до Сталина и Молотова».

В последние дни своего пребывания в Берлине Шуленбургу при­шлось почувствовать, как изменилась атмосфера. Самонадеянность руководящих кругов вновь возросла, изменение тона было просто уди­вительным. Главную роль играли радикальные элементы. У француз­ского посла в Берлине создалось впечатление, «что под их влиянием национал-социалистская дипломатия перешла в широкое и мощное контрнаступление на два фронта. В Берлине надеются, что оно демора­лизует Польшу, запугает англичан и положит конец всяким попыткам проводить так называемую политику окружения. Внимание руководя­щих кругов и (общественного) мнения по-прежнему приковано к пере­говорам (западных держав.— И.Ф.) в Москве. По мнению официальных германских кругов, эти переговоры являются пробным камнем. Полуофициальная пресса старается, в частности, внушить своим читателям, будто ей известна истинная подоплека русской пол­итики. Разногласия в Политбюро, мол, значительны, и игра еще не окончена».

 

Италия «прикрывает с фланга»

Для достижения в ходе «дипломатического контрнаступления» германских целей на Востоке решили активнее использовать помощь итальянской стороны. При этом хорошие отношения между Шуленбургом и Россо и поступающая через этот канал информация оказались очень полезными министерству иностранных дел Италии. Чиано по­лучил подробные сведения и о предпринимавшихся Шуленбургом в Берлине шагах. В то время как вернувшийся в Москву Шуленбург в понедельник, 26 июня, приступил к исполнению своих обязанностей, Чиано провел в Риме с советским поверенным в делах Львом Парвус-Гельфандом длительную беседу.

Чиано пребывал в миролюбивом настроении, принял к сведению жалобы Гельфанда на итальянские ложные сообщения относительно событий на монгольском фронте и пообещал немедленно принять меры. Чиано дал понять, что итальянская сторона давно выступает за прекра­щение боевых действий Японии против СССР, и сказал: «Более того, мы заявили в Берлине, что целиком поддерживаем план Шуленбурга». На вопрос Гельфанда, о каком «плане» идет речь, Чиано пояснил, что во время пребывания в Берлине Шуленбург предложил «стать на путь решительного улучшения германо-советских отношений», для чего:

1. Германия должна содействовать урегулированию японо-советских отношений и ликвидации пограничных конфликтов.

2. Обсудить возможность предложить нам (Советскому правитель­ству. — И.Ф.) или заключить пакт о ненападении, или, быть может, вместе гарантировать независимость Прибалтийских стран.

3. Заключить широкое торговое соглашение».

Чиано добавил, что не имеет пока сообщения об отношении Гитлера к этому плану. При очередной беседе по телефону он собирался узнать об этом у Риббентропа и рассказать при встрече Гельфанду. Как заявил Молотов Шуленбургу 15 августа, подобные сведения из уст италь­янского министра иностранных дел сильно обнадежили Советское пра­вительство. После долгих проволочек они благоприятно сказались на готовности к переговорам.

Передавая информацию советскому представителю в Риме, Чиано одновременно дал указание своему послу в Москве на месте так поддер­жать германские усилия, чтобы воспрепятствовать заключению пакта трех держав. Столь деструктивная цель проведения политических пе­реговоров с Советским правительством не устраивала ни Россо, ни Шу­ленбурга. Поэтому его ответ Чиайо был поразительно сдержан. Если в данный момент, писал Россо, и существует какая-либо возможность что-то сделать в данном направлении, то только на пути прямого «гер­манского вмешательства» в виде: «1) заверений и гарантий, что поли­тика (держав «оси») не угрожает политике Советского Союза; или 2) заявления, что заключение Москвой (договора) с Лондоном и Пари­жем будет рассматриваться как участие в политике окружения и, сле­довательно, как враждебный акт». Как добавил Россо, он интерпретирует указание Чиано в том смысле, что его «акция должна обеспечить немецким коллегам прикрытие с фланга». Дескать, поэто­му он хотел бы сперва подождать приезда Шуленбурга, который, как и следует предполагать, вернется с точными инструкциями своего прави­тельства. В неофициальной беседе с Типпельскирхом, состоявшейся 25 июня, Россо, говоря о своем поручении, не без удивления заметил, что, по мнению итальянского правительства, пришло время, «чтобы со­рвать проходящие в Москве англо-франко-советские переговоры». Са­мому ему еще-де «неясно... каким образом он должен выполнить это поручение» и поэтому с большим нетерпением ждет приезда посла. В первой же беседе после возвращения Шуленбурга оба посла обстоя­тельно обсудили этот вопрос и пришли к иному выводу. Они были заинтересованы не в срыве переговоров трех держав, а прежде всего в налаживании прочных германо-советских отношений. Характерным был в этой связи ответ Россо министру иностранных дел Чиано, в кото­ром говорилось о том, что Шуленбург отклонил подобное косвенное вмешательство и подчеркнул, что с итальянской стороны желательной могла быть, самое большее, позитивная акция в том смысле, что посол, например, подтвердил бы искренность немецких стремлений к улуч­шению отношений с СССР.

 

Седьмой немецкий контакт: второй зондаж Шуленбурга у Молотова

Возвращаясь в Советский Союз в конце недели 24 — 25 июня 1939 г. — то был его последний переезд границы в еще мирной Евро­пе,— посол получил первое ощущение грядущих событий. Будучи «единственным пассажиром, который пересек в Бигоссово-советскую границу», он отметил: «Китайская стена вокруг Советского Союза ста­новится все эффективнее». Пограничное сообщение было сокращено до минимума; движение автотранспорта через границу и вовсе прекра­щено. В глазах Шуленбурга это был еще один пример возросшей совет­ской потребности в повышенной безопасности. И отнесся он к этому с пониманием, ибо в свете увиденного в Берлине дальнейшее политиче­ское развитие казалось ему более чем неопределенным. «Что произой­дет в политической области, — писал Шуленбург, — пока предвидеть невозможно». Осознание грозящих опасностей усилилось и в Моск­ве. Война, начавшаяся 11 мая с незначительного, как казалось, выступ­ления маньчжурских войск против монгольских пограничных укреплений и последующих боев на суше, между тем охватила и другие рода войск подобно тому, как это ранее произошло в гражданской войне в Испании, где опробовались различные боевые варианты на тот слу­чай, когда дело примет действительно серьезный оборот. Конфликт вы­лился в позиционные сражения и тяжелейшую за всю историю воздушную войну. Прежде всего военная авиация Японии испытала свои наступательные качества и тем самым как бы подтвердила, что в будущей войне Япония собирается завладеть значительными азиат­скими территориями России. Нарком обороны маршал Ворошилов, направив 1 июня на японо-монгольскую границу генерала Г.К.Жуко­ва, показал, что хорошо понимает всю серьезность этой эскалации. В то время как Красной Армии приходилось с запозданием и величайшим напряжением сил учиться решать на Дальнем Востоке огромные транс­портные и снабженческие проблемы и при сравнительно высоких поте­рях в живой силе и технике усваивать новые методы ведения боевых действий, выходившие почти ежедневно сообщения ТАСС об этих со­бытиях также свидетельствовали об отсутствии эффективной подго­товки и готовности к военным конфликтам подобного рода.

Ввиду все более серьезных военных осложнений на востоке еще больший вес приобретал тот факт, что переговоры с Англией и Фран­цией в конце июня снова зашли в тупик. Надежды, возникшие было, после направления английского специального посланника Стрэнга быстро исчезли из-за того, что, как считала советская сторона, Англия, проявляя нерешительность, затягивала переговоры, но особенно в свя­зи с представленным 21 июня англо-французским проектом догово­ра. Уже на следующий день, 22 июня, Молотов отклонил его от имени Советского правительства как неприемлемое «повторение ста­рых предложений Англии и Франции». В тот же день английский специальный посланник выехал в Лондон для консультаций. Повисло в воздухе и требование об обоюдных гарантиях Прибалтийским стра­нам — Эстонии, Латвии и Финляндии, — которое нарком иностранных дел Молотов публично выдвинул в речи 31 мая и которое советская пресса между тем подтвердила, а Советское правительство еще раз во всех деталях изложило послам Сидсу и Наджиару в памятной запи­ске от 16 июня. Необходимость срочного решения данного вопроса, с советской точки зрения, доказывал визит начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Франца Гальдера в Эстонию и Фин­ляндию (26 — 29 июня).

Вероятно, имелось специальное указание, которое побудило Шу­ленбурга просить наркома иностранных дел о встрече лишь через три дня после своего возвращения, то есть 28 июня. До тех пор Советскому правительству предоставлялась возможность сделать необходимые вы­воды из инспекционной поездки Гальдера. Дипломатическое предло­жение должно было последовать при зримо возросшем военном давлении в регионе Балтийского моря. Молотов принял посла через три часа после получения его просьбы. Согласно записи Молотова, Шу­ленбург, ссылаясь на предшествовавшую беседу Молотова и Астахова, напомнил о высказывании, касавшемся создания «политической ба­зы», и затем, по просьбе Молотова развивая свою мысль, сказал, что «германское правительство желаем не только нормализации, но и улуч­шения своих отношений с СССР. Он добавил далее, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, получило одобрение Гитле­ра». Однако в немецких документах сведений об одобрении Гитлера нет, и обе записи Шуленбурга этой беседы не содержат ничего подобно­го. Никаких данных на этот счет не имеется и в отчетах итальянского посла и поверенного в делах США.

В доказательство изменившегося отношения Германии к Советско­му Союзу Шуленбург привел пакты о ненападении с Эстонией и Лит­вой. Он дал понять, что признает «деликатный характер» вопроса Прибалтийских государств и заинтересованность в нем Советского Со­юза, но вместе с тем считает, что подписание упомянутых договоров не является шагом «неприятным для СССР». В этой связи Шуленбург за­верил Молотова, «что ни у кого в Германии нет, так сказать, наполеоновских планов в отношении СССР». Молотов, по его словам, воздержался от какой бы то ни было полемики, но выразил сомнение в постоянстве германских намерений и напомнил о расторжении германо-польского пакта о ненападении. Касаясь немецких планов относи­тельно СССР, Молотов заметил, «что нельзя никому запретить мечтать, что, должно быть, и в Германии есть люди, склонные к мечта­ниям». Более прямо, чем в предыдущие беседы, Шуленбург, согласно его записи, спросил о том, что нарком имел в виду, когда говорил о «со­здании политической базы для возобновления экономических переговоров». На это Молотов, как видно из обеих записей, ответил классической советской формулировкой о стремлении к улучшению отношений со всеми государствами и, следовательно, — на условиях взаимности — к нормализации отношений с Германией. Если Шулен­бург в самом деле говорил с санкции Гитлера, то ответ Молотова («Не вина Советского правительства, что эти отношения стали плохими») был похож на выпад. Как записано в справке Шуленбурга, в таком же принципиальном тоне Молотов затем спросил, «что за последнее время в отношениях между Германией и Советским Союзом» действительно «изменилось» и как себе посол представляет «дальнейшее развитие со­бытий». В записях Молотова указано: «На мой вопрос, как посол пред­ставляет себе возможности улучшения отношений... Шуленбург ответил, что надо пользоваться каждой возможностью, чтобы устра­нить затруднения на пути улучшения отношений». Это был неудовлет­ворительный ответ, отражавший ограниченность его инструкций. Молотов заметил с сарказмом и разочарованием: «Если посол и теперь, после поездки в Берлин, ничего другого не предлагает, то, очевидно... он считает, что в советско-германских отношениях все обстоит благо­получно и посол — большой оптимист». Официальная попытка сближе­ния зашла в тупик. В этой ситуации посол проявил инициативу. «Искусно вставленное замечание о том, что русско-германский договор 1926 г. все «еще в силе», — записал Шуленбург, — пробудил интерес Молотова». По словам Молотова: «Здесь Шуленбург напомнил, что СССР и Германия связаны берлинским договором о нейтралитете, за­ключенным в 1926 г., который был продлен Гитлером в 1933 г. Я ирони­чески заметил, что хорошо, что Шуленбург помнит о существовании этого договора, и спросил, не находит ли посол, что заключенные Гер­манией в последние годы договора, например «антикоминтерновский пакт» и военно-политический союз с Италией, находятся в противоре­чии с германо-советским договором 1926 г. Шуленбург стал уверять, что не следует возвращаться к прошлому».

В этих словах наряду с фактом санкционирования контактов Гит­лером заключался для Советского правительства важнейший резуль­тат беседы. Заявление Шуленбурга от 28 июня, как подчеркивал позднее Майский, шло «по линии советских желаний и означало благоприятный для нас сдвиг в германской политике». Вместе с тем, по всей вероятности, разъяснения Шуленбурга оказались ниже советских ожиданий. По целому ряду причин Советское правительство должно было ожидать к этому времени предложения пакта о ненападении с га­рантиями для Прибалтийских стран, о чем мечтал и Шуленбург.

В докладе американского поверенного в делах, который основывал­ся на информации Херварта, имелась, кроме того, следующая харак­терная фраза: «Прежде чем уйти, посол спросил, прав ли он, полагая, что Советский Союз желает нормальных отношений со всеми страна­ми, не ущемляющих советских интересов, и относится ли это также и к Германии. Молотов ответил положительно». То был образцовый при­мер умения пристрастного дипломата заполучить высказывания, нуж­ные для отчета, нацеленного на продолжение процесса сближения!

Посол выразил «удовлетворение» в высшей степени «академиче­ским характером» дискуссии, которая «не привела к какому-то поло­жительному результату». В его записке упоминались «сердечный тон» и «почти дружеское отношение к нему Молотова». В разговоре с Россо он придерживался той точки зрения, что теперь нужно «осторожно и без всякого силового давления» продвигаться дальше.

А вот Гитлера исход беседы привел в замешательство. Его чрезвы­чайно бурная реакция косвенно подтверждает слова Молотова о том, что Шуленбург на этот раз впервые сослался на санкцию Гитлера. По­сле ознакомления с первой справкой Шуленбурга Гитлер распорядил­ся: «Русским надо сообщить, что... в настоящее время мы не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Рос­сией». На следующий день Вайцзеккер по поручению не менее раз­драженного министра иностранных дел сообщил послу, что Риббентроп «считает, что в политической области уже... сказано достаточно и что в данный момент возобновлять разговор по нашей инициативе не следу­ет». После этого, как пишет Сиполс, «немцы целый месяц не реша­лись по этой проблеме снова обращаться к Советскому правитель­ству».

 

Вопрос «косвенной агрессии»

Западные обозреватели и историки неоднократно высказывали предположение, что Сталин летом 1939 г. вел «двойную игру». Совет­ское правительство, мол, использовало немецкие авансы в качестве средства нажима на западные державы и по мере усиления германского домогательства повышало свою «цену» за вхождение в тройственный союз, к которому стремились западные страны. Дескать, эта позиция Сталина стала очевидной самое позднее с выдвижением советских тре­бований о включении Прибалтийских стран в число государств, защиту которых против агрессии, гарантию их нейтралитета или же террито­риальной целостности должны были взять на себя три державы. Совет­ская же сторона постоянно подчеркивала свою неизменную заинтересованность в безопасности Прибалтийских государств.

Если первое предположение из-за недостатка документальных до­казательств пока следует отнести к области политических спекуляций, то второе утверждение покоится на целом ряде серьезных доводов. Яв­ляется сомнительной и, следовательно, предметом дальнейших иссле­дований «экстенсивная» концепция безопасности тогдашнего советского руководства, которая, помимо прочего, нашла свое выраже­ние в стратегии. Остается, таким образом, открытым вопрос, почему Советское правительство пыталось защитить свои государственные границы многосторонней гарантией нейтралитета (и, если возможно, созданием военных баз на территории) сопредельных Прибалтийских стран и почему сознание возраставшей военной мощи не позволило ог­раничиться «действенной» защитой собственных границ. В связи с этим по-прежнему не решенными остаются вопросы, касающиеся порядка принятия в Кремле подобных решений, в том числе и важные подвопросы о том, в какой степени принимал Сталин к сведению — если вообще принимал — информацию, анализы и выводы из них советской развед­ки, Наркомата иностранных дел и Генерального штаба и как при необ­ходимости использовал их в политическом и военном планировании. Ставшие в последнее время известными такие важные подробности, как явно пренебрежительное отношение Сталина к разведывательной деятельности Рихарда Зорге и к другим первоклассным источникам ин­формации, а также уничтожение Берией советской военной контрразведки, множат сомнения в деловом подходе к рекомендациям этих учреждений. Поэтому приобретает дополнительный вес гипотеза о том, что Сталин, подобно Гитлеру, принимая главные решения, не обращал внимания на поступавшие к нему объективные анализы, а ру­ководствовался собственной «интуицией». При подобных обстоятельствах могло случиться, что в вопросе Прибалтики над более действенной стратегией защиты территории в пределах существующих собственных границ взяла верх геополитически более объемная страте­гическая концепция «пространственной защиты», сформировавшаяся под влиянием традиционных представлений и окрашенная стремлени­ем к успеху и экспансии. В этом Сталин также походил на немецкого диктатора.

Для изучения вопроса о дипломатической инициативе в подготов­ке германо-советского пакта о ненападении важно иметь в виду, что германское посольство в Москве рассматривало советские условия — «известную неуступчивость, касающуюся защиты трех Прибалтий­ских государств», и «обеспечение нейтралитета этих государств, жиз­ненно важного для безопасности Советского Союза» — в качестве заданной наперед величины, которую следовало учитывать в дальней­ших, рассчитанных на успех дипломатических акциях. В этом отно­шении попытки послов обратить внимание Молотова на возможную германскую откровенность в прибалтийском вопросе представляли со­бой заслуживающую внимания инициативу. Они имели целью уменьшить советскую тревогу по поводу того, что для своего запланированного уничтожающего удара против Польши Германия может держать открытым путь в Прибалтику, чтобы сначала «утвер­диться в Прибалтике, в непосредственной близости от Ленинграда». Эта вторая столица Советского государства находилась в заманчивой близости от Прибалтики. Ни одна армия в мире — тем более все еще ослабленная, для крупных операций на два фронта не подготовленная Красная Армия — не смогла бы успешно противостоять на этой узкой, не защищенной никакими естественными препятствиями полоске земли военному давлению германского вермахта, окрыленного верой в победу после совершенного марша через Польшу и Прибалтийские государства!

У аккредитованных тогда в Москве журналистов не было сомнений в том, что «Советам (на всякий случай)... пришлось подготовиться к на­падению немцев на Польшу, а также к вовсе не исключавшейся воз­можности, что это наступление захватит Прибалтийские государства и, вероятно, Румынию, что означало бы возникновение второго фронта от Балтийского до Черного моря».

В качестве первой явно защитной меры Наркомат обороны опреде­лил, что ежегодные большие осенние маневры Красной Армии, кото­рые в предыдущем году (во время судетского кризиса) проводились в Белорусском и Киевском военных округах вдоль польско-советской границы, на этот раз состоятся в сентябре уже в Ленинградском воен­ном округе. Польская кампания — об этом совершенно определенно говорили различные (разведывательные) донесения и предупреждения Советскому правительству — должна была начаться в конце августа — первых числах сентября, и предполагалось, что вермахт победоносно завершит «блицкриг» за несколько недель. При этом оставался откры­тым вопрос, действительно ли вермахт остановится на предусмотрен­ной линии или же, напротив, — как сообщал Петер Клейст и указывалось в первом варианте плана «Вайс» в качестве оперативной возможности — зона боевых действий распространится и на соседнюю

Прибалтику. Сконцентрированная в Ленинградском военном округе, готовая к бою Красная Армия могла бы остановить немецкие войска.

Опубликованное 29 июня сообщение об этих маневрах явилось для дипломатических кругов Москвы неожиданностью. Итальянский по­сол увидел в этом решении намерение «показать особую заинтересованность СССР в собственной безопасности вдоль границы с Прибалтийскими странами и, возможно, также запугать правительст­ва этих стран». Шуленбург передал это известие в Берлин без всяких комментариев. Германская сторона могла истолковать сообщение и по-другому: перенесением маневров с советско-польской границы к грани­це с Латвией и Эстонией Советское правительство демонстрировало свою пассивную позицию по отношению к Польше. Правительство Сталина, по всей видимости, считало немецкое нападение на Польшу и (частичную) оккупацию страны неизбежными. Оно сосредоточило внимание главным образом на том, чтобы конфликт не распространил­ся на Прибалтийские государства и затем на советскую территорию.

Поэтому в первые дни лета 1939 г. зарубежные представители Со­ветского Союза внимательно следили за возраставшим политическим и военным влиянием государств-агрессоров на эти страны. Появление в середине июня немецкого крейсера и немецких офицеров в гавани и го­роде Ревеле (Таллинне) могло быть связано с предшествовавшей по­ездкой начальника генерального штаба сухопутных войск Гальдера в Эстонию и Финляндию. Инспекционные поездки японских военных по прибалтийским портовым укреплениям в тот момент, когда Со­ветское правительство определенно полагало, что эскалация «япон­ской провокации» в Монголии — это демонстрация военной мощи Японии «по настоянию Германии и Италии», должны были засвиде­тельствовать Советскому государству наличие особо острой угрозы на двух фронтах. Казалось, будто Германия и Италия после более чем восьми совместно проведенных дипломатических попыток сближения старались оказать на СССР военное давление с обоих флангов, чтобы ввиду предстоявшей германской акции против Польши сделать Стали­на более сговорчивым.

Советское правительство и в этой обстановке не отказалось от идеи союза с западными странами, безусловно, в соответствии со старыми военными и политическими концепциями безопасности. Конечно, оно видело возникшую во второй половине июня 1939 г. опасность «второго Мюнхена, на этот раз за счет Польши». Это усилило стремление Со­ветского правительства добиться желаемой безопасности для Прибал­тийских государств в рамках договорных соглашений с западными державами. Когда представители западных стран — Сидс, Стрэнг, а также вновь назначенный французский посол Наджиар — передавали Молотову 15 июня новое предложение о договоре, их встретили с боль­шой надеждой. «Послов приятно удивили сердечные манеры Молото­ва».

Немного позднее, 29 июня, когда английское правительство про­должало держаться скептически, Советское правительство опублико­вало в «Правде» сенсационную статью секретаря ленинградской партийной организации и депутата Верховного Совета Андрея Жда­нова и тем самым обратило внимание западных правительств на то, что и в его собственных рядах существовали совершенно различные точки зрения относительно готовности Запада заключить союз и что консенсус в пользу продолжения этих трудных переговоров вовсе не обеспечивался автоматически. Не было случайностью, что Жданов высказал свою точку зрения на переговоры в условиях возникшей уг­розы для Прибалтийских государств. Ведь непосредственно затраги­вались интересы безопасности Ленинградской области. Да и жизненный путь ленинградского партийного секретаря был и оставал­ся тесно связанным со странами Прибалтики. Как показали даль­нейшие события, тревога ленинградца по поводу ситуации, в которой оказался город, не была беспочвенной в период, когда Жданов в статье, опубликованной в «Правде», настаивал на решении вопроса о целесообразности продолжения переговоров. Он считал поведение за­падных держав неискренним и обвинял их в недопустимом затягива­нии переговоров. Жданов указал прежде всего на не решенные проблемы в Прибалтике и заметил, что вопрос о гарантиях Прибал­тийским странам западная сторона превратила в искусственно наду­манный «камень преткновения», грозивший сорвать переговоры, которые по этой причине уже якобы зашли в тупик. По словам Жда­нова, англичанам и французам нужен был такой договор, в котором «СССР выступал бы в роли батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств». Однако ни одна уважающая себя сторона не может согласиться стать «игрушкой в руках людей, любящих загре­бать жар чужими руками (это выражение употребил Сталин на XVIII съезде партии. — И.Ф.). Тем более... СССР, сила, мощь и достоинство которого известны всему миру». В конце статьи высказывалась догад­ка, что, затягивая переговоры, западные державы оставляли открытой заднюю дверь для «сделки» с агрессором. Статью Жданова, вне вся­кого сомнения, санкционировал Сталин. И все-таки есть основание предполагать, что в эти недели Сталин усиленно взвешивал все «за» и «против» переговоров трех держав и что в Советском правительстве действительно возникли разногласия. При этом трудно сказать, ка­ким весом в этот период сузившихся политических и военных возмож­ностей обладали представители военных. Посол Уманский 30 июня подробно развил американскому президенту советскую аргументацию в разрезе статьи Жданова и заверил Рузвельта в том, что советская сторона выступает за продолжение переговоров.

Мнения западных дипломатов разделились. Как заметил Шулен­бург в присутствии Россо, еще «неясно, является ли известная статья Жданова всего лишь маневром или же предвещает прекращение пере­говоров с Лондоном и Парижем». Для обоих вариантов Шуленбург предвидел серьезные опасности, однако он утверждал, что и «в первом случае Советское правительство может бросить на чашу весов немец­кую позицию, которая ему давно известна».

Шуленбург, очевидно, опасался, что в результате непрерывных германских предложений самоуверенность Советского правительства возрастет в такой степени, что усложнит переговоры с западными де­ржавами при необходимости вплоть до разрыва, вместе с тем в докладе министерству иностранных дел он лишь указал на то, «что советская позиция в вопросе гарантий Прибалтийским государствам ужесточи­лась» и что упор на личные взгляды автора обнаруживает намерение Советского правительства «оставить лазейку для продолжения перего­воров даже в том случае, если Англия не уступит на все сто процентов». Этим Шуленбург подчеркнул важное значение гарантий Прибалтий­ским странам и стремление Советского правительства прийти к согла­шению с западными державами даже ценою уступок.

Интересам безопасности в районе Прибалтики служила политиче­ская концепция, которую Советское правительство в начале июля 1939 г. включило в свои проекты договора в виде понятия «косвенная агрессия». При этом оно исходило из опыта применения национал-социалистами различных методов экспансии, учитывало известные ему прогерманские настроения среди членов прибалтийских прави­тельств и опиралось идейно и терминологически на более раннее «опре­деление агрессии» (1933). «Вопрос о косвенной агрессии стал центральным пунктом договоренностей». Он свыше трех недель бро­сал свою тень на политические переговоры и 23 июля завел их в тупик.

При этом Советское правительство в ходе обмена мнениями — и по мере приближения военной опасности — все более сужало это понятие, усиливая подозрение западных держав, что правительство СССР пре­следует в Прибалтике собственные скрытые цели и хотело бы с по­мощью данной терминологии приобрести одобренный западными державами инструмент овладения Прибалтийскими государствами. В какой-то степени компромиссный проект договора, который под впе­чатлением статьи Жданова от 1 июля послы Англия и Франции пе­редавали Молотову, говорил вообще об «агрессии», которая могла бы поставить под угрозу «нейтралитет и независимость» упоминаемых в составленном по предложению посла Наджиара секретном дополни­тельном протоколе приграничных государств, в первую очередь Эстонии, Финляндии и Латвии. За все время переговоров с Советским правительством, а также в течение лета 1939 г. то было первое серьез­ное предложение относительно включения в договор секретного дополнительного протокола. Оно исходило от французской стороны. В беседах, сопровождавших передачу проекта, Молотов выразил опасе­ния Советского правительства по поводу подобных секретных соглашений. Он подчеркнул, что Советское правительство не может согласиться с доводом Запада, «что не открытый, а секретный список всего лишь формальность», и совершенно недвусмысленно назвал «принятие секретного списка... уступкой со стороны Советского прави­тельства». Такая позиция имела принципиальную основу: в первом внешнеполитическом акте после революции, в Декрете о мире (8 нояб­ря 1917 г.), В.И.Ленин отверг для Советского правительства всякую тайную дипломатию и объявил безусловно и немедленно отмененным содержание всех заключенных царским правительством «тайных дого­воров, поскольку оно направлено, как это в большинстве случаев быва­ло, к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капита­листам, к удержанию или увеличению аннексий великороссов».

Этот вердикт по поводу секретной дипломатии и, следовательно, запрет на заключение международно-правовых соглашений относи­тельно третьих стран сохранял до того времени более или менее обяза­тельный характер для советской внешней политики (тайное военное сотрудничество Красной Армии с рейхсвером, если быть точным, к дан­ной проблеме не относится). В этой связи в то время в самом деле мог возникнуть вопрос, который недавно с полным основанием поставил Л .Безыменский: «Имело ли Советское правительство моральное право перенимать методы своих капиталистических соседей?» В сложив­шейся ситуации вопрос разрешался по-деловому: бравшиеся под защи­ту страны, дескать, не хотели, чтобы их называли публично, так как опасались, что они тогда тем более могут стать жертвами германской агрессии. Поэтому не оставалось ничего другого, как упомянуть их в секретном документе.

С другой стороны, Молотов сразу же обратил внимание на то, что представленный проект предусматривал лишь случаи прямой агрес­сии. В то же время именно для названных в дополнительном протоколе приграничных государств не исключалась косвенная агрессия. Как по­сол Сидс сообщил министру иностранных дел Галифаксу, при этом Молотов имел в виду «такие случаи, как уступка президента Гахи в марте... Молотов констатировал, что вопрос может быть решен, если в нашем проекте статьи 1 после упомянутого слова «агрессия» будет до­бавлено: "прямая или косвенная"».

Советское правительство не стало дожидаться изменения статьи 1 западного проекта, а передало через Молотова 3 июля послам новый проект договора, в котором факт упоминаемой в статье 1 «агрессии» оп­ределялся в не подлежащем публикации приложении в том смысле, что она наличествует как в случае прямой, так и в случае косвенной агрес­сии. Под «косвенной агрессией» Советское правительство понимало «внутренний переворот или поворот в политике в угоду агрессору». Согласно проекту от 8 июля, это понятие должно было охватывать и та­кие действия, «на которые соответствующее государство дало свое со­гласие под угрозой применения силы со стороны другой державы и которые связаны с отказом этого государства от своей независимости или своего нейтралитета».

Прежде чем западные послы смогли проконсультироваться у своих правительств, Молотов представил им 9 июля новый проект, как он его назвал, «дополнительного письма» к тексту договора. В соответствии с ним выражение «косвенная агрессия» относилось к действию, «на кото­рое какое-либо из указанных выше государств (приграничных — Я.Ф.) соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы и которое влечет за собой использование территории и сил данного государства для агрессии против него или против одной из дого­варивающихся сторон, следовательно, влечет за собой утрату этим го­сударством независимости или нарушение его нейтралитета». Камнем преткновения в этом проекте оказалась формулировка «или без такой угрозы». Английское правительство соглашалось лишь при­нять во внимание в договоре случаи, в которых «правительство под уг­розой применения силы агрессором против собственной воли» принуждается к отказу от своей независимости или нейтралитета. В бе­седе с послами 17 июля Молотов назвал данную формулировку «непри­емлемой». Нельзя было так просто отмести ни аргумент Молотова, что и президент Гаха, вне всякого сомнения, стал бы отрицать, что от­дал свою страну Гитлеру под угрозой применения силы, ни возражение западных стран, что подобная формулировка позволила бы трем де­ржавам, подписавшим договор, втянуть пограничные государства про­тив их воли в военные действия. В основе этого выражения лежали постоянные английские опасения, что Советское правительство ищет договорный инструмент для нарушения независимости Прибалтий­ских государств — предположение, которое, к большому неудовольст­вию СССР, 31 июля высказал в палате общин заместитель министра иностранных дел Р.О.Батлер.

После проведенных бесед Советское правительство поняло, что в такой, вызванной германскими военными приготовлениями, спешке достигнуть соглашения по этому политическому вопросу не удастся. Тогда оно перенесло главное внимание на военную сферу. Уже совет­ский проект от 8 — 9 июля обусловливал одновременное подписание политического и военного соглашений. В статье 6 говорилось, что дей­ственность политического соглашения обеспечивается лишь незамед­лительным подписанием военного соглашения о методах, формах и размерах взаимной помощи. При обсуждении этой статьи Молотов на­звал политическое соглашение без военного соглашения «пустой де­кларацией». В основе такого мнения лежала оценка западной стратегии переговоров, к которой пришло Советское правительство в тот период. У него, в частности, сложилось впечатление (об этом Сталин сообщил Черчиллю в августе 1942 г. уже в других условиях), «что английское и французское правительства и не думали воевать в случае нападения на Польшу, а больше надеялись на то, что дипломатическое единство Анг­лии, Франции и России отпугнут Гитлера. Мы были уверены, что оно его не напугает». Черчилль нашел эту советскую точку зрения «основа­тельной, но не говорящей в пользу господина Стрэнга и Форин оффиса!». Практиковавшуюся Галифаксом политику, которая сводилась к тезису «Пускай Гитлер гадает», и Сталин, ни Черчилль не посчи­тали убедительной.

Как позднее сообщал Уильям Стрэнг, Форин офис рассматривал тогда советскую взаимообусловленность политического и военного со­глашений как выражение необоснованного недоверия по отношению к «нашей» искренности и полагал, что Советское правительство наде­ялось вопреки нашим убеждениям заставить принять военные усло­вия». Стрэнг, который за многие недели переговоров с Молотовым и под влиянием московских дипломатов, в том числе и Шуленбурга, стал по­нимать и советское положение и ход советских мыслей, попытался смягчить взаимное недоверие; 20 июля он писал в Форин офис: «Если мы хотим понять, как оно (Советское правительство. — И.Ф.) воспринимает вопрос о Прибалтийских государствах, то мы должны предста­вить себе, какую бы мы заняли позицию, если бы речь шла о герман­ском влиянии в Голландии и Бельгии». Стрэнг считал последнее советское определение «косвенной агрессии», учитывая «новую техни­ку» стран «оси», оправданным и указал на то, что западные страны и в случае неподписания желаемого советской стороной военного соглаше­ния будут вынуждены оказать военную помощь СССР, «если он, защи­щая... Прибалтийские государства, будет втянут в военные действия». Стрэнг подчеркивал, что было бы лучше, если бы западные державы уже раньше согласились на благоприятные условия СССР, и настойчи­во высказывался за заключение обоих соглашений, прежде чем «меж­дународная обстановка еще больше ухудшится». Он обратил внимание Форин оффиса на то, что британское правительство нуждалось в подо­бном соглашении, в то время как у России в конечном счете имелось две альтернативы: «политика изоляции и политика прекращения конф­ронтации с Германией!». Срыв переговоров после нескольких месяцев совещаний вызвал бы не только «дурные чувства», «он поощрил бы не­мцев к действию и подтолкнул бы Советский Союз к изоляции или же к сближению с Германией». Послы Сидс и Наджиар разделяли эту точку зрения. Благодаря влиянию на свои правительства они смогли 23 июля сообщить Молотову об их согласии, чтобы политическое и военное со­глашения вступили в силу одновременно. Молотов принял это заявле­ние «с глубоким удовлетворением» и подчеркнул, что «определение косвенной агрессии найдется. Важнее было определить форму и масш­табы военного соглашения. Поэтому военные переговоры должны не­медленно начаться».

Причиной этой последней уступки западных держав послужило коммюнике Наркомата внешней торговли о намечаемом возобнов­лении германо-советских торговых переговоров, опубликованное ТАСС 22 июля. На Вильгельмштрассе, наблюдая за политическими переговорами западных держав с Советским правительством, не си­дели сложа руки.

 

Сталину подбрасывают новую идею

В этот период германское посольство в Москве видело свою основ­ную задачу в том, чтобы, несмотря на резкое ограничение своих воз­можностей к переговорам из-за указаний Гитлера от 29 и 30 июня, поддержать едва начавшийся германо-советский обмен мнениями. А это было непросто. Особенно трудным в эти июньские дни было поло­жение посла. Недостаточные успехи, о чем он сообщал в своих осторож­ных записках, стиль и язык которых все более резко противоречили культивировавшимся в Берлине эйфорическим победным настроени­ям, по-видимому, сильно восстановили против него Гитлера и Риббент­ропа. Отдельные дипломатические документы создают впечатление, что в первые недели июля Шуленбург, должно быть, ожидал, что его скоро отзовут. Он направил посланника фон Типпельскирха в дли­тельную служебную командировку в Берлин, чтобы воспрепятствовать в этот важный момент изменениям в личном составе посольства.

В частном порядке посол писал в Берлин, что Типпельскирх ос­тавил Москву 3 июля 1939 г., хотя у него «не было к этому никакого желания!!!». Как следует из его частного письма Шуленбургу, по­сланник заявил на Вильгельмштрассе сотруднику Риббентропа по экономическим вопросам, раздраженному господствовавшими в посольстве взглядами: «Посольство и прежде всего Вы сами сделали все возможное, но мы ведь не можем же затащить Молотова и Мико­яна через Бранденбургские ворота!» В отделе кадров Типпельскирх посетил всех ответственных чиновников, каких только можно было найти, и «высказался в смысле Ваших (то есть посла — И.Ф.) указа­ний против того, чтобы кто-нибудь из нас был бы отсюда переве­ден». Тем временем Шуленбург был вынужден пребывать в посольстве или, как он выразился, «на месте», не имея даже права предпринять длительную поездку по стране. В те дни в частных по­сланиях этого обычно сдержанного и невозмутимого человека зазву­чали пессимистические нотки, перемежающиеся с сомнением и иронией. Он, в частности, писал: «...порой жизнь мне уже не кажется такой прекрасной! Однако нужно не поддаваться унынию и не вешать голову». И вновь: «Политические дела все еще без изменений. Англо-франко-советские переговоры пока не завершены. Напряженность в международной обстановке сохранится... Но я остаюсь оптимистом и не верю, что из-за Данцига возникнет крупный конфликт. Мои соб­ственные дела обстоят здесь и не хорошо и не плохо. Пожалуй, слиш­ком «поздно»! Ты должна и дальше желать мне успеха». И далее: «"Политические'' известия, которые ты получила, рассмешили ме­ня. Мы еще не дожили до того, чтобы фюрер и Сталин вели пере­говоры о разделе Польши!! И здесь — и не только здесь!! — распространилось известие, будто в Москву с особой миссией приез­жает господин фон Папен... Почти!! Только не господин фон Папен, а папа!»

Усилия Типпельскирха в Берлине посол поддержал в личном пись­ме статс-секретарю, сообщив ему, что «считает... правильным на пути нормализации наших отношений с Советским Союзом пока у госпо­дина Молотова ничего больше не предпринимать. Я полагаю, что лю­бая поспешность только повредила бы... Тем не менее кое-что мы можем и должны делать». Так как «большие дела» из-за сопротив­ления с той и другой сторон в настоящее время, дескать, невозможны, следовало бы пока ограничиться «малыми». Опыт, мол, показывает, что в международных сношениях хорошую или плохую атмосферу со­здают не договоры и соглашения, а, скорее, манера улаживания по­вседневных дел. Здесь, писал Шуленбург, открывается «для наших замыслов широкое поле деятельности, однако не столько в Москве... сколько у вас в Берлине». Посол предложил за счет изменения тона, немного более приветливого обхождения дать наконец-то советским представителям в Берлине доказательства доброй воли. Любезности и. различные льготы постепенно привели бы к реальному изменению об­щего климата. Начальнику восточноевропейской референтуры Шлипу посол одновременно рекомендовал «доказать русским на мелочах повседневной жизни, что мы хотим улучшения наших отношений», и добавил: «Я был бы Вам благодарен, если бы Вы стали активно дей­ствовать в этой области».

В Москве контакт с Наркоматом иностранных дел установил его итальянский коллега. Шуленбург рекомендовал ему ограничиться под­тверждением немецкой готовности к улучшению отношений. В беседе с Потемкиным 4 июля Россо намекнул на последнюю беседу Шулен­бурга с Молотовым и на немецкое желание нормализации отношений. Как сообщил Россо министру Чиано, Потемкин проявил крайнюю сдержанность. «Хорошие отношения между обеими странами, без со­мнения, явились бы успокаивающей гарантией сохранения мира», — без всякого выражения, но многозначительно сказал он. Отвечая на вопрос Россо о состоянии советских переговоров с западными держава­ми, Потемкин указал на еще имеющиеся нерешенные вопросы; он подчеркнул, сославшись на речь Молотова в Верховном Совете, что Советское правительство подпишет документ только тогда, когда все сформулированные им условия будут выполнены.

Шуленбург был удовлетворен результатом такого «прикрытия с фланга» и подчеркнул, что этого пока достаточно. В сообщении ми­нистерству иностранных дел он прокомментировал эту беседу в преуве­личенно позитивном смысле, который выдавал стремление бороться за продолжение начавшихся переговоров. В соответствии с его трактовкой у итальянского посла якобы сложилось «впечатление, что Потемкин рассматривал переговоры оптимистичнее», чем раньше, а в отношении Германии заявил, «что соглашение Советского Союза с Германией яви­лось бы самой действенной гарантией мира». С той же целью он на­звал очень умеренный советский встречный жест, за который министерство иностранных дел сражалось несколько недель и который касался обмена заключенными, «первым за долгое время существен­ным признаком движения навстречу».

Посланник фон Типпельскирх нашел в Берлине лишь ограничен­ное понимание позиции германского посольства в Москве. Риббентроп «не пожелал его видеть». Специалист по международному праву и ру­ководитель юридического отдела д-р Гауе, с которым он, по-видимому, должен был проконсультироваться по вопросу пакта о ненападении, от­сутствовал. Статс-секретарь фон Вайцзеккер стремился в первую оче­редь получить информацию о ходе переговоров по тройственному пакту. По поводу беседы Шуленбурга с Молотовым он заметил, что, «по его мнению... пока в политической сфере» с немецкой стороны «сделано достаточно... в области же экономической можно было бы, пожалуй, попытаться продвинуться дальше, однако не торопясь и поэтапно». В противоположность Шуленбургу дальнейшее «углубление темы «Бер­линский договор» казалось Вайцзеккеру нежелательным». Помимо прочего, причиной этого, должно быть, явилась боязнь Вайцзеккера действенного германо-советского соглашения. Переоценивая негатив­ные последствия для Германии пакта СССР с западными державами, он в то же время полагал, что если «вместо западных держав партнером Сталина станет Гитлер», то это приведет к «катастрофическим послед­ствиям». Помощник статс-секретаря Вёрман в разговоре с Типпельскирхом также сделал «интересное замечание о Берлинском договоре, в связи с чем представляется целесообразным эту тему без инструкций больше не затрагивать. Подробности устно!». В целом проблема «Со­ветский Союз» по тем впечатлениям, которые сложились у Типпельскирха в Берлине, представлялась «по-прежнему в высшей степени интересной. Однако мнения неустойчивые, неокончательные. Форми­рование политической воли еще не закончено».

В это время решительнее всего на Вильгельмштрассе за переговоры с Россией выступал отдел экономической политики. Шнурре предстал перед Типпельскирхом «в не очень хорошем настроении. Он неодно­кратно подчеркивал, что без положительной реакции со стороны Мо­лотова невозможно продвинуться дальше». Вместе с тем посольству еще с времен переговоров Шуленбурга с Астаховым было известно, что слишком позитивные отчеты Шнурре преследовали определенную цель. Так, Типпельскирх сообщил послу, что Вёрман в разговоре с ним «счел важным, что Советы в лице Астахова проявили инициативу к сближению», и добавил: «Я не возражал, однако указал на опублико­ванное сообщение о негативном заявлении здешнего полпредства, ко­торого он не заметил».

По настоянию своих экономических советников Риббентроп в на­чале июля предложил Гитлеру вновь вернуться к вопросу экономиче­ских переговоров. На 7 июля в рейхсканцелярии было назначено совещание. На нем Гитлер хотел решить, следует ли возобновить пере­говоры на выдвигаемых советской стороной условиях. Готовясь к этому совещанию, Шнурре направил в бюро министра соответствующие ма­териалы и попросил начальника бюро Эриха Кордта позаботиться о том, чтобы указание Гитлера от 30 июня было отменено, а проект статс-секретаря от 28 июня относительно немецкой готовности возобновить экономические переговоры на советских условиях — принят и направ­лен в германское посольство в Москву. Кордт добился, чтобы «дирек­тиву... министр иностранных дел доложил фюреру», и Гитлер проект Вайцзеккера одобрил. Таким образом, «по указанию Гитлера» была принята «предложенная Микояном основа..., хотя она удовлетво­ряла лишь в малой степени. Все детали теперь подробно обсудили спе­циалисты с Риббентропом, который со своей стороны обратился за инструкциями к Гитлеру. Ожидая, что Астахов и Бабарин немедленно передадут в Москву любое высказывание немецкой стороны, специа­листам поручили вставить определенные похвальные отзывы Гитлера о Сталине».

На следующий день, 6 июля, Риббентроп поручил Вайцзеккеру проинструктировать в этом смысле германское посольство в Москве. Вечером Риббентроп дал ужин в честь болгарского премьер-министра Георгия Киосейванова, на который он в качестве единственного ино­странного гостя пригласил итальянского посла в Берлине. Сияющий и уверенный в успехе Риббентроп сообщил Аттолико, что на следующий день он уходит в летний отпуск. Тем самым он хотел рассеять впечатле­ние богатого кризисами лета. Аттолико воспользовался этой возможно­стью, чтобы задать министру несколько вопросов.

Вопрос о немецком «путче» в Данциге (17—18 июня Геббельс вы­ступил в Данциге с подстрекательскими речами, которые очень сильно обеспокоили итальянское правительство) Риббентроп отверг как «чис­тую выдумку». Она, дескать, является частью «войны нервов», из которой Германия, как и из любой другой войны, выйдет «победите­лем». Если же Польша нападет на Данциг, добавил Риббентроп, то Гер­мания заставит Польшу «за 48 часов сложить оружие, и вопрос таким путем о Данциге будет решен...». На помощь Франции и Англии, по его словам, Польше рассчитывать не следует: Франция была бы в кратчай­ший срок «уничтожена», Париж «превращен в пыль», а Англия, если бы она решилась что-то предпринять, «пошла бы навстречу гибели импе­рии». На вопрос Аттолико о факторе «Россия» Риббентроп ответил с пренебрежением: «Что может предпринять Россия? Да ничего. Россия ничего и не хочет делать. Даже заключив пакт, она не выступит. Впро­чем, — доверительно зашептал Риббентроп Аттолико, — я сегодня сам направил Шуленбургу новые инструкции, которых будет достаточно, чтобы подбросить Сталину новую идею».

7 июля Вайцзеккер дал германскому послу в Москве указа­ние на «вопросы Микояна по еще не решенным пунктам» отвечать в благоприятном для советской стороны духе. При этом, согласно первоначальному тексту инструкции, следовало действовать так, чтобы не возникло впечатления поспешности, и выполнение пору­чений перенести «до следующей беседы с Молотовым, если эта за­держка не превысит нескольких дней». Более длительную оттяжку в Берлине считали «нежелательной». (Перед отправкой телеграммы эти фразы были вычеркнуты.) Нужно было пока отстаивать немец­кое желание относительно «приезда Шнурре в Москву с особыми полномочиями». Оставалось незыблемым и предписание о том, что беседу с Микояном «следовало вести таким образом, чтобы она не выглядела как немецкое давление. Напротив, нашу точку зрения необходимо изложить в деловой, спокойной манере, предоставив дальнейшее русским. Мы ни в коем случае не должны становиться в позу просителя». Перед своим отъездом Риббентроп лично одоб­рил телеграмму.

С этим «германо-советские экономические переговоры, хотя и мед­ленно, пришли в движение». 10 июля 1939 г. Хильгер сообщил Ми­кояну германское решение. 16 июля 1939 г. Микоян известил Хильгера о том, что некоторые вопросы требовали дополнительного разъяснения и что он поручил заместителю руководителя советского торгового представительства в Берлине Бабарину разобраться с ними в Берлине в ходе беседы со Шнурре. Когда Шнурре 18 июля 1939 г. на­конец принял Бабарина, тот вручил ему письменное заявление, кото­рое, согласно записи Шнурре, «не соответствует объективно состоянию переговоров и истолковывает сообщения Хильгера Микояну в пользу советской позиции».

Хотя и неохотно, но Шнурре пришлось согласиться на продолже­ние переговоров в Берлине. В политическом плане, подчеркнул он с сожалением, пропадал запланированный германской стороной «по­литический эффект, который связывался с переговорами в Москве... так как переговоры в Берлине, по всей вероятности, не будут известны широкой общественности». И все же, по его мнению, это был един­ственный путь, чтобы сперва, «хотя бы в экономической области, на­чать более тесное сотрудничество между Германией и Советским Союзом — факт, который не приминет оказать свое воздействие и в Польше и в Англии».

Как видно, Гитлер скептически оценивал возможные итоги перего­воров. 10 июля он, осуществляя высказанное в Вильгельмсхафене 1 ап­реля 1939 г. намерение, объявил о проведении со 2 по 11 сентября 1939 г. «партийного съезда мира». Таким путем Гитлер, с одной сто­роны, маскировал свои истинные планы нападения на Польшу, а с дру­гой — оставлял открытой возможность отказаться от польского похода, если бы не удалось поладить со Сталиным и тот заключил бы действен­ный военный союз с западными державами. Одновременно он, как и в январе того же года, искал удобный случай, чтобы лично повлиять на высшего представителя Сталина в Германии. По приглашению статс-секретаря поверенный в делах Астахов в этом году впервые поехал в Мюнхен на фестиваль германского искусства, который открылся 14 июля торжественным приемом Гитлера в его резиденции и отмечал­ся как «подлинный праздник мира». Гитлер использовал этот повод, чтобы представителя Сталина в Германии, к которому и так «отнеслись с особым вниманием», лично поприветствовать с подчеркнутой лю­безностью.

Астахов разгадал смысл этого жеста и в своем отчете Наркомату иностранных дел обрисовал Гитлера болезненно-усталым, неряшливо одетым, духовно и физически запущенным человеком. Подчеркнутую вежливость Гитлера Астахов увязал с отмеченным в последние недели советским представительством небывало корректным, демонстративно уважительным отношением, с отсутствием обычных выпадов в прессе и в речах, где даже перестал упоминаться «большевизм». Хотя немцы, писал Астахов, после известных бесед Вайцзеккера и Шуленбурга не предприняли никаких официальных демаршей, чтобы перетянуть со­ветских представителей на свою сторону, они не упускают случая дать понять, «что они готовы изменить политику в отношении нас и останов­ка, мол, только за нами». По словам Астахова, ряд поступавших в пол­предство писем содержит «советы» дружить с Германией, пойти на раздел Польши и т.п. Причины подобных перемен он видел в чрезмер­ной озабоченности германского руководства исходом трехсторонних переговоров. Одновременно якобы заметно усилился нажим немцев на Прибалтийские страны. Наступившее «затишье перед бурей» не сулит, дескать, ничего хорошего.

Встреча Гитлера с Астаховым произошла на глазах итальянского посла в тот момент, когда Муссолини советовал в польском вопросе пойти на компромисс и предложил для урегулирования польского кризиса созвать международную конференцию без участия СССР. В своем сообщении министру иностранных дел Чиано Аттолико высказал пред­положение, что Гитлер в известном смысле еще не определился. «Он придает почти решающее значение окончательной позиции СССР, — писал Аттолико. — Кроме того, он и не помышляет о том, чтобы попы­таться ударить по Данцигу и коридору, не будучи уверенным в том, что конфликт с Польшей удастся "изолировать"».

Впечатление, что Гитлер не хочет осуществлять свои польские пла­ны без учета позиции великих держав, позволило и германской дипло­матии сделать короткую передышку. 17 июля Шуленбург писал в частном письме в Берлин, что мир полон воинственных призывов. По­всюду «утверждают, что в августе разразится война всех против всех. Я являюсь и остаюсь оптимистом». Англичане и французы, писал он дальше, «все еще безрезультатно потеют на переговорах с Советами. У нас тоже достаточно всяких мелких неприятностей, которых здесь не избежать». Так, «сегодня все утро пришлось провести в Наркомате ино­странных дел».

21 июля Вайцзеккер жаловался на затянувшееся «грозовое» лето. В своем дневнике он записал, что в центре размышлений «все еще стоит вопрос, будет ли «из-за Данцига» в скором времени европейская война. Мы и англичане — в этом, собственно, заключается проблема. Так как теперь сам фюрер не желает связываться с западными державами и в то же время, как утверждают, неуверен, что сможет локализовать войну с Польшей, то я по-прежнему верю в нашу общую мирную линию. У анг­личан, хотя и по другим причинам, положение такое же. Возможный союз с русскими они оценивают с военной точки зрения невысоко, рус­ских нужно очень упрашивать... Если мы преодолеем летнюю исте­рию... то... возникнет ситуация, при которой Берлин и Лондон будут склоняться к новому компромиссу. В общем, можно быть оптими­стом». На горизонте замаячил «второй Мюнхен».

 

Восьмой немецкий контакт: Шнурре — Астахов и Бабарин

С точки зрения советской дипломатии, это был, наоборот, «злосча­стный месяц июль, когда англичане и французы упорно саботировали единство пакта и военной конвенции». К концу месяца в Москве по­няли, что в сложившихся условиях политические переговоры не придут к завершению. В этой ситуации возрастающее советское недоверие к мотивам английской стратегии переговоров серьезно усилилось в ре­зультате двух событий. В период с 17 по 20 июля в Англии состоялись англо-германские экономические переговоры между министром внеш­ней торговли Р.Хадсоном и чиновником по особым поручениям ведом­ства по осуществлению четырехлетнего плана Х.Вольтатом, которые были чреваты далеко идущими политическими последствиями и могли привести к неблагоприятному для СССР англо-германскому соглаше­нию. Решающая беседа между Хадсоном и Вольтатом состоялась 20 июля после обеда. С 22 июля о ней заговорила мировая пресса.

В Токио 22 июля японский министр иностранных дел Хатиро Арита и британский посол в Японии Р.Крейги подписали соглашение, которое улучшало позиции Японии в Китае и облегчало ей ведение войны про­тив СССР; соглашение Ариты — Крейги означало отступление Бри­танской империи перед японским военным давлением. С советской точки зрения, это был «дальневосточный Мюнхен». Так же как и Че­хословакии, Китаю отводилась роль жертвы. Все это произошло на фо­не советско-японских ожесточенных боев на Халхин-Голе. Вспыхнул сигнал опасности «капиталистического окружения».

Согласно «Истории КПСС» (1970), Советский Союз оказался в таком положении, когда единый капиталистический фронт Германии, Англии и Японии должен был поставить его в условия полной междуна­родной изоляции. Советское правительство, как там говорится, вспо­мнило в этой опасной ситуации ленинское правило использовать с помощью торговых переговоров существующие между империалисти­ческими державами разногласия, чтобы вбить между ними клин и за­труднить их объединение в антисоветских целях. Именно по этим соображениям Советское правительство решило пойти навстречу неод­нократным немецким предложениям.

Уже 21 июля, через три дня после того, как Шнурре официально принял советские условия, Советское правительство решило возобно­вить экономические переговоры. В тот же вечер об этом сообщило Мос­ковское радио. 22 июля крупнейшие советские газеты под заголовком «В Наркомате внешней торговли» опубликовали сообще­ние: «На днях возобновились переговоры о торговле и кредите между германской и советской сторонами. От Наркомата внешней торговли переговоры ведет заместитель торгпреда в Берлине т.Бабарин, от гер­манской стороны — г.Шнурре».

Сообщение ТАСС от 22 июля содержало лаконичное, но коррект­ное изложение фактических событий. Причины появления этого сооб­щения неясны. Если прежде немецкие ученые усматривали в нем в первую очередь средство давления, с помощью которого Сталин наме­ревался заставить западные державы пойти на дальнейшие уступки, то теперь существуют и другие объяснения, учитывающие его неизмен­ный внешнеполитический курс в то кризисное лето. Согласно этой вер­сии, Сталин, публикуя сообщение, хотел отвести от себя упрек в том, что он ведет двойные переговоры, противодействовать завышенной оценке экономических переговоров и возникновению политических слухов. Стремился ли он в духе ленинской концепции (как указано в «Истории КПСС») одновременно вбить клин между Германией и Вели­кобританией? Этот вопрос из-за недостатка соответствующей информации остается открытым. При довольно необычном способе оповещения о случившемся бросалось в глаза, что Советское прави­тельство, которое раньше настаивало на том, чтобы переговоры велись в Москве, без всякого согласилось на возобновление переговоров в Бер­лине. Шуленбург объяснял такой поворот стремлением Советского правительства четко отделить политические переговоры (в Москве) от экономических переговоров (в Берлине) и не допустить, чтобы послед­ние могли быть истолкованы как политические переговоры и средство давления на западные державы. В этой связи Шуленбург обратил вни­мание на то, что ни Молотов, ни Микоян в последних беседах не упомя­нули «политическую базу» — еще одно доказательство такого четкого разделения.

Но именно это противоречило желаниям Риббентропа. Поэтому сперва в его окружении воцарило уныние. Ведь оказался несостоятель­ным план использовать переговоры в Москве — со всеми вытекающими отсюда политическими выгодами — в качестве средства срыва трехсто­ронних переговоров. Шнурре дал Астахову это почувствовать, когда пригласил к себе 24 июля на открытие переговоров. Его недовольство односторонним советским заявлением было очевидным. Впредь, сказал он Астахову, подобные сообщения следует публиковать только по вза­имному согласованию. Шнурре попросил «передать это в Москву». Ас­тахов пообещал все сделать, но заметил, что хотя ему и неизвестны в точности мотивы выпуска сообщения ТАСС, однако о его целесообраз­ности говорит тот факт, что оно «рассеяло массу нелепых слухов, рас­пространившихся» в Берлине не по вине советской стороны и «нашедших отражение в мировой печати».

Для Гитлера, однако, сообщение, опубликованное через пять дней после любезного обращения с Астаховым, прозвучало как сигнал к дей­ствию. В тот же день Вайцзеккеру поручили продолжить политические контакты. Он проинформировал поздно ночью 22 июля посольство в Москве о возобновлении переговоров и заметил, что Шнурре будет дей­ствовать «в духе исключительной предупредительности, поскольку по многим причинам желательно их скорейшее завершение». Одновре­менно он сообщил Шуленбургу, что инструкцией от 30 июня «предпи­санный период выжидания окончен» и что следует возобновить «с русскими беседы» чисто политического содержания. «Поэтому Вы уполномочиваетесь, — говорилось далее, — без всякого нажима вновь продолжить свою линию, используя для этого, помимо прочего, разго­воры по текущим делам».

В окружении Гитлера заметно поднялось настроение. Казалось, ис­чезли все сомнения, которые две недели назад побудили Гитлера со­звать «партийный съезд мира». 22 июля итальянский посол в Берлине Аттолико в дополнение к своему предыдущему донесению сообщил Чиано: «Теперь подтвердилось, что вероятное крушение англо-франко-советских переговоров рассматривается высшим руководством как признак реальной возможности «изолировать» Польшу от ее союзни­ков. а это могло бы послужить сигналом для нового германского удара в том, что «русских» удалось усадить за стол переговоров, Гитлер, вне всякого сомнения, увидел реальную возможность изолиро­вать Польшу от Востока. Непосредственным следствием, вероятно, явилось назначение срока нападения на 26 августа.

Когда в последующие дни из Москвы просочились сведения, что политические переговоры с западными державами формально нашли свое первое завершение 24 июля в парафировании проекта договора (в действительности они были отложены до начала военных перегово­ров) и что западные страны теперь готовы приступить в Москве к пере­говорам о военной конвенции, Гитлер окончательно решил «захватить инициативу по отношению к Советскому Союзу». По словам оче­видца Клейста, именно с этого момента началась настоящая «скачка». Гитлер немедленно поручил министру иностранных дел окончательно перевести стрелки на сближение со Сталиным. Такой старт сразу же сильно «воодушевил» Риббентропа. Если до того, опять же с точки зре­ния Клейста, «почва зондировалась лихорадочно, но с оглядкой, то те­перь безудержно ринулись вперед. Нетерпеливый Риббентроп пускает во весь опор до тех пор сильно сдерживаемых лошадей». «Драмати­ческий поворот» начался.

Растопить «лед» отчуждения Риббентроп вновь доверил обаятель­ному и бойкому на язык юристу Шнурре, энергично и настойчиво вы­ступающему за сближение. Будучи представителем экономического рессорта министерства иностранных дел, он особенно подходил для ве­дения запланированного секретного политического зондажа. Ибо, как вспоминает тогдашний референт и посольский секретарь отдела эконо­мической политики д-р Вальтер Шмидт, «все, что обсуждалось между нами и Советским Союзом, хранилось... в глубочайшей тайне. В Берли­не, кроме министра, статс-секретаря Вайцзеккера и непосредственного исполнителя Шнурре, лишь немногие были в курсе дела. Секретность абсолютная. Для маскировки политические беседы Шнурре регистри­ровались в делах экономического отдела, а политический референт, тайный советник Шлип, узнавал лишь то немногое, что ему время от времени неофициально сообщал Шнурре. На тот случай, если что-ни­будь вообще просочилось наружу, стремились создать впечатление, что переговоры Шнурре касаются исключительно экономических вопро­сов».

О тесном переплетении экономических и политических вопросов свидетельствует докладная записка «Возможности межрегиональной военной промышленности под немецким руководством», представлен­ная в августе 1939 г. имперской службой по проблемам развития эконо­мики. В ней излагались основные идеи нового экономического порядка в Европе в условиях войны, призванного обеспечить защиту «от блокады находящейся под германским правлением группы евро­пейских государств». Авторы работы, которые учитывали использова­ние немецкой оборонной промышленностью потенциала Финляндии, Прибалтийских государств, Польши и Украины, пришли к общему вы­воду, что «без экономического союза с Россией... полностью обезопа­сить оборонную промышленность от последствий блокады» невозможно. «Абсолютной защиты от блокады межрегионального пространства можно достичь только через тесное экономическое сплочение с Россией... Полная гарантия возможна только с сырьевыми ресурсами (дружественной нам) России».

Таким образом, на переговорах постоянно взаимно переплетались экономические и политические интересы Германии. В разговоре с Ас­таховым 24 июля Шнурре дал понять, что германское правительство рассчитывает получить от переговоров по торговле больше, чем простое экономическое соглашение. Согласно записи Астахова, Шнурре под­черкнул, что считает себя вправе наряду с экономическими вопросами затронуть и политические, так как «стоит близко к Риббентропу и зна­ет его точку зрения». Затем Шнурре, ссылаясь на мнение своего прави­тельства, изложил план германо-советского сближения из трех этапов. Благополучным результатом торгово-кредитных переговоров завер­шился бы лишь первый этап нормализации отношений. Второй этап должен состоять в нормализации отношений по линии прессы и куль­турных связей, в поднятии взаимного уважения друг к другу и т.п. «По­сле этого можно будет перейти к третьему этапу, поставив вопрос о политическом сближении». Шнурре выразил сожаление, что «неодно­кратные попытки германской стороны заговаривать на эту тему оста­лись без ответа. Ничего определенного не сказал на эту тему и Молотов Шуленбургу. Между тем налицо все данные для такого сближения». Астахов добавил в своей записи: «Шнурре понимает, конечно, что по­добная перемена политики требует времени, но надо что-то делать. Ес­ли советская сторона не доверяет серьезности германских намерений, то пусть она скажет, какие доказательства ей нужны. Противоречий между СССР и Германией нет. В Прибалтике и Румынии Германия не намерена делать ничего такого, что задевало бы интересы СССР».

В процессе беседы Шнурре неоднократно давал понять, что «фюре­ра» особенно интересовали именно те вопросы, ответов на которые Берлин все еще не получил. Однако и этот разговор закончился безрезультатно. «Ни на эти, ни на последующие намеки, сделанные в этом смысле германской стороной, Советское правительство не реаги­ровало».

Это заставило Шнурре пойти на необычный шаг. 25 июля 1939 г. он пригласил обоих самых высоких по рангу советских представителей в Берлине — поверенного в делах Астахова и заместителя торгпреда Бабарина — вечером 26 июля на ужин в отдельный кабинет элегантного берлинского ресторана «Эвест». Шнурре имел обширные директи­вы. Они включали все содержавшиеся в неотправленной большой инст­рукции от 29 мая вопросы, причем в форме совершенно откровенных предложений заманчивыми комментариями относительно граничив­ших с СССР государств. Однако страх Гитлера перед новым отказом был, по всей вероятности, все еще очень велик. Шнурре поручалось пе­редать предложения только как собственные соображения и лишь доба­вить, что «именно такой точки зрения держится Риббентроп, которому в точности известны мысли фюрера».

Шнурре взял с собою личного референта, чтобы, как вспоминал Шмидт, «во время ожидавшегося важного и щекотливого разговора на всякий случай иметь немецкого свидетеля». Он должен был в первую половину вечера, примерно в течение полуторачасового ужина, участ­вовать в разговоре на общие темы, а затем, во время политической бесе­ды, не вмешиваясь, внимательно следить за разговором, чтобы потом запротоколировать его содержание. Шмидт записал, что оба советских гостя «с огромным и напряженным вниманием» следили за высказыва­ниями Шнурре, в течение всего вечера показали себя если не «полно­стью», то «в значительной мере восприимчивыми» и с «великим изум­лением» приняли к сведению немецкое предложение. Во время разго­вора инициатива полностью принадлежала Шнурре, взвешенно излагавшему свои пропозиции. Согласно записи Астахова, Шнурре в начале разговора заявил: «Руководители германской политики ис­полнены самого серьезного намерения нормализовать и улучшить эти отношения. Фразу Вайцзеккера о «лавке, в которой много товаров», на­до понимать в том смысле, что Германия готова предложить СССР на выбор все, что угодно, от политического сближения и дружбы вплоть до открытой вражды... Но к сожалению, СССР на это не реагирует. Вайц­зеккеру мы ничего не ответили. Шуленбург... также не получил от по­следнего (Молотова) определенного ответа. Между тем он конкретно ставил вопрос, предлагая, например, продление или освежение совет­ско-германского политического договора, который... представляет большие возможности для сближения».

Астахов спросил Шнурре, является ли все вышесказанное его лич­ной точкой зрения или же отражением мнения германского прави­тельства. Шнурре сослался на известные ему взгляды Риббентропа и Гитлера и перешел к немецким намерениям в Восточной и Централь­ной Европе. Как писал Астахов, в ответ на его упоминание германской экспансии в Прибалтику и Румынию Шнурре сказал, что немецкая «деятельность в этих странах ни в чем не нарушает ваших интересов. Впрочем, если бы дело дошло до серьезных разговоров, то я утверж­даю, что мы пошли бы целиком навстречу СССР в этих вопросах. Бал­тийское море, по нашему мнению, должно быть общим. Что же касается конкретно Прибалтийских стран, то мы готовы в отношении их повести себя так, как и в отношении Украины. От всяких посяга­тельств на Украину мы начисто отказались... Еще легче было бы до­говориться относительно Польши». Астахов, «чувствуя, что беседа начинает заходить слишком далеко», пообещал содержание беседы со­общить в Москву, но, согласно его записи, предупредил, что все мыс­ли, развивавшиеся Шнурре, настолько новы и необычны в устах германского официального лица, что нельзя с «уверенностью сказать, что в Москве отнесутся к ним вполне серьезно». В ходе беседы «Шнур­ре повторял в разных вариациях прежние доводы» и настойчиво тянул советскую сторону к столу переговоров, поскольку, дескать, момент для этого исключительно благоприятный и упущенная ситуация мо­жет не повториться.

На фоне подобных формулировок запись беседы, которую Шнурре составил утром 27 июля для Риббентропа (и Гитлера), являет собой блестящий пример целенаправленного доклада с целым рядом сущест­венных неточностей и противоречий. В нем Астахову приписыва­лась активная, очень заинтересованная роль, хотя в конце автор вынужден был приписать, что «пассивная позиция русских» обуслов­ливалась, по-видимому, тем, «что в Москве еще не принято никакого решения, как в конце концов следует поступить»; по таким важным вопросам, как состояние московских переговоров по пакту, «русские отмалчивались».

Касаясь отдельных моментов, Шнурре, частично подменяя роли, подчеркнул, что в начале разговора он воспользовался «замечанием Астахова об... общности внешнеполитических интересов Германии и России». В действительности это была преднамеренная ссылка на прежние записи мнимых утверждений Астахова, которые Шнурре должен был и хотел подтвердить вышестоящему начальству. Вслед за этим замечанием Шнурре, соглашаясь в Астаховым, якобы заявил, что и ему такое сотрудничество представляется возможным. На самом же деле Шнурре стремительно двигался к своей цели. Он детально опи­сал советским представителям план сближения из трех этапов, кото­рый, поданным Астахова, в общих чертах уже изложил 24 июля. Этот план выглядел следующим образом:

1. Первый этап — восстановление экономического сотрудничества завершалось заключением кредитно-торгового соглашения.

2. Второй этап приводил к нормализации и улучшению отношений на протокольном, культурном и научном уровнях (при этом Шнурре многозначительно напомнил об оказанном Астахову повышенном внимании во время фестиваля германского искусства в Мюнхене).

3. Третий этап характеризовался «восстановлением дружествен­ных политических отношений», а именно:

3.1. «или развитием того, что было раньше (Берлинский договор)» и что соответствовало бы предполагаемым желаниям Советского прави­тельства; или же

3.2. «установлением нового порядка с учетом взаимных жизненно важных политических интересов», что отвечало бы планам Гитлера.

То, что пункт 3.1, касавшийся оживления Берлинского договора путем расширения его до эффективного пакта о ненападении (о чем мечтал Шуленбург и к чему проявляла большой интерес советская сторона), в Берлине серьезно больше уже не рассматривался, а все внимание концентрировалось на заманчивой территориальной схеме в рамках варианта 3.2, видно уже из того, о чем говорил Шнурре на протяжении всего вечера. По его словам, Берлин имел в виду такой «порядок между, двумя странами», при котором «по всей линии между Балтийским и Черным морями и Дальним Востоком» было бы достиг­нуто взаимопонимание и «всемерное сбалансирование обоюдных ин­тересов».

Это вступление являлось частью инструкции о ведении перегово­ров и сопровождалось размашистым плавным движением руки сверху слева вниз направо, которое означало, что от Финляндии до Черного моря могут быть решены в согласии все проблемы, о которых вел речь Шнурре, а несколько дней спустя и Риббентроп. Шнурре, в частности, заявил, что запланированное выступление Германии против Польши «не должно привести к столкновению интересов Германии и Советско­го Союза». Германия будет «уважать целостность Прибалтийских госу­дарств и Финляндии», а также учитывать «жизненно важные русские вопросы», причем дружественные германо-японские отношения не за­тронут Россию, а будут «обращены против Англии». Англия — этот противоестественный союзник России — могла предложить ей лишь

«участие в европейской войне и вражду Германии», которая, напротив, предлагает «нейтралитет и неучастие в возможном европейском конф­ликте, а если Москва захочет, то и германо-русское урегулирование взаимных интересов... на благо обеих стран».

Астахов высказал ряд существенных возражений. Ловкость Шнур­ре состояла в том, что записанные косвенной речью возражения он вос­произвел в прошедшем времени, создавая тем самым впечатление, что подобные сомнения у советской стороны существовали ранее, а теперь якобы отпали или по крайней мере стали утрачивать свое значение. В самом же деле Астахов высказал серьезные возражения и выразил за­конное сомнение в искренности подобного предложения. Не случайно Шнурре в конце своей записи констатировал существующее «по отно­шению к нам... большое недоверие».

Высказанные Астаховым сомнения Советского правительства каса­лись всего комплекса «национал-социалистской внешней политики», которая представляла «серьезную угрозу». С момента подписания антикоминтерновского пакта и Мюнхенского соглашения, по словам Ас­тахова, на деле осуществляется капиталистическое «окружение» СССР. Германия добилась «свободы действий в Восточной Европе», ее «политические последствия неизбежно обернутся против Советского Союза». Германия, дескать, по всей видимости, считает «Прибалтий­ские страны, Финляндию, а также Румынию... зонами своих интересов, что лишь усиливает у Советского правительства ощущение угрозы. В перемену германской политики по отношению к Советскому Союзу» в Москве не верят. Там хотели бы знать подлинные немецкие намерения в Прибалтике, Румынии, Польше, а также не будет ли Гитлер после Польши претендовать на «принадлежащие когда-то Австрии области... особенно на Галицию и области Украины».

Шнурре попытался развеять эти сомнения, указывая на поворот в «германской восточной политике», вызванный тем, что болыпевизм-де за это время претерпел глубокие изменения и превратился в национал-государственный патриотизм, а «Сталин отложил мировую революцию ad calendas graecas».

Убедить ему не удалось. Советские представители держались «чрезвычайно осторожно» и «в своих высказываниях не выходили за рамки вполне справедливого желания лучших отношений», исполне­ние которого, однако, в сложившейся обстановке должно было осуще­ствляться лишь постепенно. Поэтому Шнурре в своей записке был вынужден в заключение «оценить как значительный успех уже то, что Москва в настоящее время еще... не знает, что она в конце концов долж­на предпринять...».

Астахов, по-видимому, не только удивился глобальному характеру немецкого предложения; он еще не верил ни изложенной точке зрения, ни самому собеседнику, ни этой ни к чему не обязывающей форме дип­ломатии. Поэтому в конце он спросил Шнурре, мог бы высокопостав­ленный германский деятель сделать подобные заявления перед соот­ветствующей советской инстанцией. Этот вопрос в запись Шнурре не включил.

Самому Астахову беспрецедентное немецкое предложение пред­ставлялось настолько важным, что он вместе со своими записями о бе­седах со Шнурре 24 и 26 июля направил письмо заместителю наркома иностранных дел Потемкину. В нем он писал, что Шнурре всячески пытался уговорить советскую сторону пойти на обмен мнениями отно­сительно будущего сближения и ссылался при этом «на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы раз­деляет и Гитлер». Шнурре, дескать, откровенно высказывал примерно то же, о чем в более осторожной и сдержанной форме говорили Вайц­зеккер и Шуленбург. «Мотивы подобной тактики, — продолжал Аста­хов, — ясны, и мне вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Не берусь я также и формулировать какое-либо свое мнение по этому во­просу, так как для этого надо быть в курсе деталей и перспектив наших переговоров с Англией и Францией (о каковых мне известно лишь из га­зет) . Во всяком случае, я мог бы отметить, что стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заве­рений по интересующим нас вопросам. Какова была бы цена этим заве­рениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу — это, разумеется, вопрос другой. Во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать, и, быть мо­жет, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранят в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости вос­пользоваться. С этой точки зрения было бы, быть может, нелишним сказать им что-либо, поставить им ряд каких-нибудь вопросов, чтобы не упускать нити, которую они дают нам в руки и которая при осторож­ном обращении с нею нам вряд ли может повредить».

Размышления, которые дипломат-выдвиженец Астахов изложил своему непосредственному начальнику и дипломату старой школы По­темкину, сперва не нашли положительного отклика у Молотова. Его ответная телеграмма от 28 июля не санкционировала предложенные шаги. Она гласила: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили пра­вильно». Это было «первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г. по политическим вопросам».

На следующий день, 29 июля, после консультации у Сталина Мо­лотов послал Астахову вторую телеграмму. В ней говорилось: «Между СССР и Германией — конечно, при улучшении экономических отно­шений могут — улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представ­лен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны ска­зать нам, как они представляют себе конкретно это улучшение». Затем Молотов добавил: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от нем­цев. Всякое улучшение политических отношений между двумя страна­ми мы, конечно, приветствовали бы». В этой телеграмме впервые обозначилась осторожная точка зрения на далеко идущие переговоры. Формально она оставалась в рамках традиционного советского курса, рассматривая в качестве предпосылки реальное изменение и надежное закрепление германской политики в отношении СССР.

Беседу Шнурре с Астаховым и Бабариным немецкая сторона посчи­тала в какой-то мере справедливо «историческим событием». Между тем подлинный «прорыв» к германо-советскому сближению обозначил­ся лишь во внутригерманском процессе принятия решений. Советская же сторона продолжала держаться выжидающе сдержанно. Только по­следующая беседа с самим министром помогла разрядить длительное время сохранявшуюся советскую напряженность. Позднее знакомый с закулисной стороной событий Кёстринг, «оглядываясь назад», задался вопросом, «не потому ли немецкий замысел (пакт Гитлера — Стали­на. — Я.Ф.) только и удался, что Риббентроп... пригласил к себе совет­ника посольства Астахова и в необычно долгой беседе не оставил и тени сомнения в том, что Гитлер вскоре нападет на Польшу».

И в самом деле, через несколько дней министр иностранных дел, «теперь проявивший невероятную деловитость», сам вмешался в происходящие события и в беседе с Астаховым подтвердил высказан­ные Шнурре предложения.

 

Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов

В окружении Риббентропа сперва преобладали сомнения относи­тельно результатов контакта Шнурре с Астаховым и Бабариным. Через три дня после беседы, в полдень 29 июля, все продолжали ожидать советского ответа и послу Шуленбургу дали указание по­временить до получения дальнейшей информации и «инструкции о порядке ведения бесед». Во второй половине дня 29 июля исчезла всякая надежда на то, что Астахов появится с ответом из Москвы. А с этим окрепло предположение, что Сталин намерен заключить со­глашение с западными державами. Чтобы этому воспрепятствовать и выдержать запланированные сроки польской кампании, в ночь с 29 на 30 июля было решено, отбросив всякие церемонии, погово­рить с Советами начистоту.

По словам Эриха Коха, «в конце июля... борьба... Гитлера за бла­госклонность Советского Союза вступила в драматическую фазу». На следующий день, 30 июля, Гитлер решил «направить в германское по­сольство в Москве специального курьера с секретными инструкциями. Шуленбургу поручалось заявить Молотову, что Германия не видит препятствий для урегулирования на дружественной основе любых имеющихся разногласий». Специальный курьер вез, очевидно, официальную бумагу, которую после окончания совещания Риббен­тропа с Гитлером по их поручению вечером 29 июля составил статс-секретарь. В ней Вайцзеккер информировал посла, приложив копию записи Шнурре, о деталях беседы и поручал ему выяснить, «на­шли ли высказанные Астахову и Бабарину идеи какой-либо отклик в Москве». Шуленбург должен был в «новой беседе с Молотовым... про­зондировать... в этом смысле и при необходимости» использовать «рас­суждения из записи» Шнурре. На тот случай, если Молотов вышел бы за рамки «обычной сдержанности», послу разрешалось пойти дальше и «в какой-то мере конкретизировать то, что в записи выражено в об­щих чертах»; это касалось «прежде всего польского вопроса!». Так, Шуленбургу следовало заявить: «Мы были бы готовы при любом ре­шении польского вопроса... соблюсти все советские интересы и дого­вориться об этом с тамошним правительством. То же самое и в вопросе Прибалтики; при положительном ходе беседы можно было бы под­черкнуть мысль о том, что наши отношения с Прибалтийскими стра­нами мы будем строить, уважая жизненно важные советские интересы в бассейне Балтийского моря».

Поскольку прошло несколько дней, а Шуленбург все еще не смог поговорить с Молотовым — факт, скорее предвещавший отрицатель­ный результат демарша, — настроение и надежды Гитлера с часу на час менялись. Вместе с ним в «состоянии смятения, нерешительности, ко­торое сочеталось со стремлением выиграть время и найти успокоение», пребывало и политическое руководство на Вильгельмштрассе.

Согласно курсировавшим в берлинских дипломатических кругах слухам, в польском вопросе Гитлер еще не принял окончательного ре­шения: он колебался между мнением Риббентропа, что Германия мо­жет добиться от Польши выполнения своих требований без риска тотальной войны, и предупреждениями Геринга, что каждый последу­ющий немецкий шаг в этом направлении неизбежно подводит Герма­нию к конфликту с западными державами.

30 июля статс-секретарь Вайцзеккер записал в своем дневнике: «Этим летом решение о войне и мире хотят у нас поставить в зависи­мость от того, приведут ли неоконченные переговоры в Москве к вступ­лению России в коалицию западных держав. Если этого не случится, то депрессия у них будет настолько большой, что мы сможем позволить се­бе в отношении Польши все, что угодно. Я не верю, что разговоры в Мо­скве закончатся ничем, но не верю и в то, что мы сможем чего-то добиться, как это теперь пытаются, в течение ближайших 14 дней».

Крайняя неопределенность относительно исхода московских пере­говоров побуждала Риббентропа продолжать увеличивать пакет терри­ториальных предложений, с помощью которых немецкое руководство стремилось склонить Советское правительство к заключению соглаше­ния с Германией и компенсировать его нейтралитет в польском вопро­се. Так, согласно записи Вайцзеккера, в последние дни июля наряду с вопросом о разделе Польши детально обсуждался и раздел Прибалтий­ских стран. Касаясь существовавших 30 июля мнений, Вайцзеккер пи­сал: «Относительно раздела Польши советую быть в Москве более откровенным, однако не рекомендую, как того хочет Риббентроп, раз­говаривать с Москвой о разделе лимитрофов, то есть о том, что к северу от Риги должно быть жизненное пространство России, а все остальное к югу (вместе с Ригой) — наше жизненное пространство!» Это после общих формулировок Шнурре в беседе с Астаховым и Бабариным пер­вое письменное упоминание территориального раздела между СССР и Германией, зафиксированное позднее в секретном дополнительном протоколе к пакту Гитлера — Сталина. Одиозное выражение «жизнен­ное пространство» свидетельствует о том, что германская сторона с са­мого начала думала о переделе в смысле практического захвата названных территорий.

Вечером 31 июля 1939 г. Риббентроп в беседе с Аттолико дал по­нять, что в скором времени предстоит война. Как Аттолико сообщал ми­нистру иностранных дел Чиано, «Риббентроп с удивительным равнодушием говорил о войне протяженностью в десять лет». Германия в отношении Польши заранее исключила всякую возможность какого-либо компромисса и сожгла за собой все мосты. При этом, мол, Риббен­троп преодолел колебания Гитлера, убедив его в том, что «конфликт с Польшей останется изолированным». Ибо, по словам Риббентропа, в сознании Гитлера «англо-русская ситуация... приобретала все большее значение. Если переговоры в Москве сорвутся, то, как считают, на Польшу можно будет напасть безнаказанно, никто не придет ей на по­мощь».

По наблюдениям Вайцзеккера, в первые недели августа Гитлер все еще проявлял нерешительность. Как полагал французский министр иностранных дел Боннэ, он располагал доказательствами, что Гитлер до 11 августа 1939 г. вполне серьезно рассматривал вопрос о неизбеж­ности войны с Россией в случае нападения на Польшу. Со слов Вайцзеккера, Гитлер тогда неоднократно заявлял, что «не свяжется с поляками, если не будет уверен в русских». Комментарий Вайцзекке­ра: «Поэтому мы стали еще настойчивее обхаживать русских».

В условиях такого усиленного сватовства позиция посла в Моск­ве вновь оказалась в центре интересов Гитлера. Шуленбург же самое позднее при чтении записи Шнурре, должно быть, понял, что его «представления о советско-германском примирении в корне отличались от представлений Гитлера. Если Шуленбург стремился к восста­новлению с Советским Союзом прежних добрых отношений, то Гитлер, с помощью договора с СССР всего лишь намеревался купить согласие Сталина на немецкое вторжение в Польшу. Различия в постановке це­лей хорошо осознавал Шуленбург, и это его беспокоило».

Посол отреагировал тем, что с этого момента стал интенсивнее тор­мозить предложенный Берлином форсированный темп и еще сильнее, чем прежде, подчеркивать в своих сообщениях советское недоверие,, рассчитывая тем самым направить переговоры в более медленное, но надежное русло. Поэтому посол не торопился договариваться с Молото­вым о встрече. 31 июля, то есть через пять дней после беседы Шнурре с Астаховым и на другой день после отъезда специального курьера Гитле­ра к Шуленбургу, статс-секретарь был вынужден «в интересах ускоре­ния» вновь напомнить послу о необходимости зондирования у Молотова. Вайцзеккер подчеркнул: «Мы заинтересованы в скорейшем проведении встречи». 1 августа посол невозмутимо ответил, что пре­бывание Молотова на сельскохозяйственной выставке в Москве пока препятствует организации беседы.

Английское правительство объявило 1 августа о сформировании британской военной миссии, которая через несколько дней должна вы­ехать в Москву для переговоров по военным вопросам. С точки зре­ния Риббентропа, следовало максимально поторопиться. Он решил больше не ждать встречи Шуленбурга с Молотовым, а в полной мере использовать собственное влияние. Поэтому министр дал указание пригласить 2 августа 1939 г. на Вильгельмштрассе советского пове­ренного в делах. По пути к Вильгельмштрассе Астахов мог «простым глазом... заметить наличие в Берлине и окрестностях всевозможных частей, не входящих в состав местного гарнизона». От своих француз­ских и английских коллег он знал о начавшихся «перебросках герман­ских войск в направлении восточной границы, особенно в Силезии. Предстоят также большие отправки (до 15,5 тыс.) в Восточную Прус­сию под предлогом участия в празднествах по поводу освобождения Танненберга». До германского нападения на Польшу оставалось со­всем немного времени.

Вайцзеккер встретил Астахова словами, что с ним хочет говорить сам Риббентроп, и немедленно сопроводил его в кабинет министра. Значение состоявшегося разговора было Астахову понятно. «Тот факт, что «сам» министр иностранных дел принимает у себя «поверенного в делах», на дипломатическом языке означает крайнюю срочность и важность демарша». На продолжавшейся больше часа встрече Риббентроп совершенно недвусмысленно подтвердил предложения, сделанные Шнурре, и выразил «германское желание» (согласно записи Риббентропа) кардинального преобразования отношений. Он подчерк­нул, что считает это возможным при двух предпосылках: взаимное не­вмешательство во внутренние дела друг друга и отказ от «политики, идущей вразрез с жизненными интересами Германии». Второе, не со­всем ясное Астахову условие имело целью побудить Советский Союз отказаться от тройственного пакта. При соблюдении названных усло­вий, заметил Риббентроп, между нашими странами не будет никаких противоречий от Балтийского до Черного моря, по которым нельзя бы­ло бы договориться.

Далее Риббентроп подчеркнул, «что в зоне Балтийского моря есть место для обоих и что русские интересы вовсе не обязательно должны здесь сталкиваться» с немецкими. Германское правительство, дескать, «хладнокровно» следит за событиями в Польше и готово в недельный срок разобраться с нею. Оно-де также готово «договориться с Россией о судьбе Польши». Германо-японские отношения Риббентроп о характе­ризовал как хорошие, дружественные и прочные и пообещал помочь в создании между Японией и СССР «на долгий срок» подходящего «модус вивенди».

Как записал Астахов, Риббентроп заявил, что конфликт, связанный с Данцигом, вскоре «будет разрешен. Военное сопротивление Польши — чистый блеф и для того, чтобы «выбрить» ее, германской армии доста­точно 7-10 дней. Риббентроп бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и заметил, что хотя он СССР и не знает, но, по его впечатлениям, разговаривать с русскими не­мцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англи­чанами и французами». Был ли это, как посчитали русские, намек на тайные переговоры Германии с Англией и, таким образом, попытка ока­зать давление или же проявление своего рода солидарности с постоянно ужесточавшейся советской позицией на трехсторонних переговорах, сказать с уверенностью нельзя. Важнее был сам тон доверительной близости и откровенности, которым Риббентроп описывал немецкие цели. Он информировал Астахова о том, что Гитлер намерен вскоре выступить против Польши. И неоднократные просьбы Риббентропа — непре­менно передать его высказывание в Москву и как можно быстрее сооб­щить, готово ли Советское правительство на этих условиях приступить к конкретному обмену мнениями — имели совершенно определенный смысл. В связи с намечавшимися военными действиями против Польши Риббентроп предложил СССР в качестве компенсации за его невмеша­тельство (в Польше или в вопросе союза) урегулировать три важнейшие для него в тот момент проблемы. Речь шла:

— о проблеме германской кампании в Польше, которая из-за советско-польского пакта о ненападении могла привести к столкновению Германии с СССР;

— о проблеме Прибалтики, которая в то время стояла на первом плане советских интересов безопасности;

— о проблеме поведения Японии в Восточной Азии.

При согласии СССР на переговоры на предложенной основе Риб­бентроп обязался соблюдать строжайшую тайну. Судя по изложению Риббентропа, беседа велась в фамильярном, самодовольно-высокомер­ном тоне. Астахов, согласно его записи, лишь «изредка прерывал бесе­ду, которая носила характер монолога». На просьбу Астахова конкретизировать немецкие представления Риббентроп не откликал­ся, а порекомендовал дипломату в точности передать все своему прави­тельству. Он, дескать, сперва хотел бы знать, желает ли Советское правительство конкретизации темы в указанном смысле.

Поскольку Советское правительство в течение нескольких после­дующих дней продолжало молчать, возник план, хотя бы в связи с более успешными экономическими переговорами, выработать какое-то письменное обязательство, которое связало бы Советскому правитель­ству руки на тот случай, если к моменту нападения на Польшу не уда­лось бы достичь политического соглашения.

В полдень 3 августа 1939 г. Шнурре по поручению Риббентропа пригласил к себе Астахова, чтобы «уточнить и дополнить» вчераш­ние высказывания Риббентропа. Шнурре сказал, что германское пра­вительство хотело бы знать точку зрения Москвы по следующим во­просам:

«1) считаем ли мы желательным обмен мнениями по вопросу улуч­шения отношений и если да, то

— может ли Советское правительство конкретно наметить круг вопросов, которых желательно коснуться. В этом случае германское правительство готово изложить и свои соображения на этот счет;

— разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредст­венно интересуются Риббентроп и Гитлер...

— поскольку Риббентроп собирается через два-три дня выехать в свою летнюю резиденцию близ Берхтесгадена, он хотел бы до отъезда иметь ответ хотя бы на первый пункт. Кроме того, Шнурре просил не допускать ни малейшей огласки». Астахов просил дать срочный ответ.

Кроме того, Шнурре, согласно его собственной записи, предло­жил Астахову в «ни к чему не обязывающей форме» включить в преамбулу или «в дополнительный секретный протокол» к запланиро­ванному экономическому соглашению пункт о «политических намере­ниях». В связи с подготавливавшимися Германией переговорами это — первое упоминание секретного протокола как неотъемлемой составной части совместного соглашения; и это предложение последовало с не­мецкой стороны! Астахов, если судить по записи Шнурре, в ответ заметил, что Молотову пока ничего не известно относительно «конкретизации германской позиции, ничего не сказал по этому пово­ду и посол граф Шуленбург». Поэтому данное предложение представ­ляется преждевременным. Со своей стороны Шнурре упорно настаивал на необходимой конкретизации «советских интересов» в «ближайшие дни». Было бы предпочтительнее, заметил он, если бы это произошло в Берлине.

В телеграмме Молотова от 7 августа указывалось: «Неудобно гово­рить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый ха­рактер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед... Считаем неподходя­щим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе».

 

Десятое немецкое зондирование: третья беседа Шуленбурга с Молотовым

Отсутствие положительной советской реакции вновь породило у Риббентропа и Гитлера колебания и сомнения. Теперь все свои надеж­ды они связывали с послом Шуленбургом и с его за долгие годы с большим трудом завоеванным доверием у Советского правительства. Неизвестно, в какой мере Шуленбург к этому времени уже догадывал­ся, что его — как это сформулировал будущий сотрудник посольства и доверенное лицо советской разведки Герхард Кегель — «использовали для беззастенчиво подготовленной мошеннической уловки, с помощью которой Гитлер хотел заполучить возможность на какое-то время нейт­рализовать Советский Союз». В то время Шуленбург едва ли мог из­ложить подобные соображения письменно. До сих пор также неизвестно, догадывалось ли Советское правительство о двойственном характере усилий посла и полагалось ли и в какой мере на его специфи­ческую посредническую деятельность. Сведения на этот счет, возмож­но, содержатся в документах советской разведки, которые могли бы представлять особую ценность для уяснения деятельности германской дипломатии в борьбе против политики войны. Известно, что посол в по­следующие недели оказался под сильным давлением Вильгельмштрас­се и самого Гитлера и вновь почувствовал угрозу своей дипломатической карьере.

2 августа 1939 г. Шнурре обратился непосредственно к послу. Он попытался рассеять имевшиеся у Шуленбурга сомнения, сообщив ему под «секретом!», что «политически... проблеме России здесь уделяется первостепенное внимание. За последние десять дней я ежедневно об­суждал обстановку — устно или по телефону — с господином рейхсминистром иностранных дел и знаю, что он постоянно по данному вопросу обменивается мнениями с фюрером. Господину рейхсминистру ино­странных дел нужно как можно быстрее по проблеме России получить какие-то результаты, причем не только отрицающего (помехи англий­ским переговорам), но и положительного плана (взаимопонимание с нами). Потому и спешка... Вы можете себе представить, с каким нетер­пением здесь ждут Ваших переговоров с Молотовым».

Между тем Советское правительство было очень занято перегово­рами по тройственному пакту, и возможно, что Шуленбург, возложив на них надежды, не очень старался добиться приема у Молотова. Мно­гие годы он хорошо знал Стрэнга, неоднократно в последние недели встречался с ним, а также с послами Сидсом и Наджиаром и ясно пред­ставлял себе значение происходящих переговоров для предотвращения войны.

После объявления 1 августа о назначении западных военных деле­гаций Политбюро ЦК ВКП (б) 2 августа обсудило порядок переговоров и утвердило состав советской военной делегации. Ее возглавил нар­ком обороны К.Е.Ворошилов, членами являлись начальник Военно-Воздушных Сил А.Д.Локтионов, начальник Генерального штаба Красной Армии Б.М.Шапошников, заместитель начальника Генштаба И.В.Смородинов, нарком Военно-Морского Флота Н.Г.Кузнецов. Де­легация была самой что ни на есть представительной.

Наряду с этим Наркоминдел 1 и 2 августа в результате трудной и кропотливой юридической работы придал определению «косвенная аг­рессия» более приемлемую для британской стороны форму. Непосредственным поводом для этого послужило заявление английского премьер-министра и особенно заместителя министра иностранных дел Батлера во время дебатов в нижней палате парламента 31 июля 1939 г. Из-за очевидного провала политических переговоров с СССР англий­ское правительство оказалось под сильным давлением общественности и оппозиции. Причиной затяжки переговоров Чемберлен и Батлер на­звали проблему, связанную с определением «косвенной агрессии» Германии против Прибалтийских стран. Они дали понять, что предложенная советской стороной формулировка не только могла бы привести к «нарушению» нейтралитета Прибалтийских стран, но яко­бы, как намекнул Батлер, прямо-таки толкала на такое нарушение, с чем, дескать, английское правительство не могло согласиться.

Подобные откровения задели за живое Советское правительство, которое считало, что его намерение искажали самым бесцеремонным образом. 2 августа газета «Известия» опубликовала сообщение ТАСС, в котором правительство СССР отмежевывалось от ложных заявлений английского заместителя министра иностранных дел. Шуленбург немедленно направил перевод этого сообщения в Берлин и интерп­ретировал его в том смысле, «что Советское правительство и после того, как Англия и Франция, направив военные миссии, сделали дальнейшие уступки, не склонно изменить свое мнение в вопросе о гарантиях При­балтийским странам против косвенного нападения и пойти в этом во­просе на уступки». Позиция Советского правительства на переговорах усилилась.

После полудня 2 августа Молотов принял послов Франции и Вели­кобритании, чтобы высказать им возмущение Советского правительст­ва по поводу публичного представления в искаженном виде советской точки зрения. Его первый и самый важный вопрос на этой встрече ка­сался наличия у приезжающей английской военной миссии «полномо­чий для ведения переговоров». В связи с ежедневно ухудшающейся ситуацией Советское правительство хотело бы как можно быстрее за­ключить военный союз. Можно с уверенностью предположить, что оно уже знало о недостаточных полномочиях английской делегации. Сидс заметил уклончиво, что он затрудняется сказать. Подобное заявление было равносильно отрицательному ответу. С советской точки зрения, это означало, что Великобритания, которая сперва затянула, а затем завела в тупик политические переговоры, теперь заранее сводила и во­енные переговоры до уровня ни к чему не обязывающих разговоров. Кроме того, к тому времени уже имелись все основания предполагать, что недостаточно авторитетный персональный состав английской деле­гации сделает невозможным плодотворный диалог. Через несколько дней после объявления состава английской делегации это предположе­ние подтвердилось, отрицательно сказавшись на советской оценке по­ведения Англии. Наметился резкий поворот к худшему. По мнению Сидса, Молотов отпустил послов «иначе, чем при нашей предыдущей встрече, и я чувствовал, что наши переговоры потерпели серьезный ущерб».

Советское недоверие к английскому ведению переговоров получи­ло дополнительный импульс 3 августа 1939 г., когда германский посол в Лондоне Герберт фон Дирксен при поддержке того же самого замести­теля министра иностранных дел Батлера, продолжая начатые Хадсоном и Вольтатом разговоры, приступил к широкомасштабным переговорам относительно германо-английского компромисса с глав­ным экономическим советником английского правительства сэром Г.Вильсоном. На этих переговорах, о содержании которых «знал тогда каждый опытный политический наблюдатель», по мнению совет­ской стороны, речь шла о новом «переделе мира» среди капиталисти­ческих государств, и протекали они весьма успешно.

3 августа Советское правительство решило выслушать германского посла, давно ожидавшего аудиенции. Молотов принял его поздно вече­ром. Беседа длилась один час и пятнадцать минут (Шуленбург) или полтора часа (Павлов). Во время нее нарком иностранных дел, по до­несению Шуленбурга, впервые «оставил привычную пассивность и по­казал себя необычно заинтересованным».

Значение этой беседы теснейшим образом связано с особой инст­рукцией, переданной послу специальным курьером Гитлера. Согласно советской записи, посол заявил, что является тем лицом, которое «име­ет поручение германского правительства подтвердить высказанное Шнурре» Астахову. Затем Шуленбург изложил значительно возрос­ший каталог подлежащих обсуждению проблем, который должен был засвидетельствовать добрую волю Германии, и закончил, указав на три последовательных этапа. Цель, по словам Шуленбурга, состояла в улучшении «политических отношений... путем освежения существую­щих или создания новых политических соглашений». Он-де уполномо­чен своим правительством «заявить, что, по его мнению, между СССР и Германией не имеется политических противоречий» ни на востоке, где Германия не принимает никакого участия в японских захватниче­ских планах против СССР, ни на западе, где «также нет пунктов, кото­рые вызывали бы трения между Германией и СССР на всем протяжении между Балтийским и Черным морями».

«Что же касается Польши, — говорилось в советской записи, — то требования Германии также не противоречат СССР. Эти требования были изложены в речи Гитлера. С Румынией Германия стремится раз­вивать хорошие отношения и не намерена при этом задевать интересы СССР. Посол заключает, что, принимая во внимание изложенное, имеются все возможности для примирения обоюдных интересов».

По записи Шуленбурга, он изложил «основные пункты» полу­ченной инструкции: «заявление о Прибалтике», «к польскому вопросу» и о готовности Германии положить конец японской агрессии против СССР. В отношении Прибалтики, включая Литву, он подчеркнул «гер­манскую готовность... сориентировать... нашу позицию таким образом, чтобы обеспечить жизненные советские интересы в Прибалтике». Что касается Польши, то речь шла о готовности «соблюдать все советские интересы и договориться об этом с Советским правительством».

Ответы Молотова, которые Шуленбург передал в Берлин, впервые закладывали основу для возможного продолжения переговоров. Совет­ское правительство, по словам Молотова, твердо отстаивало свое мо­рально-политическое право преследовать «чисто оборонительные цели» для «укрепления оборонительного союза против агрессии» и, «что бы ни случилось», возлагало вину за последующие конфликты, в первую очередь в отношении Польши, на агрессивную Германию. Его демонстративная сдержанность свидетельствовала о том, что Совет­ское правительство сознавало тактический характер немецких предло­жений.

Молотов, в частности, подчеркнул, что не германское, а Советское правительство постоянно выступало за заключение выгодного эконо­мического договора. Он отверг жалобы Шуленбурга на ухудшение тона советской прессы в отношении Германии как «необоснованные» и заме­тил, что для разрядки обстановки необходимо постепенное улучшение культурных связей. Как пояснил Молотов, его правительство также желает «нормализации и улучшения отношений» с Германией, однако возложил «вину» в ухудшении отношений исключительно на герман­скую сторону. Он упомянул прежде всего три причины:

1 — антикоминтерновский пакт и «стальной пакт», которые пред­ставляли собой наступательные союзы;

2 — поддержку, которую оказывала Германия Японии;

3 — отстранение СССР Германией от международных конферен­ций (особенно от конференции в Мюнхене). Последний пункт Молото­ва свидетельствовал о желании Советского правительства выйти из изоляции и на будущих международных форумах — например, на за­планированной итальянской стороной конференции по урегулирова­нию германо-польского конфликта — и иметь возможность отстаивать собственные интересы.

В соответствии с записью советской стороны Шуленбург ответил, что «не имеет намерения оправдывать прошлую политику Германии, он лишь желает найти пути для улучшения взаимоотношений в буду­щем». Молотов на это ответил, по словам Шуленбурга, что «для изме­нения точки зрения германского правительства... (отсутствуют) доказательства». От имени Советского правительства он лишь заявил о своей «готовности... участвовать в поисках подобных путей». Здесь, со­гласно советской записи, Шуленбург, действуя по инструкции, обра­тил внимание на то, что «вхождение СССР в новую комбинацию держав в Европе... может создать затруднения для улучшения отноше­ний Германии и СССР». Ответ Молотова был принципиального плана. Если Германия, заявил он, заключила целый ряд наступательных сою­зов, то, «оставаясь верным своей последовательной миролюбивой пол­итике, СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения агрессора на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться безразлично».

Как сообщил Шуленбург министерству иностранных дел, позиция Молотова хотя и продемонстрировала «большую готовность к улучше­нию германо-советских отношений», однако в ней проступало и «старое недоверие к Германии». Общее впечатление посла сводилось к тому, «что Советской правительство в настоящее время полно решимости до­говориться с Англией и Францией». Он полагал, что его сообщения «произвели впечатление» на Молотова, и вместе с тем считал, что «с на­шей стороны потребуются значительные усилия, чтобы добиться пере­лома у Советского правительства».

Невзирая на сдержанный отчет, Шуленбургу после этой беседы было ясно, что он сумеет «договориться с Молотовым». Итальянско­му коллеге он выразил свое удовлетворение беседой и подчеркнул при этом не только все еще заметную сдержанность, но также открытую и свободную речь Молотова и особенно его сердечный тон. В письме Шлипу посол также отметил любезность Молотова, но наряду с этим и «очень большое недоверие к нам». Он, в частности, писал: «Я счи­таю, что мы подбросили Советам несколько очень заманчивых идей». Одновременно Шуленбург предостерегал от поспешных выводов. «В каждом слове, в каждом поступке,"— говорилось в письме, — просту­пает большое недоверие. Что это так, известно нам давно. Беда лишь в том, что недоверие подобных людей очень легко вспыхивает, но с трудом и очень медленно рассеивается». Как поняла и советская сторона, посол распознал дилемму, стоявшую перед Советским пра­вительством.

В частном письме Шуленбург писал в Берлин, что Москва в эти жаркие дни является «центром мировой политики. Нас заваливают длинными телеграммами; шифровальщики буквально выбиваются из сил. В конце недели сюда прибывают военные миссии англичан и фран­цузов. Их переговоры будут очень трудными. Я им не завидую!.. Я на­деюсь, что войну можно все-таки предотвратить. Однако сегодня все так перепуталось, что никто не может с уверенностью сказать, что при­несет следующий день. Ничего не остается, как надеяться на лучшее!!! Стараюсь сохранять чувство юмора, хотя это не всегда удается. Так много всего, что может привести в отчаяние. Но ничто не поможет! На­до вещи принимать такими, каковы они есть, а не такими, какими мы хотели бы их иметь».

Через своего посла Гитлер выдал Советскому правительству карт-бланш. Посольство все сильнее осознавало надвигающуюся угрозу войны. Шуленбург пока еще не думал, что Гитлер решится на агрес­сию, «если Германия в результате взаимопонимания с Москвой сама станет неуязвимой». Своими тщательно взвешенными отчетами он старался не давать в руки Гитлеру никаких козырей и выиграть как можно больше времени, чтобы создать действительно прочную основу для переговоров. Поэтому читателям своих отчетов он часто загадывал загадки. В окружении Риббентропа сложилось впечатление, что Мо­лотов благосклонно выслушал предложения (Гитлера), но что Шулен­бург не смог достаточно настойчиво использовать его настроение. Недовольство Риббентропа и Гитлера поведением Шуленбурга было настолько сильным, что именно в эти дни, последовавшие за первой об­надеживающей беседой с Молотовым, они решили вполне определенно переговоры продолжить в Берлине, а когда советская сторона возрази­ла, то вознамерились поручить вести переговоры в Москве другому ли­цу. Выбор Риббентропа пал на рейхсминистра без портфеля, руководителя имперского правового ведомства НСДАП д-ра Ганса Франка, который должен был в сопровождении Шнурре выехать в Мос­кву и заменить посла. Невероятная спешка, в которой Риббентроп добивался советского согласия, помешала этой замене.

Между тем своими заявлениями от 3 августа Шуленбург в значи­тельной степени помог Советскому правительству прийти к определен­ному решению. 4 августа Молотов поручил Астахову следующим образом ответить на вопросы Шнурре:

«1. По первому пункту мы считаем желательным продолжение об­мена мнениями об улучшении отношений, о чем мною было заявлено Шуленбургу 3 августа (эта вторая часть отсутствовала в записи беседы Шнурре. —Я.Ф.).

2. Что касается других пунктов, то многое будет зависеть от исхода ведущихся в Берлине торгово-кредитных переговоров». 5 августа Ас­тахов провел с Шнурре беседу «в духе» полученных указаний, доба­вив, что в любое время готов выслушать мнение германской стороны. Шнурре такой ответ показался недостаточным, и он обратил внимание на то, что переговоры о кредитах могут занять еще полторы-две недели и что «вряд ли стоит задерживать обмен мнениями из-за них». Как вспоминает нынче д-р Шнурре, это было первый раз, когда Астахов его пригласил, чтобы передать следующую общую инструкцию от Молото­ва: «Советская сторона готова к обмену мнениями! Однако Астахов за­явил это без всяких уточнений. О Польше ни слова!!» На вопрос разочарованного Шнурре, нет ли у Астахова для подобной беседы «еще и других полномочий», последний ответил отрицательно. Все же вопро­сы, подлежавшие обсуждению между Германией и СССР, Астахов на­звал «срочными и серьезными». У Шнурре сложилось впечатление, что, делая первым условием дальнейшего политического сближения успешное заключение торгового договора, Сталин заполучил в свои ру­ки «тормозной рычаг», с помощью которого он мог сдерживать стремле­ние немцев ускорить обмен мнениями и выгадать нужное время, чтобы довести до конца переговоры с западными странами.

Уже 8 августа Астахов сообщил Молотову, что по всем признакам подписание торгово-кредитного соглашения не за горами («если, ко­нечно, не произойдет каких-либо сюрпризов, на которые немцы такие мастера»).

Однако соглашение было подписано только утром 20 августа. Це­лых 12 дней Сталин не решался отпустить «тормоз». Лишь к тому мо­менту он наконец начал принимать решения относительно дальнейших шагов, которые с такой ясностью обрисовал в письме от 8 августа Астахов. Все прямые и косвенные, официальные и неофици­альные предложения, исходившие в последнее время от германской стороны и самозванных посредников (в том числе и Драганова), Аста­хов суммировал в зависимости от их целевой направленности. К группе «относительно безобидных объектов» переговоров он отнес вопрос «об освежении» Рапалльского и других политических договоров в форме ли замены их новым договором, или в форме напоминания о них «в том или ином протоколе»; к этой группе принадлежит своего рода договорен­ность о взаимном «ненападении» по линии прессы обоих государств (в этой связи Астахов напомнил, что последние три-четыре месяца гер­манская пресса проявляла известную сдержанность). По мнению Аста­хова, германская сторона намерена пойти на какую-то форму культурного соглашения и в подходящий момент обязательно поднять вопрос об освобождении всех арестованных в СССР немцев и о восста­новлении германских консульств. Таков перечень вопросов (частично он соответствовал рекомендациям Шуленбурга), которые, как полагал Астахов, немецкая сторона охотно обсудила бы даже в случае заключе­ния СССР соглашения с Англией и Францией.

В действительности, однако, германское правительство, по словам Астахова, интересовали совсем другие вопросы. Указанные выше оно, дескать, лишь использовало в качестве своего рода пробного камня, чтобы проверить уровень готовности вести и хранить в тайне перегово­ры. На самом же деле немцы якобы стремились вовлечь СССР в далеко идущие разговоры. Часто цитировавшаяся фраза об отсутствии проти­воречий «на всем протяжении от Черного моря до Балтийского» будто бы была нацелена на то, чтобы побудить к обсуждению «всех территориально-политических проблем, могущих возникнуть между нами и ими... и может быть понята как желание договориться по всем вопро­сам, связанным с находящимися в этой зоне странами. Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинте­ресованность (по крайней мере политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывшей германской Польши (быть может, с прибав­кой до линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции. Разговоры подобного рода в представлении немцев, очевидно, мысли­мы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-полити­ческого соглашения».

Подводя итог изложению двух различных германских позиций — традиционной немецкой дипломатии в России и расчетов Гитлера на временную нейтрализацию Советского Союза, — Астахов писал: «Из­лагая эти впечатления, получающиеся из разговоров с немцами и дру­гих данных, я, разумеется, ни в малой степени не берусь утверждать, что, бросая подобные намеки, немцы были бы готовы всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства. Я думаю лишь, что на ближайшем отрезке времени они считают мыслимым пой­ти на известную договоренность в духе вышесказанного, чтобы этой це­ной нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей. Что же касается дальнейшего, то тут дело зависело бы, конечно, не от этих обя­зательств, но от новой обстановки, которая создалась бы в результате этих перемен и предугадывать которую я сейчас не берусь».

Несмотря на разграничение по содержанию возможных объектов переговоров, Астахов в какой-то мере стал жертвой тактических ма­невров дипломатии Риббентропа, когда он два по сути разных перечня вопросов не различал в более принципиальном плане. Ответная теле­грамма, поступившая после нескольких дней размышлений 11 авгу­ста, то есть в день приезда в Москву английской и французской военных миссий, показывает, что и Молотов не провел более четкой разграничи­тельной линии. Однако выбор места переговоров свидетельствует о том, что Сталин с возросшей серьезностью воспринял далеко идущие немецкие предложения и был обеспокоен содержащимися в них опас­ными моментами. В телеграмме, в частности, говорилось: «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Раз­говоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве». Сталин хотел постоянно следить за ходом переговоров с представителями западных держав и с германской стороной, чтобы иметь возможность в подходящий момент принять верное решение.

 

«Телеграмма из Москвы»

До второй недели августа Гитлер не только выражал недовольство тем, как посол вел переговоры в Москве, «его не удовлетворяла и не со­всем недружественная позиция (Советов)». Отдав приказ о третьей, и последней, частичной мобилизации войск для войны с Польшей и оп­ределив ее начало 26 августа, Гитлер вернулся в Берхтесгаден. Вместе с ним в свое имение Фушль отправился Риббентроп, чтобы быть посто­янно вблизи и в распоряжении Гитлера. Настроение походило на пере­менный душ: «На самом верху очень скверное настроение и сомнения... Отсюда противоречащие друг другу распоряжения... Риббентроп на ра­боте невыносим, ведет себя как охваченный манией величия сума­сшедший».

Одной из основных причин продолжавшихся колебаний Гитлера являлся не поддающийся учету фактор России. Правда, известия о ре­зультатах беседы Шуленбурга с Молотовым, очевидно, придали ему больше уверенности. Но появились сомнения иного рода. Так, при встрече в Байрроте 3 августа Гитлер внезапно спросил Нейрата, что он думает о договоренности с Россией. Когда же Нейрат ответил, что давно такое советовал, Гитлер якобы, покачав головой, высказал со­мнения по поводу того, как партия воспримет подобное решение. Меж­ду тем в те дни в министерстве иностранных дел и в кругах немецкой оппозиции было хорошо известно, что Гитлер «желает соглашения» и что с Советами не начато «ничего серьезного» лишь потому, что Моло­тов ведет себя очень сдержанно.

Официально, для информации, например, итальянского союзника, дело представлялось совсем в противоположном свете. Так, 5 августа Вайцзеккер сообщил итальянскому послу, что «торговые переговоры протекают довольно успешно, что русская сторона ведет непрерывный политический зондаж»: при этом якобы Советы очень интересовались немецкими желаниями.

В своем дневнике, однако, Вайцзеккер на следующий день записал, что все решения «снова отложены в расчете на успехи, которых мы мог­ли бы достичь в Москве, и на неудачи, которые могла бы там потерпеть Англия. Мы становимся в Москве все настойчивее. Тамошняя славян­ская хитрость намерена заставить нас повысить предложения. Москва ведет переговоры с двумя сторонами и некоторое время, конечно же, сохранит за собой последнее слово, во всяком случае, дольше, чем по­зволяют сроки и наше терпение... Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г.Вильсона) показывает, что при желании с Анг­лией можно наладить разговоры».

От посла Шуленбурга вновь потребовали дальнейших шагов. 7 ав­густа он посетил наркома иностранных дел Потемкина. От него он лишь узнал, что Астахов имеет указания продолжать «разговоры» и скоро получит более подробные инструкции. Советское правительство, по словам Потемкина, не стремилось создавать в Москве впечатления о переговорах по двум направлениям, каким бы выгодным оно ни каза­лось при сложившихся обстоятельствах!

Это сообщение побудило Риббентропа вызвать в Фушль Шнурре, чтобы немедленно обсудить дальнейшие действия в Берлине. Вместе со Шнурре для участия в этих переговорах откомандировали и генерала Кёстринга; при планировании последующих дипломатических шагов следовало учитывать и военный фактор. «Риббентроп уже пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, как охотничья собака, нетер­пеливо ожидающая быть спущенной хозяином на дичь. Он разразился преувеличенными сверх всякой меры нападками на Англию, Францию и Польшу, договорился до гротескных заявлений о германской мощи и был совершенно неузнаваем». Пребывая в подобном настроении, он 8 и 9 августа, в ходе трудной четырехчасовой беседы, которая постоян­но прерывалась лихорадочными перестраховочными телефонными пе­реговорами с Гитлером, определил для Шнурре порядок ведения разговора на следующих встречах с Астаховым. Высказываясь по ря­ду вопросов, Кёстринг ясно видел полную неосведомленность в них ми­нистра иностранных дел. «Как только, — писал он, — речь заходила о России, этом важнейшем соседе Германии, то оказывалось, что он не имеет ни малейшего представления об этой стране и ее народе».

Нет никакого сомнения в том, что в ходе беседы Кёстринг как воен­ный специалист предостерегал от войны с Польшей, указывая на со­мнительный характер данного предприятия. Как и посол, он «никогда не молчал перед вышестоящими инстанциями». Что же касается пред­стоящей войны, то он вместе со «старыми кадрами германской армии», особенное уважаемым им Беком, «никогда не призывал к войне, а, нао­борот, постоянно предостерегал от нее». По-видимому, и эту возмож­ность он использовал для того, чтобы — в духе усилий посла — указать на максимально сомкнутый оборонительный фронт западных держав и СССР. Главная трудность его аргументации была связана с непредска­зуемостью характеров обоих «фюреров». С одной стороны, Сталин ис­пытывал глубокое недоверие к западным державам и часто демонстрировал желание по возможности не участвовать в войне импе­риалистических государств, а с другой стороны, он надеялся, что Гит­лер откажется от военного разгрома Польши, если позволить ему решить польский вопрос политическими средствами. Как уже говори­лось выше, Кёстринг также считал, что Гитлер не пойдет на агрессив­ную войну, если он в результате договоренности со Сталиным станет неуязвимым. Кёстринг думал, что можно при этом положиться на же­сткое ведение переговоров Сталиным.

Когда Риббентроп поставил Кёстринга перед совершившимся фак­том назначенной на конец августа кампании против Польши, тому ос­талось только надеяться на скорейшую договоренность в этом вопросе. Он советовал перестать действовать намеками, а немедленно откры­тым текстом проинформировать Сталина о немецких планах в отноше­нии Польши. Таким путем Сталину представлялась возможность самому сделать выводы из сложившейся ситуации и продиктовать Гит­леру условия бесконфликтного урегулирования польской проблемы. При этом Кёстринг рассчитывал на существующий между СССР и Польшей пакт о ненападении.

Под влиянием аргументов Кёстринга Риббентроп поручил Шнурре проинформировать Астахова о немецких военных планах и предло­жить Советскому правительству без промедления обменяться мнения­ми и при необходимости назвать советские условия. Риббентроп добавил, что в случае согласия Советского правительства Шнурре мог обещать любые гарантии.

Еще из Фушля по телефону Шнурре пригласил Астахова на сле­дующий день в свое бюро на Вильгельмштрассе. Беседа, состоявшаяся в Берлине вечером 10 августа, началась с не особенно воодушевляю­щего заявления. От имени своего правительства Астахов отклонил не­мецкое предложение о дополнительном секретном протоколе или же о политической преамбуле к запланированному экономическому со­глашению как «забегание вперед» и подчеркнул в соответствии с пол­ученным указанием, что Советское правительство хочет улучшения отношений с Германией. В дальнейшей беседе Шнурре выразил сожа­ление, что Молотов до сих пор не сообщил немецкой стороне «своего принципиального мнения относительно советских интересов». Это, подчеркнул он, особенно прискорбно ввиду актуальности польского вопроса. Шнурре дал понять, что Германия избрала военное реше­ние — и предложил Советскому правительству участие в разделе Польши, если оно согласится соблюдать нейтралитет. «Если мы, — сказал он, — как неоднократно и раньше, заявляем о готовности к ши­рокому компромиссу с Москвой, то нам важно знать позицию Совет­ского правительства в польском вопросе», имея в виду, что в случае войны «германские интересы в Польше были бы очень ограниченны­ми». При этом он не преминул — в рамках полученных от Риббен­тропа инструкций, — намекая на совместную антипатию к Польше («польская мания величия»), представить как бы уже существующим германо-советский консенсус и объявить основной предпосылкой вза­имной договоренности «четкую» антибританскую позицию СССР. Он просил Советское правительство без промедления сообщить герман­скому правительству свои соображения и обещал «любые нужные га­рантии».

Астахов не только не имел, как подчеркнул Шнурре в своей за­писи, «никаких инструкций из Москвы для обсуждения... польского вопроса», но, отвечая на настойчивые просьбы Шнурре, заявил, «что сомневается в том, что получит по столь обширной проблеме (Поль­ша. — И.Ф.) конкретный ответ из Москвы». Астахов пытался узнать, «можно ли в ближайшие дни ожидать германских решений в польском вопросе и каковы германские цели в Польше». Накануне он инфор­мировал Наркоминдел о германской мобилизации, а на следующий день сообщил о слухах относительно предстоящей расправы над Поль­шей в течение нескольких дней. Шнурре уклонился от ответа на эти вопросы. Однако на основании другой информации и личных на­блюдений Астахов пришел к выводу — и об этом 12 августа сообщил Молотову, — что «конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе, и решающие события могут разразиться в самый короткий срок (если, конечно, не разыграются другие мировые события, могущие из­менить обстановку)». Предсказать срок предстоящей развязки Аста­хов считал затруднительным, ибо, как он полагал, в точности знал его только сам Гитлер. Иностранные наблюдатели ожидали ее в конце ав­густа, но считали возможным, что конкретные действия перенесут на период после «съезда мира». Астахов придерживался мнения, что по­требуется «лишь последнее категорическое выступление фюрера и два-три дня на солидную концентрацию войск. Будет ли это в конце августа или в первой половине сентября, определить пока невозмож­но». Он придерживался мнения, что немцы нацелились не только на Данциг, но и на всю большую германскую Польшу. Речь, дескать, по существу, идет «о довоенной границе (если не больше)». Поэтому-де следует ожидать, что даже в случае уступки в вопросе Данцига и ко­ридора немцы сразу же выдвинут требования относительно Познани, Силезии и Тешинской области. При всей решимости немцев начать войну они, мол, не рассчитывают на мировую войну. «Они по-прежнему, — писал Астахов, — уповают на то, что Польшу удастся или запугать, или взять настолько коротким ударом, что Англия не успеет вмешаться, а затем примирится с реальными фактами». Заслуживало внимания также то, что сохранялся «мостик для» мирного «урегули­рования вопроса». Немецкая пресса, изображая позицию Москвы как нейтральную, продолжала вести себя «исключительно корректно», да­же с оттенком симпатии. Среди населения якобы во всю гуляли слухи о новой эре советско-германских отношений. СССР-де не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но и на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты. «Эту уверенность в воссоздании советско-германской дружбы, — го­ворилось далее в сообщении Астахова, — мы можем чувствовать на каждом шагу... Та антипатия, которой всегда пользовались в населе­нии поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения на­селения к проводимому курсу внешней политики».

В тот же день (в субботу, 12 августа) Астахов получил отправлен­ную накануне телеграмму Молотова; Советское правительство согла­шалось на предварительные переговоры в Москве. После этого Астахов встретился со Шнурре, которому передал ответ Молотова на его запрос. Как сообщал Шнурре Шуленбургу, он понял, что советскую сторону интересовал «ряд конкретных объектов (культурные связи, пресса, «освежение» договора, Польша)», что ей «желательно беседовать о них в Москве, и притом «по ступеням», не начиная с самых сложных про­блем». Советское правительство предложило Москву, «потому что для него вести там переговоры было бы значительно легче». Указание на то, что «такое обсуждение... должно быть проведено по ступеням», относи­лось, по мнению Шнурре, в первую очередь к польскому вопросу. В письме Астахова в адрес Молотова содержалась следующая фраза: «Шнурре попытался тотчас же уточнить, является ли мое сообщение ответом на просьбу от 10. VIII высказаться относительно Польши. Я от­ветил, что определено сказать затрудняюсь, так как знаю лишь Ваше, так сказать, суммарное отношение к поставленному немецкой сторо­ной разновременно комплексу вопросов, но не могу утверждать, что оно является таким же в отношении каждого из них в отдельности. Шнурре впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше».

Из разговора со Шнурре у Астахова сложилось впечатление, что немцев «явно тревожат наши переговоры с англо-французскими воен­ными, и они не щадят аргументов и посулов самого широкого порядка, чтобы предотвратить эвентуальное военное соглашение. Ради этого они готовы сейчас, по-моему, на такие декларации и жесты, какие пол­года назад могли казаться совершенно исключенными. Отказ от При­балтики, Бессарабии, Восточной Польши (не говоря уже об Украине) — это в данный момент минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров, лишь бы получить от нас обещание невмеша­тельства в конфликт с Польшей».

Большие надежды, которые окружение Риббентропа возлагало на эту встречу, были столь велики, что давно ожидавшийся результат — известная советская готовность к переговорам — сразу же переоцени­ли. Начальнику бюро министра сообщили без соответствующих огово­рок, что «Советский Союз готов к всеобъемлющим политическим переговорам».

«Донесение» Шнурре о результатах беседы с Астаховым ввиду срочности оформили как «сообщение» (Э.Кордт), которое или по теле­фону, или же, что вероятнее, «телеграммой министерства иностранных дел» передали Риббентропу и Гитлеру в Оберзальцберг, куда оно по­ступило около 17 час. 30 мин.

К тому времени Гитлер и Риббентроп вместе с итальянским мини­стром иностранных дел графом Чиано вот уже около трех часов заседа­ли в большой совещательной комнате Бергхофа, в предгрозовой духоте и в атмосфере усиливающейся неловкости. «Донесение» Шнурре пере­дали Гитлеру во время этой беседы вместе с телеграммой из Токио, доложив не совсем корректно общими словами, что поступила «телеграмма из Москвы и телеграмма из Токио». Гитлер немедленно использовал эту ошибку в тактических целях, сообщив, согласно не­мецкой записи, после короткого раздумья Чиано предполагаемое «со­держание московской телеграммы» (Шмидт) следующими словами: «Русские согласны с направлением в Москву германского представите­ля для политических переговоров». Запись Чиано содержала приме­чательные различия. В ней слова Гитлера воспроизводились следующим образом: «Русско-германские контакты протекают очень благоприятно, и именно в эти дни поступило русское предложение с приглашением направить германского полномочного представителя в Москву для переговоров о пакте дружбы».

Своим сообщением Гитлер лишил смысла пребывание в Оберзальцберге итальянского министра иностранных дел и сразу прервал беседу, поставив союзника перед трудным решением. Ведь Чиано приехал 11 августа в Берхтесгаден по поручению Муссолини, чтобы со всей серьезностью предостеречь сперва Риббентропа, а 12 — 13 августа и Гитлера от нападения на Польшу, которое, по мнению итальянцев, неизбежно развязало бы войну в Европе. Вместо предложения о созыве международной конференции по мирному урегулированию польского вопроса, к которому Муссолини безуспешно пытался склонить Гитлера в конце июля, он теперь добивался его согласия на совместное ком­мюнике, которое подчеркивало бы миролюбие держав «оси», и вновь настаивал на том, чтобы отложить общий конфликт, приводя целый ряд веских оснований. Гитлер не согласился с данным предложением, а с помощью географических карт разъяснил свои военные планы. Не удостоив партнера объяснением по поводу отхода от совместной страте­гии, Гитлер заявил Чиано о своем решении «в любой момент... но не позднее августа так или иначе» добиться «урегулирования» польского вопроса.

В первый день встречи Чиано «здорово навалился» (Шмидт) на Гит­лера. Указания Муссолини требовали максимальной настойчивости, чтобы доказать Гитлеру все «безумие» (Чиано) этого военного пред­приятия. Речь Чиано, писал Шмидт, «не могла быть откровеннее». Пе­ред лицом все новых аргументов, которые приводил Чиано против развязывания этой войны, Гитлер в конце концов перешел на «рефрен» (Шмидт) о слабости и пассивности демократий, о неодолимой военной мощи своей империи.

В самый острый момент этой исключительно напряженной поле­мики Гитлеру помог податель вышеназванных телеграмм. Беседу на короткое время прервали. Из текста токийской телеграммы Гитлеру стало ясно, что едва ли можно рассчитывать на японское согласие с германским предложением о германо-итало-японском военном сою­зе. Японский военный министр угрожал — в качестве последнего средства давления на сопротивляющихся этому союзу представителей придворных кругов, военно-морского флота, финансов и министерст­ва иностранных дел — своей отставкой, за которой неизбежно после­довала бы и отставка японских послов в Риме и Берлине сторонников союза.

Гитлер не стал знакомить своего итальянского партнера с этой ро­ковой вестью, а тут же тактическим ходом компенсировал этот тяже­лый удар. Держа в руках мнимую «телеграмму из Москвы» и якобы цитируя ее, он рисовал министру иностранных дел неправдоподобную картину самого широкого германо-русского согласия, стремясь создать впечатление, что Советы только и ожидают германского уполномочен­ного, чтобы завершить ведущиеся переговоры подписанием догово­ра. Таким путем Гитлер нейтрализовал нежелание итальянского союзника поддержать немецкие планы. Ведь если Сталин не противо­действовал германскому нападению на Польшу, то уменьшалась опас­ность вмешательства западных государств и, следовательно, мировой войны. Сопротивление Италии лишалось всякого смысла.

Такой поворот слишком уж бросался в глаза, чтобы не насторожить Чиано. Если поездка политического представителя совершалась по инициативе немцев, то в этом случае германское правительство выхо­дило за пределы согласованной между Чиано и Риббентропом «малень­кой игры» — тактического сближения с целью помешать московским переговорам по пакту. Беседуя накануне с Риббентропом, Чиано обра­тил его внимание на несовместимость далеко идущего германского де­марша в Москве с германо-итальянской договоренностью. Но если инициатива исходила от советской стороны, то возникал непредвиден­ный фактор, делавший недействительным совместные договоренно­сти. Едва ли следует упрекать Гитлера за то, что он использовал этот фактор для своих целей. Правда, сообщение Гитлера резко противоре­чило тем представлениям о немецких попытках сближения с Совет­ским правительством, которые сложились у Чиано на основании отчетов итальянского посла в Москве. На их фоне заявление Гитлера должно было выглядеть сомнительным. Тем более если, как записано у Чиано, целью мнимого приглашения германского уполномоченного в Москву Гитлер действительно назвал подписание «пакта дружбы». Од­нако возражения Чиано на заявление не зафиксированы.

Возможно, Чиано, как полагал Эрих Кордт, в самом деле посчитал сообщение Гитлера «блефом». В совершенно секретном разговоре со своим шурином — итальянским посланником в Берлине Магистрати, — и послом Аттолико, которые сопровождали Чиано в Берхтесгаден, он высказал подозрение, что заявление Гитлера «после всех предыдущих доказательств его неискренности», — это новый трюк, рассчитанный на то, чтобы побудить Италию согласиться с его польскими планами. Однако Чиано не был полностью уверен в своих выводах и «телеграмму из Москвы» позднее не упоминал.

Фактически последующие сообщения, дополнявшие мнимую «те­леграмму», делали вопрос об ее аутентичности несущественным. Так, Риббентроп, подтверждая заявление Гитлера, «добавил, что русские полностью осведомлены о намерениях Германии относительно Поль­ши. Он сам по поручению фюрера информировал русского поверенного в делах. Фюрер добавил, что Россия, по его мнению, не согласится тас­кать для западных стран каштаны из огня. Для позиции Сталина оди­наково опасны и победоносная армия, и потерпевшее поражение русское войско. Россия в основном заинтересована в том, чтобы не­сколько расширить выход к Балтийскому морю. Германия не имеет ни­чего против. Впрочем, Россия никогда не заступится за Польшу, которую она всем сердцем ненавидит. Направление англо-французской военной миссии в Москву имеет лишь одну цель — скрыть катаст­рофическое состояние политических переговоров».

Блеф или реальность, но подобная игра оказалась Чиано не по пле­чу, итальянские возражения были окончательно разбиты. Гитлер сразу же распрощался с Чиано, который удалился, крайне недовольный и униженный манерой обращения с ним. Гитлер же, наоборот, торжест­вовал. Он распорядился передать Шнурре указание согласиться с веде­нием переговоров в Москве и высказаться за их скорейшее начало. Вести переговоры должен был «кто-либо из ближайших доверенных лиц» Гитлера. Достигнутый мнимый успех, а также собственное вос­приятие донесения Шнурре побудили Гитлера в тот же день отдать приказ о выступлении вермахта против Польши и определить окончательный срок нападения.

Во второй беседе с Чиано, состоявшейся 13 августа, Гитлер был пре­дельно кратким: он заявил, что «твердо убежден в том, что ни Англия, ни Франция не начнут мировую войну». В этот день такой воинствен­ный накануне Чиано, по словам переводчика Шмидта, «почему-то со­вершенно сник». Он смог лишь заметить, что в Италии придерживаются совершенно противоположного мнения, но что, воз­можно, Гитлер и на этот раз окажется прав. Через несколько часов, на­ходясь в самолете по дороге в Рим, он записал в своем дневнике: «Я возвращаюсь в Рим, испытывая отвращение к Германии, к ее вождям и к их образу действий. Они оболгали и обманули нас. А теперь втягивают нас в авантюру, которой мы не хотим и которая может скомпрометиро­вать режим и всю страну». В 1943 г., находясь в заключении в тюрьме Вероны и оглядываясь назад, Чиано назвал эту встречу с Гитлером во­доразделом. Он, в частности, писал, что, начиная со встречи в Зальц­бурге, «политика Берлина по отношению к нам представляла собой не что иное, как целую паутину лжи, интриг и обмана».

После отъезда Чиано «преисполненный чувством предстоящего триумфа» Гитлер вызвал главнокомандующих, чтобы в простран­ном выступлении заявить: «Россия и не думает таскать каштаны из ог­ня... Англии и Франции придется одним брать все бремя на себя... Мюнхенские глупцы не станут рисковать... Фюрера беспокоит, что Ан­глия в последний момент своими предложениями может затруднить окончательное решение. Рассматривается вопрос, следует ли напра­вить в Москву видную личность или кого-либо другого».

В какой-то момент Гитлер подумывал даже о том, чтобы самому по­ехать в Москву. Теперь он делал ставку в основном на договорен­ность с Россией и с огромным высокомерием намного опережал реальность. По сообщениям, поступавшим Ульриху фон Хасселю, Гитлер делал все, чтобы «пойти с еще более крупного козыря. Он хочет в последний момент заполучить преимущество. Началась опаснейшая игра, которую только можно придумать. По всей видимости, предстоит война с Польшей, и я не могу себе представить (что Гитлер намеревает­ся делать), чтобы западные страны оставались нейтральными... мне представляется все это безответственным риском, причем неважно, смотрим ли мы с национал-социалистской или иной точки зрения. Все трезво мыслящие люди должны сделать все, чтобы избежать войны. Спрашивается только, что можно сделать». Адъютант Гитлера Бе­лов, находившийся в эти дни при нем, подчеркивал позднее, что ко вре­мени визита Чиано, то есть на следующий день после продолжительного пребывания Шнурре и Кёстринга в Фушле, Риббен­тропу удалось убедить Гитлера в том, «что заключение пакта о ненападении с русскими является последним шансом, чтобы помешать английскому вмешательству в случае германо-польского конфлик­та».

 

Военные переговоры в Москве

Это упоминание пакта о ненападении последовало, если верить адъютанту Гитлера, не случайно: уже свыше двух месяцев германская дипломатия в России пыталась, хотя и без видимого успеха, воздейст­вовать на Риббентропа. И только новая фаза, в которую вступили мос­ковские переговоры о пакте, а также возрастающее давление, под которое благодаря им попадал Берлин, сделали сближение возможным. В тот день, когда Гитлер пытался преодолеть сомнения своих военных якобы уже достигнутой изоляцией Польши, посол Шуленбург в част­ном письме в Берлин писал, что в большой политике «все находится в подвешенном состоянии»: англо-французская военная миссия в насто­ящее время ведет переговоры в Кремле, и весь мир с напряжением сле­дит, не достигнет ли она большего, чем дипломаты. «Кремль играет сейчас решающую роль и ни в коем случае не захочет расстаться со сво­им привилегированным положением... Я остаюсь оптимистом!

Оптимизм Шуленбурга не в последнюю очередь основывался на вы­жидательной позиции Советского правительства: с момента обраще­ния посла к Молотову 3 августа Советское правительство не проявило ни малейшей готовности вступить в переговоры по вопросу о Польше. Посол прилагал усилия к тому, чтобы смягчить лихорадочный напор Берлина. 14 августа он вновь настойчиво информировал статс-секретаря о том, что, по его мнению, «в отношениях с Советским Союзом сле­довало бы избегать любых стремительных шагов; это почти всегда будет иметь вредные последствия». В надежде помешать тому, чтобы московские переговоры о пакте подхлестнули Гитлера в его стремлении к сближению, посольство предусмотрительно изображало эти перего­воры как медленные, тягучие и малозначительные.

Посольство в основном понимало, что Советское правительство стоит перед сложным выбором. Шуленбург, в частности, знал от фин­ского посланника в Москве Н.Р.Идмана, с которым был в хороших от­ношениях, что Молотов, чрезвычайно обеспокоенный позицией Финляндии, боялся, как бы Германия не использовала в стратегических целях Аландские острова при внезапном нападении на Ленин­град. К тому же послу была известна возрастающая озабоченность Молотова по поводу нейтралитета Прибалтийских государств Эстонии и Латвии в случае конфликта: нарком иностранных дел неоднократно заявлял, что симпатии, проявляемые этими странами к Германии, а также их усиленное вовлечение в сферу германских политических ин­тересов вызывают тревогу.

«Из надежного источника» Шуленбург получил информацию о том, как упорно в ходе политических переговоров с западными держа­вами Молотов боролся за возможность военной интервенции в При­балтийские страны. Его донесения в Берлин давали повод для размышлений: сейчас англичане «согласились предоставить Советам право... в случае прямого нападения на одно из Прибалтийских госу­дарств ввести туда свои войска на основании гарантий, даже если просьба об оказании помощи не последует»; вопрос о гарантиях Прибалтийским государствам в случае косвенной агрессии пока еще не решен. Посол понимал, что отъезд из Москвы Стрэнга 7 августа — официально для консультаций со своим правительством — означал конец политических переговоров. Он знал также, что польское пра­вительство категорически отказалось пропустить через свою террито­рию какие бы то ни было русские войска, включая авиацию, а также принять русскую помощь. Шуленбург внимательно следил за уси­лиями СССР, направленными на взаимопонимание с правительством США, за которыми легко угадывалось возрастающее беспокойство Советского правительства по поводу эскалации японо-советской вой­ны.

Посольство было в курсе того, что военные действия у озера Буир-Нур вблизи маньчжуро-монгольской границы достигли масштабов, вы­нудивших Советское правительство для усиления войск в Восточной Азии использовать соединения, дислоцированные в Западной и Восточ­ной Сибири. В своем сообщении в Берлин оно поспешило указать, что это вовсе не должно означать, «что Советское правительство оставляет без внимания возможность вооруженного конфликта на западном фронте»

Германский посол, по-видимому, даже в эти дни не располагал той относительно точной информацией о начале войны против Польши, которую имело Советское правительство. Ему был известен лишь английский прогноз хода войны, который распространил британский военный атташе в Москве Файэрбрейс в связи с началом военных пере­говоров 11 августа. Он в тот же день сообщил об этом министерству ино­странных дел для информации, а также в надежде на то, что из реакции министерства можно будет сделать вывод о фактических германских планах. В соответствии с этим английским прогнозом «Германия будет придерживаться обороны на западе, напав превосходящими силами на Польшу, и захватит ее в течение одного-двух месяцев. В таком случае вскоре после начала войны германские войска окажутся на советской границе. Несомненно, Германия затем предложит западным державам сепаратный мир с условием, что ей предоставят свободу для наступле­ния на востоке. Если Советское правительство не заключит сейчас с Ан­глией и Францией пакта для защиты от германского нападения, оно ри­скует оказаться в изоляции».

В своем ответе от 14 августа статс-секретарь передал в посольство распоряжение Риббентропа с указанием послу и военному атташе в бе­седах с представителями Советского правительства энергично высту­пать против подобного изображения событий, а обрисованный ход военных действий использовать именно как доказательство «безуслов­ной ценности и значения советской договоренности с Германией», аргу­ментируя это вопросом: «Каким образом после захвата Польши Англия сможет эффективно выступать в пользу России?» На фоне угроз следо­вало предложение, которое, как указывалось в телеграмме Вайцзекке­ра, «неоднократно подробно обсуждалось в здешних беседах с Астаховым». «Если Россия выберет сторону Англии, то она действи­тельно окажется, как это случилось в 1914 году, изолированной от Гер­мании. Если Советский Союз выберет договоренность с нами, он достигнет желаемой безопасности, которую мы готовы всячески гаран­тировать».

Несмотря на то что эта аргументация имела весьма прозаическую подоплеку, она попала в самую точку уже на третий день военных пере­говоров, ходом которых Советское правительство не было удовлетворе­но. А ведь ему нужно было сделать решающий выбор. Англичане и французы отнюдь не спешили на переговоры, состав военных миссий был весьма непредставительным, что не отвечало советским ожидани­ям, у английской делегации не оказалось полномочий, инструкции бы­ли половинчатыми, «не определенными в отношении основных моментов и ужасно противоречивыми в узловых пунктах»; они пре­дусматривали затягивание переговоров, сокрытие важных военных данных, отсутствовала четкая позиция в конкретных не терпящих от­лагательства вопросах совместного военного планирования, и в то же время англичане всячески старались выведать советские военные пла­ны — эти достаточно известные, а также многие неизвестные дан­ные разведки, по-видимому, еще до прибытия военных миссий в Москву убедили Сталина в том, что будет очень нелегко склонить анг­лийское правительство к определенному решению. Английское правительство, похоже, продолжая свою стратегию политических переговоров, и в военных переговорах преследовало цель психологиче­ского запугивания Гитлера, а не создание эффективного фронта защи­ты против распространения агрессии.

Неоднократно повторявшееся в инструкциях указание, что Совет­ское правительство не следует посвящать в военные планы уже потому, что отсюда они попадут непосредственно в руки немцев, было особенно оскорбительным для русских военных и прямо-таки противоестествен­ным образом обращало внимание Сталина на неизбежную логику русско-германского сближения.

Такое же действие оказывали и сообщения о проходящих одновре­менно с началом военных переговоров секретных переговорах между Лондоном и Берлином, которые даже в глазах западных наблюдателей приобретали характер «английской двойной игры». Эти переговоры, будучи выражением отчаянной борьбы британского правительства за другие формы обязательств, весьма несвоевременно активизирова­лись именно в те дни и в такой степени, что Советское правительство вследствие своей предрасположенности к недоверию и чувству собст­венной неполноценности не могло не прийти к выводу, что за медли­тельностью, с которой англичане вели военные переговоры в Москве, на самом деле должна скрываться подготовка «второго Мюнхена» для Польши.

Помимо этого, как доказывали настойчиво повторявшиеся воп­росы руководителя советской делегации маршала Ворошилова, имелось появившееся уже во время политических переговоров подо­зрение, что западные правительства пытались направить герман­скую агрессию на восток, создавая ситуацию, при которой СССР, помогая Польше или Румынии, оказался бы вовлеченным в воору­женный конфликт с Германией. Однако желанная, с британской точки зрения, цель переговоров — ни к чему не обязывающее «официальное правительственное заявление» — сводилась в своей сущности к тем предложениям о совместной декларации, которые Советское правительство в начале политических переговоров откло­нило как раз по этой причине. Насколько весомыми были опасения советской стороны на самом деле, может показать только взвешен­ный анализ опубликованных лишь в своей незначительной части официальных документов и до сих пор скрываемой информации, поступавшей от разведслужб, которой располагало Советское пра­вительство в процессе принятия решения.

Несмотря на отсутствие ответа на этот вопрос, было бы ошибкой сводить действия советской стороны на переговорах к «чистой тактике затягивания» с целью «приписать вину за провал переговоров запад­ным державам», а себе создать «алиби за... заключение договора с Гер­манией». Такое восприятие событий, сточки зрения германского посольства в Москве, означало бы искажение подлинных причинных связей. Это подтвердили более поздние сообщения свидетелей собы­тий. Например, картина, рисуемая генералом Бофром, дает возмож­ность увидеть, в какой степени западные разглагольствования о военной готовности Англии и Франции носили характер «комедии», имевшей целью «одурачить» советскую военную делегацию. Если со­ветская делегация, указывая на боевую готовность Красной Армии, безусловно, пыталась произвести впечатление, то следовало учиты­вать, что, с одной стороны, она знала, что британские планирующие ко­митеты по идеологическим и реально-политическим причинам были весьма склонны к хронической недооценке советской военной мощи, а с другой стороны — опасалась, что в ближайшем будущем совместные германо-английские планы будут направлены против нее под знаком «второго Мюнхена». Подобный образ действий, вытекавший из много­летней изоляции и недооценки советской стороны, выражал ее жела­ние форсировано повысить себе цену и одновременно произвести эффект превентивного устрашения.

Ознакомление с протоколами обеих делегаций показывает, что со­ветские военные в противоположность «легкомысленности» в подходе западных партнеров к переговорам вели их с большой серьезностью, не оставляя никакого сомнения в том, что Советское правительство ожидало от них заключения полноценного военного со­глашения, не скупясь на доказательства своей явной заинтересованно­сти. Несмотря на небезосновательную пессимистическую оценку британской готовности, Советское правительство к началу переговоров недвусмысленно выражало свои надежды на позитивный исход перего­воров: оно произвело впечатление на западные миссии не только высо­ким уровнем советской делегации, но и пышным приемом с воинскими почестями, удивив их атмосферой теплой сердечности, «удачной пре­людией к совещаниям».

Советская делегация имела широкие полномочия. По советским сообщениям, устные указания членам делегации предписывали им оказывать величайшее уважение и максимальное внимание к перего­ворам и беседам, как и к членам западных делегаций. Ежедневно по окончании соответствующих заседаний советская делегация лично от­читывалась перед Сталиным в присутствии других руководящих чле­нов правительства (на этих докладах, по-видимому, постоянно присутствовал «хозяин» особняка на Спиридоновке, ныне улице Алек­сея Толстого, занимаемого Наркоматом иностранных дел, в котором проходили переговоры, Молотов). В зависимости от важности сообще­ний эта задача возлагалась либо только на руководителя делегации Во­рошилова, либо на Ворошилова, Шапошникова и Кузнецова одновременно.

Для германского посольства не существовало никаких сомнений в том, что Сталин с величайшим вниманием и подлинным интересом сле­дил за переговорами, поскольку эффективный единый военный фронт с западными державами, который включал бы в себя буферные государ­ства Центральной и Восточной Европы, обещал ему несравненно большую безопасность, чем базирующийся на ненадежном фундаменте двусторонний союз с Германией — нарушителем европейского статус-кво. Поэтому не случайно в беседе с американским послом Штейнгардтом 16 августа Молотов одобрил заинтересованность президента США Рузвельта в скорейшем заключении военной конвенции и подчеркнул, что его правительство оценивает положение в Европе как чрезвычайно серьезное и придает большое значение ведущимся переговорам. Прав­да, на вопрос американского посла, в какой стадии находятся перегово­ры, Молотов в этот пятый день военных переговоров ответил уклончивой стереотипной фразой, что его правительство высоко оценивает все предыдущие и настоящие переговоры с Англией и Фран­цией, поскольку они могут привести к соглашению о военной взаимопомощи против прямой и косвенной агрессии. Будучи спрошен­ным о его личном мнении, он подчеркнул: «Мы потратили много време­ни на переговоры — одно это уже показывает, что мы ожидаем успеха от переговоров. Промедления вызваны не (только) нами... Исход пере­говоров зависит в равной степени как от нас, так и от других . Многое уже сделано для достижения успеха, и, как Вы знаете, переговоры про­должаются».

Германский военный атташе Эрнст Кёстринг не сомневался в серьезности советских усилий заключить пакт с западными держа­вами. Когда он спустя несколько недель сидел с Ворошиловым и Шапошниковым за тем же столом переговоров, он спросил наркома обороны о ходе предшествовавших военных переговоров. Вороши­лов ответил со вздохом: «Да, это было ужасно. Если бы французы и англичане прислали других партнеров по переговорам, вы бы те­перь, наверное, не сидели на их месте!» Кёстрингу, близко знав­шему Ворошилова в течение многих лет, этот ответ показался убедительным. «При свойственном тогда русским чувстве неполно­ценности, — писал он позже, — им требовалась самая лучшая ло­шадь из конюшни». В этом замечании Ворошилова, «к которому присоединились и другие характерные высказывания по поводу тех событий», Кёстринг обнаружил «...не только заложенный в это де­ло гандикап демократических стран в сравнении с авторитарными государствами, но и исключительно в данном случае абсолютное непонимание тогдашней русской позиции британскими и француз­скими партнерами Москвы по переговорам».

Эти замечания Ворошилова, высказанные им в беседе с Кёстрингом в сентябре 1939 г., полностью соответствуют его действиям на военных переговорах. Уже на первом заседании западные воен­ные миссии обнаружили, «что советские партнеры серьезно настро­ены на успешное завершение переговоров». Они вели переговоры прямолинейно, целеустремленно, с сосредоточенной серьезностью, не прибегая в отличие от своих западных партнеров «ни к каким уловкам или уклончивым дипломатическим манев­рам»; при этом их «резкая», а по мнению англичан, даже «грубая» манера ведения переговоров объяснялась не в послед­нюю очередь тяготевшей над ними необходимостью принятия ре­шений. Здесь, помимо прочего, важную роль играл фактор дефицита времени: знание даты намеченного на один из ближай­ших дней германского нападения на Польшу требовало четкого ре­шения. Эти факторы настолько сильно давали о себе знать во время переговоров, что никаких сомнений в искренности руковод­ства советской делегации тогда не было.

Руководитель советской делегации маршал Ворошилов с самого на­чала уделял главное внимание двум вопросам, к обсуждению которых он постоянно и с чрезвычайным упорством возвращался: «планы» западных держав, касающиеся операций Советской Армии на герман­ском Восточном фронте в случае войны, и связанный с этим вопрос о проходе советских войск через территорию Польши и Румынии с целью соприкосновения с противником. Слова Ворошилова о том, что ему «из всей военной истории не было известно ни одного случая, когда бы искали союзника против вероятного противника, но не желали бы пре­доставить этому союзнику право войти в соприкосновение с вероятным врагом», были, по мнению Кёстринга, справедливы, тем более что советское руководство знало о предстоящем нападении Германии на Польшу.

В начале заседания 14 августа Ворошилов уточнил свои вопросы, но из ответов он должен был понять, что ни англичане, ни французы не имели на этот случай никаких убедительных военных планов и что они не были готовы к совместному решению вопроса о праве прохода. Это побудило руководителя советской делегации уже на заседании 14 авгу­ста поставить вопрос о проходе войск через польскую и румынскую территорию в качестве «кардинального вопроса» дальнейшего совет­ского участия в переговорах: «...это является предварительным услови­ем — пропуск наших войск на польскую территорию через Виленский коридор и Галицию и через румынскую территорию». Иными словами, «вопрос о пропуске советских войск на польскую территорию (на севере и юге) и на румынскую территорию» должен быть решен заранее. Так возникла, по мнению французской миссии, драматическая ситуа­ция: грянул «гром».

После перерыва между заседаниями — во время перерывов совет­ская военная миссия, по наблюдению западных партнеров, доклады­вала Сталину о происходящем — Ворошилов еще раз уточнил свои вопросы: «Будут ли советские вооруженные силы пропущены на тер­риторию Польши в районе Вильно по так называемому Виленскому коридору? Раз. Будут ли советские вооруженные силы иметь возмож­ность пройти через польскую территорию... через Галицию? Два. Бу­дет ли обеспечена возможность вооруженным силам Советского Союза в случае надобности воспользоваться территорией Румынии?.. Три. ...Для советской миссии ответы на эти... вопросы являются кар­динальнейшими».

В ответе, который генерал Хейвуд после короткой совместной кон­сультации дал Ворошилову от имени обоих руководителей миссий, го­ворилось, что Польша и Румыния как самостоятельные государства должны сами дать разрешение на проход советских войск. Он отослал Советское правительство к правительствам указанных государств, от­метив, что это допрос политический, а не военный. Подобный ответ по­будил Ворошилова после следующего перерыва в переговорах (и соответствующих консультаций со Сталиным) сделать заявление, в ко­тором он, признавая сложность стоящих перед ними политических воп­росов, обозначил дальнейшие переговоры, если не будут даны положительные ответы на советский «кардинальный вопрос», заранее обреченными «на неуспех».

По мнению Бофра, «советский ответ... был чрезвычайно ясен и, к сожалению, неопровержимо логичен. Было более чем нелепо пойти на переговоры с СССР, не разрешив, хотя бы на стратегическом уровне, вопроса русско-польского взаимодействия». Вопрос, значение кото­рого военные полностью осознавали с самого начала, был исключен их правительствами из перечня подлежащих обсуждению вопросов. Делегации же в соответствии с полученными указаниями направляли его на рассмотрение своим правительствам. «Таким образом, его судьба была решена».

На заседаниях 15 августа Ворошилов в ожидании ответа западных правительств на советский «кардинальный вопрос» попросил началь­ника Генштаба Красной Армии Шапошникова изложить советские оперативные планы, содержавшие три варианта.

1. В случае объединенного германо-итальянского нападения на Англию и Францию СССР обещал выставить на Восточном фронте 2 миллиона человек, то есть 70% тех вооруженных сил, которые Англия и Франция выставят на западе против главного агрессора, Германии. В этом случае Польша должна сосредоточить свои во­оруженные силы на западе и против Восточной Пруссии. А «прави­тельства Англии и Франции должны добиться от Польши обязательства .на пропуск и действия вооруженных сил СССР, су­хопутных и воздушных, через Виленский коридор и по возможно­сти через Литву — к границам Восточной Пруссии, а также если обстановка потребует, то и через Галицию». В рамках совместных операций флотов Франция и Англия должны, далее, «добиться от Балтийских стран согласия на временное занятие... Аландских ост­ровов, Моонзундского архипелага с его островами (Эзель, Даго, Вормси), портов Ганге, Пернов, Гапсаль, Гайнаш и Либава в целях охраны нейтралитета и независимости этих стран от нападения со стороны Германии». В случае согласия этих стран советский Бал­тийский флот также «будет базироваться совместно с объединен­ным флотом Англии и Франции на Ганге, Аландском и Моонзундском архипелагах, Гапсаль, Пернов, Гайнаш и Либаве, в целях охраны независимости Балтийских стран». При этих услови­ях советский Балтийский флот сможет развернуть совместные крейсерские операции, действия подводных лодок, минировать при­брежные воды Восточной Пруссии и Померании и препятствовать подвозу промышленного сырья из Швеции в Германию.

2. В случае германского нападения на Польшу и Румынию обе эти страны выставляют на фронт свои вооруженные силы, а Франция и Ан­глия должны немедленно объявить войну агрессору. Участие СССР в войне «может быть [осуществлено ] только тогда, когда Франция и Анг­лия договорятся с Польшей и, по возможности, с Литвой, а также с Ру­мынией о пропуске наших войск и их действиях — через Виленский коридор, через Галицию и Румынию. В этом случае СССР выставляет 100% тех вооруженных сил, которые выставят Англия и Франция про­тив Германии непосредственно». Задачи английского флота на Север­ном море и советского Балтийского флота остаются те же, что и в первом варианте; помимо этого, на юге советский Черноморский флот блокирует устье Дуная и Босфор, не допуская прохода вражеских бое­вых кораблей.

3. В случае, если Германия, используя в качестве плацдарма терри­торию Финляндии, Эстонии или Латвии, направит свою агрессию про­тив СССР, Франция и Англия также должны немедленно вступить в войну. Польша на основании своих союзнических договоров с западны­ми державами должна выступить против Германии и «пропустить наши войска по договоренности правительств Англии и Франции с прави­тельством Польши через Виленский коридор и Галицию». Англия и Франция должны выставить на западе 70% количества войск, выстав­ляемых Советским Союзом на германском Восточном фронте, а Поль­ша — не менее 45 дивизий.

Руководитель французской делегации Думенк писал позже (сохра­нившиеся протоколы сведений об этом не дают), что он заявил Вороши­лову о своем согласии и подчеркнул, «что планы, которые он только что осветил, безусловно, представляют собой наилучший способ отраже­ния агрессии и что было бы полезно без дальнейших ожиданий изы­скать пути к их реализации... Что касается моего личного мнения, то миссии (сами) уже выразили свой интерес к ним». А член делегации капитан Бофр подчеркнул: «Было бы трудно выразиться более ясно и конкретно». Тем не менее между «первостепенно важной» советской концепцией, с одной стороны, и «путаными абстракциями» англо-­французского проекта — с другой, просматривалась «пропасть, отде­лявшая обе эти концепции и обе цивилизации друг от друга».

Руководитель английской делегации адмирал Драке поблагодарил Ворошилова и Шапошникова «за ясное и точное изложение плана», а в отчете своим руководителям назвал все это «детской затеей». На заседании 16 августа Ворошилов предложил прервать переговоры до получения ответа на «кардинальный вопрос». На заседании 17 августа он наконец прервал переговоры, ссылаясь на предстоящую в ближай­шее время «почти бесспорную» «большую европейскую войну», до поступления полномочий британской делегации и ответа на «карди­нальный вопрос» из Лондона и Парижа.

Было решено возобновить переговоры 21 августа.

 

Решающая акция Германии: предложение пакта о ненападении (17 августа)

Германское правительство благодаря секретным сообщениям из лондонских правительственных кругов, поступившим через герман­ское посольство, получило подробную информацию об этих перегово­рах. Гитлер и Риббентроп с величайшим вниманием наблюдали из Оберзальцберга за развитием событий. Чтобы самим не стать жертвой иностранных секретных служб, ими было дано указание переправлять всю важную информацию непосредственно через специальных курье­ров. Они знали, что, помимо германского посольства в Москве, и другие хорошо информированные миссии Германии на первых порах высоко оценивали шансы на успех западных военных миссий в Моск­ве. В то время как лондонский посол Дирксен тщетно добивался в министерстве иностранных дел приема у Риббентропа, поверенный в делах Тео Кордт сообщил министерству иностранных дел вечером 14 августа 1939 г., что отчет Уильяма Стрэнга о московских перегово­рах «звучит оптимистично: Советское правительство проявило столько знаков доброй воли к заключению договора, что уже нет никаких со­мнений в том, что он будет подписан». Подготовка к военной части пе­реговоров осуществляется по взаимному желанию «с величайшим ус­корением». Единственная еще не принятая формулировка для опреде­ления «косвенной агрессии» может быть найдена «сравнительно легко» после совместного изучения стратегических возможностей.

Когда это сообщение незадолго до полуночи 14 августа поступило в Берлин (ему могла предшествовать телефонная информация сходного содержания), Шуленбургу уже была отправлена телеграмма рейхсминистра: она содержала обширную инструкцию, сходную с большой не­отправленной инструкцией от конца мая 1939 г., но шла гораздо дальше в территориальных уступках. Фридрих Гауе вторично совер­шенно неожиданно для себя был вызван к Риббентропу, на этот раз из отпуска. В Фушле он должен был переработать уже подготовленный текст, который «сводился к предложению о вступлении в политические переговоры с целью заключения договора». После доработки текст был направлен для передачи в посольство в Москве, где Хильгер, дваж­ды в течение того дня предупрежденный Вайцзеккером о предстоящем получении инструкции, уже с вечера 14 августа договаривался о приеме посла наркомом иностранных дел. Посольство проявило нема­лую настойчивость, чтобы добиться 15 августа приема у В.М.Молото­ва. В конце концов прием был назначен на 20.00. В соответствии с советской точкой зрения «германское правительство еще раз проявило инициативу и сделало уже вполне официально решительный шаг».

Во время встречи Молотов, по словам Шуленбурга, был «как никог­да общительным». Шуленбург извинился за назойливость и сообщил о том, что ему известно, что Советское правительство заинтересовано в продолжении политических переговоров в Москве. Молотов, согласно записям Шуленбурга, подтвердил это. Затем Шуленбург зачитал инст­рукцию Риббентропа, заменив при этом некорректные, оскорбитель­ные выражения более подходящими. Шуленбург, как явствует из советской записи беседы, заявил, что полученную им из Берлина инст­рукцию он должен изложить устно, но по поручению Риббентропа он просит доложить о ней Сталину. Поэтому зачитанный им текст был тут же переведен на русский язык и записан. Эта процедура, как об этом сказано в советской записи беседы, заняла 40 минут. (Русский перевод приложен к советскому протоколу.)

В полном соответствии с советской доктриной о мирном сосущест­вовании государств с различными идеологическими системами Риб­бентроп в своей инструкции предлагал Советскому правительству навсегда покончить с периодом внешнеполитической вражды. Он отри­цал наличие каких бы то ни было агрессивных намерений Германии против СССР и повторял формулу о полностью согласованном урегу­лировании всех вопросов между Балтийским и Черным морями, таких, «как Балтийское море, Прибалтика, Польша, вопросы Юго-Востока и т.д.». Риббентроп писал также об историческом повороте в отноше­ниях между обоими народами во имя будущих поколений и не постес­нялся перефразировать слова Бисмарка, высоко чтимые сторонниками идеи Рапалло в России: «В прошлом у обеих стран все шло хорошо, ког­да они были друзьями, и плохо, когда они были врагами». Он призывал убрать наслоения взаимного недоверия, подогревая одновременно со­ветскую подозрительность в отношении «западных капиталистических демократий», являющихся «непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советской России». Они будут ныне вновь пытаться втянуть Россию в войну путем заключения военного со­юза против Германии — именно такая политика в 1914 г. поставила Россию на грань катастрофы. Поэтому «насущный интерес обеих стран заключается в том, чтобы избежать в будущем разрыва между Герма­нией и Россией в интересах западных демократий».

И прежде всего «английское подстрекательство к войне в Польше требует, по его мнению, «скорейшего решения» территориальных про­блем Восточной Европы», в противном случае могут возникнуть роко­вые последствия. В связи с этим Риббентроп заявлял о своей готовности «нанести краткий визит в Москву, чтобы от имени фюрера изложить его точку зрения господину Сталину», поскольку «обсуждение по обыч­ным дипломатическим каналам» потребует слишком много времени. Он лично хотел бы в Москве «заложить фундамент окончательного очищения германо-русских отношений». Руководствуясь указанием, Шуленбург в конце концов попросил Молотова о соответствующей аудиенции у Сталина.

Молотов приветствовал содержание заявления, однако подчерк­нул, в соответствии с записью Шуленбурга, что «осуществление визита рейхсминистра в Москву... (требует) тщательной подготовки, чтобы предполагаемый обмен мнениями принес результат». В записи Павло­ва отмечается, что, по мнению Молотова, «необходимо провести подго­товку определенных вопросов, для того чтобы принимать решения, а не просто вести переговоры». По словам Шуленбурга, Молотов согласил­ся, что «время не терпит», поскольку Советское правительство также не желает, чтобы «события поставили его перед совершившимися фак­тами», однако высказался за «предварительное выяснение и подготов­ку некоторых вопросов».

В состоявшейся затем беседе речь шла о планах правительства рей­ха. Молотов ошеломил Шуленбурга откровением о том, что уже в конце июня Советское правительство получило в Риме от Чиано информацию о существовании в Берлине некоего «плана Шуленбур­га», предусматривающего улучшение германо-советских отношений на основе пакта о ненападении и совместного гарантирования Прибал­тийских стран, содействие Германии в урегулировании взаимоотноше­ний СССР с Японией, а также заключение широкого хозяйственного соглашения с СССР. Молотов спросил Шуленбурга, насколько данное сообщение из Рима соответствует действительности. «Шуленбург вначале сильно покраснел» (советская запись беседы). Этот вопрос по­ставил Шуленбурга в затруднительное положение: он знал, что его план получил в Берлине лишь ограниченную поддержку, и Чиано, ве­роятно, опирался на сообщения Россо о совместных (полуконспиратив­ных) беседах. Он осторожно намекнул, что речь здесь, по-видимому, шла (в соответствии с записью Шуленбурга) о «комбинациях Россо». На вопрос Молотова, «не высосал ли Россо эти данные из пальца», он уклончиво ответил, что это «верно лишь относительно», и напомнил о том, что германская сторона «действительно желает улучшения герма­но-советских отношений». Между тем Шуленбург догадывался, что она преследует цели диаметрально противоположные его плану! В послед­нюю минуту советский собеседник задал ему опасный вопрос о дву­смысленности этой дипломатической инициативы. А затем тактично и, может быть, не без оснований поставил риторический вопрос, «пра­вильно ли информировал Россо свое правительство». В дальнейшем хо­де разговора Молотов, продолжая развивать этот вопрос, заявил, что «Советскому правительству в настоящий момент прежде всего хоте­лось бы знать, существуют ли планы, о которых говорилось в сообще­нии Россо, или нечто подобное в действительности и вынашивает ли еще германское правительство подобные идеи. Он, Молотов, ознако­мившись с сообщением из Рима, не нашел в нем ничего невероятного... У него сложилось впечатление, что в нем, должно быть, многое соответ­ствует истине, поскольку эти мысли развиваются в том же направле­нии, которое выработалось у германской стороны уже несколько месяцев назад» (запись Шуленбурга).

В советской записи беседы сказано, что Молотов в связи со своим упоминанием «плана Шуленбурга» подчеркнул: важно «выяснить мне­ние германского правительства по вопросу о пакте ненападения». Шу­ленбург ответил, «что все то, о чем он говорил Россо в части Балтийского моря, возможного улучшения отношений СССР с Япо­нией, нашло свое выражение в зачитанной им сегодня инструкции. Шуленбург (добавил), что его последние предложения еще более конк­ретны». Молотов подчеркнул, что «Германия до последнего времени не стремилась к улучшению взаимоотношений с СССР... мы, разумеется, приветствуем... сегодняшнее заявление посла... поскольку «план Шу­ленбурга» идет по той же линии... Шуленбург (спросил), можно ли пун­кты (его) «плана» принять за основу дальнейших переговоров. (Молотов ответил утвердительно и высказал пожелание), что теперь надо разговаривать в более конкретных формах». Тут же он вновь спро­сил Шуленбурга, сформировалось ли (также) у германского прави­тельства определенное мнение по вопросу о пакте ненападения. «Шуленбург (ответил), что с Риббентропом этот вопрос пока не обсуж­дался. Германское правительство не занимает в этом вопросе ни поло­жительной, ни отрицательной позиции. Тов. Молотов (заявил), что в связи с тем, что как Риббентроп, так и Шуленбург говорили об «освеже­нии» и о пополнении действующих советско-германских соглашений, важно выяснить мнение германского правительства по вопросу о пакте ненападения или о чем-либо подобном ему».

Затем Шуленбург спросил, «следует ли рассматривать упомянутые т. Молотовым пункты как предпосылку для приезда Риббентропа». Мо­лотов заявил, что он специально вызовет Шуленбурга и даст ему ответ на сегодняшнее заявление. Во всяком случае, по его мнению, перед приездом министра необходимо в качестве подготовки прояснить неко­торые вопросы. Шуленбург сообщил, «что телеграфирует содержание сегодняшней беседы в Берлин, где подчеркнет особую заинтересован­ность Советского правительства в названных т. Молотовым пунктах». Он попросил Молотова ускорить ответ на инструкцию Риббентропа.

В донесении, направленном в министерство иностранных дел, в ко­тором «план Шуленбурга» не упоминается, посол относит слова Моло­това к Россо. «Молотов повторил, что его в первую очередь интересует ответ на вопрос, имеется ли у германской стороны желание конкрети­зировать пункты, приведенные в сообщении Россо. Так, например, Со­ветское правительство хотело бы знать, видит ли Германия реальные возможности... воздействовать на Японию. И далее, как обстоят дела с идеей заключения пакта о ненападении? —добавил буквально Моло­тов». Молотов закончил беседу констатацией, что если германское пра­вительство при данных условиях разделяет желание заключить пакт о ненападении, «то по этому вопросу следует прежде провести конкрет­ные переговоры». Лишь при таких условиях можно говорить о визите Риббентропа.

Решающим в этой беседе было то, что Советское правительство рез­ко изменило позицию, впервые высказав свои пожелания. Они были конкретны, точны и заключались в следующем:

— пакт о ненападении с Германией,

— совместные гарантии нейтралитета Прибалтийских государств,

— отказ Германии от разжигания японской агрессии и вместо этого оказание влияния на Японию с целью прекращения ею пограничной войны,

—заключение соглашения по экономическим вопросам на широкой основе.

Изменение позиций советской стороны отразилось также в утверж­дении Молотова (зафиксированном лишь в записи Шуленбурга), что Советское правительство теперь убедилось в том, что «правительство Германии имеет действительно серьезные намерения внести измене­ния в свое отношение к Советскому Союзу», причем сделанное в этот день Шуленбургом заявление он оценил как «решающее».

В письме от 16 августа, доставленном Хервартом в Берлин, посол Шуленбург сообщал статс-секретарю о своем удовлетворении бесе­дой. Тот факт, что рейхсминистр сам предлагает свой визит, по-видимому, льстит Советскому правительству, которое тщетно добивалось высокопоставленного партнера по переговорам с английской стороны. Послу показалось примечательной «во вчерашних высказываниях гос­подина Молотова удивительная умеренность в его требованиях к нам». Он отметил в качестве значительного момента советское желание за­ключить с Германией пакт о ненападении. В отношении Японии Молотов довольствовался лишь пожеланием, чтобы германское правительство оказало содействие советско-японскому примирению. Однако в вопросе Прибалтики не последовало никаких уточнений со­ветских пожеланий. В настоящий момент, заключил посол, дело дейст­вительно выглядит таким образом, «что мы добились в здешних переговорах желаемого успеха».

Гитлер и его министр иностранных дел «как на иголках» ожи­дали в Берхтесгадене результата этой беседы. Отчет Шуленбурга от 16 августа был истолкован таким образом, что Советское правительст­во «в принципе не отклонило мысли о том, чтобы поставить немецко-русские отношения на новую политическую основу, однако высказалось в том смысле, что до начала прямых переговоров потребу­ется длительное изучение и дипломатическая подготовка». Эту по­зицию Советского правительства Гитлер счел неудовлетворительной. Немедленно в 14 час. 30 мин. того же дня он дал указание направить но­вое послание Молотову, «в котором высказывалось настойчивое поже­лание германской стороны о немедленном начале переговоров». Уже в послеобеденные часы того же 16 августа новая инструкция из Оберзальцберга была срочно направлена в бюро статс-секретаря на Вильгельмштрассе, а оттуда в германское посольство в Москве. B 10 часов 17 августа Шуленбург через Хильгера вновь попросил аудиенции у Мо­лотова с замечанием, что хотел бы в дополнение к вчерашнему посла­нию рейхсминистра «сообщить только что полученную из Берлина инструкцию, которая касается поставленных Молотовым вопро­сов».

Когда телефонный звонок Хильгера раздался в особняке на Спири­доновке, там как раз собирались члены военных миссий на свое шестое и пока заключительное заседание. Назначенное на 10.00, оно началось лишь в 10 час. 07 мин. За эти семь минут Молотов, по-видимому, по те­лефону сообщил в Кремль Сталину о содержании разговора с советни­ком Хильгером. Сталин взвесил значение сообщения, которое он в связи с обстоятельствами, возможно, оценил достаточно высоко, и от­дал два распоряжения:

— Ворошилову он дал указание во время первого заседания этого дня решительно потребовать от западных военных миссий ответа на «кардинальный вопрос»; Советское правительство вплоть до этого дня еще не совсем исключало возможность коренного поворота в перегово­рах, но с этого момента его ожидания сократились до минимума.

— Молотов получил указание в конце дня принять и выслушать германского посла. При таких обстоятельствах Шуленбургу была пре­доставлена аудиенция у Молотова в 20.00.

В этот день Ворошилов поставил дальнейшие переговоры в зависи­мость от поступления полномочий британской миссии и ответа на со­ветский «кардинальный вопрос». На западные делегации заметного воздействия это не произвело. Если смотреть с советских позиций, то советская делегация должна была «поистине набраться терпения», что­бы и дальше заниматься поднятыми западной стороной частными во­просами. «Вопрос Ворошилова все еще без ответа... Теперь уже ничто не может убедить советских делегатов в том, что можно рассчитывать на положительный ответ Англии и Франции». В 13 час. 43 мин. Во­рошилов прервал переговоры. Следующее заседание было назначено на 21 августа.

В результате британский посол в Варшаве сэр У. Кеннард получил наконец 17 августа от британского правительства указание поддержать усилия его французского коллеги Ноэля, направленные на то, чтобы склонить польское правительство к согласию на проход советских войск через польскую территорию. При этом его внимание обращалось на «опасность германо-советского соглашения в ущерб Польше и Ру­мынии, что привело бы к срыву проходящих в настоящее время перего­воров в Москве». В этих предупреждениях чувствуется влияние информации, поступавшей в западные посольства в Москве из посоль­ства Германии. Английская дипломатия пришла в движение.

После переноса переговоров руководители советской делегации от­правились на доклад к Сталину. Н.Г.Кузнецов рассказывает, что при докладе И.В.Сталину они услышали от него, что он не считает намерения англичан серьезными. Как сообщил Кузнецов Безыменскому, до 16 ав­густа Советское правительство еще взвешивало все «за» и «против». Похоже, что при обсуждении со Сталиным и Молотовым, состоявшемся после военных переговоров 17 августа, окончательный верх взяло «против»: во второй половине дня 17 августа, заслушав доклады военных, Сталин принял решение использовать наступивший в военных перего­ворах перерыв для проверки реальности германских предложений. Отпустив военных, Сталин, который был известен германскому посольству как мастер быстрых и точных формулировок, продикто­вал правительственное заявление, которое Молотов дол жен был зачитать и передать германскому послу, если, как ожидалось, германское правительство в новой инструкции своему послу остановится на постав­ленных передним 15 августа вопросах. Это заявление представляло со­бой чрезвычайно трезвый и лишь условно положительный ответ на чрезмерные любезности германской стороны. Сталин, которого, как пи­сал Майский, «политика Чемберлена и Даладье вынудила изменить свой внешнеполитический курс, начал этот неизбежный поворот спо­койно, трезво, хладнокровно, без излишней поспешности».

В своей инструкции от 16 августа, которую Шуленбург должен был лишь зачитать, но не передавать, Риббентроп пошел навстречу всем пожеланиям Советского правительства, изложенным в «плане Шулен­бурга». Уверяя, что «выдвинутые господином Молотовым пункты... (совпадают) с желаниями Германии» (при оглашении инструкции Шу­ленбург подчеркнул этот момент), он сообщал, что может дать следую­щие обещания:

— Германия готова заключить не подлежащий расторжению пакт о ненападении на 25 лет, срок для такого рода договоров по тем временам необычно длинный;

— она готова «дать совместные с Советским Союзом гарантии При­балтийским государствам» (здесь, как говорится в советской записи, Шуленбург заметил, что «пункт о совместной гарантии Балтийских го­сударств включен в этот ответ потому, что, как кажется германскому правительству, Советское правительство желает этого»);

— она готова «употребить свое влияние для улучшения и консоли­дации советско-японских отношений». (Здесь, как следует из совет­ской записи, Шуленбург прервал чтение инструкции и заметил: «Мы... не совсем поняли т. Молотова, повторял ли он в беседе 15 августа план, изложенный Россо, или выразил этим и желание самого Советского правительства. Германское правительство, внося это, думало, что пой­дет навстречу желаниям Советского правительства...Тов. Молотов (за­явил), что этот пункт нуждается в уточнении».)

Во второй части инструкции содержался недвусмысленный пассаж: «Фюрер считает, что, принимая во внимание нынешнее положение и возможность наступления серьезных событий в любой момент (прошу сказать г-ну Молотову, что Германия не намерена долго терпеть поль­ские провокации), желательно принципиально и быстро прояснить советско-германские отношения, позиции обеих сторон по актуальным вопросам. Поэтому я готов самолетом прибыть в Москву в любое время после пятницы, 18.8, с полномочиями от фюрера вести переговоры по всему комплексу германо-советских вопросов и, если это потребуется, подписать соответствующие договоры». В дополнение к оглашенной инструкции Шуленбург попросил Молотова — как об этом сказано в со­ветской записи беседы — «согласно полученному им в частном порядке указанию... начать переговоры с Риббентропом на этой или следующей неделе... Шуленбург (попросил) ускорить ответ».

После этого, не вдаваясь подробно в содержание инструкции, Мо­лотов заявил, что может уже сегодня вручить письменный ответ Совет­ского правительства на германские предложения от 15 августа. И добавил, что Сталин следит (в записи Шуленбурга — «следит с боль­шим интересом») за переговорами и поддерживает (у Шуленбурга — «полностью поддерживает») ответ Молотова.

В советском ответе говорилось, что Советское правительство при­няло к сведению переданное 15 августа заявление о желании герман­ского правительства улучшить отношения. «До последнего времени Советское правительство, учитывая официальные заявления отдель­ных представителей германского правительства, имевшие нередко не­дружелюбный и даже враждебный характер в отношении СССР, исходило из того, что германское правительство ищет повода для столк­новений с СССР, готовится к этим столкновениям и обосновывает не­редко необходимость роста своих вооружений неизбежностью таких столкновений. Мы уже не говорим о том, что германское правительст­во, используя так называемый антикоминтерновский пакт, стремилось создать и создавало единый фронт ряда государств против СССР, с осо­бой настойчивостью привлекая к этому Японию». Вполне понятно, что такая политика вынуждала Советское правительство «принимать серь­езные меры к подготовке отпора против возможной агрессии в отноше­нии СССР со стороны Германии и, значит, принимать участие в деле организации фронта обороны ряда государств против такой агрессии». Затем следовало (выделение автора):«Если, однако, теперь германское правительство делает поворот от старой политики в сторону серьезного улучшения политических отношений с СССР, то Советское правитель­ство может только приветствовать такой поворот и готово, со своей сто­роны, перестроить свою политику в духе ее серьезного улучшения в отношении Германии».

Далее шло повторение принципа мирного сосуществования и ут­верждение, что для установления новых, улучшенных политических отношений уже сейчас возможны серьезные практические шаги в этом направлении: первым шагом «могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения», а «вторым шагом через короткий срок могло бы быть заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о ней­тралитете 1926 г. с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопро­сах внешней политики с тем, чтобы последний представлял органи­ческую часть пакта». Это было первое советское упоминание «специального протокола». Что же имелось в виду?

Последовавший далее обмен мнениями вносит в этот вопрос неко­торую ясность. Вначале, как об этом сказано в советской записи, Моло­тов вновь старался выиграть время, интерпретируя советский ответ в том смысле, «что прежде, чем начать переговоры об улучшении поли­тических взаимоотношений, надо завершить переговоры о кредитно-торговом соглашении». (Согласно записи Шуленбурга, он добавил: «Что начато, нужно непременно закончить».) «Это будет первым ша­гом... Вторым шагом будет являться либо подтверждение договора 1926 г., что имел, очевидно, в виду Шуленбург... или заключение дого­вора о ненападении плюс протокол по вопросам внешней политики, в которых заинтересованы договаривающиеся стороны... Затем т. Моло­тов задает вопрос, как оценивает Шуленбург перспективы первого и последних шагов. Что касается кредитно-торговых переговоров, отве­чает Шуленбург, то у него складывается впечатление, что соглашение не сегодня-завтра состоится. О втором шаге Шуленбург телеграфирует в Берлин и запросит проект договора. Но Шуленбург усматривает труд­ности в дополнительном протоколе».

На это Молотов сказал, «что надо иметь проект пакта о ненападе­нии или подтверждение старого договора о нейтралитете. Необходимо сделать то или другое по выбору германского правительства. Хорошо бы получить схему пакта и тогда можно перейти к протоколу».

Шуленбург сказал, «что будь то заключение нового пакта о ненапа­дении или подтверждение старого договора о нейтралитете, речь может идти лишь об одном параграфе». (Он думал при этом о заявлении СССР об отказе от применения силы, чего хотела немецкая сторона.) «Центр же тяжести, по его мнению, будет лежать в протоколе, и поэтому жела­тельно получить от Советского правительства хотя бы эскиз протокола. Протокол будет иметь важное значение, подчеркивает Шуленбург, так как при его составлении всплывут такие вопросы, как вопрос о гарантии Прибалтийским странам и пр. Тов. Молотов говорит, что он не распола­гал ответом германского правительства по поводу пакта о ненападении, вопрос о котором раньше германским правительством вообще не ста­вился. Надо рассмотреть сегодняшний ответ. Вопрос же о протоколе по­ка не детализируется. При его составлении как германской, так и советской стороной будут, между прочим, рассмотрены вопросы, затро­нутые в германском заявлении 15 августа. Инициатива при составле­нии протокола должна исходить не только от советской, но и от германской стороны. Естественно, что вопросы, затронутые в герман­ском заявлении 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол. Германскому правительству следует обдумать это. Надо полагать, что договор будет содержать четыре-пять пунктов, а не один, как думает Шуленбург. Шуленбург заявляет, что он не сомневается, что германское правительство готово дать проект пакта. Заведующий правовым отделом МИД блестяще справится с такой задачей, как со­ставление проекта договора. Но он, очевидно, встретит затруднения при составлении протокола, и поэтому желательно для облегчения его работы иметь предварительную наметку того, что он должен содер­жать. Например, остается открытым вопрос о гарантиях Прибалтий­ским странам. Может быть, в протоколе надо отразить заявление 15 августа, в котором сказано, что Германия учтет интересы СССР в Балтийском море?»

Молотов ответил, «что содержание протокола должно быть предме­том обсуждения. Торговое соглашение находится уже в стадии завер­шения, надо готовить проект пакта о ненападении или подтверждение договора 1926 г., и в процессе рассмотрения этого можно будет подойти к более конкретным вопросам о содержании протокола. Шуленбург обещает запросить в Берлине проект договора. Что касается протокола, то он будет просить составить [его ] на основе германского заявления 15 августа, внеся туда общую формулу об учете Германией интересов в Балтике».

В записи Шуленбурга говорится, что он выразил мысль о том, что в Москве Риббентроп сможет «заключить такой протокол, в который могли бы войти и упоминавшиеся вопросы, а также новые, которые еще, возможно, возникнут». И все же мысли советских руководителей вновь и вновь возвращались к протоколу. Молотов, согласно советской записи, с большой сдержанностью отвечал: «Вопрос о протоколе, кото­рый должен являться неотъемлемой частью пакта, является серьезным вопросом. Какие вопросы должны войти в протокол, об этом должно ду­мать германское правительство. Об этом мы также думаем. Советское правительство считается с мнением германского правительства, что нельзя откладывать на длительный срок вопросы, которые мы обсужда­ем. Но перед приездом Риббентропа надо получить уверенность, что переговоры обеспечат достижение определенных решений».

Как сообщал в Берлин Шуленбург, Советское правительство опаса­лось «внимания, которое привлекла бы к себе такая поездка», и предпочитало «проделать практическую работу без большого шума», а подобная поездка требует «основательной подготовки». Неоднократ­ные возражения Шуленбурга Молотов отклонил. Он предложил, чтобы германская сторона немедленно занялась разработкой «проектов пакта о ненападении или обновления договора о нейтралитете, а также про­ектом протокола», «тем же займется и советская сторона».

Вновь с нетерпением ожидали ответа Шуленбурга в Оберзальцберге. Его отчет, датированный утром 18 августа, принес новое разочарование: беседы с Молотовым «шли не в том направлении». В эфир было немедленно направлено новое указание. Уже вечером 18 августа посол получил поручение Вайцзеккера «завтра утром, в субботу, дого­вориться об аудиенции у Молотова и принять все меры к тому, чтобы Вы были приняты в первой половине дня». Вслед за этим рано утром 19 августа Шуленбург получил инструкцию, которая предписывала ему добиться «немедленной беседы с господином Молотовым и исполь­зовать все средства, чтобы эта беседа состоялась без малейшего промед­ления». В этих словах содержался упрек послу, которого Риббентроп подозревал в медлительности при выполнении его указаний.

Нарком иностранных дел принял посла в субботу, 19 августа, в 14 часов. После новых извинений за эту настойчивость, с которой он до­бивался беседы, посол проинформировал Советское правительство о чрезвычайном обострении положения и о возможности конфликта в ближайшее время. Риббентроп надеется добиться ясности в отношени­ях между СССР и Германией — как это говорится в советской записи — еще до его возникновения, так как «во время конфликта это сделать бу­дет трудно». В Германии считают, что первый шаг в значительной сте­пени сделан. «В вопросы взаимной гарантии Прибалтийских стран, пакта о ненападении, влияния на Японию также внесена ясность. И по­этому Риббентроп придает большое значение своему приезду и считает нужным со всей быстротой приступить ко второму этапу. Риббентроп имел бы неограниченные полномочия Гитлера заключить всякое согла­шение, которого бы желало Советское правительство». (По его указа­нию Шуленбург говорил о «немедленной поездке» Риббентропа, который мог, обладая «неограниченными полномочиями, данными ему фюрером... исчерпывающим образом и до конца урегулировать весь комплекс вопросов».) В ходе дальнейшей беседы, когда Молотов внача­ле отказался дать согласие на немедленный визит, Шуленбург, кото­рый все время «настаивал на приезде Риббентропа» (советская запись Павлова), подчеркнул, что «и Гитлер придает (приезду) громадное значение. Риббентроп смог бы заключить протокол, в который бы во­шли как упоминавшиеся уже вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть. Время не терпит», — добавил Шуленбург.

Такой нажим наложил отпечаток на весь характер беседы: пакт о ненападении не требует «длительной подготовки» (Шуленбург), воп­рос об этом пакте «представляется ясным и простым» (Павлов). Герман­ское правительство имеет в виду «следующие два пункта»:

«1) германское правительство и Советское правительство обязуют­ся ни в коем случае не прибегать к войне или иным способам примене­ния силы;

2) этот договор вступает в силу немедленно и действует без денонса­ции в течение 25 лет».

С технической точки зрения это был лишь рудимент пакта о не­нападении, а по содержанию — в лихорадочной спешке состряпан­ное заявление о неприменении силы, которое должно было выглядеть вызовом самолюбию любого цивилизованного государства. Развяз­ность грубой поделки подчеркивалась еще и обещанием Риббентропа «при устных переговорах в Москве уточнить детали и в случае необ­ходимости пойти навстречу русским пожеланиям». Он мог также «подписать специальный протокол, регулирующий интересы сторон, например урегулирование сфер интересов в районе Балтийского мо­ря, вопросов Прибалтийских государств и т.д.». Это было первое упо­минание понятия «сфера интересов» в рамках немецких усилий в борьбе за нейтралитет СССР. Это понятие было применено в довольно точном смысле английской стороной во время проходивших в течение тех же недель англо-германских переговоров об урегулировании от­ношений, а теперь позаимствовано германской стороной без какого-либо уточнения.

Поэтому неудивительно, что Молотов, как говорится в записи Пав­лова, спросил, «неужели весь договор состоит только из двух пунктов». При этом он заметил, что существуют «типичные договоры» такого ро­да, которые можно было бы использовать и в этом случае. «Шуленбург отвечает, что он ничего не имел бы против использования этих пактов. Гитлер готов учесть все, чего пожелает СССР». Далее Шуленбург вы­сказал свое убеждение в том, что и «при составлении протокола также не должно встретиться затруднений», поскольку правительство рейха готово «идти навстречу всем желаниям Советского правительства».

При передаче этой инструкции посол действительно должен был настаивать «на скорейшем осуществлении» визита и «соответственно противодействовать новым русским возражениям». В ней было весьма недвусмысленно указано послу: «Вы должны иметь в виду тот реша­ющий факт, что возникновение в ближайшее время открытого германо-польского конфликта возможно и что мы поэтому очень заинтересованы в том, чтобы мой визит в Москву состоялся немедлен­но». Как докладывал Шуленбург поздним вечером 19 августа в Бер­лин, он действительно выполнял инструкцию, и советские документы это подтверждают: он все время пытался убедить Молотова, что приезд Риббентропа является единственным средством, чтобы, по его словам, «добиться ускорения, настоятельно диктуемого политической обстановкой». Однако в Берлине с замешательством констатировали, что и в этой беседе, «несмотря на все усилия, соглашения достигнуто не было».

Осторожные вопросы Молотова множились по мере возрастания нажима со стороны Шуленбурга. Молотов, согласно записи Шуленбур­га, заявил, что Советское правительство «понимает намерения», свя­занные с приездом Риббентропа, «однако оно продолжает придерживаться мнения, что пока еще невозможно даже приблизи­тельно наметить дату визита, поскольку он требует основательной под­готовки. Это касается как пакта о ненападении, так и содержания подлежащего одновременному заключению протокола». Германский проект пакта о ненападении Молотов деликатно оценил как «ни в коем случае не исчерпывающий». Советское правительство хотело бы, «что­бы в основу пакта о ненападении с Германией в качестве образца был взят один из многих пактов о ненападении, заключенных Советским правительством с другими странами (например, с Польшей, Латвией, Эстонией и т.д.). Он предоставляет германскому правительству самому выбрать то, что оно сочтет подходящим». Затем Молотов долго говорил о протоколе. Содержание протокола он назвал «серьезным вопросом» и подчеркнул, что о конкретных пунктах в первую очередь «должно ду­мать германское правительство». Советское правительство также ожи­дает точных данных от германской стороны. Молотов подчеркнул принципиальный для советской стороны характер принимаемых реше­ний, стоявший в резком контрасте с продиктованными тактическими соображениями стремлением Германии к заключению пакта. «Отно­шение Советского правительства к договорам, которые оно заключает, очень серьезно, оно выполняет принимаемые на себя обязательства и ожидает того же от своих партнеров по договорам». Как следует из со­ветской записи, «Молотов, подчеркивая серьезность, с которой мы от­носимся к этим вопросам, заявляет, что мы что говорим, то и делаем. Мы не отказываемся от своих слов и желали бы, чтобы германская сто­рона придерживалась бы той же линии». Молотову, кроме того, захоте­лось узнать, «можно ли объяснить желание германского правительства ускорить настоящие переговоры тем, что германское правительство ин­тересуется вопросами германо-польских отношений, в частности Дан­цигом. Шуленбург отвечает утвердительно, добавляя, что именно эти вопросы являются исходной точкой при желании учесть интересы СССР перед наступлением событий. Шуленбург считает, что подготов­ка, о которой говорил Молотов, уже закончена, и подчеркивает, что они готовы идти навстречу всем желаниям Советского правительства».

На все аргументы Шуленбурга «Молотов оставался явно непоколе­бимым» (запись Шуленбурга). Он отметил, что не сделан еще даже пер­вый шаг, еще не заключен торговый договор. Прежде должно быть подписано соглашение о торговле, опубликование которого «должно произвести важное внешнее воздействие. А потом очередь дойдет до пакта о ненападении и протокола». Он отпустил посла с замечанием, что сообщил ему точку зрения Советского правительства и что «доба­вить ничего не имеет». Как отмечал принимавший участие в беседе в качестве переводчика советник посольства Хильгер, несмотря на неог­раниченную готовность к уступкам германского правительства, Моло­тов «окопался» за необходимостью заручиться дополнительными инструкциями своего правительства (Сталина), получить уточненные данные о пунктах, которые было необходимо включить в протокол.

Шуленбург и Хильгер покинули Молотова примерно в 15 часов по­сле часовой беседы «безрезультатно». В 15.30 в тот же день, 19 авгу­ста, в посольство поступило телефонное сообщение из Народного комиссариата иностранных дел, что посла просят вновь посетить Моло­това в Кремле в 16 час. 30 мин. Во время этого визита нарком иностранных дел сообщил послу о том, что проинформировал свое правительство (то есть Сталина) о содержании последней беседы. Для облегчения работы он передал послу советский проект договора. После того как текст проекта был зачитан, Молотов сообщил, что Риббентроп мог бы приехать 26 — 27 августа, после подписания соглашения о торг­овле и кредитах. Молотов завершил беседу замечанием: «Вот это уже конкретный шаг!»

Германская сторона объясняла этот происшедший менее чем в тече­ние часа поворот в позиции Молотова внезапным вмешательством Ста­лина. На это можно возразить, поскольку Сталин, учитывая чрезвычайную напряженность обстановки, безусловно, ежедневно после происходивших бесед выслушивал отчеты Молотова. Поэтому воз­никает вопрос, почему он во второй половине этого дня, 19 августа, а не раньше дал свое принципиальное согласие на приезд Риббентропа, рас­порядился передать уже, возможно, заранее подготовленный проект договора и уполномочил советское торгпредство в Берлине подписать торгово-экономическое соглашение.

Ответ на этот вопрос, помимо чрезвычайно определенного и все бо­лее неотложного характера сделанных в этот день германских предло­жений, лежит, с одной стороны, в осведомленности Сталина о безуспешных англо-французских усилиях относительно права прохо­да советских войск через польскую территорию и, с другой стороны, в осложнениях положения СССР на Дальнем Востоке. 19 августа стало очевидным, что объединенные к этому времени попытки английской и французской дипломатии в Варшаве побудить польское правительство и генералитет пойти на уступки в вопросе возможного пропуска совет­ских войск потерпели провал. Вечером 19 августа польский министр иностранных дел Бек окончательно сообщил французскому послу Ноэ­лю об отрицательной позиции своего правительства, охарактеризовав в качестве «непреложного принципа политики Польши... запрет каким бы то ни было иностранным войскам» использовать для прохода ее территорию. Несмотря на дальнейшие интенсивные усилия француз­ской стороны, ожидать изменения польской позиции не приходилось.

До этого времени Сталин, по выражению Шнурре, «медлил» давать указание о подписании уже парафированного торгово-кредитного со­глашения, то есть сделать первый шаг на пути дальнейшего германо-советского сближения. «Он использовал торгово-кредитное соглашение в качестве тормоза, выжидая, не сможет ли он еще заклю­чить соглашение с англичанами и французами. 19 августа последовал отказ поляков. Лишь после этого Сталин убрал барьер. В ночь с 19-го на 20-е он дал указание подписывать».

Этим подписанием Сталин предоставил для Красной Армии опре­деленную передышку на Западе. Потому что на восточной границе СССР, на японо-монгольском фронте, Генштаб именно в этот момент завершил последние приготовления к первому контрнаступлению Красной Армии. В момент подписания в Берлине торгово-кредитного соглашения советские военно-воздушные силы приступили к самой до той поры широкой боевой операции на японской границе. 20 августа 1939 г. началось большое советское наступление. Это было дорогостоя­щее и рискованное предприятие. Военная разгрузка Красной Армии на Западе была так же важна, как была желательна дипломатическая раз­грузка на Востоке в смысле оказания влияния Германии на Японию.

Симптомом большой озабоченности Сталина, вызванной военной эскалацией на Дальнем Востоке, явился тот факт, что именно в эти на­пряженные и богатые событиями дни он нашел возможным опубликовать опровержение ТАСС. Внешне он устранял с пути балласт, способный затруднить прерванные военные переговоры. 19 августа «Правда» опубликовала, а 20 августа «Известия» повторили за­явление ТАСС, в котором Советское правительство опровергало сооб­щение ведущих польских газет о будто бы возникших между западны­ми делегациями и советской миссией на военных переговорах в Москве разногласиях якобы по поводу советского требования о западной помо­щи в случае развязывания войны на Дальнем Востоке. ТАСС это сооб­щение категорически опровергло, заявив, что оно является сплошным вымыслом, однако не преминуло добавить, что существующие на са­мом деле разногласия касаются совсем другого вопроса. Таким обра­зом, признавалось наличие разногласий в нарушение договоренности о сохранении секретности переговоров. На следующей встрече военных миссий 21 августа советская миссия не без основания была привлечена к ответственности западной стороной. Сталин должен был иметь очень основательные причины для публикации опровержения ТАСС, которые не имели непосредственного отношения к Германии, посколь­ку уже возникший прямой контакт мог предоставить и иные возможно­сти передачи информации. В широком смысле это опровержение ТАСС было адресовано Японии, где, по советским предположениям, герман­ское правительство к этому времени уже зондировало условия улажи­вания ее конфликта с СССР.

Надежда на сдерживание японской агрессии стояла в центре совет­ского проекта пакта о ненападении. В основу этого проекта были по­ложены предыдущие советские пакты о ненападении. Он состоял из пяти статей и постскриптума, в котором упоминался «особый прото­кол», который объявлялся «составной частью пакта».

Статья 1 содержала взаимный отказ от применения насилия пер­вым, от агрессивного действия или нападения одного государства на другое как отдельно, так и совместно с другими державами. Таким об­разом, Советский Союз оставил за собой право на оборонительную во­енную акцию по обузданию германской агрессии отдельно или совместно с другими державами (например, в духе начавшихся воен­ных переговоров, чисто оборонительный характер которых постоянно подчеркивался Советским правительством).

Статья 2 запрещала договаривающимся странам в какой-либо форме поддерживать третью державу, делающую одного из партне­ров «объектом насилия или нападения». Эта статья сводилась к от­мене антикоминтерновского пакта, поскольку Германия обязывалась отказаться от какой-либо «поддержки» Японии. Совет­ское правительство, несомненно, планировало расширить этот пункт в «особом протоколе» до активного воздействия Германии в положительном смысле на Японию. Нападение какой-либо «третьей державы» на Германию представлялось маловероятным. А советская поддержка третьей державы, ставшей объектом герман­ского насилия, таким образом, не исключалась.

Статья 3 содержала оговорку о консультациях при возникновении споров или конфликтов, причем в необходимых случаях должны были создаваться комиссии по урегулированию конфликта.

В Статье 4 оговаривался пятилетний срок действия договора с авто­матическим продлением на следующие пять лет.

В Статье 5 предлагалось вступление договора в силу лишь после его ратификации, которая должна была произойти в возможно короткий срок.

Это были, как отмечала с некоторым разочарованием германская сторона, в общем, «обычные условия» пактов о ненападении эры Келлога — Бриана. Правда, в одном существенном пункте советский проект отходил от классической формы, делая уступку агрессивному государству Гитлера: Статья 2 проекта очень характерно отличалась от соответствующей статьи Берлинского договора 1926 г.: там обязатель­ство нейтралитета обусловливалось «миролюбивым образом действий» партнера по договору, теперь же в советском проекте этого условия не было. Правда, в формулировке предусматривалось, что обещание всту­пало в силу лишь в том случае, когда другая договаривающаяся сторона становилась «объектом» агрессии, а это означало, что «акт насилия» или «нападение» от нее исходить не могли. Советское правительство, по-видимому, сочло излишним придерживаться условия о «мирном по­ведении», учитывая явно воинственное поведение германского прави­тельства. Таким образом, однако, широко открывались двери для любого нападения Германии, «спровоцированного» якобы актом наси­лия со стороны третьей державы.

Остается под вопросом, предвидело ли и в какой степени эту воз­можность германское посольство. Итальянский посол, которого Шу­ленбург посетил после своего возвращения из Наркомата иностранных дел, чтобы подробно проинформировать, сообщал в Рим, что текст до­говора соответствует «обычной модели»; правда, «протокол» (пока еще неясно, будет он секретным или несекретным) оставляет еще «поле для дискуссии». Советское правительство намерено включить в этот прото­кол гарантии Прибалтийским государствам и оказание влияния на Японию.

Когда посол Шуленбург в ночь с 20 на 21 августа направил этот со­ветский проект договора в Берлин, он должен был испытывать чувство, что усилия его пяти тяжелых лет в Москве оправдались. Он был преис­полнен надежды, «что пакт о ненападении с Советским Союзом мог бы оказаться инструментом мира. Как бы невероятно это ни звучало сегод­ня», — писал после войны его многолетний сотрудник Густав Хиль­гер, — летом 1939 г. мы действительно придерживались мнения, что, как только Германия обеспечит себе безопасный русский тыл, Англия и Франция сумеют принудить Польшу к умеренности и уступчивости. В качестве результата мы ожидали германо-польского примирения на базе возвращения Данцига и создания «коридора через коридор». Мы были склонны из своей московской дали верить заверениям Гитлера, что он тогда «не будет больше предъявлять никаких новых территори­альных требований в Европе». Подобное решение польской проблемы представлялось нам единственной возможностью предотвратить вто­рую мировую войну. Когда мы в ходе дальнейших переговоров поняли, что Гитлер вообще не хотел с Польшей никакого взаимопонимания, а стремился к войне с Польшей с целью ее уничтожения, мы пытались утешить себя мыслью, что германо-польский конфликт все-таки луч­ше, чем вторая мировая война». Как отмечал Хильгер, эти рассужде­ния в августе 1939 г. уже носили знак глубокой озабоченности и скепси­са.

Для Шуленбурга ночные часы с 20 на 21 августа также были полны тревоги. В 21.00 он получил телеграмму статс-секретаря, который по­ручал ему немедленно, «а именно еще сегодня», в воскресенье, 20 авгу­ста, посетить Наркомат иностранных дел, «чтобы передать важное послание фюрера Сталину. Указанное послание следует телегра­фом».

Шуленбург ответил, что сейчас уже не удастся «застать на месте от­ветственного чиновника Наркомата иностранных дел» и что он сможет выполнить это поручение лишь в понедельник, 21 августа. Он ожи­дал в посольстве приема «правительственной телеграммы».

Между тем он писал в личном письме в Берлин: «Мы все еще нахо­димся здесь в центре мировой политики. В настоящее время здесь ведут переговоры британские и французские военные, пока без видимого ус­пеха. А у нас громадная работа; мы завалены телеграммами и т.д.... Вчера ночью в Берлине подписано германо-советское экономическое соглашение, что при нынешнем политическом положении означает больше, чем может показаться. Но ты должна и дальше держать боль­шой палец... по меньшей мере еще 10 дней. Пока неясно, поеду ли я в Нюрнберг, но я думаю, что да, хотя, может быть, и с небольшим опозда­нием... Сегодня 21 августа (подчеркнуто двойной чертой, — прим. авто­ра), 2 часа ночи. Мне только что звонили из канцелярии, что из Берлина поступила «сверхсрочная» и бесконечная телеграмма. Через 1,5 часа мне ее пришлют в расшифрованном виде; до тех пор я должен бодрствовать. Несмотря на это, я на сегодня письмо кончаю; мне хочет­ся, да и нужно, еще немного «подремать» в кресле, поскольку много по­спать в эту ночь мне не придется. Завтра я к этому письму что-нибудь добавлю, если появится что-то заслуживающее внимания...

21.8.39 г., 18 часов

Я сейчас прямо из Кремля. Когда ты получишь это письмо, тебе уже будет известно из газет о крупном успехе. Это дипломатическое чудо! Его последствия невозможно предвидеть. Мои шифровальщики не спали уже несколько ночей, я тоже слегка утомился. А нам пред­стоят еще несколько дней высочайшего напряжения. Но теперь это не имеет значения, после того, как принято решение, которого мы доби­вались и желали. Надеюсь, что обстоятельства не испортят того, что сейчас в полном порядке. Во всяком случае свою задачу мы выполни­ли. Мы добились за три недели того, чего англичане и французы не могли достичь за многие месяцы! Лишь бы из всего этого вышло что-нибудь хорошее!»