По истечении ровно пятидесяти лет после заключения пакта Гитле­ра — Сталина советское руководство, возглавляемое Михаилом Горба­чевым, поставило вопрос о том, кто несет ответственность за появление этого пакта. То, что это делает Советский Союз — держава-победительница, уже само по себе заслуживает признания и ограничивает критиков в их рамках. Не менее достойна признания и откровенность, сопутствующая обмену мнениями. Изложены самые различные точки зрения, причем наряду с деловым по характеру самоосмыслением на­ружу выплеснулись и национальные страсти. Не все аргументы, каки­ми бы удивительными и привлекательными они ни показались современнику, могут быть приняты всерьез исследователем. Одна из главных причин столь большого разброса мнений, влекущих за собой и политическую переориентацию далеко идущей значимости, коренится в различном характере тех инициатив, которые привели тогда к заклю­чению пакта.

В заключение попытаемся еще раз очертить и дифференцировать эти инициативы.

1. Инициатива германской дипломатии, занимавшейся Россией. Первая инициатива относительно сближения исходила от сотрудников соответствующего отдела в министерстве иностранных дел. Ее стали проявлять непосредственно после подписания Мюнхенского соглаше­ния с целью создания такой внешнеполитической ситуации, которая исключила бы повторение осложнений масштаба судетского кризиса со всеми возможными в подобном случае катастрофическими последстви­ями. За исходный момент была взята внешнеполитическая изоляция Советского Союза. С учетом этого предлагалось путем ослабления конфронтационного застоя в германо-советских отношениях добиться эле­ментарной мобильности в проведении внешней политики. С помощью неофициальных, полуофициальных и официальных контактов расчи­щался путь от смягчения напряженности с помощью ослабления идео­логической конфронтации через расширение торгово-экономических связей к политическому диалогу. При этом германская дипломатия в России использовала любой повод для того, чтобы путем предельно да­леко идущей и даже вообще безосновательной интерпретации высказываний другой стороны увлечь эту последнюю инициативой относительно ведения переговоров.

В качестве цели политического диалога германским дипломатам — специалистам по России виделось создание прочных договорных рамок для будущей внешней политики национал-социалистской Германии путем возрождения прежних или создания новых германо-советских связей, с помощью которых имелось в виду:

— надежно обуздать стремление Гитлера к войне,

— удовлетворить интересы безопасности СССР и

— закрепить статус-кво в Восточной Европе.

Тем самым предполагалось создать в Восточной Европе ситуацию, в условиях которой дальнейшие германские притязания могли бы если не пресекаться, то по крайней мере ослабляться и смягчаться с по­мощью политических, то есть неизбежно совместных и мирных, средств. Таким путем намеревались по возможности исключить угрозу расширения локальных кризисов, которые, как предполагалось, Гит­лер и впредь будет провоцировать, до масштабов вооруженных конфликтов с риском превращения их в большую войну. Целью было предотвращение войны как таковой. Путь к этой цели вел через уси­ленное вовлечение СССР в международную политику при одновремен­ной активизации участия западных держав в делах Центральной и Восточной Европы.

После того, как в начале апреля 1939 г. стали известны планы Гит­лера в отношении Польши, указанная дипломатическая инициатива заметно усилилась. В то время как на МИД теперь возлагалась задача «изоляции Польши», а в рамках этой задачи и дипломатии, занимав­шейся Россией, во все большей мере отводилась роль пособницы в осу­ществлении военных приготовлений Гитлера, последняя в условиях усиливавшегося цейтнота параллельно интенсифицировала также свои неофициальные и полуофициальные усилия. При этом она все больше вступала в коллизию со своими официальными директивами: хотя эти последние и расширяли сферу дозволенных ей действий, на пе­риферии которой могли продолжаться самостоятельные инициативы, но в то же время она должна была осознавать тот факт, что ее хотят ис­пользовать всего лишь как инструмент тактического сближения выраженно агрессивной Германии с ослабленным чистками и ориентирующимся на оборонительную стратегию советским государст­вом. Она пыталась избежать этой конфликтной ситуации путем вовле­чения обеих сторон в процесс обеспечения подлинной, долгосрочной разрядки и улучшения отношений с целью восстановления надежной договорной основы.

При этом германская дипломатия в России, опиравшаяся на тесное взаимодействие с итальянским посольством в Москве и на нередко по­ступавшую в ее распоряжение информацию западных посольств, ори­ентировалась на условия Берлинского договора от 24 апреля 1926 г.: германское посольство в Москве выступало за оживление духа договора о нейтралитете, так как считало, что только при этом условии возмож­но достижение советского bona fides как основы желательного расширения надлежащих германо-советских отношений. Оно призывало имперское правительство достоверно подкрепить идею договора о нейт­ралитете в классической форме пактов о ненападении времен пакта Бриана — Келлога. При этом мысль устремлялась в направлении пакта о ненападении поначалу

- в форме оживления Берлинского договора о нейтралитете, сопро­вождаемого заверением, что Германия не преследует никаких враж­дебных СССР целей, а также германским заявлением о намерениях относительно Польши и декларированием отказа от притязаний в отно­шении Прибалтийских государств (составленный Шуленбургом ката­лог мероприятий от 7 июня 1939 г.), а впоследствии в условиях более реалистичной оценки военных намерений Гитлера

- в форме заключения пакта о ненападении между Германией и СССР, сопровождаемого оказанием германского влияния на Японию, предоставлением совместных гарантий Прибалтийским государствам и подписанием экономического соглашения на широкой основе («план Шуленбурга» от конца июня 1939 г.).

Одновременно ответственные сотрудники германского посольства в Москве поставили в известность об этих намерениях и об уже прила­гавшихся усилиях Германии в направлении сближения с Советским правительством представителей западных держав; целью их инициа­тивы в отношении западных держав было побудить Англию и Францию к заключению политического, а в дальнейшем и военного оборонитель­ного союза с СССР, который мог бы дополнить и сделать многосторон­ней возникающую в результате подписания германо-советского пакта о ненападении систему безопасности в Центральной и Восточной Евро­пе и таким путем принудить Гитлера к «мирному образу действий».

Если у Риббентропа и Гитлера эти идеи занимавшихся Россией дип­ломатов встретили мало понимания, то у Советского правительства, несмотря на постоянное серьезное недоверие его к скрытым подлинным намерениям германской стороны, они смогли — с известной передвиж­кой фаз — вызвать интерес. Шуленбургу предположительно прежде всего в его беседах с Астаховым (17 июня 1939 г.) и Молотовым (28 июня 1939 г.) удалось пробудить к таким идеям интерес советской сто­роны намеками на то, что договор о нейтралитете все еще остается в си­ле, попутно сделанными им в ходе выполнения официальных поручений. Эти намеки, а также тот факт, что имперское правительст­во было в курсе усилий германского посла, о чем в конце июня было до­ведено до сведения Советского правительства итальянским министром иностранных дел, положительно воздействовали на советскую готов­ность к переговорам.

15 августа Молотов недвусмысленно проявил интерес к идее, ле­жавшей в основе «плана Шуленбурга», и осведомился об отношении германского правительства к вопросу заключения пакта о ненападе­нии. Он выразил готовность Советского правительства начать конкрет­ные переговоры при условии, что и имперское правительство одобрит этот (разработанный Шуленбургом) план. Гитлер незамедлительно дал положительный ответ, с жадностью подхватив это первое и конк­ретное волеизъявление советской стороны. И когда Шуленбург 17 ав­густа зачитал Молотову письменный ответ, содержавший готовность германского правительства заключить пакт о ненападении сроком на 25 лет, гарантировать нейтралитет Прибалтийских государств и ис­пользовать свое влияние на Японию с целью улучшения и укрепления советско-японских отношений, успех его усилий в Берлине и Москве стал вполне осязаемым. За вручением Молотову во второй половине дня 19 августа страдавшего недостатками германского проекта пакта о ненападении последовала передача в конце того же дня Шуленбургу советского контрпроекта и — поздно вечером — указание Сталина о подписании германо-советского экономического соглашения — перво­го этапа на пути договорное урегулирования отношений.

Тем самым проявленная дипломатией инициатива, собственно, уже достигла своей цели. Однако с обеих сторон дали себя знать наслое­ния проблем и осложнений: Гитлер воспользовался инициативой дип­ломатии в качестве средства для другой цели, а Советское правительство питало недоверие к провозглашенной цели или по край­ней мере сознавало ее амбивалентность. Эти обстоятельства — реши­тельное использование указанной дипломатической инициативы в интересах подготовки войны Гитлером и непонимание ее трудной и ча­стично независимой роли Советским правительством — придали ей ха­рактер трагического шага глобально-исторической значимости. Трагичность усилий Шуленбурга и его ближайших коллег состояла в том, что в те отмеченные лихорадочностью действий недели и дни, ко­торые предшествовали заключению пакта, они все больше сознавали свою объективно роковую роль, но в то же время в силу самими ими из­бранных предпосылок не видели никакого иного пути, кроме как еще упорнее стремиться к однажды поставленной себе цели.

Своего рода моментальный снимок этих отчаянных усилий, относя­щихся предположительно к 17 или 19 августа, оставил в своих воспоми­наниях Никита Хрущев, который поведал:

«Вспоминаю, как... Молотов... пришел к Сталину и сообщил, что пригласил к себе Шуленбурга... Шуленбург, как показала история, был активным сторонником... укрепления мирных взаимоотношений меж­ду Германией и Советским Союзом. Он был решительным противни­ком войны Германии против Советского Союза... И вот незадолго до 23 августа 1939 г. Молотов вызвал Шуленбурга и отрегулировал с ним определенные вопросы, вытекавшие уже из договора. Так вот, Шулен­бург буквально умолял заключить договор, чтобы дело не дошло до войны, именно этот пакт о ненападении и дружбе... И Шуленбург ска­зал что-то вроде: «Сам бог... нам помог, сам бог помог... Правда, наше отношение к этому было тогда такое, что все это игра. Но потом история показала, что это действительно были искренние настроения и понима­ние необходимости строить отношения Германии с Советским Союзом на мирной основе, а не на военной...»

Несколько дней спустя дипломатическая инициатива драматиче­ским образом показала свою ошибочность: она уже длительное время перекрывалась инициативой Гитлера, которая, до дна исчерпав все ее возможности, в решающий момент взяла верх.

2. Инициатива Гитлера. Инициатива Гитлера оказала решающее воздействие на становление пакта в его окончательном виде. Еще в своих ранних внешнеполитических соображениях Адольф Гитлер счи­тался с возможностью союза с Россией. При этом для него с самого начала был очевиден чисто тактический характер такого союза: он считал, что союзы заключают только для войны, а союз с Россией — специально для войны против западных держав. После того как «будет покончено» с западными державами, Германии предстояла, по его убеждению, последняя и окончательная конфронтация, конфронта­ция с тем, что он называл «московитством», — смесью славянства, еврейства и русского государственного централизма. При этом рус­ских, находящихся под властью сталинизма, надлежало вытеснить за Урал, другие славянские народы — сильно сократить количественно, русское еврейство — уничтожить, а европейскую часть России — засе­лить немцами, превратив в «жизненное пространство» для германской расы. Немецкие исследователи национал-социализма вплоть до дета­лей проанализировали вытекающие из этих установок планы Гитлера и Гиммлера в отношении Востока и не оставили никаких сомнений в решимости этих людей рано или поздно с помощью соответствующих средств реализовать свои планы.

И сам Гитлер в публичных высказываниях не делал секрета из сво­их конечных целей. Втайне он обдумывал рассчитанные на долгосрочную перспективу средства ослабления Советского Союза, дабы в подходящий момент иметь возможность без труда покончить с ним. Первый успешный ход в этой «большой игре» был сделан в 1937 г. с по­мощью аферы, связанной с Тухачевским: одним махом он добился ос­лабления Советского Союза в военном отношении вплоть до временной небоеспособности, оторвал от него его союзников — Париж и Прагу и надолго подорвал его международную репутацию. Это был первый шаг на пути подготовки к походу в Россию. Первые плоды этой акции Гит­лера выразились в парализации усилий по оказанию помощи Чехосло­вакии во время судетского кризиса.

Вторым шагом такого рода явилось исключение СССР из числа де­ржав, участвовавших в переговорах в Мюнхене, и достигнутая таким путем его внешнеполитическая изоляция. В ситуации, когда Совет­ский Союзе помощью секретного дополнительного протокола к антикоминтерновскому пакту (1936 — 1937 гг.) уже был зажат между молотом антибольшевистской ориентации Германии и наковальней военного нажима со стороны Японии, Гитлер — стоило ему лишь захо­теть — легко мог повернуть его в состояние далеко идущей неспособности к союзам, ограниченной готовности к обороне и изоля­ции.

Третьим шагом Гитлера было намерение впрячь Советский Союз в телегу военного союза с рейхом и на какое-то время перевести двусто­ронние отношения в фазу а-ля Рапалло. Последняя должна была на­чаться с заключением германо-советского «союза для войны», который позволил бы вермахту покончить с противниками на Западе, прежде чем, гарантировав себе тыл и сырьевую базу, обратиться против самого Советского Союза.

Соглашательство глав западных правительств в Мюнхене укрепи­ло Гитлера, как это можно понять из его выступлений перед военными, в убеждении, что ему не составит труда разделаться с западными державами. Тем фоном, на котором началась теперь военно-политическая игра ва-банк, явилось состояние германской экономики, которую он фактически разрушил и мог избавить от полного краха лишь с по­мощью гигантских военных прибылей. Гитлер хотел, с одной стороны, расширить сырьевую базу германской экономики с помощью приобре­тений на Востоке (использование ресурсов Румынии и присоединение Украины или хотя бы Польши), а с другой — договорно гарантировать нейтралитет СССР. В этом для него, готового напасть на Польшу и за­падные державы даже одновременно, состояла не в последнюю очередь оглядка на генералитет: немецкиё военные крайне неохотно соглаша­лись на войну, которая в перспективе могла бы оказаться войной на два фронта.

Чтобы добиться этого, Гитлер на протяжении десяти послемюнхенских месяцев использовал любую возможность для обескуражива­ющих и противников, и союзников тактических volte-face. Неизменной же стратегической целью его оставалась война. Постоян­но имея перед глазами эту свою цель, он в первые три месяца терпел стимулированные различными и частично противоречивыми со­ображениями усилия германского посольства в Москве и отдела экономической политики МИД по оживлению и расширению советско-германского товарообмена. Его главный интерес в этот промежу­ток времени был направлен на то, чтобы склонить Польшу к соучастию в аннексии Советской Украины.

На рубеже 1938 — 1939 гг. общая картина начала меняться: стано­вилось очевидным, что Польшу едва ли удастся склонить к участию в антисоветском альянсе, тогда как усилия ориентированных на сотруд­ничество с Россией кругов по оживлению германо-советской торговли стали приносить первые плоды, ибо растущая потребность Советского Союза в безопасности стимулировала такие формы политики экономи­ческого умиротворения, какие пытались внедрить, преследуя различ­ные цели, МИД и другие ведомства (прежде всего ведомство Геринга). Гитлер не замедлил использовать эту новую ситуацию в тактическом плане, сделав 12 января 1939 г. на приеме дипломатического корпуса в новом здании имперской канцелярии театральный жест сближения с Советским правительством. Жест этот — даже независимо от того, что сказанное Гитлером осталось неизвестным, —должен был быть оценен советской стороной как первая инициатива, открыто проявленная фю­рером с целью улаживания нараставшего германо-советского конф­ликта, а такая оценка — перед лицом опасной внешнеполитической изоляции и ограниченной политической и военной дееспособности СССР —не могла с неизбежностью не послужить советской стороне по­водом для серьезных размышлений.

Эта рассчитанная на приведение всех и вся в замешательство игра была продолжена 30 января 1939 г., когда Гитлер, выступая с речью в рейхстаге, впервые за все время своего пребывания на посту рейхскан­цлера отказался от выпадов против Советского Союза, продолжив тем самым начатую на новогоднем дипломатическом приеме линию демон­стративного проявления показной доброжелательности в отношении Советского правительства. Его целью было в первую очередь запугать Польшу, посеять неуверенность в лагере западных держав и не допу­стить польско-советского и советско-западного сближения, а во вто­рую — предварительно прощупать почву для последующей договоренности с Россией. Одновременно отзыв Шнурре показал миро­вой общественности, что в основе этой линии лежали отнюдь не долго­срочные — стратегические — планы, он был способен предостеречь Советское правительство не только в локальном, но и в общем, принци­пиальном плане!

После занятия Праги (15 марта 1939 г.) вопрос о союзе с Россией предстал для Гитлера в новом свете. С одной стороны, Польша отпадала как партнер и союзник в борьбе против России и Гитлер принял реше­ние ее ликвидировать, а с другой — Великобритания своей политикой предоставления гарантий создавала ситуацию, делавшую Советское правительство решающей гирей на весах принятия кардинальных ре­шений. Москва таким образом неизбежно становилась решающим фак­тором в военных планах Гитлера, касавшихся Польши. Собственно политическую инициативу Гитлер проявил 1 апреля 1939 г. на фоне уже ведшейся им разработки плана разгрома Польши. Его речь, произ­несенная по случаю спуска на воду «Тирпица», содержала, в сущности, весь характерный для последующих германских усилий в направлении сближения арсенал угроз и приманок, методов внесения раскола и ис­кушения соблазнами. Она явилась первым приглашением Советскому Союзу отвернуться от западных держав и переориентироваться на Гер­манию на основе формального признания рейхом советской внешнепо­литической доктрины мирного сосуществования.

Легшая в основу плана «Вайс» директива Гитлера от 3 апреля 1939 г., которая включала распространение предстоявших в Польше военных действий на территорию Прибалтики вплоть до старой Кур­ляндии, а также включение лимитрофов в состав рейха, предусматри­вала политическую «изоляцию Польши». Путь к этому вел либо через Лондон, либо через Москву. В то время как морально-политическая ценность обещанных Англией Польше гарантий поначалу не подверга­лась сомнению, их военная эффективность оставалась по крайней мере неопределенной. В противовес этому с Советским Союзом у Польши был пакт о ненападении от 1932 г., подтвержденный в двустороннем коммюнике от 26 ноября 1938 г., но не было договора о военной помо­щи, который Польша, как показала сдержанность Бека, проявленная в беседе с Потемкиным (10 мая 1939 г.), и не склонна была заключать. Тем самым логика вещей предписывала германской внешней полити­ке, стремившейся «изолировать Польшу», сначала путь в Москву.

Последовала — можно (предположительно) с точностью до дня на­звать в качестве отправной даты 11 апреля 1939 г., когда были утверж­дены, во-первых, «Директива Верховного командования вермахта» «об обеспечении границ Германского рейха и защиты от внезапных воз­душных налетов» и, во-вторых, план «Вайс» — длинная, охватившая период с апреля по середину августа 1939 г. цепь германских попыток зондажа и приглашений к переговорам представителей Советского правительства. Попытки эти исходили сначала от канцелярии Риббен­тропа, затем — неоднократно — от статс-секретаря внешнеполитиче­ского ведомства Эрнста фон Вайцзеккера, далее от отдела экономической политики МИДа, от германского посла в Москве в рам­ках официальной миссии и, наконец, лично от рейхсминистра ино­странных дел, причем самое позднее с 30 мая 1939 г. прослеживаются недвусмысленные ссылки на Гитлера. Целью этих приглашений к пе­реговорам было в первую очередь не допустить заключения трехсто­роннего соглашения между СССР, Англией и Францией, гарантировавшего безопасность Полыпе, а во вторую очередь — обес­печить советский нейтралитет в момент, когда дело дойдет до герман­ского нападения на Польшу.

В первом случае на достижение цели было направлено неоднократ­ное вмешательство Германии в трехсторонние переговоры как раз на критических стадиях последних. Это вмешательство германских госу­дарственных инстанций в ход переговоров стало возможным в резуль­тате значительной проницаемости информационного треугольника Берлин — Лондон — Москва. Выступая 22 августа перед генералите­том, Гитлер, согласно записям Бёма, заявил, что знает, что западные державы не хотели брать в отношении СССР «никаких позитивных обязательств, и переговоры всякий раз, когда на них вставал какой-то конкретный вопрос, заходили в тупик, поскольку на вопрос не следовал положительный ответ». Гитлер воспользовался этим хорошо извест­ным ему фактом для того, чтобы добиться и другой своей цели. Путем постепенного наращивания количества умело дозированных заманчи­вых предложений он надеялся пробудить у советской стороны заинтересованность в смене партнеров. Следует добавить, что эти предложения в конечном счете многократно превышали советские по­желания, адресовавшиеся западным державам:

— Так, за первым предложением о заключении пакта о взаимопо­мощи, которое Советский Союз направил западным державам 16 апре­ля 1939 г. и которым предусматривалась безотлагательная помощь любой жертве германской агрессии на всем пространстве от Балтийско­го до Черного моря, немедленно, уже на следующий день, последовало заявление Вайцзеккера полпреду Мерекалову о готовности германской стороны, во-первых, осуществлять свои цели в Польше мирными сред­ствами и в согласии с Москвой, а во-вторых, не воздвигать барьеров на пути экспорта военного снаряжения в СССР, пока Советское прави­тельство будет отказываться от заключения трехстороннего пакта.

— В советском предупредительном сигнале по адресу западных де­ржав, увольнении в отставку Литвинова (3 мая 1939 г.), — сигнале, вос­принятом Гитлером как «показатель переориентации в отношении западных держав», — фюрер усмотрел свой шанс.

— На первых порах Гитлер планировал «ответить» на адресованное 14 мая западным державам советское предложение о включении трех Прибалтийских государств — Эстонии, Латвии и Финляндии — в состав совместно гарантируемых лимитрофов германским заявлением об от­казе от распространения военных действий на Прибалтику и от ущем­ления советских интересов в Польше. Но, сразу же признанное «слиш­ком конкретизированным», это заявление уже несколько дней спустя (30 мая) было заменено декларированием готовности имперского пра­вительства пойти на любое улучшение отношений и на любую велико­душную дружественную предупредительность.

— Передача Советским правительством первого совместного про­екта договора западным державам (2 июня) в тот же день была париро­вана экономической инициативой, с которой Хильгер обратился к Микояну.

— Вслед за прибытием в Москву Стрэнга (9 июня) и передачей да­леко идущего британского проекта пакта (15 июня) последовали заяв­ление Шуленбурга в беседе с Астаховым (17 июня) о максимальной готовности его правительства идти навстречу по всей линии, при этом германский посол благоразумно обошел молчанием указание Риббент­ропа о постановке далеко идущих вопросов — таких, как «Япония, Польша, германо-советские договоры», а также его зондаж у Молотова (29 июня).

— После того как в первой половине июля Гитлер на какое-то время потерял надежду на то, что будет услышан в Москве, он под влиянием информации о начале военных переговоров в Москве решился на совер­шенно открытое проявление инициативы относительно установления двусторонних контактов, подходящие рамки для которой предоставила советская готовность к началу экономических переговоров: 24 и 26 июля Советскому правительству был предложен проект сближения в три этапа с целью достижения «общности внешнеполитических инте­ресов». Документ предусматривал согласование интересов двух стран в Польше и Румынии, отказ германской стороны от Финляндии и от час­ти Прибалтики — другими словами, далеко идущее сбалансирование двусторонних интересов «по всей линии от Балтики до Черного моря и Дальнего Востока».

— Перед лицом предстоявшего отъезда западных военных миссий в Москву Риббентроп 30 июля взвешивал возможность в открытую обра­титься к советской стороне с предложением о «разделе Польши... и ли­митрофов», причем территория севернее широты Риги должна была стать русским «жизненным пространством», а все, что южнее ее — гер­манским.

— После обнародования состава западных военных миссий (1 авгу­ста) имперское правительство на высоком официальном уровне (Риб­бентроп 2 августа, Шуленбург — 3 августа) косвенно информировало Советское правительство о планах Гитлера в отношении Польши, по­обещав учитывать советские интересы в Польше, во всем прибалтий­ском регионе, включая Литву, и на Дальнем Востоке. Наряду с этим, учитывая приближавшуюся польскую кампанию, германский эконо­мический посредник советского представительства в Берлине выдви­нул предложение о подписании политического «секретного итогового протокола» к запланированному экономическому соглашению (3 авгу­ста) — первый случай выдвижения предложения о включении секрет­ного протокола в германо-советские договоры.

— В день прибытия западных военных миссий в СССР (10 августа) Риббентроп конкретизировал германские представления и в качестве компенсации за советский отказ от трехстороннего соглашения недвус­мысленно предложил разделить Польшу между Германией и Совет­ским Союзом.

— Вдень начала военных переговоров в Москве (11 августа) Риб­бентроп велел передать Советскому правительству обещание любых гарантий желаемой им безопасности.

— На адресованное западным державам советское требование со­вместной оккупации стратегически важных портов, полуостровов и ос­тровов на финском, эстонском и латвийском побережьях Балтийского моря, прохода советских войск через Литву, Восточную Польшу, Гали­цию и Румынию и совместного закрытия устья Дуная и блокады Босфо­ра (14 августа) Риббентроп незамедлительно (15 августа) «ответил» направленным Советскому правительству далеко идущим заявлением, в котором заверил его в мирном характере германских намерений и по­обещал скорое и полное разрешение любых сколько-нибудь спорных вопросов, которые могли бы возникнуть на всем пространстве от Бал­тийского до Черного моря. Он вызвался нанести визит в Москву, чтобы в этот «исторический поворотный момент... заложить фундамент окон­чательного урегулирования германо-советских отношений».

— В то самое время, когда московские военные переговоры в ожидании ответа западных правительств на советские вопросы бы­ли прерваны, Риббентроп направил наркоминделу Молотову пакет предложений, предполагавший заключение пакта о ненападении сроком на 25 лет, совместные гарантии Прибалтийским государст­вам и германское воздействие на Японию. Вслед за этим 19 августа Советскому правительству был вручен германский проект пакта о ненападении, а также было направлено новое заявление Риббент­ропа о том, что он хотел бы, имея на руках все необходимые пол­номочия Гитлера, «исчерпывающе и окончательно» отрегулировать в Москве «весь комплекс вопросов». При этом предлагалось «сферы интересов» обеих сторон зафиксировать в «специальном дополни­тельном протоколе» к пакту о ненападении. Итак, германская сто­рона предложила включить территориальные вопросы в желанный политический протокол.

— 20 августа, накануне окончательного возобновления военных переговоров, Гитлер лично вмешался в вяло протекавший германо-со­ветский обмен мнениями. Его личная телеграмма «господину Сталину» застала Советское правительство в разгар нового тура безуспешных пе­реговоров с западными военными делегациями. Этой прямой инициа­тивой рейхсканцлер, не считаясь с подготовительными усилиями работавших в России дипломатов, с одной стороны, и ведомством ино­странных дел — с другой, пообещал Сталину «переориентировать гер­манскую политику в долгосрочной перспективе». Его личное обязательство сделать «все необходимые выводы» из этого якобы пол­ного поворота германского внешнеполитического курса призвано было устранить последние возражения Сталина, который после такого заве­рения уже не остался глухим к просьбе фюрера принять 22 или 23 авгу­ста его министра иностранных дел для «составления и подписания пак­та о ненападении, а также протокола». Эта инициатива Гитлера сыграла решающую роль в появлении на свет германо-советских дого­ворных документов в их окончательном виде.

— Вопреки неоднократно выражавшемуся Советским правительст­вом желанию заранее получить проект дополнительного протокола в том виде, в каком его хотела видеть германская сторона, до этого дело не дошло. Риббентроп приехал в Москву с несколькими готовыми к под­писанию проектами этого документа (23 августа). В основу оконча­тельного варианта были положены военные планы, как их представлял себе Гитлер: «Новый подход к ведению войны соответствует новому на­чертанию границ. Вал от Ревеля через Люблин, Кашау... до устья Ду­ная. Остальное получают русские».

Инициатива, проявленная Риббентропом по указанию Гитлера в ходе двух раундов переговоров, состоявшихся во второй половине дня и вечером 23 августа, имела целью при всех условиях окончательно све­сти на нет шансы на заключение какого бы то ни было трехстороннего союза и договорно гарантировать пассивное отношение Советского Со­юза к ожидаемым событиям в Польше. Гитлер уполномочил Риббент­ропа «делать любые предложения и принимать любое требование». Вот почему предложения германской стороны в территориальном отноше­нии охватывали пространство от Ледовитого океана до Проливов и Центральной Турции, а в политическом плане фактически включа­ли — наряду с далеко идущими германскими заявлениями о ненападении по адресу Советского Союза и об отказе от притязаний по отношению к примыкающим к нему государствам и территориям — фактическое аннулирование антикоминтерновского пакта. Тем самым Гитлер не только пошел навстречу всем (сформулированным на пере­говорах трех держав) советским требованиям и интересам, но и превы­сил их по всем направлениям, а заодно также включил в каталог своих предложений и те (открыто не высказанные) пожелания Советского правительства, которые вытекали из характерной для него повышен­ной потребности в безопасности и из приписываемой ему жажды пере­смотра границ и экспансии.

В визите Риббентропа нашли свое отражение все особенности но­сившей тактический характер инициативы Гитлера. Ее составными ча­стями на этой стадии были:

— особая тактика ослепления и подавления партнера (способ навя­зывания визита, размер делегации, образ действий самого Риббентро­па, применение такого психологического средства, как подхлестываемое бесконечным цейтнотом изнурение);

— раздача ложных обещаний (например, обещание по возможно­сти мирного разрешения польского вопроса);

— введение в заблуждение с помощью заведомой лжи (утвержде­ние, что польская кампания — дело еще не решенное);

— выдвижение на первый план не до конца проясненных понятий («сфера интересов») и

5) недостаточное разъяснение своих собственных целей.

Так германская сторона добилась приукрашивания своих ближай­ших целей и камуфлирования более отдаленных намерений, что позволяло в случае недостаточного консенсуса обмануть Советское правительство, а возможные серьезные возражения нейтрализовать на худой конец смягчающими оговорками и уловками.

С гарантированием одобрения советской стороной германской схе­мы путем подписания пакта о ненападении (заявление об отказе от применения силы, обещание отказа от вступления в союзы с третьими странами и соблюдение принципа обязательности консультаций) наря­ду с секретным дополнительным протоколом (разграничение «сфер ин­тересов» путем взаимного признания демаркационной линии) инициатива Гитлера достигла своей цели. Тем самым был «выбит из рук западных держав этот инструмент [помощь России ]» и открыва­лась возможность «нанести удар в сердце Польши».

Достигнутая цель — провозглашенная незаинтересованность СССР в западной половине Польши, Литве и Румынии (за исключени­ем Бессарабии) — представляла собой только один возможный вариант в агрессивных планах Гитлера. На поздней стадии и Великобритания тоже принималась в расчет в качестве партнера по переговорам, целью которых было достижение политической изоляции Польши. Соответ­ствующие секретные переговоры складывались, по свидетельству по­сла Дирксена, относящемуся к середине августа, отнюдь не плохо. Британские обязательства в отношении Польши вообще были слабы­ми, а в отношении Данцига и так называемого коридора полностью от­сутствовали. Если бы военные не пообещали Гитлеру завершить польскую кампанию в считанные недели, то фюрер — как явствовало из его выступления перед главнокомандующими 22 августа — «вре­менно объединился бы не с Россией, а с Англией». Не случайно в момент отлета Риббентропа в Москву Советское правительство получило ин­формацию о том, что одновременно на том же берлинском аэродроме стоял со включенными двигателями британский самолет, ожидавший приказа Геринга на отлет в Англию!

Гитлер выбрал путь, ведущий в Москву, предпочтя соглашение с СССР согласованию интересов с Великобританией: наряду с более ве­сомым выигрышем это сулило ему — не в последнюю очередь благодаря общеизвестной педантичной советской верности принятым обязатель­ствам — больший объем политических и экономических гарантий. Со­ображение о возможности блокады он в том же выступлении перед главнокомандующими с легкостью парировал заявлением: «Против этого у нас есть автаркия и русское сырье» Кроме того, он в этом слу­чае одним ударом убивал сразу «двух зайцев» — Польшу и Фран­цию, — что при варианте «согласования интересов» с Англией было бы невозможно.

Сверх того теперь задним числом едва ли можно сомневаться в том, что Гитлер даже без «русского пакта» и без сделки с Англией рано или поздно, тем или иным образом, в том числе ценой войны на два фронта и превращения ее во всеобщую войну, все-таки осуществил бы свои пла­ны в отношении Польши. Наряду с маниакальной жаждой завоеваний его подталкивали к этому уже хотя бы экономическая мизерабельность, в которую он вверг Германию, и вытекающая отсюда потреб­ность продемонстрировать своим приверженцам весомые «успехи». Даже если предположить, что свою решимость пойти на всеобщую вой­ну, о чем он дал понять 11 августа 1939 г. верховному комиссару Лиги наций в Данциге Карлу Буркхардту, он демонстрировал ради запуги­вания западных держав, все равно его выступления перед главноко­мандующими (23 мая и 22 августа 1939 г.) были в этом плане весьма показательными.

3. Позиция Сталина. Остается выяснить вопрос о позиции Сталина в этой «игре за русскую благосклонность». Сначала два предваритель­ных замечания:

— Внешняя политика Советского правительства в период от Мюн­хена до подписания московского пакта должна рассматриваться на фо­не агрессивной экспансионистской политики «третьего рейха». Вырвать ее из этого «генетического» контекста означало бы заведомо не справиться с ее освещением. Хотя в ведущейся ныне в Советском Союзе полемике об эре сталинизма вообще во главу угла ставятся преступле­ния, совершенные Сталиным по отношению к советскому обществу, нельзя при оценке определенных его мероприятий и решений игнори­ровать также контрастный внешний фон. Справедливо это утвержде­ние a fortiori, в частности, по отношению к решениям в сфере внешней политики: внешняя политика Сталина во времена национал-социализма в Германии не может рассматриваться в отрыве от факта огромного нарастания мощи Гитлера в Центральной Европе и от его захватниче­ских планов в Восточной Европе, простиравшихся вплоть до Урала. Уместно напомнить, что проистекавшая из этих планов реальная угро­за нависла дамокловым мечом не только над советской системой (ста­линского образца), но и над русским государством как таковым и над всеми жившими под советской звездой нерусскими народами с их тра­диционными ценностями, подрывая само физическое и нравственное их существование. Выведение этой угрозы задним числом за рамки рас­смотрения означало бы шаг в сторону изолированного подхода к факто­логии, неисторического метода ее рассмотрения, неадекватного сложной и многообразной реальности.

Напротив, сравнительный, «генетический» метод рассмотрения распознаёт в важных внешнеполитических мероприятиях Советского правительства при Сталине рефлекторную трансформацию увиденной реальной опасности в защитное мышление и планирование сохранения государственной и личной власти. Поэтому необходимо, на мой взгляд, избегать опрометчивого принципиального отождествления методов внутренней и внешней политики Сталина, как бы к этому ни побужда­ли иные его действия в период становления и функционирования пакта о ненападении. Подобное отождествление в содержательном плане должно было бы предполагать всеобъемлющее знание внутренних по­будительных мотивов и механизмов принятия внутри- и внешнеполи­тических решений, которым историческая наука уже по причине все еще остающихся частично недоступными необходимых документаль­ных материалов едва ли может располагать. В методологическом плане и западная историография не исходит из безусловной взаимозависимо­сти внешне- и внутриполитических процессов. По этой причине пока что можно лишь с серьезными оговорками настаивать на аксиоматичности органичной взаимосвязи между внутренней и внешней полити­кой Сталина, как это стали утверждать в последнее время. Если же попытаться заняться этим вопросом систематически и всесторонне, то следовало бы в интересах более адекватной интерпретации советской истории поставить его и наоборот, а именно: не создал ли — отнюдь не необоснованный (по крайней мере психологически) — страх Сталина перед войной империалистических держав против Советского государ­ства вообще (как продолжение интервенционистских войн) и перед за­хватнической войной со стороны Германии в частности особую сеть взаимозависимостей для его внутренней политики и, как следствие, не кондиционировал ли этот страх его репрессивную систему?

— Ведь если в условиях тогдашней международной ситуации был отнюдь не небезосновательным страх Сталина перед внешним нападе­нием, то и его озабоченность внутриполитической безопасностью Со­ветского государства тоже была не необоснованной: в случае нападения на СССР наряду с существованием Советского Союза и сохранением советской власти как таковой на карту была бы поставлена и личная власть Сталина, а вдобавок под угрозой оказалось бы и существование многонационального российского государства в его сохранившихся по­сле окончания первой мировой войны границах. Столкнувшись с этим, историк оказывается в двойственной положении. Если он в принципе признаёт за политиком право выбора средств, которые способны обес­печить это сохранение даже в самом сложном положении ценой мини­мальных жертв, то он обнаружит в шагах Сталина определенную логику. Если же он, напротив, убежден, что этот человек и группа его соратников не имели никакого права руководить страной, и что совет­ское государство в этой форме не имело никакого права на существова­ние, то он будет склоняться к тому, чтобы поставить под сомнение моральные мотивы и политическую ценность любого правительствен­ного мероприятия, направленного на обеспечение существования этого государства. Многочисленные западные, а также — с недавних пор — русские, прибалтийские, польские и другие интерпретаторы образа действий Советского правительства в описываемой ситуации исхо­дят — сознательно или неосознанно — из этой позиции: они критикуют действия Советского правительства летом 1939 г., в действительности ориентируясь при этом не в последнюю очередь на послевоенные реаль­ности.

Западной историографии, придерживающейся подобного подхода, хотелось бы посоветовать максимально серьезно пересмотреть свои соб­ственные предпосылки: если у ж она не в состоянии солидаризироваться с насущно необходимым «генетическим» объяснением определенных — в немалой степени исходивших с немецкой земли—процессов и событий, то, по крайней мере, должно было бы заставить ее задуматься то увеличе­ние мощи и престижа, которого СССР добился в результате ошибочных расчетов правителей германского деспотического государства. Если воля относительно слабой России 1939 г. к выживанию не находит никако­го резонанса, то успех сильной России 1945 г. должен был бы побудить к размышлению, а не — как это имело место—к запугиванию угрозой! Такой подход более понятен, когда его придерживаются восточноевро­пейские историки—например, историки, представляющие прибалтий­ские народы, — в свете реальностей военной и послевоенной истории этих народов. Однако и здесь недостает определенной внутренней ясно­сти и полной готовности отдать себе отчет в собственных побудительных мотивах, а иногда также открытости вовне и последней — конечно, по­литической—откровенности и прямоты.

Если в предыдущих рассуждениях в центр политических оценок тех процессов и событий, которые привели к заключению пакта Гитле­ра — Сталина, было поставлено германское посольство в Москве, то сделано это не без причины: его дальновидный политический прагма­тизм поднял его над тогда еще не просматривавшимся достаточно четко сочетанием конфронтаций, враждебных поляризаций и подозрений. В противоположность воззрениям национал-социалистского руководст­ва да и открытым или завуалированным пожеланиям жаждавших реви­зии сложившихся реальностей политиков других государств оно по ряду причин, в том числе — не в последнюю очередь — по причине глу­бокого уважения к народам Советского Союза, исходило из реально­стей Советского государства, даже отмеченного печатью сталинского централизма. Поэтому оно находило мало промахов в образе действий Советского правительства вплоть до самого заключения пакта. Если и историография готова к этому, то она тоже найдет поведение Советско­го правительства в период от Мюнхена до заключения московского пак­та — образ действий, измеренный по собственным предпосылкам этого правительства, — до известной степени понятным и приемлемым.

Сталин был серьезно встревожен приходом Гитлера к власти. Уже в том самом году он прервал военное сотрудничество. Год спустя, когда в результате подписания германо-польского пакта о ненападении (26 ян­варя 1934 г.) существовавшее до тех пор в Восточной Европе равнове­сие сил оказалось нарушенным, он попытался сначала побудить Германию к отказу от притязаний на Прибалтику, а затем увлечь груп­пу причастных государств идеей договорного закрепления безопасно­сти этого региона. Попытка не увенчалась успехом. Советская внешняя политика сделала из этого «необходимые выводы» и в 1935 г. полностью переориентировалась на союз с западными державами, предполагав­ший также вовлечение эвентуальных «буферных государств».

Германо-советские отношения были и остались глубоко заморо­женными. Кроме известных дипломатических демаршей 1934 г., ника­ких других советских прощупываний готовности германской стороны к переговорам историками не отмечено. Утверждение о якобы испытывавшемся Сталиным расположении к Гитлеру даже в кульминацион­ные моменты германо-советской конфронтации 1935 — 1939 гг. было и остается мифом. И даже если бы в его основе и лежало некое достовер­ное ядро (на это могли бы указывать слова восхищения, употребленные Сталиным в кругу своих товарищей для характеристики «молодца» Гитлера), то все равно оно ограничивалось бы тайным, негласным расположением, — в практике внешнеполитической деятельности, ко­торая в реальной действительности должна стимулироваться какими-то иными побудительными мотивами, а отнюдь не мотивом эвентуальной личной любви-ненависти, оно вплоть до заключения пакта и — при критическом рассмотрении — даже в период действия пакта не находило никакого отражения.

В течение 1936 — 1938 гг. Советское правительство, как и прави­тельства Франции и Великобритании, с растущей озабоченностью сле­дило за ростом мощи национал-социалистской Германии. От этих международно-политических перемен неотделим был и «большой тер­рор». Он призван был создать свободное от конфликтов, гомогенизиро­ванное общество, которое в критические моменты, демонстрируя монолитную сплоченность, выполняло бы волю единого «вождя». В от­личие от параллельных унификационных процессов, которые стиму­лировались Гитлером в Германии и в конечном счете работали на его планы завоевания мирового господства, мероприятия Сталина могли проводиться преимущественно лишь под углом зрения превентивных и оборонительных мотивов.

Под воздействием отрезвляющего опыта, связанного с неудержи­мым продвижением германского вермахта на восток (аншлюс Австрии) и с незначительной эффективностью созданного в Европе союзного противовеса (Судетский кризис), главная забота Сталина переключи­лась на Украину и Прибалтику. Поведение Франции и Англии на Мюн­хенской конференции, а также последующий образ действий этих стран в их двусторонних отношениях с Германией добавили Советско­му правительству и его дипломатии массу новых тяжелейших разоча­рований, усугубивших антиимпериалистическую подозрительность советской стороны. Одновременно крайне сузилась внешнеполитиче­ская дееспособность Советского Союза: исключенное, невзирая на свою принадлежность к западной союзной системе, из сообщества спо­собных вести переговоры наций и загнанное в ситуацию международ­ной изоляции, Советское правительство к началу октября 1938 г., когда явно нарастала угроза войны, имело в своем распоряжении лишь весь­ма ограниченный выбор возможных внешнеполитических шагов. Та­ковыми могли быть:

1) продолжение усилий ради возведения — совместно с западными державами — здания коллективной безопасности с использованием возможностей Лиги Наций, несмотря на имевшийся в обоих случаях отрицательный опыт;

2) ориентация на самоизоляцию, а также на одностороннее усиле­ние своих собственных рычагов воздействия и на самостоятельное про­ведение мер на случай войны;

3) проведение политики союзов с лимитрофами;

4) путь договоренностей с противником.

Все четыре варианта решений к этому времени были уже либо недо­статочны для эффективной оборонительной политики, либо в значи­тельной мере обесценены. В то время как первый вариант по причине остававшихся в силе предпосылок британской политики умиротворе­ния был трудно реализуем в тот конкретный момент и потому если и сулил необходимую безопасность, то лишь в отдаленной перспективе, три других по различным причинам представлялись временными ре­шениями: второй — уже по причине двойного бремени, порожденного активностью Японии и перспективой войны на два фронта под знаком антикоминтерновского пакта, — был осуществим лишь в ограничен­ных пределах. Третий в краткосрочной перспективе разбивался о со­противление большинства стран, которые могли здесь иметься в виду. Наконец, четвертый казался Советскому правительству в значитель­ной мере ошибочным не только по идеологическим и политическим со­ображениям, оно отдавало себе отчет в том, что противник пойдет на подобную договоренность лишь по тактическим соображениям кратко­срочного характера. Следовательно, подобная договоренность могла «пройти» только при условии разрыва всех прочих международно-политических нитей. Неудовлетворительность этих вариантов делала Со­ветский Союз в условиях изоляции в высокой степени уязвимым — факт, который не мог не подтолкнуть Сталина и его действующие орга­ны внутри страны и за ее пределами к максимальной бдительности и гибкости при переориентации на новые пути.

В первые месяцы этого трудного с точки зрения выбора междуна­родно-политических ориентиров времени (октябрь 1938 — январь 1939 г.) Сталин полагался исключительно на усиление собственных рычагов воздействия, которое сделало необходимым определенное эко­номическое умиротворение. Постепенное ослабление его озабоченно­сти относительно Украины и относительно германо-польского антисоветского военного союза явилось для него первой передышкой. К тому же Гитлер впервые стал проявлять по отношению к нему коррект­ность (12 и 30 января 1939 г.). Действительно ли данный сигнал был воспринят Сталиным с величайшим вниманием, пока что не поддается документальному подтверждению. Пожалуй, это вполне могло бы быть реальностью, так как Сталин просто обязан был внимательнейшим об­разом реагировать на любую пробивающуюся извне инициативу.

Реальное исключение планов, касавшихся Украины, из числа бли­жайших целей «третьего рейха», которое позднее, при занятии так на­зываемой «остаточной Чехии» (15 марта 1939 г.), нашло также свое военно-политическое подтверждение, впервые предоставило Сталину внешнеполитическую свободу действий, одновременно подкреплен­ную знанием экспансионистских ближайших целей Гитлера в Запад­ной Европе. Между тем уверенность в себе, продемонстрированная им при открытии XVIII съезда партии, основывалась отчасти на первом ложном выводе, к которому он пришел под воздействием поведения Гитлера и который состоял в очевидной переоценке угроз, проистекав­ших из «поджигательских» намерений западных держав, по сравнению с угрозами, таившимися в долгосрочных планах Гитлера. Так, сарка­стическим замечанием о нежелании впрягаться в телегу британских военных приготовлений Сталин психологически, правда, прорвал кольцо «империалистического окружения», но в политическом плане он этим подбросил германо-итальянской дипломатии козырь, которо­му впоследствии суждено было оказаться разыгранным против него са­мого. Хотел ли он этим — в духе своего четвертого варианта решения — продемонстрировать определенную открытость в отношении намеков Германии на готовность к дальнейшему сближению, из-за отсутствия хотя бы каких-то косвенных указаний, не говоря уж об убедительных документальных свидетельствах, остается открытым вопросом. Уве­ренность, с которой журналисты и историки пишут об этом заявлении Сталина относительно «нежелания таскать каштаны из огня» как об ад­ресованном Германии приглашении, в любом случае ошибочна, а свидетельства, приводимые в подкрепление, включая замечания Молотова и самого Сталина, сделанные в ночь подписания пакта, ни­как не убедительны: тот факт, что кто-то разоблачает коварство невер­ных союзников, не означает, что он вешается на шею общему их врагу. Понадобилась крайняя степень заинтересованности с германской сто­роны, чтобы выудить из его замечаний подобную возможность. На эту возможность делала ставку, руководствуясь национальными интереса­ми Германии, дипломатия, занимавшаяся Россией, тогда как Гитлер — и это весьма характерно — ею не воспользовался. Здесь у него сработал, пожалуй, верный инстинкт. Ведь даже если бы Сталин соответствую­щими пассажами из своего выступления на съезде и продемонстриро­вал определенную внешнеполитическую открытость, в том числе и в отношении Германии, то оставался бы еще не выясненным вопрос о том, зачем ему это нужно было делать. Если он не отказался от намере­ния усадить западные державы за стол переговоров, то было бы с его стороны целесообразным продемонстрировать перед ними свою неза­висимость, которая включала бы определенную открытость и по отно­шению к Германии. Тогда его речь была бы недвусмысленным предупреждением в адрес западных держав. Нет оснований предпола­гать, что Сталин к этому моменту уже решился на переориентацию своих устремлений на союз с центральноевропейскими державами.

Западная реакция на германскую оккупацию Чехословакии, вклю­чая британскую гарантию Польше, молниеносно увеличила вес Совет­ского Союза: в первый раз западные державы вынуждены были апеллировать к нему. Это само по себе еще не означало роста безопас­ности — от одних лишь переговоров Сталин не ожидал (и здесь он, не­сомненно, был большим реалистом по сравнению с его британскими партнерами) никакого устрашающего воздействия на Гитлера, тем бо­лее что с первой половины апреля 1939 г. уже существовали конкрет­ные военные планы. При всем этом, однако, менялась возможная последовательность вариантов действий, имевшихся в распоряжении Сталина. Он с новой надеждой на успех стал уповать теперь на союз с западными державами (первый вариант). И это представлялось тем бо­лее необходимым, что изолированное усиление собственных рычагов воздействия (второй вариант) из-за (временного) прекращения импор­та оружия из Чехословакии и приостановления торговли с Германией, с одной стороны, и возникновения военных действий с Японией (11 мая 1939 г.) — с другой, отнюдь не сулило достаточной безопасности. Наря­ду с этим Советское правительство интенсифицировало свои усилия в направлении заключения соответствующих союзов с соседними стра­нами (третий вариант): оно сделало по адресу Эстонии и Латвии заяв­ления о (непрошеных) гарантиях (28 марта 1939 г.) и отправило Потемкина в ознакомительное турне, включавшее страны Малой Ан­танты, Турцию и Польшу. В Варшаве выдвинутое им предложение о за­ключении советско-польского пакта о взаимопомощи было отвергнуто (10 мая 1939 г.). Тем самым советская концепция безопасности, осно­ванная на третьем варианте, разбилась о непреклонную позицию само­го важного из принимаемых в расчет соседних государств. Сталин, надо полагать, пришел к выводу, что в случае войны Польше невозможно будет оказать эффективную военную помощь. Одновременно на осно­вании германских заявлений (Клейст, Вайцзеккер) он мог заключить, что германские цели в Польше ограничены и на прилегающие к СССР польские территории не распространяются.

По этим причинам он в дальнейшем сосредоточил свой главный ин­терес на Прибалтийских государствах и Финляндии. Советская заинте­ресованность в прилегающих к Балтийскому морю районах была обусловлена уязвимым положением Ленинграда, второй столицы Сою­за, и опиралась — не в последнюю очередь по причине ограниченности территории — на стратегию выдвинутой вперед обороны. Считая в предначертанной планом «Вайс» ситуации эту стратегию неотъемле­мой, Советское правительство пыталось закрепить ее путем внедрения понятия «косвенная агрессия» на переговорах о трехстороннем пакте, проявления инициативы о заключении военной конвенции, а также выдвижения требований, касавшихся права на проход своих войск и временного занятия опорных пунктов на Балтике. Западные державы не признали эту стратегическую концепцию оправданной. В результа­те трехсторонние переговоры как в политической, так и в военной своей части оказались обремененными диспропорциональностью в оценке соотношения «цель — средство» и потерпели неудачу формально из-за недостаточного сближения позиций.

В 1989 г. советский министр обороны Язов со всей определенностью объявил стратегию выдвинутой вперед обороны устаревшей и недейст­вительной. Сегодня задним числом напрашивается вопрос: а не затруд­нила ли она тогда без нужды и без того трудные переговоры? Если уж в ходе нынешней исторической дискуссии в Советском Союзе много вни­мания уделяется проблеме альтернатив пакту Гитлера — Сталина, то, пожалуй, уместно было бы подвергнуть весь этот комплекс углублен­ному изучению и задаться рядом дополнительных серьезных вопросов. Например: не одержала ли верх и в затронутом отношении со смертью в 1925 г. Фрунзе (ответственность за которую несет также Сталин) и с последующим приходом к руководству армией Ворошилова, а также в результате устранения в 1937 г. Тухачевского одномерность военного планирования, если не определенный дилетантизм, больше соответст­вовавшие примитивному пространственному мышлению Сталина и за­ведшие советскую сторону на переговорах лета 1939 г. в тупик? И разве сегодня, после того как — благодаря ядерному защитному зонтику — стал возможным отказ от стратегии выдвинутой вперед обороны кон­венциональными средствами, вопрос о безопасности для прибалтий­ского, региона нельзя было бы совершенно иначе ставить и совершенно иначе на него отвечать?

Но все эти соображения, так сказать, вдогонку. В тогдашней ситуа­ции даже серьезные наблюдатели (не только Надольный, Кёстринг, но и Ллойд Джордж, Черчилль и др.) были едины в понимании, а то и в оп­равдании логики, определявшей советскую позицию. Главы западных правительств отказывали этой советской позиции в признании. Прави­тельства затронутых стран (Финляндии, Эстонии, Латвии, Польши, в меньшей степени Румынии) уклонялись от солидаризации с ней, ища счастливого выхода в других решениях. То, что они в процессе своих все более отчаянных поисков безопасности частично склонялись на сторо­ну Германии, было известно Сталину так же хорошо, как и всем дру­гим. Факт этот должны по справедливости признать и нынешние историки соответствующих стран, с интеллектуальным достоинством подвергнув анализу сопутствовавшие побудительные мотивы, пусть даже при этом придется признать имевшее тогда место проявление на­циональной близорукости, шовинизма и всевозможных фобий. Только при таком условии может быть исследована и постигнута во всем своем сложном многообразии та трагическая ситуация, в которой остальная Европа противостояла летом 1939 г. бряцавшему оружием германско­му экспансионизму.

Многое говорит за то, что при тех определявших советское полити­ческое и стратегическое мышление предпосылках, которые сложились в середине августа 1939 г. — за 11 дней до германского нападения на Польшу — количество остававшихся у Советского правительства вари­антов решения сократилось с первоначальных четырех до одного: после того как Ворошилов тщетно выдвинул «кардинальный вопрос» (14 ав­густа 1939 г.), в распоряжении советской стороны осталась лишь одна возможность — схватить за рога разъяренного быка.

До этого момента, то есть до 15 августа, заведомой готовности со­ветских представителей на переговорах с западными миссиями идти на немецкие предложения не отмечалось. Ситуация, сложившаяся до тех пор на переговорах, определялась вводившей германскую сторону в за­блуждение односторонностью. О каком-то раздвоении и тем более ка­кой-то «двойной игре» Советского правительства до этого момента, насколько было известно германским партнерам по переговорам, не могло быть речи: хотя Советское правительство в течение лета 1939 г. и выражало неоднократно свое неудовольствие западной тактикой затя­жек и указывало западным партнерам по переговорам на стоящую пе­ред ними дилемму, все же в диалоге с германской стороной оно недвусмысленно отказывалось принимать участие в подобной игре, следя за тем, чтобы не возникло впечатление, что оно противопостав­ляет одну заинтересованную сторону другой. Да и сделанное Молото­вым в беседе с Шуленбургом 20 мая заявление о том, что Советское пра­вительство пришло к заключению, что «для успеха экономических пе­реговоров должна быть создана соответствующая политическая база», могло представлять собой прежде всего statement of principle, выражая при этом желание расчистить в данной ситуации путь для укрепления отношений с Германией и вместе с тем ограничить политические и во­енные планы Гитлера в Восточной Европе. Этот statement содержал также призыв к уточнению предыдущих немецких предложений. Ведь 31 мая Молотов официально возвестил о возобновлении экономиче­ских переговоров с Италией и Германией, хотя политическая база по-прежнему отсутствовала.

Все же эти высказывания Молотова, как и заинтересованность, проявляемая Астаховым, придают определенную достоверность осве­щенному выше третьему тезису, согласно которому Сталин и Гитлер, питающие глубочайшее обоюдное недоверие, робко, на ощупь продви­гались навстречу друг другу. Существовавшая между ними дистанция была результатом меньше всего неуверенности и страха перед возмож­ностью получить отказ в сложившейся исходной ситуации, но гораздо больше — различий в поставленных ими целях: Сталин стремился к безопасности, обеспеченной договором о ненападении и гарантиях, а в данном случае и о нейтралитете, Гитлеру же безоговорочный нейтра­литет СССР в рамках договора был нужен для того, чтобы превратить его в наступательный союз.

Новая ситуация возникла в последней декаде июля 1939 г.: трехсто­ронние переговоры застопорились, и Англия по всем признакам пере­ориентировалась на переговоры о примирении с Германией. Тем самым первый вариант реально стал утрачивать свое значение. На монголо-маньчжурском фронте советско-японские стычки разрастались до масштабов настоящей войны. Англия, как казалось, подогревала конфликт, пообещав Японии поддержку в соглашении Ариты — Крейги. В этих условиях не только подрывался в своем значении второй вариант, но и рождалось подозрение в существовании германо-британо-японской общности интересов против СССР. Вдоба­вок Германия сильнее привязала к себе некоторые лимитрофы (пакты о ненападении с Эстонией и Латвией, подписанные 7 июня, вояжи Гальдера и Канариса в Эстонию и Финляндию) и предприняла шаги в на­правлении ослабления влияния Англии на другие соседние с Советским Союзом государства (Польшу и Румынию) с целью подтолкнуть их к неприятию эвентуальных советских пожеланий или требований, а это грозило окончательным выпадением третьего варианта.

В этой ситуации Сталин объявлением о начале экономических пе­реговоров в Берлине (22 июля 1939 г.) еще раз обнажил стоявшую пе­ред ним дилемму: если Англия и лимитрофы не изменят своей позиции, то он был теперь просто обязан подумать о решительном улучшении от­ношений с Германией. Тем не менее примечательно, что до 15 августа нельзя было обнаружить никаких признаков обращения Советского правительства к существу германских предложений: Сталин хотел по­временить с военными переговорами, чтобы окончательно определить­ся со своими вариантами решения. Поэтому хотя 29 июля он — в поры­ве раздражения по поводу заявлений в английской палате общин отно­сительно советских посягательств на Прибалтийские государства и перед лицом неоднократных попыток Германии перевести переговоры на рельсы поэтапного политического сближения — и дал Астахову (на­сколько известно) впервые позитивную директиву, однако эта послед­няя в тех конкретных условиях выглядела поразительно формальной и в текстуальном отношении не отклонялась от прежних принципов со­ветской политики мирного сосуществования. Поэтапное сближение, говорилось в ней, в принципе возможно, поскольку Советское прави­тельство приветствует «всякое улучшение политических отношений между двумя странами». Однако, говорилось далее в директиве, приме­нительно к Германии, относительно миролюбия которой до сих пор су­ществовали сомнения, должны действовать условия, чтобы она изменила свою позицию не только на словах, но и на деле и чтобы она также со своей стороны выдвинула надлежащие предложения.

Эти условия — после того как с германской стороны уже был предъ­явлен целый пакет предложений — могли касаться лишь самого прин­ципиального: Сталин хотел заручиться гарантией миролюбия Германии в отношении СССР в форме заслуживающего доверия заяв­ления об отказе от любых агрессивных намерений и ожидал от немец­кой стороны политических предложений. Различие в политическом и стратегическом мышлении Сталина и Гитлера проявилось здесь со всей очевидностью: Сталин жаждал спокойствия и надежных политических гарантий в виде признания Германией нерушимости статус-кво и тем самым необратимой стабильности в Восточной Европе. Гитлер был движим беспокойством и одержим желанием как можно скорее этот статус насильственно изменить. Это принципиальное различие в поли­тических мотивах действий являлось среди прочего выражением обрат­ной пропорциональности в социально-экономическом развитии их стран, которое было одним из определяющих факторов противополож­ности их собственных волевых устремлений: германская экономика, сделавшая в течение относительно короткого периода форсированного развития резкий скачок вверх, оказалась на грани коллапса, который Гитлер намеревался предотвратить с помощью экспансии и присвоения новых гигантских ресурсов. Советская же экономика в результате от­носительно продолжительных по времени и тяжелых усилий вступила на тропу начинающегося роста, и ее развитие в дальнейшей перспек­тиве сулило выздоровление. В то время как Гитлер — образно говоря — с тикающим хронометром в руках блуждал в конце тупика, Сталин спокойно и уверенно стоял в начале широкой аллеи: для своих громад­ных планов ему, если перефразировать Шуленбурга, нужны были спо­койная обстановка во внешнеполитическом плане и время во внутриполитическом.

Гитлер совершил ошибку, решив мерить Сталина своим собствен­ным аршином. Он соблазнял его новыми территориями и подвижками границ, тогда как Сталин жаждал экономического развития собствен­ной страны и стабильности существующих границ. Сталин добивался политической безопасности, Гитлер же предлагал ему идти на безрас­судный риск. В какой мере Сталин осознавал в каждый отдельный мо­мент это фундаментальное несовпадение предпосылок, остается неизвестным. Но в том, что предложения Гитлера имели целью создать опасное предполье, он, несомненно, отдавал себе отчет. Отсюда его сверхосторожность и сдержанность, его настойчивые намеки на злокоз­ненность германских намерений и его непременное условие, чтобы предложения немецкой стороны давались ему для изучения. И это в разнообразных формах запечатлено в документах обеих сторон.

Пробуждались ли в нем наряду с этим — и если да, то когда — остат­ки экспансионистских устремлений на мировую революцию, от кото­рой Советское правительство отказалось еще в 1925 г., а также склонность к сообщничеству и, возможно, определенное безрассудство в сочетании со скрытым желанием наказать поляков и — при случае — западные державы за их недомыслие и упрямство — это всегда будет ос­таваться предметом всего лишь романтических спекуляций. Образ дей­ствий и внешнеполитические мероприятия Сталина в той мере, в какой они нашли свое отражение в поддающихся проверке высказываниях и документах, не дают оснований делать позитивное заключение в этом направлении — во всех отмеченных случаях доминировал исключи­тельно трезвый и сдержанный, хотя и малоподвижный ум и хладно­кровный, сугубо оборонительно ориентированный прагматизм реального политика.

Поэтому и вторая позитивная директива, которую Молотов по по­ручению Сталина дал Астахову 11 августа в соответствии с решением Политбюро ЦК ВКП(б), предусматривала не столько принципиаль­ное, сколько формальное согласие на предложения, высказанные Шнурре. Хотя Астахов на основании этой директивы 12 августа впер­вые и сообщил Шнурре о том, что его страна готова к поэтапному об­суждению некоторых неоднократно поднимавшихся германской стороной «конкретных тем», все же его немецкий собеседник и на этот раз вынес впечатление, которое он определил для себя как отрезвляю­щее проявление советской сдержанности в отношении принципиаль­ных немецких предложений. По скептической оценке министерства пропаганды: «Дальше смелых намеков между Берлином и Москвой дело не доходило, несмотря на то что на трезвые суждения порой и на­плывали желаемые картины». Лишь после того, как «кардинальный вопрос», обращенный 14 августа Советским правительством к прави­тельствам Англии и Франции, остался без ответа, Молотов впервые прямо коснулся германских предложений (15 августа), но, что харак­терно, он в этот момент затронул недалеко идущие территориальные предложения Вайцзеккера, Шнурре и Риббентропа, а менее масштаб­ные, конкретные планы Шуленбурга от июня 1939 г.! Оживление Бер­линского договора с его подкрепляющей нейтралитет оговоркой о «миролюбивом образе действий» другой стороны, усиленное приложе­нием, декларировавшим отказ немецкой стороны от применения силы в Прибалтике и отказ Японии от применения силы в Восточной Азии, а также надлежащий товарообмен были в тогдашних конкретных обстоятельствах шагами, максимально отвечающими советским представле­ниям о безопасности. В этом случае Советское правительство оживило бы три первых советских варианта действий, поскольку наряду с германо-советским пактом о нейтралитете вполне нашлось бы место и для оборонительного союза с западными державами, а потому не пришлось бы решительно переориентироваться на четвертый вариант, который остался бы фактически без применения.

Тем самым обращение Молотова к «плану Шуленбурга» ознамено­вало высшую точку усилий советской дипломатии, направленных на обеспечение безопасности своего государства в тогдашних чрезвычай­ных условиях надвигавшейся войны. Глава советского дипломатиче­ского ведомства продемонстрировал этим, как потом оценивала ситуацию немецкая сторона, «поразительную умеренность» (Шулен­бург) и не позволил увлечь себя на гибельный путь экспансии. Он дей­ствовал исключительно в долгосрочных интересах своего государства: заключение пакта при этих предпосылках и в конкретной ситуации принесло бы Сталину максимум желанной безопасности. Однако Гит­лер не готов был гарантировать ему этот максимум. Ему нужен был со­общник, и, чтобы заполучить такового, он на протяжении всего оставшегося до нападения периода времени бомбардировал Сталина глобальными территориальными предложениями, напыщенными де­кларациями Риббентропа и — когда эти усилия не достигли своей це­ли — личным льстивым телеграфным обращением к «господину Сталину».

Вопрос о том, в какой мере эти предложения впечатлили Сталина и оказали на него влияние, тоже остается предметом умозрительных спе­куляций. Документы и на сей счет не дают оснований для интерпрета­ций в позитивном смысле. А все то, что выдавалось за подтверждения (вроде, например, сообщений о речи, произнесенной Сталиным на за­седании Политбюро вечером 19 августа), на поверку оказалось фальси­фикациями. Все же применительно к периоду между 17 и 21 августа можно констатировать частичный отход от позиции 15 августа и усиле­ние формального интереса к германским предложениям, хотя в данном случае не было сделано никаких уступок по существу. Так, 17 августа Молотов заявил, что Советское правительство желало бы пойти на «за­ключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтрали­тете 1926 г.» после надлежащего переходного и подготовительного периода «с одновременным принятием специального протокола о заин­тересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта». В этом протоколе среди прочего должно было найти свое отражение заявление германской стороны от 15 августа. Заявление Риббентропа от 15 августа содержало отказ Германии от применения силы в отношении СССР, признание «жизненного пространства» каж­дой из сторон и урегулирование территориальных вопросов — таких, как «Балтийское море, Прибалтика, Польша, Юго-Восток и т.д.». По­скольку Молотов в тот же день 15 августа в беседе с Шуленбургом про­явил большой интерес к двум пунктам из политического приложения к «плану Шуленбурга», предусматривавшим гарантирование независи­мости Прибалтийских государств и оказание влияния на Японию, мож­но исходить из того, что Сталина интересовали в первую очередь эти пункты («Балтийское море, Прибалтика») заявления Риббентропа. Но он проявил открытость и в отношении других вопросов — Молотов по­просил немецкую сторону представить соответствующие материалы и дать уточняющие разъяснения, охарактеризовав это как необходимое условие визита Риббентропа.

Сталин и Молотов осознавали тот факт, что, пойдя на подписание не подлежавшего обнародованию протокола в качестве приложения к договору, они тем самым отступали от ленинского принципа открыто­сти международно-правовых соглашений. Высказывание Молотова в беседе с Шуленбургом от 17 августа («Естественно, что вопросы, затро­нутые в германском заявлении от 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол») предполагало длительную внутреннюю конфронтацию с этой проблемой и одновременно означало уступку не­мецкой стороне и, если угодно, духу «буржуазной» дипломатии. Это от­клонение от нормы и отразившееся в нем приспособление к правилам игры западных государств, предполагавшим возможность договорен­ностей, которые затрагивали бы интересы суверенных третьих госу­дарств, сегодня не без оснований ставятся им в упрек. Все же и здесь не следует упускать из виду исходившее от советской стороны и слу­жившее доказательством ее борьбы за легальность настояние на том, чтобы секретный «особый протокол» был упомянут по крайней мере в постскриптуме к подлежащему опубликованию тексту договора и оха­рактеризован как органическая составная часть договора, в которой были изложены определенные пункты внешней политики, представ­лявшие взаимный интерес. Проектируя включение этого постскрипту­ма в проект договора от 19 августа, Молотов вновь запросил немецкий проект протокола. Содержание протокола, как и отношение Советско­го правительства к заключаемым им договорам, он определил как «очень серьезное дело», заявив, что его правительство «выполняет обя­зательства, которые на себя принимает, и ожидает того же от своих пар­тнеров по договорам». Эти слова весьма недвусмысленно отразили озабоченность советской стороны в связи с несбалансированностью бу­дущего секретного дополнительного соглашения. Оговорка о включе­нии постскриптума в договор о ненападении, отражавшая советское стремление пройти свою половину пути навстречу партнеру, не отве­чала желаниям германской стороны и в ходе переговоров — возможно, под воздействием реального текста немецкого проекта протокола — отпала.

В своем проекте договора о ненападении советская сторона делала еще один шаг навстречу партнеру, формально отказавшись от условия «миролюбивого образа действий». Между тем было бы ошибкой пы­таться усматривать уже в самом отсутствии традиционной оговорки об условиях расторжения пакта свидетельство наличия у Сталина агрес­сивных намерений. Ибо если, с одной стороны, Сталин через Молото­ва изъявил недвусмысленное желание, чтобы германо-советский пакт о ненападении в текстуальном отношении соответствовал другим заклю­ченным СССР пактам о ненападении, содержавшим ограничительное условие относительно нейтралитета, то с другой — ему казалась оши­бочной оговорка о «миролюбивом образе действий» германского парт­нера, которую он, возможно, считал актом ненужного притворства. Редуцированная оговорка советского проекта тем не менее предусмат­ривала, что для того, чтобы обещание нейтралитета вступило в силу, Германия должна стать «объектом насилия или нападения со стороны третьей державы», то есть должна (сначала) подвергнуться нападению. Тем самым она влекла за собой свободу от союза в случае германского акта агрессии. Двойной союз, идею которого Советское правительство стало рьяно пропагандировать после согласия Сталина на приезд Риб­бентропа, должен был прочно закрепить эту свободу и вытекающее из нее усиление безопасности и высвободить СССР из удушающего объя­тия безальтернативного германо-советского союза.

О том, что побудило Сталина в конечном счете все-таки уступить настояниям Риббентропа и избрать этот путь опасной изоляции на сто­роне Германии, который впоследствии рано или поздно должен был обернуться для него ослаблением безопасности, пока еще нельзя судить с полной определенностью. Исследование причин его просчетов про­должается. Внешние побудительные мотивы для принятия такого ре­шения достаточно ясны. Окончательный отказ Польши, означавший отпадение третьего варианта, в качестве формальной причины, недо­статочно активная вовлеченность Франции и особенно Великобрита­нии (в том числе и в плане оказания влияния на Польшу и Румынию), предопределившая снижение эффективности первого варианта, в ка­честве материальной первоосновы и наряду с этим возрастание требо­ваний к военному планированию, связанному с первым крупным наступлением на Востоке, и как следствие потребность в импорте това­ров и технологии (в духе второго варианта), а также в ослаблении на­пряженности на западных границах — все это уже достаточно глубоко и всесторонне исследовано историками. Сверх того, к быстрому заклю­чению пакта его, видимо, подтолкнуло также желание не допустить германо-английского сближения («империалистическое окружение») и «второго Мюнхена». Но именно этим он как раз и позволил втянуть себя в расчеты Гитлера.

На то, в какой мере Сталин при всей очевидности сужения возмож­ностей для принятия политических и военных решений отдавал себе отчет в этом скрытом факторе, присутствовавшем в планах Гитлера, проливают свет — несмотря на всю их политическую обусловленность и на большую временную дистанцию — воспоминания Хрущева о по­ведении советского руководителя после подписания пакта. Из мемуа­ров явствует, что вечером 24 августа 1939 г. Сталин «в очень хорошем настроении» принял своих военных и некоторых членов Политбюро, с тем чтобы проинформировать их относительно создавшейся ситуации. Присутствовавшие, как вспоминал Н.Хрущев, восприняли подписание пакта о ненападении с национал-социалистской Германией «как так­тический шаг... Чтоб у нас была какая-то... договоренность... хотя бы... о мирном сосуществовании с Гитлером. Сосуществование было бы воз­можно с немцами вообще, но с Гитлером это было невозможно... Гитлер не изменился, когда посылал в Москву Риббентропа... Нет, он остался Гитлером... завоевателем и покорителем... Где-то в душе мы тогда думали, если Гитлер пошел с нами, значит... мы настолько сильны, что Гитлер... не напал на нас, а пошел с нами на договоренность,.. Подобное толкование причин подписания этого договора нам очень льстило... Гитлер пошел на переговоры с нами, заключил с нами пакт — значит, мы нормальные люди... Но у правительства было на этот счет иное понимание... Мы хотели, чтобы не было войны. Конечно... Но наше правительство не питало никаких иллюзий. Когда договор был подпи­сан, Сталин сказал, что обманул их... А Гитлер считал, что, поскольку договор подписан, в результате теперь война начнется. По мнению Сталина, эта война на какое-то время обойдет нас стороной — начнется война между Германией, Францией и Англией, возможно, в нее будут втянуты также США. Мы будем иметь возможность в известной мере оставаться нейтральными... Здесь не было иллюзий. Здесь была дипло­матическая игра, и она в конце концов достигла своей цели и сбила с толку Сталина».

В тот день, однако, Сталин, согласно воспоминаниям Хрущева, «правильно оценивал» значение этого договора, «понимая, что, как он сам сказал, Гитлер хочет нас ввести в заблуждение, перехитрить, но по его, Сталина, мнению, перехитрили его мы. Мы подписали договор. Мы, конечно, были за такой договор, даже если чувства были настолько смешанными, что и Сталин, как мне казалось, тоже понимал это. Ведь и он говорил, что здесь ведется игра — кто кого перехитрит, кто кого об­манет... У нас не было другого выхода... И этот выбор имел свое оправ­дание и встретил понимание».

Приведенное свидетельство предельно ярко высвечивает смысл принятого решения: государственный интерес Сталина при заключе­нии германо-советского пакта состоял в политике умиротворения, сам пакт являлся прежде всего инструментом советской политики умиро­творения. Политики, диктовавшейся в первую очередь побуждени­ем — задачей предотвращения войны, в которой народам социалистического Советского государства пришлось бы, как и в пер­вой мировой войне, проливать кровь за чуждые интересы. Целью этой политики было также предотвращение международных осложнений с непредсказуемыми для существования Советского государства послед­ствиями. Таков был характер политики умиротворения, заставившей военных помощников Сталина внутренне возмущаться, а широкие массы населения — краснеть от бессильного стыда и ярости. И этот акт умиротворения, в котором нашла отражение позиция, ориентирован­ная на самозащиту ради сохранения жизни и личного самосохранения путем частичного и в общем и целом лишь внешнего подчинения, до сих пор не интегрирован в советское историческое сознание. Он по-преж­нему наталкивается на эмоциональное неприятие, и особенно сегодня, когда сняты заслоны для свободного самоопределения и национального самосознания. Понятно, что советские историки, которые десятилетиями клеймили проводившуюся западными демократиями политику умиротворения как выражение их моральной слабости и социально-исторического декаданса, испытывают трудности с признанием того об­стоятельства, что и Советское правительство пыталось избежать войны по возможности методами умиротворения. Да и на Западе прошло не­мало времени, прежде чем в отношении, скажем, британской политики умиротворения было проявлено — как это сделал Себастьян Хаффнер — определенное понимание.

Так, характерно, что и в нынешних дискуссиях по проблематике советского согласия на такой договор и связанных с этим ошибок и даже преступлений, — дискуссиях, которые в других отношениях увенчива­ются столь далеко идущими и четкими оценками, — насколько извест­но, никогда специально не указывалось на то, что оно, советское согласие, было актом умиротворения par excellence. Гордость «молодой нации», вероятно, еще не допускает такого отказа от собственного все­могущества и такого обращения к самоотречению под давлением ре­альностей исторического процесса. Нужен богатый опыт старой культурной нации в переработке и усвоении уроков истории, чтобы, как пишет проф. Д.М.Проектор, увидеть в детерминантах этой по­литики умиротворения универсальную человеческую трагедию.

При этом Сам пакт и примыкающий к нему секретный дополнитель­ный протокол по-прежнему нуждаются в интерпретациях и оценках с точки зрения советских намерений. Крайняя неясность текстов и неоп­ределенность применяемых понятий, особенно основополагающих по­нятий, содержащихся в секретном дополнительном протоколе, оставляют открытым множество возможностей истолкования. Это ка­сается в первую очередь цели территориального разграничения путем определения демаркационной линии и объема понятия «сфера интере­сов» (не случайно в современной внутрисоветской дискуссии это понятие — как правило, под воздействием обратного перевода с английского — нередко передается как «сфера влияния»). Если уж в восприятии современных историков формулировка «в случае террито­риально-политического переустройства» означает не неизбежно вой­ну, а эвентуально мирный раздел с помощью второй Мюнхенской конференции, то с учетом особых обстоятельств, сопутствовавших переговорам и подписанию пакта, право на это можно a fortiori при­знать и за исторически менее образованным Сталиным, особенно приняв во внимание спорность предложенных ему текстуально сомнительных переводов проектов обсуждавшихся документов (слово «переустройство», синонимами которого являются «перестройка», «но­вое обустройство», «реорганизация», не содержит в своем значении ни­какого военного оттенка).

В результате в фокусе внимания неизменно оказывается вопрос проникновения в тайну мысли и воли Сталина. Изучение этого вопроса должно остаться прерогативой советских исследователей. Автор насто­ящего исследования уклонилась от решения этого — не поддающегося ответу на основании предметного анализа источников — вопроса, по­зволив себе рассматривать тогдашний образ действий Сталина в значительной мере с той «привилегированной» колокольни непосредствен­ного свидетеля событий, с которой взирало на них германское посольст­во в Москве. Там отдавали себе отчет в безответственности проводившейся Гитлером политики диктата и насилия, а потому гос­подствовало полное понимание в отношении советской политики уми­ротворения; более того, Шуленбург и его сотрудники немало сделали для того, чтобы ссылками на неизбежные в противном случае последст­вия укреплять Советское правительство в его курсе на умиротворение.

Если взглянуть на происходившее тогда их глазами, то даже образ действий Сталина в период заключения пакта, выдвигающий перед со­временным исследованием все больше проблем, предстает в значитель­ной мере убедительным. Его осуществлявшиеся с оборонительными намерениями политические и военные шаги — в отличие от открыто аг­рессивных актов его соперника — предпринимались по крайней мере под знаменем легальности. Можно было, как об этом писал в те годы Карл Буркхардт графине Марион Дёнхоф, озадаченно наблюдать, как определенные «государства прячутся за своими международно-право­выми кулисами, используя при этом не обычный человеческий, а иск­лючительно юридический язык конвенций, причем всем смертельно опасным событиям предшествуют безнадежные войны формальных дипломатических нот» — германское посольство в Москве практико­вало эту «войну дипломатических нот», сознательно, считая ее средст­вом предотвращения или, на худой конец, отсрочки действительной войны. Советское правительство шло ему в этом навстречу.