Не только книги, но и их замыслы имеют свою судьбу. Когда моло­дой историк из Бонна д-р Ингеборг Фляйшхауэр в середине 80-х годов задумала исследовать генезис советско-германского договора о ненапа­дении от 23 августа 1939 года, ничто не открывало ей особых перспек­тив. В историографии ФРГ эта тема уже давно отзвучала; не раз свое слово сказали английские и американские ученые. Западные докумен­тальные источники, казалось, были давно освоены. Да и сама Фляйш­хауэр до этого занималась совсем иной сферой отношений между Германией и Россией, интересуясь историей «русских немцев» — от эпохи Екатерины Второй до наших дней. Правда, у нее было известное преимущество: она владела русским языком и имела за плечами учебу не только в Берлине, Гамбурге, Париже и Риме, но и в Ленинграде и Москве. Конечно, д-р Фляйшхауэр могла использовать в своем труд­ном предприятии советские источники, но и это едва ли спасало дело: источники были довольно скудны. Со времени выхода в свет в 1971 году сборника «СССР в борьбе за мир в канун второй мировой войны» и в 1981-м — двухтомника «Документы и материалы кануна второй миро­вой войны» скудный ручеек советских публикаций иссяк; издание «До­кументов внешней политики СССР» пресеклось на 1938 годе.

Однако если вспомнить слова Фридриха Второго, не только у сол­дата, но и у историка может быть Фортуна. Д-ру Фляйшхауэр повезло: она смогла получить у наследников бывшего немецкого посла в СССР графа Фридриха Вернера фон дер Шуленбурга доступ к личному архи­ву посла. Более того: автор рискнул обратиться к владельцам куда более серьезного и обширного архива, а именно Архива внешней поли­тики СССР с просьбой предоставить хотя бы некоторые «ключевые документы». В былые времена стучаться в ворота московского дипло­матического Сезама было делом неблагодарным (впрочем, не только для иностранных, но и для отечественных историков). На этот раз врата не скажу открылись, но приоткрылись...

Я далек от мысли, что результаты того или иного исследования предопределяются внешними обстоятельствами, то есть наличием но­вого документального материала или уже освоенного историографиче­ского «потенциала». Если речь идет о концептуальном осмыслении и обобщении материала, вполне можно обойтись и тем, что уже найдено и опубликовано. Но в данном случае пора Ключевских или Трейчке не пришла.

Хотя с 1939 года миновало каких-нибудь полвека, этот роковой для Европы и всего человечества год нуждается в углубленном фактогра­фическом изучении. В известном смысле мы стали свидетелями ситуа­ции почти трагикомической: в фактах пока дефицит, а концепций было хоть отбавляй со всех сторон. Со стороны советской — концепция пред­определенной в силу социалистической природы СССР целесообразно­сти поведения Сталина, со стороны западной — концепция предопределенной своей демократической природой правоты дейст­вий Лондона, Парижа и Вашингтона перед лицом коварного Сталина (вкупе со злым Гитлером). Я намеренно «огрубляю» подходы, в кото­рых предостаточно внутренних вариаций. В конечном счете возникло некое конфронтационное противостояние, в котором автоматически оказывался исследователь.

Ингеборг Фляйшхауэр счастливо убереглась в своем плавании между Сциллой и Харибдой. Она продемонстрировала способность со­относить свои суждения не с установившимися стандартами, давно принятыми в крупнейших странах Запада, а с выверенными фактами. Более того: не будет преувеличением сказать, что в координатах уни­верситетской западной науки труд Ингеборг Фляйшхауэр можно на­звать диссидентским. Еще бы! Она решила поставить выводы своих авторитетных коллег на «испытательный стенд» исторических фактов, для чего избрала метод, который, пожалуй, ближе криминалисту, чем историку. Читатель найдет эту методологическую парафразу уже во введении, где автор ставит вопрос о генезисе пакта и предлагает четыре возможных ответа:

«1. Инициатива исходила от Сталина.

2. Инициатива исходила от Гитлера.

3. Сталин и Гитлер шли навстречу друг другу.

4. Инициатива исходила от германской дипломатии».

Все последующее содержание книги, построенное хронологически по периодам (завязывание расширенных торговых отношений — с 1.10.1938 по 31.1.1939; начало политических переговоров — 1.2 — 10.5.1939; замысел пакта о ненападении — 11.5 — 20.8.1939; заключе­ние пакта — 21 — 23.8.1939), дает ответы — разумеется, не оконча­тельные, но достаточно ясные — на сформулированные Фляйшхауэр вопросы. В этом главная ценность исследования.

Могут возразить: не схоластика ли это? Не все ли равно, «кто был первым»? Ведь результаты известны; как принято говорить, «печально известны»? Нет, это не схоластика: есть конкретное обстоятельство, которое заставляет видеть в подобной постановке вопроса не только «тяжбу о приоритетах».

Советско-германский договор от 23 августа 1939 года не оставался бы до сегодняшних дней столь спорным и не вызвал бы столь острых дискуссий во всем мире, если бы над ним не довлела глубочайшая неспособность государственного руководства сталинского типа — в си­лу присущей ему идеологии — говорить правду о своих действиях. Пакт родился в глубокой тайне — и не только от дипломатических партнеров СССР, но и от советского народа. Допустим, в 1939 году это предопределялось специфическими обстоятельствами предвоенного времени. Но в последующем, когда эти обстоятельства отпали? Увы, и тогда советское руководство пошло по пути намеренного сокрытия как мотивов, так и самих фактов своей политики. Одно зло повлекло за собой другое. Возникла роковая традиция отрицания самого факта существования секретных соглашений, достигнутых в 1939-1940 годах, и, разумеется, в первую очередь, — отрицание существования секрет­ных дополнительных протоколов к договорам от 23 августа и 28 сентяб­ря 1939 года.

В трудные годы второй мировой войны едва ли приходило кому-нибудь в голову начинать, дискуссию о договоре и тем более о протоколах. Но даже в период своей абсолютной власти Сталин понимал взрывча­тый характер этой темы и принимал специальные меры, чтобы она не получила развития. Как теперь документально установлено (материа­лы по этому вопросу находятся в ЦГАОР и были обнаружены Н.С.Лебедевой и Ю.Н.Зоря), в момент конституирования Международного военного трибунала в Нюрнберге был составлен специальный список вопросов, обсуждение которых считалось недопустимым. Справедли­вость требует отметить, что инициатива составления списка принадле­жала не советской стороне, но она была немедленно подхвачена Молотовым и Вышинским (разумеется, с одобрения Сталина). Одним из пунктов был советско-германский пакт о ненападении.

Авторы списка как в воду глядели. В марте 1946 года по инициативе защитника Гесса д-ра Альфреда Зайдля (с американской подачи) тема договора и протоколов впервые появилась на свет в Нюрнберге. Правда, договоренность союзников сработала, и вопрос был свернут. Что каса­ется советского обвинителя, он расценил акцию Зайдля как провока­цию, а протокол — как фальшивку. Тем не менее раздался тревожный сигнал, и его эхом стало в апреле 1946 года изъятие оригиналов прото­колов из архива МИД СССР. Они были переданы в личный архив В.М.Молотова и с тех пор бесследно исчезли.

Чисто гипотетически позволительно рассуждать: почему бы в 1945 году не сказать правду о протоколах или по меньшей мере не объяснить причины их составления? Ведь это была кульминация советского пре­стижа в мире, и, казалось, можно было бы «рискнуть» закрыть брешь. Но это не укладывалось в стиль Сталина. Тем более уже начиналась «холодная война», и ее неумолимая логика требовала взаимных разоб­лачений, в том числе разоблачений «злобных происков Запада».

Заветы Сталина и Молотова перенял А.А.Громыко. Он не допускал никаких отклонений от категорического отрицания наличия протоко­лов. Как мне рассказывали, со стороны некоторых ученых и диплома­тов (например, начальника Историко-дипломатического управления МИД СССР И.Земскова) предпринимались попытки убедить министра в ошибочности этой линии и дать возможность хотя бы «теоретически» допустить факт каких-то негласных советско-германских договорен­ностей. Вотще!

Вопрос о пересмотре советской позиции ставился и позже. Так, в 1987 году новое руководство МИД СССР вместе с рядом отделов ЦК КПСС предприняло попытку признать очевидные факты. Но это пред­ложение не прошло по мотивам отсутствия оригиналов. Даже перед самой кончиной А.А.Громыко, принимая весной 1989 года корреспон­дента гамбургского журнала «Шпигель» Фритьофа Майера, отрицал наличие протоколов и назвал их «фальшивкой».

Можно понять наших западных коллег, которые вовсе не из-за своего «антисоветизма», а на основании аутентичных, с их точки зре­ния, копий документов и многочисленных косвенных свидетельств говорили о существовании протоколов. Ход их мысли был примерно таков: если Советский Союз так упорно отрицает наличие протоколов, то не следует ли предполагать, что подобное отрицание отражает глу­бокую безнравственность и аморальность всего внешнеполитического курса СССР тех (и последующих) лет? Достаточно логичным им каза­лось предположить, что отрицание наличия протоколов имеет подо­плекой инициативную роль Сталина в заключении сделок 1939 года.

Иными словами: своим неадекватным поведением мы сами навле­кали на себя любые подозрения и сомнения. Абсурдная позиция по протоколам лишала советскую сторону возможности более точно ин­терпретировать предвоенную ситуацию и мотивы действий СССР.

...Книга Ингеборг Фляйшхауэр появилась на свет, когда спор о протоколах был окончен. Решения второго Съезда народных депутатов СССР освободили советскую внешнюю политику и науку от этой роко­вой «ипотеки» и дали возможность дискутировать по существу вопро­сов. Доклад, сделанный на съезде А.Н.Яковлевым, определил основные компоненты этой дискуссии, и можно надеяться, что читатель книги знаком как с глубоким анализом, так и с высоким нравственным вер­диктом, вынесенным в докладе.

Теперь о самой книге. О, как хорошо, что миновали времена, когда при оценке работы западного («буржуазного») историка советский ре­цензент был обязан «давать отпор», «разоблачать» и так далее. В луч­шем случае надо было, оценив достоинства книги, присоединить сакраментальное «в то же время» и пожурить исследователя, что он не указал на то-то и то-то, не воспринял основополагающие принципы марксистской методологии. Не буду использовать ничего из подобного «малого джентльменского набора» и охотно уступлю сию возможность иному читателю, ежели он этого пожелает.

Но вот проблема, которую хочется затронуть вовсе не из-за стрем­ления «возразить». Книга именуется «Пакт. Гитлер, Сталин и иници­атива германской дипломатии. 1938 — 1939». Проблема отражена как в подзаголовке книги, так и в тех «вариантах», которые рассматрива­ются для определения инициативы в деле заключения пакта (Сталин, Гитлер, оба вместе, германская дипломатия). Я же спрашиваю себя: что такое «германская дипломатия»? Оправданно ли функциональное выделение дипломатии из общего баланса государственной политики тоталитарного нацистского государства?

Оговорюсь сразу: несостоятелен противоположный метод, давно укоренившийся в советской науке и догматически рисовавший нацист­ское государство единым монолитом, в котором все по отдельности и вместе взятые его элементы автоматически выполняли волю герман­ского монополистического капитала и, следовательно, Гитлера. Конеч­но, необходима дифференциация. Но где ее границы? Существовала ли «дипломатия» в годы Гитлера сама по себе? Существовали ли вообще автономные политические — в первую очередь элитарные — структу­ры в тоталитарном государстве?

Проблема преемственности и приспособляемости элит далеко не последняя в исследовании немецкого национал-социалистского госу­дарства и для понимания того, каким образом в столь краткий срок пришедшей в 1933 году к власти политической силе удалось консоли­дировать ту самую верхушку веймарской Германии, которая либо снисходительно, либо презрительно относилась к «богемскому ефрей­тору» (так именовал Гитлера Гинденбург). Нестор западногерманской исторической науки Фриц Фишер, сни­скавший себе высшую репутацию анализом германского империализ­ма эпохи первой мировой войны, в своей вышедшей в 1979 году небольшой работе «Союз элит. К проблемам преемственности структур власти в Германии. 1871 — 1945» вскрыл секрет подобного превраще­ния, проанализировав конечные цели, с одной стороны, НСДАП, а с другой — немецких промышленных, военных и дипломатических элит и установив у них поразительные совпадения. Да, «богемский ефрей­тор» Гитлер смог показать и доказать своим скептически настроенным партнерам по власти, что именно он гарантирует им достижение поли­тических целей, ревизующих итоги проигранной войны и ведущих Германию к европейскому, а затем и мировому господству. Генерал-полковник Вернер фон Фрич, презиравший фюрера (тот платил гене­ралу тем же), в одном частном письме как-то вынужден был признать, что фактически Гитлер сделал то, чего хотел и сам Фрич, а именно: «выиграл битву» против рабочих и евреев. Еще важнее для генерала было то, что Гитлер вернул Германии военный суверенитет.

Две германские элиты весьма наглядно проделали путь преемст­венности и приспособления. Военная элита сделала это очень быстро. Если до 1933 года нацистам приходилось опираться лишь на некоторых генералов (Бломберга, Рейхенау), то к 1936 году высший генералитет уже не сомневался в своей ставке на Гитлера. Убрав с пути соперников (июнь 1934 года), генералитет в своей массе принял все, что предложил ему фюрер. Сомневающиеся же и умудренные опытом генералы типа Людвига Бека были вынуждены уйти в сторону.

А дипломаты? Пожалуй, ни в одном другом государственном ведом­стве приход Гитлера не был встречен с таким скепсисом, как в старин­ном особняке на Вильгельмштрассе. Парвеню, крикун, экстремист да еще австриец, Гитлер не внушал доверия. Это было взаимное чувство. На первых порах Гитлер предпочитал использовать свои, «партийные инструменты» внешней политики — внешнеполитическое ведомство НСДАП Альфреда Розенберга, зарубежную организацию НСДАП Вильгельма Боле и, наконец, так называемое «бюро Риббентропа». Но медленно и верно дух нового рейха проникал в дипломатические каби­неты, а их обитатели все больше проникались нацистским духом.

К концу 30-х годов процесс слияния зашел так далеко, что Гитлер уже не боялся дипломатической «фронды». Все остатки добрых совет­ско-германских отношений эпохи Рапалло были устранены; в германо-французских делах заправлял Отто Абетц, а Англию «взял на себя» сам Риббентроп. Он же в 1937 году сменил последнего представителя дво­рянской элиты Константина фон Нейрата на посту министра.

Конечно, в здании имперского министерства иностранных дел ос­тавалось немало дальнозорких политиков, высококультурных и образованных людей. Призраки Бисмарка, Бюлова, Ратенау, Штреземана безусловно могли навещать чиновников, облачившихся в новую бле­стящую форму, введенную при Иоахиме фон Риббентропе. В конечном счете не случайно, что в рядах профессиональных дипломатов впослед­ствии оказалось немало участников заговора 20 июля. В МИДе многие видели роковую динамику гитлеровского курса на войну. Видели, но... одобряли многие действия фюрера, в особенности в отношении Чехо­словакии и Франции, а затем Польши и СССР. Фигура статс-секретаря Эрнста фон Вайцзеккера здесь оказалась наиболее трагичной: он до последнего момента надеялся «обуздать» фюрера, предлагая ему более умелые тактические ходы, а на практике становился соучастником в развязывании агрессии. Огромный интерес в этом плане представляют его дневники, изданные канадским историком Леонидасом Хиллом, и надо надеяться, что советский читатель когда-либо с ними познако­мится.

Книга Фляйшхауэр тоже дает обширный материал для раздумий о «дуализме» души и действий как самого Вайцзеккера, так и его едино­мышленников. В груди многих дипломатов нацистского периода жили по «две души». Это раздвоение оказалось особенно характерным для тех, кто занимался германо-советскими отношениями. Судите сами: начиная с Рапалло и в течение начала 30-х годов германская диплома­тия показала высокий класс профессионального и политического здра­вомыслия, поддерживая нормальные связи с Москвой. И вот приходит к власти партия, которая свою высшую цель видит в уничтожении Советского Союза! Руководство имперского министерства иностран­ных дел (Нейрат) довольно быстро усвоило новую максиму (в частно­сти, убрало с поста статс-секретаря фон Бюлова, «хранителя» рапалльских традиций), но одновременно продолжало пользоваться услугами специалистов из того же круга лиц (Шуленбург, Надольный, Шнурре, Хильгер). В этом же круге и появилась в конце 1938 года идея оживления былых добрых отношений с СССР. Другое дело, что эта идея была обращена в свою противоположность, то есть не для стаби­лизации мира, а для подготовки войны. Здесь видим обратную мета­морфозу «приспособления элиты», а именно: политическое руководство рейха приспособило для своих целей концепции, казалось бы, неприемлемые для него!

Это не означает, что мы должны отрицать честность и внутреннюю порядочность таких людей, как Шуленбург и другие его единомышлен­ники. Фигура последнего довоенного посла в Москве заслуживает вся­ческого уважения и даже удивления. Ведь многое должно было свершиться в душе графа фон Шуленбурга, чтобы он 5 мая 1941 года предупредил заместителя наркома по иностранным делам Деканозова о предстоящем нападении Германии на СССР! Насколько мне известно, д-р Фляйшхауэр продолжает работу над архивом Шуленбур­га и готовит новую книгу, посвященную периоду от 23 августа 1939 года до 22 июня 1941 года. Будем с нетерпением ждать публикации.

Сейчас пришло время, когда с созданием единого германского го­сударства складываются предпосылки для углубленного изучения бо­гатой и противоречивой истории советско-германских отношений. Этому должно помочь распространение принципа гласности на совет­ские архивы. Объединенные усилия историков, архивных работни­ков, политологов, философов обеих стран должны дать нам не искаженную политическими предрассудками, фактически полную и концептуально целостную картину. Книга д-ра Фляйшхауэр — доб­рый предвестник в этом большом деле.

Лев Безыменский