Вероятность изменения советской внешней политики как следствие глубокого потрясения, которое пережило правительство Сталина в свя­зи с подписанием четырехстороннего соглашения, казалась поначалу чрезвычайно ничтожной. Сообщенные Кулондром высказывания По­темкина свидетельствовали скорее о политической прозорливости по­следнего относительно все большего сужения внешнеполитических возможностей Советского правительства, нежели о принятых им пред­варительных решениях.

Ведь ничто не говорит о том, что Советское правительство уже в первые дни октября на своих многодневных конфиденциальных сове­щаниях рассматривало подобные варианты со столь дальним прицелом. Вместе с тем оно считало необходимым из сохранившихся компонентов разрушенного здания коллективной безопасности сконструировать но­вую внешнюю политику. Однако, насколько это можно понять из сооб­щений последующих месяцев, эта политика пока что сводилась к максимальному укреплению обороноспособности с целью отражения опасности с востока и запада собственными силами и не имела в виду какой-либо сделки с агрессивным противником. Вопрос о том, обсужда­лись ли и насколько глубоко на этих совещаниях проблемы будущей политики Германии, остается открытым. Но по всей вероятности, уже тогда сформировался прочный консенсус относительно тайных замыс­лов западных держав, их намерения, насколько возможно, не созда­вать препятствий немецкой агрессии, а предоставить Германии свободу действий на востоке. Понимание скрытого смысла четырехстороннего соглашения как одобрения германской экспансии в восточном направ­лении прибавило к растерянности Советского правительства глубо­кое недоверие к западным державам. Это недоверие, достигшее зимой 1938/39 г. в украинском вопросе своего апогея, росло в последующие недели и месяцы в связи с целым рядом внешнеполитических событий, которые, казалось, его оправдывали. К ним относились решения Вен­ского арбитража от 2 ноября и подписание 6 декабря 1938 г. герма­но-французской декларации о ненападении. Все это на несколько месяцев осложнило отношения Советского правительства с Францией и Англией вплоть до прекращения сообщения.

Официальные заявления представителей Наркомата иностранных дел непосредственно после этих совещаний свидетельствуют не только о растерянности Советского правительства, но в первую очередь об от­сутствии твердой ориентации. Народный комиссар иностранных дел Максим Литвинов, возвращаясь с Женевской ассамблеи Лиги Наций в Москву, сделал остановку в Париже, где он осыпал упреками министра иностранных дел Франции Жоржа Боннэ, повторив при этом основные моменты заявлений Советского правительства периода судетского кри­зиса. Он, в частности, утверждал, что Чемберлен поддался обману Гит­лера, встав на путь Годесберга и Мюнхена, что Гитлер никогда бы не осмелился пойти на риск войны, если бы Англия и Франция, опираясь на помощь России, дали решительный отпор. Разумеется, германская дипломатия в этом отношении придерживалась иного мнения.

16 октября 1938 г. после консультаций с Советским правительством Литвинов высказал уходящему с этого поста послу Франции в Москве Кулондру неодобрение относительно того, что Франция систематиче­ски уклонялась от попыток советской стороны достичь необходимых военных соглашений к договору о взаимопомощи от 1935 г., даже тогда, когда Чехословакия действительно нуждалась в их помощи. На вопрос Кулондра, что же можно предпринять теперь, Литвинов ответил, «что утерянных драгоценных позиций сейчас не вернуть и не компенсиро­вать. Мы считаем случившееся катастрофой для всего мира. Остается одно из двух: либо Англия и Франция будут и в дальнейшем удовлетво­рять все требования Гитлера и последний получит господство над всей Европой, над колониями и он на некоторое время успокоится, чтобы пе­реварить проглоченное, либо Англия и Франция осознают опасность и начнут искать пути для противодействия дальнейшему гитлеровскому динамизму. В этом случае они неизбежно обратятся к нам и заговорят с нами другим языком. В первом случае в Европе останутся лишь три ве­ликие державы — Англия, Германия и Советский Союз. Вероятнее все­го, Германия пожелает уничтожить Британскую империю и стать ее наследницей. Менее вероятно нападение на нас, более для Гитлера рис­кованное».

Внутриполитическое развитие первых недель после Мюнхена — короткое, интенсивное усиление террора против мнимых врагов в собственных рядах, против представителей иностранных держав и разного рода иностранцев — также не свидетельствовало о начинаю­щемся повороте советской внешней политики в сторону Германии. Не ощущалось и ослабления страха, подозрительности и враждебности по отношению к представителям национал-социалистской Германии. Ни официальная, ни личная переписка германского посла в Москве того периода не содержит никаких признаков, позволяющих сделать вывод о подобных переменах советской точки зрения. Напротив, сотрудники германского посольства в Москве отмечают в те дни, недели и даже месяцы после Мюнхена исключительно холодную, ограниченную са­мым необходимым корректность представителей Советского прави­тельства. В отношении граждан и представителей посольства рейха органами безопасности Наркомата внутренних дел практиковались насильственные меры. Значительно усилились придирки к живущим и аккредитованным в Советском Союзе иностранцам. Вместе с тем в своих отчетах в Берлин германское посольство старалось убедить со­ответствующие службы в том, что немцы занимают «нормальное» ме­сто в общей системе преследования иностранцев, которую сочли необходимым ввести Сталин, считавший ситуацию предвоенной, и его органы безопасности, исходившие из существующего кризиса недове­рия. Жесткая бесцеремонность новой кампании против иностранцев, продиктованная желанием предотвратить опасность, а также неуве­ренностью, непониманием и подозрительностью, не различала наци­ональностей.

Тем не менее в своих донесениях посол особо выделял тот факт, что Советское правительство больше раздражено отступлением прави­тельств Англии и Франции, чем политикой Гитлера, которой и следова­ло ожидать. Эмоционально окрашенные личные письма посла первых дней после Мюнхенского соглашения выдают (впервые за время его пребывания в СССР) не только насыщенную разочарованием горькую иронию, но и указывают на все необходимые для дипломатической инициативы возможности. «Правительство здесь, — писал он 3 октяб­ря, — конечно, крайне недовольно исходом кризиса. Все пошло вкривь и вкось! В Европе нет войны... Лига Наций вновь оказалась мыльным пузырем... популярная, взлелеянная Литвиновым «коллективная без­опасность» оказалась неэффективной... о Советском Союзе никто не позаботился, не говоря уже о том, чтобы пригласить его участвовать в переговорах... и, наконец, система пактов Советского Союза в значи­тельной степени ослаблена, если не разрушена вовсе. Это неприятные факты, вызывающие здесь раздражение. Но гнев направлен не только против нас (ибо здесь понимают, что «мы» взяли только то, что само шло в руки), сколько против англичан и французов, которых осыпают резкими упреками».

Здесь был затронут вопрос, над которым посольство станет работать в последующие месяцы. Поначалу казалось, что сопротивление Моск­вы преодолеть невозможно, но германскому послу помогла случай­ность: в середине октября одновременно с послом союзной Японии был отозван из Москвы и переведен в Берлин французский посол Кулондр, а в ноябре заменили британского посла Чилстона. В результате в этот чрезвычайно сложный период советских отношений со странами За­пада и абсолютно низкого уровня германо-советских отношений граф Шуленбург по заведенному обычаю как старший по рангу становится дуайеном дипломатического корпуса в Москве и получает более удоб­ный доступ к людям, принимающим решения в Кремле.

 

Подготовка инициативы

Всю первую половину октября посол Шуленбург оставался как бы за кулисами служебных дел. Он следил за событиями, но не де­лал поспешных выводов, а 10 октября стал добиваться разрешения выехать в Берлин, где хотел выяснить намерения руководства рей­ха и обсудить свои дальнейшие действия с ответственными работ­никами министерства иностранных дел. Представлять официальные отчеты он поручил второму человеку посольства, со­ветнику Вернеру фон Типпельскирху.

Доклады, направляемые Типпельскирхом в октябре руководителю восточноевропейской референтуры политического отдела МИД докто­ру Шлипу и просматривавшиеся Шуленбургом, соответствовали инструкциям и интересам посла. Особое значение для подготовки дип­ломатической инициативы посольства имели донесения от 3 и 10 ок­тября 1938 г.

В них Типпельскирх отмечал, что «политика Литвинова потерпела полное фиаско» и что это не может «остаться без последствий для совет­ской внешней политики». Советское правительство, с одной стороны, постарается вновь оживить пролетарский Интернационал и через на­родные массы повлиять на западные правительства, а с другой стороны, «еще сильнее, чем прежде, будет стремиться к повышению своей воен­ной мощи». Возможно, заметил Типпельскирх, для этого потребуется увеличить импорт средств производства. Далее он писал: «Похоже, что из неудач советской политики Сталин сделал также и кадровые выво­ды. При этом я, естественно, в первую очередь думаю о Литвинове, прилагавшем во время кризиса напрасные усилия в Женеве. Мы имеем некоторые сведения о том, что советские руководители в период кризи­са постоянно проводили длительные совещания, на которых якобы ца­рили тревога и неуверенность... Сталин снова использует испытанный метод — будет искать козлов отпущения».

Этот прогноз, подтвердившийся семь месяцев спустя, вовсе не удивляет. По мнению германского посольства в Москве, уже тогда не­состоятельность политики Литвинова, его отсутствие на долгих напря­женных заседаниях во время кризиса, его бесполезные речи в Женеве давали достаточно оснований для предположения о его скорой отстав­ке. Еще более важной в свете дальнейшего развития представляется заключительная часть первого донесения Типпельскирха: «Если встать на путь политических спекуляций, то неизбежен вывод о том, что Со­ветское правительство будет вынуждено пересмотреть свою внешнюю политику. И в первую очередь речь пошла бы об отношениях с Герма­нией, Францией и Японией. Что касается нас, то в данном случае был бы возможен 0олее позитивный взгляд Советского Союза на Германию по той причине, что Франция обесценилась как союзник, а от Японии следует ожидать агрессивной политики... Все же я бы не хотел считать ошибочным предположение, что современная ситуация представляет благоприятные возможности для нового, более обширного экономиче­ского договора Германии с Советским Союзом».

Во втором донесении Типпельскирх сообщил о том, что нет никаких признаков, позволяющих судить об изменении в положении Литвинова и о направленности советской внешней политики. Посольство считает, что «пока советская политика будет придерживаться прежнего курса. Литвинов, конечно, предпримет попытку убедить Советское прави­тельство в том, что проводившаяся им политика единственно верная, что ее необходимо продолжать и в будущем. При этом он, по-видимому, станет уверять в том, что Франция и Англия извлекут уроки из разви­тия чехословацких событий и примут меры к тому, чтобы не оказаться еще раз вынужденными отступить перед притязаниями Гитлера. Лит­винов, естественно, будет доказывать, что нельзя доверять заявлениям фюрера относительно отсутствия дальнейших территориальных требо­ваний в Европе. Примечателен тот факт, что, как считают Советы, за­верения Гитлера не относятся к Украине... Литвинов станет... и дальше защищать свою политику коллективизма, убежденный в том, что рост влияния Германии, и прежде всего крах Чехословакии, повлечет за со­бой такое изменение в расстановке сил в Европе, при котором Совет­скому Союзу рано или поздно обязательно достанется определенная роль... Другими словами, Литвинов будет по-прежнему рекомендовать меры против агрессоров в надежде иметь больше успеха в следующий раз». По мнению Советского правительства, «война только отложена» и «Советскому Союзу в будущем уготована важная роль». Затем следо­вал «вывод о том, что Сталин и в дальнейшем будет стремиться укреп­лять свой военный потенциал».

Такая оценка якобы подтверждала точку зрения посольства, что «наступил благоприятный момент для заключения с Советским прави­тельством нового экономического соглашения, которое уже давно гото­вит господин Шнурре». В заключение советник писал: «А потому хотел бы вновь предложить немедленно проработать соответствующим обра­зом данный вопрос». И далее: «Должен добавить, что господин посол разделяет мою точку зрения и уполномочил меня выступить с данной инициативой».

А инициатива явилась следствием размышлений Шуленбурга о том, «что необходимо воспользоваться изоляцией Советского Союза, чтобы заключить с ним всеобъемлющее соглашение, первой ступенью которого была бы договоренность о товарообмене и предоставлении но­вых значительных кредитов».

Тяжелое положение, в которое Гитлер вверг немецкую экономику, представляло собой благодатную почву для предложений подобного ро­да. Ибо правительство рейха лихорадочно искало выход. 13 декабря ми­нистр пропаганды Йозеф Геббельс в частном порядке записал, что «финансовое положение рейха... катастрофическое. Мы должны искать новые пути. Дальше так не пойдет. Иначе мы окажемся на грани ин­фляции».

В то время как Типпельскирх передавал эти предложения Шлипу, посол обдумывал общие контуры бесед, которые он намеревался про­вести в Берлине. Ведь предстояли сложные и долгие разговоры. 24 ок­тября Шуленбург писал фрау фон Дуберг в Берлин: «Я ужасно рад предстоящей возможности вновь увидеть тебя.... но на этот раз у меня будет очень мало времени». Пробыть в Берлине он планировал с 31 октября по 11 ноября. Однако вначале нужно было на «2 дня остано­виться в Варшаве и кое-что обсудить с Мольтке»; затем в его «распоряжении оставалась целая неделя в Берлине», во время которой «предстояло многое сделать». Посла беспокоило, что на запрос относи­тельно командировки «все еще не поступил ответ из Берлина», но он надеялся, что там не будут «чинить препятствий». Запись посла от 27 октября свидетельствует о том, что он не получил официального раз­решения на остановку в Варшаве, а потому не мог в тот период обме­няться мнениями со своим коллегой, германским послом в Варшаве, Г. А. фон Мольтке, который, как и он сам, являлся представителем «старого» ведомства. Командировка в Берлин Шуленбургу была разре­шена с 31 октября по 12 ноября. Дни со 2 по 10 ноября посол провел в столице.

Во время подготовки к беседам в Берлине Шуленбург составил и скрепил подписью «Докладную записку», датированную 26 октября 1938 г. Записка начинается словами: «Я намерен в ближайшее время обратиться к Председателю Совета Народных Комиссаров Молотову с тем, чтобы попытаться достичь урегулирования вопросов, осложняю­щих советско-германские отношения». Как справедливо заметил Шорске, «полное игнорирование Шуленбургом Литвинова с целью прямого выхода на Молотова было совершенно неожиданным». Между тем план переговоров, изложенный Шуленбургом в присущей ему строгой мане­ре, не создает впечатления «дипломатической революции». Пунктом «А» предусматривались безотлагательные переговоры с целью дости­жения соглашения о торговле и платежах на новых, благоприятных для СССР условиях, в пункте «Б» говорилось об урегулировании некото­рых осложняющих экономические отношения спорных проблем, а в пункте «В» речь шла о решении вопросов, связанных с арестом и иму­ществом немецких подданных (сюда относилось 400 случаев «исчезно­вения» граждан рейха).

Эти вопросы Шуленбург ставил перед компетентными советскими органами и в предшествующие годы. Новым было соединение предло­жений в обширную программу переговоров и прежде всего манера ее представления. Совершенно необычным было обращение посла непо­средственно к главе правительства, минуя руководителей соответству­ющих ведомств — в данном случае наркомов внутренних и иностранных дел, а также наркома внешней торговли, — тем более в условиях советской министерской бюрократии.

И все же этот необычный шаг являлся «революционным». Посол, очевидно, видел в Молотове более важную персону, которой в дальней­шем вместе со Сталиным предстояло определять германскую политику СССР; Молотов, по его мнению, не был односторонне ориентирован на западные державы, а на основе своего выходящего за пределы одного ведомства положения, а также не в последнюю очередь и благодаря ав­торитету, которым он, как известно, пользовался у Сталина, мог осу­ществить переориентацию советской политики в отношении Германии.

Кроме того, посол надеялся, что докладная записка попадет в руки Гитлера и будет им одобрена. Поэтому не рекомендовалось предлагать министра-еврея в качестве партнера по переговорам. В любом случае Шуленбург хотел достичь большего, чем просто решения упомянутых здесь отдельных вопросов. Вторая фраза преамбулы записки, похоже, указывает именно на это. «Самой удобной предпосылкой для подобного шага, — писал он, — стало бы начало переговоров относительно герма­но-советских договоренностей о торговле и системе расчетов на 1939 год и о предоставлении Советскому Союзу обширного товарного креди­та». Переговоры, таким образом, должны были прежде всего подгото­вить почву для более крупных и важных шагов.

В Берлине Шуленбурга ожидали три новости. 21 октября, вслед за оккупацией Судетской области, фюрер издал директиву «об оконча­тельном урегулировании чехословацкого вопроса», в соответствии с которой вермахту было приказано приготовиться к дальнейшему про­движению на восток. 24 октября Риббентроп по поручению Гитлера предложил Польше «совместную политику в отношении России на базе антикоминтерновского пакта», что серьезно угрожало советским ин­тересам. Было ясно, что Гитлер свое внимание в первую очередь на­правлял на «решение» так называемого польского вопроса. А 2 ноября /Первый/ Венский арбитраж предложил создать на востоке покорен­ной Чехословакии марионеточное государство «Закарпатская Укра­ина», которое могло бы стать плацдармом для наступления на Советскую Украину, а возможно, и на Советский Союз.

Все три сообщения в равной степени продемонстрировали послу крайнюю необходимость осуществления планов, ради которых он при­ехал в Берлин.

Его коллега в отставке Ульрих фон Хассель, также находившийся в эти дни в Берлине, 4 ноября так прокомментировал последнее событие: «Новая Чехословакия представляет собой, пожалуй, еще более не­устойчивую структуру, особенно в ее восточной части. Там возникнет ситуация, которая может стать источником более серьезных конфлик­тов. Не делает ли Гитлер ставку на Украину?»

Настроение, которое застал посол в министерстве иностранных дел, должно быть, не очень отличалось от того, которое наблюдал Хас­сель в середине декабря. Нейрат (еще в начале года его начальник), переведенный на «незавидный пост», производил «впечатление по­корного судьбе человека». Статс-секретарь фон Вайцзеккер «доволь­но озабоченно охарактеризовал риббентроповскую или гитлеровскую внешнюю политику, явно нацеленную на войну. Правда, пока еще не решили: выступить ли сначала против Англии, обеспечивая нейтрали­тет Польши, или сперва на востоке ликвидировать германо-польский и украинский вопросы, а также мемельскую проблему». Сам Риббентроп неохотно принимал прибывающих в Берлин послов и «так же, как и фюрер, не любил выслушивать иные мнения». В целом деловая обста­новка в министерстве казалась «почти невыносимой: дикая суета, от которой вот-вот лопнут нервы. Высшее начальство, за исключением, быть может, в какой-то степени Вайцзеккера, также ничего не знает о политических целях и средствах». Руководитель восточной референту­ры политического отдела МИД, д-р Вернер Оттофон Хентиг, с которым Шуленбург был лично знаком по прежней работе, «справедливо заме­тил, что сетовать на обстоятельства не имеет смысла. Положение на­столько серьезно, что пора начинать действовать».

Во время совещаний в министерстве иностранных дел Шуленбург, по-видимому, действовал не менее настойчиво, чем его коллега Хен­тиг. Несомненно, он рекомендовал, используя затруднительное поло­жение Советского правительства, срочно приступить к переговорам, открывая путь процессу нормализации отношений между двумя враж­дующими европейскими державами. Можно предположить также, что при этом он охарактеризовал позицию Сталина и его правительства та­ким образом, чтобы вызвать интерес немецкой стороны. Подтвержде­нием этому служит следующее высказывание Отто Майснера, бывшего тогда статс-секретарем: «Из личных впечатлений германского посла в Москве графа Шуленбурга явствует, что Сталин, убежденный в воен­ной мощи Германии и решимости ее руководства, сразу после чехосло­вацкого кризиса высказался в пользу Германии как более сильной державы». То, что это соответствовало не фактам, а лишь надеждам и планам германской дипломатии в России, покажет дальнейшая судь­ба этой крайне трудной инициативы к сближению. Тем не менее, как свидетельствуют воспоминания Майснера, Шуленбургу удалось про­будить в Берлине, по меньшей мере у «разумной элиты», интерес к своему плану. Это относилось и к тем прагматикам министерства иностранных дел, которые сконцентрировались в отделе экономиче­ской политики. Аргументы Шуленбурга попали здесь на благодатную почву. Советский Союз, говорил он, окончательно загнанный в тупик, стремится максимально усилить свой военный потенциал. Для этого ему нужна иностранная помощь, и прежде всего немецкая технология. В то же время набравшая высокие темпы военная промышленность Германии испытывала большую потребность в сырье, а немецкое насе­ление — в обеспечении продовольствием, прежде всего пшеницей. На­конец, существовала, пусть и отдаленная, надежда на то, что желание Гитлера заполучить житницу Украину могло поутихнуть, а возможно, и вовсе исчезнуть, если ему на благоприятных условиях и на долгий срок будут гарантированы в достаточном количестве поставки зерна из районов Причерноморья.

Эта аргументация таила в себе и определенную опасность. Совет­скому Союзу предоставлялась возможность некоторое время проводить политику экономического умиротворения; вместе с тем это, разумеет­ся, позволило бы ему значительно укрепить свою военную мощь, чтобы путем устрашения сделать менее вероятным безрассудное немецкое нападение. Но поскольку Шуленбург и значительная часть немецких дипломатов в России считали внешнюю политику Советского прави­тельства исключительно оборонительной, они не видели опасности усиления советского военного потенциала. Применительно к Германии поставка русских продуктов сельского хозяйства могла представляться им желаемой, массовый же экспорт из СССР важного в военном отно­шении сырья — опасным. Но в то же время оживленные торговые и экономические сношения обещали временное ослабление напряженности, средне- или даже долгосрочное смягчение жесткого курса германо-советской конфронтации. Наконец, к тому моменту все еще существовала определенная надежда, что оба врага постепенно убедятся в пользе мирных двухсторонних отношений и Германия отка­жется от своих агрессивных целей.

Первой документально подтвержденной инициативой, направ­ленной на оживление германо-советских торговых отношений стала составленная в этот период в министерстве иностранных дел и предназ­наченная для восточноевропейской референтуры записка руководите­ля отдела экономической политики министериаль-директора Виля. Эмиль Виль, католик, прокурор из Бадена, — дипломатическая карьера которого (назначен в министерство иностранных дел в соответ­ствии с указом от 5 февраля 1920 г.) позволила ему побывать в период Веймарской республики в западных странах (Лондон, Вашингтон и Сан-Франциско) — был далек от национал-социализма и являлся для Шуленбурга надежным собеседником.

Записка Виля датирована 4 ноября 1938 г., то есть вторым днем со­вещаний Шуленбурга с коллегами из министерства иностранных дел. В документе Виль выдвинул на передний план вопрос об увеличе­нии Германией закупок сырья в России и пытался пробудить интерес к оживлению торговых отношений, указывая на возможность склонить Россию «к немедленному расширению поставок сырья Германии неза­висимо от предоставления кредитов». «Положение Германии с сырьем ... таково, — писал он, — что со стороны служб генерал-фельдмаршала фон Геринга и других заинтересованных ведомств настоятельно выдви­гается требование по крайней мере еще раз попытаться оживить сделки с Россией, в особенности связанные с импортом русского сырья». Далее Виль добавил: «Германское посольство в Москве неоднократно выска­зывалось в пользу возобновления контактов с СССР и считает настоя­щий момент благоприятным для этого». Он рекомендовал использовать предстоящий в конце года контакт с советским торговым представи­тельством в Берлине, чтобы «в непринужденной атмосфере выяс­нить заинтересованность русских... в продолжении переговоров о кредитах».

Указывая на напряженную ситуацию с сырьем в Германии, Виль старался оказать давление на лиц, ответственных за приня­тие решений. Герман Геринг, к которому он обратился, возглав­лял с 1936 г. ведомство по осуществлению «четырехлетнего плана» и отвечал также за обеспечение сырьем военной промыш­ленности. Он представлял в правительстве Гитлера силы, серьезно обеспокоенные в период судетского кризиса военной безопасностью Германии, и вместе с Нейратом пытался склонить Гитлера к при­мирению. В те критические дни усилилось его соперничество с Риббентропом, которого он упрекал в бездумном подстрекательст­ве к войне. Геринг, с момента судетского кризиса прослывший в окружении Гитлера «трусом», был восприимчивым к попыткам разрядить экономическую и политическую ситуацию и избежать будущих внешнеполитических конфликтов. Его отношение к Рос­сии как потенциальному партнеру Германии отягощалось антибольшевизмом в меньшей степени, чем у его коллег.

К упомянутым Вилем «прочим заинтересованным ведомствам» наряду с имперским министерством экономики, которым руководил преемник Шахта Вальтер Функ, относились также имперское мини­стерство финансов, «Дойче гольд дисконтбанк» и Имперский банк. Пре­зидент Имперского банка — а в то время (до отставки 20 января 1939 г.) им был еще Ялмар Шахт — уже в 1935 — 1937 гг. считался сторонником оживления торговли с СССР и в условиях обострения внешнеполити­ческого конфликта с большей активностью выступал за интенсифика­цию германо-советских экономических связей.

Руководитель восточноевропейской референтуры отдела экономи­ческой политики МИД д-р Карл Шнурре, участник первой мировой войны, как и его начальник, сделал карьеру в период Веймарской ре­спублики. После пребывания в Лондоне, Париже, Женеве, с 1928 г. в Тегеране (где он тесно сотрудничал с тогдашним посланником графом фон Шуленбургом), в Будапеште и Белграде его, известного юриста, в 1936 г. направили в упомянутый отдел, где Шнурре служил сперва под началом посла Риттера, а затем — министериаль-директора Виля.

Шнурре подхватил содержавшуюся в записке Виля инициативу и энергично принялся за ее осуществление. Менее чем через месяц, 1 де­кабря 1938 г., он писал: «Позиция Германии в отношении пред­стоящих переговоров с русскими выработана на многочисленных ведомственных совещаниях, последнее из которых состоялось сегод­ня... В итоге предусмотрены следующие меры:

1. Как только торговый представитель русских Давыдов вернется из Москвы, начнутся переговоры с представительством о продлении срока действия германо-советского экономического договора на 1939 г....

2. Достигнута договоренность о том, чтобы в ходе переговоров про­зондировать русских относительно нового товарного кредита...

3. Предоставление такого кредита оправдывалось бы тем, что в на­стоящий момент сделка с Россией имела бы для нас особую ценность...»

Своим указанием на «особую ценность в настоящий момент» — эв­фемизм для возрастающей потребности Германии в сырье — Шнурре произвел благоприятное впечатление на сторонников форсированной подготовки к войне. Договор о предоставлении кредита на сумму свыше 200 миллионов рейхсмарок сроком на шесть лет связывался с условием, что три четверти кредитной суммы советская сторона покроет за счет поставок стратегического сырья. Предвидя трудности, с которыми столкнется при принятии решения советская сторона, Шнурре совето­вал «не слишком высоко оценивать перспективы успеха...». Особенно он указал на «трудности политического характера» — скрытое подтал­кивание к улучшению политических отношений.

Потребность Германии в сырье одержала верх над политически­ми сомнениями. 19 декабря 1938 г. неожиданно быстро прошло подпи­сание протокола о продлении германо-советского экономического договора, что еще весной 1938 г. считалось невозможным. Быстрое и гладкое урегулирование этого внешне «обычного дела» справедливо вызвало «повышенный интерес» за границей.

Следующий шаг состоял в том, чтобы заручиться расположением советской стороны к дальнейшим планам немцев. С этой целью Шнур­ре через три дня после подписания протокола о продлении торгового соглашения пригласил в министерство иностранных дел для беседы в присутствии находящегося в Берлине Хильгера сотрудников советско­го торгового представительства. Состав немецкой делегации (а в нее, помимо Шнурре, входили: обер-регирунгсрат Тер-Неддеи, регирунгсрат Эрдман из министерства экономики, атташе д-р Вальтер Шмидт и Хильгер) свидетельствовал о серьезных намерениях. От советской сто­роны на переговоры в сопровождении секретарши явился лишь заме­ститель советского торгпреда Скосырев.

Предлогом к началу переговоров послужили вопросы, вытекавшие из установления германского экономического суверенитета в Судетской области. Затем немецкая сторона сделала два важных сообщения: во-первых, Германия соглашалась предоставить СССР кредит в 200 миллионов рейхсмарок при условии, что Советский Союз в последую­щие два года доведет стоимость поставляемого в Германию сырья до 150 миллионов рейхсмарок (при этом Скосыреву был вручен список то­варов, в поставке которых было заинтересовано германское прави­тельство), и, во-вторых, «немецкая сторона (была) готова в связи с соглашением о предоставлении кредита урегулировать ряд вопросов, осложнявших до сих пор двусторонние отношения». Затем последовало оглашение спорных вопросов, содержавшихся в записке Шуленбурга от 26 октября 1938 г.

К первой инициативе, если судить по записям Хильгера об этой встрече, Скосырев отнесся с одобрением, хотя остается неясным, осо­знал ли он сразу подлинную суть предложения. По свидетельству Хильгера, Скосырев сказал, что «советская сторона также желает во­зобновления и расширения экономических связей с Германией». Эта формулировка ничем не отличалась от стереотипных оборотов совет­ской «миролюбивой политики». Не новостью был даже сам факт ее ис­пользования не в условиях неформального дипломатического приема, а в министерстве иностранных дел. Уже во время своего официального представления Риббентропу 6 июля 1938 г. вновь назначенный совет­ский полпред в Берлине А.Ф.Мерекалов на вопрос Вайцзеккера о воз­можных планах относительно расширения экономического сближения СССР и Германии (согласно записям Мерекалова) «ответил, что у нас нет каких-либо особых мотивов, препятствующих расширению наших хозяйственных связей с Германией». Мерекалов добавил, что «если германские промышленные круги и министерство хозяйства пойдут на условия, которые нами были даны в ответ на предложение немцев о кредите, то мы готовы содействовать расширению этих связей». Однако инициатива, по его словам, должна была исходить от немецкой сторо­ны. Ко второму предложению относительно, так сказать, «расчистки завалов» Скосырев, согласно записям Хильгера, также проявил инте­рес и выразил «готовность сотрудничать в этом направлении», пообе­щав запросить из Москвы директивы.

Тщательный анализ записей этой беседы показывает, что Скосырев вел себя в основном пассивно. Он поддерживал инициативу, не выска­зывая собственных взглядов, держался нейтрально. Несмотря на пози­тивный тон записей Хильгера, было бы ошибкой из хода беседы делать вывод о ярко выраженной готовности Советского правительства. Впрочем, ни один советский представитель за рубежом в эти годы ста­линского террора не осмелился бы до получения соответствующих инс­трукций даже на самую малую инициативу в развитии контактов с про­тивоположной стороной.

После возвращения в Москву (12 ноября 1939 г.) посол граф Шу­ленбург прилагал усилия к тому, чтобы пробудить интерес у Советско­го правительства. Полученные в Берлине впечатления и факт полной изоляции Советского Союза (пассажирские перевозки сократились на­столько, что он во всем поезде был «единственным, кто пересек в Бигоссове советскую границу») укрепили его в этом решении. Вско­ре, 15 ноября, он пригласил находящегося как раз в Москве советского полпреда в Берлине Мерекалова на завтрак в свою резиденцию. Мерекалов приглашение принял.

Главная политическая причина, лежавшая в основе приглашения, была, вне всякого сомнения, связана с вопросом о том, «как (будут) в ближайшее время обстоять дела с Польшей. Следует выждать! ...Ужас­ное время...». Кроме того, посол, конечно, рассчитывал, что эконо­мист Мерекалов, до недавнего времени руководивший отделом импорта Наркомторга, проявил понимание выдвинутой в Берлине ини­циативы и поддержит ее в Наркоминделе.

Импульсы, полученные Мерекаловым от Шуленбурга, через не­сколько недель достигли своей цели. Как рассказал Шнурре, усилия Берлина были вскоре «поддержаны демаршем тогдашнего полпреда Мерекалова, который вместе со Скосыревым пришел в МИД и объявил о готовности своего правительства вести переговоры на этой основе».

 

Джентльменское соглашение

Еще одним результатом усилий Шуленбурга явилась договорен­ность между ним и Литвиновым об «уменьшении до сносных пределов обоюдных нападок в печати». По мнению министерства иностранных дел, то был «первый определенный признак сближения между Герма­нией и Россией». Эта договоренность, документального подтвержде­ния которой также не существует, непосредственно увязывалась с поездкой посла в Берлин. Шуленбургу, «которому наскучило по указа­нию Берлина выражать Наркоминделу в Москве официальные проте­сты, удалось договориться с Литвиновым о прекращении всяческих оскорбительных нападок в печати обеих стран на руководящих деяте­лей Советского Союза и Германии. Гитлер дал на это свое согласие».

И Густав Хильгер относит это соглашение к октябрю 1938 г., при­чем в своих записях, представленных в 1953 и 1959 гг., он указывает различные даты. По его словам, инициатива совершенно однозначно исходила от Шуленбурга. В 1953 г. Хильгер писал: «Германский посол сперва предложил как знак доброй воли принять меры для прекраще­ния очернительной кампании против глав обоих государств. Идея при­надлежала Шуленбургу, но прежде, чем предложить Литвинову, он обсудил ее с посланником и со мной».

Опять же по данным Хильгера, еще до отъезда Шуленбурга в Бер­лин «инициатива... попала (у Литвинова) на благодатную почву; впо­следствии она обсуждалась на различных встречах: вначале в Москве, затем в Берлине. И наконец было достигнуто согласие. Следующий шаг был предпринят в октябре 1938 г., когда Литвинов и Шуленбург устно договорились о том, что печать и радио обеих стран с этого момента бу­дут проявлять сдержанность и прекратят подвергать нападкам противоположную сторону. Последствия этой договоренности стали первыми видимыми признаками того, что в отношениях между Совет­ским Союзом и Германией близились перемены. Готовность Сталина идти на соглашения подобного рода — это прямое следствие Мюнхен­ской конференции».

В исторической литературе эти высказывания воспроизводятся с определенными оговорками, принимая по меньшей мере как факт «со­глашение о моратории» между Литвиновым и графом Шуленбургом, достигнутое в октябре 1938 г. и исключавшее взаимные нападки в прес­се на высших представителей обоих государств». При этом остаются открытыми важные вопросы, относящиеся как к самой договоренности, так и к ее последствиям для политики в сфере пропаганды и печати пра­вительств Германии и СССР. Прежде всего неясно, действительно ли речь шла о «соглашении» (в какой-то форме), которое либо было прямо одобрено главами правительств, либо просто молчаливо допускалось ими, а не всего лишь о прагматической договоренности между двумя хорошо сработавшимися и заинтересованными в разрядке партнерами по переговорам — Шуленбургом и Литвиновым.

Херварт (1982) внес некоторые уточнения, утверждая, что «джен­тльменское соглашение... с целью прекращения нападок лично на Гит­лера и Сталина в германской и советской печати» было заключено по настоянию Шуленбурга. Он считает, что это произошло «позд­ней осенью 1938 г., а точнее, между так называемой «хрустальной ночью» и отъездом Херварта в Мемель. Как свидетельствует личная пе­реписка Шуленбурга, Херварт был откомандирован в Мемель прибли­зительно 8 декабря 1938 г. Херварт также считает, что «предложение Шуленбурга... (нашло) одобрение Гитлера и Сталина». Правда, как он сам утверждал, ему «тогда... договор (показался) не особенно важным, лишь позже мы увидели в этом первую веху намечающегося взаимопо­нимания между двумя странами».

Из бесед с сотрудниками министерства иностранных дел (Риббен­тропом, Нейратом, Вайцзеккером и др.) Де Витт Пул заключил, что «этот первый определенный признак примирения между Германией и Россией» появился осенью 1938 г. в форме договоренности между пра­вительствами. «Оба правительства, — писал он, — формально догово­рились о том, чтобы обычные нападки друг на друга в печати каждой из сторон свести до терпимых пределов».

По сути, эти данные выявляют следующую картину: Шуленбург в рамках дискуссий по подготовке дипломатической инициативы в узком кругу посольства в октябре 1938 г. среди прочих поднял также вопрос о прекращении взаимных оскорблений. Возможно, что к этому моменту он уже прозондировал почву в Наркоминделе (либо у самого наркома), где этот зондаж, по существу, не был неожиданным, так как Шуленбург и в предыдущие годы стремился к обоюдному устранению нападок в прессе. И уже тогда Литвинов проявил понимание и настаивал на том, чтобы первый шаг в данном направлении сделали средства массовой информации Германии. Не исключено, что во время консультаций в Берлине Шуленбург излагал это мнение своим коллегам и, по всей ве­роятности, руководству, настаивая на его реализации. Он ведь и раньше неоднократно рекомендовал корректно, менее напряженно от­носиться к советской стороне и воздействовать на германскую печать с целью смягчения нападок на СССР. Некоторые из коллег соглашались с его точкой зрения и прислушались к рекомендациям. Так, отчеты со­ветских дипломатов последующих недель говорят о чрезвычайно пре­дупредительном и обусловленном пониманием советской точки зрения поведении коллег Шуленбурга (например, руководителя восточноев­ропейской референтуры Шлипа и помощника статс-секретаря Вёрмана).

Нет никаких документов, подтверждающих тот факт, что ини­циатива Шуленбурга нашла отклик в верхах. Первое документаль­но подтвержденное указание немецкой прессе о смягчении тона по отношению к СССР датировано 9 мая и представляет собой реак­цию на смещение Литвинова. Правда, есть два косвенных свиде­тельства того, что его настойчивость по поводу смягчения тона в Берлине имела определенные последствия. Так, в записях минист­ра пропаганды Геббельса, относящихся к первой половине декабря 1938 г., указывается, что он из тактических соображений отложил до полного созревания «восточного вопроса» освещение некоторых конкретных проблем (касавшихся, например, Мемеля и Литвы). «Кое-что, — писал Геббельс, — мы перестанем затрагивать в печа­ти. Теперь конфликт нам не нужен. Восточный вопрос следует ре­шать целиком». Выступая 22 августа 1939 г., накануне подписания пакта о ненападении, перед генералитетом, Гитлер за­явил, что он «осенью 1938 г. ...решил договориться со Сталиным». Якобы после знакомства в Мюнхене с трусливыми западными госу­дарственными деятелями он пришел к выводу, что, помимо его са­мого, другим великим политиком является Сталин, который также все внимание уделяет будущему. Поэтому Гитлер решил «вместе с ним перекроить мир». Он намеревался после смерти Сталина (ко­торый, по его мнению, был смертельно болен) Советский Союз «разгромить... затем начнется германское мировое господство».

Возвратившись в Москву, посол, по-видимому, 15 ноября 1938 г. в беседе с Мерекаловым проинформировал советскую сторону о немец­кой готовности ограничить кампанию взаимной брани. Неясно только, как советская сторона оценила эту готовность. Насколько позволяют судить советские дипломатические отчеты, до начала лета 1939 г. так­тический характер этой готовности не вызывал сомнений. Именно до этого момента отмечаются (правда, все реже) советские протесты про­тив клеветы на государственных деятелей. Между тем критика в сред­ствах массовой информации «фашистских агрессоров» по-прежнему увязывалась не с личностями, а с идеей классовой борьбы, прагматиче­скими и идеологическими установками, вытекающими из реалистиче­ской оценки немецких целей и угроз.

Нет никаких оснований считать достигнутую между Шуленбургом и Литвиновым договоренность (в какой бы форме это ни произошло) межправительственным соглашением. Важным является прежде всего ее изначальный импульс, побудивший Гитлера и немецкие органы про­паганды изменить тактику. Вместе с тем эта договоренность не привела к заметному снижению глубоко укоренившейся подозрительности со­ветской стороны к долгосрочным немецким планам. Официальные высказывания последующих недель свидетельствовали о том, что дого­воренность никак не повлияла на идеологическую и военную бдитель­ность правительства Сталина.

 

Экономическое умиротворение и военное устрашение

Как показывают речи и выступления в связи с празднованием 21-й годовщины Октябрьской революции, антифашистская позиция СССР даже усилилась. Во внутренней жизни она сопровождалась новой вол­ной террора под лозунгом борьбы с врагами народа, агентами иностран­ных держав и шпионами зарубежных стран, что означало устранение потенциально ненадежных сил в армии и органах государственной без­опасности. Навсегда «исчез» командующий дальневосточными вой­сками Красной Армии маршал Блюхер. Его расстреляли в ноябре 1938 г. Наркома внутренних дел и, следовательно, шефа ГПУ Ежова заменил через несколько недель земляк Сталина, грузин Лаврентий Берия. Из Наркоминдела удалили назначенных Литвиновым руко­водителей отделов Вайнштейна(Германия) и Вайнберга(Англия). К концу 1938 г. половина из назначенных в начале того же года народных комиссаров была освобождена от занимаемых должностей.

К столь суровому превентивному идеологическому очищению во­енного и государственного аппарата Сталина в известной мере побуди­ло его особое восприятие обострения внешнеполитической ситуации. Накануне празднования Молотов в разделе своей речи, касающемся международного положения, заявил о том, что «вторая империалисти­ческая война», война между двумя группировками капиталистических держав, уже началась: фашистские агрессивные державы (Германия, Япония и Италия) привели в движение свой военный потенциал, чтобы померяться силами с «демократическими» государствами (Англией, Францией и США). Что касается Советского Союза, то здесь, по словам Молотова, удар фашистских агрессоров наносится одновременно с вос­точного и западного направлений, причем вопрос о нападении в районе озера Хасан «решался, собственно, не в Токио... а, скорее, в Берлине»; то были, по его мнению, прямые последствия направленного против СССР «антикоммунистического пакта».

Речь Молотова показала, что изменений или переориентации во внешней политике СССР не произошло. Молотов определенно делал ставку на политику коллективной безопасности как единственный действенный инструмент, способный воспрепятствовать распространению мирового пожара, и, имея в виду «малые страны», ставшие жертвами соглашательства западных демократий с агрессорами, утверждал: «Что же, мы знаем свои обязанности. Мы ответим на любые провокационные выходки поджигателей войны, со стороны агрессоров против Советско­го Союза — будь то на западе или на востоке — мы ответим на каждый удар двойным и тройным ударом». Ссылаясь на более ранние высказы­вания Сталина, Молотов подчеркнул, что Советский Союз все еще ок­ружен капиталистическими странами, которые с ненавистью смотрят на родину социализма. Он призвал советский народ к бдительности и объявил решительную борьбу против внешних и внутренних врагов.

От имени Коммунистического Интернационала — второй опоры советской внешней политики — его секретарь Георгий Димитров, про­живавший после Лейпцигского процесса в Москве, опубликовал в газе­те «Правда» вызвавшую большой интерес статью, в которой объявил о создании интернационального единого фронта народов всех стран про­тив фашизма. Германия, как утверждал Димитров, хочет превратить Прибалтийские государства в плацдарм для борьбы против Советского Союза и отторгнуть от него Украину, и западные буржуазные прави­тельства помогают Германии. Только антифашистское движение на­родных масс способно помешать этому.

Одновременно в журнале «Большевик» Димитров опубликовал поразительно точную в хронологическом отношении программу гер­манской агрессии, которая ожидала Европу в последующие годы. Нападение Германии на Советский Союз стояло в этой программе на восьмом месте и предполагалось осенью 1941 г.

Опасность, исходившая от Германии и Японии, вне всякого сомне­ния, определяла внешнеполитическое мышление и действия Совет­ского правительства. Подобные наблюдения дали повод германскому послу в первом после Мюнхенского соглашения политическом отчете от 18 ноября 1938 г., направленном в министерство иностранных дел, высказать мнение, что «во взглядах Кремля изменений не произошло», «коллективизм, Лига Наций и мысль о народном фронте, таким обра­зом, по-прежнему остаются основами внешней политики Советов... Высшим принципом этой политики является борьба с фашизмом и ук­репление обороноспособности Советского государства»... В условиях «капиталистического окружения Советского Союза» в Кремле призна­ют, что «рассчитывать придется на собственные силы». Вывод Кремля состоит в необходимости «создания сильной Красной Армии».

Отчет посла явно имел целью насторожить и припугнуть. Берлину он должен был напомнить о том, что Советское правительство неизмен­но придерживалось стратегии коллективной безопасности против воз­можной агрессии и в полную силу наращивало свою военную мощь. Именно на фоне этого соперничества двух вооружающихся систем представлялась (правда, относительная) возможность — то была ос­новная мысль Шуленбурга — «снижения напряженности на экономи­ческой основе». Подобное скрытое предложение — вместе с признанием им частичной однородности и функциональной аналогии обеих тоталитарных систем — основывалось на наблюдении нового, ус­коренного процесса недоверия, которое проявлялось в болезненных формах «осознания капиталистического окружения» вождями обоих государств. В своих отчетах посол старался продемонстрировать гер­манской стороне единообразие и параллельность этого развития как ба­зу для определенных форм взаимопонимания.

Из частной переписки посла видно, что он стремился не к союзу от­верженных тоталитарных режимов против демократического мира, а, скорее, питал надежду, что западные державы постепенно преодолеют свою сдержанность и в качестве стабилизирующего фактора включатся в скрытый германо-русский конфликт. В этом же смысле он стремился воздействовать и на своих западных коллег, находящихся в Москве. В те дни он имел длительную беседу с Чарльзом Уиллером Тейером, мо­лодым эрудированным американским вице-консулом, интеллекту­альные способности которого Шуленбург высоко ценил; подобные контакты он рекомендовал также своим сотрудникам. После разгово­ра с Тейером Шуленбург 20 ноября 1938 г. в частном порядке писал в Берлин: «Ты, возможно, читала, что посол Вильсон был вызван между тем в Вашингтон «для отчета» и что наш посол в Вашингтоне Дикхоф получил приказ «с той же целью» приехать в Берлин. Мы здесь пока не знаем, что за этим кроется, но это походит на скандал, который, конеч­но, не пойдет на пользу. Следует ждать дальнейшего развития событий. Тем не менее я полагаю, что другие державы должны наконец в данной ситуации начать делать что-то действительно полезное. Возможно, в таком случае и возникнет неожиданно быстрое решение, которое иначе может заставить ждать себя еще очень долго»

 

Польша на распутье

Озабоченность Шуленбурга относительно дальнейших внешнепо­литических шагов Германии касалась прежде всего процессов развития в Польше и вокруг нее. В то время как германский посол в Москве про­должал оставаться в неведении, Советскому правительству из соседних государств — Польши и Японии — поступала конкретная информа­ция. Она свидетельствовала о стремлении Германии склонить Поль­шу к совместной борьбе против СССР, прежде всего за Украину. По мнению Советского правительства, оно располагало доказательствами того, что подобные действия Германии одобрены западными держава­ми. Возрастающее равнодушие в отношении Польши, проявленное западными державами после Мюнхена, казалось, подтверждало это. Из-за особой актуальности польского вопроса пришлось отложить реа­лизацию главной цели Советского правительства — создание дейст­венного коллективного фронта борьбы против «фашистской агрессии».Сохранилась возможность обеспечения безопасности Поль­ши на двусторонней основе.

Польское правительство пошло навстречу Советскому Союзу: оно посчитало себя, как не без умысла сообщил посол Шуленбург в мини­стерство иностранных дел, «действительно вынужденным... искать поддержку в другом месте». По словам Шуленбурга, польский посол в Москве В. Гжибовский с октября 1938 г. прилагал усилия к тому, чтобы начать подобные переговоры. Литвинов просил, как сообщил Гжибов­ский Шуленбургу, дать время на обдумывание.

Советскому правительству между тем поступали тревожные сооб­щения. 18 октября советник германского посольства в Варшаве Ру­дольф фон Шелия в беседе с вице-директором политического департамента министерства иностранных дел Польши Т. Кобылянским выяснил, что Польша при определенных условиях готова «высту­пить на стороне Германии в походе на Советскую Украину». Это сообщение вскоре попало в Москву. 24 ноября Чемберлен, Галифакс, Даладье и Боннэ во время парижских совещаний обсуждали с неприят­ным для советской стороны равнодушием очевидное намерение немцев нападением на Украину «начать расчленение России». Нет ничего удивительного в том, что при таких обстоятельствах 24 ноября Литви­нов ухватился за польское предложение о переговорах.

Между тем польский посол в Берлине Ю. Липский в своей второй беседе с Риббентропом (17 ноября) по поручению министра иностран­ных дел Бека ответил недвусмысленным отказом на предложение не­мцев об «общем урегулировании» спорных, с точки зрения Германии, проблем. Таким образом, испытывая давление своих мощных соседей, Польша старалась балансировать между Германией и Россией и искала более тесного сближения с западными державами.

26 ноября Польша и СССР в совместном коммюнике подтвердили действенность польско-советского Договора о ненападении и подчер­кнули, что он ставит польско-советские отношения на миролюбивую основу. На другой день газета «Известия» положительно оценила развитие этих отношений. Тем самым, по мнению Эрнста Кёстринга, России удалась «первая попытка выйти из внешнеполитической изоля­ции».

В этой «сенсации дня» германский посол усмотрел попытку Поль­ши «обезопасить себя с тыла». Все острее ощущая нехватку информа­ции, он, тем не менее, понимал, что угроза исходила лишь с запада, из Германии. В послании от 28 ноября 1938 г. руководителю восточноев­ропейской референтуры политического отдела министерства ино­странных дел д-ру Шлипу, в ведении которого находились и польские вопросы, Шуленбург настоятельно просил «сообщить ему хотя бы в ча­стном письме», действительно ли «надвигается опасность». Посол был обеспокоен тем, что ему не были известны планы Гитлера. 28 ноября в частном письме в Берлин Шуленбург сообщал: «Я писал тебе, что в на­стоящее время необходимо внимательно следить за тем, «что происхо­дит вокруг Польши». Вчера Советское правительство опубликовало коммюнике, свидетельствующее о том, что на последних переговорах с польским послом в Москве было констатировано, «что польско-совет­ский договор о ненападении сохраняется в полной мере». Это означает, что Советский Союз не намерен создавать трудности для Польши, если она «откуда-либо» подвергнется давлению или окажется в опасности.

Это официальное советское заявление совершенно очевидно направле­но против нас, но, к сожалению, мы не знаем, чем оно вызвано. Возмож­но, Польша, опасаясь нас, хочет прикрыть себе тыл. Но почему?? Привлечение Советского Союза Польшей большого восторга в Герма­нии не вызовет. Неужели на нашей восточной границе быть грозе?»

В конце ноября 1938 г. в германском посольстве в Москве усилилось подозрение, что следующую внешнеполитическую пробу сил Гитлер планирует провести в Польше. С подтверждением действия польско-советского Договора о ненападении можно было ожидать, что этот конфликт приведет к войне. Ее угроза вновь заняла главное место в политических размышлениях и практических делах. Теперь было важно в возможно короткий срок создать дипломатическую ситуацию, которая сдержала бы безответственные экспансионистские устремле­ния Гитлера.

Отчет о польско-советском сближении, направленный 3 декабря 1938 г. после серьезных раздумий послом Шуленбургом в Берлин, стал следующей вехой на этом пути. Мюнхенская встреча, писал посол, вновь сблизила Польшу и Россию. Инициатива, по всем признакам, ис­ходила от Польши. «Страх Советского Союза перед постоянно усилива­ющейся Германией» и желание Польши «прикрыть тыл в случае угрозы со стороны Германии» побудили эти страны преодолеть существующие противоречия. Советский Союз, говорилось далее, чувствует себя по­сле Мюнхена изолированным; Францию он считает бессильной, неспо­собной на решительные действия, Чехословакию — «вассальным государством, которое должно служить трамплином для дальнейшего продвижения Германии в сторону Советского Союза... Закарпатская Украина под влиянием Германии представляется Советскому Союзу... большой опасностью... Нормализуя свои отношения с Польшей, Совет­ский Союз надеется вырвать Польшу из фронта государств-агрессоров». Шуленбург утверждал, что «здесь несомненно налицо... страх перед... совместной германо-польской акцией против Советского Сою­за». Дескать, подтверждением советско-польского договора о ненападении как меры, препятствующей вступлению Польши в антикоминтерновский пакт, Советский Союз старается передвинуть «будущее наступление немцев на востоке с польско-советской на германо-польскую границу». «Советский Союз заинтересован в сохра­нении статус-кво на Востоке, то есть в сохранении Польши и Прибал­тийских государств в их нынешнем состоянии».

Этой аргументацией Шуленбург намекал на ситуацию, при ко­торой его предшественник в Москве, Рудольф Надольный, с января 1934 г., то есть после заключения германо-польского договора о нена­падении, для успокоения Советского Союза настаивал в Берлине на предоставлении гарантии безопасности Прибалтийским странам. Тог­да к его аргументам Гитлер не прислушался. Но затем условия круто изменились. Советский Союз из ослабленной голодом, не способной к обороне страны превратился в строго организованное, сильное государ­ство, на силу которого волей-неволей возлагали свои надежды против­ники дальнейшей германской экспансии. В новой ситуации концепция военного устрашения приобретала все большее значение. «Во вся­ком случае... внутренние политические трудности, — предупреждал военный атташе Эрнст Кёстринг, — не помешают сегодня мобилиза­ции СССР».

В своем отчете посол также не оставил сомнений относительно во­енной решимости СССР. «Советский Союз стремится противостоять Германии, которую он считает своим наиболее сильным противником везде, где только возможно». В письме руководителю восточноевропей­ской референтуры политического отдела министерства иностранных дел выражена основанная на опыте судетского кризиса озабоченность посла. Советское правительство, писал он, явно хочет — на этот раз со­вместно с Польшей — осуществить свои планы по созданию Восточного пакта и, если возможно, обеспечить гарантии Прибалтийским государ­ствам. И далее: «Вместе с тем я пока не могу поверить в то, что в настоя­щее время Советский Союз возьмет на себя обязательства, которые могли бы вынудить его в интересах третьих стран взяться за оружие. Опыт чешского конфликта оставил слишком неприятный осадок».

Ясно, но из-за цензуры сдержанно выразил он в одном из частных писем свое удовлетворение по поводу польско-советского сближения: «Сближение Польши и Советского Союза является важным фактом, последствия которого еще невозможно предвидеть. Я уже писал тебе, что «события вокруг Польши» в скором времени станут достойными внимания. И происходит кое-что в Румынии. Расстрел руководителей «Железной гвардии» — свидетельство тому».

Внутриполитическое развитие в CQCP также обнадеживало гер­манского посла. Ослабление террора, наметившееся с начала декабря 1938 г. и вызвавшее надежду на внутреннюю стабилизацию и улучше­ние условий жизни, а также «назначение энергичного и имеющего влияние Микояна на пост наркома внешней торговли» — все это позволяло рассчитывать на оживление внешней торговли.

 

Новый импульс к оживлению торговых отношений

Вопрос о расширении германо-советских торговых отношений опять выдвинулся на передний план интересов посольства. Сразу же после объявления о назначении Анастаса Микояна народным комисса­ром внешней торговли германский посол вновь пригласил советского полпреда в Берлине Мерекалова в свою резиденцию, чтобы продол­жить начатые 15 ноября 1938 г. переговоры. «В прошлую пятницу, — сообщал он Шлипу 5 декабря, — господин Мерекалов завтракал у ме­ня во второй раз. По его мнению (формулировка, свидетельствовавшая о заинтересованности посла), назначение Микояна комиссаром внеш­ней торговли непременно будет на пользу германо-советским торговым отношениям. Мерекалов, однако, не рискнул с определенностью ска­зать, когда находящийся здесь руководитель советского торгпредства в Берлине Давыдов вернется на свой пост. Он «полагает», что это про­изойдет до середины месяца».

Вторично приглашая Мерекалова, Шуленбург, вне всякого сомне­ния, намеревался продолжить усилия, направленные на постепенное улучшение политических отношений. Этим объясняется тот факт, что об этом обмене мнениями проинформировали Гитлера. Последний в обстановке меняющихся внешнеполитических условий на новогоднем приеме дипломатического корпуса 12 января 1939 г. упомянул ранее состоявшуюся встречу Мерекалова с Шуленбургом, явно желая создать впечатление о ведущихся переговорах.

Между тем принятие решений Советским правительством по гер­манским инициативам затянулось. Давыдов в середине декабря 1938 г. в Берлин не вернулся. Его заместитель Скосырев 19 декабря в установ­ленном порядке подписал продление на 1939 г. торгового соглашения. Этот же заместитель Давыдова явился 22 декабря в министерство ино­странных дел на очень важную, с точки зрения Шнурре и Хильгера, бе­седу, во время которой предполагалось прозондировать готовность советской стороны к переговорам. Но сперва ответа не последовало. И ничто не указывало на то, что Советское правительство намерено отре­агировать на предложение восточноевропейской референтуры отдела экономической политики министерства иностранных дел.

4 января 1939 г. Шуленбург предпринял еще один важный шаг в данном направлении. Он обратился к наркому Литвинову. Вначале посол, как обычно, предъявил обширный перечень случаев ареста ино­странцев, когда, по его словам, «советскими внутренними органами... были допущены нарушения договора», и просил передать его наркому внутренних дел Лаврентию Берия. Затем он перешел к непосредствен­ному поводу встречи, переведя разговор «на повторное предложение о кредитах Советскому Союзу», и выяснил, «что Литвинов ничего об этом не знал», — доказательство того, насколько несерьезно Совет­ское правительство восприняло германские инициативы, за которыми оно не в последнюю очередь, должно быть, видело заинтересованность немецкой стороны в поставках важного в военном отношении сырья. Однако после настойчивых намеков посла на важность этого вопроса Литвинов «проявил заметную заинтересованность и сделал себе по­метки».

Чтобы придать демаршу посла на встрече с Литвиновым дополни­тельный вес, Мерекалова в Берлине попросили о встрече советник по­сольства Хильгер и бывший посол Надольный. Мерекалов принял их 5 января 1939 г. и имел с ними продолжительную беседу. Посещение советского полпреда уволенным в 1934 г. в отставку и проживавшим с тех пор в своем поместье близ Берлина опальным бывшим послом в Мо­скве и ответственным за вопросы торговли советником не соответство­вало сложившимся дипломатическим традициям. Тем сильнее подчеркивался неофициальный характер этих предварительных разго­воров. Советская сторона уважала Надольного. Хильгер нанес ему ви­зит во время приезда в Берлин и пожаловался на то, что Шуленбург и он в Берлине «лишь медленно продвигаются к цели... что... Гитлер все еще никак не придет к разумной позиции». В этих условиях Надольный, к словам которого уже давно никто не прислушивался, решил положить на советскую чашу весов и собственные доводы. Они сводились к следу­ющему: немецкая заинтересованность в более широком соглашении о торговле и кредитах чрезвычайно возросла и «немцы готовы пойти на дальнейшие уступки». По словам Хильгера, немецкая сторона лишь ждет от Советского Союза списка необходимого оборудования, чтобы в вопросах цен и сроков поставок пойти, где только можно, навстречу. «Хильгер заявил, что немцы готовы приступить к переговорам, ждут ответа и что... он мог бы отложить свою поездку в Москву, с тем чтобы принять в них участие».

Спустя неделю совместные немецкие усилия дали первые резуль­таты: 10 января 1939г. Мерекалов лично обратился к руководителю от­дела экономической политики МИД Эмилю Вилю с просьбой принять его, чтобы передать заявление своего правительства «относительно предложения Германии о кредитах». Перед этим Советское пра­вительство получило еще одно тревожное сообщение из Варшавы, свидетельствовавшее о совместных германо-польских планах, направ­ленных против СССР. Как бы в подтверждение этого сообщения вско­ре последовал визит польского министра иностранных дел Ю. Бека в Германию. 5 января в Берхтесгадене он провел совещание с Гитлером, а 6 января в Мюнхене с Риббентропом. Советское правительство к это­му моменту уже осознало важность этих совещаний, но не знало о поль­ской сдержанности и было заинтересовано в том, чтобы помешать германо-польским договоренностям. Согласие на германские предло­жения могло бы стать шагом в данном направлении.

В этих обстоятельствах Мерекалов пошел намеченным Шуленбур­гом в Москве и Шнурре в Берлине курсом и в конце концов 11 ноября появился в сопровождении Скосырева в отделе экономической поли­тики министерства иностранных дел. О беседе Мерекалова — Виля имеется три информации: короткое, более позднее изложение Густава Хильгера, также присутствовавшего на этой беседе, и две докладные записки Виля, датированные этим и следующим днями. Как вспоминал Хильгер, Мерекалов явился через три недели после не­мецкой инициативы (22.12.1938) «в сопровождении Скосырева в ми­нистерство иностранных дел и заявил, что его правительство готово обсудить эти условия, но переговоры должны будут проходить в Мо­скве». Хильгер добавил, что заинтересованность Германии в советском сырье в то время была столь велика, что было «благосклонно при­нято» даже желание советской стороны проводить переговоры в Мо­скве. В английском издании воспоминаний Хильгера следует характерное примечание: «... рейх проявил большой интерес к сырь­евым ресурсам Советов, поэтому Виль, возглавляющий экономиче­ский отдел министерства иностранных дел, охотно поддержал предложение Мерекалова».

Докладные записки Виля свидетельствуют о его большой заинте­ресованности в переговорах, причем предложение о проведении пере­говоров в Москве не вызвало у него противодействия. Подробный анализ текста записок (отраженная в них суть советского заявления не выходила за рамки «деловых отношений», отвечающих «миролюбивой политике» в отношении капиталистических стран) создает впечатле­ние, что Вилю слишком хотелось подчеркнуть именно официальный характер этого правительственного заявления. Между тем оно своди­лось к простому сообщению о готовности советской стороны обсудить предложения Германии от 22 декабря прошлого года при условии, что переговоры будут проходить в Москве и что с германской стороны будут сделаны дальнейшие уступки (в отношении начисления процентов на кредиты, гарантий на случай убытков, цен и сроков поставок). По сло­вам Виля, Советское правительство настаивало на переговорах в Москве потому, что возможные там деловые контакты «только благо­приятствовали бы переговорам». В своих записках Виль пытался со­здать впечатление, что он долго и упорно сопротивлялся советскому требованию, но в конце концов вынужден был уступить. «Посколь­ку, — писал он, — инициатива к быстрейшему возобновлению пере­говоров о кредитах исходила от немецкой стороны, Советское правительство полагало, что сможет эффективнее соответствовать не­мецкому желанию, если предложит проводить переговоры там, где их успех был бы скорее обеспечен».

Во второй, предназначенной исключительно для Риббентропа (а это значит и для Гитлера) докладной записке Виль более обстоятельно обосновываёт, почему Советскому правительству нельзя было отка­зать. Указывая на то, что «вызванная сырьевыми потребностями заин­тересованность (Германии) в заключении выгодного договора настолько велика, что представляется нецелесообразным, отказав рус­ским в их желании, сорвать, затянуть либо существенно осложнить пе­реговоры», Виль пытался оказать давление на тех, кто должен был читать записку. Из записок Виля вытекает, что советская сторона, не проявлявшая активности во время троекратного зондажа через герман­ского посла в Москве и двоекратного прощупывания в Берлине, и при первом изъявлении своей готовности сохранила выжидательную пози­цию. Лишь в вопросе о месте переговоров она проявила заинтересован­ность. «Вначале говорили исключительно о месте переговоров», — сообщал позднее Шуленбург своему итальянскому коллеге Аугусто Россо. Немецкая сторона предлагала Берлин, советская же — Моск­ву. Как сообщил Россо министру иностранных дел графу Чиано 5 февраля 1939 г., «по рекомендации посла Шуленбурга», который в пе­риод с 13 января по 1 февраля 1939 г. вновь находился в командировке в Берлине и Варшаве и имел, таким образом, возможность лично поддер­жать демарш, «решили наконец послать в Москву господина Шнурре».

Эти сведения подтверждают, что солидарные с графом Шуленбур­гом силы в министерстве иностранных дел, следуя его советам, пред­почли Москву в качестве места для проведения переговоров. С точки зрения отдела экономической политики МИД и германского посольст­ва в Москве, равным образом заинтересованных в переговорах, их проведение в Москве исключало многочисленные потенциальные ис­точники раздражения и ошибок, вероятное вмешательство некомпе­тентных министров, прежде всего Риббентропа. В Москве германская делегация, поддерживаемая Хильгером при осмотрительном руковод­стве посла, могла бы в спокойной обстановке вести переговоры и вер­нуться в Берлин с готовыми к подписанию документами. Указание же, полученное Вилем перед беседой, без сомнения, состояло в том, чтобы местом переговоров был Берлин. Гитлер хотел воспользоваться рус­ским сырьем, не создавая в глазах мировой общественности даже ма­лейшей видимости политических обязательств.

Что касается советской стороны, то здесь при выборе места наряду с желанием Сталина осуществлять эффективный контроль за ходом пе­реговоров могли играть роль также и другие соображения. Вопрос о том, намеревался ли Сталин, помимо всего, придать переговорам в Москве официальный характер, который мог бы стать действенным средством давления на Польшу в случае ее желания сблизиться с Германией, из-за отсутствия соответствующих документов следует оставить открытым.

Преимущественно пассивному поведению Мерекалова, которое просматривается также и в отчетах Виля, не противоречит и заключи­тельное указание на то, что, по словам Мерекалова, он хотел бы, чтобы его личное участие в этом деле рассматривалось как выражение жела­ния Советского правительства «начать новую эру в германо-советских экономических отношениях». Эта формулировка также соответствова­ла уровню хороших деловых и экономических отношений. Заинте­ресованность Виля в быстром оживлении торговых связей не вызывает сомнений, хотя заключительной фразой записки («с удовлетворением принял к сведению желание Советского правительства оживить герма­но-советский товарообмен») он преднамеренно отводил себе пассив­ную роль.

Докладные записки Виля, при всей субъективности изложения, са­мым решающим образом способствовали повороту в германо-советских отношениях.

 

Новогодний прием Гитлера

Через день после встречи Виля и Мерекалова, вечером 12 января 1939 г., во время новогоднего приема дипломатического корпуса в зда­нии имперской канцелярии, Гитлер вопреки своим прежним обычаям (раньше он регулярно игнорировал присутствие советских представи­телей) сделал жест, ставший тогда «сенсацией». Фритц Видеман, адъю­тант Гитлера и свидетель тех событий, в 1964 г. так описал эту сцену: «Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и нео­бычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение... В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема... Все теснились возле русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал... Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом... Но манера и откровенно дружелюбное настрое­ние, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком то­го, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер на­меренно выделил русского».

О содержании разговора Гитлера с Мерекаловым гадали не только присутствовавшие дипломаты, но и их правительства. В атмосфере на­пряженного внимания нередко проявляется склонность к преувели­чениям. Так, поверенный в делах США в Москве Кэрк в отчете государственному секретарю К. Хэллу от 20 января, ссылаясь на со­общения из Лондона некоторых американских корреспондентов (со­гласно которым готовилась тайная встреча германских и советских экспертов с целью разработки программы экономического и военного сотрудничества обеих стран), указал: «В отчетах упоминается также сердечность, проявленная Гитлером к советскому полпреду на приеме по случаю торжественного открытия новой рейхсканцелярии в Берли­не, на котором Гитлер, должно быть, поручил советскому полпреду передать Сталину, что Германия в настоящий момент не имеет притя­заний на Украину, и предложил обменяться мнениями, к чему Сталин уже выражал готовность. Кэрк добавил, что московское бюро этих кор­респондентов не располагает какой-либо информацией, подтверждаю­щей сказанное («Здесь нет ни подтверждения, ни опровержения этих сообщений»), и предположил, что эти сведения могли быть связаны со слухами о предстоящем германо-советском торговом соглашении.

В самом деле, содержание разговора, о продолжительности которо­го нет точных сведений, было менее важным, чем его внешний эффект. В тот вечер Мерекалов телеграфировал в Наркоминдел, что Гитлер действительно из всех присутствовавших дипломатов оказал только ему особое внимание. В телеграмме говорилось, что, закончив вступи­тельную речь «хвалебным гимном Мюнхенскому соглашению», Гитлер стал обходить ряды дипломатов и остановился около Мерекалова. «Гит­лер поздоровался со мной, — писал полпред, — спросил о житье в Бер­лине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался. За ним подошли Риббентроп, Ламерс, генерал Кейтельи Майснер. Разговоре каждым из них был ограничен общими любезностями. Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика. Гитлер обошел кор­пус, раскланялся и удалился». Для продолжения усилий германского посольства в Москве большое значение имел тот факт, что Гитлер, упо­мянув разговор между Шуленбургом и Мерекаловым и пожелав успе­ха, узаконил в глазах Советского Союза дипломатическую инициативу посольства. Несмотря на то что содержание беседы не было столь важ­ным, не только международная общественность, но и советская сторона восприняли жест Гитлера как сигнал его готовности изменить сущест­вующее напряженное положение, как первое проявление заинтересо­ванности в германо-советском сближении. В этой связи заслуживают определенного внимания содержащиеся в псевдомемуарах Литвинова утверждения о том, что в январе 1939 г. его лишили прямого доступа к советскому представительству в Берлине, а от тамошних дипломатов потребовали с этого момента докладывать непосредственно Стали­ну. Для исторических исследований подобное развитие не сулило бы ничего хорошего. Если Сталин в январе 1939 г. действительно распоря­дился таким образом, то сообщения должны были бы поступать к нему иначе, чем обычные дипломатические отчеты, то есть при необходимо­сти не обязательно в письменном виде.

Однако насколько подобная реакция на упомянутый жест Гит­лера была бы оправданной? Ранее уже высказывалось предполо­жение, что на рубеже 1938 и 1939 гг. Гитлер отказался от своих планов в отношении Украины и России и вынашивал идею времен­ного сближения. Конечно, в период описываемой подготовки к переговорам по торговле и кредитам Гитлер должен был задаться вопросом, можно ли вообще и каким образом включить наметив­шееся развитие в политические расчеты и использовать в своих планах. Данный вопрос приобретал большую актуальность, по­скольку польский министр иностранных дел Бек в начале января 1939 г. стал оказывать сопротивление попыткам Гитлера и Риббен­тропа склонить Польшу к военному союзу против Советской Укра­ины, а возможно, и против Советского Союза в целом. Некоторые высказывания Бека в беседе с Гитлером (например, о серьезном положении, в котором оказалась Польша во время сентябрьского кризиса перед лицом многих русских «армейских корпусов на русско-польской границе, частично прямо на пограничной линии») об­нажили легкоуязвимые места в политическом сознании польского правительства. Здесь Гитлер мог подходящими средствами оказать давление.

Заслуживает внимания и второй аспект. Он касается марионе­точного государства Закарпатской Украины, которому Советский Союз, по всей видимости, придавал огромное значение. Этот вос­точный уголок чехословацкого государства, который в соответствии с Мюнхенским соглашением решением Первого Венского арбитра­жа (2 ноября 1938 г.) был отделен от Чехословакии, согласно немецким планам, предстояло превратить в плацдарм против Со­ветской Украины. Вынашивая честолюбивую программу реванша, Гитлер рассматривал украинскую житницу в качестве «жизненного пространства», с приобретением которого он надеялся предотвра­тить повторение того, что было после первой мировой войны, когда Германию охватил голод. Применяя принцип права народов на са­моопределение, он намеревался использовать Закарпатскую Украи­ну, с украинским меньшинством в 700 тыс. человек, сперва как пропагандистский, а позднее как силовой рычаг, для того чтобы идеологически ослабить, дезорганизовать и, наконец, захватить Со­ветскую Украину с ее 30-миллионным населением.

В первые же недели после появления этого едва жизнеспособного государственного образования Гитлер начал планировать создание «Великой Украины». В сильном замешательстве Советское правитель­ство вдруг заметило, по словам Шуленбурга, «большую опасность», которая исходила от этого вассального государства Германии — «пунк­та кристаллизации украинского движения за независимость», «плацдарма для дальнейшего продвижения Германии в направлении Совет­ского Союза».

Вскоре о своей заинтересованности в прилегающих районах За­карпатской Украины заявили под сдержанное бряцание оружием приграничные государства — Польша на севере и Венгрия на юге. В конце ноября 1938 г. Гитлеру пришлось признать, что ему сле­дует надлежащим образом учитывать интересы этих стран или по меньшей мере одной из них, чтобы не создавать себе лишних вра­гов на предполагаемом пути экспансии на восток. Передача этих областей Польше означала бы усиление и расширение ее террито­рии в юго-восточном направлении, что воспрепятствовало бы осу­ществлению дальнейших планов в отношении Польши. Венгерская политика пересмотра границ больше отвечала его намерениям. С начала декабря 1938 г. правительство Венгрии стало проявлять по­нимание в отношении планов Гитлера на востоке и в качестве до­казательства своей готовности к сотрудничеству и платы за Закарпатскую Украину заявило о своем желании выйти из Лиги Наций и присоединиться к антикоминтерновскому пакту.

Оказавшись перед необходимостью выбора между усиливающейся, но не расположенной к сотрудничеству (для осуществления планов в отношении России) Польшей и еще колеблющейся Венгрией, за терри­ториальные уступки, однако, готовой к образованию совместного воен­ного наступательного фронта против СССР, Гитлер решил в пользу второго варианта. Таким образом, в конце 1938 г. маятник восточной политики Германии качнулся далеко в сторону венгерских предложе­ний. Как показал отчет германского посла в Лондоне Герберта фон Дирксена в связи с новогодним посланием британского правительст­ва, западные державы отнеслись с пониманием к альянсу подобного рода. Польша, однако, не собиралась отказываться от военно-политического вмешательства в Закарпатскую Украину и с возрастающим недоверием пыталась разгадать истинные намерения Германии в Карпатах.

В беседе с польским министром иностранных дел Беком (5 января 1939 г.) Гитлер, намекая на притязания Венгрии, подчеркнул, что он не намерен допустить Польшу к дележу территории Закарпатской Украи­ны. Венский арбитраж, подчеркнул он, породил в Польше «определен­ные иллюзии». Гитлер отрицал наличие каких бы то ни было планов в отношении Украины и дал понять, что хотел бы иметь маленькую, но сильную Польшу союзницей в борьбе против России. Несколько дней спустя Риббентроп в беседе с Беком подтвердил, что «рейх» не потерпит расширения границ Польши в южном направлении. 11 янва­ря 1939 г. Венгрия с одобрения Германии навязала Чехословакии пер­вое соглашение. 12 января, когда Гитлер в имперской канцелярии принимал дипломатический корпус, венгерский министр иностранных дел официально заявил о том, что Венгрия готова присоединиться к ан­тикоминтерновскому пакту. В тот же день в Закарпатской Украине под сильным военным нажимом Венгрии и после роспуска всех политиче­ских партий объявили о первых выборах в сейм. В то время как участие

Польши в расширении карпато-украинского плацдарма на восток Со­ветское правительство считало доказательством опасного для него германо-польского и антисоветского военного альянса, участие Венгрии, по-видимому, тревожило меньше.

Весьма вероятно, что Гитлер, зная о советском беспокойстве, вызванном его планами создания «Великой Украины», хотел лю­безным обращением с Мерекаловым произвести впечатление, буд­то у него нет никаких намерений относительно Украины. Кроме того, этим маневром Гитлер хотел припугнуть Польшу. Он, види­мо, решил, проявляя мнимую сердечность к Мерекалову, проде­монстрировать заболевшей «манией величия» Польше возможность совместных немецко-русских действий (против Польши). Прием дипломатического корпуса подошел для этого как нельзя лучше. До конца января 1939 г., когда Риббентроп должен был отправить­ся в Варшаву для продолжения переговоров, поляки имели время сделать для себя соответствующие выводы из этого страшного ви­дения! Таким образом, Гитлер, как видно, надеялся одним ловким ходом сделать поляков уступчивее, а русских — доверчивее. С этой же целью Риббентроп дал указание германскому послу в Мос­кве прибыть в Берлин для консультаций. 9 января 1939 г. Шулен­бург неожиданно узнал по телефону о том, что ему «санкционирована» поездка в Берлин, которой он давно добивал­ся.

Одновременно Риббентроп, испытывая давление со стороны своих экспертов по вопросам экономики, попросил согласия Гитлера начать новые, решающие переговоры о поставках советского сырья. Должно быть, 11 или 12 января Гитлеру передали записки Виля или устно с со­ответствующими комментариями изложили их содержание. Военно-промышленный сектор во главе с Герингом высказывался по этому вопросу совершенно однозначно: без советского сырья — будь то пря­мой вывоз с оккупированной Украины или урегулированный догово­ром советский экспорт, — дальнейшее наращивание производства вооружений невозможно и, следовательно, о конфронтации с западны­ми державами вообще нечего и думать.

Помимо сказанного, маневр Гитлера с Мерекаловым мог быть адресован и присутствовавшим немецким военным. Рискованная и по меньшей мере преждевременная ситуация двух фронтов, созданная Гитлером в период судетского кризиса, встревожила часть работников генерального штаба и побудила их предостеречь от недооценки совет­ской обороноспособности. Непрерывно и с неизменным упорством передаваемые сообщения военного атташе Кёстринга и оценки дейст­вовавшего заодно с ним и послом Шуленбургом начальника управле­ния разведки и контрразведки (абвера) адмирала Канариса придавали этим предостережениям требуемые реальные очертания. В результате смены настроений в военных кругах «доклад Риббентропа в январе 1939 г. перед генералитетом, в котором он подчеркнул неизмен­ность антибольшевистского курса... был принят довольно холодно». Даже начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, ге­нерал-полковник Вильгельм Кейтель, в начале февраля 1939 г., похо­же, воспользовался неофициальной встречей с советским военным ат­таше, чтобы продемонстрировать Гитлеру преимущества если не сотрудничества, то советского нейтралитета в случае немецкой кампа­нии против Польши. Вообще идея бисмарковской политики пере­страховки в отношении России стала в тот период среди генералов популярной. Она захватила также и Гитлера.

При подобном стечении обстоятельств Гитлер и в самом деле мог на рубеже 1938 — 1939 гт. (а точнее, пожалуй, после переговоров с Беком, состоявшихся 5 — 6 января, и новогоднего приема 12 января) решить, что наступает время для такого альянса с СССР, который ему уже дав­но представлялся в виде временного «союза для войны».

Таким образом, в демонстративном жесте Гитлера нужно видеть первую практическую проверку возможности сближения с СССР, диктовавшуюся желанием выяснить советскую реакцию. Биографы Гитлера справедливо указывают на то, что именно в эти недели «изво­ротливость и хладнокровие, с которыми он... перед глазами изумленно­го мира переключался с одной (альтернативы достижения своей цели в польском вопросе) на другую, вознесли его в последний раз на высоты тактического искусства» .

Своим поступком Гитлер, как видно, произвел впечатление на Советское правительство, которое постоянными немецкими прось­бами относительно возобновления экономических переговоров было в известной мере подготовлено к такому повороту событий. Отсту­пала тревога по поводу украинских планов Гитлера. Как стало известно 13 января итальянскому послу в Москве Аугусто Россо, Литвинов с удовлетворением сообщил польскому послу Гжибовскому, что, хотя Париж и Лондон прилагают большие усилия, желая доказать Берлину, что его путь лежит на восток, «Гитлер убежден в этом меньше, чем утверждают о нем французы и англичане». К такому выводу, по мнению Марио Тоскано, можно прийти, зная, о чем говорили Гитлер и Мерекалов, с одной стороны, и Чемберлен и Муссолини — с другой.

Итак, если Советское правительство из дружелюбного разговора Гитлера с Мерекаловым (без сомнения, начала грандиозного маневра обмана и надувательства Сталина) вынесло впечатление, что он не за­интересован в Украине и не имеет агрессивных намерений против СССР, а, напротив, хочет видеть улучшение отношений, то, судя по советским публикациям, в середине января 1939 г. оно получило и на­глядное тому подтверждение. В соответствии с секретной информацией советских разведывательных служб Гитлер пока отложил осуществле­ние своего плана наступления на восток, с тем чтобы направиться на за­пад. А для этого ему были необходимы сырьевые источники, которые мог предоставить Советский Союз. Но более тесное экономическое со­трудничество с Советским государством (и на это рассчитывала гер­манская дипломатия в России) могло стать первым шагом по пути стабилизации внешнеполитического развития в Восточной Европе. Нет сомнения в том, что свое влияние в Берлине Шуленбург использо­вал именно в этом направлении. Здесь имело место весьма примеча­тельное совпадение.

Аккредитованный в Лондоне коллега Шуленбурга, Герберт фон Дирксен, исходя из аналогичных соображений, в первые месяцы после подписания Мюнхенского соглашения прилагал усилия к интенсифи­кации германо-английских экономических связей. По словам Эриха Кордита, как и Шуленбург в Москве, Дирксен в Лондоне приступил к этому «по собственной инициативе, не имея указаний из Берлина». В январе 1939 г. Дирксену в сложнейших условиях удалось добиться пер­вых результатов в очень важной сделке с углем. Он надеялся, что это станет исходным пунктом для германо-британского сотрудничества на более широкой экономической основе. Но если предложения Шу­ленбурга были неожиданно поддержаны в Берлине, то «идея германо-британского экономического сближения не нашла благосклонного приема». Прибегнув к сомнительным отговоркам, ее отклонили. За­интересованность в экономических связях с Россией постепенно одер­жала верх.

Поэтому вполне естественно, что 20 января, то есть во время пребы­вания Шуленбурга в Берлине, Гитлер (через Риббентропа) уполномо­чил Эмиля Виля пригласить советского полпреда и выразить ему принципиальное согласие германского правительства с предложенной советской стороной процедурой переговоров. Немецкое условие сво­дилось лишь к тому, что переговоры в Москве проведет небольшая делегация, чтобы не привлекать внимания международной обществен­ности. 30 января Карл Шнурре должен был встретиться в Варшаве с по­слом графом Шуленбургом, отправиться с ним в Москву, чтобы там вместе с Густавом Хильгером начать переговоры. Трехмесячные ин­тенсивные усилия германской дипломатии в России, казалось, прино­сили первые плоды.

 

Шнурре отзывают

В течение десяти дней между приемом Мерекалова Вилем (20 янва­ря) и запланированным приездом Шнурре в Москву (30 января), там наметились существенные перемены. Если торжественное заседание 21 января по случаю дня памяти Ленина еще пронизывала мысль о военном окружении (как известно, речи писались заранее), то советская пресса, по наблюдениям германского посла, «никак не реаги­ровала» на тревожные сообщения западных органов печати о предстоя­щем нападении Германии на Украину, а, «напротив, пыталась внушить французам, что мы вместе с итальянцами проявляем интерес к их стране — следующему объекту «агрессии».

Вскоре во время вручения верительных грамот новым британским послом в Москве сэром Уильямом Сидсом Литвинов, касаясь вопроса возможного германского нападения на Украину, с «оптимизмом» заме­тил, что Гитлер всегда шел путем наименьшего сопротивления, а пото­му и следующий удар вряд ли направит на восток. Это же повторил 27 февраля в беседе с лордом Галифаксом советский посол в Лондоне И.М.Майский.

Заместитель наркома иностранных дел Потемкин 23 января в об­щих чертах известил посла союзной с Германией Италии Аугусто Россо о возможности германо-советских переговоров относительно расшире­ния товарообмена между обеими странами в этой связи он коснулся также итало-советских отношений и напомнил, как бы между прочим, о высказывании итальянского министра иностранных дел Чиано во время последней встречи с советским полпредом в Риме Б.Е.Штейном. Наметилась бросающаяся в глаза смена настроения.

Перед возвращением в Москву Шуленбург по приглашению Ме­рекалова 27 января посетил с ответным визитом советское предста­вительство. В непринужденной беседе советник Астахов спросил, не считает ли Шуленбург, что начавшийся обмен мнениями относительно возобновления переговоров о торговле и кредитах связан с улучшением политических отношений. Шуленбург, сдерживая пока еще преждев­ременный оптимизм, дал понять, что улучшение политических отно­шений прежде всего зависит от результатов предстоящих переговоров.

В тот же день корреспондент Верной Бартлетт, известный своими близкими связями с советским полпредством в Лондоне, сообщил в «News Chronicle» о раздражении Советского Союза по поводу неумест­ной пассивности англичан. Он дал понять, что германо-советские торговые переговоры могли положить начало их сближению. Газета «Правда» 31 января, то есть через день после примечательной речи Гит­лера в рейхстаге, но уже в изменившихся условиях, на стр. 5 поме­стила длинное сообщение ТАСС из Лондона, в котором воспроизвела содержание статьи Бартлетта. В сообщении английское правительство обвинялось в серьезных дипломатических проступках по отношению к СССР и в желании дать империи скорее погибнуть, чем при поддержке Советского Союза одержать победу.

По мнению Бартлетта (и ему вторила «Правда»), внимания заслу­живал тот факт, что инициатива к новым советско-германским и советско-польским торговым переговорам исходила от Берлина и Варшавы. Другими словами, несмотря на риторические выпады против больше­визма, Гитлер не хотел упустить столь подходящий случай, позволяв­ший устранить возможность одновременного давления и с запада и с востока. Советские круги (так писала «Правда», повторяя слова Барт­летта) всегда ведь придерживались мнения, что политика дружбы воз­можна с любым правительством, которое отвечает тем же. В нынешних условиях, говорилось далее, когда в Англии ведется кампания в пользу расторжения англо-советского торгового договора, германо-советские торговые переговоры, имеющие также и «политическое значение», мо­гут привести к тому, что в случае войны СС.СР предоставит Германии «неисчерпаемые ресурсы». Было бы, писала «Правда» со слов Бартлет­та, «чрезвычайно неразумно предполагать, что существующие в нас­тоящее время между Москвой и Берлином разногласия непременно сохранятся как неизменный фактор международной политики».

Статья «Правды» имела целью предупредить Англию, о чем свиде­тельствовало выраженное в ней сильное недовольство английской по­зицией. Кроме того, статья отразила изменившуюся после любезного разговора Гитлера с Мерекаловым атмосферу, не преминув раскрыть истинные причины такого поведения Гитлера. Она была рассчитана на то, чтобы привлечь всеобщее внимание. Аккредитованный в Москве американский поверенный в делах послал подробнейшее сообщение в Вашингтон.

Тем временем Советскому правительству пришлось пережить рез­кую отповедь. Риббентроп, находившийся в конце января в Варшаве и в очередной раз пытавшийся заручиться согласием Польши, приказал Шнурре, который 30 января должен был встретится с Микояном и уже прибыл в Варшаву, немедленно вернуться в Берлин. Дело в том, что ми­нистра иностранных дел шокировали сообщения западной прессы об отъезде немецкой торговой делегации в Москву, хотя были приняты все меры для «маскировки» поездки Шнурре (встретившись с Шулен­бургом в Варшаве, он последовал бы дальше в качестве личного гостя посла). Шуленбург был вынужден ни с чем вернуться в Москву. Об от­зыве Шнурре в Берлин Эмиль Виль 28 января без вразумительного объ­яснения информировал советского полпреда в Берлине Мерекалова и германское посольство в Москве.

Об этом поступке Германии (по мнению Хильгера и Шнурре, это была «пощечина» Советскому правительству) тогда много говорилось, а позднее кое-что писалось. В этой связи следует отметить две при­чины: экономическую и политическую. С одной стороны, как теперь вспоминает д-р Шнурре, Германия хотя и была «сильно заинтересова­на в поставках важного в военном отношении сырья, но все-таки в тот момент не решалась начинать с Советским Союзом крупномасштабные торговые переговоры». С другой стороны, Гитлер и Риббентроп уже дали свое согласие на переговоры, исходя из далеко идущих политиче­ских расчетов. Поэтому, разумеется, после того как тайные полити­ческие планы, связанные с замаскированной поездкой, оказались раскрытыми в западной прессе, оба почувствовали себя «пойманными с поличным» и отреагировали в истерической форме.

Советское правительство, которое, как позднее Астахов заявил Вайцзеккеру, поездке Шнурре в Москву сперва не придало политиче­ского значения, усмотрело в несовместимом с протоколом «отказе гер­манского правительства... несомненный политический акт». Его экономические интересы и престиж пострадали оттого, что Германия все еще оглядывалась на Англию и Францию. О том, что Гитлер, опра­вившись от внезапного раздражения, быстро вспомнило своих дол­говременных тактических расчетах, свидетельствует его речь в рейхстаге, произнесенная 30 января 1939 г., в которой он вопреки своей привычке обошел молчанием Советское государство.

Важным в этой связи является тот факт, что с отзывом Шнурре ини­циатива германской дипломатии в России потерпела первую серьезную неудачу. Об этом Шуленбург со всей откровенностью писал Вайцзекке­ру после того, как улеглось негодование; тот в свою очередь выразил общую надежду, что, «несмотря на подобные осложнения, цель будет достигнута».

Когда в первые дни февраля 1939 г. в министерстве иностранных дел прошел слух о том, что разгневанное руководство подумывает даже о разрыве германо-советских отношений, Эмиль Виль вновь проявил инициативу, чтобы, указав на потребности экономической политики, предостеречь от катастрофических последствий такого шага. Посове­товавшись со Шнурре и другими заинтересованными лицами, Виль 6 февраля составил для Риббентропа «Записку об экономических по­следствиях разрыва отношений с Советским Союзом», в которой он, приводя важные в данной ситуации аргументы и ссылаясь на все заин­тересованные ведомства, подчеркнул, что при разрыве отношений лоп­нут не только повисшие в воздухе переговоры об увеличении поставок советского сырья, но и будут полностью приостановлены уже согласо­ванные поставки, а «прекращение завоза сырья из России даже в ны­нешних размерах нанесет серьезный экономический ущерб». В качестве довода Виль выставил также «озабоченность заинтересован­ных ведомств» по поводу разрыва отношений и однозначно высказался не только за сохранение, но и за расширение «всеми средствами» това­рообмена с Советским Союзом.

В тот же день он пригласил полпреда Мерекалова, чтобы, несо­мненно, как-то оправдать неподобающее поведение немецкой стороны и, несмотря на это испытание, не дать замереть германо-советскому ди­алогу. В своем отчете о встрече Виль приписал Мерекалову слова о том, что тот якобы по-прежнему рассчитывает «на благоприятный ис­ход переговоров в Москве» и надеется, что они «приведут к расширению торговых отношений между Советской Россией и Германией», — сло­ва, которые, учитывая сильное раздражение Советского правительст­ва, Мерекалов вряд ли мог произнести, но которые очень точно отражали надежды германской дипломатии.

Представители германского посольства в Москве в беседах с колле­гами, в частности с сотрудниками посольства США, также выражали надежду, что отзыв Шнурре является лишь отсрочкой, но не изменени­ем принципиальной позиции Германии относительно достижения с СССР соглашения о расширении торговых связей. В беседах они да­ли понять американским коллегам, «что внезапное отозвание господи­на Шнурре... было связано с различными интерпретациями деталей торгового соглашения между Германией и Советским Союзом». Эти ин­терпретации, как предполагалось, вызвали негодование Гитлера и других высших нацистских чинов и привели к решению отложить пере­говоры с Советским правительством.

Продолжению инициативы, возможно, способствовало и то, что по­пытки Риббентропа во время визита в Варшаву в последние дни января 1939 г. втянуть Польшу (как выразился министр иностранных дел Бек) «в антирусскую комбинацию не увенчались успехом. Он получил от­вет, что мы (поляки) очень серьезно относимся к нашему договору о ненападении с Россией и рассматриваем его как долгосрочное ре­шение».

По воспоминаниям присутствовавшей тогда в Варшаве жены Риб­бентропа, потрясение, вызванное отказом Польши (а Бек на второй день вообще не пришел на условленную беседу с Риббентропом), побу­дило его (как, вероятно, и Гитлера за три недели до того) на обратном пути из Варшавы в Берлин впервые заявить: «Теперь, если мы не хотим оказаться в полном окружении, остается единственный выход: объеди­ниться с Россией».

В то время как подобные соображения приобретали сторонников в других ведомствах, Гитлер опять заколебался, размышляя о том, не стоит ли все-таки в качестве следующей цели избрать Украину. Уступ­чивая реакция за рубежом на речь в рейхстаге вновь оживила воинст­венные настроения. За границей все еще носились с идеей длительного мира. Однако он был возможен лишь в том случае, «если они (так выра­зился 1 февраля после встречи с Гитлером Геббельс) дадут нам то, что принадлежит нам по праву». Гитлер, по словам Геббельса, усиленно размышлял над своими «дальнейшими внешнеполитическими шагами. Возможно, опять наступит черед Чехословакии... Ведь эта проблема разрешена только наполовину. Но Гитлер окончательно еще не решил. Может быть, Украина».

В условиях подобной нерешительности сторонникам более проч­ных отношений с СССР из министерства иностранных дел позволили через посла Шуленбурга возобновить прерванные переговоры в Моск­ве, если советская сторона, несмотря на перенесенную обиду, на это со­гласится.