К февралю нашу колонну в полном составе перебросили в Ростов-на-Дону для ремонта техники и пополнения личным составом. ОКВ сменило стратегические приоритеты, и главной задачей вермахта теперь стало овладение Азовом, Сальском, а также нефтеносными районами Кавказа. 5-я дивизия СС, вновь под командованием обергруппенфюрера Феликса Штайнера, развертывалась для нанесения удара по Мариновке.

Наше поражение под Сальском, а также злополучный обстрел, под который мы угодили в лесу, поставили Кюндера в весьма невыгодное положение, значительно понизив его авторитет как командира, причем даже в глазах Дитца, а потом их рядового состава. Все без исключения батальоны по причине высоких потерь нуждались в пополнении. К середине февраля в Ростов-на-Дону стали прибывать танки «тигр» новой модификации. И с каждым днем рождались все новые и новые слухи: фон Манштейн прибыл сменить Гота, возобновилось сражение за Москву, 3-я дивизия ваффен-СС совершила прорыв в районе Ивановки. Мы понятия не имели, что из этого правда, а что домыслы. Впрочем, это роли не играло, поскольку нам все казалось красиво поданной ложью.

Каждое утро на построении нас убеждали, что мы выигрываем войну. Каждый полдень на ростовскую базу прибывали потрепанные в боях танки, полуобгоревшие грузовики и раненые. Надо было видеть их лица! Они возвращались из Батайска, Александрова, Имени. Этим солдатам воспрещалось вступать с нами в какие бы то ни было контакты, сообщать нам, где и на каком участке они сражались. А, собственно, почему? Ведь, раз уж мы выигрываем войну, пообщаться с ними нам как раз было бы неплохо для поднятия боевого духа. И факт подобных запретов говорил сам за себя.

Гражданское население Ростова-на-Дону с воодушевлением воспринимало наши поражения. Партизаны устраивали в городе акции саботажа, нередко вступали с нами в схватки. По этой причине нам строго-настрого запретили покидать расположение части. В город срочно вызвали «айнзатцгруппу С», было начато расследование инцидентов. Вскоре выяснилось, что в Ростове-на-Дону действовали группы переодетых в штатское сотрудников НКВД, они и устраивали атаки.

Расположение части обнесли ограждением из колючей проволоки, соорудили ворота, контрольно-пропускной пункт и наблюдательные вышки. Нам с Крендлом это очень напомнило тюрьму. Охране была дана инструкция стрелять на поражение по любому, кто приблизится к ограде ближе чем на 15 метров. В результате погибло примерно полтора десятка солдат вермахта, рискнувших нарушить это предписание, о существовании которого они, естественно, не знали.

С крыш близлежащих домов время от времени по нам открывали огонь вражеские снайперы. Страх угодить под пулю бьющего без промаха русского стрелка не покидал нас ни на минуту. Мы не знали, откуда в нас могут выстрелить, потому что мест было сколько угодно, а вот возможности укрыться для нас не было практически никакой. В бою легче — там ты хоть видишь противника перед собой. А если не видишь, вмиг определишь, где он, по вспышкам выстрелов. На базе в Ростове-на-Дону мы сразу же бросались куда придется, молясь про себя, чтобы кто-нибудь еще заметил, откуда исходила угроза.

Однажды холодным, ветреным утром мы с Крендлом разгружали ящики с боеприпасами с грузовика. Вдруг послышался странный звук — не то щелчок, не то треск. Кто-то заорал:

— Снайпер!

Мы с Крендлом моментально юркнули под грузовик. Все вокруг стали искать укрытия, а те, у кого была снайперская винтовка, через прицел стали осматривать здания поблизости. Мы же из-под грузовика ничего не могли видеть.

— Если мы его не видим, то ведь и он нас тоже, верно? — предположил я.

— Мне кажется, все зависит от того, где он засел, — ответил на это Крендл. И тут же спросил:

— А что, если это увертюра к началу партизанской атаки? Я хорошо знал о способности Фрица нагнать страху,

представляя все куда пессимистичнее, чем на самом деле.

— Да брось ты! Здесь им нас не достать, — попытался успокоить его и себя заодно я.

Прозвучал еще один винтовочный выстрел. Пуля пробила бензобак как раз того самого «Опель Блица», под которым мы спрятались. На обледенелую землю и на нас полился бензин. Пару секунд спустя горючее стало жечь кожу.

— Вот же напасть какая! — воскликнул Крендл.

И верно рассуждал — хватило бы одной-единственной искры, если, скажем, следующая пуля ударит в обод колеса. Наш снайпер, укрывшийся за бочками с маслом метрах в 10 от нас слева, всматривался через оптический прицел, пытаясь отыскать русского противника.

— Ты его видишь? — выкрикнул Крендл.

Эхом прокатился еще один выстрел, и наш снайпер, схватившись руками за горло, повалился навзничь. Пока он целился, пуля навылет прошла через шею. Бросив винтовку, он судорожно пытался зажать рану на горле, откуда хлынула пенящаяся кровь. Расширившимся от ужаса глазами он взглянул на нас с Крендлом. Мы все поняли, однако.на этот счет существовал приказ: не пытаться оказать помощь тому, кто ранен русским снайпером. Дело в том, что русские избрали хитроумную тактику: сначала подстрелить кого-нибудь из наших, нет, не убить, а только ранить, а потом перебить тех, кто попытается помочь раненому товарищу. Уже не один из наших пал жертвой этой коварной тактики.

Наш снайпер, обезумев от боли, мотал головой и судорожно дергался. Вдруг он, не отрывая левой руки от шеи и продолжая зажимать рану, правую сунул в карман и стал шарить там. На лед посыпались какие-то бумажки, потом мы заметили, что в пальцах у него зажата фотография.

Из соседнего квартала послышались еще, наверное, с десяток выстрелов, потом кто-то крикнул:

— Чисто!

Вражеский снайпер был нейтрализован.

Мы с Крендлом, выбравшись из-под грузовика, первым делом бросились к раненому и стали звать кого-нибудь из санитарной роты. Раненый снайпер с посеревшим лицом сидел на земле. Прибывшие санитары тут же перевязали его. Пуля вошла под горлом чуть повыше грудинной области. Врач вставил в оставленное пулей отверстие дыхательную трубку, предварительно обмотав ее бинтом, и раненого потащили в полевой госпиталь. Мы с Крендлом смотрели им вслед, потом увидели упавшую фотографию. И тут же бросились поднимать ее, словно драгоценную вещь. Мы оба добежали до нее одновременно, но я, опередив Крендла, поднял ее. На фото была запечатлена черноволосая красавица. Мы подумали, что это его невеста*Тут Крендл напомнил мне, что мы, дескать, так и не успели разгрузить боеприпасы, но я велел ему отправляться к грузовику одному. Он побрел к машине, а я в полевой госпиталь.

Приоткрыв двери операционной, я увидел, что снайпер лежит на столе, а доктора занимаются его раной.

Несколько часов спустя его перенесли в палату, я зашел туда и присел на край кровати. В палате было полным-полно раненых, стенавших от боли. Кто-то плакал навзрыд. В нос ударил сладковатый запах гноя, на меня накатил приступ дурноты, но, пересилив себя, я уселся на стул рядом с койкой раненого снайпера.

Я очень долго смотрел на него, не в силах отвести взора. Тогда я не знал подробностей гибели моего брата, оказавшегося в руках польских партизан. Я не знал, был ли кто-нибудь рядом с ним в последние мгновения жизни. Вот поэтому я и не мог просто так взять да уйти прочь, бросив своего товарища, которого тяжело ранили у меня на глазах.

Он еще не отошел от наркоза, грудь его была утыкана трубками. Трубки соединялись с ножным насосом для подкачки крови в легкие. Кровь приходилось постоянно подкачивать — иначе он умер бы от удушья. У противоположного края постели сидела русская, монахиня; перебирая четки, она методично нажимала на педаль. Я спросил, молится ли она за его душу. Обведя глазами палату, она ответила, что молится за всех, кто здесь лежит.

— Как его зовут? — спросил я.

Не желая прерывать молитву, монахиня глазами показала на укрепленную на спинке кровати табличку. Роттенфюрер Фридрих Рюлинг.

В палату вошел оберштурмфюрер Дитц, когда меня хватились, Крендл сказал, где я. Приложив носовой платок ко рту, он положил мне руку на плечо.

— Он — твой друг? — спросил Дитц.

Что я мог ему ответить? Поскольку я не знал обстоятельств гибели брата, я отчего-то ощутил незримую связь его смерти с ранением этого парня. Я предпочел промолчать и снова стал смотреть на Рюлинга. Из груди его вырывалось клокотанье, он захлебывался попавшей в легкие кровью и понял, что долго он не протянет.

— Можете оставаться здесь, — разрешил Дитц. — Я доложу обо всем Кюндеру.

Откровенно говоря, мне было наплевать, знает ли Кюндер о моем местопребывании, и чуть было не ляпнул Дитцу: «Да начхать мне на вашего Кюндера!», но сдержался. Дитц тут же ушел.

Я помолился, обратившись к Господу с просьбой простить мне все мои военные прегрешения. Простить шутки по поводу трагических событий, пообещав, что отныне буду вести себя примерно и жить согласно Его заповедям. Пусть Он только даст Рюлингу возможность вернуться домой и встретиться с этой чудесной девушкой, фото которой носил в кармане шинели.

Подошел доктор сменить флакон с жидкостью. Положив ладонь на лоб Рюлинга, он сосчитал пульс. Я спросил у него, каковы шансы. Врач, озабоченно поджав губы, только покачал головой.

Позже, уже к вечеру, я услышал за окном свистки, крики и гул запускаемых двигателей. Тут же в палату вбежал Брюкнер.

— Пойдемте! — крикнул он. — 14-й корпус идет в наступление на Мариновку.

Меня все это отчего не трогало. Обойдутся и без меня. Не мог я встать и покинуть Рюлинга.

— Вам следует немедленно забрать снаряжение и идти! — повторил Брюкнер.

Я даже не пошевельнулся и ничего не сказал в ответ. Брюкнер, подойдя ближе, положил мне руку на плечо. Я с силой оттолкнул ее. Тот молча повернулся и выбежал из палаты.

Рюлинг открыл глаза, его лицо тут же напряглось. Я понял, что он сейчас испытывает страшную боль. Тут он, сморщившись, попытался усесться на постели, но снова упал на подушку. И так несколько раз. Флакон с темной кровью упал на пол и разлетелся на куски, трубочки, которыми было утыкано его тело, выскочили. Дыхание превратилось в череду булькающих звуков, мы с монахиней стали звать врача. Поддержав Рюлинга, я поднес к лицу выроненное им и найденное мною фото. Не знаю, то ли это было случайным совпадением, то ли на самом деле так, но его лицо будто разгладилось, и он успокоился. Пришел врач и сделал ему несколько уколов, тело Рюлинга обмякло, — прежде чем лекарство подействовало. Врач, постукивая по груди, пытался привести его в сознание, но тщетно. Рюлинг умер. Я воспринял это как фразу: «Ну, вот и все, Кагер. Теперь тебе уже незачем сидеть здесь. Тебе надо выполнять приказ. Так что давай-ка на войну, и я с тобой».

Колонна двинулась вперед в морозную ночь. Никто в нашем «Опель Блице» не проронил ни слова. С нами вместе ехали Кюндер с Дитцем, но мы видели, что и наши офицеры вымотались ничуть не меньше нас. Никто мне не напомнил о замене Цайтлера, а сам я об этом не заикался. Одним во взводе меньше, следовательно, меньше и ответственности, вот что тогда подумал я.

Колонна остановилась. Уже наступило утро, но было еще темно. Мы стали выбираться из кузовов прямо в метель. Выбравшись, побрели на позиции вермахта — там были и танки, и противотанковые орудия, обложенные мешками с песком бункеры и разветвленная сеть ходов сообщения и траншей. Офицеры приказали нам отправляться в траншеи и ждать новых указаний. 2-й взвод, пройдя несколько метров по вырытому в земле узкому проходу, натолкнулся на группу продрогших солдат вермахта в грязных и порванных шинелях. Усевшись на окаменевшую от мороза землю, мы оперлись о стенки траншеи. Какое-то время все молчали, потом заговорил один из солдат вермахта.

— Ну, разве нам не повезло? — саркастически вопросил он. — К нам на выручку пожаловали СС.

И тут же все не без издевки рассмеялись. Мы чувствовали себя не в своей тарелке, поскольку не знали, где находимся и что здесь происходит. В глазах Штотца и Бизеля проглядывала озабоченность.

— Где мы находимся? — спросил я.

В ответ солдаты вермахта расхохотались.

— У врат девятого круга ада, — ответил вермахтовец. — Как и все тут.

Снова смех, но уже потише. Я почувствовал, что хохочут все как-то вымученно, сдавленно. На самом деле им было явно не до смеха.

— Примерно в километре от владений русских, — пояснил другой солдат. — Сюда каждую ночь наведывается дьявол.

Когда темноту прорезал долгий, исступленный крик, все подняли головы. После паузы кто-то из вермахтовцев сказал:

— Угодил в медвежий капкан.

Все согласились, как мне показалось, ничуть не удивившись. Потом солдат вермахта объяснил, что русские массу времени потратили на то, чтобы спилить острые зубцы у медвежьих капканов. И вовсе не из гуманности. Просто когда в капкан с зубцами попадал ногой кто-нибудь из наших патрульных, ему отрывало часть ноги, и теоретически он мог уползти к своим. А капкан без зубцов просто ломал ногу, намертво зажимая ее, так что вырваться не было никакой возможности.

Крик раза три повторился.

— Ничего, недолго ему мучиться, — успокоил всех солдат вермахта. — Холод его быстро доконает.

— Верно, — согласился второй. — На холоде тянет в сон. И боль он снимает. Скоро он вообще ничего не почувствует.

— И сколько вы уже здесь? — спросил Крендл. И снова все тот же издевательских смешок.

— Сейчас какой год? Все еще 42-й? — спросил другой вермахтовец.

Я заметил, что теплые зимние шинели были только на нескольких солдатах. Остальные были вынуждены надевать поверх тонких летних шинелей мундиры. Почти ни у кого не было ни шарфов, ни перчаток.

— Может, он уже кончился? — спросил боец вермахта, указывая на сидевшего поодаль своего товарища в зимней шинели с обернутым шарфом лицом. Солдат неподвижно сидел и в нашей беседе не участвовал. Другой солдат, подобравшись к нему, потянул за шарф. Стащив его мы увидели, что к ткани пристала обмороженная кожа. Солдат, очнувшись, стал дико вращать глазами. Но, похоже, его товарищи избытком сочувствия явно не страдали.

— Если надумал загнуться, давай побыстрее — нам твоя зимняя шинелька очень пригодится.

Тишину нарушил звук близкого разрыва, и мы инстинктивно пригнулись. Может, снаряд? Но почему тогда мы не слышали орудийного выстрела.

Заметив изумление на лицах бойцов нашего 2-го взвода СС, вермахтовец пояснил:

— Мина «тупов». Эти сволочи русские обычными минами не пользуются. А такие мины укладывают всех в радиусе 10 метров.

— Скорее всего, это третий патруль нарвался, — пояснил солдат вермахта. — Им как раз время возвращаться.

Все, у кого были часы, взглянули на них. Все снова согласились, и снова на их лицах не было ни тени удивления. С другого конца траншеи прокричали:

— 5-й саперный взвод СС!

Мы, собрав снаряжение, стали уходить. Солдаты вермахта проводили нас насмешливыми взглядами.

Все собрались у грузовика «Опель Блиц», где Дитц объявил, что вчера в бою бесследно исчез полковник вермахта. При нем были документы особой важности. Из ОКВ и ОКХ пришло распоряжение срочно разузнать о его судьбе. В операцию по его поиску были включены все 12 саперных взводов СС. Нам предстояло обшарить значительную по величине территорию, прилегавшую вплотную к позициям русских, и попытаться отыскать полковника или следы его пребывания. 2-му взводу предстояло действовать в небольшом селе, располагавшемся в полутора километрах восточнее нашей передовой. Нам было приказано немедленно отправляться на поиски. Нас официально ввели в курс дела насчет мин типа «тупов» и медвежьих капканов. Предупредили и о том, что ни один из высланных патрулей вермахта не сообщил ни о полковнике, ни о следах его пребывания.

— Не сообщили? — переспросил Лёфлад. — Или же вернулись ни с чем?

Дитц предпочел пропустить мимо ушей этот вопрос. Задание было получено, и мы, периодически сверяя направление следования по компасу, отправились по заснеженным полям на его выполнение.

Первым заговорил Крендл.

— Да, надо было проситься во флот. Теплые коечки, горячая жратва.

— И не пережить всего этого? — не согласился Брюкнер. — Где твой дух первооткрывателя?

Лихтель заметил под снегом очертания непонятного предмета. Изучив его, мы поняли, что это есть тот самый медвежий капкан.

— Если у кого-нибудь что-нибудь поярче? Желательно красного или оранжевого цвета? — спросил я.

Пока я доставал из ранца запасную антенну для радиопередатчика, Лёфлад протянул мне красный конверт. Насадив конверт на антенну, я воткнул ее в снег рядом с капканом. Может, это сохранит жизнь кому-нибудь из солдат вермахта. А может, и нам самим, когда будем возвращаться.

Мы пошли на огоньки домов деревни, издали они привлекали нас, обещая тепло и покой. Сцена напомнила мне запечатленный на рождественской открытке зимний пейзаж, виденный мною дома во время отпуска. Встав на колени, мы оглядели деревню в бинокль и прицел снайперской винтовки Лихтеля. Стоило нам остановиться, как сразу же заявил о себе пронизывающий холод.

— Кто же ты таков? — проговорил Лихтель, изучая село через прицел.

— О ком ты? — спросил я.

— Да вот, посмотри, чуть севернее. Рядом с черной машиной.

Я заметил фигуру человека, очень походившего на советского офицера довольно высокого ранга. Он был в полушубке и меховой шапке и, стоя у двухэтажного дома, разговаривал с группой офицеров. Я тут же переключил «Петрике» на командирскую частоту.

— ССТБ, это 2-й взвод. В деревне русские офицеры. Высокого ранга. Четверо или пятеро.

В ответ прозвучал голос Кюндера. Судя по тону, он был доволен нами.

— Неплохие результаты, 2-й взвод. Нет ли среди них нашего полковника?

— Пока что не видно, гауптштурмфюрер.

— Продолжайте наблюдение, 2-й взвод. Вы неплохо поработали.

Мы невольно переглянулись.

— Он что, пьяный? — недоумевающе спросил Лихтель.

— Просто мозги отморозил, — заключил Крендл.

Очень долго никаких передвижений в селе не было. Разве что пара грузовиков проехала. Мы насчитали около десятка постовых боевого охранения русских.

Уже начинало светать, как из рации послышалось:

— ССТБ, это 4-й взвод, полковник вермахта обнаружен. Похоже, они приковали его цепями к танку «Т-34». Там у них 22 танка, 10 передвижных артиллерийских реактцвных установок, около 20 артиллерийских орудий, 10 противотанковых орудий и, наверное, человек 300 пехотинцев.

В ответ послышался голос Кюндера:

— Отлично, 4-й взвод. Оставайтесь на месте, продолжайте наблюдение и докладывайте.

И тут же снова, но уже обращаясь к нам:

— 2-й взвод, в точности опишите, что видите!

Я стал описывать деревню, но Кюндер, оборвав меня, потребовал указать, в каком доме находятся русские офицеры.

— Там что у них? Командный пункт? — нетерпеливо допытывался Кюндер.

— Возможно, гауптштурмфюрер. Думаю, что так и есть.

— Командиру 2-го взвода. Возьмите с собой одного человека и немедленно направляйтесь сюда для доклада.

Остальных оставьте наблюдать. В случае необходимости немедленно доложить.

— Я с тобой, — вызвался Крендл.

— Ни в коем случае, — отрезал я. — Ты остаешься здесь. Со мной отправится Брюкнер.

Крендл удивленно поднял брови, но протестовать не стал. Ничего страшного, переживет. Просто я куда увереннее чувствовал себя с Брюкнером. Не знаю, почему. Может, все дело было в необозримых русских степях, может, в исполинских габаритах рядового Брюкнера и его недюжинной физической силе.

Пройдя километра два, я вдруг ощутил вину перед Крендлом. А что, если с ним что-нибудь приключится за время моего отсутствия? И мне захотелось, чтобы рядом сейчас был он, а не этот верзила Брюкнер. Я дал слово впредь не допускать подобного.

Мы с Брюкнером прибыли к траншеям поста ССТБ, где находился Кюндер. Он стоял вместе с обергруппенфюрером Штайнером и генералом Готом. Оба генерала читали что-то на узкой полоске бумаги. Я, как положено, доложил о прибытии, и ко мне сразу же обратился обергруппенфюрер Штайнер.

— Вот что требуют от нас ОКВ и ОКХ. Мы взяли в плен русского майора, капитана и еще двоих лейтенантов. Отнесете это письмо русскому командованию в деревню. В нем предложение об обмене пленными и условия. Необходимо, чтобы они обеспечили свободный проезд для транспорта, на котором в указанное место будут доставлены пленные. Вы с белым флагом, без оружия, без гранат отправитесь в деревню.

Я сначала подумал, что со мной отправятся Кюндер или Дитц.

— Мы пойдем без офицеров?

— Никаких офицеров, — отрезал обергруппенфюрер Штайнер. — У нас и так уже один исчез, а потом выяснилось, что он оказался в плену. И мы не имеем права снова идти на риск. Так что пойдете в деревню с кем-нибудь из солдат вашего взвода.

— А что, если советское командование не захочет вести переговоры с роттенфюрером? — спросил я.

— Вы получили приказ, — ответил на это Штайнер. — Прихватите с собой ваш «Петрике», чтобы при случае связаться с нами. Если в течение 6 часов от вас не поступит никаких сообщений, мы будем считать нашу попытку неудавшейся.

Обергруппенфюрер запечатал конверт, на котором было написано: «Русскому командованию».

Мы с Брюкнером на скорую руку из какого-то тряпья смастерили подобие белого флага парламентеров. Мы не имели ни малейшего желания тащиться через ничейную полосу без него. Прибыв к месту, где оставался наш взвод, мы рассказали о плане нашего командования.

— Не пойду я в эту деревню, — отказался Брюкнер. — Русские никогда не пойдут на это. А в плен к ним я не тороплюсь.

— Я пойду, — снова обратился ко мне Крендл.

От этих слов мне стало еще больше не по себе — ну как я мог в первый раз отказать ему?

Сложив оружие и боеприпасы на земле, я взвалил на спину свой «Петрике», и мы пошли в сторону деревни. Тут нас остановил Лёфлад.

— Приятно было с вами послужить.

Русские заметили нас примерно в 20 метрах от деревни. Сначала, надо сказать, довольно по-хамски наорали на нас, потом стали приближаться с винтовками наперевес. А у меня в руках был только белый флаг да послание им от нашего генералитета. Когда они были в нескольких шагах, я успел шепнуть Крендлу:

— Только не вздумай их подковыривать.

Жестом русские солдаты приказали нам стать на колени и стащили у меня со спины рацию. Флаг нам оставили. После этого, опустив поднятые воротники шинелей и взглянув на петлицы, проверили, кто мы по званию.

— СС! — не скрывая неприязни, произнес один. Другой, выхватив у меня из рук письмо, прочел надпись

на конверте. Оба стали что-то обсуждать, и мне пришло в голову: уж не подумали ли они, что в этом конверте наше предложение капитулировать по всему фронту. Потом нас обыскали на предмет наличия у нас оружия и только после этого разрешили подняться, а потом повели к уже знакомому дому, около которого мы заметили советских офицеров.

Несколько человек остались снаружи вместе с нами, а двое или трое других вошли в дом. Уже очень скоро и нас втолкнули в этот дом, где, насколько я понял, был оборудован пункт связи. Пахнуло теплом, и вдруг все затихли, недоуменно уставившись на двух бойцов ваффен-СС.

Из соседней комнаты вышел молодой советский офицер и, не отрывая взора от письма, подошел к нам. На безупречном немецком он спросил:

— Как фамилии этих офицеров?

— Мне известны только их звания, герр офицер. Мои командиры их фамилий мне не назвали.

Офицер понимающе кивнул.

— А вы? Какое у вас звание? — поинтересовался он.

— Роттенфюрер, герр офицер.

На его лице сразу же отразилось недовольство.

— Присядьте, солдаты, — пригласил он. Мы уселись на деревянную лавку.

— Дело в том, что нам необходимо время, чтобы уточнить, что один наш майор, капитан и двое лейтенантов дей-ствительно исчезли.

Сидя на лавке в окружении множества советских солдат и офицеров, мы с Крендлом чувствовали себя не в своей тарелке.

— Чаю? — предложил офицер.

Мы не были расположены распивать с противником чай.

— Нет, герр офицер, спасибо.

— Да выпейте вы чаю, — настаивал офицер.

— Хорошо, герр офицер, спасибо.

Ну как в такой обстановке отказываться? Офицер отдал соответствующие распоряжения солдату, тот исчез в дверях. Не прошло и минуты, как мы с Крендлом держали в руках по кружке горячего чаю. Крендл понюхал, видимо, желая убедиться, не подсыпали ли русские нам яду.

И вот мы сидели у русских, прихлебывая горячий чай, в помещение постоянно входили русские и при виде нас, двух эсэсовцев, тут же в недоумении замолкали. Руки у нас предательски дрожали. Да и как им не дрожать, если на тебя направлены стволы автоматов охранников?

Тут открылась дверь, и офицер велел охранникам ввести нас в соседнее помещение.

Мы оказались перед еще одним советским офицером, этот был уже в летах, с грудью, увешанной медалями. Тут же за столом, уставленным радиоаппаратурой, сидел молоденький солдат. Я невольно загляделся на технику, но тут же почувствовал, как старший офицер смотрит на меня.

— Вы хотите обменять вашего полковника на нашего майора, капитана и двух лейтенантов. Мы получили подтверждение о двух пропавших лейтенантах и капитане, но вот о майоре у нас подобных сведений нет. Мы готовы были бы пойти на такой обмен, но только в том случае, если располагали подтверждением, что и майор тоже захвачен вами. А в данном случае оснований для подобного обмена мы не видим.

— Да, но мои командиры заверили меня, что майор действительно находится у нас, — пытался убедить офицера я.

— А фамилии его вы, случайно, не знаете?

— Мне только передали этот запечатанный конверт.

— Никаких майоров у нас не пропадало.

Чья же это была затея? Обергруппефюрера Штайнера? Или же генерала Гота? Я взглянул на Крендла. Тот явно нервничал.

— Скажите, а вы опросили все ваши подразделения? — спросил я.

Как мне показалось, я своим вопросом задел за живое старшего офицера. Но вот офицер помоложе, выполнявший роль переводчика, тот, похоже, с пониманием воспринял его.

— Есть один полк, связь с которым отсутствует, — пояснил старший офицер.

— Это, наверное, из-за снега, — предположил я. — Влажность препятствует приему. Мне постоянно приходится с этим сталкиваться.

Советские офицеры недоуменно переглянулись, и я почему-то показался себе дурачком оттого, что вот так запросто рассуждаю тут с ними. Но все же решил спросить:

— А вы не пытались усилить сигнал, подав добавочное напряжение? Дело в том, что напольные рации барахлят в условиях повышенной влажности. Попробуйте.

Крендл, услышав мои слова, невольно закрыл лицо ладонями. А я подумал, что нас сейчас выведут наружу и расстреляют.

Русский офицер что-то сказал радисту, и тот стал отсоединять провода. Явно собрался обеспечить добавочное напряжение. Потом перешел в режим передачи и передал запрос. Ему что-то ответили. Я заметил, что оба русских офицера обменялись многозначительными взглядами.

— Кажется, вы правы. В одном из наших полков действительно исчез майор.

Мы с Крендлом вздохнули с облегчением.

— Хорошо, можете передать своему командованию, что мы согласны на обмен.

Мне тут же вернули мой «Петрике», и я вызвал ССТБ. Когда наши отозвались, я передал рацию русскому офицеру, владеющему немецким, и он обговорил с нашим командованием все детали предстоящего обмена.

Часа через два нас вывели из здания и посадили на русский грузовик. Рядом с нами с надменным видом сидел полковник вермахта. В кузов забрались и вооруженные автоматами русские солдаты. Грузовик тронулся с места, и спустя часа полтора нас высадили в снег где-то в степи.

В нескольких метрах мы увидели стоявший «Опель Блиц». Около него солдаты «Лейбштандарта «Адольф Гитлер» с автоматами МП-40 на изготовку, охранявшие четверых советских офицеров. Пауза явно затягивалась, никто не произнес ни слова. Мне эта ситуация действовала на нервы. Больше всего я опасался, что у кого-нибудь из охранников просто не выдержат нервы, и он пальнет. И все мы навеки останемся лежать в этой степи.

Раздались голоса, и полковника вермахта на равных обменяли на советского майора. И тут мне вспомнились слова советского офицера: майора на полковника — это равноценный обмен. А что, если мы для них — просто разовый, расходный материал. В этот момент русские толкнули вперед нас, а солдаты ваффен-СС — остальных русских офицеров. Мы уселись на «Опель Блиц», а русские — на свой грузовик. Обе машины, развернувшись, разъехались, каждая в свою сторону. Обмен состоялся, и мы вернулись на командный пункт нашего ССТБ.

Крендл без устали пересказывал эту байку бойцам взвода, мне же совершенно не хотелось рассуждать на эту тему. Тем временем поступили новые распоряжения — продолжить продвижение на Мариновку. Но с того дня мое отношение к войне вдруг изменилось — внезапно я понял всю несправедливость своего положения, да и не только своего.

Нет, обергруппефюрер Штайнер и генерал Гот не солгали относительно захваченного в плен советского майора, но меня постоянно мучил вопрос: а как бы они поступили, если русским так и не удалось бы собрать доказательств этого? Они просто взяли бы нас в плен и, в худшем случае, поставили бы к стенке. И обергруппефюрер Штайнер, и генерал Гот не предприняли бы ровным счетом ничего ради нашего спасения или освобождения из плена. Уж Кюндер, тот точно и пальцем не шевельнул бы ради этого. Вот Дитц еще мог попытаться организовать операцию по вызволению нас из русского плена.

Потом я спросил себя, а за что я, собственно, сражаюсь? Сомнений не было — это не моя война. И вообще, рядовому составу, простым солдатам от нее никакого проку нет и быть не может. Вступая в эту войну, я знал, что сражаюсь за дело национал-социализма, поскольку верил в то, во что верил мой отец. Я верил в национал-социализм, как в национальное единение Германии, и ради этого был готов пролить кровь. А национальное единение означало окончательный слом классового общества в Германии.

До прихода национал-социалистов к власти германское общество подразделялось на классы, которые были в достаточной степени закрытым сообществом. Представители высшего класса общались с равными себе, аристократы — с аристократами и так далее. Вся деловая и общественная жизнь выстраивалась именно согласно этому принципу. Моя семья принадлежала к среднему классу, таким образом, мой отец имел возможность продавать часы только семьям тоже среднего класса. Абсурдным было бы предположить, что представитель высшего класса обратился бы к отцу с просьбой продать ему часы подешевле. А вот провозглашенная НСДАП идея национального единства упраздняла классы и классовые различия. И мой отец, соответственно, получал возможность продавать часы кому угодно, независимо от классовой принадлежности.

В период Первой мировой войны и в годы Веймарской республики не было такого представителя германского генералитета, чья фамилия не начиналась бы с «фон». Все или почти все генералы были выходцами из аристократических кругов. Мне же выпало служить под началом уже трех генералов: Роммеля, Штайнера и Гота. Ни у кого из них указки на дворянский титул «фон» не было. Это предполагало, что мы были представителями одного и того же класса, но даже слепому было видно, что генералитет как был, так и оставался частью элиты, правда, новоиспеченной, куда включались и высшие офицеры СС. Людишки вроде Кюндера представляли собой своего рода мини-Цезарей, стоявших во главе своей мини-империи, а плебею, каковым был я, императора надлежит если не обожествлять, то, по крайней мере, беспрекословно ему подчиняться. Мы ведь, я имею в виду рядовой состав, все без исключения были плебеями.

Иными словами, офицер СС имел реальную возможность продвижения по службе. Для этого требовалось лишь время от времени успешно воевать и поддерживать реноме в глазах вышестоящих. А рядовым не оставалось ничего, кроме как упиваться своей принадлежностью к СС. Мы, рядовые, не могли рассчитывать подняться по служебной лестнице до офицера, да и наше офицерство явно не горело желанием увеличивать за счет нас свои ряды, ибо это прямо или косвенно урезало их привилегии — ведь, чем больше офицеров, тем меньше достается привилегий каждому из них в отдельности. Посему число офицеров предпочитали держать на некоем минимуме. Посему очень немногие офицеры шли непосредственно в бой. Посему очень многие сидели в тылу, мы же, плебеи, сражались за них на арене возведенного ими Колизея. К чему ставить на карту жизнь, если у тебя и так есть возможность вернуться домой увенчанным лаврами победителя? А ради этого не грех и пожертвовать 110 солдатами, как это, например, имело место в лесу под Сальском. Нужно лишь быть офицером. Ведь тогда почти все они чесанули в тыл, в Таганрог, ибо мини-Цезари в большинстве своем готовы были отдать своих плебеев на заклание.

Никто из наших, правда, не считал таким мини-Цезарем оберштурмфюрера Дитца. Он как раз был одним из немногих, кто шел с нами в бой. Но поскольку Дитц сумел организовать у Сальска не наступление, а отступление, это представило его в глазах коллег несколько в невыгодном свете. Все знали, что Дитц готов сражаться плечом к плечу с нами, рядовыми, плебеями, именно за это мы его и любили. И готовы были пойти за ним в огонь и в воду. Но поскольку Дитц организовывал отступление, его собратья-офицеры считали его слабаком по части тактики. И ему ничего не оставалось, как тянуться к нам, рядовым и младшим командирам. Что касалось нас, мы это только приветствовали.

Я уселся в кузов грузовика, доставлявшего нас в Мариновку, с твердым намерением сражаться. Может, не столько ради славы наших мини-Цезарей, сколько ради того, что мои навыки радиста и стрелка помогут спасти жизни моих собратьев-плебеев и тем самым пойдут на пользу национал-социализму, той самой общности немецкого народа, в условиях которого успешно трудился и мой отец, человек, вне сомнения, заслуживавший самой доброй участи.

Конец февраля 1942 года. Западнее Мариновки

Примерно 26—27 февраля Советы развернули широкомасштабное контрнаступление на наши силы, сосредоточенные западнее Мариновки. Наступлению предшествовала артподготовка — сокрушающий залп из реактивных минометов и ствольной артиллерии, вынудивший нас отвести войска. Из ОКВ и ОКХ поступили приказы любой ценой удержать позиции. 5-я дивизия СС отошла на 10 километров для перегруппировки сил и подготовки к рассечению советской наступательной группировки. Однако русские, прорвавшиеся через внутреннюю линию обороны вермахта, лишили нас возможности сосредоточить транспорт на указанном участке. Невзирая на распоряжения ОКВ и ОКХ, Штайнер и Гот приняли решение об отведении BQ^CK на юго-запад, к Каражару.

Отчего-то никто из нас не считал это отступлением, скорее, маневром с целью выигрыша времени для перегруппировки сил. Мы свято верили, что у Каражара мы развернемся и как следует врежем русским. Во время отступления мы прослушивали сводкий принимаемые моим «Петриксом». Силы вермахта понесли ужасающие потери, обороняя позиции под Мариновкой. Их оставили там в качестве неприступного вала против натиска русских с тем, чтобы обеспечить возможность танковым силам СС отступить для перегруппировки сил. Еще одно стадо агнцев на заклание.

В Каражаре мы соединились с 48-м пехотным полком, отступившим сюда из Жанатурмы. Позже из Новопетропавловки стали прибывать части дивизии СС «Мертвая голова». Советская контрнаступательная операция разворачивалась по широкому фронту, оттесняя наши силы на запад. Мы думали, что 48-й пехотный полк вермахта и 2-й полк СС составят кулак отпора, своего рода клин для нанесения рассекающего удара по русским. И были готовы сражаться.

Однако нам пришлось изумиться, когда все три части получили приказ отступить к Имени. СС сумела лишь закрепиться там, и мы надеялись, что после усиления войск нас ждет сражение за этот город, где мы сумеем заложить прочную основу для последующей обороны.

Сидя на кузове «Опель Блица» во время отступления, бойцы 2-го взвода стали прикидывать возможности выиграть эту войну. Разумеется, никто из нас не допускал высказываний, которые можно было счесть пораженческими. Просто мы задавали друг другу вопросы с единственной целью: узнать мнение своего товарища, понять его внутренний настрой.

— В Имени нас ждет пополнение, а после мы зададим русским перцу! — высказался Брюкнер.

Да-да. Разумеется. Как же иначе. Зададим русским перцу. Мы обменялись взглядами, и каждый стремился угадать, кто что по этому поводу думает.

— Наши офицеры знают, что делают, — высказался кто-то еще. — Имени будет в наших руках. А там! Горячая жратва! Горячая банька!

Но по глазам было видно, что никто всерьез подобного исхода не принимает. Было высказано достаточно оправданий в свой собственный адрес. Все наши цели располагались на востоке. Мы же сейчас направлялись на запад. По радио мы однажды услышали о «совершении маневра с целью перегруппировки сил» и ухватились за эту фразу, поскольку она успокоительно действовала на нас. Кто сказал, что мы отступаем? Естественно, что никто из нас и рта бы не раскрыл, чтобы обратиться за разъяснениями к нашим офицерам. Еще в учебке нам раз и навсегда вдолбили в голову, что офицер существует для того, чтобы отдавать приказы. Мы же обязаны были их выполнять. И никаких «почему» да «зачем». Девиз СС — «Моя честь в верности» — воспринимался серьезнее некуда. Тут уж никаких сомнений не было. Но тогда, сидя в кузове грузовика, я впервые подверг сомнению лично свою верность. Неужели я тем самым совершил акт предательства в отношении своих товарищей из 2-го взвода? Отнюдь. Я бы, не раздумывая, отдал за них жизнь. И я считал, что я остаюсь верным СС и готов выполнить любой приказ. Но в то же время я раздумывал, а где он, тот предел моей исполнительности, и существовал ли таковой вообще? И впервые спросил себя, а стоит ли национал-социализм того, чтобы пожертвовать собой ради него?

И что такое вообще национал-социализм? Понятно, это национальная общность, установление социального равенства. Но что являлось, так сказать, его приводными ремнями? Что сделал национал-социализм лично для меня, для моей семьи и для всех немцев в целом? Я не считал себя ярым сторонником национал-социализма, ибо никогда не понимал до конца, что он собой представляет. Никто не просветил меня по этому вопросу на теоретическом уровне, никто не разжевал, в чем суть этой системы управления. Сколько я себя помнил, национал-социализм как политическая система существовал всегда. В школе, по радио, в учебке мне постоянно внушалось, что Германия должна пробудиться от спячки, что самое страшное из зол — евреи. Этим и ограничивалось мое знание и понимание национал-социализма.

Национал-социализм привнес чувство гордости за Германию, уверенность в победе над всеми ее врагами, веру в обретение нового Камелота.

Людей постарше эта идея вдохновляла. Поэтому ее поддержали и те, кто помоложе. Мы знали таких людей, как Гейдрих, как Скорцени, молодых, но уже успевших дослужиться до высоких званий офицеров. Глядя на них, мы не сомневались, что и нам это по плечу.

Оказалось, что все не так легко и просто — СС представляли собой весьма своеобразное сообщество, где довольно трудно было шагнуть на ступеньку выше. Вот тем, кто сумел заслужить Рыцарский крест, это было существенно легче. Но и кресты задаром не дают — нужно, презрев опасность, действовать в бою, рисковать жизнью. И возникал своего рода замкнутый круг. СС плодили массу людей, готовых ради них на все. Нередко они подтверждали свою готовность не только словом, но и делом. Но чаще всего люди эти просто гибли. И даже те рядовые, кто выживал, да вдобавок удостаивался Рыцарского креста, крайне редко могли рассчитывать на то, что их тут же произведут в офицеры. Так что награда была всего лишь первым шагом. Ну, есть у тебя этот крест, ну и что? Неплохо бы, знаешь, к нему еще и дополнительные украшения.

Дело в том, что если рядовому вручали Дубовые листья к уже заслуженному им Рыцарскому кресту, вот тогда шансы на повышение резко возрастали. Но вполне могло случиться, что его начальству этого показалось бы мало, и оно предпочло бы дождаться, пока претендент на повышение отхватит и Мечи. Но и это не всегда могло удовлетворить взыскательных вышестоящих — в таком случае, они имели полное право повременить, пока наш рядовой не заработает еще и Бриллианты. Как правило, за Рыцарский крест с Дубовыми листьями рейхсфюрер СС или же самолично Гитлер мог присвоить офицерское звание отличившемуся рядовому, но далеко не всегда. Чтобы удостоиться дополнительных аксессуаров к ордену, необходимо было подвергать себя каждый раз все большей опасности.

А стоил ли того офицерский чин? Было ли это проявлением чести вкупе с верностью? Или знаком приверженности идеям национал-социализма? Неужели существовала только Германия? А как насчет меня лично? Неужели мои персональные устремления растворялись в этом всеохватывающем понятии? Каково было место «Кагера» в этой схеме? Неужели я, да и весь личный состав 2-го взвода, были лишь изделиями, произведенными исключительно для одноразового употребления на полях битвы фатерланда? Кто помнил о Грослере, Эрнсте или о Цайтлере? Разумеется, близкие их помнили, но кто из нас, сидевших сейчас в этом кузове, хоть раз вспомнил об этих ребятах? Они превратились в фигуры умолчания, будто одно упоминание о них само по себе уже греховно. Мол, назови хоть раз фамилию погибшего, и накликаешь на наши головы целую прорву бед. Дескать, «пусть мертвые хоронят своих мертвецов» — имели мы обыкновение повторять. Только вот понять не могу почему. Выходило, что если ты погиб, считай, навеки канул в забвение.

Это называется национал-социализмом? Национальной общностью? Равенством всех и вся в общенациональном масштабе? Ладно, тогда объясните мне, что есть равенство в общенациональном масштабе? Где оно и с чем его едят? В рамках рядового состава все мы были равным образом ничтожны, в то время как Кюндер, Гот, Штайнер были вознесены на совершенно иной и более высокий уровень, обеспечивающий им целый ряд привилегий. В том числе принятия решений, обрекавших на кошмарную гибель тех, кого я знал и с кем дружил.

Не существует такой политической системы, которая не взяла бы на вооружение лозунг о готовности к самопожертвованию ради высоких идеалов. Мол, ничего не обходится даром. Жертвоприношениями подпитываются все в мире правительства. Именно поэтому и мне, и бойцам 2-го взвода, да и всем немецким солдатам была уготована единственная роль. Роль агнца на заклание.

Конец февраля или начало марта 1942 года. Поповка

В жесточайшую пургу советская артиллерия стала перепахивать землю южнее и западнее пути следования нашей колонны. Погодные условия не позволяли проведение разведки с воздуха самолетами люфтваффе, поэтому мы были вынуждены сменить направление и следовать на север или восток. Наступать на восток было чистейшим безумием — мы тут же угодили бы прямиком в пасть льву — в клещи наступавшей армии Советов. Наша колонна повернула на север и на большой скорости следовала к городку под названием Поповка.

Раздались свистки — мы должны были выбираться из кузовов грузовиков. Все искали глазами своих. Когда прибыл Дитц, мы уже слышали близкие залпы танковых пушек — русские танки надвигались на нас со стороны Поповки. До них было метров 200, не больше. Оберштурмфюрер Дитц велел мне настроить «Петрике» на нужный канал и поддерживать связь со всеми штурмовыми группами. Наши танки «тигр IV» выбрались на обледенелые поля, готовясь вступить в единоборство с советскими танками.

Дитц, как обычно, начал наставлять нас.

— Давайте по двое, и...

И тут же замолк, поняв, что все это ни к чему.

— В общем, сами знаете, что делать, так что давайте все туда.

Гот сумел использовать уязвимость танков «Т-34». Дав команду экипажам штурмовых орудий хорошенько прицеливаться в тот момент, когда «тридцатьчетверки» останавливаются для открытия огня (на ходу меткость орудий советских танков существенно снижалась), и поражать их. Уже считаные минуты спустя поле походило на выставку военной техники. Только подбитой. Мы, пробегая по нему, использовали замершие бронированные чудовища для прикрытия — со стороны Поповки русские вели по нас интенсивный пулеметный огонь. 2-й взвод действовал совместно с штурмовой группой, мы короткими перебежками продвигались по обеим сторонам широкой улицы города. С крыш домов и из окон нас обстреливали, но не очень сильно, зато из развалин, из-за заборов, куч битых кирпичей — буквально отовсюду на нас стали надвигаться русские. Из «Петрикса» доносился озабоченный голос одного из наших офицеров.

— Пальни из наших 8,8-сантиметровых западнее! На меня тут «Т-34» с севера лезут!

Другой голос ответил ему:

— Могу дать залп из шести 8,8-сантиметровых. Ты только сообщи координаты траектории.

Теперь уже чувствовалось, что офицер не на шутку перетрусил.

— Да ты давай, бей всем чем можешь западнее! Они с флангов нас обходят! Понимаешь, с флангов!

Когда мы, пригнувшись, еле-еле вползали в город, «Петрике» заговорил уже другим голосом.

— Давай, подтяни резервную роту на запад. Пусть отсекут русские танки, прорывающиеся с фланга.

— Не могу, — последовал ответ. — Резервная рота необходима на юге — подавить артиллерию русских. Они вот-вот прикончат нас тяжелыми снарядами.

У меня складывалось впечатление, что нас просто заманивали в смертельную ловушку. Русские, контролировавшие участки севернее и восточнее Поповки, разделили силы на северном участке, чтобы с запада нанести нам фланговый удар. С юга они подтягивали артиллерию, намереваясь вынудить нас войти в город или же уничтожить наши орудия прямо на поле. Они уже прибегали к подобной тактике у Тамбова, Александров™, Борисовки и Козбармака. В конце концов, там им удавалось заманить нас, потом отрезать нам пути отхода, а после этого, обрушив на нас бомбы или снаряды, разгромить наши силы или же заставить сдаться.

Наши штурмовые группы представляли собой сборную солянку — все подразделения перемешались друг с другом. Бойцы перебегали с одной стороны улицы на другую, уворачиваясь от бросаемых в них гранат. 2-й взвод соединился с одним из таких разношерстных подразделений под командованием шарфюрера из частей ваффен-СС «Мертвая голова». Там нас было человек 35, кто откуда, часть из «Лейбштандарта «Адольф Гитлер», часть из «Мертвой головы», другие из полков «Викинга». Мы, сойдя с главной улицы, вбежали в полуразрушенное здание универмага. Шарфюрер собрал нас в центре здания и под аккомпанемент разрывов гранат, пулеметных очередей и артиллерийских залпов стал выяснять, что мы собой представляем.

— Сколько автоматов МП-40? — спросил он.

Те, кто был вооружен автоматами, подняли их вверх.

— Сколько винтовок? Сколько снайперских? У кого остались гранаты? Сколько у нас фаустпатронов? Кто военврач? Кто радист?

Тут я поднял руку.

— Вы! Ко мне!

Я занял место рядом с шарфюрером. Обозрев наш пестрый боевой состав, я заметил страх на лицах солдат. И от души надеялся, что шарфюрер не заметит моего.

— Рассчитайсь! — скомандовал он.

Так как я стоял первым от него, то начал с себя.

— Первый!

Расчет завершился, выяснилось, что нас 36 человек.

— У вас взвод? — спросил шарфюрер.

Я ответил, что да, и он велел мне отобрать семерых бойцов. Потом поделил 27 оставшихся человек на 3 группы по 9 человек с расчетом, чтобы на каждую группу приходилось примерно одинаковое количество пулеметов, автоматов и гранат. В этот момент где-то наверху бухнул взрыв, и в следующую секунду угрожающе затрещал потолок.

— Будь трижды неладны эти русские! — рявкнул наш шарфюрер.

Невозмутимо развернув карту, он стал изучать ее, время от времени делая пометки карандашом. Мы стояли и вздрагивали от каждого нового взрыва.

— В северо-западной части города расположена водонапорная башня, — сообщил он. — Вот она и будет нашей целью. 1-му взводу добраться до нее и удерживать до нашего прибытия. Радисту взобраться наверх, оттуда выяснить местонахождение наших танков и артиллерии.

Мне стало не по себе от такого задания.

— Так, задача вам поставлена. Выполняйте!

По лицу Крендла я уже понял, что он сейчас скажет. И тут же зажал ему рот. Мне была знакома эта гримаса, она всегда предшествовала фразе о том, что, дескать, я — снова мишень для русских. Я это и без него знал.

Взводы через служебный вход вышли во двор универмага. Проулок, которым мы пробирались, чудом уцелел в этом аду. Два взвода повернули налево, а один пошел следом за нами направо. В шуме боя мы сумели разобрать, как кто-то из гражданского населения завопил: «Немцы! Немцы!» Уж это словечко нам было знакомо. Видимо, они решили таким образом сообщить о нашем передвижении красноармейцам.

Взвод, шедший с нами, повернул на запад, мы же продолжали двигаться на север, проскакивая узкими переулками, пока не набрели на груду развалин, когда-то бывшую домом. Напротив на другой стороне улицы стоял другой дом, крыша его была охвачена пламенем. Дверь и окна были высажены взрывом. Если смотреть оттуда, где мы находились, оба окна располагались по левую сторону от двери, и станковый пулемет русских вел огонь по улице как раз из ближнего к двери окна. Лихтель через прицел снайперской винтовки пытался рассмотреть, кто сидел за пулеметом, но никак не мог справиться с резкостью.

— Они нас не видели, — заявил Брюкнер.

— Но непременно увидят, стоит нам только подняться, — предупредил шарфюрер.

— Что же, будем торчать здесь, пока бой не кончится? — с улыбкой спросил Крендл.

— Не бойся, не будем, — успокоил его Алум, разглядывая протянувшуюся в западном направлении улицу.

По ней неторопливо полз танк «Т-34», из пулемета обстреливая дорогу впереди себя.

— Ложись! — крикнул Бизель.

Я едва заметил дымный след гранаты, пущенной в нас из гранатомета из дома напротив. Граната, упав на мостовую, взорвалась. Над головой просвистели осколки. Тут же жутко завопил Штотц — кусок бетона угодил ему в левую ногу, точнее, в лодыжку.

— Танк выискивает, по кому бы стрельнуть, — в ужасе заорал Лихтель.

«Т-43», остановившись, стал поворачивать башню прямо на нас.

— По моему приказу бросаем гранаты в дом напротив! — крикнул шарфюрер. — Внимание! Приготовиться!

Мы вытащили фарфоровые пуговки взрывателей.

— Кидайте!

Мы бросили гранаты в дом, и это заставило пулеметный расчет укрыться. Потом перебежали булыжную мостовую. Тут русские танкисты засекли нас. Штотц продолжал стоять нагнувшись, пытаясь вытащить попавший в ногу бетонный обломок. Поняв, в чем дело, я подбежал к Штотцу и на глазах у русских танкистов стал вытаскивать его. Тут же мне на помощь бросился наш шарфюрер, и мы все же справились с осколком бетона. Сапог Штотца был белым от бетонной пыли, камень расплющил стопу. Опомнившись, я потащил за собой Штотца и шарфюрера — надо было уходить от наползавшей на нас русской «тридцатьчетверки». Танк открыл огонь вслед нам. Уже выбегая на булыжную мостовую, я услышал, как по каске полоснул осколок снаряда. Впрочем, мне было не до этого — нужно было думать, как выжить. И тут — чистый идиотизм — мне почему-то вдруг жутко захотелось спать. Однако мой внутренний голос подсказывал, чтобы я смывался отсюда поскорее. «Мама! Я не могу больше бежать! Я устал», — ответил я моему внутреннему собеседнику.

Шарфюрер вместе со Штотцем, подхватив меня под мышки, потащили за собой. Штотц, позабыв о раненой ноге, умудрялся вести огонь по русским из зажатого в правой руке автомата, а левой тащить меня вперед. Потом я постепенно стал приходить в себя — попадание в каску и удар при падении на каменную мостовую на какое-то время почти лишили меня сознания. Едва я успел спасти от огня танкового орудия шарфюрера со Штотцем, как буквально в следующую минуту они спасли меня.

Штотц едва ковылял из-за изуродованной стопы, каждый шаг доставлял ему жуткую боль. Но он упрямо шагал вперед, не отставая от взвода.

Пройдя несколько улиц, мы увидели, как русский бронетранспортер промчался через перекресток, потом, резко затормозив, развернулся и стал из пулемета обстреливать нас. Мы, кое-как отстреливаясь, поспешили укрыться в полуразрушенном здании. Прикинув возможности, мы убедились, что ни гранатами, ни автоматным огнем русский броневичок не взять, а фаустпатрона нам не досталось. Передняя стена дома была снесена, но свесившийся сверху кусок бетона закрывал огромный пролом. Экипажу броневика ничего не стоило обнаружить нас, и, определив по звуку, что машина приближается, мы бросились по ступенькам наверх.

Когда броневик стал поливать огнем первый этаж здания, мы уже неслись через анфиладу комнат второго. Во фляжку с замерзшей водой ударила пуля, у моих ног замелькали фонтанчики. Добежав до конца дома, мы один за другим стали прыгать вниз через пролом в стене. Штотц, дойдя до пролома, нерешительно посмотрел на нас. Он понимал, что ему ничего не оставалось, как прыгнуть. Тут снова раздался выстрел — выпущенный из русского броневика снаряд обрушил кусок стены противоположного дома. Шарфюрер схватил Штотца за руку, и они вместе ринулись вниз. И тут я услышал дикий, душераздирающий крик. Я сначала даже не понял, кто так ужасно вопит. Оказалось, Брюкнер — никого кроме нас с ним здесь уже не было, все успели выскочить. Взору моему открылось леденящее душу зрелище: из ран на животе наружу вываливались дымящиеся кишки Брюкнера.

— Ты давай, иди отсюда, — совершенно чужим, полным потусторонней, запредельной тоски голосом произнес он. — А я уж я никуда не пойду, здесь останусь.

Брюкнер растерянно перебирал кишки пальцами. Виду него был, как у ребенка, случайно сломавшего любимую игрушку. По лицу его текли слезы.

— Бог ты мой! — вымолвил он. — Ты только посмотри, что они со мной сделали.

Я слышал, как наш взвод перестреливается с русским броневиком на улице, и понимал, что нам в этой схватке не выстоять.

— Пойдем, — сказал я, изо всех сил стараясь говорить спокойнее. — Пошли, сейчас найдем тебе санитара.

Брюкнер недовольно надул губы.

— Не-ет, — протянул он слабеющим голосом.

И тут вдруг посерьезнел, будто приняв важное решение.

— Нет, — неожиданно твердо произнес он. — Я останусь здесь. А ты иди.

Руки его как плети повисли вдоль туловища. Он часто дышал.

Откуда-то снизу раздался голос Лихтеля.

— Кагер! Брюкнер! Где вы там запропастились? Давайте сюда!

— Может, их убили! — крикнул Бизель.

Брюкнер со странной улыбкой кивнул, потом глаза его закатились, и он, шумно выдохнув, упал. Брюкнер был мертв.