Сверхзвуковая труба

Красочное полотно, созданное всевышним и людьми. Знаток искусства Линда Хюсэен Хеллот, описывая его, несомненно прибегла бы к слову «барокко», как много лет спустя сделала знаток оружия Мэри Калдор, толкуя технологический смысл этого термина как «бесконечное совершенствование неизменных схем при все более высоких затратах и все менее зримых результатах».

Что до капитана Алфа Хеллота, то он в жизни не видел ничего подобного и не испытывал ничего равного этой встрече. Хотя нижний край иллюминатора и задняя кромка плоскости ограничивали поле зрения, увиденного достало, чтобы ему почудилось, будто перед ним картина, на которой Диего Веласкес или какой-нибудь другой мастер испанского золотого века воспроизвел изысканную церемонию пышного государственного ритуала, но с применением всех новейших реквизитов технологической палитры. Все между небом и землей лучилось воинственным великолепием. Сверху Алфику было видно, как за бирюзовой мантией фьорда простерлось зеленое облачение земли со всеми его оттенками, от чистого бархата лугов до леса с пурпурными почками. Неторопливо текли голубые реки, словно аристократические сосуды, впадающие в смертельную рану, врезанную фьордом глубоко в сердце страны. Впереди, слева от самолетного носа, узкой рукой на бледной груди земли лежала посадочная полоса авиабазы. Пилот выровнял машину и пошел на посадку; сидя на локаторе в толще горы под Ессхеймом, я увидел, как уходит с экрана эхо-сигнал.

Сердце Алфа Хеллота остановилось и пропустило один удар, когда главные колеса коснулись земли, но тут же снова забилось в земном ритме, когда корпус самолета наклонился и носовое колесо стабилизировало движение. Как только самолет, послушный сигналам, стал на положенное место и замер у подножья штурмующей небо вышки и низких аэродромных построек в стиле позднего барачного барокко, на смену децибельному реву и реактивному вою пришел военный оркестр — колокольчиковые цимбалы, голосистые корнеты, вихревые барабаны и пронзительные трубы. Генерал Зонненкальб первым вышел на трап и спустился на летное поле, где застыл в ожидании весь офицерский состав в парадных мундирах. Верховное командование, командование ВВС Восточного округа, командование базы. Инспектор ВВС генерал-майор Эг. Командующий, генерал Бюлль; генералы Мур и Кристи, шеф интендантского управления; полковники Кальдагер и Нагель, полковник Рюг из управления кадров: звонкие, овеянные воинской славой центральноевропейские фамилии. Генеральские фуражки с бордовым околышем, полковничьи мундиры с белым кантом, яркий салат орденских лент, чеканные профили, вороненая сталь оружия в руках почетного караула. И где-то на самом краю живописного полотна, у пурпурной опушки леса на заднем плане Линда X. Хеллот высмотрела бы расположившихся на траве ландскнехтов, шулеров и разбойников Караваджо, тогда как Китти распознала бы на шоссе запряженную в фургон Брехтову мамашу Кураж. И надо всем этим (эхо-сигналами на моем экране), словно резвящиеся херувимы, суперсамолеты демонстрационного звена «Флайинг джокерз» с игральными картами на руле направления исполняли фигуру за фигурой — петли, бочки, плоский штопор и глубокий вираж во всех возможных и невозможных вариантах.

Такая вот чванная воинская идиллия окружала спустившийся с неба рыкающим ангелом самолет командующего ВВС США в Европе, с радарным профилем «Локхидконстеллейшн». Заглушив двигатели, он занял свое место перед пышными виньетками и арабесками на грандиозном полотне.

Адъютанты последними вышли из самолета, и капитан Хеллот был замыкающим. Флаги, знамена и ветроуказатели перед зданием аэропорта по-военному строго вытянулись, повинуясь встретившему Алфика свежему дыханию весеннего ветра. Старшие офицеры уже всецело предались приветственному ритуалу. Статные и подтянутые в меру своих возможностей, в ритме маршевой музыки они печатали шаг перед фронтом почетного караула из новобранцев ВВС, чей строй был подобен печатным строкам эпической прозы на бетонных страницах. Отдаваемые сверху приказы передавались вниз по инстанции лающим эхом — излюбленным средством воздействия архитекторов барокко. И на своем пути от вершин власти до рядовых ратников на самом дне эхо это звучало все грубее и грубее. Послушные строгой механической хореографии, громкие команды сплетались с голосами духовых инструментов, с шуршащими по бетону рулежных дорожек каблуками, с цокающими подковками, с отрываемыми от земли прикладами, с ложащимися на плечо и принимающими положение «на караул» карабинами, с руками в перчатках, напряженно замирающими у козырька.

Алфик Хеллот был, как всегда, пленен внешним великолепием, захвачен ритмом и четкостью движений, всем духом воинственного ритуала. Вытянувшись в струнку на весеннем ветру, он слушал исполнение гимнов. Пока музыканты меняли ноты, начальник почетного караула козырнул, повернулся кругом, скомандовал «На плечо!», потом «На караул!» и снова повернулся, провожая орлиным взглядом высокое начальство, которое направилось к зданию аэропорта. Опять заиграл оркестр, генералы и штатские представители отдела сбыта авиационного завода скрылись, почетный караул прошагал за пределы рамы, окаймляющей батальный шедевр, и на моем экране строй «Флайинг джокерз» взорвался, разлетись осколками во все стороны, меж тем как ветер и неумолимое время стирали остатки эпической картины.

Лучи офицерских звездочек оканчиваются кружочками, чтобы их можно было пришивать к мундиру. Энергично взмахивая руками, капитан Алф Хеллот — по три звездочки на каждом лацкане — шагал к зданию аэропорта. Он наслаждался дыханием весеннего ветра. Достаточно долго прожил в Арктике, чтобы вполне оценить его прелесть. Весна Линды, их весна, вестна Моцарта. Прекрасная и теплая, что вновь леса в убор зеленый одевает. И лепестки фиалок блеклых на берегах ручьев журчащих раскрывает. Зеленым бархатом и пурпуром лесов в бою победном серый холод изгоняет. Все это Алфик видел из иллюминатора. Видел и перекрестья взлетно-посадочных полос и рулежных дорожек, посылающих свои загадочные знаки в небо, где картежные ангелы из «Флайинг джокерз» крыло к крылу упорно продолжали кувыркаться в синеве. Видел, как веер рек прорезает конечную морену курсом на извилистый контур летного поля. Видел… Скажем, что видел, как нос самолета твердо нацелился на аэродром у озера Ваншё. И успел приметить парковый ландшафт острова Елёйа на западе, прежде чем самолет приземлился и капитан Алф Хеллот окончательно почувствовал, что он снова дома.

Церемония на аэродроме завершилась. Музыканты сыграли последний куплет, новобранцы удалились, и капитан Хеллот эскортировал генералов Эга и Зонненкальба от здания аэропорта в гостиницу для почетных гостей. Они прошли по улочкам того же военного городка, в котором он в свое время, поступая в авиационное училище, пересек смутные контуры ничьей земли, отделяющей гражданскую жизнь от военной. Алф Хеллот проводил высоких гостей в столовую.

За ленчем состоялся обмен многочисленными речами и взаимными поздравлениями с программой «Сэйбр». Все выступавшие сходились в том, что настала пора заменить «Тандерджет», достопочтенную «Гусыню». Все наличные факты говорили за то, что переход на новый всепогодный истребитель безусловно необходим. Даже политики осознали эту необходимость.

После речей генерал Эг и штатский представитель авиационного завода вместе позировали для фотографов; затем генерал подписал контракт. В угоду приглашенным фоторепортерам состоялся обмен сердечными рукопожатиями и широкими улыбками. На снимках в ряду многих других смазанных лиц на заднем плане можно распознать капитана Хеллота. Когда фоторепортеры были удовлетворены, журналистам вручили стопки красочной печатной продукции, и капитан Глёр посвятил их в кое-какие секреты, например: участники демонстрационного полета, пилоты 332-й эскадрильи, показали сегодня машину F-86F «Сэйбр», одноместный истребитель, максимальная скорость равна удвоенной скорости звука. Они могут совместно действовать в воздухе при минимальном расстоянии два метра между кончиками крыльев. Были сказаны одобрительные слова о НАТО, королевской династии и Свободе. Представителям печати несколько раз напомнили девиз 336-й эскадрильи: «Солидарность и сила», — подчеркнув заложенную в этих простых словах глубокую истину.

Капитан Хеллот освободился сразу по окончании официальной части программы. Но прежде чем отпустить его, американский генерал Зонненкальб попросил своих норвежских коллег, чтобы они и впредь назначали офицерами связи таких же молодцов, как капитан Хеллот. «You know it, and we know it: Hellot is a hell of a lot!» — заключил генерал Зонненкальб, опуская мощную длань на плечо Алфика.

Затем исполнявший обязанности офицера связи получил в подарок толстую книгу в черном переплете с оттиснутым большими белыми буквами названием «О термоядерной войне». Алфик уже видел эту книгу раньше — на всех письменных столах в Пентагоне. Он учтиво поблагодарил, и после еще нескольких реплик касательно здоровья супруги и сына капитан Хеллот наконец был свободен.

* * *

Он задержался в баре в обществе стакана минеральной воды и двух кубиков льда, которые медленно таяли, пока бармен заказывал для него такси и продолжал заниматься своими обычными делами. По норвежскому времени день был в разгаре. Хеллот выпил воду маленькими глотками, чувствуя, как разница во времени между базой американских ВВС Боллинг под Вашингтоном, округ Колумбия, и аэродромом Рюгге резко отозвалась во всем теле.

Разжевав остатки льдинок, он попросил таксиста проехать через Халмстад. Водитель ждал, прислонясь к капоту, пока Алфик в сберегательной кассе Волер-Рюгге менял свои доллары на норвежскую валюту и пока покупал охапку роз. Ну конечно, розы. Продавщица в цветочном магазине горячо рекомендовала розы. По одной на каждый день, что он отсутствовал. Вместе с ручным багажом и розами Хеллот занял все заднее сиденье такси, когда оно взяло курс на Мосс. Водитель то и дело поглядывал на него в зеркальце. И хотя Алфик на этот раз не так уж долго пребывал за рубежом, он, чтобы прервать неловкое молчание, поинтересовался, случились ли за это время какие-нибудь события в родном краю. Как же, как же!

— Конечно, смотря что считать событием. Слушайте, слушайте! Такие дела! — Таксист явно только и ждал стартового выстрела. — Сожитие не событие, случай — не случка, как говорят в народе у нас и у них. Но и здесь, — в Картофляндии, тоже кое-что случается. Хоть не всегда получается. Слушайте!

Он говорил не оборачиваясь, время от времени проверяя в зеркальце, что Алфик действительно слушает.

— Да, вот и наш брат, Ула, телевидение заполучит. Через десять лет после всего остального мира. Слушайте, слушайте! Наконец-то увидим личности этих дикторов с их областными диалектами, а то одни голоса слышно. Слушайте! Осснью король нажмет кнопку, и машина заработает. Еще обещали к тому времени снять ограничения на импорт автомобилей. Так что бывают и у нас события.

— Да уж.

— Слушайте! Телевидение и свободный импорт автомашин! Тысяча девятьсот шестидесятый год станет памятным годом, право слово. А я свои слова, прежде чем отпускать, на золотых весах взвешиваю. Вроде Ага-Хана. Он взвешивается на золотых весах и раздает убойный вес беднякам Афганистана. Золотом.

— Гм, — отозвался Алф Хеллот и переменил тему. — А еще, гляжу я, весна в этом году как будто хорошая? Вон как лес и прочая природа зеленью оделись.

— А люди-то куда забрались. Первым человеком на Луне будет норвежец. Алло, алло! Диктор, запущенный в космос Норвежским радиовещанием. Как слышишь? Прием.

— Запущен на ракете? Заслан радиовещанием?

— Так и так засланец. Вот бы все они там оставались.

— В своей родной области?

— Или на Луне. По мне, так один черт.

Они въехали в город. Такси медленно катило мимо коттеджей. Алфик ожидал, что будет совершенно спокоен. Даже проверил пальцами, как бьется сердце под мундиром, потрогал пульс на шее. И все же вздрогнул, увидев ее. Захлопнул дверцу такси и сунул водителю несколько бумажек.

Линда встречала его на крыльце; на ней был серый шерстяной костюм и красная блузка с экстравагантным воротником — как будто на груди из грубой серой материи била фонтаном кровь. Цветочница угадала: розы оказались в тон. Они крепко обняли друг друга, затем вошли в дом.

Маленький Терье Алф (только сам Алфик называл сына двойным именем), похоже, узнал отца, и радость его при виде извлекаемых из чемодана самоходных игрушек была очевидной.

Потом снова настал черед Линды. Она повела его смотреть, что сделано по дому. Куплена стильная мебель, оклеены обоями и украшены столовая и коридор. На очереди комната для гостей. У окна на втором этаже Алфик остановился, задумчиво глядя на зеленые почки берез и черную землю с прошлогодней жухлой травой.

Он почувствовал, как рука Линды скользнула под его руку.

— Я горжусь тобой, — сказала она. — Парижская встреча в верхах. Когда знаешь чуть больше того, что пишут газеты, знаешь кое-что о том, как все готовилось, невольно гордишься своим мужем.

— Не будем все же преувеличивать свою собственную роль в наведении мостов.

— Но контакт? Контакт ведь был установлен?

— Между нами.

— А между нами и — ими?

— От пояса вверх.

— А контакт от пояса вниз — это контакт между нами?

Линда пристально смотрела на него. Что она подразумевает? А что он сам подразумевал? Просто сорвалось такое с языка. И не воротишь. Терье Алф дергал их за руки, за штанину, за юбку. Подчиняясь ему, они вышли в коридор, спустились по лестнице вниз. В число покупок Линды, призванных украсить дом, входили и произведения искусства. Асгер Ёрн. Один из его парижских коллажей.

— Датчанин, — объяснила она. — Ездил по городу на такси. Срывал с заборов старые плакаты, что на глаза попадалось. Вез к себе в мастерскую и компоновал на свой лад. Я подумала, что это будет напоминать нам о рю Лежандр.

— Все-таки разница есть.

— Восхитительная разница.

Через открытые двери они вышли на террасу. Запах горящего хвороста смешался с запахом сельди. Линда сказала:

— Я пригласила гостей на вечер. Нам хотелось отметить твое возвращение. Придут хорошие друзья — майор Глёр с женой.

— Как ты сказала: майор?

— Ну да, ему уже обещано место адъютанта во дворце. Здесь он служит временно. Да ты его должен помнить. Глёр из Кристиансунда. Он был в твоей группе.

Как же, Алфик Хеллот помнил Глёра из Кристиансунда. Майор! Внезапно он опять ощутил разницу во времени. Она резко ударила по нервам. Или не только она? И не только расстояние между Вашингтоном, округ Колумбия, и Моссом? Он выругался, тихо и истово.

Линда посмотрела на него с удивлением и скорбью, как бог морей смотрит на строптивую волну. Хеллот клокотал, она повелевала успокоиться.

Друзья. Приятели. Приятно, неприятно, надо привыкать.

Алфик примолк. По долгому опыту он знал, что Линда — из тех людей, кто непременно обзаводится друзьями и постоянно устраивает для них вечеринки. Друг? В том лексиконе, который Алф Хеллот вывез с собой из Ловры, это слово отсутствовало. Да и есть ли в нем смысл вообще, кроме как в тех случаях, когда идет война. Там еще можно говорить о друзьях и врагах. Но за обеденным столом? В лучшем случае нейтральные арбитры. Что давали друзья Алфу Хеллоту? Лишь усиленное чувство одиночества, точившее его, как неоплаченный счет, когда они уходили.

— Скажи что-нибудь, Алф Хеллот. Найди для меня другие слова, кроме бранных.

— У меня нет друзей. Я не видел… майора… Глёра сто лет. Я хочу, чтобы этот вечер мы провели с тобой вдвоем.

— Теперь уже поздно что-либо менять. Я ведь как рассуждала…

— У тебя нет сердца. Его вытеснил твой рассудок.

Должно быть, он не рассчитал всю силу своих слов. Но Линда не расплакалась. И не вспылила. Алфик восхищался ее самообладанием и собранностью. Но она вообще ничего ему не ответила. Молча смотрела в пространство перед собой, и взгляд ее можно было одинаково посчитать задумчивым или же безучастным.

— Я хочу сказать, — попытался Алфик исправить положение, — что подразумевал, скорее, интеллектуалов вообще. У которых в жилах чернила вместо крови. И сердца у них нет. Его вытеснил рассудок.

Он сам понимал, что эта версия не намного лучше предыдущей. И Линда ответила кратко: — Нас разделяет океан.

— Я не плавал в океане, что лежит перед глазами.

Линда Хюсэен Хеллот, которой Алфик обещал, что будет делить с ней и хорошие дни, и плохие, серьезно посмотрела на него.

— Ты меня поражаешь! Повернулась кругом и ушла в комнаты.

— И осталось от меня мокрое место, — пробурчал Алфик абстрактным художествам на стенах прихожей. И Терье Алфу, который просительно смотрел на него, держа в руке авиамодель.

Мотор не хотел больше работать. Алф Хеллот взял сына за руку, и они вместе проковыляли по ступенькам в подвал за инструментом. Мотор сразу же завелся, и восхищенный мальчуган поспешил в сад.

Алфик пошел обратно в дом просить о помиловании. Застал оскорбленную в гостиной. Она взглянула на него и тут же вновь опустила глаза. Не пожелала показывать, какую книгу читает. Алфик остановился перед ней. Она закрыла книгу и обратила к нему прекрасное в своей серьезности лицо.

— Я виноват, — сказал он. — Неважно чувствую себя. Должно быть, из-за разницы во времени. Хочу пробежаться немного. Единственный способ привести в норму организм.

— Беги. Давай-давай. Все равно за жизнью не угонишься.

Линда скрестила ноги и снова открыла книгу.

Минуту он стоял в нерешительности, думая о том, что это похоже на услышанный на расстоянии телефонный разговор. Причем говорит Линда, а он — в роли черного аппарата. В три прыжка он поднялся по винтовой лестнице на второй этаж.

Войдя в спальню, отыскал в багаже тренировочный костюм. Бумажки с выписками из Библии на сей раз встречались не так часто, как бывало прежде. Все же в спальне не обошлось без Луки, 6, 15, про Симона Зилота. Пасха тоже оставила свои следы. Несколько текстов о том, как окончилась молодая жизнь Иисуса из Назарета. А в ванной, между зеркалом в рост и кафельной плиткой, была засунута бумажка с пасхальным псалмом Нурдала Брюна:

Переодеваясь, Алф Хеллот читал про того, что, сидя на РЛС, видел, как открылось небо, как блещут молнии, дрожит земля, отворяется подземелье и путь к жизни. В суспензории, кроссовках и махровом тренировочном костюме с капюшоном и надписью «Эвиэйшн кадете» на спине Алфик спустился, насвистывая, по лестнице. Он ненадолго. Скоро вернется. Он не услышал, ответила ли ему Линда.

По лабиринту асфальтовых дорожек между коттеджами Алфик бежал на юг, в сторону авиабазы. Первые километры тело его словно воскресало из небытия. Но уже на краю города он разогрелся, почувствовал себя легким и сильным. Увеличил шаг, углубил дыхание, выгнал пот. Время от времени проверял пульс по хронометру.

Полчаса. Он перешел на легкую трусцу, потом и вовсе на ходьбу. Остановился, сделал несколько упражнений и тем же путем побежал обратно в город. Через каждые двести метров рвал стометровку. Бег ног по дороге, ток крови в сосудах, ход мыслей в мозгу — все было как надо. Алфик чувствовал себя легко и свободно, работающие мышцы проветрили весь организм.

Он отсутствовал добрый час. На последних километрах раза два выкладывался весь. Никто не встретил его, когда он вбежал через калитку в сад. Запаренный, он плюхнулся на газон и почувствовал, как земля стучится в спину. В глазах почернело. На улице взревел мотор чьей-то автомашины. В соседнем доме помещалась бакалея. В голове роились бессвязные восприятия. Капитан Хеллот в мокром от пота тренировочном костюме лежал на спине и разминал бедренные мышцы, подняв колени. В дачном поселке норвежского городка Мосс пахло весной. В доме ждали Алфика. Он слышал чириканье птиц и слабый шелест в редких древесных кронах с листвой, подобной беспокойной поверхности моря, дном которого были его глаза.

Алфик лежал потный, усталый, взмыленный. Загнал сам себя, как говорится. Все внутренние скрепы разошлись, наружная оболочка распалась. Словно замедленный взрыв распластал Алфика на газоне: там плечо, тут кисть, там лицо, одна ступня заброшена на дерево, сердце колотится о землю. Абстрактное изображение осколков человека.

Ветер, усиливаясь, трепал макушки высоких стволов. Расчлененный Хеллот продолжал лежать, глядя вверх на переливающуюся рябь листвы. В глаза ударил яркий блик. Он собрался и сел. Конечности заняли свои места. В соседнем доме за живой изгородью стукнуло закрываемое окно. Алфик расшнуровал кроссовки. Держа их в руках, прошел босиком по траве к веранде.

Линда сидела за роялем, листая ноты. Она переоделась к обеду и была так красива, что Алфика пронизал трепет. Он подошел к винтовому табурету. Остановился рядом с Линдой, не прикасаясь к ней. Прочел на нотах: «Эстреллита» композитора Пенсе. Пока он бегал, Линда заполнила ожидание звуками сентиментального клавира. Настраивалась на его лад? Они коснулись друг друга дыханием. Линда сказала:

— Ты весь потный. Далеко бегал?

Поворачиваясь к нему, она вскинула голову, освобождая глаза от прядей искусной прически.

— Больше часа. Как вам тут жилось без меня?

— Прохладно. — Она смотрела на него. — Все по-прежнему.

Пустовато. Совсем ничего. Дом. Ребенок. Телефон. Даже книги на полке поворачиваются ко мне спиной. Алфик слушал молча.

— И не в том дело, — говорила Линда, — что целое меньше суммы слагаемых. А в том, что слагаемые взаимно уничтожают друг друга при соединении. Такова примета нашего времени.

— И об этом ты пишешь? — Алфик наконец обрел дар речи.

Линда кивнула.

— Да. «Афтенпостен» берет мою статью об Ионеско. Но ведь это не то, чего мне хочется.

— Раньше тебе этого хотелось.

— Мне хотелось проникнуть вглубь, в сокрытые под внешней реальностью недра сознания, в то, что сейчас характеризует ситуацию человека. Ее абсурдность. Отсутствие бога. Насилие над природой. Проблема зла. Смерть. И война. Все то, что лишено смысла, вроде профессии, которую ты избрал.

— Нет, еще хуже.

— Хуже бессмыслия?

— Намного.

— Такого не может быть. Моя статья показывает это.

— Показывает, что высокий уровень и проникновение в глубины никак не совместимы?

Сложив руки на коленях, Линда X. Хеллот наклонилась над клавишами. Медленно и тихо, с ударением на каждом слове произнесла:

— Тебе надо принять душ и переодеться. Потом пойди к Терье и спой ему его колыбельную. И пожалуйста, не забудь вечернюю молитву.

Алфик поднялся в ванную. Большое махровое полотенце еще хранило влагу ее тела. Теплый от пара воздух был насыщен терпким запахом духов. Он снял суспензорий и встал под душ.

Быстро управившись с купанием, Алфик надел халат. Сквозь пол снизу доносились беспорядочные аккорды. В детской комнате на кроватке сидел Терье Алф в окружении новых целлулоидных игрушек.

Запевать полагалось Алфику, но мальчуган сам себя баюкал. Под звуки рояля снизу он тянул без лада и без смысла: «Бомба… баран… барабан… барабан». Пение и дыхание незаметно слились в едином ритме: постепенно дыхание взяло верх над обрывками мелодии: вдох-выдох, вдох-выдох, сначала прерывисто и тихо, словно пути отступления от сна еще были открыты, и неизвестно, куда идти. Потом все глубже и решительнее, все увереннее в выборе направления, спокойно, ровно — вдох-выдох, выдох-вдох, дыхание барабанило по тонкой оболочке сновидений, по барабану в голове колонны, отбивающему такт марша в страну грез, где музыка окончательно смолкала, заглушенная дыханием, и усталые тела погружались в крепкий сон.

* * *

Алф Хеллот переоделся к обеду и спустился в столовую в темном костюме, все еще вялый после того, как сам заснул у кроватки Терье Алфа. Двигаясь как в полусне, он помогал накрывать на стол. Камчатная скатерть и серебро, вышитые салфетки. Мало-помалу сон отступал. Алфик откупорил бутылки с вином, наполнил графины. За стеклянной дверью на террасу сгущался весенний сумрак.

Супруги Глёр были образцовыми гостями. Пришли точно в условленное время. Майор Глёр из Кристиансунда выглядел как всегда, то есть словно он только что с набережной Круазет в Канне, где фланировал в роли ооновского наблюдателя. Этот человек был буквально рожден для службы при дворе. Зато его жена была проницательная и недобрая особа, ищущая спасения от того, что было, и всей душой жаждущая того, что будет, — черты, которые выливались в острую нервозность.

Алфик встретил их, помог раздеться. Воспользовался случаем похвалить пальто фру Глёр.

Майор Глёр заметил:

— Правда, роскошное? Сшито из настоящей крайней плоти. — Томас, — подхватила фру Глёр, улыбаясь Алфу Хеллоту, — не проходил обрезания. Хотя головушка пострадала. Только не та, а другая. Что над галстуком.

— Ну-ну, Секси. — Майер Глёр изобразил свою самую обворожительную улыбку. — Капитан Хеллот моральный мужчина. Ему претят такие речи. Ты находишься в моральном доме.

— Алфик моральный? — Фру Глёр подмигнула Алфу. — Как же, как же! Он такой моральный, что ему одной морали мало. Ему две подавай. Двойную мораль. Плюс еще одну, чтобы за ней не было видно двойную.

— Алфик, Алфик, ты в самом деле прячешь своих свиней в лесу?

Алф Хеллот повесил пальто на крючок, сказал:

— Кого ты называешь свиньями и где находится тот лес?

— Может, мы не видим леса из-за свиней?

Алфик предложил фру Глёр руку и провел ее в гостиную. Майор Томас Глёр, идя следом за ними, сказал:

— Вот видишь, Алфик. Лишнее подтверждение. Я же тебе говорил, хоть ты мне и не веришь: в Осло и его окрестностях женщины всегда были силой. А мужчин держат в загоне. Исторически здесь всегда господствовал матриархат как общественная формация.

Линда Хюсэен Хеллот встретила гостей распростертыми объятиями. В коротком черном платье и с неброским ожерельем на шее она была ослепительна.

— Это правда? — воскликнула она. — В самом деле? Насчет Осло и матриархата? Отрадно слышать! Сильнее, чем в других местах?

Майор Глёр галантно отвесил низкий поклон.

— Да-да, сударыня. Наука теперь абсолютно уверена. Современные исследования устранили всякие сомнения. Как антропологика, так и — особенно — псевдософия показали, что именно в этом регионе намного чаще обычного встречаются фамилии, в которых отражено предназначение женщины. Да и сравнения Осло с котлом указывают в том же направлении.

Супруга майора не замедлила вспомнить район, в названии которого можно было усмотреть намек на высокий процент дурней среди местных жителей, и предложила считать этот район оплотом патриархата. Положив ладонь на обнаженную руку Линды Хеллот, она продолжала:

— Тебе не кажется, что из Томаса Глёра вышел бы бесподобный манекен?

— Манекен?

— Или мишень. Какие ставят на полигонах. Полная имитация, в данном случае — мужчины. Души не больше, чем в чурбане. Хоть сейчас огонь открывай.

— Порох ты! — произнес майор Глёр с натянутой улыбкой. Пламя любви, подумал Алф Хеллот, никогда не гаснет совсем, все тлеет, поджаривая на медленном огне. Вслух он сказал:

— Виски с сельтерской? Джин с тоником? Херес? Кампари? Чинзано?

— Альфа Браво, — откликнулся майор. — Экко Фокстрот.

— Но я забыла пригласить к столу, — вступила Линда. — Прошу, прошу.

Они сели за стол.

За обедом речь в основном шла о пробных передачах телевидения и надо ли выключать свет в комнате или оставлять слабое освещение, чтобы лучше было качество изображения. Фру Глёр считала, что напрашивается сравнение с кинозалом, из чего само собой следует, что свет надо выключать, чтобы в комнате с телевизором царила полная темнота.

Придя к такому предварительному выводу, перешли к обсуждению распространившегося морального разложения. Собеседники, кроме Алфика, мрачно смотрели на обстановку в новых городах-спутниках вокруг Осло. Люди живут без корней в прошлом, втиснуты в многоярусные ящики, и жаль несчастных «ключников» — детей из блочных домов: мама и папа весь день на работе, и ходи с ключом на шнурке вокруг шеи, сохраняя доступ к пустому домашнему очагу. Стоит ли после этого удивляться разгулу хулиганства и буйным выходкам подростков!

От этой темы разговор естественно перешел на предстоящую майору Глёру службу в адъютантском корпусе при дворе. Линда попыталась вставить несколько замечаний о полных глубокого смысла воскресных проповедях священника Энгера в одной из столичных церквей, с обличением современных тенденций к разложению. Однако ее заглушил майор Глёр, который под влиянием доброго вина открыл хмельные дебаты о возможностях конькового шага на водных лыжах.

Он не смог удержаться на лыжах, не успел даже толком встать на них, потому что фру Глёр не желала расставаться с первоначальной темой.

— Кстати, — снова и снова перебивала она супруга и, взяв наконец верх, сообщила, что для персонала авиабазы вскоре будут открыты семейные курсы.

— Семейные курсы! — выпалили сразу три голоса.

Да-да, это точно. Семейные курсы как часть гражданской программы для персонала. Путем лекций и групповых дискуссий, с применением новейших аудиовизуальных средств в семейной жизни военнослужащих будет наведен пусть не военный, но все же порядок.

Майор Томас Глёр посчитал это чистейшим вздором. Пустой тратой времени и сил. Он мог назвать целый ряд браков, заключенных без какого-либо предшествующего опыта у сторон, и множество супругов, которые десятилетиями прекрасно обходятся без всяких там курсов.

Зато Линда X. Хеллот сочла идею превосходной. Весьма конструктивное начинание, тем более для нас, семей военных, чья нормальная жизнь постоянно нарушается тревогами и дежурствами, назначениями и командировками в разные концы света. Верно, Алфик?

Что ж, Алф Хеллот, вообще-то, был не против. Чемпион мира по военному многоборью, включая упражнение «побег», ушел от прямого столкновения, помалкивая и кивая. И прислушиваясь к разговору, громкому и немому, что шаг за шагом, накаляясь, приближался к критической точке, за которой последует взрыв. Этакая частная военная игра, чреватая распадом семейного ядра.

Первый ход — пригласить гостей. Следующий — облачиться в подобающий наряд и придать лицу подобающее выражение. Мое выражение — мой ход. Твое выражение — твой ход. Их выражения. Неожиданный ход. Холодок из выходных дверей перед последним ходом.

Или просто необоримое желание выхватить пистолет. Совершить какой-нибудь отчаянный поступок, лежащий за рамками условностей, в пределах которых все разрешается, но дальше — ни-ни. Выйти из игры. Увлекая других за собой.

…Что ж, Алф Хеллот был не против. Однако он по-прежнему не говорил ни слова.

От его молчания над гала-представлением на лице Линды всегда опускался занавес, глубокие складки закрывали сцену и костюмы, морщины ложились на лоб, вокруг глаз и рта. Лицо замкнулось — представление окончено. И гости это замечали; фру Глёр заметила. Заключительная часть беседы была невнятной и ритуальной, как аплодисменты. Но исполнители главных ролей больше не выходили. Оставалось только вставать, гремя креслами, обнажать зубы в улыбке и уходить. Разрядка наступила прежде, чем встреча друзей успела перейти в конфронтацию.

— Пожалуй, нам пора. Спасибо.

— Всего, всего. Это вас упаси бог!

Линда и Алфик опять вдвоем. В одиночестве. Убрать со стола; мыть посуду не к спеху. Линда сказала:

— Что-то с тоном неладно. А может, модный жаргон виноват. Но ведь они славные. Все равно я ценю их дружбу, высоко ценю.

— Они не товар.

— Товар?

Линда вопросительно посмотрела на Алфика.

— От них так просто не откупишься, приходится нервы тратить. А вообще, уступаю их тебе даром.

— Я просто хотела сказать, без всяких там вывертов, что они мне все равно симпатичны. И у меня есть полное право говорить на привычном мне языке.

— При чем тут юстиция.

— Юстиция? — Да, право.

— При том, что ты не прав. Точка. Не хуже других.

В построении фраз, в электронных системах связи, в ядерных военных играх одинаково важно владеть словом, владеть своим голосом. И выстраивать им эллиптические кривые, параболы, метафоры, сценарии. Нагнетать напряжение. Преодолевать ракетную брешь. Восстанавливать баланс сил. Перешагивать через атомный порог под американским атомным зонтом. И приступать к разрядке с позиции силы.

Алф Хеллот уже шагал по лестнице на второй этаж. Когда он спустился, переодевшись в халат, увидел, что Линда все-таки вымыла посуду. Но она была приветлива и ласкова, сказала, что это ее форма йоги и медитации, и предложила составить расписание на ближайшие после возвращения Алфика из Северной Норвегии выходные дни. У нее даже был готов проект в четырех пунктах, который она показала Алфику.

Первый пункт: уик-энд в Коллене; подразумевался Ларколлен. В конце мая. Втроем? «Температура воды?» (подчеркнуто жирной чертой). Пункт второй. Дом и сад. На сад отводилась суббота; вторую половину воскресенья тоже найдется чем занять. Цифрой три была обозначена поездка в Берген и Мильде. Может быть, только вдвоем с Терье? Но летний отпуск непременно вместе с Алфиком: две лучезарные недели в Антибе.

Возможно. Алфик так далеко не заглядывал. Он вернул Линде листок. Снова увидел себя наедине с ослепительно красивой женщиной. Стал сексуальным субъектом, которого кий толкнул к объекту. Они беззвучно скользили вокруг друг друга, сталкивались, отталкивались, наталкивались на бортики и занимали новое положение. Волны, звуки, свет. Линда опять села за рояль, взяла несколько аккордов, оборвала сама себя:

— Ну его, этого Бартока с его вечными ля-бемоль мажорами!

Полистав ноты, она остановилась на Моцарте. Его даже Алфик Хеллот узнавал. У рыцаря многих качеств был, во всяком случае, один изъян. Ему медведь на ухо наступил, возможно, еще и слон. Когда гарнизонный оркестр заканчивал десятый куплет государственного гимна Норвегии или «Stars and Stripes Forever», Алфик Хеллот всякий раз с неподдельным удивлением восклицал:

— Честное слово, что-то знакомое!

Так было под конец и с пьесой, которую играла Линда. Они касались друг друга. Черные клавиши, белые клавиши. Нашли друг друга. Руки встретились, пальцы переплелись, губы сомкнулись вместе, смешалось дыхание. Два режущих диссонанса требовали и обрели разрядку в созвучии тел.

Сначала она ощутила только пустоту. Потом пришла боль. Когда телу больше нечего было отдать и взять. Хотя у женщин больше мучительного опыта, чем у мужчин. Хотя Линда рожала и знала, что женщинам нет нужды карабкаться на Эверест, или открывать Америку, или пересекать на лыжах Гренландию, или ставить высотные рекорды на самолетах, или последней отворачивать в сторону, когда две автомашины мчатся навстречу друг другу по осевой линии пустынного шоссе, знала, что женщинам незачем искать в жизни экстремальные ситуации: они заложены в них самих.

Хеллот, полуобнаженный, сознание в плену телесной истомы, мог ей ответить только ладонями и голой кожей. На внутренней стороне его сомкнутых век шел фильм: горячая от солнца галька в сухом русле запруженной реки, мусор в жухлой траве меж белыми камнями, запах несвежего пива, разбросанные бутылки и осколки битого стекла.

Засыпая, Алф Хеллот увидел лыжника в желтом, который размашисто и ритмично шел попеременным шагом по белому полю, где черные березы кричали голыми ветвями и с елей сыпался легкий снежок.

* * *

Должно быть, ему приснилось.

Алф Хеллот сидел на кровати. Кто-то поцеловал его. С открытым ртом. И у нее было что-то на языке. На самом кончике. И она из своего рта ввела это в его рот. Крупинку холодного металла. То ли винт, то ли гайку. Винт без гайки — вот что было у нее на языке. И она ввела этот винт ему в рот. Хеллот проверил. Осторожно провел кончиком языка по нёбу. Ничего. Зубы, пломбы. Должно быть, проглотил. Но ведь это был сон. Или во сне вообще все было иначе. Даже в обратном порядке. И сновидение кончалось там, где встретилось с памятью.

Хеллот попробовал прокрутить сновидение назад, к началу.

Вот так…

И ввела ему в рот. У нее на языке был винт без гайки. То ли винт, то ли гайка. Крупинка холодного металла. Ввела ему в рот. Из своего рта. На кончике языка. На языке. С открытым ртом. Кто-то поцеловал его.

Алф Хеллот сидел на кровати. Это был сон. Ветер темной рукой тянул штору в открытое окно. Алфик все еще был во власти ритма сновидения, синтаксиса сновидения. Но он уже соображал. Понимал, где находится. Он повернулся. Лучи света от уличного фонаря в городе Мосс вторгались в комнату по бокам шторы, из темноты выступали силуэты безжизненных предметов, ночь была влажной, как перегной. По перине скользила рябь от дыхания Линды.

Алф Хеллот обнаружил, что сидит на кровати, прижавшись спиной к стене. Залез обратно под перину. Поворочался с боку на бок лицом вниз и почувствовал, как вновь надвигается сон.

Алфик не знал, спит он или бодрствует. За окном лес сделал могучий прыжок к лету.

Ветер усилился, и листья затрепетали, зеленый цвет чередовался с серым, лицо с изнанкой, верх с низом, и колыхался шелест.

Пока не воцарился покой.

* * *

Она остановилась у изножья, глядя вниз на спящего. Он лежал на спине, погруженный в покойный сон, руки вытянуты вдоль тела поверх перины. Будить? Или подождать? Обогнув угол кровати, она села подле него, наклонилась над лицом, окутанным пеленой сна. Поднесла руку к его лбу — и отняла, не прикоснувшись. Решительно встала, подошла к окну, рывком подняла штору и раздвинула занавески.

Яркий утренний свет ударил в лицо Алфу Хеллоту, как лопатка археолога ударяется о древнее изделие, пролежавшее под землей тысячу лет. Лучезарная археология весеннего утра, хлынув в окно, откопала его целиком.

Алф Хеллот снова услышал голос. Надо вставать. Надо что-то сказать. Он сказал — или ему показалось, что он сказал:

— Похоже, я выспался. Больше не чувствую разницу во времени.

Она опять сидела, наклонясь над ним. Свет и тени вылепили диагональ набухшего сосуда от переносицы до корней волос.

Голос продолжал звучать. День был в разгаре. Свет не давал покоя. Он снова открыл глаза. Линда.

— Твой отец. Случилось что-то серьезное.

* * *

Божье слово, материнский голос, отчий дом. Библия, родная речь, отчизна. Норвежцы не жалуют чужеземцев. Не любят иностранных слов, иностранных имен. В норвежских городах нет улиц, носящих имя иностранцев. Единственное известное Алфу Хеллоту исключение составлял один шведский историк и журналист, который во время последней мировой войны критиковал немецкую оккупацию Норвегии. Часть кольцевой дороги вокруг Осло названа его именем. Проехав по улице Торгни Сегерстедта, Алфик продолжал следовать на восток по кольцу, другие части которого названы в честь профсоюзных деятелей Ролфа Викстрёма и Вигго Ханстеена — норвежских борцов против нацизма, расстрелянных оккупантами.

Нужная ему улица не была еще обозначена на карте города. И названия не получила. Но микрорайон найти оказалось не трудно. Над бурой глиной торчали каркасы блочных и одноквартирных домов, и строительные краны продолжали ставить на место очередные элементы. От Синсенского перекрестка Алфик повернул в сторону Калдбаккена, откуда путь лежал вверх по долине Грурюд. В конце концов и улицу нашел, и номер увидел. Он был прикреплен на темной от свежей морилки стене четырехсекционного дома. Две секции еще не были заселены. Перед четвертой стоял забор с знакомыми, показалось ему воротами. Алфик поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка

Позвонил еще раз и толкнул дверь. Прихожая выглядела так, словно кто-то думал поселиться в этом доме, да раздумал. Меж голыми окнами гостиной стоял сумрак закатившейся жизни. И никого не видно, только люстра под потолком и окутанная траурными тенями мебель из темного южного дерева.

Сперва Алф Хеллот услышал голос, потом уже рассмотрел Констанцу. Пересохший от выплаканных слез голос проскрипел его имя откуда-то из недр гостиной и ее души. Алфик обернулся и увидел, что горе начертало еще несколько веских строк на пергаменте лица. Но то же горе смягчило суровые черты, а сумрак еще пригладил их. Она сказала:

— Конрад приезжал сюда. Парелиус. И Хокон. Ивар Матисен из союза молодежи. И Герхардсен. Пришли телеграммы. Столько народу собралось, словно уже время на кладбище идти.

Слушая Констанцу, Алф Хеллот видел перед собой отца. Видел в далеком окне, за морозными узорами и комнатными цветами мужчину, одного, в теплой клетчатой рубашке. Дома Авг. Хеллот всегда ходил без пиджака и без обуви, в носках. Алфик отчетливо представил себе его фигуру. Словно длинная кость, обглоданный мосол, не всякому по зубам. Один из столпов профсоюзного секретариата. Заменят новым…

— Он стал бы начальником управления, — голос Констанцы Хеллот отпечатал подпись к портрету в памяти Алфа, — будь он…

Последнее слово не далось ей. Горе было еще так близко, что подсказывало только слова о смерти и утрате.

— …жив, — услышал Алфик Хеллот собственный голос. Он не признавал незаконченных предложений. Алф Хеллот, в мундире капитана, стройная фигура, пружинистые мышцы, рыжий ежик волос. Сквозь сумрак в комнате он различил на стене фотографию Авг. Хеллота, снятую на лыжных соревнованиях Рабочего спортклуба. Светлая штормовка и такие же брюки гольф, номер на груди, вязаные наушники крестом через макушку. Он не блистал на лыжне, участвовал в соревнованиях исключительно затем, чтоб и рабочие были представлены в спорте.

— Он был хороший человек. Всю жизнь отдал рабочему делу. И в профсоюзе, и в партии.

Алфик слышал, как трудятся за окном строительные краны. Как это мать сумела прочесть его мысли? Где-то поблизости шумно разгружался самосвал. Дождавшись, когда он опростал свой кузов, она продолжала:

— Большой человек был. Ядровая сосна. Пусто нам будет без него. И не только нам. Другие то же говорят. Про невосполнимую потерю. Большее дерево, когда упадет, большую прогалину оставляет.

Авг. Хеллот. В памяти Алфика — весь кости да мослы. Самый большой мосол — голова. Большие торчащие уши, большие грустные глаза, наголо обритый череп. Морщины на лбу не сходились симметрично в глубокой борозде над переносицей. Они пересекали его дугой, напоминающей профиль лыжного трамплина с горой приземления, теряющейся в кожных складках над левым глазом и в зарослях косматой брови.

Но главное — само туловище, костяк. Неестественно крупный и деформированный, как у животных, пораженных флюорозом. Этакое побочное следствие алюминиевого производства. Таким остался Авг. Хеллот в памяти Алфика. Кости, распирающие оболочку из плоти, и кожи, и жил. Мослы, торчащие из одежды — из штанин, рукавов, воротников. «Таких людей в музеях выставлять», — сказал однажды Марвель Осс. В самом деле: как классический тип человека алюмино-фабричного века.

Казалось Алфику, что внутри у него все онемело. Задеревенело. Но сколько слез уже успело расплавиться в его теле и вытечь, обжигая глаза, прежде чем застыть в изложницах воспоминаний. Видно, это и называется горем. Не достигнув еще тридцати лет, Алф Хеллот хорошо знал, что такое опасность и безвременная смерть. Паттон — и все те, кого он проводил в последний путь с военными почестями. На мгновение ему представилось пристегнутое к сиденью тело в горящей алюминиевой трубе. Но он отогнал эту мысль, возвращаясь к Авг. Хеллоту. К телу, в котором таились могучие силы. И великое сумасбродство. Хорошо, если силы шли впереди. Тогда Авг. Хеллот, завидев цель, боролся до конца. Но иногда вперед выходило сумасбродство и проявлялось с той же неукротимой силой. Алфик был в числе тех, кто ощущал последствия на себе. И сейчас он невольно напрягся и вскинул голову, щурясь на тускнеющий портрет отца, который медленно пропадал в сумраке скудно обставленной квартиры.

Все это время она говорила. Констанце Хеллот нужно было выговориться. Ее топорные черты включали узкий рот, который сейчас не знал покоя, острый нос и острый взгляд, а под вечно озабоченными морщинами лба и под строгими волнами укрощенных перманентом седых волос прятался острый ум. Алфик наконец разобрал, о чем она говорит.

— Ты, должно быть, слишком был мал, чтобы помнить.

Голос ее поднялся над шумом рабочего дня за окном. Но звучал он не вопросительно, а утвердительно.

— Хотя нет, — поправилась она. — Ты ведь в школу уже ходил. Это мне память изменяет. В тот день, когда наступил мир. Мы с тобой тогда сидели на утесе. Ты помнишь?

— Помню, мама.

— Ходили с тобой на гору Брекке, до самой сторожки на плато дошли. А на обратном пути сели отдохнуть на утесе. Сидели и сверху смотрели на город. Помнишь?

— Помню, как сейчас.

— Весна… В самый разгар весны это было. Долгая чудесная ловринская весна. От марта, когда отступает зима, до июля с его летними дождями. Самая благодатная пора. И нет в эту пору на свете места прекраснее Ловры.

На радиоприемнике стояла фотография юного выпускника средней школы. Глядя на самого себя в выходном костюме и фуражке с кисточкой, Алфик думал, как бы мать сейчас совсем не заблудилась в пышной природе Западной Норвегии. Но ей все тропы были знакомы, и она знала, куда держит путь:

— И мы с тобой сидели на утесе. Сидели и смотрели на город, на праздничные флаги в чистом весеннем воздухе, на толпы людей на улицах, на потухшие заводские печи. Смотрели, как вдруг грянул мир. И думали о твоем отце, где-то там, в Германии. Что с ним. Нам ведь тогда мало что было известно о концлагерях, как там с людьми обходятся. Но он все же вернулся домой. Сумел и это перенести. До поры. Сильный человек был, отец твой.

Авг. Хеллот, кожа да кости, где-то там на материке, где вокруг него рушился третий рейх. И они двое, он и мать, на горе над Ловрой, над румянцем весны. Баланс между красотой и страхом, сентиментальностью и смертью.

— Но еще пятнадцать лет было ему дано. Пятнадцать хороших лет.

— Ты ведь не знаешь, какой он был. Посмотрел бы ты на него, — сказала Констанца. Мысли ее мешались. — Я ложилась в постель рядом с ним. Чтобы он почувствовал меня, захватил с собой туда последний отпечаток моего тела. Он до последнего часа о тебе говорил. Говорил, что ты должен гордиться. И мы тоже должны гордиться. Твоей формой и всем прочим. Что теперь мы правящий класс. Власть теперь наша. Должно ведь это дать себя знать?

Алф Хеллот не был уверен, где кончилась цитата, и поспешил дать разговору другое направление.

— Конечно, — сказал он. — Конечно. Расскажи, какой он был.

— Ты не поверишь. В ту пору, когда я встретила его. Только он мог так поступить. А по-другому он и не мог. В один прекрасный день спускается он в нашу долину. И прямым ходом — к нам, в Виньяквельвен. С гор на востоке пришел. До той поры всего-то один раз видели мы друг друга — в Одде. Это сколько же он прошагал, чтобы свидеться со мной опять. От самого Сетесдала через горы шел. И пришел — стоит в дверях, весь просвет закрыл, и меня спрашивает. Видел бы ты его в тот раз! Принарядился, все лучшее, что у него было, надел. И про меня спрашивает, дома ли я! Ну что мне тут оставалось — бросай все…

— И иди за ним?

— Вот такой он был человек. Я-то совсем девчонка была, только шестнадцать сравнялось. Ребенок еще. Братья как подрастали, так один за другим уходили из дома. В нашей дыре-то разве житье было. Все стремились куда-нибудь. Родители не хуже нас, детей, это понимали. Вот и забрал он меня, отец твой. Через какой-нибудь месяц я уже по-городскому говорила, хоть и на шведский лад. Главное было — выбраться из нашей дыры. И стереть все следы.

— И повести самостоятельную жизнь?

— Сделать хотя бы первый шаг. Теперь я уж и не помню, как все сложилось. Но отец твой твердо знал, чего хотел. Сильный был человек. Во всех смыслах. Помнишь старика Сундквиста в Ловре? Которого прозвали Виноплясом? Так вот, он рассказывал, как однажды в канаве с валуном маялся. Такой каменюга огромный попался, никак с ним не сладить. Пришлось Виноплясу сдаться. Стоит в канаве и ждет — не подойдет ли кто с вагой или домкратом. В это время отец твой мимо проходил. Это было вскоре после того, как мы в Ловру перебрались. Ну вот, остановился он, плечи расправил и смотрит вниз на Винопляса, дескать, что это ты в канаве застрял — камень вытащить надо или еще какое дело? Пришлось тут Виноплясу признаться, что так оно и есть, камень его держит. Мол, коль можно еще кого позвать, он от помощи не откажется. Посмотрел тут отец на Винопляса и молча спустился в канаву. Сделал ему знак, чтобы посторонился, взял камень в охапку да и поднял его наверх. Сам выскочил следом и зашагал дальше. Вот такой он был. И еще про случай один рассказывал Винопляс. Это было в старом сарае на пристани. В том сарае странник один остановился с дрессированным медведем. И предлагал желающим помериться силами с мишкой, за деньги, понятно. А отец твой, когда молодой был, он ведь никакого страха не знал. Сунул тому человеку деньги и вошел к медведю. Схватился с ним да и положил на лопатки. Сам как вкопанный на ногах стоял, люди говорили, которые это видели. А косолапый на землю так и грохнулся. Мужчина — мужчина и есть, говаривал Винопляс. Но такого, как Авг. Хеллот, поискать надо.

Алфик кивнул. Молча и незримо в густеющем сумраке.

— Вот таким я помню его. И после Германии тоже. Воспоминание о богатырской силе мужа явно взбодрило

Констанцу Хеллот. Голос звучал уже звонче и не срывался. Словно она не только с собой говорила, а людям рассказывала.

— Не знаю даже, к чему я все это говорю. Что мне из прошлого является. Я ведь одна тут сижу. С тех пор… с тех пор, как одна осталась. Вот и вспоминается, одно, другое в памяти всплывает. Мелочи, которых и в уме не держала последние двадцать лет. А теперь вот приходят на ум. Он ведь был заодно с коммунистами, отец твой. Оба мы были одно время, ты знал об этом? Ты в ту пору совсем ребятенок был, только родился. Мы тогда домом обзавелись, комната и кухня, в верховьях долины Обэ. И сарай был, овец в нем держали. За плату луговиной пользовались в горах, так что сено было. Невелико хозяйство, сам понимаешь. Но без мяса не сидели. А шерсть в магазин сдавали, в обмен на пряжу. В те весны, когда лемминги появлялись, отец твой только в сарае и спал, на сене устраивался, чтобы следить, ягнят уберечь, как народятся. А так-то мы вместе спали на чердаке. Бывало, лежишь и ждешь, когда ты проснешься и голос подашь, есть запросишь. А еще слушаешь, как крысы царапаются, лезут вверх за внутренней обшивкой. Отец всегда у стены лежал, как грохнет кулачищем своим по тонким досочкам — только стук слышно, когда они обратно кувырком летят. А мы лежим тихонько и слушаем, как они снова вверх карабкаются.

— Этого я не помню. Должно быть, крепко спал.

Алфик поймал себя на том, что очень уж твердо и отчетливо произнес эти слова. Но он не жаловал сантименты. Хотел остановить поток воспоминаний.

— Он был большой человек. Ты можешь гордиться своим отцом, Алфик.

С таким чувством, словно он, стоя «смирно», докладывает командиру, Алфик ответил:

— Для меня он был отец, и только. Другого контакта быть не могло. Ни дружбы, ни товарищества. Мне оставалось принимать его таким или вовсе не принимать. Мой отец. К другому он и не стремился. Может, именно поэтому мы так хорошо ладили.

— Это верно, — сказала Констанца Хеллот. — Он внушал людям уважение. Любил порядок, дисциплину. А все же, что ни говори, когда он смотрел вокруг, когда он, и Нурдал, и Герхардсен смотрят, как все сложилось, они могут сказать: нынче не то, что было. А это не многим дано. Многое в нашей стране к лучшему изменилось.

Алфик вдруг ясно представил себе их обоих — Констанцу и Авг. Хеллота. Только что отстроились и въехали в собственный дом. И Алфик с ними, уже подросток. Черный толь, белые сосновые доски с яркими в темноте сучками, коричневые древесностружечные плиты, цветной цемент. Таково обрамление их новой жизни. В этом обрамлении ждет человека тысяча дел, но не они вспоминаются Алфику. Он видит перед собой Констанцу, до того поглощенную душевными муками и судьбой очередного сомнительного романного персонажа, что ей не до тысячи дел. Она занята тысяча первым. Каждый вечер она раскрывала книгу и погружалась в вымышленный мир, читала и читала, всю ночь напролет, до самого утра, и затем целый день. Читала, когда Алфик вечером ложился спать; утром он встанет — она над книгой за кухонным столом. И читает весь день. Она запустила дом, переездом занималась кое-как, запустила мужа и ребенка, забывала снабдить Алфика завтраком в школу, Авг. Хеллота — термосом с кофе, запустила себя, махнула рукой на собственную внешность, бросила вязанье и шитье, посуда стояла грязная, остатки еды черствели, пыль и грязь не убирались, ничем не занималась, ни о чем не думала, будь что будет, меж тем как ярость и ревность Авг. Хеллота нависали черной и грозной тучей над ней и ее бумажным любовником, чтобы в конце концов воплотиться в могучем кулачище, который в справедливом гневе ударял по столу: «Ну хватит, кончай это дело!» Да разве можно кончать, когда до конца еще сотня страниц. Конца какой книги, какой судьбы, какого сказа?

Алфик даже не пытается вспомнить. И знает в душе, что никогда не спросит, потому что ответ, если он есть вообще, будет внятен только самой Констанце.

— Не знаю, — перебивает она его мысли, — не знаю, смогу ли выдюжить.

Старинное слово. Алфику было невдомек, почему она именно его употребила. Но он понял, что она подразумевает.

— Выдержишь, — сказал он. — Справишься и с этим.

Глаза ее оставались сухими. Она держалась. Алфик перевел разговор на другое.

— Что потом, — спросил он, — после похорон? Констанца уже решила. Наметила съездить к родне.

— Тетка моя, Хеллауг, зовет к себе. Так что, скорее всего, поеду в Ловру. Зовет пожить недельку-другую, дескать, я ей не в тягость. А здесь… — Констанца посмотрела кругом. — Не знаю даже, то ли продать квартиру, то ли что.

Алф Хеллот встал, готовясь уходить.

— Мне пора, — сказал он. — А может, повременишь? Я это насчет продажи.

— Что ж, пора так пора. Ведь не маленький уже.

В прихожей горел свет. За спиной Констанцы висела фотография, снятая по случаю какого-то важного события в рабочем движении. Секретариат Центрального объединения профсоюзов? Президиум съезда Рабочей партии? Авг. Хеллот и остальные, плечом к плечу. Нурдал, П. Ментсен, Карстен Туркильдсен, Эйнар Странд.

— Верно, — ответил Алфик. — Они поставили меня на ноги. У ворот он остановился. Работа кого-то из старых заводских

товарищей отца в Ловре, подарок к серебряной свадьбе от профсоюзной ячейки. С вензелями Констанцы и Августа. «КХ» на одной створке, «АХ» на другой.

Алфик отворил и вышел. Железные буквы были искусно соединены между собой и с каркасом завитушками, заимствованными из народной декоративной живописи. Мастер хотел напомнить, откуда родом он сам и серебряная чета Хеллот.

Алфик соединил створки и закрыл за собой ворота.

Очередной рабочий день на стройке кончился. Неподвижно свисали с неба лоснящиеся тросы подъемных кранов. Яркий сумрак весеннего вечера начали прорезать городские огни. На фоне последних отблесков дня, растворяясь внизу в темной стихии фьорда, рисовались очертания холмов вокруг долины Осло. Город жег свою свечу с обоих концов, от центра к богатым кварталам западной окраины. Огни, огни… Неон. Витрины. Уличные фонари. Ближний свет и далекие огоньки. Освещенный город звездным небом простерся у ног Алфика. Эта картина была бы ему по душе, подумал он, Авг. Хеллоту. При помощи дождей и силы тяготения люди опрокинули небо, пропустили его через просеки электропередач и рассыпали звезды по земле.

Беря курс на опрокинутое небо, Алфик сначала развернул машину. Где-то в глубинах сознания возник обрывок мелодии, постепенно на него стали нанизываться слова, сперва по одному, потом сразу несколько, в смысловой связи. «Хлеба растут», — бормотал Алфик Хеллот. «Растут хлеба, хлеба растут?» Что-то в этом роде. «И время молодым». Что время молодым? «К уборке приступать». Точно, вспомнил, именно так звучат эти строки. И вроде бы автора звать Коре Холт. Приборная доска освещала снизу лицо Алфа Хеллота. Вообще-то ему не полагалось размышлять о картинах природы и вечном круговороте вещей. Нарушить круговорот, подчинить его себе, вырваться из круга. Вот на что он запрограммирован. Но очень уж прочно укоренились в его душе эти слова.

Ведя машину, Алф Хеллот заново видел перед собой горящие сучья, языки пламени над костром, искры, дым, что таял в светлой летней ночи, сливаясь с сумерками над Тюрифьордом. Холмы вгрызались зубцами елей в густеющий мрак над землей. Алф Хеллот снова был в лагере рабочей молодежи. Выстроившись кольцом вокруг костра, они пели про хлеба, что растут. Совсем не в его духе слова. А вот же, запомнились, и мелодия красивая. Это была первая встреча Алфика с хлебами, с елями, с присущим жителям восточных областей обостренным восприятием природы. И он пел вместе со всеми. Про молодых, которым предстояло пожинать то, что было посеяно Авг. Хеллотом и другими.

Он выехал на шоссе. Большая, тяжелой довоенной модели машина вплела свет своих фар в поток, направляющийся к центру, и сама покатила туда же. Тормозные огни — последнее, что увидела Констанца Хеллот из голого окна. Два уголька вспыхнули в облачке выхлопа — и погасли, сгинули совсем.

Дорога была свободна. Путь открыт, жми на всю катушку. Два часа спустя Алф Хеллот задвинул фонарь кабины, пристегнулся ремнями и, сменив баранку на штурвал, оторвался от земли.

 

MAYDAY

— Я звоню из Будё. Долго говорить не могу.

Связь работала плохо. Еле слышно, хотя она кричала:

— Будё! Ты сказал — Будё?

Его пальцы перебирали провод, по которому сочился крик, крутили его, вязали узлы.

— Это конец, — сказал Алф Хеллот черной трубке. — Навсегда. Смерть не почтовая станция, как тебе представляется. Где мы просто меняем лошадей и скачем дальше, куда нам назначено — вверх или вниз. К вечному блаженству или прямехонько в преисподнюю. Это конец, бесповоротный конец. Больше ничего.

Долго звенела тишина, прежде чем провод снова донес слова издалека.

— Есть один богослов, — послышался наконец голос Линды. — Католик, между прочим. Ранер, Карл Ранер. У него поразительные суждения по этому вопросу. Когда мы умираем, говорит он, это вовсе не означает, что душа отделяется от тела и обретает вечную жизнь. Напротив, человек никогда не освобождается от слагающей его материи. Слово ведь стало плотью и кровью. Умирая, мы не покидаем материальный мир. Только глубже в него проникаем. Наше мертвое тело сливается воедино с миром. Это и есть спасение. Слиться воедино с миром — значит слиться с Богом. Все мы христиане, и милость Божья распространяется на всех. Я думаю, Алфик, что и отец твой спасен. И то, что мы видели на Восточном кладбище, — не конец.

Алф Хеллот:

— Гниение и спасение — одно и то же? Ты это хочешь сказать.

— Алфик! — В голосе Линды звучала скорбь. — У тебя светлая голова. Слишком хорошая, чтобы все время прятать ее под шлемом. Слишком светлая, чтобы служить боеголовкой. Я только пыталась сказать тебе о твоем отце. Что я его по-настоящему уважала. И что мы были не так уж далеки друг от друга, как он думал и как ты думаешь. В том смысле, что мы оба стремились к познанию. Познанию мира, чтобы изменить мир. А стремление к познанию неотрывно от признания реальности. Единственный пусть к познанию Бога для нас, людей, лежит через реальность, через окружающий мир, нам надлежит открыть наше тело миру и слиться с ним.

Алфик вдруг отчетливо увидел окружающий его конторский интерьер, капли дождя на окне, серые летные полосы и камуфлированные казармы за окном. Быстро произнес:

— Я должен кончать. Хорошо, что поговорили. Позвоню еще из Бардуфосса.

— Алфик?

Вопрос из черного аппарата повис на тонкой ниточке.

— Да.

— Одна цитата напоследок. Шекспир: «Love is not love — Which alters when it alteration finds — Or bends with the remover to remove»

Алфик осторожно положил трубку на рычаг, но со мной связь не прервалась. Оборудование станции подслушивания в толще горы под Рейтаном включало и коммутатор, и дешифровальную аппаратуру. У меня были длинные уши и свободные линии.

* * *

Рука капитана Алфа Хеллота все еще лежала на телефонной трубке.

Ничто не сравнится с одиночеством — глухим одиночеством в пять часов, когда рабочий день окончен, а ночь с обещанием сна лежит за пределами китайской стены циферблата, опоясывающей наши собственные Срединные Царства.

Он поднял руку.

Посмотрел на хронометр на запястье. Опустил руку и снова взял трубку. Набрал другой номер, меньше цифр, и ставки ниже.

Ему ответила столовая. Повар мог предложить морского окуня с пюре из кольраби, вареным картофелем и маргарином. На десерт кукурузная каша. И тут ничего утешительного. Хеллот сказал спасибо и положил трубку. На мысу за окном, рябым от дождя, тянулись вдаль летные полосы, теряясь в морском тумане. Полным ходом шли работы по расширению ВПП и строительству новых помещений. Целые эскадрильи должны были расположиться в рассредоточенных подземных ангарах. И время не ждало. Работали сверхурочно. Хеллот видел рабочих с красно-белыми рейками и геодезистов, которые, зажмуря один глаз, горбились над растопыренными треногами теодолитов. Синий тягач тянул по рулежной дорожке длинную вереницу тележек, направляясь к рейсовому самолету на стоянке.

— Наверно, вы будете отмечать завтрашний день, капитан?

Хеллот медленно развернулся вместе со стулом. Теперь он сидел спиной к письменному столу и окну, а перед ним переливался красками роскошный букет из звезд и нашивок. Сам инспектор ВВС, генерал-майор Эг, и его молодой коллега в генеральском чине, Тюфте-Юнсен. Далее, командир базы — полковник Хейне-Эриксен, начальник его штаба — майор Колбьёрн Люнне и административная группа в лице подполковника Спирдала. И наконец, полковник Рёрхолт из службы связи вооруженных сил.

Будет ли он праздновать 1 Мая? От Дня международной солидарности трудящихся мысли Алфика перебросили мостик к дню похорон. Весна и похороны хорошо совмещаются. Когда земля раскрывается после долгой зимы, самое время для похорон. Авг. Хеллот не хотел, чтобы его прах доставили в Ловру и там предали земле. Но и кремацию не признавал. А чтобы все было честь по чести: добротный гроб и погребение в земле. Восточное кладбище в Осло. Струи песка на крышку гроба. Пустые заверения священника. Венки — от профсоюзного секретариата, от партии, от химического концерна, от родных. Авг. Хеллот пал одним из первых. Но и когда остальные падут, дело их поколения будет жить. Соратники Герхардсена: Хокон, Мейсдалсхаген, Магнхильд Хагелиа, Конрад, Ментсен, Азак. Созданная ими Норвегия будет жить дальше.

— Ты улыбаешься? — заметил начальник штаба.

В самом деле? Хеллот сказал:

— Да, в нашей семье такая традиция. В день Первого мая отмечать единство и международную солидарность рабочего класса. Против диктатуры и тоталитаризма.

Начальник штаба не унимался. Он явно хотел завести Алфика.

— Но социал-демократы, особенно молодежная организация, сильно заражены пацифизмом. В том, что касается политики безопасности, на них положиться нельзя.

Алф Хеллот ответил:

— В мирное время мы, военные, очень уж подвержены консервативному мышлению. Послушать вас, так мир чересчур затянулся.

Командир крыла был настроен философически.

— Человек — жалкое творение, — примирительно произнес он.

— Мы голодаем, терпим нужду, — иронически подхватил интендант.

Офицер разведслужбы, который до сих пор молчал, решил все же высказаться:

— Рабочие, нерабочие. Будто не все работают. Все утром встают с кровати и отправляются на работу, всяк на свою. Я так считаю: жизнь общества зависит от циркуляции денег.

— С рабочим классом все ясно, — вступил в разговор один капитан, немногим старше Хеллота. — А что такое буржуазия? Буржуа — от латинского «бургус»: укрепление, замок. Стало быть, буржуи — те, что в замках живут? А где они, замки эти? Дома да хижины, никаких замков. Разве не так в нашем гимне поется?

Два последних оратора посмотрели на инспектора ВВС, надеясь прочесть на его лице одобрение. Однако лицо генерала Эга ничего не выражало. Представитель службы связи тоже воздержался от санкции. Радионавигационная станция слушала и пеленговала, предоставляя другим делать выводы.

Подполковник Спирдал нарушил затянувшееся молчание:

— Идеологии своё отжили. Измы ушли в прошлое.

— Особенно туризм, — пробормотал Хеллот. — И автомобилизм.

— Не говоря уже о реализме, — возвысил наконец голос генеральный инспектор.

— А ты что думаешь на этот счет, капитан? — добавил командир эскадрильи, не дождавшись реакции Хеллота.

Хеллот ничего не думал на этот счет. Он думал об очередном вечере с подобного рода жизненной премудростью, черпаемой из бутылки. Немалую часть суток верховным командующим вооруженными силами был Король Алкоголь, а скипетром его — пивная бутылка.

— Избавьте меня! — сказал Алф Хеллот, глядя в глаза генералу Эгу, самому молодому генералу в стране, сорока лет не было, когда получил это звание. — Увольте от этой адъютантской муры. Хочу вернуться в боевое подразделение. Хочу летать. Хочу на перехватчик. Я не создан быть придворным. Офицер связи — к чертям собачьим. Не хочу. Aide-de-camp! Дворянское отродье было ликвидировано в Норвегии полтораста лет назад. Пора и вооруженным силам избавиться от феодализма.

Командир крыла присвистнул. Начальник штаба сказал:

— Ну дает. Этот парень слишком жмет на газ.

— Да вы посмотрите сами, — продолжал Хеллот. — Томас Глёр, Терье Барр, Арне Пран и прочие. Ну ладно, Пран — свой парень, футболом увлекается и все такое. А вообще-то. Военное училище, два месяца армейской службы. Помощник комбата королевской гвардии. Канцелярист в штабе верховного командования. Три недели посредником у черта на куличках. И вот они уже капитаны — и прямехонько в штат адъютантов при дворце. Действительная служба — обучать парадному шагу курсантов военного училища. В следующий раз ты видишь их на газетной фотографии, стоят в парламенте с аксельбантом под эполетом и слушают, как король читает тронную речь. Дальше они могут уйти на более скромную должность — военного атташе на Гавайских островах или коменданта крепости Акерсхюс. Вот тебе жизненный опыт заурядного пряничного солдатика. От такой жизни недолго и зачерстветь, они и ломаются легко.

— Таков путь к звездам и нашивкам, — сказал командир эскадрильи и поднял глаза к потолку, точно увидел там звезды.

— Ну, капитан Хеллот, — улыбнулся разведчик. — Все карты разложил? А то я тоже хотел бы взять одну взятку.

Хеллот перебил его:

— Это один вариант, хрестоматийный. Другой — ребята из богатых кварталов, которые оканчивают военно-морское училище и проходят действительную службу, чтобы приобрести немного офицерского лоска и выйти в запас со званием, получив личное оружие и навык в кадровой рутине.

Стало совсем тихо. Видимо, все самолеты взлетели. И никто не шел на посадку. Разве что пикировал. В таком случае — беззвучно. Все смотрели на генерала Эга. Он не спешил взять слово.

— Лейтенант, — сказал он наконец. — Нет, простите, капитан Хеллот. Нам в военно-воздушных силах положено твердо-натвердо помнить одну истину.

В руке у генерала была трубка; он почистил ее, выдерживая паузу, затем продолжил:

— И заключается эта истина в том, что воздушный бой — одно. А сотрясение воздуха — совсем другое.

С того места, где сидел Алф Хеллот, ему был виден профиль командира базы. Волосы командира были напомажены, и, когда уголки его губ изогнулись в улыбке, как завивается стружка под рубанком, он вдруг стал похож не то на плейбоя Порфирио Рубиросу, не то на Али-Хана.

Хеллот тоже рассмеялся. Когда все отсмеялись, генерал Эг добавил:

— Согласен, капитан?

— Так точно, генерал!

— Завтра летишь в Бардуфосс?

Хеллот кивнул.

— Я приду на командный пункт, — сказал он. — Только сперва позвоню по телефону, есть одно личное дело.

Он резко встал. Поприветствовал, как положено: руки по швам и жест головой. Повернулся кругом и вышел.

Светлый предвечерний час. Затянувшаяся зима — или ранняя весна. Колючий воздух. Резкий порыв ветра вспорол дождевые тучи, открыв лоскут синего неба. Ветер дул в лицо Алфу Хеллоту, когда он побежал трусцой через летное поле к баракам.

* * *

Ничто не сравнится с полным одиночеством на исходе дня. До сна по-прежнему было далеко.

Алфик отпустил пальцем диск и сжал в руке телефонную трубку.

— Алло? — Женский голос с звонкими гласными юго-западных губерний. — Хеллоу?

Голос целовал ухо через провода, через трубку.

— Привет. Это Алф. Хеллот. Алфик.

Странные звуки, словно кто-то ворочался в трубке. И снова голос, знакомый, совсем близкий. Ловра.

— Алфик, ты! — воскликнула Китти. — Вот неожиданность. Ты из Осло звонишь, с аэродрома Рюгге? Хотя нет, ты ведь теперь больше в Техасах пребываешь. Или в райском саду под Бергеном.

— Ты как-то приглашала меня на стаканчик, но мне пришлось сказать «нет». Можешь ты теперь сказать «да»? В ресторане «Монти»? Здесь, в Будё. Или «Нуррёна» лучше подходит?

— Стаканчик? Прямо сейчас? — Голос Китти отдалился. — Понимаешь, я только что встала. Отдыхала после дежурства. Не знаю. Что-то не тянет меня на спиртное. Как твое семейство поживает?

Его искренний интерес звучал фальшиво на фоне ее сарказма. Не поддаваться, подумал Алфик и ответил невинным тоном:

— Спасибо. В порядке. Полный порядок.

— Я прочитала в газетах про твоего отца. Что он умер. Печальная новость. Прими соболезнование.

Алфик поблагодарил. И замолчал. За неправдой, которую он сказал, стояла правда, для которой у него не было слов. Он закрыл глаза.

— Ты слышишь меня? Алфик?

Голос словно приблизился. Ласкательное имя внушало надежду.

— Конечно, слышу, старушка! — Ласка за ласку. — Кажется, я в самом деле сглупил. Не знал, что ты дежуришь. Только по ночам? Гостиница «Рёнвик» или еще где?

— Еще где. Губернская больница.

— А сегодня вечером свободна?

— Есть способ отказаться так, чтобы тебя поняли. А именно — сказать «нет».

— Но это не твоя манера?

— Пожалуй, нет.

— Тогда порядок. Скажем, в шесть часов? Или семь?

— В восемь. Мы организуем танцы в Народном доме. Будет концерт, играет группа «Коллиз».

— Мы?

— Союз рабочей молодежи. Городская ячейка.

— Значит, договорились.

— Восемь часов. Есть у меня такая геометрическая тенденция — быть третьим углом во всех треугольниках.

— Потолкуем, — сказал Алф Хеллот.

Но Китти уже положила трубку.

Когда он вышел, дождь кончился. Тучи были исполосованы голубыми просветами. Кончилось темное время года. Пришла весна, и вечернее солнце выстроило среди облаков на западном горизонте нескончаемое факельное шествие в честь их двоих.

* * *

Пока проверялись пропуска, капитан Хеллот сказал: — Тебя сводили в ангар. Тебя и другое начальство. Я спрашиваю себя. Люди спрашивают себя. Они видят самолет, который садится только ночью. Черная машина без опознавательных знаков. Которую тотчас буксируют в особый ангар. Люди спрашивают себя. Почему там только американская охрана. Как тут не спрашивать себя. Спрашивают других. Получают уклончивые ответы. Встречаются в городе с американцами. Американцы разговаривают. За обедом сидят рядом с нами в столовой. Там тоже в молчанку не играют. Люди спрашивают нас. Люди спрашивают себя. Придет день, когда Иван тоже будет знать ответ.

Часовой вернул удостоверения, и они прошли через КПП. Генерал Эг шагал впереди. Он ответил, не оборачиваясь:

— У «Тандерджета» выявились кое-какие технические проблемы. В частности, на одной из радиоволн не ладится связь между самолетами.

Капитан Хеллот уныло кивнул.

— Гм, да. Трудности со связью.

Они шли по туннелю с люминесцентными лампами под потолком и амбразурами в беленых стенах. Хеллот не сдавался.

— Все равно нечисто это, — сказал он. — Вся эта затея с У-два.

— Цель оправдывает средство.

— И в чем заключается цель?

— В том, чтобы оправдывать средство.

— Силы небесные! А средство — какое? Оружие? Вооруженные силы? Мы?

Продолжая шагать, генерал повернулся к Алфу Хеллоту и сказал мягко, приветливо:

— Средство — то, что обеспечивает развитие лучших, более совершенных систем вооружения. Это стимулирует индустриализацию, требующую вложения капиталов, энергии, знаний, поощряющую импорт. Такая индустриализация может быть обеспечена только при авторитарных формах правления и угнетения. Но она созидательна в том смысле, что обеспечивает неуклонный рост экономики и связывает вооруженные силы всего мира в единой оружейной культуре. Такой ответ годится, капитан?

В разгар монолога генерал остановился. Уставившись в невидимую точку на белой стене за спиной Алфа Хеллота, он выдавал, словно через мегафон, заученные мудрые фразы, и на лице его было такое выражение, будто он только что открыл уравнение для квантового скачка от индустриального государства к атомному.

Хеллот на миг онемел, стоя в препарирующем свете потолочных ламп. Потом заговорил:

— Но ведь это… это же полное извращение идеи технического прогресса. Это… — Он хотел сказать «отвратительно», но нужное слово ускользнуло, и он ухватился за другую нить: — В прошлом ученые пытались создать вечный двигатель. Теперь на первое место в производственных планах поставили ядерную адскую машину.

Генерал Эг был уже далеко впереди, у очередного контрольного поста, и Хеллоту послышалось что-то вроде ответа от голубой генеральской спины. Что сделал пешеход, когда подошел к переходу? Хеллот догнал Эга как раз вовремя, чтобы вместе с ним пройти КПП. С грохотом отворилась стальная дверь. Шагая дальше бок о бок, они услышали, как она тяжело захлопнулась у них за спиной.

— Наша задача, — сказал капитан Хеллот, возвышая голос над пещерным звуком шагов, — наша задача — защищать наше воздушное пространство. Если мне сообщат, что на высоте около двадцати тысяч метров появилась Черная Дама, похожая на нечто среднее между реактивным самолетом и планером, с размахом крыльев до тридцати метров и с колесами на концах плоскостей, я поднимусь и трахну ее.

Хеллоту показалось, что по лицу генерала скользнула тень улыбки. Но разговор на этом кончился. Больше нечего было добавить. Они разошлись в разные стороны.

Командный пункт базы и оперативный центр сектора ПВО помещаются в бункере глубоко под землей. Хеллот поднялся наверх на лифте. Он чувствовал себя словно пловец, нырявший на большую глубину. Пловец, который, возвращаясь из пучины, достигает наконец поверхности — и упирается головой в толстый лед. Легкие готовы лопнуть, кричать нельзя, он снова и снова бьется головой об лед, по которому топают тяжелые башмаки. Пловец различает смутные силуэты, слышит странно преображенные голоса, видит, как серебрится лед от солнечных лучей, и все так же упорно бодает прозрачную преграду. Потому что вверху виден свет, видна ледяная синева, северное сияние и холодное, как неон, пещерное свечение. Пока не взрываются легкие и голос не потонет в крике, который не успевает вырваться из глотки, захлебнувшись водой и пеной.

Капитан Хеллот шел молча до самого выхода. Здесь он корректно ответил на приветствие часового. Двухэтажные бараки, покрашенные в желтые и оливково-зеленые камуфляжные цвета, окружали четырехугольный плац. Ветер трепал флаг на стоящем в центре плаца флагштоке. Над летной полосой, над покатыми дерновыми крышами рассредоточенных ангаров, над притаившимися под маскировочными сетями на стоянках перехватчиками, над белым куполом РЛС царила сумеречная тишина. Сигнальные бакены на южных подходах были включены. По обе стороны рулежных дорожек еще громоздились сугробы, насыпанные снегоочистителями. Норд-ост наполнял ветроуказатели соленым морским воздухом. Чей-то маленький самолет трясся на ветровых ухабах, идя над Вест-фьордом в сторону Лофотенов. Скрипела стальная дверь открытого ангара. Из барака дежурной команды доносился шум, в окнах горел свет. К северу от летной полосы мигала вышка гражданского диспетчера. За рулем «виллиса» Хеллота ждал ординарец. Алф сел в кабину, и ординарец взял курс на ворота в строго охраняемой ограде.

Они покинули базу и въехали в город, примыкающий к аэродрому с севера.

Немцы бомбили центр Будё 27 мая 1940 года. Когда «люфтваффе», сбросив свой груз, очистила небо, половина города лежала в развалинах. Теперь Алфа Хеллота везли через новый, восстановленный город. Вид большинства домов говорил о том, что строители были вынуждены спешить. Два этажа и почти никаких украшений на фасадах, к тому же исхлестанных ветром и дождем.

Китти сидела в кассе Народного дома, ей предстояло еще полчаса продавать билеты. Под приглушенный аккомпанемент заезженного танго и шаркающих ног в танцевальном зале они условились встретиться в баре на Большой улице.

Капитан Хеллот отпустил ординарца у входа в бар. Войдя, заказал «Полярный коктейль». Ожидая Китти, объяснил подвыпившему коммивояжеру, что этот напиток красного цвета соединяет русскую водку с толченой брусникой.

Наконец пришла Китти.

Она не стала ничего пить, и они направились в отель.

За целый квартал было слышно, что там в разгаре веселье. Воздух в маленьком зале, куда они вошли, загустел от дыма и мешанины голосов.

— Осло! — пробился сквозь гомон чей-то явно американский голос. — Как же, осмотрели мы город. Sure со всеми достопримечательностями. Корабли, корабли, корабли викингов, вигеландов, «Кон-Тики», «Фрам» и там и сям, памятники у парламента и прочие фигурные группы.

— Группы экстремистов! — возразил кто-то.

— И группы, которые отпускают товар ниже пояса.

— Удар ниже пояса?

— Нет, товар. Ниже пояса. Персона нон гратис. Дефиниция проституции. Но «Монолит» мне понравился. Что-то он напоминает.

— Он был бы великолепен. Если бы Фритьоф Нансен сделал его из резины.

— Символично, — продолжал американец. — Половые клетки вверх карабкаются. Но цели не достигают.

Китти и Алфик посмотрели друг на друга. Хеллот первым отвел глаза, повернувшись к окну. Ветер бодал углы домов. Море в гавани белело барашками. На северо-западе преграждала вид серая от дождя гранитная стена острова Ландегуде. Город Будё и аэропорт разместились на узком мысу, который выступает в Норвежское море к северу от Салт-фьорда. Сидя у окна в набитом посетителями гостиничном зале, Алф Хеллот посмотрел на часы. До 1 Мая оставалось каких-нибудь два-три часа. На шестьдесят седьмом градусе северной широты зима еще прочно удерживала свои позиции. По улице внизу тяжело катил грузовой фургон с запорошенным снегом прицепом. Фары грузовика погладили стены домов тусклыми мазками и пропали. Везет земное имущество коллеги, отслужившего срок в этих краях? Алф Хеллот резко повернулся спиной к окну.

В зале был по меньшей мере еще один американец, кроме того, который расписывал свое знакомство с Осло. Над красивым крупным лицом серебрились вьющиеся за ушами седые волосы. Наклонясь над батарейным проигрывателем, он отыскивал на виниле нужную бороздку, чтобы прослушать снова мелодии, которые пришлись ему по вкусу. Когда быстрая музыка сменилась балладой, американец бросил на Китти взгляд, распахивающий двери в спальню.

«I don't know what to say, — пел проигрыватель. — But I pray that you'll stay with me now that I need you so, don't you know, more than anyone will ever know»!

— Чарли Рич! — услышал Алфик Хеллот собственный голос. — Это же Чарли Рич. Я знаю этого парня. Он выступал в столовой на базе Уильямс в шестьдесят третьем году. Он самый, я не сомневался, что он со временем пробьется.

Китти промолчала.

— О'кей, — произнес норвежский майор. — О'кей, о'кей, о'кей. О'кей? Ну, в городе три десятка деятелей с синими бляхами ЦРУ. Ну и что? И четыре нилота из-за океана. И свой ангар им предоставлен. И квартируются отдельно. И самолет в черный цвет покрашен. И нет у него опознавательных знаков. И всегда ночью садится. И сразу же буксируют его в ангар с американской охраной. И ангар этот стоит особняком. И никого из нас, норвежцев, туда не пускают. И Черная Дама — вовсе не летающая тарелка. И не возит она зелененьких марсиан. О'кей, so what? Что-то ведь должно оставаться тайным. Нельзя ведь, чтобы «оранжевые» раньше нас узнали, что нам известно, только потому, что мы открытое общество, а они спрятались за железный занавес.

— Вот именно! — подхватил рыбопромышленник из Финнмарка. — Я за такую политику. И за то, чтобы выпить. Разрешите предложить дамам пятнадцать-шестнадцать бокальчиков портвейна?

Фамилия рыбака была Хагеруп, имя тоже. Плюс еще Хансен где-то посередине. Хагеруп Хансен Хагеруп. Кроме бренди и портвейна он велел всем подать палтусовый балык, который магазин Отто Коха поставлял в рестораны по бешеной цене.

— Я ем только рыбу с привкусом динамита, — добавил он с полным ртом.

Тут во второй раз подал голос Марвель Осс. Перед тем он тихо предупредил Алфа Хеллота: «Так надо. Мы друг друга не знаем». После этого они только внимательно обозрели друг друга. Алфик убедился, что Марвеля Осса еще больше разнесло. Минувшие годы словно прибавили годовых колец его туше. Ему уже не только на кальсоны требовалась резьба, чтобы навинчивать на живот.

Уписывая балык, Марвель Осс произнес:

— Некоторые, определенные подразделения ВВС всегда непосредственно подчинены союзному командованию, например перехватчики, которые несут боевое дежурство здесь, в Будё.

Алф Хеллот перевел взгляд с Марвеля Осса на Китти, обратно на Марвеля Осса и сказал:

— Существует понятие норвежской базовой политики. Существует также понятие норвежского суверенитета. Норвежского премьер-министра звать Эйнар Герхардсен. Он, в частности, произнес речь на натовском совещании в Париже в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году. На норвежском языке, так что ты эту речь, наверно, не понял.

— О'кей, — отозвался Марвель Осс. — Конечно, ты вправе стоять за то, чтобы у твоих детей были генетические дефекты. Мы живем в свободной стране. Можешь сунуть голову в песок, чтобы не слышать об экспериментальных взрывах в атмосфере. Лично я предпочитаю зондировать почву, чтобы знать, на каком я свете. И тогда выясняется, что отсюда недалеко до Новой Земли. Кто-то должен подняться в воздух и проверить, что происходит, делать замеры, чтобы парни в лабораториях могли разобраться. Пока пикша и сайда в Салт-фьорде не повернулись кверху брюхом и не превратились в ориентиры для лоцманов. Лично я предпочитаю сам вытаскивать рыбу крючком. У тебя есть что-нибудь против?

— Это даже не предлог, — сказал Алф Хеллот, — а чистый подлог.

— Или взять оборону Северной Атлантики. Без Северной Норвегии не защитить порог между Гренландией и Европой.

— Как раз за это все мечтают умереть, — отметил Алф Хеллот. — Защита каких-то там несчастных морских миль международных вод. Почему это рыбные косяки в океане должны защищаться самолетами без опознавательных знаков? Американскими часовыми на норвежских базах? Пилотами, которым никто не давал разрешения совершать здесь посадку? Марвелем Оссом?

— Никаких проблем. — Марвель Осс улыбнулся. — Могу показать мой норвежский паспорт.

— Загляни в нужник, всего насмотришься, как сказал швед.

Марвель Осс непрерывно улыбался, улыбался все время, точно совсем перестал управлять мышцами лица. Если глаза — зеркало души, то его улыбка, всплыв на поверхность этого зеркала, разгоняла по лицу рябь бесчисленных морщин и ложилась кверху брюхом, будто дохлая рыба. Холодной пародией на белозубую улыбку пересекал одну щеку белый шрам — память о Диего Вонге и Сьюдад-Трамполино. Хеллот видел, что Марвель Осс переменился, хотя улыбка оставалась прежней. Он говорил иначе. Словно нарочно подбирал не те слова. Или ему не хватало слов, хотя он говорил по-норвежски чисто, без акцента. Или же он теперь был неуверен в значении слов вообще.

Серебристый Лис, который слушал пластинку с Чарли Ричем, не улыбался. В нем угадывался профессионал. Постоянно настороже, но нервы в узде. Хеллот видел, что выпитое не мешает ему внимательно следить за происходящим. Когда пластинка кончилась, он не стал ее менять. Пристально глядя в глаза Китти, он в то же время прислушивался к разговору Марвеля Осса и Алфика, который вдруг почувствовал, что явно наговорил лишнего.

Третий американец, знаток Осло, поднялся со стула и подошел к проигрывателю.

Он мог бы составить партнерство Марвелю Оссу в каком-нибудь дуэте комиков времен немого кино. Тощую фигуру венчал круглый шар непомерно большой головы с короткой стрижкой и такими огромными ушами, что ему, наверно, возбранялось появляться на улице без прав на вождение самолета. Мощные очки без оправы грозили высосать глаза из глазниц, и лишь постоянным напряжением лицевых мышц он удерживал их на месте. Возможно, именно этим была вызвана натянутая улыбка на его лице, а может быть, он просто улыбался от души остротам и потешным выходкам, своим и своего партнера. В общем, прототип американского студента из тех, что переполняют все летние отели, студенческие городки и джаз-клубы Европы. Вот только одет он был, точно дипломат, но это еще ничего не значило, ведь разъезжал же по всему свету пропагандирующий авангардистский джаз «The Modern Jazz Quartet» в строгих костюмах с узким галстуком.

Назовем его Войс-оф-Америка. Сейчас Войс-оф-Америка изогнул свою элегантную спину над проигрывателем. Однако в зале зазвучал не вибрафон Милта Джексона, а голос Бобби Риделла или еще какого-то юного петушка из южной Филадельфии.

— У-два, — произнес норвежский майор медоточивым голосом. — У-два? Первый раз слышу. Что означает это У?

Войс-оф-Америка выпрямился.

— Утилити. Utility Two, кодовое наименование «Утилити». Специальная конструкция фирмы «Локхид» по нашему заказу.

Серебристый встрепенулся. Войс-оф-Америка заметил это, смолк и сел на свое место. Серебристый что-то изобразил лицом и уставился в потолок. Рядом с ним сидела Китти, дальше еще одна дама, еще дальше — рыбопромышленник из Финнмарка.

Хагеруп X. Хагеруп добыл своими сетями изрядное количество лосося и вполне разумно вложил выручку в цирк, мюзик-холл и гульбу. Марвель Осс уже объяснил двум остальным американцам, что в таких причудах нет ничего удивительного, надо только знать психологию бесшабашных норвежцев с Крайнего Севера.

У рыбака было денег без счета. И сколько угодно подруг. И предостаточно времени, чтобы показать нашим союзникам лучшие места для лова сайды и морского окуня в Салт-фьорде. Неограниченный запас союзнического доверия. И непочатый край хороших историй, полных, как он говорил, юмора и уморы.

— Помню, — рассказывал он, — самого первого немецкого офицера, который приехал в Будё после войны. Это всего-то несколько лет назад было, после того как Западная Германия вступила в НАТО. И помню первое, что он сделал, когда ступил на норвежскую землю. Надел полевую форму, захватил лопату и кирку и махнул прямиком в лес. Зачем махнул — никому не объяснял, знали только, что он в сторону Рейгана подался. Когда же он вернулся, то принес с собой брезентовый мешок. Угадайте, что было в том мешке? А была там парадная форма «люфтваффе» приятеля Геринга плюс две бутылки мозельского вина. Выдержанное вино, урожая сорокового и сорок первого — самых лучших годов, по его словам. Но малый был не заносчивый, угостил своих новых союзников. Круг замкнулся, сказал он. Выпьем за расширенное натовское сотрудничество!

Три минуты Бобби Риделла на диске истекли. Его сменил Фил Филлипс, который исполнил отличающееся большей глубиной «Море любви», после чего зазвучала «Трагедия», солист Том Уэйн.

Рыбак пошел танцевать с одной из своих подруг, их примеру последовали Марвель Осс и другая дама. Алфик посмотрел на Китти; она отрицательно покачала головой. Серебристый Лис и Войс-оф-Америка тихо переговаривались.

Пластинка кончилась, и наступила очередь Элвиса Пресли. Войс-оф-Америка поставил «Are You Lonesome Tonight», и игла доползла до того места, где Пресли прерывает пение, чтобы процитировать Шекспира: «Кто-то сказал: весь мир — театр, и люди в нем актеры».

Историческая минута. Пресли и Шекспир танцевали вместе, щека к щеке, поэт из Старого Света и его американский жиголо; Пресли — красив и вечно молод, в черной коже и с лоснящимися волосами. Все танцевали, Китти и Алфик напевали сопровождающую мелодию, все играли свои роли на сцене мирового театра, Пресли, вновь перейдя на пение, окончил свой номер, и слабые звуки батарейного проигрывателя замерли.

Стало тихо. Все сели. Время шло.

— Кто-нибудь остановил бы эти часы! — пробурчал Марвель Осс. — Не выношу громкое тиканье времени.

Проигрыватель снова принялся перемалывать музыку. Серебристый ставил пластинку за пластинкой. «То Know Him Is to Love Him». «Broken-Hearted Melody». «Let It Be Me». «He'll Have to Go». Марвель Осс подсел к Алфику.

Глядя на Китти, он спросил:

— Медицинская сестра, говоришь? Лично я сказал бы, что вы собрались на ее крестины.

— Она не глухая, — отозвался Хеллот. — И говорить умеет. Спроси ее сам.

Рослый американец с серебристой гривой впервые обратился к Алфику.

— Медицинская сестра? — Похоже было, что он и впрямь искренне удивлен. — Сестра то есть? Что, в этой стране только церковь медицинской помощью занимается? Этот ваш институт сестер — это что-нибудь вроде лютеранского монастыря? Я-то думал, что нахожусь в развитой, прогрессивной стране.

— Чарли — баптист, — объяснил Марвель Осс. — Ты извини его. Он не ведает, что говорит.

Хеллот кивнул.

— Понял. К тому же в его словах что-то есть.

Марвель Осс по-прежнему глядел на Китти, обращаясь к Алфику.

— А ты любишь общество красивых женщин, — заметил он. Алф Хеллот закатил глаза.

— Слабовато. Напрягись, может, лучше получится.

— Пошли, что ли? — сказала Китти; в ее речи вдруг зазвучали местные гласные.

Серебристый встал. Его явно что-то беспокоило.

— Куда запропастился этот как-его-там?

— Хансен. Хансен X. Хансен, — подсказал Марвель Осс. — Его так зовут. А судя по тому, как он сорит деньгами, он козырной туз в северонорвежском мире бизнеса и увеселений.

— Куда он делся?

— Пошел курева купить, — сообщил Войс-оф-Америка.

— Там, откуда родом мы с Хеллотом, — сказал Марвель Осс, — дым покупать не надо. Мы получаем его бесплатно. Даже из дома выходить не обязательно. Открыл окно — и полна комната дыма.

— Пошли, — повторила Китти.

— Что она говорит? — Марвель Осс посмотрел на Алфика.

— Хочет уйти.

— Скажи ей, пусть научится ползать. Прежде чем ходить.

— Скажи ему, что он отвратителен. — Китти смотрела на Алфика.

Марвель Осс примирительно обнял Алфа Хеллота одной рукой.

— Про Эйнштейна слышал? — спросил он. — Про Альберта Эйнштейна?

Норвежский майор оторвал взгляд от бутылки.

— Эйнштейн? — произнес он, мотая головой. — Эйнштейн? Эйнштейн? У которого один шарик в мешочке?

— Ой, насмешил, — сказала Китти без тени улыбки.

Теперь Марвель Осс смотрел на Хеллота, хотя тот сбросил с плеч его руку.

— Слышал про тот случай, когда Альберт Эйнштейн летел из Берлина в Нью-Йорк?

— Не слышал. Никогда. И не верю в этот случай. После войны Эйнштейн ни разу не был в Германии. Так что Берлин исключается.

— Ты слушай. Понимаешь, Эйнштейн как раз написал в своем блокноте E=mc2, в это время пассажир, который рядом сидел, оторвался от газеты и спросил Эйнштейна, останавливается ли Лондон у этого самолета.

— Останавливается ли Лондон? И это все?

— Ага, весь анекдот.

— Пошли, — снова сказала Китти.

— Не вижу смысла.

— Вот именно, в этом нет никакого смысла. Стало быть, нет и необходимости, и незачем это делать. Веселье — вот единственное, в чем есть смысл и необходимость.

— Ха-ха, — сказал Алф Хеллот. — Если бог существует, сейчас он смеется над нами.

— Что ты хочешь этим сказать? — Марвель Осс явно перебрал.

— Пошли же, — настаивала Китти. Ничего особенного.

Китти уже направилась к выходу. Алфик поспешил за ней в коридор. Следом за ним топал Марвель Осс.

Они не стали вызывать лифт, спустились по лестнице. В вестибюле внизу догнали Китти. При виде их она было остановилась, но тут же вышла на улицу. Марвель Осс схватил Алфика за край мундира. Прогулка по лестнице отняла у него много сил.

— Гонка вооружений, — пыхтел он. — Вооружение. Тут есть только один выход.

— Какой же?

— В постель. Нажми на ее атомную кнопку.

Алф Хеллот вырвался и шагнул к двери. Марвель Осс продолжал:

— Она взорвется и тебя взорвет. Обоюдное устрашение. По принципу равновесия страха.

Это ли не уклончивый ответ? Алфик ощутил дыхание ветра и глотнул свежий воздух. По ту сторону гавани поблескивали мокрые скалы. На фоне гранита вызывающе белели голые березы. Дождя не было, но ветер ухитрялся выжимать из мрака редкие капли холодной влаги.

— Mayday, — услышал он за спиной голос Марвеля Осса.

Алфик посмотрел на свои часы. Первый час ночи. Марвель Осс стоял в дверях вроде бы уже и не пьяный.

Алф Хеллот зашагал по улице, не отзываясь.

— Что он сказал? — спросила Китти. Алф Хеллот поразмыслил.

— Первое мая. На его языке это означает «опасность».

* * *

Он посмотрел на нее, как скрипач смотрит на ноты.

Она дала знак, он взял аккорд.

Прозвучал чистый тон.

Он изменил постановку пальцев, перехватил гриф, провел смычком по натянутым на деке тела нервным струнам, и они отозвались свежим звуком.

Он взял верный тон. Сила звука росла. Он чувствовал это. Мортира изготовилась для выстрела.

Шепот одежды, тела язык. Горение кожи, крови крик. Иго плоти, всесилие чувств.

Ее мелодия, его лад.

Он принял ее, когда она спустилась к нему, точно свежий снег на потемневший глетчер. Так они трогали друг друга, ощущали друг друга, соприкасаясь кончиками пальцев, ладонями, кожей, телами, воспоминаниями, и были эти прикосновения робкими, как первый взгляд. Тело уже не шептало, оно кричало языком крови. Смычок все смелее гладил струны. И они отзывались громким чистым звуком.

Они распутали узел, связанный их телами, отделились друг от друга, разобрали конечности. И начали все сначала. Раздевались одновременно, следя друг за другом глазами. Долгая полярная зима зарядила их самих и все кругом трескучим электричеством, зарядила обоих — плюс и минус, положительный полюс и отрицательный. Всякий раз, когда они касались друг друга, проскакивали искры.

Алф Хеллот вымолвил через ком в горле:

— Мы можем телеграфировать. Друг другу. Беспроволочный телеграф. Без ключа, без провода.

— Да, Хеллот, мы с тобой можем парить. Можем летать. Сейчас взлетим и произведем заправку горючим в воздухе.

— Ты бортрадист на одной машине. Я на другой.

— Мы будем обмениваться импульсами жизни.

— Открытым текстом. Сквозь помехи извне. Без кодов и шифраторов.

Оба зажглись. Он весь напрягся. Она вся горела. Назад пути не было. Они ласкали друг друга плотью нежно, сильно, мягко, долго. Обменивались сигналами, и искра жизни переросла в пламя, сжигающее все на своем пути, как в первый день огня, высеченного осколками кремня. Они увидели языки пламени, которые разделились — по языку на каждого. Вместе они погрузились в блаженство. Объятые огнем, похищенным у богов, долго пылали ярким пламенем. Словно скалы плавились на солнце. Алфик никогда не испытывал ничего подобного. И никогда еще не слышал такого крика. Казалось, то вулкан выкрикивает лаву из самых недр планеты.

Высшее блаженство. В глубочайшей тайне.

Пилоты постоянно ощущают свой пульс. Сейчас его частота у Алфа достигала не менее 150 ударов. У нее тоже. Они развили одинаковое число оборотов. Отделившись от Китти, капитан Хеллот думал о фюзеляжах, баллистических ракетах и небесных телах.

Он обнаружил, что лежит на боку, опираясь на локоть, точно древний римлянин за трапезой. Рядом — она. Промискуитет, сказала бы Линда. Типичный пример неразборчивых связей.

— Небесное тело, небесное тело, — прошептал Алф Хеллот и провел указательным пальцем от крестца вверх по спине Китти, рисуя — без сопротивления воздуха — баллистическую кривую надежды.

Ему ответило лишь ее дыхание, и Алфик тоже почувствовал, как приближается сон. Перебирая короткими ножками, малыш Оле Лукойе привел Алфа Хеллота прямиком в сновидение, в котором Алфик голяком прыгал с льдины на льдину сквозь морозную дымку над Ловра-фьордом. Расстояние между льдинами неуклонно росло, и вот он, набрав скорость, уже отталкивается одной ногой от крайней льдины, а впереди только изморозь да черная вода. И льдина под ним уходит под воду, опора не держит. Алфик чувствовал, как по голой ноге вверх ползет холод.

Проснулся в той же классической позе и натянул на себя перину.

— Что ты там бормочешь, Хеллот? Небесное тело?

— Это про тебя. Ты небесное тело.

— К черту!

— Железный корпус?

Китти рывком опустила ноги на пол и решительно прошагала в ванную.

Звук текущей воды. В свете яркой лампы лицо, которое встретило ее в зеркале, на миг обернулось лицом пятнадцатилетней Китти. Чистое, гладкое, очищенное кислотной ванной чувств от возраста, умудренности и греха.

Хеллот ничего этого не видел, только слышал звук, слышал, как перестала течь вода. Окинул взглядом беспорядок в комнате. Ее одежда валялась как попало. Зияла пасть открытой сумочки. Его бумажник лежал на стуле, форма висела на спинке. Серебряные «крылья», капитанские звездочки, пилотка, отутюженные брюки.

По полу зашлепали босые ноги. Алфик закрыл глаза. И увидел Китти, как она входила в тускло освещенный бар всего несколько часов назад. Увидел, как швейцар и бармен подняли брови и поджали губы. Она же, не удостоив их взглядом, прошла невозмутимо внутрь, проплыла сквозь мишурную роскошь интерьера в оливково-зеленой штормовке нараспашку и красно-черном свитере, под которым явно не было бюстгальтера. Сколько времени прошло с предыдущей встречи? Во всяком случае, свитер был тот же, и джинсы, и коричневые резиновые сапоги с шнуровкой на грязных голенищах. Ковровое покрытие украсили комья черной земли, красной глины и мокрой травы. И не остановить ее. Слишком уверенна, самоуверенна и независима. Гибкой поступью канатоходца шла она по мягкому ковру так, будто враждебные взгляды подбрасывали ей со всех сторон льдины, по которым нужно было преодолеть бездонную пропасть ненависти.

Она благополучно добралась до берега. Алф Хеллот, коротко стриженный, в безупречной капитанской форме, брюки тщательно отглажены, ботинки сверкают в пестром радарном полумраке, поднялся с табурета и протянул ей руку. Но она распорядилась по-своему. Взяв Алфика левой рукой за предплечье, завела его руку себе за спину, другой ладонью легко коснулась его щеки и поцеловала капитана в губы. Коммивояжер, которому только что объяснили рецепт «Полярного коктейля», вытаращил глаза.

Алфик открыл свои.

Он снова был в бараке летного состава, в окружении мебели, унаследованной от немцев. Китти вышла из ванной. Ее движения были словно белый дым на сквозняке из открытого окна. Ее волосы пощекотали его лицо. Алфик напряг шейные мышцы и ответил на поцелуй. Китти тряхнула головой, отбрасывая волосы с лица, и выпрямилась.

— Я вижу семенного поставщика? — улыбнулась она, глядя на его обнаженное тело.

— А я — инкубатор, в котором семя будет храниться девять месяцев?

— !!!

Обмен репликами не затянулся. Китти легла рядом с Алфиком и ни с того ни с сего рассмеялась. Глядя на нее, Алфик тоже расплылся в улыбке. Китти постаралась принять серьезный вид. Сказала:

— Думаешь, мы все-таки подходим друг другу? Если как следует разобраться?

— Само собой. С другими парнями не гуляй.

И опять Китти почему-то рассмеялась. В кои-то веки и у Алфика появился повод для смеха. Потом наступила тишина. Им было на редкость спокойно. Они знали друг друга так давно, что могли разговаривать, перемежая беседу долгими паузами, произнося вслух отдельные фразы из потоков сокровенной мысленной речи. Так реки или каналы, забранные в трубы под большим городом, на пути к морю, к безмолвию, лишь кое-где выходят на поверхность медленными и мутными из-за сбросов и загрязнений струями, текущими вроде бы без цели и без смысла, без начала и конца. Или представим себе ребенка, который играет с радиоприемником, крутит ручки громкости и настройки. Долго играет тихо, крутит без шума, и вдруг на полной громкости — случайный, лишенный смысла обрывок речи, тотчас опять сводимый на нет. А чуть далее по шкале — новый речевой всплеск, ничем не связанный с предыдущим и на совсем другом языке.

Кто-то настроил аппарат на Китти.

— Я вот чего никак в толк не возьму, — произнесла она уже другим, серьезным тоном. — Я тебя не понимаю, Хеллот. Как ты мог оказаться в этом мундире, как мог очутиться не в том лагере. У тебя же были все предпосылки. Происхождение. И голова у тебя есть. О теле я не говорю, оно в полном порядке. Может быть, ты чересчур большим героем стал. И в борьбе за то, чтобы всегда быть первым, получил неизлечимые увечья. Тогда как случайная встреча аптекарши и мягкотелого начальника страховой конторы для меня обернулась, во всяком случае, толикой политического сознания в оценке окружающего меня мира.

Ее слова задели за живое. Душу Алфика Хеллота обожгло возмущение. Змеи и ящерицы подняли голову. Но Хеллот владел собой. Поиграв желваками, он сказал;

— Когда ты входишь в штопор. Когда происходит срыв пламени. Когда шасси не убирается. Расскажи тогда самолету о своей сознательности. И увидишь, что получится.

— Хеллот, старина Хеллот! О чем ты бормочешь?

— О том, что ты позабыла. Что вся твоя братия самозваных радикалов запамятовала. О знании. Силе. Самопожертвовании. Морали.

Китти нащупала на тумбочке спички и закурила.

— Мораль, ну да. — Она выдохнула дым. — Знаешь, о чем говорят люди в городе?

— Об убийстве таксиста, вероятно. О Чессмене в камере смертников.

— Они говорят о тебе, Хеллот. О тебе и твоей прекрасной морали. Они недоумевают. Они говорят о Черной Даме. Так люди здесь, в Будё, называют американский шпионский самолет. Все о нем знают. Знают, что мораль и свобода Алфа Хеллота сделали нас подневольной командой американского авианосца, который бросил якорь у крайнего предела и готовится к светопреставлению.

— Ты моя красная дама! — Китти всегда особенно нравилась Алфику, когда горячилась. Кончики его пальцев гладили сухую кожу. — Значит, в городе тоже слышали про Черную Даму. Есть и такие, что говорят о Белом Ките. Летающем по воздуху.

Глаза Китти проводили к потолку струйку дыма.

— Есть и такие, — подхватила она, — что сравнивают коммунистическую партию с большим пиратским кораблем, который плавает на выборной волне, надеясь на богатую добычу в виде баранов-избирателей. Знаешь, что сами коммунисты на это отвечают? Что они не грабители и не пираты. А ловцы, которые охотятся на Белого Кита истории под водительством своих великих капитанов. Подожди, пока этот твой кит, что летает по воздуху, будь он черный или белый, подожди, пока он выплюнет Иону в качестве свидетеля.

— Вот именно, — сказал Алф Хеллот. — Мы этого как раз и ждем. Тут мы с тобой согласны. Только я при этом не сижу сложа руки. И не болтаю в ожидании. Я кое-что делаю в отличие от некоторых мягкотелых радикалов.

— Лично я предпочитаю быть мягкотелым радикалом, чем прытким мальчиком на побегушках у Хокона Ли и Джозефа Маккарти.

Алф Хеллот сел прямо на кровати и сказал, посерьезнев:

— Если мы теперь кончим играть словами, фактом остается следующее: коммунизм как освободительная идея потерпел крах и сам стал величайшей угрозой свободе. Возьми хотя бы Венгрию! Как поступает партия, когда рабочие отвергают рабочий рай? Долой солидарность! Нет, Китти, на карту поставлена свобода — твоя и моя. Я приобрел определенную квалификацию, чтобы защищать свободу. Умею выполнять сложные маневры. Управлять совершенной матчастью. Одновременно я медленно, но верно постиг смысл таких слов, как достоинство, дисциплина, храбрость и честь. Самопожертвование. Тебя, наверно, мутит от этих слов. Но чего мне это стоило! Господи! Да я как человек был сломан до такой степени, что величайшей роскошью в жизни было для меня сидеть весь день на койке, держать в руках банку с пивом и тупо таращиться в воздух перед собой. Но я выстоял. Овладел сам собой и материальной частью, за которую отвечаю. Понял, что дело не только в цели, но и в средствах для ее достижения. В материале. Да будь ты трижды сознателен, не это главное. Я знаю кучу членов правой партии и других, таких же консервативных людей, которые, наверно, считают себя не менее сознательными, умными и душевными, чем мы. Но это не мешает им придерживаться прямо противоположных взглядов. Ты и твои единомышленники правы по всем вопросам, которые так значительны и лежат в таком отдаленном будущем, что никому не дано проверить их правильность, зато вы ошибаетесь во всех практических делах, которые поддаются проверке сегодня, сейчас.

Китти сделала последнюю затяжку, вытянулась поперек кровати и потушила сигарету. Пошарила на тумбочке, нашла часы Алфика и повертела их, вглядываясь в стрелки.

— Хеллот, — сказала она, снова ложась. — Честное слово, я тебя не понимаю. Ты ведь считаешь, что мир разумно устроен. Сидишь на вершине благополучия и воображаешь, что ты и все другие на седьмом небе. Когда ты говоришь о защите свободы, ты заботишься о защите своих привилегий. Наши социал-демократические старики мыслили шире. Отец твой и его товарищи. Вспомни Авг. Хеллота и все эти переговоры и требования об арбитраже, о росте покупательной способности. Пусть речь шла всего лишь о каких-то кронах, о грошах, за этим стояла воля к переменам. Если я против социал-демократов, это не потому, что они добивались полезных классовых компромиссов такого рода. Я против по другим мотивам, которых они так и не поняли. Не поняли, что политика — не только распределение совокупного национального продукта. Что политика — это стремление людей осознать себя как членов общества, творцов истории. И что их политика лишает нас истории. Ведь это всего лишь история бедствий и нищеты. Долой ее! В крайнем случае она восходит к временам детства Эйнара Герхардсена. А до той поры была только бездонная яма нужды. Социал-демократическое летосчисление начинается со вступления Норвегии в НАТО. Одиннадцать лет назад родился наш спаситель! Он отнял у нас историю и продал ее за американскую бомбу. А когда они сперва лишают нас истории, а затем грозят взорвать атомным оружием наше будущее, они тем самым лишают нас речи.

Алф Хеллот, совершенно голый, если не считать перстня с печатью семейства Хюсэен, сидя на белых простынях в окружении немецкой мебели и правил распорядка в рамке под стеклом, ответил:

— Что верно, то верно. Своими ушами слышу. Что мы лишили тебя речи.

В его голосе не было сарказма. Он ничего не добавил. Заметил вдруг собственную наготу.

Китти:

— Ты все спрашивал. Что такое экзистенциализм. Что я могла тебе ответить, восемнадцати-девятнадцатилетняя девчонка в свитере и спортивной куртке? Может быть, такой наряд олицетворял экзистенциализм в Ловре пятидесятых годов. Плюс то, что у меня не было других ответов.

— А сегодня? Что бы ты ответила?

— Что в основе жизнеощущения было чувство бессилия. Только любовь могла противостоять парализующему страху. Любовь немедленно, которая брала верх над самыми ужасными внешними обстоятельствами в тени атомного гриба и тотального истребления, в тени угнетающей религии и общества без истории, на переменах в ловринской школе, призванной сделать нас полноценными людьми. Немыслимый страх атомного века при мысли о том, что смерть человека питает жизнь, тогда как атомная смерть только смерти и служит, давал себя знать личной болью каждого человека в отдельности. Но перед угрозой тотального истребления мы, во всяком случае, переплелись в общем страхе, который заложил основу новой любви, новой веры в жизнь.

— Псевдософия! — сказал Алфик Хеллот. — Ты большой псевдософ, Китти. Тебе бы обратиться к психиатру с твоими сантиментами. Ты умеешь говорить непонятные фразы так, что всякому понятно — это вздор.

Китти снова закурила.

— Так я могла бы ответить на твой вопрос десять лет назад. Не сегодня. Я больше не верю, что любовью можно смирить атомную бомбу. Задуть атомный огонь тенор-саксом. Политика — это сегодняшняя форма проявления истории, со всеми плюсами и минусами. Именно политика решит вопрос жизни и смерти на земле. Я убрала подальше все мои пластинки с Маллигеном, Уорделлом Грэем, Жюльет Греко и прочими. Сейчас на повестке дня другие дела. Просветительская деятельность. Организаторская работа. Вовлечение молодежи в рабочий союз. Что-то из этого ты видел сегодня вечером. Чем ты и сам занимался дома в Ловре, только с противоположным политическим знаком. Так же тривиально. Продавать входные билеты. Кофе и минеральная вода. Выступление «Трио Коре». Устная газета. Ну и танцы под конец. Если левое крыло отколется и образует собственную партию, я буду там. Нам нужно действенное оружие в борьбе против атомных испытаний. Крутить ротатор и распространять листовки, писать лозунги, выходить на демонстрации, выковывать надежную альтернативу капитализму и тоталитаризму.

— Поздравляю, — сказал Алфик Хеллот. — Ты открыла, что такое власть. Через десять лет ты откроешь, что для ее завоевания нужна военная организация. И снова перед тобой встанет выбор: наша демократия или сталинизм?

— Прежде всего нужно просвещать людей. Люди не глупы. Мы должны разъяснять политику. Говорить с людьми. Даже с такими, как капитан Алф Хеллот.

Капитан Алф Хеллот начал одеваться. Белье тоже было военного образца. Трусы короткие, майка длинная. Повязав галстук, он сказал:

— Даже со стариной Хеллотом. Большая честь для человека, парящего в неведении на крыльях НАТО.

— Хорошо хоть не на крыльях искреннего убеждения.

Алф Хеллот, уже в полном обмундировании, закрыл глаза. И ясно увидел ее изображение. Но разве Китти — изображение? Все что угодно, только не картинка. Живой человек, от которого его отделяли какие-то сантиметры. Здоровое сильное тело, пригодное для всех надобностей, ночных и дневных. Он видел жилы на шее под каштановыми волосами. Мускулы. Выражение лица, когда она над чем-то задумывалась, крепко задумывалась, когда морщила лоб и хмурила брови, словно ей резал глаза яркий внутренний свет. Много было в этом лице, много — за ним, много женского.

Они по-прежнему стояли вплотную друг к другу, соприкасаясь только легким, едва осязаемым дыханием. Ее глаза — беспокойные, точно руки, скрещенные над головой: что они сигнализировали? До свидания или прощай навсегда?

С высоты своего роста Алфик смотрел на нее, на разделяющий волосы пробор, на лицо, на вздымающее грудь дыхание, на голые пальцы ног и ногти, которые почему-то навели его на мысли о возрасте, о бренности тела и его красоты. Китти не ответила на его взгляд. Она глядела прямо перед собой. Стало быть, видела голубую рубашку, синий галстук с тугим узлом ниже кадыка, капитанские звездочки на воротнике. Он бережно коснулся рукой ее волос, прижал их к уху. Пульс — его или ее. Алф Хеллот сказал:

— Хорошо, что ты пришла. Я рад, что встретил тебя. От нас самих зависит показать, что мы живем в свободной стране.

— Чистой, — добавила Китти. — Химически чистой стране с химически чистыми жителями.

Над ее головой, за пыльным окном, из иссиня-черного фьорда вздымались снеговые горы. Белые пики Бёрвасса. Одна из вершин гребня Клетков на юго-востоке? Рейтан под Фауске? Потухшие вулканы, застывшие в вечно бесплодной эрекции. На высоте осадки выпали снегом, там подморозило, и первые лучи нового дня уже высекали искры из белизны на южных склонах.

Ангельская белизна. Девственный снег.

Алф Хеллот был острием лыжи, режущим свежий снег. Белизна его не слепила. Он видел след, оставленный позади. Необходимо идти дальше. Он сказал:

— У меня еще одно свидание. С Черной Дамой.

— Шпионский самолет?

— Я трахну ее. Ты можешь говорить о ней. Я могу подняться и трахнуть ее. В этом вся разница.

Серебристый Лис сидел за рулем.

В новеньком «вольво» он ехал по Рёнвиквеген, направляясь к центру; сзади сидели Марвель Осс и тот, кого прозвали Войс-оф-Америка. Серебристый развил хорошую скорость и уже свернул на Большую улицу, когда заметил нечто необычное.

Организованное рабочее движение никогда не располагало сильными позициями в Будё. Город всегда был оплотом властей. Правда, губернаторы и церковники не одну сотню лет, хоть и без особого успеха, силились формовать северян по своему подобию, зато больше преуспели скупщики, преобразующие труд рыбаков Севера в приличный барыш для себя. Но ни эти тузы, ни их многочисленные помощники в городе не считали 1 Мая подходящим днем для демонстрации политической силы.

Тем не менее в это неожиданно прекрасное весеннее утро изрядное количество горожан сплотилось под знаменами и лозунгами Объединенного профсоюза Будё. Спозаранку звонкие звуки духовой музыки вселяли бодрость в горожан, зовя их на поле брани, и теперь множество лозунгов требовали дальнейшего прогресса, требовали разоружения и мира, настаивали на бойкоте режима апартеида в Южной Африке. На всем пути от школы выстроились зрители, и было их так много, что, когда символическое шествие исторической необходимости во главе со знаменосцами и музыкантами вступило на главную улицу Будё, сторонники прогресса и развития могли убедиться, что сама улица и тротуары по бокам битком набиты людьми.

Апрель в Салтенской долине выдался теплее обычного, и в день Первомая весеннее солнце сияло в кругу декоративно разбросанных по небу облаков, кои поощряли ораторов начинать свои речи живописными метафорами насчет отступающих пред восходящим солнцем туч, подчеркивая глубокий смысл, заложенный в этом именно сегодня, в день боевого смотра международного рабочего класса.

Серебристый Лис не видел ни солнца, ни облаков. Он резко выжал тормоза. Шведские автостроители потрудились на славу. Машина остановилась как вкопанная. Водителя и двух пассажиров на заднем сиденье бросило вперед. Откинувшись обратно, они увидели, как Большую улицу заполняют ряды демонстрантов. Серебристый тотчас уразумел, что ему не протиснуться мимо оргкомитета, музыкантов и знаменосцев. И еще кое-что бросилось ему в глаза. А именно развевающиеся красные флаги, профсоюзные знамена и развернутые транспаранты с надписями на непонятном, но грозном языке. Которые он истолковал по-своему.

Не долго думая, Серебристый врубил заднюю скорость и оглянулся через плечо. Боковая улица была пуста, еще не поздно ретироваться. Но одновременно он встретил взгляд Марвеля Осса, и этот взгляд озадачил его.

— Они проведали, — выпалил Серебристый Лис. — И теперь охотятся на нас. Нам надо убираться отсюда!

Войс-оф-Америка подхватил:

— Это же коммунизм? Чистейшей воды коммунизм! Коммунистический переворот! Они захватывают власть в этой стране!

Лицо Марвеля Осса по-прежнему смущало Серебристого. Не снимая ноги с педали, он сказал:

— Едем прямо на аэродром?

— Идиот!

Возглас Марвеля Осса адресовался в равной степени обоим его спутникам. Их поведение было до того возмутительно нелепым, что он даже не пожелал браниться во множественном числе.

Войс-оф-Америка сунул правую руку под пиджак, к левой подмышке.

— Пробьемся, — сказал он с надеждой.

— Пробейся в стратосферу! И оставайся там!

Серебристый понял, что сейчас самое разумное — снять ногу с педали.

— Это вот, — Марвель Осс кивком указал на шествие, — это демонстрация, контролируемая правящей партией, той самой, что пригласила нас сюда. Будем спокойно сидеть на месте, пока народ приветствует нас. Сегодня день труда, господа. Другими словами — Первое мая, и они демонстрируют в нашу поддержку. Когда они исправно продефилируют мимо, мы тоже присоединимся к шествию, проедем немного следом, после чего подкатим к гостинице. Спокойно, не торопясь.

Шествие было длинным и затянулось надолго. Группа рабочей молодежи шла где-то в самом конце. Нетрудно было узнать Китти, которая несла толстую пачку газет и сверх того дирижировала хором, скандирующим лозунги. Даже опустив стекло и высунув голову, Марвель Осс не смог разобрать, что именно с таким жаром возглашает хор в этой норвежской трагедии. Замыкал шествие еще один оркестр, изо всех сил старавшийся заглушить хоровую декламацию лихим попурри на темы Сусы. И наконец, за оркестром следовала анархическая ватага шпингалетов на трехколесных велосипедах и без оных. На том все и кончилось. Улица опустела. Серебристый отпустил тормоза и медленно покатил по Большой улице следом за арьергардом демонстрации.

На углу, за которым участники шествия растворялись в толпе на площади, Марвель Осс попросил Серебристого остановиться. Путем сложных физических маневров ему удалось извлечь свое непомерно громоздкое туловище из машины. Сказав Серебристому, чтобы ехал в гостиницу и ждал там, Марвель Осс повернулся спиной к своим новым соотечественникам и взял курс на площадь.

Он ступил на нее как раз в ту минуту, когда шло представление главного оратора. Нильс Хёнсвалд был трезвый политический деятель, его никакая погода не поощрила бы прибегнуть к цветистым метафорам. Прожженный политик, он представлял партию с коминтерновским прошлым и натовским настоящим, которая на базе такого исторического наследия развила специфическую форму тоталитаризма по-американски.

Как и следовало ожидать, председатель оргкомитета делал упор на другие стороны вопроса, подчеркивая несомненные заслуги Нильса Хёнсвалда перед партией, страной и народом. К шестидесяти годам он стал одним из самых опытных и облеченных доверием служак Рабочей партии. Он находился на вершине власти — своей и своей партии. С двадцати лет Хёнсвалд трудился в партийной прессе и представлял НРП в политических органах, преимущественно в небольших городах по берегам Осло-фьорда. В середине тридцатых годов стал редактором «Сарпсборг арбейдерблад», одновременно заседая в муниципалитете. В годы оккупации отличился на подпольной работе. Трижды был арестован немцами; сидел в концлагере Грини до мая 1945 года. Когда ворота лагеря открылись, для Нильса Хёнсвалда открылись также пути для более ответственной политической деятельности. На первых же послевоенных выборах он был избран в парламент и очень скоро заявил о себе. Спустя несколько лет после дебюта в общенациональном масштабе он восседал за королевским столом в качестве министра снабжения в первом правительстве Эйнара Герхардсена. С середины пятидесятых годов Нильс Хёнсвалд — легендарный руководитель парламентской фракции Рабочей партии; именно он внедрил парламентскую практику, прочно связанную с его именем. Он заседал в расширенной комиссии по делам конституции и внешней политики, стал членом президиума стортинга. Так что в этот майский день на центральной площади Будё поднялся на трибуну один из наиболее влиятельных (после самой верхушки) политических деятелей страны, в шляпе с высокой тульей и сером габардиновом пальто для защиты от порывов резкого весеннего ветра. Кто, как не Нильс Хёнсвалд, был причастен к политическим мероприятиям последнего десятилетия, призванным обезопасить жизнь и будущее норвежского народа, — от вступления в Североатлантический оборонительный союз до установки локаторов и пеленгаторов вдоль всего побережья и, наконец, размещения первых союзнических складов тяжелого вооружения, одобренного парламентом 10 декабря предыдущего года.

А Марвель Осс? Свободный, во всяком случае, от парламентской ответственности за что бы то ни было, он рыскал по всей площади, по парламенту улицы, тщетно пытаясь обнаружить Алфика Хеллота. Зато Китти, как говорится, сама бросалась в глаза. Она отнюдь не терялась в толпе. Энергично приступила к распространению своих газет, то и дело вступая при этом в жаркие дискуссии, и фразы, произносимые с трибуны в микрофон, явно не могли умерить ее пыл.

Марвель Осс терпеливо дождался, когда она завершила очередную дискуссию в острой конкуренции с громкоговорителями. И потерпела поражение, если говорить о силе звука. Стоя за спиной Китти, он прокричал ей в ухо:

— Твой возлюбленный — он что же, бросил тебя? Скажи мне, где сейчас лейтенант Хеллот, и я отомщу за твою поруганную честь.

Она удостоила его взглядом. И экземпляром своей газеты. Которая опустилась на Марвеля Осса, словно подаяние на ладонь нищего. После чего Китти круто отвернулась, вскинула руку с пачкой газет и принялась орать:

— Антиатомный выпуск! Антиатомная брошюра! Тридцать тысяч участников пасхального марша от Олдермастона до Лондона! Протестуйте против атомных испытаний и атомного безумия!

Люди оборачивались и недовольно шикали. Хёнсвалд уже начал свою речь. Вступительные фразы были произнесены, оратор сделал паузу, разгладил листки с текстом и продолжал:

— Сейчас трудящихся города и деревни больше всего заботит международное положение — голод, нужда, социальный и политический гнет в ряде экономически слаборазвитых стран, а также гонка ядерных вооружений, сеющая страх войны во всех великих державах. Эти обстоятельства определяют характер Первомайской демонстрации сегодня. Солидарность с цветными народами, требование международных акций помощи для улучшения условий жизни в отстающих странах и протест против дальнейших ядерных вооружений. Война нужде и борьба за мир!

Китти бросила его перебивать. Больше того, ей показалось, что он излагает ее мысли, то есть мысли левого крыла. Она слушала не без уважения. Хёнсвалд оказался более проницательным и трезвым, чем она ожидала от столь официозного натовского политика. Порой Китти даже готова была допустить, что Рабочая партия кое в чем отлична от буржуазного аппарата власти и партийной верхушке все еще приходится считаться с тем, что волнует народ.

— Всем известно, — продолжал Хёнсвалд, — всем известно, что атомная война сегодня означала бы гибель нашей цивилизации. Русские тоже понимают это и, конечно же, не меньше нас боятся такой войны. Доверие — вот чего нам недостает. Каждая из сторон опасается, что стоит ей в чем-то уступить, как у противной стороны возникает соблазн добиваться новых преимуществ. Они боятся, как бы не был нарушен так называемый баланс устрашения. Мы можем сделать доброе дело, оказывая нажим, чтобы стороны сдвинулись с мертвой точки и находили реалистические решения проблем.

…Доверие — вот чего недостает.

Марвель Осс не сдавался. Продолжал прочесывать площадь, следя одним глазом за Китти. Она не уходила, слушала речь о доверии и добрых делах. Но Алф Хеллот отсутствовал. Марвель Осс петлял в толпе, постепенно приближаясь к задним рядам. Громкоговорители вещали:

— Наша сегодняшняя демонстрация — звено в цепи этого нажима. Вместе с демонстрантами в других странах мы требуем, чтобы руководители великих держав сели за стол переговоров с твердым намерением добиться позитивных результатов, чтобы призрак войны раз и навсегда был изгнан с нашей планеты. Это требование всецело отвечает нашим насущным интересам, которые согласуются с нашим общим глубоким желанием жить в мире и безопасности, это требование отражает самую суть того, что волнует простых людей всех стран. Требование прочного мира стоит превыше всего, и, покуда существует опасность войны, организованным рабочим есть ради чего выходить на демонстрации.

Капитана Алфа Хеллота на площади не было. Марвель Осс окончательно убедился в этом. Во всей толпе не было ни одного военного. Он покинул площадь под бурные аплодисменты, которыми Китти и остальные участники торжества наградили мобилизующую речь. Митинг закончился исполнением гимнов. Марвель Осс и на Морской улице, у входа в гостиницу, все еще слышал патриотические песнопения.

Гостиница «Нуррёна» в Будё хорошо известна североамериканцам самого разного ранга, чина и звания. В столовых таких разных учреждений, как Пентагон в Вашингтоне, Лэнгли в Виргинии и Форт-Мид в Мэриленде, по сей день можно услышать громкую похвалу ее шведскому столу.

Тем не менее, когда Марвель Осс вошел в гостиницу, ни Серебристый Лис, ни Войс-оф-Америка не сидели в ресторане, уписывая бутерброды. А сидели они в вестибюле с пришибленным видом, держа в руках по бутылке колы. Марвель Осс посмотрел на одного, потом на другого. Оба молчали, тогда он медленно погрузил свою тушу в глубокое кресло. Газету, полученную от Китти, положил на столик. Шелест бумаги словно ножом полоснул тишину. Войс-оф-Америка скривился так, что уголки рта опустились чуть не до пупа. А лицо Серебристого явно нуждалось в неотложном косметическом ремонте.

— Я вижу два новых солнца на небосклоне? — Марвель Осс расположил свою точку равновесия в центре кресла и откинулся назад.

Однако ни одно из новых солнц не просияло.

Войс-оф-Америка допил свою колу.

— Пришло подтверждение, — произнес Серебристый. — Он вылетел из Пешавара по плану. С того времени о нем ничего не слышно. Пауэре… — он пожал плечами, — исчез.

— Сбит?

— Исключено! — выпалил Войс-оф-Америка фистулой. — Диверсия перед взлетом — единственное объяснение. Их зенитки так высоко не достают. Провалиться мне на этом месте!

— Осторожно! — сказал Марвель Осс. — Как бы ты и впрямь не провалился.

Серебристый подавился колой и закашлялся. Марвель Осс похлопал его по спине.

— Выше голову! — призвал он. — Представь себе Красную площадь в эту минуту!

— Красную площадь! — повторил Войс-оф-Америка. — Ты подразумеваешь Красную площадь Москвы в России?

Марвель Осс продолжал обращаться к Серебристому:

— Представь себе Красную площадь сегодня во время Первомайского парада. Представь себе, как на трибуне мавзолея внезапно появляется командующий противовоздушной обороной. Представь себе всех, кто видит, как он торопливо проходит мимо византийского синклита к партийному секретарю. Представь себе физиономию Никиты Хрущева, когда он слышит, что ему шепчут на ухо. И представь себе, что будет дальше.

— Ничего!

Серебристый поднялся с кресла рывком, который, возможно, был призван отразить прилив бодрости.

— Ничего такого, от чего мы не сможем отказаться. В худшем случае у них будет мертвый летчик и разбитый самолет без опознавательных знаков. Куски алюминия и кремированное тело. Ничего. Обыкновенный самолет метеослужбы, который сбился с курса. В любом случае фотоаппаратура заблаговременно уничтожена. Достаточно нажать кнопку. И аппараты взрываются. Без вреда для самолета.

— Представь себе еще одну вещь, — сказал Марвель Осс. — Представь себе, что кому-нибудь из них придет на ум поднять полярную шапку, чтобы посмотреть, что под ней кроется. Представь себе, что они обнаружат огромный электронный мозг с направленными на восток антенными ушами. Представь себе политический результат.

Серебристый посмотрел на обоих. Ответил:

— Что ж, пошли.

Марвель Осс продолжал сидеть. Войс-оф-Америка встал. И снова сел. Было слышно, как в столовой накрывают на стол. В вестибюле царила тишина.

Серебристый Лис тупо глядел на Марвеля Осса.

— Это конец? — произнес он негромко. И тоже сел.

— Да, — сказал Марвель Осс. — Это конец. The rest is violencel.

 

День освобождения

Он полностью переоделся.

Стоя нагишом перед зеркалом в комнате в военном городке, Алф Хеллот начал одеваться, медленно и обстоятельно. Зеркало отражало унылый барачный интерьер за его спиной, где единственным признаком обитания была железная кровать с шерстяным одеялом и смятыми простынями.

Сперва шерстяное белье — кальсоны и фуфайка. Толстой вязки синий свитер поверх теплого белья должен был защитить капитана Хеллота от самого лютого арктического мороза. Далее летный комбинезон защитного цвета с множеством замков-молний. Застегнув до подбородка замок на груди, Алфик натянул сапоги. Комбинезон пестрел эмблемами и личными знаками. Теперь капитан Хеллот был в полной форме.

Именная нашивка на груди, чтобы всякий знал его фамилию. Три звездочки говорили о ранге. «Крылья» — престижный символ пилотского звания. Буквы на синем кольце, окаймляющем голубой круг с двумя скрещенными кинжалами (эмблема его эскадрильи), сообщали, что он служит в 331-й эскадрилье Королевских норвежских ВВС. Выше концентрических окружностей — корона. Ниже — девиз эскадрильи: «За Норвегию». Наконец, еще один жетон свидетельствовал, какой самолет пилотирует капитан Хеллот. Сверхзвуковой «104 Локхид», развивающий скорость 2М. В полном облачении, держа в руке чемоданчик, капитан Хеллот вышел из барака.

Войдя в столовую, он сначала позвонил по двум номерам. Дежурный офицер на КП обещал распорядиться о заправке. Через двадцать минут к столовой будет подан джип. Прежде чем приступить к завтраку, Хеллот поговорил также с метеослужбой. Синоптик посулил слепой полет и умеренный ветер. Хеллот прошел в зал, налил себе кофе и сел за столик. У повара все было готово. Верхний свет в пустом зале озарял столы, точно лампы в бильярдной, где Хеллот был последним запоздалым игроком. Или последним шаром на зеленом сукне. Не считая звона посуды на кухне, стояла тишина. Хеллот съел яичницу из двух яиц, бутерброд с сыром и немного клубничного варенья. Первая страница вчерашней газеты сообщала, что сексуальный маньяк встретил смерть холодной усмешкой. После одиннадцати лет ожидания в камере смертников Кэрил Чессмен был казнен на электрическом стуле. Генералы Эг и Тюфте-Юнсен наперебой заверяли, что никто не запрашивал и не давал разрешения на посадку в Будё каких-либо самолетов У-2. Командир авиабазы полковник Хейне-Эриксен ничего не слышал ни о машинах такого типа, ни о летчике по фамилии Пауэре. Согласно НАСА, речь шла о так называемой летающей лаборатории, цельнометаллическом исследовательском самолете с турбореактивным двигателем «Пратт энд Уитни 57». Советский министр иностранных дел Громыко называл Норвегию соучастницей преступной акции. Уж не послало ли ЦРУ этот самолет по собственному почину, чтобы сорвать встречу в верхах в Париже? — размышлял один журналист. И выбор дня 1 Мая для этого полета был сознательной провокацией?

Алфик сложил газету и встал. День освобождения, если верить календарю. Меню явно спорило с календарем. Стоя возле стола, Алф Хеллот скривился и допил остатки кофе вместе с гущей.

Свет, озаряющий ВПП, был таким же резким и мертвенным, как освещение в столовой. Рулежные дорожки мерцали голубизной реактивного выхлопа и полярного сияния. На юге горы пилили синее небо острыми белыми зубьями. Тяжелые небеса плющили землю.

Ординарец ждал за рулем джипа с работающим мотором. Хеллот вскочил на сиденье, и они покатили к ангарам рассредоточения. По пути он приметил всепогодный истребитель F-86 «Сэйбр» с характерным черным радарным носом и заключил, что какая-то из двух эскадрилий — то ли 337-я, то ли 339-я — перебазировалась на север. Из одного ангара трактор выводил «Каталину», напоминающую в профиль ладьи викингов. Хеллот сидел, свесив наружу одну ногу; как только джип остановился, выбросил и вторую. Велел ординарцу возвращаться к административному бараку и протопал в дежурку.

Алф Хеллот не сразу узнал Кваксена. И Кваксен не сразу узнал его. Да и не в натуре Кваксена было выскакивать вперед. Он сидел в капитанской форме, погруженный в чтение какого-то комикса. Второй летчик, помоложе, в звании лейтенанта, листал апрельский номер «Воздушного резервиста». Он поднял взгляд на капитанские звездочки Хеллота. В свою очередь Алфик, глянув на лейтенанта, снова посмотрел на Кваксена, который с тягучей медлительностью опустил журнальчик, обнаруживая лицо, скрывавшееся за физиономией Альфреда Поймана на обложке.

Но Алфик Хеллот уже успел разобрать, кто там скрывается. Крупная голова. Густые светлые кудри. Тут же и мастер скоттхюлля опознал специалиста по преодолению препятствий.

— Ты, — произнес Алфик. — Ты опять.

— Нас в стране так немного.

— Три с половиной мегабоди, верно?

— Да, жертв атомной войны можем сосчитать по пальцам одной руки. Если верить Герману Кану.

— Но мы-то воздержимся? — сказал Хеллот. Кваксен присмотрелся к нему.

— У тебя усталый вид. Жар-птица обзавелась серебряными перьями?

— Цена ветеранства.

— Ветеранство на каком поприще? Карьеризм? Холодная война? Адъютантская суетня при штабе генерала Эга?

— Служба ППП. Полеты, пьянка и др.

— И следующее место службы — Пешавар в Пакистане? Могу пожелать удачи?

Алф Хеллот не нашел нужных слов. Очевидно, о маршруте Пауэрса и У-2 было известно не один день. Кваксен ни за что не сумел бы за сутки придумать такую реплику. Сейчас он продолжал:

— Хотел бы я участвовать. В таком деле. Облет страны. Сила! Лететь над ними. Быть у них, но над ними. Порнография своего рода. Смотреть вниз на их ядерное оружие, пусковые установки и секс-бомбы. И фотографировать голую правду.

Второй летчик усмехнулся и отложил журнал. Алф Хеллот сказал:

— Хуже всего, что главной задачей полета У-два было обнаружить советские атомные базы. Их не так много, как мы думали. Менее полусотни межконтинентальных ракет, примерно в три раза больше стратегических бомбардировщиков и три-четыре сотни ракет средней дальности. Слабовато. Ракетное отставание Запада — вольное сочинение управления развлекательных предприятий Пентагона, Голливуда и ЦРУ. Точнее будет сказать так: разрыв есть, но в нашу пользу. Теперь мы знаем, насколько слаб Иван. И Иван знает, что мы знаем. И мы знаем, что Иван знает, что мы знаем. Сильные стабильные Советы не опасны. А как почувствуют себя в окружении, могут рассвирепеть. Полеты в Будё и из Будё вынуждают их вооружаться, товарищ.

Кваксен оторвал ноги от пола и скрестил их на железном стуле перед собой.

— Помнишь Пауэрса? — спросил он. — Фрэнсиса Гэри Пауэрса?

— Нет. Деревенщина со Среднего Запада?

— Землекоп из Бурдайна, штат Кентукки. Son of a miner, miner's son, если тебе это что-нибудь говорит. Машинист шахтного подъемника, что-то в этом роде. Он был на базе Уильямс, когда нас туда привезли. Закончил курс в начале пятьдесят третьего, если не ошибаюсь. После чего перебрался на базу Льюк под тем же Фениксом, чтобы осваивать F-84G.

— Видно, потом еще кое-что освоил.

— Delivery Course DD50. База Сандиа. Совершенно секретно. Обучение погрузке и сбрасыванию атомных бомб с боевых машин.

— Плюс испытательные полеты на базе Мэрдок?

Кваксен не стал возражать, и капитан Хеллот начал облачаться в противоперегрузочный костюм. Тесный корсет от пояса до голени накачивался в самолете сжатым воздухом. С ним Алф Хеллот мог невредимым проходить сверхзвуковой туннель, выдерживать силу тяжести при входе в пике и центростремительные силы, когда закладывал крутой вираж. Наполняя корсет, сжатый воздух не дает крови отлить от головы, лишить пилота зрения и слуха, речи и мышления.

— Пауэре как личность ничего не значит, — сказал Алфик Хеллот, затягивая корсет. — К тому же у него нет военного статуса.

Кваксен изобразил свою самую ослепительную улыбку.

— Что верно, то верно, — отозвался он. — Могу подтвердить, поскольку я снова встретил его здесь, в нашей стране. В Будё встретил, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году. И я не помню, чтобы когда-либо видал более непорочных штафирок, чем Фрэнсис Гэри Пауэре и его коллеги. Но ты, возможно, слышал про такие организации, как ЦРУ и АНБ?

— Личность ничего не значит, — повторил Хеллот. — Другое дело организация. Они добились своего. Они, и Хертер, и призрак Фостера Даллеса. Парижская встреча в верхах торпедирована еще до старта. Противники разоружения завезли Эйзенхауэра так далеко, что ему уже не выплыть, не оправдать затею с У-два. Советы оставят политику мирного сосуществования. Они попробуют овладеть всем Берлином. Вот увидишь. Снова начнутся атомные испытания. Они будут вооружаться полным ходом. Иван получит больше пушек и никакого масла. Но и мы тоже будем помнить май шестидесятого и ощущать на себе последствия. Даже если холодная война не станет горячей.

Капитан Хеллот втискивался в еще одно одеяние. Аварийный костюм призван был спасти его, если придется катапультироваться над открытым морем. Во всяком случае, на несколько часов. Во всяком случае, теоретически. Костюм был резиновый, водонепроницаемый; воротник и манжеты плотно прилегали к телу.

Кваксен взял со стола пачку сигарет и встал, провожая взглядом Хеллота, который уже направился к выходу.

— Не делай ничего такого, чего я не стал бы делать. Помни о служебной характеристике!

— Это мои сигареты, — сказал второй пилот, и Кваксен положил пачку на место.

Алфик Хеллот ничего не ответил. Он ковылял по коридору к ангару IV.

От компрессора воняло дизельным топливом. Самолет был проверен, двигатель прогрет. Хеллот кивнул капралу, который вывел машину на предангарную площадку. Водитель заправщика собрал шланг и покатил обратно к складу. Задняя стена ангара была черной от раскаленного выхлопа реактивных двигателей, всосанного вентиляцией.

Рядом с самолетом висел светящийся спасательный жилет и ранец с парашютом. Хеллот затянул сбрую так, что чуть не оторвал себя от земли. Со всем этим снаряжением он мог совершить свободное падение, парить в воздухе, плавать на волнах Ледовитого океана. Алф Хеллот засунул голову в шлем. Зеленое противосолнечное стекло придало новый оттенок камуфлированному ангару и горным склонам вокруг базы. С юга крепнущий ветер нес плотную облачность. Хеллот подошел к самолету с красно-бело-синей эмблемой эскадрильи. Парашютный ранец бил его по бедрам, лямки врезались в пах. Пусть врезаются, лишь бы не оскопили его, когда парашют раскроется и он повиснет в воздухе под шелковым зонтом.

Пройдя последние метры, Алфик поднялся по трапу в кабину и протиснулся на сиденье за штурвалом. Пристегнулся к креслу «Мартин Бейкер», застегнул ремешок шлема, подсоединился к кислороду. Включил радио и настроился на предписанную частоту.

Он был готов. Теперь капитан Хеллот был одет полностью. Самолет прогрет и подготовлен для полета. Алфик включился в машину. Твердый сплав «человек-машина» был готов к запуску. Курс — траектория стрелы надежды. Алфик Хеллот — вписан в наконечник стрелы. Он нажал кнопку, и фонарь кабины закрылся над его головой.

Алфик получил разрешение на взлет и поднялся в воздух.

* * *

Красная лампочка.

Одна из лампочек в кабине светилась злее любых световых табло, извещающих, что все билеты на последний сеанс проданы. Самолет круто набирал высоту. Один ангел — три тысячи метров. Лампочка продолжала настаивать, что все билеты проданы. Неисправность двигателя, пожар, отказ приборов и органов управления, утечка в гидравлике? В затверженной последовательности мозг Алфика перебирал возможные неисправности. Он проверил давление в гидросистеме, температуру выхлопных газов и давление топлива, пожарную сигнализацию, авиагоризонт, указатель курса.

Слишком резкий набор высоты!

Есть. Хеллот нашел причину. Он отдал штурвал от себя и держал его так, пока все стрелки приборов контроля работы двигателей не легли на зеленое поле. Бросил взгляд на пилотажно-навигационные приборы, проверяя курс, скорость и высоту. Два ангела — шесть тысяч метров.

Снаружи климат приближался к сибирскому. Но солнце грело сквозь плексиглас и резало глаза. Хеллот опустил дымчатый фильтр, и мир стал черно-белым. Затем он достал аэронавигационную карту из футляра сбоку кресла.

Будё Oceanic FIR. ENR 401.

На северо-востоке из облаков торчали зубчатые вершины гор в районе Люнгена. Хеллот опознал пик Еккеварре на севере, и карта подтвердила его правоту. Глянув еще раз на карту, Хеллот отрегулировал газ, уперся ногами в педали рулей направления и заложил левый вираж с крутым набором высоты. Красные крылья на авиагоризонте вышли из голубого полукруга, и кончик одного крыла окунулся в черное поле внизу. Завершив вираж, самолет выровнялся и вошел в южный коридор. Радио SKN 410 кгц. Взяв курс на радиомаяк под Эвенесом, Хеллот продолжал набор высоты до девяти тысяч метров. Общество трех ангелов его устраивало. Далеко впереди темнел вход в сверхзвуковой туннель.

Южный курс, которым следовал капитан Хеллот, пролегал вдоль гряды, отделяющей фьорды на западе от безлюдных скандинавских дебрей на востоке. Облака под ним сменились волнистой пеленой густого тумана. В пелене появились разрывы, они доходили до самой земли, становясь все шире и открывая все более обширные участки ландшафта. Под конец лишь длинные тонкие пряди тумана стелились между самолетом и землей. Фотоаппаратура была включена, и Хеллот мог регистрировать все происходящее внизу.

Стрелка радиокомпаса развернулась на 180°, свидетельствуя, что Хеллот и его супермашина миновали Эвенес и входят в воздушное пространство над губернией Нурдланд. Алфик отыскал в таблице частоту радиомаяка в Стейгене, лежащем к северу от Будё, настроился на нее и добился, маневрируя, того, что обе стрелки радиокомпаса стали в центр. Прибор подтверждал, что он выдерживает нужный ему южный курс.

Туман под ним совсем рассеялся. Далеко на западе Алфик различал светлые песчаные берега Лофотенских островов. Узкие белые полосы разделяли синюю поверхность моря и черную весеннюю землю, которую всего в нескольких сотнях метров от воды встречал белый сверкающий снег. На востоке фьорды упирались в крутые горные гряды района Бьёрнфьелль и пограничного массива между Норвегией и Швецией; этот массив постепенно выполаживался в сторону Норрботтена, а на юге скатывался гладкими скалами от вершины Стетинд к Тюс-фьорду.

Алфик снова проверил скорость, высоту, курс. Все было в норме. Когда внизу справа промелькнул Будё, он опять сменил радиомаяк. Нос самолета смотрел строго на юг. На километровом столбе Хеллот прочел расстояние. Два пеленга на радионавигационные станции «Лоран» дали ему точную позицию. Он сунул карту обратно в футляр на боку кресла.

Полуостров с городом Будё и длинной летной полосой на конце мыса пропал в морской мгле. Дымы металлургического завода застилали Му-и-Рана. Кучки домов по трассе, мерцающие вереницы островов вдали на западе… Тень самолета бесследно скользила по краю. Оставив позади область Хельгеланд, Хеллот пошел над губерниями Трёнделага и пролетел между Зрландом и Вярнесом, держа на прицеле голову отдыхающего скандинавского льва — Южную Норвегию. Курс, высота и скорость оставались неизменными.

* * *

Хеллот осторожно накренил машину и посмотрел вниз. Далеко под ним бугрилось горное царство. Он выровнял самолет и снова сверился с приборами. Стрела достигла вершины своей траектории. Медленно, плавно он отдал штурвал от себя, идя на снижение. Заложил чуть приметный правый вираж. Теперь точно под ним простерся центральный массив — Довре, Рондане, Ютунхеймен; у самой границы на востоке торчала вершина Сюльфьеллет, впереди угадывались горные пустоши Хардангервидды и Рюфюльке. Вторая неделя мая, а край все еще был одет белым снегом. Только бледные горные тени да розовые оттенки снежного покрова выявляли рельеф ландшафта.

Хеллот продолжал плавно снижаться, разворачиваясь вправо. Навстречу ему вырастали острые пики каменных громад. Устья долин открывались идущей с юга весне. На западе иссиня-черные фьорды оттеняли зеленые склоны и снежные вершины. Легкие тучки отрывались от плотной гряды облаков над морем и плыли над цепляющимися за сушу пальцами фьордов.

Хеллот различал все больше подробностей. Он приближался к низинам. Снова в кабине вспыхнула какая-то красная лампочка. Хеллот окинул взглядом пилотажно-навигационные приборы. Норма. Пульт управления рацией — порядок. Красный свет прибавил в силе. Алфик повел глазами дальше влево.

Ретроспектоскоп!

Лампочка ритмично мигала. Хеллот послал стрелку по шкале, и красный свет сменился зеленым. Покрутил ручку еще и увидел, как в настоящем на экране возникает прошедшее. Промелькнули его воспоминания о базах в Будё и на Эрланде, «История Норвегии» XII века, на миг наложились друг на друга лица Линды и Китти, прозвучали фанфары поэмы «Труба Нурдланда» — сочинение барочного священника Петтера Дасса, предстали взгляду Авг. Хеллот и побочные действия алюминиевого производства, неимоверно расплывшаяся туша Марвеля Осса. Затем — картины лапландского путешествия Карла Линнея, который, одолев пешком нескончаемые дебри Северной Швеции, круто свернул на юг и неожиданно обнаружил спуск в райский сад в верховьях Уфут-фьорда.

Быстро проверив курс и позицию, Алфик снова переключился на шкалу ретроспектоскопа, настраивая его на земной рай. Классический шведский слог Линнея рисовал Алфику Хеллоту все великолепие земли:

«Когда же мы к полудню преодолели горы и вышли на их край, то под собой внизу увидели казавшиеся травами весьма высокие деревья и ласкающий взгляд зеленый луг; те же горные травы, какие наблюдали мы на другой стороне, были и здесь. Мы пошли вниз, и кажется мне, я до сих пор продолжаю спуск, столь протяжен был крутой этот склон. Но внизу горных трав уже не было видно.

Когда мы наконец спустились, какое удовлетворение было даровано моему утомленному телу. После холодных ледяных гор я очутился в теплой, кипящей жизнью долине (я сел и поел морошки); вместо снега и льда смотрел на пышно цветущие зеленые растения (такой высокой травы мне еще нигде не доводилось видеть); после сильного ветра — чудный запах Trifolio florente (цветущий клевер) и других трав. О несказанно прекрасное лето!»

Алфик приближался к цели. Бросив взгляд на альтиметр, посмотрел наружу. Внизу матово переливались глинисто-серые ледниковые озера, зеленые речушки, фиолетовые блики весеннего леса. Ближе к фьорду ландшафт приобрел более яркий, металлический оттенок. Зеленее был лес с маленькими, сочными, готовыми вот-вот совсем раскрыться лоснящимися листьями березы. Длинные полосы мокрых от дождя гранитных скал прорезали редкий сосняк и березовые рощи на склонах. Бурливые реки протянули к фьорду свои мерцающие серебряные нити.

Сквозь низкую облачность впереди Алфик различал спадающие к синему фьорду ярко-зеленые склоны. Юго-восточный ветер кудрявил поверхность воды белыми барашками. По мере того как Алф снижался над фьордом, облачность редела, и под конец совсем прояснилось, лишь отдельные облачка лепились к самым высоким вершинам.

Зато появился дым. Легкий ветер расстелил его над фьордом бурой косой пеленой. Хеллот резко повернул на восток и решительно отдал штурвал от себя, еще круче снижаясь. Вершины по обе стороны фьорда по-прежнему были укутаны облаками, в которые всевышний упаковал земной шар, прежде чем спускать его с небес, чтобы у детей человеческих была своя игрушка. Хрупкое изделие, подумал Алфик, стремительно приближаясь к земле и чувствуя, как его вдавливает в спинку кресла.

И еще один человек видел, что Алф Хеллот приближается к земле. В недрах бомбостойкой горы на севере Ярена я обратил внимание на странности курсового вектора самолета с позывным капитана Хеллота. Я не мог сидеть сложа руки и смотреть, как растет отклонение от нормальных курсов. Нажав клавишу, я стал передавать позывной Хеллота. Никакого ответа. Я повторил. Позывной сигнал Алфика Хеллота. Радио продолжало молчать. Что-то стряслось. Алф Хеллот сбился с курса. Впервые. Он летел назад во времени, ориентируясь только по ретроспектоскопу.

Ниже, еще ниже. Алфик ясно различал плавильный цех. Другие корпуса завода. Улицы заводского поселка. Улицу Индзастрой. Ветхий летний дом семейства Хюсэен. Одичалый сад, где он когда-то стоял, сжимая потной рукой бечевку и направляя к земле большущего воздушного змея. Но змей превратился в сказочное чудовище из алюминия. В огнедышащего дракона с сверлящими глазами, растопыренными ногами и чудовищными мослами. И верхом на драконе, направляясь в сверхзвуковой туннель, сидел Алфик Хеллот.

Приборная панель перед ним ожила. Алфик поднял взгляд от ретроспектоскопа. Стрелка махметра поползла к единице. Внутри самолета, в кабине, он никаких перемен не ощущал. Стрелка остановилась, бодая одно и то же деление. Не иначе мышь в прибор забралась, сказал бы великий Егер.

Внезапно Алфик услышал. И заметил по поведению машины.

Стрелка выскочила на край шкалы.

Барьер.

Алф Хеллот проломил его.

Пробился на волю.

* * *

Звук дошел до Ловры только потом.

Первым самолет увидел Ялмар Хюльден. Он работал сверхурочно на стройке у Халвамола. Бригада уже собрала каркас и взялась за крепление стропил, когда он увидел самолет. Увидел, крепко ухватился двумя руками за стропило, зажмурился, снова открыл глаза — точно, самолет.

Но этот самолет шел над землей не выше, чем автобус из Хаугесунда. Шел с юга, через Хюствейт и Хонганвик. Ялмар Хюльден — обхватив руками стропило и разинув рот — не сводил глаз с самолета, который теперь мчался над фьордом, покачивая корпусом, точно гусь, и махая крыльями. Ялмар Хюльден не стал махать в ответ. С того места на самом верху воздушного каркаса, где он стоял, казалось, что самолет целится в просвет между двумя портальными кранами завода ферросплавов. Это же казалось обоим крановщикам — Долговязому Томасу и Ёргену Цветоводу, которые наперегонки выгружали уголь, доставленный из Дарема переоборудованным пароходом «Ева». Хуже того: было похоже, что самолет нацелился прямо на них. Долговязый Томас замер, сжимая рукоятки рычагов, да так и остался стоять, ровно мишень на полигоне. Ёрген же выпустил оба рычага и распластался на полу кабины; при этом грейфер на отпущенном канате полетел с полным грузом обратно в трюм, так что сигнальщик у люка, уверенный, что настал его последний час, перемахнул через фальшборт, спасаясь от двойной угрозы — черного града угля и огнедышащего самолета, который явно взял на прицел его бренное тело.

Промчался ли самолет над, или под, или между кранами, точно сказать не берусь; во всяком случае, он благополучно миновал их и понесся мимо заводских труб прямиком на Ялмара Хюльдена, который наконец-то выпустил стропило и сам ухнул следом на штабель досок этажом ниже. Когда он пришел в себя настолько, что смог повернуться и поглядеть вверх, самолет уже скрылся, бесследно исчез за горой Лёйнингсхейя. Одновременно крановщики на пристани услышали страшный грохот. Осколки лопнувших стекол кабины посыпались со звоном на Долговязого Томаса и простертого на полу Ергена Цветовода. Лауриц Холмшё находился внутри плавильного цеха, там грохот был слышен не так явственно. Зато у него на глазах вся стеклянная стена, обращенная к пристройке, раскололась, засыпав осколками сливные желоба. После чего воцарилась неестественная тишина, если не считать звяканья одиночных осколков, которые скатывались по разбитому звуковому барьеру, отрываясь от замазки.

Фру Констанца Хеллот — она приехала на несколько дней в гости к своей сестре в Хёлландстре — лишь услышала гром. Окна в доме устояли, и она продолжала заниматься своими делами. Как и фру Хетлебрекк, которая только что поставила вариться обед и испуганно выглянула в окно на кухне, спрашивая себя, что это на заводе сегодня взрывать затеяли и хоть бы никого не ранило. Но тут убежал суп, и у нее появились другие заботы. Что до Мабель Брюхёль, то она, прикатив на велосипеде в Эльвику, рассовывала по почтовым ящикам предвыборное приложение к местной рабочей газете, когда увидела самолет, совершающий сумасшедшие маневры, и сразу вслед за этим почувствовала жуткую боль в ушах. Конрад Хетлебрекк, работавший на загрузке смесительного бункера, за грохотом и пылью доломита, который сыпался с транспортера, грома не слышал и самолета не видел, только голову вдруг пронзила тупая боль. Закрепив тележку и расчистив горловину, он сел читать дальше книжку про ковбоев, причем даже не заметил, что пыльные стекла вокруг него лопнули и свежий воздух смешался с острыми иглами каменной пыли.

Стюркор Брюхёль в это утро разгружал вагонетки в конце транспортной галереи, заполняя бункера даремским углем. Внезапно сверху донесся звонок, и движение остановилось. Стюркор Брюхёль взял веник и прошел вдоль рельсов вверх, потом вниз, подметая осыпавшуюся с вагонеток мелочь. Затем отставил веник в сторону и сунул рабочие рукавицы в задний карман. Прислушался. Наверху было тихо, и канат пребывал в покое. Ни звука. Перешагивая через открытые люки бункеров, Стюркор Брюхёль подошел к окну. Облокотился на подоконник и выглянул наружу. Перед ним были река, многоквартирный дом, поселок, лесистые склоны с юной зеленью на макушках берез, долина и снежные вершины на севере.

Он тоже зажмурился, не веря своим глазам. И, открыв их, отчетливо увидел самолет. Даже разобрал, что самолет военный. Истребитель, который спикировал над горой Бюэр в долину Обэ и помчался на него. С каждой секундой все ближе и курсом прямо на Стюркора Брюхёля. Истребитель летел в жуткой тишине, совсем бесшумно, покачивая корпусом и махая крыльями.

Две мысли пронзили мозг Стюркора Брюхёля, прежде чем на него обрушился сверхзвуковой ураган. Первая мысль: война! Вторая касалась сына покойного Авг. Хеллота. Вроде бы Алфом его звали. Во всяком случае, он был в числе первых норвежцев, которых учили пилотировать истребители в Штатах. Пока его родители еще жили в Ловре, он не раз пролетал над городом и махал им крыльями. Но ведь не так же! Стюркор Брюхёль не двинулся с места, лишь невольно присел, когда брюхо самолета погладило корни его волос и вновь пробило звуковой барьер. Грохот был оглушительный, и не только там, где стоял Стюркор Брюхёль. Дома у фру Хетлебрекк упали со стены все семейные портреты, а в цеху, где Сельмер Хёйсанд сбивал с металла окалину и шлак, обрушилась сама стена. Он как раз поднял над головой семикилограммовую кувалду, когда стеклянная стена рассыпалась у него на глазах. Четыре тысячи маленьких прямоугольных стекол! Как если бы кто-то стукнул лыжной палкой по ледяной корке на голой скале. Вот так же легко искрошилась стена. Одни дребезги от нее остались, сказал Сельмер Хёйсанд, долбанув кувалдой металлический лист. Напоследок он увидел в открывшийся просвет самолет, который тут же пропал где-то за Рамснесом.

Когда истребитель приблизился к Ловре в третий раз, он шел гораздо выше, шел с юго-востока, высоко над Малдалским горным массивом. Теплая весенняя погода многих выманила из домов на свежий воздух. Похоже, на этот раз первыми его увидели мальчишки. Кент Хетлебрекк с братом Тленном, Бертиль Гронг, Арнольд и Расмюс Хёйсанды, Сюльфест Брюхёль, Стейнар Холмшё и другие ребята полосовали ржавыми финками влажную черную землю на пустыре за пожарной частью, когда

Расмюс Хёйсанд вдруг ткнул пальцем вверх и крикнул:

— Глядите!

— Самолет!

— Гляжу, да не вижу!

— Сейчас разнесет нас!

— И все вокруг!

Нож вонзился в землю по самую рукоятку.

Старик Ханс Хертинг Аттро работал в дневной смене в электродном цеху. Только он вышел во двор поглядеть на погоду и проветриться, как тоже увидел. Увидел в небе самолет с протянувшимся от хвоста четким инверсионным следом. Хертинг знал все на свете, разбирался он и в международных условных сигналах, принятых в авиации.

— Предлагает изменить курс, — объяснил он своему товарищу по смене, Квитбуксену, который оказался рядом с ним. — Не иначе опять этот Хеллот-младший. Стало быть, велит курс изменить. Крыльями вот машет. Это знак такой.

Изменить курс! Знак другим, чтобы покинули наше воздушное пространство! Но кто эти другие? Мы? Это нам следует изменить курс? Мы должны покинуть пространство?

Хертинг выплюнул эти слова вместе с коричневым сгустком жевательного табака. Этот сынок Констанцы и Авг. Хеллота затеял летать взад-вперед над Ловрой и махать крыльями. Подает знак наземной команде, Хертингу и остальным, чтобы изменили курс. Тем самым, что дали ему крылья, подняли в воздух и не дают упасть. Сверху, с высоты одного ангела, они, наверно, кажутся серой мелюзгой, чуть различимыми выпуклостями темной земли, черного асфальта, дымчатого цемента, на котором они стоят. Что ж, и впрямь серая мелюзга. Но крепкая. Шпалы, служащие опорой для рельсов, ведущих вперед. Слиперы по-английски, что означает также «спящие». Но сон их полон сновидений.

— Изменение курса! — Хертинг опять сплюнул. Понятно, когда молодой Хеллот летал на перехватчике из 331-й эскадрильи, знаменитой «Единички» в Будё, предлагая русским МиГам и Илам изменить курс, уходить в международное воздушное пространство.

Но здесь-то? Алфик Хеллот с образованием, которое обошлось в миллионы крон, сидит там вверху в машине, за которую уплачено еще больше миллионов, и что же он способен сделать? Какой-то жалкий знак. Он машет крыльями! Пристегнутый к креслу внутри самолетного корпуса, Алфик может говорить только языком кодов. Но жизнь — не путешествие, общество — не команда большого корабля, политика — не курс, который можно проложить на карте и выдерживать с помощью штурвала и рулей. История — не синее море и не чистое небо.

Хертинг все еще видел самолет. Он пересекал небо на севере по ту сторону звукового барьера, унося с собой шлейф из звука и мерцающего голубого света. Хертинг повернулся спиной и пошел обратно в электродный цех, в здание, которое работяги по старинке называют на английский лад Drum Shop, хотя на памяти людей там никто барабанов не делал и не продавал. Квитбуксен последовал за ним. Ерген Цветовод и Долговязый Томас подмели осколки в кабинах своих кранов и приготовились наконец возобновить разгрузку. Сигнальщик доплыл до берега, переоделся в сухую спецовку и теперь, стоя у люка, помахал рукой: «Поехали!» Ялмар Хюльден и его подручные потащили обратно наверх стропила. Фру Констанца Хеллот пребывала в счастливом неведении. Фру Хетлебрекк повесила на место семейные портреты в гостиной. Мабель Брюхёль развезла все свои брошюры. Конрад Хетлебрекк подкатил тележку к следующей горловине, и транспортер начал сыпать доломит в смесительный бункер. Стюркор Брюхёль заполнил доверху угольный и коксовый бункера, веником отправил следом мелочь и задраил люки. Сельмер Хёйсанд занес кувалду над головой, венчающей туловище, сплетенное из стального троса и сращенное с конечностями из того же материала. На пустыре за пожарной частью Сюльфест Брюхёль и Расмюс Хёйсанд начертили острием ржавой финки широкую окружность на влажной черной земле. Разделив круг пополам, они встали каждый на свою половину. Расмюс Хёйсанд первым метнул нож. Он вонзился в землю у самых ног Сюльфеста Брюхёля. Расмюс Хёйсанд провел прямую черту от лезвия и стер часть срединной линии, присоединяя к своим владениям треть территории Сюльфеста Брюхёля. Так сверхдержавы Сюльфест Брюхёль и Расмюс Хёйсанд захватывают земли, деля планету между собой и своими потомками.

Время от времени мальчишки — особенно Расмюс — поглядывали на небо над Грёдалом, где в последний раз скрылся истребитель. Но в небе было пусто. Самолет пропал и больше не возвращался. И след, который оставил Алфик Хеллот, был куда как непрочен. Ведь он чертил свои знаки в голубых небесах. Остались только белые инверсионные полосы на звуковом барьере, коих никто не умел прочесть, да и те, постепенно стираясь и расплываясь, под конец вовсе растаяли в прозрачной синеве. Или прочно переплелись с густым бурым дымом заводских печей.

— Давай! — сказал Расмюс Хёйсанд. — Давай, Алф Хеллот! Давай!

Планета была поделена на две половины. Расмюс Хёйсанд по самую рукоятку вонзил нож в чужое полушарие.

* * *

— Дракон девять-ноль. Дракон девять-ноль.

Я все еще видел его на экране. Время от времени вызывал по радио. Алф Хеллот снова поднялся на три тысячи метров и по-прежнему не отвечал. Скорость — пятьсот узлов. Внизу под ним белела снежная вершина Хаукелифьелль. На западе до самого моря простирались горные пустоши; на востоке четко рисовался силуэт вершины Гауста.

— Дракон девять-ноль. Дракон девять-ноль. У тебя неисправность? У тебя неисправность?

Шорох в эфире дал мне понять, что Алф нажал кнопку на штурвале, включая рацию. Но он ничего не ответил и тут же отпустил кнопку.

Блок радионавигационных приборов включает радиокомпас. Все еще настроенный на Вярнес, он принимал оттуда совсем слабые сигналы. Стрелки указателя несущей частоты слегка подрагивали. Хеллот больше не заботился о точности курса. Повернув на юг, он увидел край высокогорья. Увидел скалы и лес. Поблескивающие озера. Хеллот взялся крепче за штурвал.

Обеими руками он решительно и твердо отдал его от себя. Самолет наклонился. Хеллот еще сильнее нажал на штурвал. Стрелка альтиметра побежала по кругу, точно рулетка. Хеллот различал внизу зелень хвойного бора, розоватое сияние лиственных перелесков, отблеск озер, белки уцелевшего льда. Пике перешло в падение. Сигнальные лампочки превратились в цветные фонарики увеселительного парка. Сигналы тревоги звенели, словно колокольцы игорных столов.

Альтиметр сказал Хеллоту, что до земли еще далеко. Высота — две тысячи сто. С натугой он взял штурвал на себя, выводя машину из вертикали. Давление на тело уменьшилось. Благодаря противоперегрузочному костюму кровь не отлила от головы вместе с сознанием. Он видел быстро надвигающуюся землю. Мачты и провода электропередач еще не различал, но ЛЭП все равно просматривались длинными прямыми полосами в черном весеннем лесу.

Алфик не потерял управление. Он управлял своим голосом. Мог назвать происходящее. Крен, пике, штопор. Сознание его не оставляло. Но падение продолжалось. Сигнальные лампочки в кабине напоминали ему ярко освещенную рождественскую улицу. Порой он словно видел со стороны, как его машина падает по спирали вниз. Изо всех приборов глаза регистрировали только альтиметр, увеличенный в миллион раз. Его стрелка продолжала бить рекорды скорости. Рулетка не желала останавливаться. В остальном же все происходило медленно, грациозно, плавно — как плывет под водой искусный спортсмен.

Он вполне мог еще дотянуться до переключателя на радиопульте. MAYDAY? Вместо этого Хеллот включил форсаж и ощутил рывок, когда впрыскиваемое в камеру топливо добавило тяги двигателям. Альтиметр показывал, что он спустился намного ниже нижнего ангела.

Алфик прижал штурвал к груди, словно любимое дитя. В голове проносился заученный порядок действий. Несмотря на парализующую гравитацию, ему удалось поднять руку над головой. Рукоятка катапультируемого кресла. Земля приближалась все быстрее. Авиагоризонт и настоящий горизонт слились для него воедино. Альтиметр вел себя так, словно давным-давно проскочил ноль и нырнул в минусовый сектор шкалы, глубоко под землю. Алфик продолжал прижимать к груди штурвал. Одна рука тянулась к рукоятке отстрела. Лихорадочный взгляд на приборы — убедиться, что скорость самолета еще превышает минимальную.

Он что-то задел. Может быть, макушку дерева фюзеляжем. Может быть, ничего. Может быть, царапнул землю. Редкая крона сосны, густая мрачная ель, содранный со скалы клочок мха? Или сугроб, ледник, обвал, лавина, безлюдный белый простор? Машину и тело Алфика Хеллота била сильная дрожь.

Он — и мы.

Хочу жить. Хочу быть свободным. Не хочу умирать, гробить самого себя. Лишь одно отчаянное желание: изменить — изменить неподвластную мне невозможную ситуацию.

Хеллот уже не видел авиагоризонт. И он был ниже радарного горизонта. Настоящий горизонт исчез в подгорелой каше из солнца и туч. Исчез и знакомый голос, который пытался вернуть его вниз.

Свет и мрак, верх и низ, небо и земля переплелись в мозгу Алфика Хеллота.

Мрак пространства, времени свет. Боль обратилась высокой радиомачтой, которая мигала красным светом, белым светом, громкой речью, желтым светом.

Капитан Хеллот силился дотянуться до рукоятки отстрела. Он не смог поднять руку достаточно высоко. Перегрузка была слишком велика. Он повел рукой вдоль края кресла, нащупывая запасную рукоятку. Кажется, поймал. Теперь или никогда. Другая рука протянулась к радиопульту, чтобы настроить его на нужную частоту. Большой палец нажал радиокнопку, и я услышал голос Алфика, далекий, неясный, на неправильной частоте, и он говорил без позывных — своих и моих, нащупывая рукоятки отстрела и истребления, переключатели и выключатели, дай мне совет и еще один и начерти карту по которой никогда не пройду сделаю твой последний шаг не отступай ни на дюйм когда все сорвалось и ты прорвался заметь себе это с хлеба на воду в любую погоду к ней от него из-под ног ушло ставь все на карту карты открой жизнь коротка кошке под хвост лови на слове держи меня в мыслях но не в мозгу сорви свое зло и банк сорви ставь жизнь на карту и пусть перебор так и должно чересчур тяжело чересчур далеко чересчур далеко нести и след в небесах и фьорд в моем каменном сердце и весла без лодки и без уключин приведи меня в дом привяжи меня к женщине свяжи нас в узел когда придет час и надеждам придет конец.

* * *

Алфик слышит шаги и видит отца в темном зеве подвала.

— Веселей шагай, — говорит отец, — если не хочешь отстать.

Через сад.

Отец — впереди с лестницей, которую он ставит нижним концом на землю, а верхним упирает в ствол под кроной самой высокой яблони. Алфик догоняет его, неся пустой ящик.

Яблоня сбросила незрелые плоды, а спелые они сорвали — все, какие можно было достать с земли. Остались яблоки только на самой макушке. Они берутся вдвоем за ствол и трясут. Два-три яблока проносятся мимо них и шлепаются на землю. И все, остальные держатся крепко, сколько ни раскачивают они ствол с шелестящей листвой. Делать нечего. Придется отцу лезть наверх. Алфик подает ящик, Август берет его одной рукой, держась второй за перекладину. И карабкается вверх, вдыхая пропитанный осенним холодком прозрачный воздух. Рослый, костистый, узловатый мужчина одолевает ступеньку за ступенькой. Воздух еще светел, но уже за окоемом притаились сумерки, сулящие темную ночь и острый холод.

Держа лестницу, Алфик смотрит, как отец шаг за шагом поднимается вверх, пробирается между ветвями до самого конца лестницы; видит, как он протягивает руку и срывает яблоки. Слышит, как плоды стучат по тоненьким доскам ящичного дна.

Яблоня, совсем старая, щетинится сломанными и обрезанными сучьями, кора покрыта паршой и плесенью, большое дупло залито гипсом, чтобы ствол выдерживал увешанную плодами крону. Август забрался в самую гущу, его почти и не видно за листьями. А он все продолжает подниматься. Все поднимается и поднимается, растет и растет, выше кроны, выше яблони, над ветвями и над листьями, выше дома и всего сада, до самого неба в памяти Алфика вздымается костистая фигура.

И вот уже, раскинув обе руки, отец парит в воздухе, ровно бумажный змей. Узловатое дерево медленно выпрямляется и вытягивается, становясь туго натянутой бечевкой, к которой привязан змей. А внизу на земле стоит мальчуган, стоит Алфик, сжимая бечевку потной рукой. Высоко в небесах на темных крыльях парит бумажным змеем Август, а у подножья дерева маленький мальчик стоит, не выпуская бечевку, не выпуская комель, который норовит оторваться от земли.

— Спустись! — слышит он собственный крик. — Спустись! Спустись!

И дергает тугую бечевку, дергает лестницу, комель, тянет двумя руками. И он справляется с задачей! Не зря старался. Август спускается через крону с ящиком в руках.

— Н-да, — говорит он, — не густо. Но все равно надо было сделать это. Лучше самим собрать яблоки, пока мороз их не сбросил.

Держа ящик на вытянутых руках, Август показывает его Алфику. И правда, не густо. Считай, только дно закрыто. А собрали все. Крона над ними пуста. Август ставит ящик на землю и берется за лестницу. Пятится от яблони, выжимая лестницу над головой, так что она ложится горизонтально в воздухе. Просовывает правое плечо в просвет между перекладинами, упирается ладонью в бедро. И несет лестницу к дому, пружиня ногами.

Алфик стоит и смотрит на полупустой ящик. Попробовать, что ли? Надо! Он берется за края и напрягается. Поднял! Получилось! И совсем даже не тяжело, ни капельки. Но ящик большой, а руки у Алфика короткие. Он ковыляет к подвалу, ступая ногами наугад.

— Оставь ты его!

Голос отца из подвального зева.

— Поставь ящик! — повторяет он уже не так громко и строго, когда Алфик равняется с ним. — Брось дерьмо это! Спину побереги!

Алфик ничего не видит и не слышит. Он весь напряжение, из глаз брызжут слезы, в ушах стучит кровь. Ноги подкашиваются, руки отваливаются, спина изогнулась дугой. Миновав отца, он спускается по трем ступенькам в подвал, проходит к котлу и грохает ящик на пол. Ноша больше не закрывает ему поле зрения. И он видит глаза матери.

Голос отца в разделяющей их тишине:

— Ну, ты молодцом!

Констанца опускает взгляд, наклоняется с ножом в руке над ящиком, берет яблоко и втыкает в него нож. Крупное тело ее словно вытесано тупым топором некоего деревенского мастера. Пальцы привычными движениями вырезают сердцевину яблока, снимают кожуру.

Август тоже спускается в подвал. Садится; глядя на него, садится и Алфик. Они смотрят на пальцы Констанцы. Лестница висит горизонтально на крючьях на стене дома. Август достает из ящика яблоко и протягивает сыну, берет одно и себе, вытирает о штанину, кусает и жует, наблюдая, как Констанца бросает очищенные яблоки в котел, а сердцевины — в мусор.

Большущий медный котел блестит надраенными боками. Констанца засыпает сахар, мешает длинным деревянным черпаком. Варево быстро вскипает, яблоки превращаются в сплошное горячее сладкое месиво. Дно котла уже не видно. Алфик открывает рот навстречу черпаку, который протянула ему Констанца, дует и пробует.

Обжигающая сладость во рту. Звук шагов на ступеньках за спиной. Август поднимается наверх, в дом. Воздухе подвале упоительно сладкий.

На ходу отец говорит, не оборачиваясь:

— Ты там поосторожней! Не обожгись. Хватишь горячего, будет худо.

Констанца кончает размешивать. Ей и Алфику слышны тяжелые шаги в комнате у них над головой.

* * *

Над урезом воды тут и там четким контуром вдоль окоема возвышаются круглые холмы. Море бороздят могучие волны. Чайки разгребают воздух тяжелыми взмахами. Белые космы морского тумана ползут внутрь страны над моренной равниной. Рейсовый самолет пронизывает облака над горами на востоке и разворачивается над отмелями, беря прицел на летную полосу.

Скотина на выгоне привычна к небесным телам и к гулу моторов. Коровки знай себе мычат и жуют жвачку, а овцы снуют в мелколесье на зеленом склоне, объедая свежие побеги на березах.

Взобравшись на макушку холма, они пасутся на лужайке под антеннами, коим явно нет дела ни до блеющих овец, ни до опьяненных весной попрыгунчиков-ягнят.

Но под коровьими тропами, глубоко-глубоко под травой и дерном, на дне сияющей голубизной пещеры в бомбостойкой горе, я смотрел, как светящаяся белая отметка на индикаторе приближается к границе радиуса действия моей РЛС. Исчезающе малая величина… Белая электронная точка на экране передо мной — все, что оставалось от надежды. Рассказывали мне (Линда Хюсэен Хеллот рассказывала, не сам придумал), будто на холстах великих старых фламандцев всегда оставалась незакрашенная белая точка. В замкнутых пределах рамы, где царил диктат центральной перспективы, точка эта олицетворяла бесконечность. Скользя по баллистической траектории, белая точка на экране передо мной описала полную параболу и погасла, скрылась навсегда. Нам самим остается определить исторические и поэтические координаты этой кривой и на их основе вычислить точки перехода в бесконечность.

Бросив последний взгляд на экран, я убедился, что он пуст. Должно быть, именно в эту минуту до моего сознания дошло, что вместе мы располагаем системами наблюдения, которые хватают несравненно выше самолета У-2 и превосходят радиусом действия любые радары, системами, которые оснащены как ретроспектоскопом, так и интроспектоскопом и видят все — в прошедшем, и в настоящем, и в каждом отдельном человеке.

У-3.

Я выключил радар слежения и зашагал к выходу. Прежде чем выйти на солнце, передвинул стрелки часов на один час, переходя с военного на гражданское норвежское время.

За моей спиной компьютеры исправно капали свое «блип-блип, блипблип, блипблип»…

Спустившись в Ётто, я сел на мотоцикл и покатил сквозь весну на север, в Ставангер.

 

Тень самолета

На таксисте, который привез телеграмму, была фуражка с черным околышем, под пиджаком — теплый свитер. От улочки, где ему пришлось оставить машину, к дому вел довольно крутой подъем. Он изрядно упарился, когда наконец нажал кнопку звонка.

По случаю хорошей погоды наружная дверь с клеточками толстых стекол была распахнута, и, отдышавшись, водитель расслышал доносившиеся из комнат обрывки радионовостей. Выступая в Верховном Совете, премьер-министр Хрущев сообщил, что первого мая, около девяти утра по московскому времени, над советской территорией в районе Свердловска был сбит американский самолет-шпион. Самолет направлялся из Пешавара в Пакистане в Будё на севере Норвегии.

Он позвонил еще раз, кто-то убавил громкость радио, и послышались шаги. Бывая в родных местах, Констанца Хеллот обычно останавливалась у сестры. Эта сестра и подошла теперь к дверям. Дом ее представлял собой деревянный ящик довоенной постройки, с эркером и мансардой поверх двух этажей. Если не считать нескольких слоев краски, все оставалось как в день завершения строительства. Стоя на пороге, таксист видел тамбур с набором черных дождевиков, коричневых резиновых сапог и дамских зонтов. И обращенное к нему вопрошающее лицо женщины средних лет.

Его дыхание еще не совсем наладилось после рывка вверх по склону и не сразу колыхнуло голосовые связки. Он глубоко вдохнул, прокашлялся, глотнул, сделал новую попытку и смог наконец изъясниться достаточно внятно, чтобы узнать, что… фру Хеллот? Да-да, Констанца дома, здесь она. Сейчас, одну минуту.

Женское лицо скрылось. Водитель ждал. Он слышал шаги в комнате, затем, над бурчанием радио, голос, который крикнул имя фру Хеллот. Новые, торопливые шаги на втором этаже, вниз по лестнице, через тамбур к нему. Он опять прокашлялся и вытер лоб рукавом пиджака.

Фру Хеллот всегда принадлежала к разряду женщин, внушающих почтение. И она нисколько не изменилась с тех пор, как он видел ее последний раз.

— В чем дело? — осведомилась она.

На мгновение ее взгляд встретился с его глазами и тут же опустился на конверт с телеграммой в его руке.

Он не ответил прямо. Начал с глубокого соболезнования. Как и было у него задумано. Дескать, люди стольким обязаны Авг. Хеллоту. И вот такое печальное событие. В расцвете лет. Когда он мог еще столько успеть. Но и то другим остается только мечтать о том, чтобы сравняться с ним.

После такого введения они довольно быстро согласились, что погода хорошая и в этом году весна, можно сказать, ранняя. Вот только этот резкий северо-западный ветер в конце прошлой недели. И частые дожди. А впрочем, говорят же, что переменная погода очень способствует всякому росту в природе. Взять вот лес хотя бы. Глядишь, через несколько дней совсем в зеленый убор оденется.

После того как сей факт был точно установлен, таксист уже не мог больше тянуть со своим делом. Хоть он и не ведал, что там в телеграмме, все же сердце чуяло, что весть не из добрых. Всем было известно, что сын фру Хеллот — пилот реактивного самолета. И всякий, кто следил за газетами, знал, чем это чревато. Правда, в последние годы вроде бы стало не так опасно. Таксист сказал Констанце Хеллот, как это хорошо, что она не забывает земляков, навещает родные места.

Затем он подал ей конверт с телеграммой. Сколько времени прошло, как похоронили Авг. Хеллота — две недели, три? Известно, беда редко приходит одна, но столько невзгод на голову человека — это уже чересчур. Лучше бы он таскал на себе живых пассажиров, чем приносить в этот дом новую скорбную весть.

Констанца Хеллот приняла конверт с каменным лицом. Ничем не обнаружила своих чувств. Даже сказала «спасибо». Почему-то он ответил тем же. Для прощания оба избрали учтивые «до свидания». До свидания. До свидания. После подъема в гору обратный путь к машине показался вестнику свободным падением. Такое облегчение он ощутил. Плюхнулся на сиденье и покатил обратно на стоянку, к покеру и философическим рассуждениям под облаками табачного дыма в дежурке.

* * *

Констанца Хеллот слыла сильным человеком. Она прочла телеграмму стоя, один раз, потом второй. Медленно разобрала по буквам короткое сообщение в третий раз. Подпись — генерал Эг, инспектор ВВС. Никаких сомнений быть не могло. Но она приняла удар стоя. Хотя каждое слово на телеграфном бланке было что удар остро наточенным топором, они не смогли ее повалить. Она устояла. Констанца была тверда как скала. Развернутый бланк упал на чайный столик, а она устояла. Руки ее упирались в спинку кресла, словно штаги. И штаги не дрогнули, лицо не дрогнуло, и голос тоже не дрогнул, когда она рассказала сестре, что написано в телеграмме.

Рассказала и села.

С минуту они сидели молча, глядя друг на друга через столик; сестра на кушетке, фру Хеллот в кресле. Их разделяли полированная столешница, вязаная салфетка, верба в хрустальной вазе и столько пережитого вместе, что все было ясно без дальних слов.

Началась целеустремленная деятельность.

Ни в коем случае не предаваться ожиданию. Не сидеть сложа руки. Следовало встать. Найти человека с машиной. Собрать теплую одежду. Приготовить кофе и бутерброды. Уложить рюкзак. Главное — не сдаваться.

Констанца Хеллот ни секунды не сомневалась. Две мысли владели ею, две мысли, а по сути — одна. Что Алфик жив и что она найдет его. Это — главное. Все остальное — в свой черед.

Остальное не заставило себя ждать. Тут же встало перед ними в полный рост. С какой стороны добираться в район поисков? На чем? Притом побыстрее? Кто отвезет? Наклонясь над кухонным столом, две женщины изучали карты и автобусные маршруты.

Результат был малоутешительным. Дорогу через Хаукели редко расчищали от снега раньше первого июля. Можно ехать катером на юг до Ставангера, затем поездом или самолетом добираться до Кристиансанда. Оттуда рейсовым автобусом на север вверх по долине Сетесдал. Но это — день, а то и два пути. Легковая автомашина немногим лучше. К тому же у самих сестер не было ни машины, ни водительских прав.

Вряд ли я самой природой предназначен на роль ангела-спасителя. Думаю, я вообще ни в какие ангелы не гожусь. И все же не приходится сомневаться в том, что именно я спас положение. Deus ex machina — так эта роль называется в драматургии. После того как два главных женских персонажа перебрали и отбросили все варианты: начальника местной полиции, аварийную службу и прочие земные силы (заметьте — небесных в расчет не брали), внезапно раздался звонок в дверь.

Звук больно ударил в уши. По лицам скользнула тень. Но звонок повторился. Констанца собралась с духом и пошла к двери.

Она не узнала меня. Иначе и быть не могло, если вспомнить, как старательно я держался в тени на всем протяжении этой повести. А теперь вот явился, и, судя по холодному выражению ее лица, она видела перед собой всего лишь незнакомого молодого человека. Молодого человека без телеграммы в руке, не похожего на поставщика черных вестей.

Мы молча смотрели друг на друга, пока я не протянул руку и не представился. И как же она смутилась!

— Персон! Да ведь это Персон! Не сойти мне с этого места! Надо же, как люди меняются!

Так или примерно так реагировала Констанца Хеллот; я же с присущей мне серьезностью кивнул головой и вошел, подчиняясь ее приглашению.

Да, я слышал утренний выпуск последних известий. Я знал, что произошло. Сообщение об Алфике прочли во второй части выпуска. Главная новость касалась североамериканских руководителей, которые, как теперь выяснилось, обеими ногами угодили в русский капкан. Хрущеву оставалось только предъявить добычу: американский шпионаж, тайные операции, ложь. Пилот с У-2 жив. Сидит у русских в тюрьме. И самолет у них в руках. Государственному департаменту в Вашингтоне пришлось отказаться от своего первоначального утверждения, будто речь шла о сбившемся с курса самолете метеослужбы. Президент Эйзенхауэр тоже признал, что самолет выполнял разведывательное задание. Он взял всю ответственность на себя и заявил, что, поскольку Советский Союз — закрытая страна по сравнению с открытыми обществами Запада, демократические государства вынуждены добывать информацию нетрадиционными способами.

И уже после рассказа о свадьбе английской принцессы и о фотографе Армстронге-Джонсе диктор сообщил, что во время полета над Южной Норвегией пропал одноместный истребитель типа «104 Локхид». Поиски истребителя и его пилота, капитана Алфа Хеллота из Ловры, на первом этапе будут сосредоточены в районе между долинами Сетесдал и Сирдал и Форсандом в губернии Ругаланд. Слух об атомных боеприпасах на борту пропавшего самолета опровергался главным штабом как злостный и ни на чем не основанный бредовый вымысел. Это же относилось и к измышлениям о некоей связи между исчезновением иртребителя и делом У-2.

Горный район на стыке губерний Ауст-Агдер, Вест-Агдер и Ругаланд. И это они называют сосредоточением! Подумал я, но вслух ничего не сказал. Язык не поворачивался говорить, что они не представляют себе, где искать. Тем временем заговорила мать пропавшего Алфика Хеллота:

— Я-то всегда думала, что Персон сидит глубоко под землей. Что ты сидишь где-то там далеко на севере, чтобы кричать «берегись!», когда русские пойдут на нас.

Одетый с прицелом на дальнюю дорогу, словно полярник, я ограничился тем, что снял теплый кушак, после чего опустился на широкую софу с вышитыми подушками, над которой висел на стене красивый коврик.

— Не так далеко от истины, — признался я, усаживаясь поудобнее.

Констанца Хеллот остановилась передо мной, опираясь руками на спинку кресла. Сестра стояла за ее спиной. Для страховки, подумалось мне, если Констанца вдруг упадет. Но Констанца крепко держалась на ногах.

— А теперь? — спросила она. — У тебя отпуск?

— Нет, запуск.

Телефонный звонок заглушил дурацкую остроту. Я продолжал сидеть, фру Хеллот стоя прислушалась, когда ее сестра взяла трубку.

— Констанца! Тебя!

Фру Хеллот уже шла к телефону. Сестра передала ей трубку. Осторожно передала, как будто слабый контакт мог прерваться от резкого движения.

— Это Линда. Жена Алфика. Невестка, стало быть. Она живет в Рюгге, в губернии Эстфолд.

Объяснила младшая сестра фру Хеллот. Больше ей нечего было добавить. Да и мне тоже. Мы сидели, глядя по сторонам и рассеянно постукивая по полу ступнями. Телефонный разговор доносился до нас лишь обрывками. Но я вдруг вспомнил фамилию. Сестры. Тьёднарё. Фру Тьёднарё. Мы с фру Тьёднарё ждали. Я сказал:

— Будем надеяться. У них теперь отличные катапультируемые кресла. Стопроцентная гарантия.

— Да. — Фру Тьёднарё кивнула, глядя на сестру у телефона.

— Кресло «Мартин Бейкер» можно отстреливать даже над самой землей.

Ответа не последовало, но я услышал, как телефонная трубка легла на рычаги. Констанца Хеллот вернулась к нам.

— Она приедет, как только освободится. Ей надо договориться в школе, чтобы отпустили. И еще у нее сын на руках, так не бросишь. И Линда есть Линда: утешает себя тем, что кто хочет выиграть свою жизнь, должен ее потерять.

Я промолчал. Фру Тьёднарё спросила:

— Что она этим хотела сказать? Насчет выиграть и потерять?

— Сдается мне, — ответила Констанца Хеллот, — что в некоторых случах религию и идолопоклонство легко объяснить. Когда властители и богачи смотрят вверх, они видят только синее небо и пустоту, которую называют царством божьим. Когда же простые люди на минуту выпрямляют спину и поднимают лицо вверх, мы видим только фигуры наших угнетателей на исключительно скучном фоне. Но, — продолжала Констанца Хеллот, отметая сентиментальность и метафизику, — сейчас не время глядеть ни вверх, ни вниз. Мы должны смотреть вперед. Персон, у тебя есть машина?

— Нет, — сказал я. — Но…

— Но да однако! Мужчина без машины!

— Но у меня есть мотоцикл. Стоит там внизу.

Мы собрались за полчаса. Я еще раньше позвонил по двум номерам. Командование ВВС, сектор Южной Норвегии. Спасательная служба. Получил обещание, что еще до конца дня нас забросят в район поисков. Только время и путь отделяли нас от цели.

Столкнув мотоцикл с подпорок, я проверил, на месте ли Констанца Хеллот. Она кивнула. Руки в шерстяных варежках крепко сжимали железную скобу. Помимо варежек, на ней были вязаная кофта, штормовка с капюшоном и с резинкой в поясе, лыжные брюки и пестрые грубошерстные носки, вверху отвернутые на лыжные ботинки. Когда она кивнула, на вязаной шапочке мотнулась белая кисточка. Все в порядке!

Поставив вторую ногу на подножку, я газанул так, что заднее колесо пробуксовало на гравии. Констанца решилась на секунду оторвать от скобы одну руку, чтобы помахать сестре, которая осталась стоять на крыльце. Потом снова взялась покрепче обеими руками. Первые капли дождя легли на асфальт темными пятнами, когда мы выехали на главную улицу.

Наш путь лежал через центр, затем на юг вдоль западного берега фьорда. Дым из заводских труб слился с низкими тучами, которые все плотнее смыкались над нами. Ровно шумел тихий дождь; к моей великой радости, фырканье моего «тайфуна» сменилось таким же сплошным ровным гулом. Вскоре Ловра с одноименным заливом остались позади.

Возле усадьбы Рунэйд есть паромная пристань. Фьорд здесь неширокий, можно докричаться до другого берега, на котором расположен поселок Санд — белые домики в два ряда и белая церквушка на пригорке.

Кричать не понадобилось, но ждать пришлось полчаса. Говоря про это ожидание и последующий долгий путь, никуда не денешься от трех коротких слов.

Дождь. Дождь. Дождь.

Изрытая хлестким дождем поверхность залива у пристани. Светлые окна дождевой воды посреди фьорда. Ливневый дождь, когда мы съехали с парома на берег и пока ждали прояснения в молочном баре в Санде.

Потоки воды и размытый грунт всю дорогу вверх по долине Сюльдал. Белые космы тумана на скалах в Сульхеймсвике. Дождь во время переправы через озеро Сюльдал. Низкие тучи, мокрядь и все такой же докучный дождь.

Порывы ветра гнали морщины по глади озера.

Квиллдал. Бротвейт. Руалдквам. Снег — все ниже и ниже на склонах над белыми усадьбами.

И хлещущий косой дождь.

Барабанная дробь дождя по крыше пристанского навеса у Несфлатена. И потоки воды вдоль дороги вверх по долине Браттландсдал.

Все же мы доехали до Лоно, прежде чем сдались. Стоя под двумя неведомо откуда взявшимися елями, мокрые насквозь, мы смотрели, как дождь разбивает водное зеркало и резвые шквалики носятся туда и обратно над озером.

Дождь. Дождь. Дождь.

Мы ждали. Дождь стоял стеной, долбил землю, окопался кругом. Но у нас не было выбора. Я завел мотоцикл, мы уселись и по раскисшей дороге покатили дальше в глубь норвежского материка, края с рекордными осадками и заснеженными дорогами, края, где не врастешь в землю — не удержишься, края, исхлестанного дождями, с лицом хмурым от тяжелого труда и суровой набожности. Края, где крепким мужчинам всю зиму достает работы расчищать дорогу. С великим смирением крадется она мимо скал тесной долины; с одной стороны — отвесные стены, с другой стороны у самых дорожных тумб бурлит река. Только дорога из детства, уводящая из прошлого, сравнится с ней обилием опасных мест, крутых и узких поворотов, туннелей и пещер. Или дорога вспять, в былое. Для Констанцы Хеллот она была и тем и другим, ведя по следам паломников к чудотворному распятию, извлеченному из толщи голубого фьорда и повешенному над алтарем деревянной церквушки у конца дороги.

И чудо свершилось. Констанца Хеллот взлетела. Правда, у нее не было костылей, чтобы их бросить. Не было слепых глаз, чтобы прозреть. Не было язв, требующих исцеления. Но хляби небесные разверзлись, и святая вода очистила ее плоть от скверны. Став невесомой, Констанца Хеллот вознеслась в воздух. На еще свободной от туристов площадке кемпинга у озера Рёльдал началось небесное странствие матушки Хеллот.

К этому времени дождь поумерился и тучи поднялись выше. Сквозь мелкий ситничек мы с Констанцей видели утесы по обе стороны долины. Увидели и вертолет высоко во мгле над водопадом Нёвле на востоке, задолго до того, как он сел. И проводили глазами его стремительный спуск на площадку, где мы стояли в ожидании, накрыв мотоцикл брезентом. Лопасти ротора рубили струйки дождя, разбрасывая капли во все стороны. В момент посадки и нас захлестнул воздушный вихрь. Один из пилотов выскочил и побежал к нам, придерживая рукой фуражку.

Объяснялись мы в основном жестами. Но все было понятно. В кабине вертолета было два свободных сиденья да еще нашлось место для вещей за креслом пилота. К груде валявшихся там веревок, цепей, карабинов, стальных зажимов и инструмента я добавил рюкзаки, сумки с мотоцикла и счетчик Гейгера, с которым Констанца никак не хотела расставаться. Затем я помог ей подняться в кабину. Мы опустили откидные сиденья на задней стенке и пристегнулись ремнями.

Как будто поднимаешь себя за волосы. Сдается мне, так восприняла Констанца Хеллот свое первое вознесение на небеса. Один лихой рывок — и где-то внизу остались кемпинг, деревянная церковь, озеро Рёльдал, увалы Хорда на севере и теснина Эккье на западе. И макушки гор. Тысячеметровые вершины выровнялись под нами в покрытую снегом каменную осыпь. Вертолет накренился, заложил крутой вираж и пошел боком на восток. Ротор сбивал сливки облаков, а далеко внизу все еще виднелись длинные извивы дороги, ползущей вверх по Аустманналиа. Время от времени Констанца поворачивала голову, чтобы взглянуть на меня, точно я был для нее подтверждением, что происходящее — реальность, что есть путь обратно на землю, что все это не возвышенные грезы, навеянные ей машинными силами внушения. Я отвечал с улыбкой, и кажется, впервые мне открылось что-то из происходившего в ее душе. Роторный рокот сорвал лавину на высоком гребне в районе Грютэйра, и снег тяжелым облаком покатился по голым скалам, пока его не перехватили кустарник и лес.

Прильнув к иллюминатору, Констанца видела срыв лавины, видела ее конец, видела Свандалсфлуна, Мидтлегер и водораздел. На западе по-прежнему темнела плотная завеса дождя. С востока на безлесные вершины наползала серая овчина тумана. По радио было слышно, как спасательная служба вызывает вертолет три-семь, чтобы предупредить, что плохая видимость исключает возможность посадки в Ховдене. Затем я увидел, что расчищенная часть дороги под нами, с метровыми сугробами на обочинах, кончилась; дальше на восток через заснеженные горы потянулся тонкий каллиграфический пунктир дорожных вех на фоне смятого белого листа геологии, где самолет крохотной черной точкой мог обозначить конец своего небесного странствия.

Но здесь туман заслонил от нас землю.

* * *

На перекрестке, где шоссе через горы Хаукели расстается с дорогой, ведущей на юг, в долину Сетесдал, стоит бревенчатый киоск с сувенирами, бензоколонка и кафе при автобусной станции. Киоск и бензоколонка были закрыты. Вместе с Констанцей Хеллот я взял на прицел дверь кафе.

Взлетев из одного кемпинга, мы сели в другом. Этот располагался на южном берегу реки, у самого моста Таллак в Хаукелигренде. Ветер от ротора разметал бумажные мешки, куски асбоцемента, обломанные ветки и прошлогодний мусор, оставленный туристами. Тем временем машина мягко утвердилась на земле, ротор, почихав напоследок, остановился, мы отстегнули ремни и выбрались из кабины. Низкие тучи лепились к склонам, царило тяжелое сумеречное освещение. Дома смотрели хмуро и нелюдимо. Выгрузив свое имущество, мы пошли к мосту. Пилоты занялись проверкой агрегатов.

Мы пересекли реку и шоссе и вошли в кафе.

ОН был в центре внимания. Он стоял на полке на стене. Все смотрели на него. Все стулья были повернуты к нему. Кассирша тоже смотрела на него. Посетители ежесекундно отрывались от еды, чтобы посмотреть на него. Я глянул на него, войдя в дверь. Констанца Хеллот никогда еще его не видела.

Официально передачи еще не начинались, и ретрансляторов не было ни в Ловре, ни в Хаукелигренде. Сказка, да и только. И, как в сказке, осенью сам король должен был торжественно открыть электронное феодальное царство на экране. Тем не менее одинокий телевизионный приемник в захолустном кафе ухитрялся ловить передаваемые станцией на Юнскнютен под Конгсбергом живые картинки в виде причудливо колышущихся теней.

Я уже высмотрел свободный столик и сел. Но Констанца застыла на пороге, держась за дверную ручку, словно за отрицательный электрод, который малость оглушил ее током. Наконец она все же оторвалась от двери и пошла к стойке, не сводя глаз с экрана на стене. На нем то и дело возникала какая-то неясная пробная картинка; всякий раз по-другому искаженная, она угасала, тонула в дожде, растворялась в тумане, наполняя треском звуковой канал; под конец и вовсе пропала в черном безмолвии.

Внезапно появилось отчетливое изображение глобуса. Земной шар вращался вокруг своей оси вместе с полоской текста и музыкальной заставкой, которые извещали, что сейчас будут передаваться новости. Констанца подошла к столику с двумя чашками кофе. Одну поставила передо мной, села сама с другой в руках. На экране диктор в пиджаке и при галстуке поднял глаза от листа бумаги и растаял. В кафе зазвучала речь на совершенно непонятном языке. Когда картинка возникла снова, посетители увидели советского партийного секретаря и премьер-министра Хрущева. Он стоял в драматической ораторской позе, одна рука со сжатым кулаком поднята над головой, другая держит какой-то непонятный предмет. За эфирной метелью на экране не разобрать — то ли это лист бумаги, то ли ботинок. Последовало еще несколько возбужденных русских слов, и в нижней части кадра появились очень четкие, броские титры на хорошем норвежском языке: «Мы уничтожим вас изнутри, через ваших детей, через вашу религию!»

Посетители кафе явно не придали особого значения этому пропагандистскому залпу норвежского телевидения. Констанца расстегнула молнию штормовки, я пригубил кофе. Из аппарата на стене донесся отчетливый стук, после чего и картинка, и звук пропали. Исчезли бесследно. Констанца Хеллот воспользовалась паузой, чтобы достать дорожный припас. Сняла с картонной коробки красную резинку и выложила на стол оставшиеся бутерброды. Закусывая, я смотрел, как на экране возникают новые силуэты. Пока эфирный дождь размывал фотографию центра Будё, теплый голос Эйнара Герхардсена и более сдержанный баритон Халварда Ланге заверяли, что оба они знать не знали о том, что самолет-шпион должен был приземлиться в Будё. Генералы Эг и Юнсен, а также полковник Эриксен с разной степенью афазии утверждали, что никогда не давали разрешения на посадку. Восстановленный центр Будё все еще угадывался на экране, но опять пропал звук. Наконец эфирный дождь окончательно поглотил контуры городских строений, и только трескучая серая плоскость смотрела на нас с розовой стены кафе.

Программа была волнующая и драматическая. Мы с Констанцей доедали припасенные бутерброды. Внезапно сквозь дождь и метель на экране пробилась поразительно резкая картинка, приковав к себе взгляды всех присутствующих. Перед глазами скромных посетителей захолустного кафе в маленьком поселке у подножья норвежских гор возникли стены Московского Кремля. И голос из ящика звучал ясно и звонко, норвежский диктор на основном государственном языке пересказывал советскую ноту, адресованную норвежскому правительству: если подобное повторится, Советский Союз не остановится перед тем, чтобы обезвредить используемые самолетами-шпионами базы и уничтожить приданные им военные установки.

Я жевал. И глотал. И никак не мог прожевать. Констанца Хеллот нашла объяснение. Сказала, что бутерброды почему-то стали очень велики.

— Должно быть, так Иисус насытил пять тысяч человек в пустыне, — произнесла она. — Сказал что-то такое, отчего пять хлебов и две рыбешки выросли у них во рту до неимоверных размеров.

Я кивнул, проглотил кусок хлеба и хлебнул горячего кофе, который обжег мне глотку адским пламенем. Тем временем на экране показалась новая картинка. Диктор аккомпанировал:

— Продолжаем сообщения по родной стране. В Будё местные организации рабочей партии и рабочей молодежи выступили с резким протестом против злоупотребления аэродромами.

Молодая женщина в свитере и куртке, в рыбацких сапогах, с волнами каштановых волос до плеч открыла рот.

— Да ведь это?.. — Констанца недоуменно посмотрела на меня. — Право же, знакомое лицо!

Однако мы не услышали протеста Китти. Сначала пропала картинка. Затем и голос постепенно затерялся в электронном треске. Не осталось ни звука, ни изображения, ни дождя, ни снега, ни заполнителя паузы, ни круглого циферблата, показывающего бег времени. Только черная бездонная дыра. Сквозная четырехугольная брешь в стене кафе. Но брешь, которая не сулила выхода, которая никуда не вела.

Мы допили кофе и встали.

В дверях нам встретились пилоты вертолета. Тучи опустились еще ниже над долиной. Сгущалась темнота. Но дождя не было. Обменявшись несколькими словами с летчиками, мы узнали, что сегодня дальше не полетим. Они связались по радио с Ховденом. Видимость все такая же плохая. Придется ночевать здесь. Так и так уже вечер, поиски прекращены. Пилоты показали, как пройти в пансионат.

Когда мы с Констанцей выходили из кафе, на экран телевизора снова пробилась пробная передача. Американский мультфильм весело рисовал жизнь на Земле после атомной катастрофы. На экране, где жизнь во всех ее проявлениях будет являться глазу и бесследно исчезать, чтобы вновь возродиться в лоне телевизионного семейства Флинт, одетого в шкуры и вооруженного деревянными дубинами, когда король — пятый и самый знатный Ула изо всех своих норвежских тезок — наконец соберется объявить новое шоу официально открытым. От пещерной жизни Флинтов на меня, как говорится, повеяло чем-то знакомым. С моим опытом электронного каменного века я мог считать себя счастливым. С этим чувством я и отгородился дверью от средства массовой информации, выходя в весенний вечер.

* * *

Черная шиферная крыша. Шершавые доски черных стен. Серая кладка крыльца с одинокой полосой ржавых перил. Три голых окна, испускающих резкое прямоугольное сияние. Фары мазнули светом стены школьного здания, преподавание в котором, должно быть, кончилось с введением эволюционного учения Дарвина. Но которое теперь вновь нашло применение, для других целей. Фары выключились, выключился и мотор.

Констанца первой выбралась из джипа, я соскочил следом. Стоя по бокам капота, мы попытались сориентироваться. За школьным зданием сплошной стеной стоял туман. Раннее утро, но мы уже давно находились в пути. Рассвет только занимался, когда из Хаукелигренда вертолет перенес нас на юг через горы в Ховден. Солнце уже отметило желтыми кляксами самые высокие вершины, когда мы нырнули вниз, в густой туман между горными склонами. На земле, на скверной грунтовой дороге под туманом, нас ожидал джип без дверец, с поднятым верхом, и ожидала недолгая поездка.

Я засек время. Мы добрались до места за пятнадцать минут. Штаб поисковых работ обозначил себя фарами военных грузовиков, доджей и полицейских джипов, яркими окнами школьного здания. Следуя за доставившим нас шофером, мы пошли вдоль высокого фундамента бывшей школы.

На переднем сиденье одного из полицейских джипов сидел пожилой мужчина в расстегнутой зеленой штормовке, бриджах и охотничьих сапогах. На коленях у него лежала пачка топографических карт, которые он машинально перелистывал свободной рукой, говоря при этом что-то в микрофон переносной рации с качающейся трехметровой антенной. Рация висела на груди военного связиста, стоявшего возле джипа. Закончив переговоры, мужчина в штормовке вернул связисту микрофон и представился нам, новоприбывшим.

Хокон Фридтьофсен. Урядник, проводник, охотник, отчеканил он, улыбаясь. Он сразу смекнул, кто такая Констанца, но одинаково сердечно поздоровался с нами обоими. Однако сверх обычных вежливых фраз он мало что мог сказать, хоть и проявил полную готовность честно поделиться тем немногим, что ему было известно. По всей долине Сетесдал были мобилизованы члены групп гражданской обороны. К ним присоединилось много добровольцев. Весь вчерашний день прочесывали местность в западном направлении, но ничего не нашли. Пока что никаких следов. Такое вот положение. По-своему это даже хороший признак. Есть на что надеяться. Поиски продолжались до позднего вечера. Но после того как всерьез сгустился туман, искать с вертолета стало невозможно. Из Эвье в помощь поисковикам выехала рота новобранцев. На просьбу Констанцы Хеллот показать границы области, где ведется поиск, он начертил указательным пальцем на карте большой и малоутешительный круг.

Так в основном обстояли дела. Хокон Фридтьофсен выбрался из джипа. В районе Слуаруса поиски уже развернулись полным ходом. Там погода вроде бы получше. Что до дальнейших планов, то он обещал вернуться к этому вопросу. После чего указал рукой на крыльцо и пропустил нас с Констанцей вперед.

В помещении царил собачий холод. На низких желтых партах с прямой спинкой и наклонной крышкой сидело полтора десятка гражданских и военных должностных лиц — этакие странные переростки или калеки, словно насильно удерживаемые в мире школяров, из которого их тела давно выросли. Озаренные бездушным верхним светом лица выглядели так, будто эти люди всю ночь провели в поисках, не найдя ни того, кого искали, ни отдыха для самих себя. Дружно повернувшись к двери, офицеры и члены групп гражданской обороны увидели, как спортивно одетые пожилая женщина и молодой мужчина заняли места в заднем ряду, тогда как начальник местной полиции проследовал мимо парт на кафедру.

Стену позади него занимала черная, как переплет Библии, доска, а над доской все еще висели скатанные в трубку карты мира и зоологические таблицы, по нижнему краю которых можно было догадываться, как предыдущее поколение представляло себе природу и мир.

Хокон Фридтьофсен не стал тратить время на вводные фразы и формальности. Он начал инструктаж с того, что, повернувшись к аудитории спиной, стал с лихорадочной скоростью чертить что-то на доске. Чертил он молча, когда же снова повернулся к нам, все увидели на доске подобие карты, изображающей горную область к западу от долины Сетесдал, к югу от Дюрахейо и к северо-востоку от долины Сирдал. Дикий необжитый край. Приступая к объяснению, Фридтьофсен вооружился сломанной линейкой и показывал ею пункты и направления. Длиннющая шея и большой рот на маленьком круглом лице придавали его голове сходство с верхушкой перископа.

И то, что виделось ему в этот перископ, явно внушало какую-то надежду. Совсем маленькую, но все же реальную. Фридтьофсен повел линейкой через перевалы на запад, к самым глубоким и узким фьордам Рюфюльке.

— Ньярдархейм, — говорил он, стоя вполоборота к аудитории. — Как известно, в Ньярдархейме на каждом шагу есть хижины. Это может сыграть решающую роль.

— Речь идет о туристских хижинах?

Фридтьофсен повернулся к задавшему вопрос.

— Нет, генерал Эг. В основном не о них. Конечно, и туристские есть, но преобладают хейбергские хижины.

— Хейбергские хижины? — Генерал умел придавать своему голосу звучание, предполагающее немедленный ясный ответ.

И за ответом дело не стало.

— Да, генерал. Это хижины, которые названы в честь основателя так называемого «Заказника Ньярдархейм» Турвалда Хейберга из Осло. В начале века в нашей стране все еще были такие порядки, когда частное лицо могло приобрести обширный дикий район в собственное владение. Именно это и сделал доктор Хейберг. Он приобрел тысячу квадратных километров горных пустошей с высотами от восьмисот метров и больше, вершины до полутора тысяч.

Фридтьофсен излагал, точно местный краевед, оседлавший любимого конька:

— А целью этой его сделки было сохранить в неприкосновенности пастбища для популяции диких оленей к югу от Хаукели. При этом Хейберг предоставлял желающим за плату права на охоту и рыбную ловлю. Поставил дело на широкую ногу, напечатал проспекты на английском языке с точным указанием правил и сроков охоты, пунктов питания, с адресами местных носильщиков и проводников. Здесь, в Хейбергхейя, на зверя в себе охотились такие люди, как маршал Маннергейм и француз Анд ре Жид. Предполагалось, что таким образом заказник будет сам себя окупать, но этот план не удался, и во время войны Хейберг был вынужден уступить свое горное владение государственной организации, которая контролировалась норвежскими нацистскими властями. Они-то и придумали название «Заказник Ньярдархейм». Как известно, Ньорд в древненорвежской мифологии — бог моря, ветра и урожая. И в последние годы войны охотничьи угодья Хейберга были ристалищем оккупантов, скоробогачей и нацистских заправил.

Наращивавшиеся ассоциации не увели Хокона Фридтьофсена слишком далеко. Он остановился, поглядел на карту на доске, нашел главное направление и закончил:

— Но до той поры Хейберг успел построить здесь в горах три десятка больших и малых хижин. На них-то нам теперь и следует ориентироваться. Если капитан Хеллот катапультировался и сумел добраться до какой-нибудь из хижин, он может продержаться сколько угодно, даже если получил травму, когда приземлился. Будем надеяться.

Больше вопросов не было. Фридтьофсен коротко объявил, как будут дальше вестись поиски. Один отряд выйдет на прочесывание из Бюкле и проследует в заказник кратчайшим путем вдоль южного берега озера Бутсватн. Новобранцы из Эвье вместе с группой добровольцев стартуют в Нумеланде, что в тридцати километрах южнее по этой долине, и пойдут на запад по Хейбергской дороге в долине Фардал, курсом на Рускрепп-фьорд, после чего повернут прямо на север. Таким образом, оба отряда могут сойтись у озера Гюванн, где у самой границы губерний Ауст-Агдер и Ругаланд стоит одна из хейбергских хижин, похожая больше на крепость, чем на туристский приют. В заключение Хокон Фридтьофсен напомнил, что в горах Вестхейя еще лежит глубокий снег. Поднявшись из долины, придется стать на лыжи. Добавив несколько слов насчет порядка поисков из Хаукели, он закончил инструктаж, отложил указку и отпустил слушателей, не стирая чертеж с доски.

* * *

Теснотища. Кроме водителя, в кабину военного грузовика втиснулись Хокон Фридтьофсен, Констанца Хеллот и я. Фридтьофсен сидел справа от Констанцы, у двери, я — слева, между ней и шофером. Повернуться можно было только всем вместе по команде.

Мотор глухо гудел. Голос Фридтьофсена вторил ему, словно вспомогательный двигатель. Я дремал с открытыми глазами. Мы ползли сквозь туман со скоростью улитки. Водитель наклонился над баранкой, силясь не терять из виду задние огни идущей впереди машины. Тощий верзила лет двадцати, с метелкой светлых волос над прыщеватой физиономией, он время от времени посматривал на меня или на Констанцу с неуверенной улыбкой того же цвета, что прыщи. Желтые зубы в рамке красных губ.

Пахло дизельным топливом, немытым телом и трубочным табаком. Цепи на колесах ритмично перемалывали дорожный щебень. Констанца Хеллот то ли дремала, то ли спала. Но она сидела рядом с Фридтьоф сеном, и речевой поток не мог ее миновать. Хокон Фридтьофсен не расставался со своими топографическими картами. Они лежали стопкой у него на коленях. И похоже, именно в них черпал он вдохновение.

— Трудно поверить, что так могло быть, — услышал я. — Но это правда, чистая правда. Чуть ли не до середины семнадцатого века все карты Норвегии были начерчены иностранцами, которые никогда не бывали в нашей стране. Когда же наконец появился топограф, которому было важно, чтобы карта отражала истинную картину местности, его листы заперли в архиве генерального штаба. Где они лежали и пылились сотню лет! С грифом «Военная тайна»!

Дорога извивалась угрем по дну долины. День был в разгаре, но машины продолжали ехать с включенными фарами. Я с трудом различал редкие дома вдоль дороги. Время от времени Констанца Хеллот кивала и говорила Фридтьофсену «угу», показывая, что слушает. А тот все говорил.

— Во времена до фотоаппаратов, — продолжал он, — планы городов и панорамы местности рисовались не для украшения музейных и домашних стен. Этим делом занимались либо королевские военные инжечеры, либо шпионы, в зависимости от того, кому они служили — своим правителям или чужим державам. Недаром Клаузевиц ставит военное искусство в один ряд с изящными искусствами.

Веки становились все тяжелее. Дорога вниз по Сетесдалу — та самая математическая кривая, что теряется в бесконечности. Меня то засасывала, то отпускала тягучая дремота. Услышав слова шофера о том, что мы проезжаем Бюкле, я открыл глаза и увидел церковь, воткнувшую свой шпиль в туман. Тут же я снова погрузился в черную толщу дремоты, куда непрестанно вторгались трассирующие снаряды и где без устали журчала речь Фридтьофсена, перемежаемая звонкими репликами Констанцы.

— Нет, — расслышал я ее голос, не помня, чем было вызвано отрицание. — Наверно, у него были на то свои причины.

— Взять хотя бы карты Геелкерка. Первые карты, на которых как-то показана наша речная сеть. Утра, Улла, Фёрре, и Сира, и Квина — все реки, берущие начало в здешних горах. Впервые они были нанесены на карту человеком, который видел их своими глазами. Его звали Исаак ван Геелкерк, он был голландец родом, в Норвегию приехал во время шведско-норвежской войны в семнадцатом веке. По велению короля он исходил вдоль и поперек всю Южную Норвегию. Но карты его больше ста лет оставались военной тайной. Тайна сия велика и глубоко сокрыта!

Я посмотрел на Констанцу. Она спала — или делала вид, что спит. Возраст давал себя знать. Мы больше суток находились в пути. Колонна продолжала движение вниз по долине в сторону Балле. Водитель не выпускал баранку и не отпускал идущую впереди машину. Я видел только растворяющиеся в тумане габаритные огни. Уйду в сновидение, где к скалам лепится красный снег, вернусь — все та же картина. Водитель полулежит на баранке. Констанца Хеллот спит, навалясь на плечо Фридтьофсена. Так мы проехали через Валле. Туман не хотел редеть. Хокон Фридтьофсен оставил попытки разговорить нас и углубился в изучение своих карт.

У селения Нумеланд мы свернули с шоссе направо. На обочине стояли мальчуганы в широких бриджах и вязаных шлемах с завязками. Они деловито махали руками тупоносым грузовикам нашей колонны.

Большинство боковых долин, впадающих в Сетесдал, в устье узкие, а выше расширяются. Все же машины вскоре забастовали. Не помогли ни цепи, ни широкие протекторы. В крутой теснине колонна встала. Дальше дорога не была расчищена. Оставалось только разгрузить машины и топать своим ходом. Видно, неожиданная остановка после ровного движения вперед разбудила Констанцу. Она сонно поглядела на водителя, который ответил своей инфантильной улыбкой. Следом за Хоконом Фридтьофсеном она сошла по ступенькам на землю. Я спустился последним. Мы стояли на мокром снегу в глубокой колее с высокими сугробами по бокам. Я обошел вокруг машины, разминая ноги. Под брезентом в кузове лежали рации, пустые ящики из-под боеприпасов, камуфляжные сети, старые канистры.

Плюс наши рюкзаки и счетчик Гейгера: Констанца забрала его и влезла на сугроб. Ее силуэт четко рисовался на фоне тумана, и я увидел, как она надевает наушники. Стронций-90 не подал голос. Я слышал только, как пятятся грузовики, разворачиваясь на обочинах.

Дальше путь в горы указывали глубокие следы военных сапог. Новобранцы из Эвье уже час как вышли на поиск. Теперь двинулась в путь армия добровольцев. Впереди шагал Фридтьофсен, за ним по пятам следовала Констанца. Нам выдали две пары военных лыж. Взвалив их на плечи, я шел третьим.

Километра два топали мы сквозь туман, ничего не видя. Березки по бокам тропы все больше съеживались. Под конец из снега торчали только верхушки вереска да кусты можжевельника. Мы миновали границу леса и вступили в зону кустарника. Чем дальше — тем глубже снег, тяжелее идти. На южных склонах тропа пересекала клочки голой земли. Выше, где ветер без помех обгладывал кручи, под снегом темнели утесы с пятнами лишайника.

Туман становился все гуще. Туман войны, туман холодной войны сгущался, приобретая четкие контуры и человеческие черты. И превратился в офицера ВВС в полевой форме, который направлялся к нам. Хокон Фридтьофсен остановился и козырнул, приветствуя генерала. Мы уже с полчаса шагали по тропе. Пришло время рассыпаться в цепь. Следом за Констанцей я подошел к Фридтьофсену, который разговаривал вполголоса с генералом Эгом. Из тумана вынырнул также радист с качающейся антенной. Слушая Фридтьофсена, Эг несколько раз отрицательно покачал головой. Нет, капитана Хеллота не засекли радары наведения ни в Суле, ни в Хевике. Но самолет сильно отклонился от нормальных курсов. Пилот не докладывал ни о каких неисправностях. Потом радиоконтакт и вовсе прервался. Генерал Эг внезапно смолк. Закрыл рот, посмотрел на Фридтьофсена, потом на нас.

— А это что такое?

Он обращался к Хокону Фридтьофсену. Но взгляд его был обращен на меня.

Фридтьофсен, с характерными для местных жителей гласными и согласными, медленно и рассудительно пророкотал:

— Это мамаша, генерал. Фру Констанца Хеллот. Мать капитана Хеллота. А это счетчик Гейгера, который она таскает с собой.

Не дожидаясь продолжения, генерал Эг перебил его:

— Не она. Тот, другой. Что это за тип и что он здесь делает?

Я стоял рядом с Фридтьофсеном, между ним и Констанцей Хеллот. Туман и морось переплелись с влажным ватным дневным светом. Генерал не дождался ответа. Я ничего не сказал о дружбе. Не сказал ничего о бессвязных словах на ненормальной радиочастоте. Не сказал о полковнике Эванге из разведотдела. О Холистоуне и подобных кодовых обозначениях. В глазах генерала Эга я был частицей тумана, окутавшего ландшафт. Меня это вполне устраивало. Знак без смысла. Но в самом знаке был смысл. Генерал Эг повернулся кругом и зашагал прочь; радист следовал за ним, словно тень.

Время от времени сквозь туман над нами проглядывали летучие окна синего неба. По-прежнему не различая контуров окружающего нас ландшафта, я все же отметил, что местность выполаживается, становится более открытой. Мы вошли в заказник, охотничьи угодья фашизма. Еще я отметил, что туман жмется к земле, стелется тонким одеялом, заползая в ущелья и теснины, стелется так плотно, что ничего не видно ни впереди, ни сзади, ни по сторонам. Вот только вверху. Подняв глаза, я различал клочки серо-синего неба и влажного солнца, видел, как высокое небо над серыми гребнями перемежается с темной хмарью на отливающих сталью мокрых отвесах.

Хокон Фридтьофсен уже распорядился, чтобы люди рассыпались цепочкой вправо и влево. Теперь, подчиняясь его команде, цепочка двинулась вперед. Я сохранял зрительный контакт с Фридтьофсеном справа и отчетливо видел Констанцу Хеллот слева. Еще дальше шли за мной другие люди. Да, Персон вышел из бункера, вышел на поверхность земли из толщи бомбостойкого гранита. Я расправил крылья, и размах моих крыльев был неимоверен. Руками, чья длина измерялась количеством людей на свете, я обнимал всех, кто приходил ко мне, прижимая их к своему усталому и уязвимому телу.

Мы медленно пробирались по неровной местности. По колено в мокром снегу. Сквозь просвет в тумане мимо проплыл бледный серп дневной луны. Я видел, что Констанца то и дело включает счетчик Гейгера, но наушники явно не тикали. Ни ее радиоактивный слух, ни мой радарный глаз не помогали. Мы не видели ни Алфика, ни его стронциево-красных следов. Но туман был наполнен звуками, шагами, людьми. И текущей водой рек, водопадов, перекатов. Сверху, прерывисто махая крыльями, на нас спикировал бекас, производя блеющий звук хвостовыми перьями. Вышел из пике и снова взмыл вверх.

Я чувствовал печенкой. Мы подошли совсем близко. Где-то в тумане лежали останки сверхзвукового истребителя. И пилота. Великая надежда, разбитая вдребезги. Или: где-то в густой пелене торчат над землей обломки самолета, из них встает Алфик и спокойно шагает навстречу нашей цепочке, освободясь от фюзеляжа, освободясь от кресла, что его катапультировало, от парашюта, затормозившего свободное падение, от спасательного жилета и аварийного костюма. Последняя, великая надежда, не оправданная, но выпущенная на свободу. Алф Хеллот — уверенной поступью навстречу объятиям тысячерукой цепочки.

Но нет, ко мне не приближались знакомые шаги. Справа пропал в тумане Хокон Фридтьофсен. Слева я все еще видел, как движется размытый силуэт Констанцы Хеллот.

Мокрые сапоги. Рыхлый снег. Мы топали дальше. Скрипели по снегу. Шлепали по грязи. Скользили по льду. Хлюпали по воде. Шуршали по вереску. Пробегали по камню. Все такой же плотной завесой стелился туман. Иногда его разрывали порывы южного ветра. Но тут же вновь опускалась завеса. Сгущаясь над снегом, туман полз на свидание с вечером. Дневной свет был глух и непроницаем, все звуки — приглушены.

Я поймал себя на том, что напрягся до предела.

Кажется, там что-то есть. Я сделал еще два шага. Что-то возникло передо мной, выросло из тумана. Сбросив внутреннее напряжение, я сделал еще один шаг.

Осторожно, трепетно приближался я к возвышающемуся силуэту. Подошел к фюзеляжу вплотную. Вошел в него. Прошел насквозь. За первым фюзеляжем — второй. За вторым — третий. Я пронизал их все. Причудливые сгустки тумана.

Видимо, я бежал. Остановился, тяжело дыша. Здесь снега не было, только мокрая прошлогодняя трава. Я вышел к озеру.

У моих ног кромку земли бесшумно подтачивал широкий поток талой воды.

— Алфи-и-к!

Констанца была где-то недалеко. Я не видел ее, но отметил, как глухо, словно из бочки, звучит ее голос.

Устье ручья было совсем рядом. Белые ласки ледника гладили выступающий в озеро мыс. Но возле устья лед расступился.

Я замер на месте, прислушиваясь, но никто не ответил Констанце. Еще один бекас спикировал на меня, жужжа и блея хвостом. Туман опять стал сгущаться. Принимая облик камней, голых деревьев, грузовиков, добровольцев в спортивной одежде, фюзеляжей, крыльев, самолетных хвостов. Силуэты надежды. Железные корпуса, небесные тела.

Констанца Хеллот позвала меня, и я откликнулся.

— Ты что-нибудь нашел?

Кажется, я наступил на ящик самописца прежде, чем разглядел его. Затем я увидел и другие вещи. Алфика явно разбросало на большой площади. Проник ли он глубоко в землю и слился с ней воедино, не знаю. Сам-то я выбрался на поверхность.

— Ты нашел что-нибудь? — Голос тонкий и тусклый. Саму Констанцу не было видно.

Я подобрал самописец и пошел на звук.

 

КОДА

22 года — долгий срок. Дети вымахали выше твоей головы. Клетки твоего тела, по данным науки, сменились три раза. Всего три года осталось до истечения срока давности для тяжких преступлений вроде убийства. Такой же срок секретности предусмотрен в цивилизованных странах для некоторых документов.

Словом, 22 года — очень долгий срок. Майор Брурсон, мой добрый коллега по регулярным инспекциям, в частности в районах Викшё и Томасэльв, изменил, как ни странно, свои взгляды на политику безопасности и перешел из верховного командования на другую службу, в системе гражданской обороны. Вот какой это долгий срок — 22 года. Но недостаточно долгий, чтобы предавать гласности мое доброе имя и мои добрые дела. Я по-прежнему могу наблюдать политические боеголовки на все более совершенных радарных экранах. Нас не видно, но мы видим.

За 22 года можно также построить невероятное множество огромных отелей. Так, в Будё авиационная компания САС воздвигла гостиницу, в которой я насчитал не менее 16 этажей. Туда я и направился.

Но по пути я сперва заглянул в магазин Отто Коха. Меня ожидал жестокий удар. На месте рыбного прилавка стоял холодильник с мороженым филе и рыбными котлетами. За балыком надлежало отправляться в Рейне на Лофотенских островах или к черту на кулички. Так что я вышел без покупки, свернул на Морскую улицу и с почтением в душе проследовал мимо гостиницы «Нуррёна», воздержавшись, однако, от дегустации шведского стола.

Взяв в цокольном этаже САСовской гостиницы свежие газеты, я поднялся на лифте в бар под крышей. Я оказался первым в этот день клиентом. Плакат за стойкой извещал, что The Noise of the Planes Is the Noise of Freedom. Понятно: от самолетов столько же шума, как от свободы. Я сел у стойки в радарном свете и заказал «Полярный коктейль». Что дало повод бармену снисходительно посмотреть на меня и завязать следующий обмен репликами:

— Но ведь еще нет трех часов.

— Но уже без пяти двенадцать.

— Верно, без пяти двенадцать.

— Вот и спрашивается, — сказал я. — Как нам быть? Я знаю человека, который мог изменять время, мог парить высоко в воздухе и передвигать стрелки всех городских часов.

— Он двигал их вперед или назад?

Я сказал «вперед», но вряд ли бармен услышал мой ответ, потому что в эту самую минуту зашел на посадку перехватчик — кажется, теперь они называются F-16 — и гул свободы положил конец нашей беседе.

Заполучив с помощью жестов пиво, я раскрыл газету и просмотрел выводы в докладе Комиссии по расследованию. 22 года — долгий срок. Но наконец-то стало возможным сообщить, что действительно 13 мая во второй половине дня в снегу около хижины Гювасс был найден самописец (с ретроспектоскопом и интроспектоскопом). Моя фамилия предусмотрительно не упоминалась в этой связи. Никаких других следов самолета и летчика не было обнаружено. Иначе говоря, в распоряжении комиссии находились весьма скудные технические данные. Тем не менее она пришла к не слишком вразумительному выводу, что самолет вошел в нижний слой логосферы и сгорел от «плотности частиц в языковых фонемах», как было сказано на таинственном профессиональном жаргоне.

Я достал блокнот малого формата с тридцатью нелинованными листками. В нем запечатлено все, что я подслушал собственными ушами и видел на различных радарных экранах, плюс самые необходимые связующие комментарии с моей стороны. Найдя последний чистый листок, я стал записывать кое-что из литературы, которой пользовался, составляя упомянутые комментарии, — от Вулфа Т. до Мадсена А., Хам ре Л. и Христенсена Д.

За окном угасал короткий день. Пещерный полярный свет в помещении и на улице напомнил мне РЛС, и блокнот уподобился планшету для радиолокационных данных.

Я писал. Где-то в другом конце гостиницы дискомашина ритмично отбивала свои 125 ударов в минуту.

Откуда она?

Эта страсть обозначать буквами на бумаге шум? Пустоту, цветовой спектр, ритмомашину? Темноту? И молчание? Промежуток, расстояние и застой? Других людей?

Перехватчик сел, развернулся в конце полосы и стал носом к ангарам рассредоточения. Его заземлили, снимая заряд статического электричества.

Гул свободы затих. Тишина — не она ли звук, что связывает нас воедино?

Скрип пера по бумаге, чуть слышный.

Тишина.

Рука, что ее нарушает.

Октябрь 1982

Хяртан Флёгстад

У-3

Роман

ИБ № 4578

Редактор Н. Н. Федорова

Художник Э. С. Зарянский

Художественный редактор С. Е. Барабаш

Технический редактор Е. Ф. Фонченко

Корректор Е. В. Рудницкая

Сдано в набор 03.09.87. Подписано в печать 09.02.88. Формат

84Х108/32. Бумага офсетная. Гарнитура Пресс-Роман. Печать

офсетная. Условн. печ. л. 13,44. Усл. кр. — отт. 27, 3. Уч. — изд. л. 16,7.

Тираж 100000 экз. Заказ № 1968. Цена 2 р. 10 к. Изд. № 5131

Издательство «Радуга» Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 119859, Зубовский бульвар, 17

Отпечатано с оригинал-макета способом фотоофсет на ордена Трудового Красного Знамени Калининском полиграфкомбинате Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 170024, г. Калинин, пр. Ленина, 5