1/3 всей поверхности планеты выделена для домашнего скота

1. Ха-ха — всхлип

Фабрика под названием «Рай для парного мяса» (Paradise iLocker Meats) со дня основания расположена неподалеку от озера Смитвилл, на северо-западе штата Миссури. Первое здание фабрики сгорело в 2002 году, пожар возник из-за того, что произошел какой-то сбой в процессе копчения окорока. В новом строении висит рисунок старой фабрики, из задних ворот которой выбегает корова. Изображено реальное событие. За четыре года до пожара, летом 1998 года, с бойни улизнула корова. Она пробежала несколько миль, что, даже в том случае, если бы на этом история закончилась, было бы весьма примечательно и достойно рассказа. Но это была выдающаяся корова. Ей удалось пересечь дороги с плот-1м транспортным потоком, проломить или как-то преодолеть заборы и ускользать от фермеров, кинувшихся ее искать. А добравшись до берега Смитвилла, она не стала, раздумывая и оглядываясь, опасливо троить воду. Она решила доплыть до безопасного места, и это уже был второй этап триатлона, если угодно. Во всяком случае, она, кажется, знала, откуда уплывает, Марио Фантазма, владельцу фабрики, позвонил друг, который видел, как корова прыгнула в воду. Побег закичился, когда Марио догнал корову на другом берегу озера. Ба-бах, занавес. Комедия это или трагедия, зависит от того, кого вы посчитаете ее героем.

Я узнал об этом бегстве от Патрика Мартинза, соучедителя компании Heritage Foods (модная лавка по оптовой продаже мяса), который свел меня с Марио. «Удивительно, сколько людей испытывают потребность сбежать, — написал Патрик об этой истории в своем блоге. — Я с удовольствием ем мясо, и все же внутри меня есть частичка, которая жаждет услышать о свинье, которой удалось сбежать, может быть, даже устроить свою жизнь в лесу и основать колонию свободных одичавших свиней». Для Патрика в этой истории два героя, поэтому она одновременно и комедия, и трагедия.

Если фамилия Фантазма звучит как вымышленная, то потому, что это так и есть. Отца Марио оставили на пороге перед дверью в итальянской области Калабрия. Семья, жившая в том доме, взяла младенца себе и дала ему фамилию Фантазма — т. е. фантом, призрак.

В самом Марио нет ничего хоть сколько-нибудь призрачного. У него внушительный вид: «толстая шея, а руки — что твой окорок на кости», — так представляет его Патрик, — и голос у него зычный. Именно таким людям следует будить спящих младенцев. Мне его манеры показались невероятно приятными — особенно после молчаливой замкнутости и попыток навести тень на плетень, с чем я сталкивался на других бойнях, где вел беседы (или пытался это сделать).

Понедельник и вторник — дни забоя в «Раю». Среда и четверг — дни разделки/упаковки, а в пятницу местные жители доставляют своих животных на забой и/ или разделку. (Марио сказал мне: «Во время сезона охоты за две недели к нам поступает где-то от пяти до восьми сотен оленей. Просто с ума можно сойти») Сегодня вторник. Я въехал на стоянку, заглушил мотор и услыхал пронзительный крик.

Дверь «Рая» открывалась в небольшое торговое пространство, заполненное рядом холодильных контейнеров, содержащих продукты, иные из которых я ел (бекон, стейк), некоторые никогда не ел намеренно (кровь, пятачки), а некоторые не смог опознать. Высоко на стенах висели чучела: две оленьи головы, голова Лонгхорна*, голова барана, рыба, бесчисленные оленьи рога. Чуть ниже карандашные записки учеников рачальной школы: «Спасибо большое за глазные яблоки свиньи. Было очень интересно их анатомировать и изучать различные части глаза!» «Они были скользкие, но было очень здорово!» «Спасибо за глаза!» У кассового аппарата стоял держатель визитных карточек, рекламируя полдюжины таксидермистов и шведских рассажисток.

* Порода техасских коров, происходящая от скрещивания креольской и английской пород.

«Рай для парного мяса» — один из последних бастионов независимого забоя скота на Среднем Западе удача для местного фермерского сообщества. Крупные корпорации скупили и закрыли практически все независимые бойни, заставляя фермеров входить в их систему. В результате мелкие клиенты — фермеры, яке еще остающиеся за пределами промышленного Скотоводства, — должны дополнительно платить за переработку (если бойня вообще будет принимать их товар, что всегда ненадежно), и вряд ли кто-то из них может высказывать пожелания, как обращаться с их животными.

Во время охотничьего сезона «Рай» принимает звонки в любой час от всех соседей. Его магазин розничной торговли предлагает такие товары и услуги, какие не найдешь в супермаркетах, например, куски мяса на кости, убой скота для постоянных клиентов и коптильню. Кроме того, он служит пунктом голосования на местных выборах. «Рай» известен чистотой, знанием и опытом в забое скота и вниманием к вопросам благосостояния животных. Короче, он настолько близок к «идеальному образу» бойни, насколько я мог себе представить, и нисколько не похож на среднестатистическую бойню. Посетив «Рай», не думайте, будто постигли суть высокоскоростной промышленной бойни, сравнивать их — то же, что оценивать эффективность топлива в скоростном «Хаммере», глядя на катящийся велосипед (хотя, в конце концов, и то, и другое — транспортные средства).

На предприятии имеется несколько зон — магазин, офис, два огромных кулера, курительная комната, помещение для забоя, загон в задней части для животных, ожидающих забоя, но все текущие убийства и предварительная разделка туши происходят в одном большом помещении с высокими потолками. Перед тем, как пройти через распахивающиеся двери, Марио попросил меня надеть белый бумажный костюм и шапку. Махнув мясистой рукой в дальний угол помещения, где происходит забой, он начинает объяснять суть происходящего: «Вон тот парень втаскивает хряка. Он будет использовать шокер [электрошокер — инструмент, который быстро приводит животное в бессознательное состояние]. Как только животное обездвижено, мы поднимаем его на лебедке и выпускаем кровь. Согласно требованиями Акта [о гуманных методах забоя], мы обязаны делать это только тогда, когда оно не шевелится и не мигает. То есть мы не должны совершать преступление».

В отличие от громадных фабричных боен, где конвейер работает безостановочно, в «Раю» свиней забивают по одной. Компания использует труд не только наемных рабочих, которые вряд ли останутся на весь год; сын Марио среди тех, кто работает на том этаже, Где происходит забой. Свиней собирают в загоны, находящиеся в задней части здания и частично на улице; 8 загонах имеются выстланные резиной спуски, которые ведут на забойный этаж. Как только свинья оказывается внутри, позади нее падает заслонка, чтобы ожидающие своей очереди свиньи не увидели, что с ней происходит. Это отвечает не только требованиям гуманности, но и элементарной техники безопасности, да и экономической целесообразности: со свиньей, которая боится смерти — или назовите ее панический ужас как-то иначе, — трудно, если не опасно, иметь дело. Да и стресс, как известно, неблагоприятно влияет на качество свинины.

В дальнем конце помещения для забоя — две двери, одна — для рабочих, другая — для свиней, последняя Открывается в загон-накопитель в задней части бойни. Двери разглядеть довольно трудно, поскольку эту зону Частично закрывает непрозрачная стена. Там, в тусклом углу, расположен громадный механизм, который ненадолго задерживает входящую свинью, что позволяет «бойцу» — рабочему, который действует электро-шокером, выпустить заряд в голову свинье, в идеале сразу же лишив ее чувств. Никто не горел желанием объяснять мне, почему этот механизм и все, что там «Происходит, скрыто от всех, кроме «бойца», но нетрудно догадаться самому. Естественно, рабочим вовсе ни к чему напоминать, что их дело — разделять на части 4?о, что недавно было живым существом. К тому времени, когда свинья появляется из убойного «укрытия», она уже стала вещью.

Все просто: когда конвейера не видно, тогда инспектор МСХ по имени Док* не видит и убийства. Это кажется странным, потому что в его обязанности входит инспекция живого животного на предмет болезней или дефектов, которые препятствовали бы потреблению его мяса людьми. Тем более — и это немаловажное «тем более», если бы вам довелось быть той самой свиньей, — это его работа, и никто другой не может гарантировать, что забой был произведен гуманными методами. По словам Дейва Карни, бывшего инспектора МСХ и председателя Национального объединенного совета местных продуктовых инспекций: «Организован процесс так неразумно, что инспекция мяса производится в конце конвейера. Во многих случаях инспекторы со своего места не могут даже видеть зону забоя. Практически невозможно наблюдать за зоной забоя, когда они пытаются выявить болезни и аномалии в тушах, которые стремительно проносятся мимо». Ему вторит инспектор из Индианы: «Мы находимся в таком положении, что не можем видеть, что происходит. На многих фабриках зона забоя отделена стеной от остальной части помещения, где происходит убой. Да, мы должны наблюдать за забоем. Но как можно за чем-то наблюдать, если вы не имеете права покидать свой пост, чтобы посмотреть, что там происходит?»

* «Док» — в смысле «доктор». (Прим. ред.)

Я спросил у Марио, всегда ли шокеры работают исправно.

«Полагаю, что мы вырубаем свиней с первого удара в 80 процентах случаев. Мы не хотим, чтобы животное что-то чувствовало. Всего один раз наше оборудование вышло из строя и стало действовать на половину заряда. Пришлось провести всю ночь на ногах и привести его в порядок до следующего забоя. Конечно, иногда оборудование барахлит. Поэтому у нас есть специальные оглушители [в качестве подстраховки, если шокер не сработает]. Они падают животному на голову, и в «череп вонзается стальной шип».

После оглушения и, надеемся, потери сознания с первого или, по крайней мере, второго касания электрошокера, свиней вздергивают за ноги и «заказывают» — вспарывают шею, после чего тушу оставляет висеть, пока не вытечет кровь. Затем опускают в ошпариватель. Из него она появляется в таком виде, что мало напоминает свинью — блестящая, точно Пластиковая. Потом ее кладут на стол, где двое рабочих — один с паяльной лампой, другой со специальным скребком — приступают к удалению оставшейся щетины.

После свинью снова подвешивают, и кто-то — сегодня это сын Марио — разрезает ее вдоль тела мотопилой. Человек ожидает, я вот, например, ожидал, что будет разрезан живот и так далее, но видеть, как пополам режут морду, расщепляют пятачок, и половинки головы раскрываются как книга, — это чудовищно. Меня также поразило, что человек, который вынимает Внутренние органы из рассеченной брюшины, делает то не просто руками, а руками без перчаток: оказывается тут нужны цепкость и чувствительность голых пальцев.

Мне это показалось омерзительным вовсе не потопчу; что я изнеженный городской мальчик. Марио и его рабочие признались, что и у них не так все просто с некоторыми из наиболее кровопролитных этапов забоя, и, можете мне поверить, это ощущение отзывалось эхом в любом месте, где я мог начистоту побеседовать с работниками бойни.

Кишки и другие внутренние органы несут на стол Дока, где он копается в них, изредка вырезая кусок-другой, чтобы посмотреть, что прячется под ним. Затем он сбрасывает эти пузыри со стола в мусорный бак. Доку не придется сильно меняться, чтобы сыграть главную роль в фильме ужасов, — а ведь я не кисейная барышня, если вы понимаете, что я имею в виду. Рабочий халат, забрызганный кровью, безумный взгляд из-под защитных очков — вот вам инспектор по внутренностям по имени Док во всей красе. Много лет он внимательно изучает кишки и ливер на конвейере «Рая». Я спросил, сколько раз он находил что-нибудь подозрительное и не забраковал мясо. Он снял очки и сказал: «Ни разу». И вновь их надел.

Свиньи нет

Свиньи существуют в дикой природе на всех континентах, кроме Антарктиды, а зоологи насчитывают всего шестнадцать их видов. Зато домашние свиньи — тот вид, который мы потребляем в пищу, — подразделяются на множество пород. Порода, в отличие от вида, не природный феномен. Породу поддерживают фермеры, которые выборочно спаривают животных с характерными свойствами, что сегодня обычно делается путем искусственного осеменения (примерно 90 процентов крупных свиноферм используют искусственное осеменение). Если вы возьмете несколько сотен домашних свиней одной породы и позволите им жить по-своему течение нескольких поколений, они начнут терять признаки своей породы.

Каждая порода свиней, как порода собак и кошек, имеет определенные характерные черты, которые ассоциируют с этой породой: некоторые свойства имеют большее значение для производителя, например, очень важна скорость конверсии корма; некоторые имеют большее значение для потребителя, например, насколько постны мышцы животного или насколько они прослоены жиром; а некоторые имеют значение для свиньи, например, тревожность или боли в ногах. Поскольку свойства, имеющие значение для фермера, покупателя и свиньи, отличаются, фермеры обычно отдают предпочтение тем свойствам породы, которых требует промышленность и потребители, совершенно игнорируя то, что это может увеличивать физические страдания животного. Если вы когда-либо встречали чистопородную немецкую овчарку, то, должно быть, заметили, что, когда собака стоит, ее задняя часть ниже, чем передняя, поэтому всегда кажется, что она припадает к земле или агрессивно смотрит вверх. Этот внешний вид показался желательным заводчикам, поэтому в течение нескольких поколений они выводили животных с более короткими задними лапами. В результате немецкие овчарки, даже лучших родословных, теперь нередко страдают непропорциональным строением тазобедренного сустава, генетическим заболеванием, которое заставляет многих владельцев либо терпеть мучения своих друзей, либо усыплять их, либо тратить тысячи долларов на операции. Поэтому почти все животные на фермах, независимо от условий содержания — «на свободном выпасе», «на свободном выгуле», «в естественной среде», — испытывают страдания из-за искусственного искажения их скелета и плоти. Промышленное животноводство в конце концов создало невиданных, иногда совершенно ужасных существ и позволяет ранчерам извлекать из этих увечных животных невероятную прибыль с помощью антибиотиков, других медикаментов и практически тюремного заключения.

Потребность в постной свинине — «другом белом мясе», как его преподносит нам реклама, — заставила промышленное свиноводство вывести породу свиней, которая страдает не только множеством проблем с ногами и сердцем, но гораздо более возбудима, находится в постоянном страхе, тревоге, испытывает стресс. (Это выводы исследователей, обеспечивающих информацией саму индустрию.) Эти излишне нервные животные беспокоят промышленность, но не в смысле заботы об их благоденствии, а потому, как уже было сказано, что «стресс» предположительно негативно влияет на вкус мяса: животное при стрессе выделяет больше кислоты, которая разрушает его мышцы примерно так же, как кислота в нашем желудке разлагает пищу.

Национальный совет производителей свинины, политическая сила американского промышленного свиноводства, в 1992 году доложил, что мясо с кислотой, обесцвеченное и пористое (так называемая «бледная, мягкая и экссудативная» свинина, или PSE), обнаружено у 10 % убойной свинины и приносит промышленности 69 миллионов долларов убытка. Когда Лорен Кристиан, профессор из университета штата Айова, в 1995 году заявил, что обнаружил «ген стресса», который производители скота могут устранить, чтобы уменьшить количество PSE-свинины, отрасль удалила этот ген из генетического пула. Увы, проблемы с PSE-свининой продолжают расти, а свиньи остаются такими «напряженными», что даже трактор, проезжающий «лишком близко от места их заключения, заставляет животных падать замертво. К 2002 году Американская научная мясная ассоциация, исследовательская организация, основанная самой отраслью, обнаружила, что более 15 процентов забитых свиней дали мясо PSE (или сырое мясо, которое было либо бледным, либо мягким и экссудативным [водянистым], либо обладало всеми тремя этими качествами). Удаление гена стресса пошло на пользу, по крайней мере, тем, что уменьшилось количество свиней, умирающих при транспортировке, но полностью это «стресс» не исключило.

Конечно, нет. В последние десятилетия ученые один за другим заявляли об открытии генов, которые «контролируют» наши физические и психологические характеристики. Так было открыто нечто типа «гена ожирения», что, при условии удаления его из нашего ДНК, сулило приятную возможность, не занимаясь спортом и не ограничивая себя в еде, нисколько не беспокоиться о лишнем весе. Другие объявили, что нашли гены, способствующие неверности, отсутствию любознательности, лживости и вспыльчивости. Но правда в том, что определенный набор генов действительно влияет на то, как мы выглядим, как действуем и как чувствуем. Но, кроме горстки самых простых свойств, например, цвета глаз, их последовательность не задает одинаковых признаков. Чего уж говорить о таких сложных вещах, как комплекс феноменов, которые мы определяем понятием стресс. Когда мы говорим о «стрессе» у животных на фермах, то подразумеваем множество различных вещей: тревожность, чрезмерную агрессивность, фрустрацию, страх и больше всего страдание — все названные чувства не какие-то генетические особенности, вроде голубых глаз, которые можно изменить в процессе выведения породы.

Свинья одной из многих пород, которую традиционно разводили в Америке, могла наслаждаться жизнью на свежем воздухе круглый год, если обеспечить ей необходимый кров для сна. Это замечательно, и не только потому, что можно избежать целого ряда экологических проблем, наподобие тех, которые возникли после катастрофы на танкере «Эксон Вальдес»* (в которой я немного разобрался), но и потому, что многое из того, что нравится свинье, лучше всего получается на воле — бегать, играть, греться на солнышке, щипать траву, валяться в грязи и в лужах, чтобы ветерок приятно охлаждал тело (у свиней, кстати, потеет только пятачок). Нынешние породы свиней с промышленных ферм, напротив, настолько генетически модифицированы, что их приходится держать в помещениях с климат-контролем, подальше от солнца и естественных перепадов погоды. Мы разводим существ, неспособных выжить нигде, кроме искусственно созданной окружающей среды. Мы сосредоточили устрашающую мощь современной генетической науки, чтобы появились животные, которые страдают все больше и больше.

* Катастрофа, произошедшая в 1989 году у берегов Аляски, в результате которой в море вылилось 40,9 миллиона литров нефти.

Мило, тревожно, бессмысленно

Марио провел меня на другую половину здания бойни. «Тут у нас зона для сбора свиней. Эти прибыли вчера вечером. Мы их поим. Если им приходится ждать более суток, мы их кормим. Эти загоны были спроектированы скорее для крупного рогатого скота. Тут достаточно места для пятидесяти свинок, но иногда мы получаем семьдесят или даже восемьдесят свиней Одновременно, тогда приходится туго».

Когда оказываешься рядом с такими крупными, умными животными накануне их смерти, становится как-то не по себе. При этом невозможно узнать, чувствуют ли они что-нибудь насчет того, что вот-вот произойдет. До того момента, когда выходит боец, чтобы погнать следующую жертву на покатый настил, свиньи кажутся относительно спокойными. Не заметно никаких признаков страха, никто не визжит и даже не жмется к соседям. Однако я заметил одну свинью, которая лежала на боку и дрожала. Даже когда появлялся боец и все остальные вскакивали на ноги и начинали волноваться, эта продолжала лежать и дрожать. Если бы наша собака Джордж вела себя подобным образом, мы бы тут же показали ее ветеринару.

если бы кто-нибудь узнал, что я в такой ситуации ничего для нее не делаю, он бы наверняка решил, что с гуманизмом у меня плоховато. Я спросил Марио об этой свинье.

— Обычные свинячьи приколы, — усмехнулся тот.

На самом деле сердечный приступ — не редкость у ожидающих забоя свиней, когда они превращаются в «лежачих больных». Слишком много волнений: переезд, новая обстановка, обработка, визг по ту сторону двери, запах крови, боец, размахивающий руками… Но, может, это и впрямь всего лишь «свинячьи приколы», и усмешка Марио справедлива.

Я интересуюсь, догадываются ли, по его мнению, свиньи, зачем они здесь и что тут происходит.

— Да нет, не думаю. Многие стараются вдолбить вам в голову неприятную мысль, будто животные знают, что вот-вот умрут. Я видел очень много коров и свиней, которые прошли через бойню, и у меня такого впечатления не возникло. Я имею в виду, они испуганы потому, что никогда раньше здесь не были. Они привыкли, что их выпускают поваляться в грязи, погулять в поле и водят на анализы. Вот почему их предпочитают привозить по ночам. Тогда они понимают только, что их куда-то перевезли и они чего-то тут ожидают.

Может быть, Марио прав, а может, и нет. Возможно и то, и другое.

— Вам нравятся свиньи? — спрашиваю я, и, кажется, что это самый невинный вопрос, но в такой ситуации его трудно задать и нелегко на него ответить.

— Нужно, чтобы им было спокойно. Но это нечто умозрительное. А насчет того, каких животных я предпочитаю, то труднее всего — с овцами. Электрошокеры созданы для свиней, а не для овец. Приходится их пристреливать, но пуля может и срикошетить.

Я не успел обдумать информацию насчет овец, поскольку появился боец, с руками по локоть в крови, и палкой с колотушкой погнал очередную свинью в зону забоя. А Марио ни с того, ни с сего вдруг заговорил о своей собаке: «собачка, маленькая такая. Шит-цу», — он странно разделяет это слово на слоги, произнося первый, как shit, т. е. дерьмо, затем замолкая на долю феекунды, как будто ему необходимо создать во рту давление, и наконец выпаливает «цу». Он с явным удовольствием рассказывает о дне рождения, который он недавно устроил своей «шит-цу», на который пригласили других местных собак — «всю собачью мелочь». Он Сделал фотографии всех собачек, сидящих на коленях y хозяев. Раньше он их терпеть не мог. Считал, что это нe настоящие собаки. Потом у него появилась маленькая собака. И теперь он любит маленьких собачек. Вошел боец, размахивая окровавленными руками, и взял следующую свинью.

— Вы когда-нибудь беспокоились об этих животных? — спрашиваю я.

— Беспокоился?

— Хотелось пощадить хоть одного?

Он рассказывает историю о корове, которую недавно к нему привели. Она была любимицей на малюсенькой ферме, но «время пришло». (Кажется, никому не приходит в голову продумывать такие выражения.) Когда Марио готовился убить корову, она лизнула его в лицо. А потом еще раз и еще. Может быть, она привыкла так делать, когда была «любимицей» на ферме. А может, просила о снисхождении. Рассказывая эту Историю, Марио посмеивался, стараясь, как мне показалось, скрыть таким образом неловкость. «О Господи, а потом, — говорил он, — она придавила меня к стене и простояла так минут двадцать, пока мне не удалось ее усмирить».

Трогательная история, история, которая не имеет смысла. Как корове удалось прижать его к стене? Не такая там планировка. А где были другие рабочие? Что они делали в это время? Насколько я знаю, всюду — от самой крупной бойни до самой маленькой, — процесс должен идти непрерывно. Почему в «Раю» терпели задержку целых двадцать минут?

Было ли это ответом на вопрос о желании кого-то пощадить?

Пора было уезжать. Я хотел провести побольше времени с Марио и его рабочими. Это очень милые люди, гордые, гостеприимные, люди такого типа, боюсь, не смогут долго продержаться в сельском хозяйстве. В 1967 году в стране было более одного миллиона свиноферм. В десять раз больше, чем сейчас, только за прошедшие десять лет число мелких ферм, выращивающих свиней, сократилось больше чем на две трети. (Четыре компании теперь производят 60 процентов свиней в Америке.)

Этот сектор изменился больше всего. В 1930-м более 20 % американского населения было занято в сельском хозяйстве. Теперь их менее 2 %. И это несмотря на то, что объемы сельхозпродукции постоянно увеличиваются — они выросли вдвое в период между 1820 и 1920 годами, между 1950 и 1965, между 1965 и 1975, и в следующие десять лет опять вдвое. В 1950 году один работник фермы обеспечивал продовольствием 15,5 потребителей. Теперь одного рабочего достаточно для обеспечения 140 потребителей. Это обременительно как для тех, кто пользуется продукцией мелких ферм, так и для самих фермеров. (Среди американских фермеров самоубийств в четыре раза больше, чем среди других категорий населения.) Почти все — кормление, поение, освещение, обогрев, вентиляция и даже забой — теперь автоматизировано. В системе промышленного животноводства требуется лишь два вида человеческой деятельности — либо бюрократическая возня с бумажками (ее очень немного), либо неквалифицированная, опасная и плохо оплачиваемая работа такой много). На промышленных фермах фермеров не осталось.

Может быть, это не имеет значения. Времена меняется. Может быть, образ во все вникающего фермера, который заботится о своих животных и о нашем хлебе «насущном, — образ столь же ностальгический, как образ телефонистки, соединяющей звонящих. И, может быть, это достойная расплата за то, что мы заменили фермеров механизмами.

— Мы не можем позволить вам так уехать, — сказала мне одна из работниц. Она исчезла на несколько секунд и вернулась с бумажной тарелкой, на которой выысокой грудой лежали розовые лепестки ветчины. — Какие же мы хозяева, если не дадим вам попробовать образец нашей продукции? Марио взял кусочек и отправил его в рот.

Я не хотел это есть. Сейчас мне вообще не хотелось думать о еде, от кровавых сцен и запахов бойни у меня пропал аппетит. Но больше всего то, что ляежало на тарелке, отвращало меня тем, что еще недавно оно было частью свиньи в загоне предубойного содержания. Может быть, в том, чтобы попробовать окорока, не было ничего страшного. Но что-то глубоко внутри меня — разумно или неразумно, патетически или этически, эгоистически или сострадательно — просто не впускало мясо внутрь моего организма. Для меня мясо — это не то, что употребляют пищу.

И все же что-то еще глубже внутри меня желает го съесть. Я очень хочу показать Марио, что признателен за его щедрость. Сказать, что благодаря его нелегким трудам появляется вкусная еда. Я хочу сказать: «Ах, как вкусно!» — и взять еще кусочек. Я хочу «преломить хлеб» с ним. Ничто — ни разговор, ни рукопожатие, ни даже объятие — не упрочивает дружеских отношений так, как совместная трапеза. Может быть, это дань культуре. Может быть, эхо общинных пиров наших предков.

Вот о чем рассказывает бойня, если посмотреть на это с определенной точки зрения. На тарелке передо мной результат, обещающий оправдать все кровавые деяния за соседней дверью. Я слышал это много раз от людей, которые выращивают животных для потребления, и на самом деле это единственный способ составить уравнение: либо еда — в зависимости от того, какова она на вкус, каким функциям служит, — оправдывает процесс, при помощи которого она оказывается на тарелке, либо нет.

Для некоторых, при таком подходе, оправдывает. Для меня — нет.

— Я соблюдаю кашрут, — объявляю я.

— Кашрут} — переспрашивает Марио.

— Да, — говорю я со смешком, — я еврей. И соблюдаю кашрут.

В комнате воцаряется тишина, как будто сам воздух твердеет, напитываясь этим новым фактом.

— Тогда довольно забавно писать о свинине, — говорит Марио. И я не могу понять, поверил ли он мне, понял ли и сочувствует, или заподозрил подвох и даже оскорблен. Может быть, он знает, что я лгу, но понимает и сочувствует. Все кажется возможным.

— Да, забавно, — соглашаюсь я. Но это не так.

2. Кошмары

Свиньи, которых забивают в «раю для парного мяса», поступают с нескольких оставшихся в стране свиноферм, где не используют промышленные методы, свинина, которую предлагает практически любой гипермаркет и ресторан страны, поставляется с промышленных ферм, производящих сегодня 95 % американской свинины. (На момент написания этой книги Чипотль«— единственная национальная сеть ресторанов, заявляющая, что получает значительную долю свинины с ферм, работающих не на промышленной снове.) Если вы просто покупаете то, что видите, можете быть полностью уверены, что попавшая к вам ветчина, бекон и отбивные поступили с промышленной фермы.

Потрясает контраст между жизнью свиньи на такой ферме — накачанной антибиотиками, изувеченной, живущей в скученности на ограниченной территории и полностью лишенной ласки, — и той, что выращена на хорошо организованном предприятии, где традиционные сельскохозяйственные методы сочетаются с лучшими из современных инноваций. Не найти лучшего свиновода, чем Пол Уиллис, один из лидеров движения за сохранение традиционного свиноводства (и глава отдела компании «Ранчо Нимана», единственногo, в стране поставщика непромышленной свинины), и, напротив, нельзя вообразить себе худшей компании, чем «Смитфилд» — крупнейшего переработчика свинины в государстве.

Соблазнительно начать эту главу с описания ада на предприятиях «Смитфилд» и закончить относительно идиллическими картинами лучших непромышленных предприятий. Но строить историю о свинофермах подобным образом, значит намекать, что отрасль в целом движется в сторону повышения уровня благоденствия животных и ответственности за окружающую среду, тогда как правда — это что-то совершенно противоположное. Нет никакого «возврата» к традиционному свиноводству, основанному на экономии и бережливости. «Движение» в сторону традиционных семейных свиноферм — это реальность, но в большой степени эта реальность представляет собой неустанные попытки фермеров научиться продвигать свою продукцию на рынке и сохранять завоеванные позиции. Промышленное свиноводство в Америке продолжает распространяться, а темпы его роста по всему миру еще более угрожающи.

Сентиментальные попытки

Когда я остановил машину у фермы Пола Уиллиса в Торнтоне, штат Айова, где он координирует производство свинины пятью сотнями мелких фермеров для компании «Ранчо Нимана», то был слегка озадачен. Пол сказал, что мы должны встретиться в его офисе, но я увидел только неказистый домишко из красного кирпича и несколько ферм. Было все еще тихое утро, и ко мне приближался худощавый бело-рыжий деревенский кот. Пока я бродил, выискивая то, что соответствует моему пониманию офиса, на фоне полей обозначился Пол с кружкой кофе в руке, в темно-синем камуфляжном комбинезоне и маленькой кепке, едва скрывающей ежик каштановых с проседью волос, после мягкой улыбки и твердого рукопожатия он повел меня в офис. Мы ненадолго присели в кухне, которая могла похвастать разве что бытовой техникой, казалось, вывезенной контрабандой из Чехословакии во времена холодной войны. Нас там уже ожидал кофе, то Пол настоял, чтобы сварить новую порцию. «Этот уже немного выдохся», — объяснил он, снимая с себя комбинезон, под которым оказался другой — голубой в белую полоску.

«Вы, наверно, хотите все это записать», — сказал Пол перед выходом. Эта открытость и желание по-мочь, стремление поделиться своей историей задали тон всему нашему дальнейшему общению — даже когда наши разногласия стали очевидны.

«В этом доме я вырос, — сказал Пол. — Какие у нас вывали семейные обеды, особенно по воскресеньям, когда съезжались родственники: бабушки с дедушками, тети, дяди, двоюродные братья и сестры!.. После обеда, во время которого всегда подавали овощи по сезону, например, сладкую кукурузу и свежие помидоры, дети до конца дня убегали к ручью или в рощу и играли до упаду. Дня никогда не хватало для развлечений, чего только мы не вытворяли… Комната, где сейчас мой кабинет, была столовой, где как раз и обедали по воскресеньям. В будние дни мы ели на кухне, и обычнo к столу приглашали рабочих, которых нанимали в особых случаях — когда косили сено, кастрировали свиней или что-нибудь строили, например, амбар. Ну, когда требуется дополнительная помощь. Это были обычные трапезы. И только в исключительных случаях мы ездили поесть в город».

За кухней оказалась пара почти пустых комнат. В офисе Пола стоял только деревянный стол, на котором громоздился монитор компьютера, где мелькали электронные письма, таблицы и какие-то файлы; на стене высели карты, утыканные булавками, указывающими местоположение ферм из компании «Ранчо Нимана» и боен, услугами которых они пользуются. Сквозь большие окна виднелся типичный айовский ландшафт — холмистая равнина, покрытая полями соевых бобов, кукурузы и пастбищами.

«Давайте я расскажу вам в двух словах, — начал Пол. — Когда я вернулся на ферму, мы стали выращивать свиней по пастбищной системе, примерно так же мы делаем и теперь. Это сильно напоминает то, что мы делали, когда я был мальчишкой. Конечно, у меня были обязанности по дому, а кроме того я еще ходил за свиньями. Но кое-что теперь изменилось, все дело в электрическом оборудовании. Когда-то все зависело от мышечной силы. Приходилось орудовать вилами. И это делало работу на ферме тяжелой и нудной.

Ладно, не будем отвлекаться, я тут жил, растил себе свиней и радовался. В конце концов нам удалось подняться, мы стали давать по тысяче свиней в год, ну и сегодня у нас примерно то же. Но я видел, что этих сооружений, похожих на тюрьму, строится все больше и больше. В то время Северная Каролина рванула вперед — фермы семьи Мерфи. Я сходил на пару собраний, они там тоже были: „Это требование будущего. Вам надо укрупняться!“ И тут я говорю: „Не может быть ничего лучше того, чем я занимаюсь. Ни-че-го. Ни для животных, ни для фермеров, ни для потребителей. В том, что вы предлагаете, нет ничего хорошего“. Но они убедили кучу людей, которые боялись, что их вытеснят из бизнеса, что это единственный путь, го было где-то в конце 80-х. Поэтому я начал искать рынок сбыта для „свиней, живущих на свободном выгуле“. На самом деле этот термин изобрел я». Повернись дело чуточку по-другому, нетрудно представить, что Пол мог так и не найти место, где были готовы платить больше за его свиней, а не покупать дешевых смитфилдовских. Его история могла закончиться в этой точке, как и истории более полумиллиона свиноферм, исчезнувших за последние двадцать пять лет. Однако случилось так, что Пол нашел рынок, который был ему нужен, когда познакомился с Билом Ниманом, основателем «Ранчо Нимана», и вскоре руководить в компании производством свинины, (Билл и оставшиеся члены корпоративной команды в то время искали рынки для Энди (Мичиган), потом для Джастина (Миннесота), затем для Тодда (Небрака), для Бетти (Северная Дакота), для Чарльза (Висконсин), а ныне — для более пяти сотен мелких семейных свиноферм. Компания «Ранчо Нимана» платит фермерам за фунт свинины на 5 центов больше, чем средняя рыночная стоимость, и гарантирует своим скотоводам «нижнюю границу цены», не глядя на рыночные ставки. Сегодня стоимость колеблется где-то между двадцатью пятью — тридцатью с лишком долларов за свинью, и эта скромная сумма позволила фермерам выжить, когда большинство уже разорилось.

Ферма Пола — впечатляющий пример того, что один из его героев, Уэнделл Берри, этакая квинтэссенция фермера-интеллектуала, назвал «нашими сентиментальными попытками имитировать естественный процесс». Для Пола это означает, что в центре производства свинины свиньям позволено быть свиньями (по большей части). К счастью для Пола, позволить свиньям быть свиньями означает следить, как они жиреют и, как мне сказали, становятся вкуснее. (Традиционные фермы всегда побивают промышленные по показателям вкусовых качеств.) Суть в том, что фермер пытается найти такие способы выращивания свиней, когда благоденствие животных и эффективность производства не противоречат друг другу, а планомерно подводят животных к намеченному «весу для забоя». Любой, кто уверяет, будто возможна идеальная гармония между интересами фермеров и животных, вероятнее всего, пытается вам что-то продать (и это что-то отнюдь не тофу). «Идеальный вес для забоя» на самом деле нельзя назвать высшим счастьем для свиньи, но на самой лучшей маленькой семейной свиноферме существует частичное совпадение интересов. Когда Пол кастрирует поросят-однодневок без анестезии (что происходит с 90 процентами всех поросят-самцов), кажется, что его интересы не очень хорошо согласуются с интересами юных хряков, но это относительно короткий период страданий в сравнении с продолжительной совместной радостью между Полом и свинками, когда он позволяет им побегать по травке, что немало, если вспомнить о продолжительных страданиях свиней на промышленных фермах.

В лучших традициях старого сельского хозяйства Пол всегда старается максимально привести в соответствие нужды его фермы с нуждами свиней — с их естественными биоритмами и схемой их роста.

На своей ферме Пол руководствуется главной идеей — позволить свиньям быть свиньями, но это противоречит основному требованию современного промышленного свиноводства, которое гласит, что, если человек думает о прибыльности производства, он должен проектировать фермы, согласно множественным связям с многоэтажными офисными зданиями другом городе, в другом штате или даже в другой стране. Какая разница на практике следует из этой идеологической разницы? Наиболее очевидна та, которую может увидеть с дороги любой, кто ничего не знает о свиньях, — на ферме Пола свиньи могут гулять по земле, а не по бетону и шиферу. Многие, хотя и не все свиноводы из компании «Ранчо Нимана» позволяют свиньям выходить на свежий воздух. Тем же фермерам, которые не могут этого осуществить, приходится выращивать свиней в условиях так называете «глубокого залегания», что все-таки оставляет им воззможность вести жизнь, «характерную для вида», т. е. такое существование, которое позволяет свиньям быть свиньями, иными словами, рыть землю, играть, строить гнезда и лежать вместе, глубоко зарывшись в сено, чтобы ночью было теплее (свиньи предпочитают-спать, сбившись в кучу).

На ферме Пола есть пять полей по двадцать акров каждое, которые попеременно отводятся то свиньям, то урожаю. Он провез меня по ферме в своем огромном белом пикапе. После ночных визитов на промышленыe фермы было особенно приятно видеть все открытым взгляду: арочные теплицы, точечно разбросанные по полям, амбары, открывающиеся на пастбища, кукурузу и сою, простирающиеся насколько может видеть глаз. А вдали — случайная промышленная ферма.

В центре любого предприятия по выращиванию свиней — и в центре современного благоденствия свиней — жизнь свиноматок. У Пола подсвинок (самок, которые не рожали) и свиноматок, как и всех подсвинок и свиноматок, которых выращивают для компании «Ранчо Нимана», селят группами и обращаются с ними так, чтобы способствовать «стабильной социальной иерархии». (Цитата из впечатляющих стандартов благосостояния животных, которые выработал Пол совместно с сестрами Дайаной и Марлен Хальверсон, пользующимися заслуженным уважением среди специалистов по благоденствию животных с тридцатилетним стажем адвокатской практики по защите животных и дружественно настроенным к фермерам.)

Среди других правил, предназначенных для создания стабильной социальной иерархии, есть указание, требующее «никогда не вводить одинокое животное в сложившуюся социальную группу». Трудно ожидать, что подобного рода обещания будут напечатаны на упаковке бекона, но оно невероятно важно для свиней. Принципиальный вывод из таких правил прост: свиньи нуждаются в общении с теми свиньями, которые, как знают свиньи, ведут себя нормально. Примерно так, как большинство родителей старается в середине года не переводить детей из знакомой школы в незнакомую, так и свиноводство диктует фермерам делать все возможное, чтобы удерживать свиней в сложившихся социальных группах.

Пол также беспокоится о том, чтобы у подсвинок и свиноматок было достаточно пространства, чтобы наиболее робкие животные могли отойти от самых агрессивных. Чтобы создать «зоны отступления», он иногда использует соломенные тюки. Как и другие фермеры из «Ранчо Нимана», он не купирует поросятам хвосты и не удаляет им зубы, как это непременно делают на промышленных предприятиях, чтобы избежать лишних укусов и каннибализма. Если социальная иерархия крепкая, свиньи сами улаживают споры жду собой.

На всех свинофермах компании «Ранчо Нимана» беременных свиней следует держать вместе с их социальными группами и давать возможность выйти на свежий воздух. По контрасту примерно 80 процентов беременных свиней в Америке, или 1,2 миллиона, которыми владеет компания «Смитфилд», содержатся в отдельных клетках из бетона, ставших такого маленького размера, что свиноматки не могут в них повернутся. Когда свиньи покидают свиноферму компании Ранчо Нимана«, за ее воротами их сопровождают строгие инструкции по транспортировке и забою (их берут из тех же стандартов по благоденствию животных, которые требуют, чтобы фермер сохранял стабильную социальную иерархию). Это вовсе не означает, что транспортировка и забой в компании «Ранчо Нимана» выполняются «старомодным способом», есь много настоящих улучшений, как в стиле управления, так и в технологии (программы аттестации для рабочих и водителей грузовиков, аудиты забоя, письменные отчеты для повышения ответственности, регулярные осмотры квалифицированными ветеринарами, учет сводок погоды, чтобы не перевозить животных в холод и в жару, нескользящее напольное покрытие и оглушение перед забоем). И все же никто в компании «Ранчо Нимана» не дошел до того, чтобы потребовать всех изменений, которые считает необходимыми; подобные средства для достижения цели есть только у сааых крупных компаний. Поэтому приходится идти на компромиссы, например, соглашаться на то, что многим свиньям с «Ранчо Нимана», чтобы добраться до приемлемой бойни, придется преодолеть длительные расстояния.

Кроме того, на ферме Пола и других фермах компании «Ранчо Нимана» впечатляет не только то, что видишь, но и то, чего там не увидишь. Там животным не дают ни антибиотики, ни гормональные препараты, пока этого не пропишет врач. Нет ям и контейнеров, куда сваливают мертвых свиней. Нет вони, по большей части потому, что нет отстойников с животными отходами. Поскольку соответствующее условиям количество животных выращивается на земле, навоз уходит назад в почву как удобрение для растений, которые, в свою очередь, станут кормом для свиней, и в итоге ущерба окружающей среде никакого. Страдание, конечно, здесь тоже есть, зато жизнь более привычная, и даже бывают моменты, которые кажутся проявлениями чистой свинячей радости.

Пол и другие свиноводы из компании «Ранчо Нимана» не только делают все эти вещи (или не делают), но уж, во всяком случае, они должны работать согласно этим правилам. Они подписывают контракты. Они подвергаются по-настоящему аудиту и, что возможно наиболее показательно, позволяют подобным мне посторонним внимательно разглядывать своих животных. Это важно, потому что большинство гуманных стандартов на фермах не что иное, как откровенные попытки отрасли нажиться на растущей озабоченности общественности. Отыскать такую компанию (маленькая компания «Ранчо Нимана» одна из самых больших), которая не была бы вариантом промышленной фермы, задача совсем не из легких.

Когда я уже готовился уезжать с фермы Пола Уиллиса, он припомнил Уэнделла Берри и нараспев перечислил мне те неизменные продукты, которые каждый купает в супермаркете или заказывает в ресторане агрикультурной политикой, а эти продукты появляются в результате умелых действий фермеров, агробизнеса и самого Пола. Каждый раз выбирая продукт питания, вы, и тут Пол цитирует Берри, «занимаетесь фермерством по доверенности».

В книге «Искусство банальности» Берри подвел итог тому, на что делают ставку в «фермерстве по доверенности».

«Наши методы… все больше и больше напоминают методы минеров… Это уже ясно многим из нас. Что недостаточно ясно, возможно, любому из нас, так это степень нашего соучастия, как отдельных личностей и особенно как индивидуальных потребителей, в действиях корпораций… Большинство людей… отдали доверенность на производство и обеспечение всех их продуктов питания корпорациям».

Эта идея создает множество возможностей. Весь гигант пищевой промышленности, в конечном счете, движется и определяется тем выбором, который мы делаем, когда официант нетерпеливо ждет нашего заказа, или теми практическими соображениями и желаниями, которыми мы руководствуемся, нагружая тележку в гипермаркете или сумки на фермерских рынках. Мы закончили день в доме Пола. Куры гуляли по двору и подбегали к загородке загона для кабанов, «Этот дом построил Мариус Флой, — сказал он, — мой прапрадед, который приехал из Северной Германии. По мере разрастания семьи его пристраивали. Мы живем тут с 1978 года. Тут выросли Энн и Сара. Им приходилось топать по этой дороге до самого конца, чтобы сесть на школьный автобус».

Через несколько минут Филлис (жена Пола) принесла весть, что промышленная ферма купила участок земли у соседей дальше по дороге и сейчас строит свинарник на шесть сотен голов. Рядом с домом будет промышленная ферма, а они с Филлис надеялись жить в этом доме, выйдя на пенсию — в домике на холме, устремившем взгляд на землю, где Пол провел несколько десятков лет, не жалея сил, чтобы восстановить прерии Среднего Запада. Они с Филлис называли это «Фермой мечты». Рядом с их мечтой теперь замаячил кошмар: тысячи страдающих больных свиней, окруженных густой, тошнотворной вонью. Соседство с промышленной фермой не только снизит ценность земли Пола (считается, что ухудшение качества земли от промышленного фермерства обошлось американцам в 26 миллиардов долларов) и разрушит саму землю, причем запах сделает совместное существование в лучшем случае невероятно неприятным, а в худшем — опасным для здоровья семьи Пола, — но и войдет в противоречие со всем, ради чего Пол проработал всю свою жизнь.

«Единственный, кто не протестует против этого, тот, кто всем этим владеет», — говорит Пол. Филлис продолжает его мысль: «Люди ненавидят подобных фермеров. Что они чувствуют, зная, что работают там, где их ненавидят?»

В пространстве этой кухни разворачивалась растянутая во времени драма экспансии промышленного свиноводства. Но, кроме того, росло и сопротивление ей, наиболее ощутимо воплотившееся в Поле. (Филлис тоже не сидела сложа руки, участвуя в региональных политических битвах, направленных против промышленного свиноводства в штате Айова.) Я пишу это спустя какое-то время после посещения фермы. Если эта история для вас что-то значит, тогда, вероятно, экспансия промышленных ферм, обсуждавшаяся на этой айовской кухне, поможет росту сопротивления, которое когда-нибудь с этим покончит.

3. Куски дерьма

Сцена на кухне Уиллисов повторялась много раз. Сообщества по всему миру борются, чтобы защитить себя от загрязнения и вони промышленных ферм, которые больше похожи на тюрьмы для свиней. В Соединенных Штатах из судебных процессов против промышленных свиноферм наиболее удачны были те, что велись по поводу невероятного загрязнения от них. (Когда говорят о неблаговидной дани окружающей среде, которую платит животноводство, то по большей части имеют в виду именно это.) Проблема проста: огромное количество дерьма. Так много, с ним так плохо справляются, что оно течет в реки, озера и океаны — убивая природу и загрязняя воздух, воду и землю, что, естественно, разрушает человеческое здоровье.

Сегодня типичная промышленная свиноферма оизводит ежегодно 7,2 миллиона фунтов навоза, типичная бройлерная ферма — 6,6 миллиона фунтов, а типичная ферма по разведению крупного рогатого скота — 344 миллиона фунтов. Управление общественной бухгалтерской отчетности (GAO) сообщает, что частные фермы «могут производить больше отходов, чем население некоторых крупных городов США». В целом, животные на фермах Соединенных Штатов производят в 120 раз больше отходов, чем люди, примерно 87 000 фунтов дерьма в секунду. Степень загрязнения от этого дерьма в 160 раз больше, чем муниципальные нечистоты. И при этом для животных на фермах практически нет инфраструктур для утилизации отходов — нет туалетов, что очевидно, но нет и канализационных труб, никто не отвозит отходы на переработку, и практически нет федеральных законов, регулирующих то, что с ними происходит. (GAO сообщает, что ни одно федеральное агентство даже не собирает надежных сведений о промышленных фермах или, насколько известно, о количестве разрешенных промышленных ферм в масштабе страны, и поэтому не может «эффективно упорядочивать» их.) Итак, что происходит с отходами? Я особо сосредоточусь на судьбе дерьма фермы Смитфилд, ведущего американского производителя свинины.

Одна только ферма Смитфилд ежегодно убивает больше свиней, чем составляет население таких городов, как Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, Хьюстон, Феникс, Филадельфия, Сан-Антонио, Сан-Диего, Даллас, Сан-Хозе, Детройт, Джексонвилль, Индианаполис, Сан-Франциско, Коламбус, Остин, Форт-Ворт и Мемфис вместе взятые — примерно 31 миллион животных. Согласно осторожным подсчетам Управления по охране окружающей среды, каждая свинья производит в два-четыре раза больше дерьма, чем человек; в случае Емитфилда, примерно 281 фунт дерьма на каждого жителя Америки. Это означает, что Смитфилд — единый, с точки зрения юрисдикции, организм, — производит по меньшей мере столько фекалий, сколько все население штатов Калифорния и Техас вместе взятые.

Вообразите это. Вообразите, что, если вместо огройной инфраструктуры, занимающейся отходами и нечистотами, которую мы считаем само собой разумеющейся в современных городах, каждый мужчина, женщина и ребенок в каждом крупном и мелком городе в штатах Калифорния и Техас весь день будут отправлять естественные нужды в громадной яме на улице. Теперь вообразите, что они это делают к один день, а весь год, вечно. Чтобы понять эффект сбрасывания подобного количества дерьма в окружавшую среду, мы должны знать то, что в нем содержится. В огромной статье о ферме Смитфилд в журнале Rolling Stone под названием «Свинячий босс» Джефф Тиц собрал полезный список гадости, который можно найти в типичном дерьме свиней с промышленной фермы: аммиак, метан, сероводород, угарный газ, цианид, фосфор, нитраты и тяжелые металлы. Кроме того, нечистоты кормят более 100 видов патогенных микробов, которые несут людям болезни, в том числе сальмонеллу, криптоспоридию, стрептоколли и анарию. (Таким образом, у детей, которые растут земле типичной промышленной свинофермы, заболевание астмой учащается почти на 50 процентов, тех, которые живут неподалеку от промышленной фермы, астма развивается в два раза чаще.) И не все дерьмо — это испражнения, если быть точным — это то, что просачивается сквозь щелястый пол зданий промышленной фермы. А это включает в себя, но не ограничивается этим: мертворожденных поросят, послед, мертвых поросят, рвоту, кровь, мочу, шприцы с антибиотиками, разбитые бутылки с инсектицидами, волосы, гной, даже части тела.

Складывается впечатление, что свиноводство хочет убедить нас в том, что поля могут поглотить токсины из свиных фекалий, но мы знаем, что это неправда. Утечка ползет к водным путям, а такие ядовитые газы, как аммиак и сероводород, испаряются в воздух. Когда выгребные ямы размером с футбольное поле вот-вот разольются, Смитфилд, как любая другая ферма в промышленности, начинает разбрызгивать на поля удобрения, превращенные в жидкость. Иногда они просто распыляют их прямо в воздух, гейзер дерьма, разносящий мельчайшие брызги фекалий, которые создают водоворот газов, способный вызвать серьезные неврологические недомогания. Люди, живущие рядом с этими промышленными фермами, жалуются на постоянные носовые кровотечения, отолгию, хроническую диарею и жжение в легких. Даже когда жителям удается провести законы, которые ограничивают подобную практику, огромное влияние промышленности на правительство приводит к тому, что предписания зачастую аннулируются или не проводятся в жизнь.

Прибыли Смитфилда выглядят впечатляюще — в 2007 году продажи компании достигли 12 миллиардов долларов — пока, впрочем, не осознаешь масштаб издержек, облеченных в конкретную форму: загрязнений от дерьма, конечно, а также болезней, вызванных этими загрязнениями, и связанного с загрязнениями снижения цен на частную собственность (я называю только самые очевидные из них). Если бы вынести на публику эту и подобные ей темы, компания Смитфилд не смогла бы производить дешевое мясо и обанкротилась бы. Иллюзия прибыльности и «эффективности» митфилда, как и всех остальных промышленных ферм, сохраняется при условии широчайшего распространения ее продукции. Сделаем шаг назад: само по себе дерьмо штука неплохая. С давних пор оно было другом фермера, удобрением его полей, на которых он растил корма для своих животных, чье мясо шло в пищу людям, чье дерьмо вновь возвращалось на поля. Дерьмо превратилось в проблему только тогда, когда американцы решили, что мы во что бы то ни стало хотим есть мяca больше, чем любой другой народ в мире. Ради той иллюзорной выгоды мы отказались от фермы-мечты Пола Уиллиса и подписали договор со Смитфилд, позволив сельскому хозяйству (заставив его) отказаться от рук фермеров и приняв руководство корпораций, которые решительно боролись (и борются) за то, чтобы переложить свои расходы на общество. Потребители рассеянны или забывчивы (или, что еще хуже, поддерживают их), поэтому такие корпорации, как Смитфилд, держат животных в невыносимой тесноте. В такой ситуации фермеру не вырастить хоть сколько-нибудь достаточного количества корма на собственной земле, и приходится его возить. Более того, дерьма оказывается слишком много, и поля не могут его поглотить — не многовато, не просто много, а невероятно много. В какой-то момент три промышленные фермы в Северной Каролине производили больше азота (важного ингредиента удобрений для растений), чем могли впитать в себя поля всего штата.

Итак, вернемся к первоначальному вопросу: что происходит с громадным количеством невероятно опасного дерьма?

Если все идет согласно плану, отходы, превращенные в жидкость, выкачивают в огромные отстойники по соседству со свиными загонами. Ядовитые отстойники могут покрывать площадь до 120 000 квадратных футов, именно такова площадь крупнейших казино в Лас Вегасе, а глубиной они 30 футов. Создание этих общественных уборных размером с озеро считается нормальным и совершенно законно, несмотря на то, что они не способны по-настоящему вмещать отходы. Сотня или больше этих громадных отхожих мест должны маячить по соседству с одинокой бойней (промышленные свинофермы стараются компоноваться вокруг боен). Если вы упадете в такую яму, то умрете. (Примерно так же вы умрете от удушья в течение нескольких минут, если откажет вентиляция, пока вы будете находиться в одном из загонов для свиней.) Тиц рассказывает запоминающуюся историю об одном продающемся отстойнике:

«Рабочий в Мичигане чинил один из отстойников, ему стало дурно от запаха, и он упал в яму. Его 15-летний племянник нырнул в яму, чтобы спасти дядю, но и ему стало плохо, двоюродный брат рабочего прыгнул в яму, чтобы спасти подростка, но и его затошнило, старший брат рабочего тоже нырнул, чтобы спасти их всех, и ему стало плохо, и тогда нырнул отец рабочего. Все они погибли в свином дерьме».

Вот анализ расходов-прибылей для таких корпораций, к Смитфилд: платить штрафы за загрязнения дешевле, чем отказаться от всей системы промышленного фермерства, которая в конце концов приведет к полному опустошению местности.

В редких случаях, когда закон начинает сдерживать такие корпорации, как Смитфилд, они часто находят обходные пути. За год до того, как компания Смитфилд построила самую крупную в мире фабрику по забою и переработке мяса в округе Блейден, законодательный орган штата Северная Каролина аннулировал полномочия округов контролировать промышленные свинофермы. Очень удобно для Смитфилд. Возможно, не случайно Уэнделл Мэрфи, в прошлом сенатор штата, который был одним из лоббистов столь своевременно-уничтожения окружных полномочий, теперь заседание в правлении корпорации Смитфилд, — а ведь когда-он был председателем правления и главой компании «Фермы семьи Мэрфи», промышленной свинофермы, которую в 2000 году купила корпорация Смитфилд.

Через несколько лет после упразднения этих полномочий корпорация Смитфилд разбрызгала более 20 «Миллионов галлонов отходов из отстойника в Нью-Ривер в штате Северная Каролина. Этот сброс останется самой крупной экологической катастрофой, он вдвое масштабнее, чем печально известный сброс нефти с танкера «Эксон Вальдес», произошедший шестью годами ранее. Там было столько жидкого навоза, то им можно было бы наполнить 250 плавательных бассейнов олимпийских стандартов. В 1997 году, как общает «Сьерра Клуб»* в своих проклятых «Таблицах приговоров фабрикам животных», корпорацию Смитфилд оштрафовали за впечатляющие 7000 нарушений «Акта о чистой воде», т. е. примерно за двадцать нарушений в день. Правительство США обвинило компанию в сбросе недопустимых объемов отходов в реку Пейган, впадающую в Чесапикский залив, и последующем уничтожении протоколов, чтобы сфальсифицировать документы и скрыть свои неприглядные деяния. Одно нарушение можно посчитать несчастным случаем. Случайностью может быть каждое десятое нарушение. Семь тысяч нарушений — это злонамеренность. Корпорация Смитфилд была оштрафована на 12,6 миллиона долларов, что сначала казалось победой в борьбе с промышленной фермой. В те времена 12,6 миллиона долларов были самым крупным штрафом за загрязнение окружающей среды в истории гражданского права США, но это умилительно малая цифра для компании, доходы которой сегодня возрастают на 12,6 миллиона долларов каждые десять часов. В 2001 году бывший исполнительный директор корпорации Смитфилд Джозеф Лютер III получил 12,6 миллиона долларов фондового опциона.

* Клуб защитников дикой природы, основанный в 1892 году.

Как реагирует на это жующая общественность? В общем, мы поднимаем кое-какой шум, когда загрязнение достигает почти библейских пропорций, но тут Смитфилд (или любая другая корпорация) отвечает «возмущенными криками», мы принимаем их извинения и продолжаем поедать мясо животных с промышленных ферм. Смитфилд не только пережил судебный процесс, но и процветает. В момент сброса в реку Пейган корпорация Смитфилд была на седьмом месте среди крупнейших производителей свинины в США; через два года она стала самой крупной, ее вес в отрасли все растет. Сегодня корпорация Смитфилд настолько велика, что забивает одну из ждых четырех свиней, продающихся в нашей стране. Наш нынешний способ питаться — доллары, которые мы ежедневно платим, к удовольствию Смитфилд, — потворствует самым худшим из возможных рактик.

По скромным подсчетам Управления по охране кружающей среды, экскременты кур, свиней и крупного рогатого скота уже загрязнили 35 000 миль рек в двадцати двух штатах (для справки, окружность Земли составляет примерно 25 000 миль). За три года случаев браконьерского уничтожения рыбы можно насчитать сотни две, в то время когда вся популяция рыбы в даном ареале была уничтожена за один раз в результа-неспособности промышленных ферм хранить свое дерьмо подальше от водных потоков. Только согласно этим задокументированным актам убийства, тринадцать миллионов рыб были буквально отравлены дерьмом, а если выстроить их цепочкой — голову одной к хвосту другой, — то она растянулась бы по всей длине побережья Тихого океана — от Сиэтла до границы с Мексикой.

Люди, живущие около промышленных ферм, редко бывают богатыми, а промышленность держит их людей второго сорта. Фекальная взвесь, которой они принуждены дышать, обычно не убивает людей, но у них саднит горло, болит голова, их мучают кашель, насморк, диарея и проявляются даже психологические расстройства, в том числе ненормально высокий уровень нервозности, депрессия, гнев и сталость. Согласно отчету сената штата Калифорния: «Исследования показали, что отстойники [с испражнениями животных] выделяют токсичные, переносимые по воздуху химические вещества, которые могут вызвать у людей воспалительные, иммунные и нейрохимические проблемы, а также раздражительность».

Есть даже некоторые основания увидеть взаимосвязь между жизнью рядом с промышленной свинофермой и заражением бактериями, которых называют «поедающими плоть», официально они носят имя мецитиллин-устойчивые штаммы золотистого стафилококка (MRSA). Эти штаммы могут стать причиной «повреждений тканей размером с блюдце, огненно-красных и мучительно-болезненных при прикосновениях», и к 2005 году они ежегодно убивали больше американцев (18 000), чем СПИД. Николас Кристоф, колумнист «Нью-Йорк тайме», который сам вырос на ферме, заявил, что едва врач из штата Индиана выразил готовность поведать общественности о своих подозрениях насчет связи между промышленными свинофермами и MRSA, как скоропостижно умер от осложнений, связанных с MRSA. Связь между MRSA и промышленной свинофермой никоим образом не доказана, но, как указывает Кристоф: «Гораздо более важный вопрос в том, продвинулись ли мы как нация к такой модели сельского хозяйства, которая производит дешевый бекон, но рискует нашим общим здоровьем. И все больше свидетельств тому, что ответ „да“, хотя пока свидетельств недостаточно».

Проблемы со здоровьем, которые ближайшие к таким фермам жители испытывают довольно остро, остальная часть нации едва замечает. Американская ассоциация здравоохранения, самая крупная организация в мире, состоящая из профессионалов здравоохранения, настолько этим встревожилась, что, ссылаясь на целый веер болезней, связанных с испражнениями (животных и использованием антибиотиков, настоятельно рекомендовала установить мораторий на промышленные фермы. Комиссия Пью, составив список именитых экспертов для руководства ее двухгодичным исследованием, недавно пошла еще дальше, убедительно советуя постепенно полностью отказаться от нескольких общепринятых «интенсивных и негуманных практик», ссылаясь на пользу как для животных, так и для здоровья нации.

Но самые влиятельные фигуры, которые больше всего значат для общественного мнения — те, что решают за всех, что потреблять в пищу, а что нет, — остались пассивными. Пока мы не смогли добиться рационального моратория на нежелательные практики и тем более никакого постепенного отказа от них. Мы сделали Смитфилд и ей подобных настолько богатыми, что они могут инвестировать сотни миллионов долларов в расширение своих производств за границей. И они расширяются. Когда-то у корпорации Смитфилд производство было только в Соединенных Штатах, теперь оно распространилось по всему земному шару — она имеет филиалы в Бельгии, Китае, Франции, Германии, Италии, Мексике, Польше, Португалии, Румынии, Испании, Нидерландах и Великобритании. Капитал Джозефа Лютера III в Смитфилде недавно был оценен в 138 миллионов долларов. Его фамилия произносится looter, что в переводе с английского означает «ародер».

4. Наш новый садизм

Проблемы окружающей среды могут отследить врачи и правительственные агентства, которым по должности положено заботиться о человеческих существах, но как узнать о страданиях животных на промышленных фермах, ведь страдания не обязательно оставляют какие-либо следы?

Тайные расследования преданных делу некоммерческих организаций — это единственное окошко, сквозь которое общественность имеет возможность увидеть скрытую от посторонних глаз ежедневную жестокость, творящуюся на промышленных фермах и индустриальных бойнях. В промышленном свиноводческом хозяйстве в Северной Каролине, втором по счету главном свиноводческом штате страны, исследователи нелегально сняли видеофильм, где показано, что некоторые из рабочих изо дня в день бьют беременных свиноматок гаечным ключом, а также суют железный прут длиной в фут в прямую кишку и вагину только что родивших свиней. Эти вещи не имеют никакого отношения к улучшению вкуса свинины или к подготовке свиней к убою, просто эти рабочие — извращенцы. На других видеопленках рабочие отпиливали свиньям ноги и снимали с них шкуру, пока те были в сознании. Еще на одной фабрике, которой управляет один из крупнейших производителей свинины в США, рабочих засняли, когда они швыряли, били и пинали свиней; колотили о бетонный пол и дубасили металлическими прутами и молотками. Еще на одной ферме с поголовьем в десять тысяч свиней годовое расследование выявило систематические зверства в отношении животных. Расследование документально подтвердили, что некоторые рабочие тушили сигареты о тела животных, били их граблями и лопатами, душили и сбрасывали в навозные ямы, где свиньи тонули. Рабочие также совали электрические шила в уши, пасти, вагины и анусы свиней. Расследование позволило заключить, что руководство смотрит на эти безобразия сквозь пальцы, а власти отказываются принимать законные меры. Отсутствие судебных преследований — норма, а вовсе не исключение. Мы живем отнюдь не период «вялого принуждения», просто не было никогда такого периода, когда компанию могли ожидать серьезные карательные санкции, если ее поймают на дурном обращении с животными, живущими на ее ферме.

К какой бы отрасли животноводства ни обратись, проблемы всюду одни и те же. Компания «Тайсон Фуд» — главный поставщик компании KFC. Расследование на одной из крупных фабрик «Тайсон» выявило, что некоторые рабочие регулярно отрывают головы птицам, находящимся в полном сознании (при явном попустительстве контролера), мочатся в зоне, где подвешивают живых птиц (в том числе на конвейерную ленту, по которой движутся птицы), и допускают, чтобы дешевое оборудование, которое разрезает птицам скорее тела, а не шеи, продолжало работать без починки. В компании Pilgrim’s Pride — удостоившей-от компании KFC титула «Поставщик года», — кур полном сознании пинают, топчут, колотят о стены, плюют им в глаза жевательным табаком, буквально выдавливают из них фекалии, а клювы (главный жизненный инструмент птицы) просто выдирают. «Тайсон» и Pilgrim’s Pride не только поставляют продукцию KFC; когда я писал эти строки, это были два крупнейших предприятия по переработке кур в стране, которые забивали почти пять миллиардов птиц в год.

Даже не опираясь на тайные расследования и всплывшие факты крайне жестого обращения (хотя и не редкого), когда рабочие вымещают злость и раздражение на животных, мы знаем, что у животных, обитающих на ферме, жизнь и без того несчастная.

Рассмотрим жизнь беременной свиноматки. Её невероятная плодовитость — источник её исключительного ада. Если корова рожает только одного телёнка, то свиноматка на современной фабрике рожает, кормит и растит в среднем примерно девять поросят, и это количество свиноводы промышленности ежегодно увеличивают. Ее постоянно будут держать беременной, насколько это возможно, то есть практически всю ее жизнь. Когда приблизится ожидаемый срок, ей введут лекарства для стимуляции родов, чтобы время было удобным для фермеров. После того, как поросят отнимут от матери, инъекции гормонов быстро восстановят «цикл» свиноматки, чтобы она была вновь готова к искусственному осеменению всего через три недели.

Четыре из пяти свиноматок проведут шестнадцать недель беременности, заключенные в «клеть для беременных», которая настолько мала, что свинья не может там повернуться. Плотность ее костей возрастает из-за нехватки движения. Ей не дадут подстилки, и зачастую у нее образуются раны размером с монету в 25 центов, почерневшие и гноящиеся, оттого что она трется о клеть. (В одном тайном расследовании в штате Небраска беременные свиньи были сняты на видео, на их мордах, головах, плечах, спинах и ногах было множество открытых ран, некоторые размером с кулак. Рабочий с фермы комментирует: «У них у всех язвы… Едва ли тут можно найти свинью, у которой бы не было ран и язв».)

Гораздо более серьезные и глубокие страдания вызываются скукой и изоляцией и нарушением мощного настроя свиноматки приготовиться к рождению поросят. В природе перед рождением детей она будет проводить много времени, кормясь, а под конец устроит гнездо из травы, листьев или соломы. Чтобы не дать свиноматке набрать излишний вес в клети и, значит, еще больше снизить стоимость ее питания, ее будут кормить ограниченно, а зачастую она будет оставаться голодной. У свиней есть врожденный инстинкт использовать разные зоны для сна и дефекации, что полностью нарушается в «тюремном заключении». Беременные свиньи, как большинство свиней в промышленных системах, должны лежать или перетаптываться в своих экскрементах, продавливая их сквозь щелястый пол. Отрасль защищает такую жизнь под замком, убеждая, что она позволяет лучше контролировать животных и управлять ими, но такая система делает вопрос о благоденствии более трудноразрешимым, потому что увечных и больных животных практически нельзя выявить, когда ни одному из них не позволено двигаться.

Жестокость здесь трудно отрицать, а бороться с грубыми нарушениями закона еще труднее, что выяснилось, когда адвокаты вынесли эту проблему в зону общественного внимания. Недавно три штата — Флорида, Аризона и Калифорния — путем голосования ввели закон о постепенном сведении на нет производства клетей для беременных свиней. В Колорадо под угрозой кампании Общества защиты животных сама промышленность согласилась составить законопроект об объявлении таких клетей вне закона и поддержать его. Это невероятно обнадеживающий знак. Наложение запрета в четырех штатах еще не решение проблемы, ибо остается множество других, где эта практика продолжает процветать, но, похоже, битва против клетей для беременных свиней выиграна. Это победа, которая имеет стратегическое значение.

Свиноматок все чаще не запирают в клетях, а помещают в маленькие групповые загоны. Они не могут побегать по полю или даже насладиться солнцем, как это делают свиньи Пола, но у них имеется пространство, где они могут спать и вытянуться. У этих свиноматок нет язв по всему телу. Они перестали неистово грызть решетки своих клетей. Эти изменения вряд ли перевернут промышленную систему или искупят ее грехи, но они значительно улучшают жизнь свиноматок.

Не важно, где их держали во время беременности — в клетях или в маленьких загонах, — на время родов, которые индустрия называет «опорос», свиноматок практически без вариантов заключают в клеть, такую же тесную, как клеть для беременных. Один рабочий сказал, что очень важно «выбить дерьмо из [беременных свиней], чтобы загнать их в клети, куда они не хотят идти». Еще один рабочий с другой фермы описывает вошедшее в практику использование битья свиноматок прутьями до крови: «Один парень так жутко размозжил свиноматке нос, что она умерла от голода».

Те, кто защищает утверждение владельцев промышленных свиноферм о необходимости клетей для опороса, оправдывают это тем, что свиноматки иногда случайно придавливают своих поросят. Это все равно, что утверждать, будто риск лесного пожара можно уменьшить, заблаговременно расчистив лес от всех деревьев, в подобном заявлении дурацкая логика абсолютно очевидна. Клети для опороса, как и клети для беременных, запирают мать в столь тесном пространстве, что она не может там повернуться. Иногда ее также стреноживают и прикрепляют к полу. Это не позволяет свиноматке раздавить своих малышей. О чем защитники подобных практик умалчивают, так это о том, что на таких фермах, как у Уиллиса, эта проблема даже не стоит на первом месте. Свиноматке довольно легко не раздавить своих малышей, когда фермеры полагаются на ее материнский инстинкт, ее обоняние не подавлено вонью собственных разжиженных фекалий под копытами, она не оглохла от клацанья металлических клеток и у нее достаточно пространства, чтобы развернуться и увидеть, где находятся ее поросята, и опереться на ноги, чтобы неторопливо лечь.

И, конечно, рискуют не только малыши. Исследование Европейской комиссии комитета по научной ветеринарии документально подтвердило, что у свиней в клетях ослаблены кости, выше риск повреждения ног, им свойственны болезни сердечно-сосудистой системы, инфекции мочевых путей, а уменьшение мышечной массы настолько серьезно, что это влияет на способность свиней ложиться. Другие исследования показали, что дурная генетика, недостаток движения и плохое питание делает от 10 до 40 процентов свиней структурно нездоровыми, что приводит к таким порокам, как изгиб коленей, искривление ног, выворачивание пальцев внутрь. В отраслевом журнале под названием National Hog Farmer утверждается, что 7 % размножающихся свиноматок, как правило, преждевременно умирает от стресса от жизни взаперти и интенсивного размножения, а на некоторых предприятиях уровень смертности достигает 15 %. Многие свиньи сходят от заключения с ума и одержимо грызут прутья своей клетки, непрерывно давят бутылки с водой или пьют мочу. Другие выказывают вполне заметную печаль, которую ученые называют «приобретенной беспомощностью».

А затем появляются новорожденные — оправдание страданий своих матерей.

Многие поросята рождаются с уродствами. Среди распространенных врожденных аномалий — расщелина нёба, гермафродитизм, вывернутые соски, отсутствие ануса, вывихи конечностей, тремор и грыжи. Паховые грыжи настолько распространены, что вошло в практику корректировать их хирургически одновременно с кастрацией. В первые недели жизни даже поросята без уродств терпят шквал физических мучений. В первые сорок восемь часов им удаляют (кстати, без обезболивания) «зубы-иголки», которыми они часто кусают других поросят, и хвосты, чтобы минимизировать увечья, которые поросята наносят друг другу, борясь за место у сосков своих матерей в обстановке промышленной фермы, где патологические избиения хвостами дело обычное, потому что более слабые не могут спрятаться от более сильных. Обычно помещение для поросят теплое (от 72 до 81 градуса) и темное, чтобы они были вялыми и сонными и не предавались «социальным порокам» — не кусались, не сосали друг у друга пупки, хвосты и уши. Традиционное сельское хозяйство, как оно ведется на ферме у Пола Уиллиса, не знает подобных проблем, предоставляя животным больше пространства и богатства окружающей среды, а также поощряя стабильные социальные группы.

Также в течение первых двух дней поросятам на промышленных фермах часто делают инъекции железа, потому что существует вероятность, что из-за быстрого роста и интенсивного размножения у их матерей дефицит железа в молоке. В течение десяти дней у самцов удаляют тестикулы — и вновь без обезболивания. На этот раз цель — улучшение вкуса мяса, американские потребители теперь предпочитают вкус кастрированных животных. Также с ушей срезают кусочки размером с 25-центовик в целях идентификации животных. К тому времени, когда поросят станут отнимать от матери, от 9 до 15 процентов из них умрет.

Чем скорее поросята начнут питаться твердой пищей, тем быстрее они достигнут рыночного веса (от 240 до 265 фунтов). «Твердая пища» часто включает в себя высушенную плазму крови — побочный продукт боен. (На самом деле она делает поросят более жирными. Но также страшно разрушает слизистую оболочку желудочно-кишечного тракта.) Не будем говорить о том, что поросят отнимают от матери где-то в возрасте пятнадцати недель, но на промышленных фермах их обычно забирают на пятнадцатый день, а теперь еще раньше — на двенадцатый. В столь юном возрасте поросята не умеют правильно переваривать твердую пищу, поэтому, чтобы предотвратить диарею, их дополнительно кормят лекарствами. Забрав у матери, поросят сажают в клетки из толстой проволоки — в «ясли». Эти клетки ставят одна на другую, и фекалии с Уриной падают с тех клеток, что стоят выше, на животных внизу. Свиноводы держат поросят в этих клетках как можно дольше, а затем отправляют в пункт их последнего назначения: в тесные загоны. Загоны специально такие тесные, поскольку, как утверждает один из журналов индустрии, «скученность свиней приносит доход». Поскольку у животных мало пространства для движения, они сжигают меньше калорий и набирают вес при меньшей кормежке.

Как и на любом промышленном предприятии, здесь крайне важно единообразие. Те поросята, которые растут недостаточно быстро, — карлики, — только переводят ресурсы, поэтом)’ им нет места на ферме. Их берут за задние ножки, раскачивают и со всей силы бьют головой о бетонный пол. На профессиональном языке это называется «стукать». «Мы стукаем раз 120 в день», — признался один рабочий с фермы в штате Миссури.

«Мы просто раскачиваем их, стукаем, а потом кидаем в сторону. После того, как ты стукнешь десять, двенадцать, четырнадцать поросят, оттаскиваешь их в помещение с покатым настилом, откуда их забирает грузовик. И если ты приходишь туда, а некоторые оказываются живыми, приходится стукать еще раз. Бывали случаи, когда я приходил, а они бегают с глазами, свисающими по обе стороны морды, кровища хлещет, или еще бывают сломаны челюсти».

«Они называют это эвтаназией», — сказала жена того рабочего из Миссури.

Шквал антибиотиков, гормонов и других препаратов в корме животных сохранит их живыми до забоя, несмотря на условия содержания. Лекарства больше всего нужны для борьбы с проблемами дыхательных путей, повсеместных на промышленных свинофермах. Влажность в помещениях, скученность животных с ослабленной стрессом иммунной системой и ядовитые газы от скапливающихся фекалий и мочи делают эти проблемы практически неизбежными. Ко времени забоя от 30 до 70 процентов свиней страдают какими-то респираторными инфекциями, а смертность от одних только болезней дыхательных путей может достигать от 4 до 6 процентов. Конечно, эти постоянные болезни способствуют росту новых видов гриппа, поэтому популяции свиней целых штатов, иногда все 100 %, страдают от новых смертельных вирусов, возникших среди скученных больных животных (и все больше, конечно, эти вирусы заражают людей).

В мире промышленных ферм все ожидания переворачиваются с ног на голову. Ветеринары работают не на оптимальное здоровье, а на оптимальную прибыль. Лекарства предназначены не для лечения болезней, а как замена разрушенных иммунных систем. Фермеры не нацелены на производство здоровых животных.

5. Наш подводный садизм

Примеры плохого обращения с животными и загрязнения окружающей среды, которые я приводил, рассказывая о свинофермах, иллюстрируют систему промышленного фермерства в целом. Куры, индейки и крупный рогатый скот, которых держат на промышленных фермах, сталкиваются с несколько иными проблемами и мучаются точно от несколько иных условий, но в основе своей все они страдают одинаково. И, как выяснилось, то же самое происходит и с рыбой. Кажется, что рыбы и наземные животные — два разных, совершенно непохожих класса живых существ, следовательно, проблемы, с которыми они сталкиваются, тоже должны различаться, но «аквакультура» — интенсивное выращивание морских животных в неволе — это, по существу, подводное промышленное фермерство.

Многие из морских животных, которых мы употребляем в пищу, в том числе большая часть лососевых, поступает на прилавки с предприятий аквакультуры. Первоначально аквакультура позиционировала себя как один из способов остановить истощение естественной популяции рыб. Некоторые заявляли, что потребности в лососе, обитающем в природной среде, снизились, однако на самом деле выращивание лосося на фермах только подлило масла в огонь международной эксплуатации природной популяции лосося. Добыча лосося в естественных акваториях по всему миру между 1988 и 1997 годами возросла на 27 процентов, и ровно на столько же сократилась лососевая аквакультура.

Вопросы благоденствия, связанные с рыбными фермами, покажутся вам знакомыми. «Учебник по устройству лососевых ферм», руководство по этой индустрии, подробно рассматривает шесть «главных проблем аквакультуры»: «качество воды», «скученность», «обращение с рыбами», «нарушение принципов благоденствия», «недостаток питания, ослабляющий иммунную систему» и «нарушение иерархии». Переведем это на доступный язык. Шесть источников страданий лосося это: (1) вода настолько загрязнена, что в ней трудно дышать; (2) скученность настолько высока, что рыбы начинают поедать друг друга; (3) обращение с ними настолько жестоко, что психологические последствия стресса видны уже на следующий день; (4) работники фермы и другие животные наносят рыбам физические травмы; (5) пищи настолько мало, что это ослабляет иммунную систему; и (6) рыбы лишены возможности формировать стабильную социальную иерархию, в результате чего происходит все больше случаев каннибализма. Эти проблемы типичны. Учебник называет их «неотъемлемой частью системы рыбных хозяйств».

Главный источник страданий лосося и других рыб, выращиваемых на ферме, — избыток морских вшей, которые кишат в грязной воде. Эти вши разъедают тело до открытых ран и иногда выедают до костей рыбьи морды, эта проблема достаточно распространена и в промышленности известна под названием «корона смерти». Одна-единственная лососевая ферма создает «облако», где концентрация морских вшей в тридцать тысяч раз превышает их концентрацию в естественной среде.

Рыба, которая выживает в этих условиях (уровень смертности в разбросе от 10 до 30 процентов считается хорошим среди многих работников этой промышленности), скорее всего, будет умирать от голода в течение семидесяти дней, теряя в весе при транспортировке к бойне, а затем ей срежут жабры и кинут в резервуар с водой, где она умрет от кровопотери. Зачастую убивают рыбу, находящуюся в полном сознании, и, умирая, она бьется в конвульсиях от боли. В других случаях рыбу оглушают, но современные методы оглушения ненадежны и могут привести к еще большему страданию рыбы. Как и в случае с курами и индейками, не существует закона, требующего гуманного убоя рыбы.

Значит ли это, что рыба, выловленная в дикой природе, оказывается в более гуманных условиях? Без сомнения, до того, как ее выловят, ее жизнь лучше, поскольку она не жила в грязных огороженных водоемах. Это немаловажно. Но возьмем наиболее распространенные способы лова морских животных, чаще всего потребляемых в Америке: тунца, креветок и лосося. Преобладают три метода: лов на перемёт, лов кошельковым неводом и тралинг. Перемёт похож на телефонный провод, натянутый в воде, только поддерживают его не шесты, а буйки. Вдоль основной лесы на равных промежутках подвешены маленькие лески-«ветки», каждая «ветвь» щетинится крючками. Теперь представьте не только одну из этих лесок с гроздью крючков, а множество, сотни, тянущихся одна за другой с одного-единственного корабля. К буйкам прикреплены спутниковые локаторы и другие электронные средства связи, чтобы рыбаки могли к ним вернуться. И, конечно, не один корабль разворачивает переметы, а множество, сотни и даже тысячи в крупнейших коммерческих флотилиях.

Сегодня переметы могут достигать семидесяти пяти миль в длину, леской такой протяженности можно пересечь Ла-Манш более трех раз. Каждый день, по приблизительным подсчетам, забрасывают 27 миллионов крючков. И переметы цепляют не только представителей тех видов, на которые идет лов, но и еще 145 других видов животных. Одно исследование обнаружило, что ежегодно во время лова на перемет в качестве прилова гибнет примерно 4,5 миллиона морских животных, в том числе примерно 3,3 миллиона акул, 1 миллион марлинов, 60 000 морских черепах, 75 000 альбатросов и 20 000 дельфинов и китов.

Но прилов на перемет не столь масштабен, как при тралинге. Наиболее распространенный вид современного креветочного траулера бороздит пространство шириной в двадцать пять — тридцать метров. Траловую сеть тянут по океанскому дну на глубине 4,5–6,5 километра в течение нескольких часов, захватывая креветок (и все, что попадет) в дальний конец сети, имеющей форму воронки. Тралинг, которым почти всегда ловят креветок, это морской эквивалент расчистки тропического леса. Какова бы ни была цель лова, траулеры захватывают рыбу, акул, скатов, крабов, кальмаров, морских гребешков — обычно около сотни разных видов рыб и других морских животных. Умрут практически все.

Есть что-то зловещее в этом способе «сбора урожая» морских животных, опустошающем водную среду. В среднем траулер выкидывает за борт 80–90 % морских животных, пойманных в качестве прилова. Менее эффективные предприятия сбрасывают назад в океан более 98 % пойманных морских животных мертвыми.

Мы буквально уменьшаем разнообразие и яркость океанической жизни как целокупности (нечто, что ученые лишь недавно научились измерять). Современные техники рыболовства разрушают экосистемы, которые необходимы для жизни более сложных позвоночных (таких, как лосось и тунец), оставляя в кильватере всего несколько видов животных, способных питаться растениями и планктоном. Поскольку мы жадно пожираем наиболее желанных рыб, которые обычно являются плотоядными, стоящими наверху пищевой цепочки, например, тунца и лосося, то уменьшаем количество хищников, вызывая тем самым резкий кратковременный подъем тех видов, которые стоят в пищевой цепочке ниже. Затем мы перестаем обращать внимание на эти виды и передвигаемся еще ниже по пищевой цепи. Скорость процесса смены поколений не дает нам заметить изменений (вы знаете, какую рыбу ели ваши дедушка с бабушкой?), и тот факт, что сами по себе объемы улова не сокращаются, создает обманчивое впечатление стабильности. Ни один человек не планирует разрушений, но экономика рынка неизбежно ведет к нестабильности. Мы не опустошаем океан напрямую; наша деятельность походит на расчистку леса, населенного тысячей разных видов животных, чтобы создать обширные поля, засеянные одним видом соевых бобов.

Тралинг и лов с помощью перемета внушают беспокойство не только в смысле экологии; они еще и жестоки. При тралинге сотни различных видов животных давят друг друга, ранятся о кораллы, бьются о скалы — часами, — а затем их вытягивают из воды, вызывая болезненную декомпрессию (иногда из-за декомпрессии их глаза вылезают наружу или внутренние органы вываливаются через рот). На перемете смерть животных обычно тоже наступает очень медленно. Некоторые просто висят на крючках и умирают, только когда их снимают с лески. Некоторые умирают от ран, вызванных крючком в пасти, или от попыток сорваться с крючка. Некоторые не могут уплыть от хищников.

Кошельковый невод — последний метод лова, который я собираюсь рассмотреть, это основная технология, при помощи которой ловят наиболее популярную в Америке морскую рыбу — тунца. Огромную сеть выбрасывают вокруг косяка рыбы, который собираются выловить, а когда косяк окружен, ее нижнюю часть собирают, как будто затягивают гигантскую веревку на горловине мешка. Затем попавшуюся рыбу и любых других существ, оказавшихся по соседству с косяком, поднимают и вытягивают на палубу. Рыбу, запутавшуюся в сети, во время этого процесса будет медленно разрывать на части. Однако большинство умрет на самом корабле, где они медленно задохнутся, или им, еще находящимся в полном сознании, отрежут жабры. Иногда рыбу перемешивают со льдом, что на деле только удлиняет предсмертные мучения. Согласно недавним исследованиям, опубликованным в журнале Applied i Animal Behavior Science, рыба умирает медленно и мучительно в полном сознании в ледяной похлебке (это происходит как с рыбой, выловленной в дикой природе, так и с рыбой на фермах).

Имеет ли это такое значение, чтобы заставить нас изменить свои пищевые пристрастия? Может быть, требуются лишь более подробные этикетки, чтобы мы могли принимать более взвешенные решения относительно рыбы и рыбных продуктов, которые мы покупаем? Какие выводы смогут сделать разборчивые всеядные, если к каждому лососю, которого они съедают, всего лишь прикрепить табличку, извещающую, что лосось с фермы, длиной 2,5 фута, проводит жизнь в тесной ванне с водой, что из глаз рыбы течет кровь из-за сильного загрязнения? Что будет, если упомянуть на этикетке про разросшуюся популяцию паразитов, увеличивающееся число болезней, ухудшающуюся генетику и возникновение новых болезней, которые невозможно вылечить антибиотиками, и все это — результат жизни на рыбной ферме.

Однако кое-что мы знаем и без этикеток. Можно предположить, что, по крайней мере, какой-то процент коров и свиней убивают быстро и безболезненно, и можно быть абсолютно уверенным, что ни одна рыба не умирает хорошей смертью. Нет на свете такой рыбы. Нет нужды интересоваться, страдала ли та рыба, которая лежит у вас на тарелке. Да, страдала.

Говорим ли мы о рыбах, свиньях или о других съеденных животных, неужели их мучения самая важная в мире вещь? Конечно, нет. Но вопрос не в этом. Вопрос вот в чем: важнее ли это суши, бекона или куриных наггетсов?

6. Поедая животных

Наше восприятие приема пищи усложняется тем, что не принято есть в одиночку. Застольное братство служило укреплению социальных связей с таких давних пор, куда только смогла докопаться археология. Пища, семья и память изначально связаны. Мы не просто животные, которые едят, мы животные, которые поедают других животных.

Я храню самые нежные воспоминания о еженедельных обедах с лучшим другом, когда мы ели суши, а также об индюшачьих бургерах с горчицей и жареным луком, которые отец по праздникам готовил на заднем дворе, а также о вкусе соленой фаршированной рыбы у бабушки на Пасху. Эти события не стали бы событиями без этих блюд — вот что важно.

Отказаться от вкуса суши или жареной курицы — это потеря, которая намного больше, чем просто отказ от приятного опыта поглощения еды. Изменить то, что мы едим, и позволить вкусу испариться из памяти значит понести нечто вроде культурной утраты, забыть. Но, вероятно, с этим видом забывчивости стоит смириться и даже стоит культивировать его (забывание тоже можно культивировать). Чтобы помнить о животных и заботиться об их благоденствии, нужно стереть из памяти некоторые вкусы и найти другие рычаги, управляющие памятью.

Вспомнить и забыть — это стороны одного и того же ментального процесса. Записать подробности одного события это не то же самое, что записать детали другого (если только письмо — не ваша профессия). Вспомнить одну вещь — позволить другой ускользнуть из воспоминаний (если только вы не предаетесь воспоминаниям вечно). Это этическое или намеренное забывание. Невозможно удержать в памяти все, что знаешь. Поэтому вопрос не в том, забываем ли мы, забываем что или кого, не изменяются ли наши рационы, а в том — как они меняются.

Недавно мы с другом начали есть вегетарианские суши и ходить в итальянский ресторан по соседству. Вместо бургеров из индюшатины, которые жарил на гриле мой отец, мои дети будут помнить, как я на заднем дворе неумело пережаривал вегетарианские бургеры. На нашу последнюю Пасху фаршированная рыба Не была главным блюдом, но мы рассказывали о ней Всякие истории (а я, очевидно, не могу остановиться).

К рассказам об Исходе — этим величайшим историям о том, как слабый торжествует над сильным, — самым неожиданным образом добавлялись новые истории о слабом и сильном.

Трапезы с особой едой, особыми людьми по особенным случаям таковы, что мы намеренно выделяем их среди других. И добавление к традициям нашего личного выбора их только обогащает. Я убежден, что идти на компромисс с традициями стоит лишь по высшим соображениям, но, вероятно, в этом случае традиция — это не столько вопрос компромиссов, сколько реальность.

Мне кажется, что совершенно неправильно употреблять в пищу свинину с промышленной фермы или кормить ею семью. Еще более неправильно сидеть с друзьями, поедающими свинину с промышленной фермы, и молчать, оставляя их в неведении относительно того, что они этим поддерживают. Свиньи, и это очевидно, существа умные, и уж совершенно очевидно, что на промышленных фермах они приговорены вести жалкую жизнь. Аналогия с собакой, которую держат в чулане, довольно точна, если только не слишком уж радужная. Доводы, апеллирующие к борьбе против загрязнения окружающей среды, могут служить логичными и убийственными аргументами против употребления в пищу свинины с промышленной фермы.

По схожим причинам я не стану есть птицу или морских животных, выращенных промышленными методами. Глядя им в глаза, вы не ощутите того же сострадания, которое почувствуете, встретившись взглядом со свиньей, но мы умеем взглянуть и глазами разума. Все, что я узнал об уме и сложных социальных взаимоотношениях птиц и рыб, требует относиться к их мукам столь же серьезно, как и к бросающимся в глаза несчастьям свиньей с промышленных ферм.

Индустрия меньше удручает меня говядиной, выращенной на фидлоте* (и 100 % говядины от коров, выращенных на пастбищах, на какой-то миг затушевывают проблему забоя, точнее, такое мясо вызывает меньше беспокойства, но об этом в следующей главе). И все же сказать, что нет ничего хуже промышленной свинофермы или птицефермы, значит не сказать почти ничего.

* Территория для интенсивного откорма скота.

Для меня вопрос в следующем: поскольку употребление в пищу животных абсолютно необязательно для меня и моей семьи — в отличие от многих других жителей планеты у нас имеется широкое разнообразие других продуктов, — стоит ли вообще есть мясо? Я отвечаю на этот вопрос как тот, кто прежде любил мясо. Вегетарианская диета может быть богатой и приносящей радость, но положа руку на сердце я не могу утверждать, как это пытаются многие вегетарианцы, что она столь же богата, как рацион, включающий в себя мясо. (Те, кто ест шимпанзе, смотрят на западную кухню как на жалкий рацион, лишенный настоящего деликатеса.) Я люблю суши, люблю жареную курицу, люблю хороший стейк. Но у моей любви есть пределы.

Поскольку я столкнулся с реальностью промышленной фермы, отказ от употребления в пищу стандартного мяса не был трудным решением. Зато стало трудно вообразить того, кто, кроме извлекающих из этого прибыль, станет защищать промышленное фермерство.

Но все усложняется, когда дело касается таких хозяйств, как свиноферма Уиллисов или ранчо Фрэнка Риза. Я восхищаюсь тем, что они делают, и, зная о страшной альтернативе, трудно не считать их героями. Они заботятся о тех, кого выращивают, и хорошо с ними обращаются, поскольку умеют это делать. И если мы, потребители, сможем ограничить наше желание полакомиться свининой и индюшатиной до пределов, удовлетворить которые сможет их естественная, т. е. обходящаяся без промышленных предприятий, популяция на земле (а это уже немало), тогда отпадет необходимость в устрашающих экологических аргументах против подобного фермерства.

Очевидно, кто-то может возразить, будто употребление в пищу животных любого вида — это необходимость, таким образом, пусть и не напрямую, он поддержит промышленную ферму, увеличив спрос на мясо. Есть серьезные причины, почему я не стану есть свинину с фермы Пола Уиллиса или кур от Фрэнка Риза, но мне неловко это писать, зная, что и Пол и Фрэнк, ставшие моими друзьями, прочтут эти слова.

Хотя Пол делает все, что может, но его свиней до сих пор кастрируют, и до сих пор им приходится преодолевать большие расстояния до бойни. А до того, как Уиллис познакомился с Дайаной Хальверсон, специалистом по благоденствию животных, которая с самого начала помогала ему в работе на компанию «Ранчо Нимана», он обрубал поросятам хвосты, что доказывает, что даже самый добрый фермер не всегда может посвятить себя благополучию своих подопечных полностью.

А кроме того существуют бойни. Фрэнк честно назвал проблемы — он все ищет и не может найти подходящую бойню для своих птиц, где индеек будут забивать именно так, как ему кажется приемлемым. Что касается забоя свиней, то «Рай для парного мяса» и вправду что-то вроде рая. Из-за организации всей мясной промышленности, из-за предписаний Министерства сельского хозяйства США и Пол, и Фрэнк вынуждены отправлять своих подопечных на бойни, которые могут контролировать лишь частично.

На каждой ферме, как и везде, есть свои недостатки, иногда это случайности, иногда дело поставлено не так, как должно. Жизнь тонет в несовершенствах, но некоторые несовершенства имеют больше значения, чем другие. Насколько несовершенными позволено быть животноводческим фермам и бойням до того, как они покажутся слишком несовершенными? Разные люди проложат границу по-разному, приняв во внимание такие хозяйства, как фермы Пола и Фрэнка. Люди, которых я уважаю, проведут разграничительную черту по-разному. Но меня на данный момент — мою семью — беспокоит, что представляет собой мясо в реальности и каким оно должно стать, чтобы заставить меня полностью от него отказаться.

Конечно, существуют обстоятельства, в которых я буду есть мясо, существуют даже обстоятельства, в которых я съем и собаку, но я вряд ли с такими столкнусь. Вегетарианство — это довольно расплывчатое понятие, и я оставил за собой возможность самому решать вопрос об употреблении в пищу животных (а можно ли не определяться по такому вопросу?), не осуществляя этого на деле.

Это возвращает меня к Кафке, застывшему в Берлинском аквариуме, рыба, на которую он неотрывно глядел, снова обрела умиротворенность после того, как он принял решение не есть мяса. Кафка осознал, что рыба — член его невидимой семьи, не равное ему, но иное существо, о котором он тревожится. Я пережил тот же опыт в «Раю для парного мяса». Я не стал «спокоен», когда взгляд свиньи, идущей на забой у Марио, которой оставалось жить всего несколько секунд, встретился с моим. (Вам когда-нибудь случалось быть тем, на кого упал чей-то предсмертный взгляд?) Но я и не застыдился. Свинья не стала вместилищем того, что я выбросил из головы. Она стала вместилищем моей тревоги. Я почувствовал — чувствую — от этого облегчение. Мое облегчение, конечно, не имеет значения для самой свиньи. Но имеет значение для меня. И это частица моих размышлений об употреблении в пищу животных. Взяв только одну часть уравнения — о поедании животного, а не о съеденном животном, — я просто не могу чувствовать себя цельным, когда настолько сознательно, настолько умышленно забываю.

И, кроме того, существует реальная семья. Теперь, когда мое исследование закончено, я только в исключительном случае смогу заглянуть в глаза животного с фермы. Но много раз в день, много дней своей жизни я буду смотреть в глаза моего сына.

Решение не употреблять в пищу мясо животных необходимо для меня, но оно именно мое — личное. Это обязательство было взято благодаря моему опыту, а не чьему-либо еще. А лет шестьдесят назад большая часть моих резонов была бы просто непонятна, потому что промышленное животноводство, которое так меня беспокоит, еще не достигло такого размахе. Родись я в другое время — сделал бы иные выводы. Твердое решение, что я не буду есть животных, не означает, что я стою в жесткой оппозиции к мясоедству или совершенно отвергаю гипотетическую возможность употребления в пищу животных. Помешать избиению ребенка, которому хотят «преподать урок», вовсе не означает быть противником строгой родительской дисциплины. Решить, что я буду добиваться строгой дисциплины с моим ребенком тем, а не другим способом, не означает, что я дерзну навязывать свое мнение другим родителям. Решение для одной семьи не означает, что это решение для всей страны или для всего мира.

Хотя я уважаю разные взгляды на проблему употребления в пищу животных, я пишу эту книгу не просто для того, чтобы выразить свое отношение к этому вопросу. Фермерство формируется не только благодаря личному выбору продуктов питания, но благодаря политическим решениям. Одного выбора собственного рациона недостаточно. Но насколько радикально я готов внедрять свои собственные взгляды на выбор лучшей (на мой взгляд) системы животноводства (я могу не есть их продуктов, но буду поддерживать тот тип фермерства, который представляют Пол и Фрэнк)? Чего я жду от других? Чего мы все должны ждать друг от друга, когда стоит вопрос о поедании мяса животных?

Относительно ясно, что промышленное фермерство гораздо хуже того, что я лично не люблю, но совершенно не ясно, какие из этого следуют выводы. Означает ли тот факт, что промышленное фермерство жестоко обращается с животными, экологически расточительно и загрязняет окружающую среду, что все должны бойкотировать продукцию промышленных ферм? И сможет ли половинчатое решение — предпочтение достаточно хорошей системы закупок продукции с непромышленных ферм — стать заменой бойкоту? Или вопрос не в нашем личном выборе покупок, а в законодательном решении и коллективных политических акциях?

Где, проявив уважение, следует просто не соглашаться с кем-то, а где, ради более важных ценностей, уже надо сопротивляться и агитировать других делать то же? Где то, в чем мы согласны, оставляет пространство для разногласий, а где оно требует совместных действий? Я не настаиваю, что употребление в пищу мяса всегда неправильно для всех или что мясная промышленность в принципе безнадежна, учитывая ее сегодняшнее плачевное состояние. Какие позиции в отношении употребления в пищу животных лично я буду считать главными, имея в виду моральные нормы?