В Японии, под небом раскаленным, Трудился день и ночь в каменоломне Каменотес; он старился в работе, А, ни богатств, ни почести, ни славы Не наживал тяжелыми трудами. И много раз в безмолвном мраке ночи, В часы бессонниц он мечтал о счастье И много раз завидовал богатству, Когда ему случайного доводилось Кортеж вельможи знатного увидеть. Как он хотел возлечь бы горделиво На затканные золотом носилки, Под яркий пурпур зонтиков широких! И тайно он молился небесам… И небеса услышали молитву: И раз, уснув простым каменотесом, Проснулся он властительным царем. Его рабы душистыми водами Опрыскали и легким опахалом С его лица докучных мух согнали И, возложив на пышные носилки, По городу смиренно понесли. Был душный день. Палило зноем солнце, Деревья никли пыльною листвой; От каменных строений, как от печки, Тепло струилось; гладь реки зеркальной Расплавленным сверкала серебром; Пыль золотя, слепило очи солнце, Недвижным блеском в воздухе, разлившись. Уже семь суток не было дождя; Уже семь суток солнце так палило! Напрасно царь из звонкого кувшина Прохладным зельем смачивал гортань; Его рабы напрасного помавали Над головой венчанной веерами Зеленых пальм, — царя томило солнце И жгло гортань и ослепляло взор. Он солнцу стал завидовать и думал: "Как хорошо бы на небе далеком, В безбрежном море синего эфира Бросать лучи и быть непобедимым! О небеса, зачем я не светило!” И небеса услышали молитву… И раз, уснув царем под балдахином. Резного ложа, поутру вставал он В мерцании багровом на востоке Средь сонма звезд, бледнеющих пред ним. Он солнцем стал, и от его дыханья Лилось тепло, лучами исходя; И взор его блистающий и жгучий Проникнул в рощи сквозь густые кедры, Затрепетал на зыби океана И сжег пески безжизненных пустынь. Он, из зерна пшеницы вывел колос, Из желудя — величественный дуб, Душистым соком брызнул в ананасы И отвердил кокосовый орех. Но вот однажды воздух, утомившись Тяжелым зноем, стал сбирать от моря И от озер, разлившихся широко, Прохладный пар, и быстро беглый ветер Сгустил пары в седые облака; И облака сплотились грозного в тучи, Диск солнечный скрывая от людей. И не могло пробить лучами солнце Воздушную броню тяжелой тучи И с горькою воскликнуло досадой: "Бессильно я пред тучею бродячей! О небеса, зачем я только солнце, — Не лучше ль быть властительницей-тучей!” И небеса услышали молитву… И раз, зашедши алою зарею, Наутро солнце разлилося в тучу. Как черное руно овцы гигантской, Седая туча двигалась по небу И ткала тени в воздухе сгущенном, И двигала сердито главы пальм. И вот она нахмурилась ужасней: В ее волнистых змеевидных складках Сверкнул язык мигающей стрелы, — Так блещет взор из-под ресницы грозной… И грянул гром, и звучно град запрядал, Клоня колосья рисовых полей. Взметнулась пыль по вспыхнувшей пустыне, Надулися зоба челнов крылатых, Запенилися воды океана; И стаей львов серебряных с рычаньем Они ползли к задумчивой скале, Которая спокойно возвышалась У берегов разъяренного моря, Как бы смеясь над бешенством волны. И вспыхнула суровее стихия, Увидя мир скалы непобедимый, И, как котел, огнями разогретый, Метнулись волны злые океана И на скалу с размаху набежали, Но не могли слизнуть они скалу. И, в бешенстве раскатываясь громом, Сказала туча в зависти дрожащей: "О небеса! зачем я не скала!” И небеса услышали молитву… Медлительно умчавшаяся туча Проснулася гранитною скалою. И вот скала, в оцепененьи смутном Вперивши взор на землю и на небо, Заметила, что у ее подножья И день и ночь какое-то созданье, Едва-едва заметное вершине, Стучит тяжелым молотом, как будто Добиться слова хочет от гранита. И чувствует скала, что с каждым годом Она худеет, что гранит подножья Болит от ран, что с каждым днем слышнее И тяжелей удары молотка. И думает скала в оцепененьи: "О небеса, зачем я прозябаю! И, чувствуя у ног своих тяжелых Ужасного врага, я не могу Ему ответить местью роковою! Меня не в силах сокрушить прибой; Могучих волн не в силах уязвить Живучие и злые крокодилы, Лизавшие гранит моей подошвы; И коршуны, воздушные тираны, Не в силах грудь мне расклевать, а это Ничтожное и злое существо Меня с годами силится разрушить… О небеса! зачем я не оно!” И небеса услышали молитву… Проснулася скала — каменотесом В убогом шалаше на жестком ложе. Лучи зари приветно проникали Сквозь желтую солому ветхой кровли, И вспомнил всё седой каменотес. Он вспомнил дни, когда он, недовольный, Завидовал могуществу и славе. Как был царем, и тучею, и солнцем, Как, наконец, дремал скалой недвижной И как опять он стал каменотесом. И, вспомнив все, он труд благословил; И, молот взяв в мозолистые руки, Промолвил он с задумчивой улыбкой: "У каждого могущество свое!”

Как причастница нарядна, Вся в снегу, как в чистой шали, Дремлет липа молодая В очарованной печали. Перед нею дуб, как старец, Убеленный сединами, Наклонился и колышет Оснеженными ветвями. А вокруг все бездыханно, Мертвы снежные поляны, И, в лесу по мерзлым веткам Бродят зимние туманы. И, дремля, в волшебной грезе, Липа дубу шепчет тайно: "Посмотри, как в чаще леса Хорошо необычайно! Посмотри, вдали алеет Зорь румяных позолота. Слышишь шорох звонких капель? Это юный бродит кто-то. Не весна ли это бродит, Отряхая иней белый?” — "Полно вздор болтать, малютка, — Дуб промолвил престарелый. — Это запад остывает, Алым пламенеем истекши… Этот шорох торопливый От прыжков неловкой векши. До весны еще далёко, Да и много ли в ней толку? Поучись терпенью, глядя На выносливую елку!” И замолк сурово старец Под своею ризой снежной, И задумалася липа О весне в тоске мятежной. Дни идут, теплее солнце С каждым днем в лазурь восходит И проталины по снегу Тенью легкою обводит. Липа к дубу снова с речью: "Что задумался так, старче? Посмотри, весна приходит, Воздух стал звучней и ярче. Слышу я, как надо мною Разогретый снег сочится, Как поутру, пробуждаясь, Лес чернеет, и дымится!” Но на речь веселой липы Грустно шепчет дуб унылый: "Как землею нынче пахнет, Точного вырытой могилой!” Дни идут… Апрель румяный Из ветвей глядит лукаво, Сыплет светом цветоносным И налево и направо. Дуб нахмурился сердито, Липа юная ликует: У нее в ветвях сегодня Тайно горлинка ночует. И в восторге липа шепчет Сквозь весеннюю истому: "Посмотри, как ходят тучи По эфиру голубому, Точно лебеди по морю… Видишь, май идет лесами, Раздвигая мокрый ельник Лучезарными перстами. Как свежо зеленым веткам, Как тепло пригреты корни, Мотылек сегодня утром Перепархивал на дерне. Я за ним следила долго, Он весь белый был, как иней. Наряжается фиалка Для него в кокошник синий!” Но печально дуб косматый Слышит юной липы шелест: Не влечет его, как прежде, Мая девственная прелесть! И нежнее шепчет липа: "Посмотри, жак ярки почки, Сколько тайны молчаливой В ароматах этой ночки… Как стекло, прозрачно нeбo! Будит эхо в боре дальнем Сиротливая кукушка Кукованием печальным… От избытка чар и страсти Я сама запеть готова!” Но на лепет нежной липы Дуб нахмурился сурово… Он дрожащею вершиной Все глядит к востоку жадно И, вдыхая душный воздух, Что-то шепчет безотрадно. Там, вдали, как темным флером, Омрачилось небо тучей, И порой в нем пробегала Искра молнии летучей. Зашатался лес косматый — Испугался тучи черной, — И поплыл в его вершинах Ропот гневный и проворный… В небе звучно и протяжно Рокотанье пронеслося, И вдали дрожащей сеткой Дождь упал, волнуясь косо. Ближе, ближе влажный рокот! Шумно рвется в лес прохлада, И раскапались по листьям, Барабаня, капли града… В туче молния сверкнула, Небо гром потряс сердито, Точно рухнули там скалы Из тяжелого гранита. Пошатнулся дуб маститый, Наклонился головою И упал, грозой спаленный, Перед липой молодою. Туча медленно промчалась, И, смотря на жатву бури, Мирно радуга сияла На безоблачной лазури. И, смотря на остов дуба, Липа сумрачно вздыхала: Поняла oнa, что старца Так тревожно волновало!..

В праздник вечером, с женою, Возвращался поп Степан, И везли они с собою Подаянье христиан. Нынче милостиво небо, Велика Степана треба: Из-под полости саней Видны головы гусей, Зайцев трубчатые уши, Перья пестрых петухов И меж них свиные туши — Дар богатых мужиков, Тих и легок бег савраски. Дремлют сонные поля, Лес белеет, точно в сказке, Из сквозного хрусталя. Полумесяц, в мгле морозной, Тихо бродит степью звездной И сквозь мглу мороза льет Мертвый свет на мертвый лед. Поп Степан, любуясь высью, Едет, страх в душе тая; Завернувшись в шубу лисью, Тараторит попадья. "Ну, уж кум Иван скупенек, — Дал нам зайца одного, А ведь, молвят, куры денег Не клевали у него! Да и тетушка Маруся Подарила только гуся, А могла бы, ей-же-ей, Раздобриться пощедрей! Скуп и старый Агафоныч, Не введет скребя в изъян…” — "Что ты брехаешь за полночь!” — Гневно басит поп Степан. Едут дальше. Злее стужа; В белом инее шлея На савраске… Возле мужа Тихо дремлет попадья. Вдруг савраска захрапела И попятилась несмело, И, ушами шевеля, В страхе смотрит на поля. Сам отец Степан в испуге Озирается кругом… "Волки!” — шепчет он супруге, Осеняяся крестом. В самом деле, на опушке Низкорослого леска Пять волков сидят, друг дружке Грея тощие бока. Гневно ляскают зубами И пушистыми хвостами, В ожидании гостей, Разметают снег полей. Их глаза горят, как свечи, В очарованной глуши. До села еще далече, На дороге — ни души! И, внезапной встречи труся, Умоляет попадья: "Степа, Степа, брось им гуся, А уж зайца брошу я!” — "Ах ты господи Исусе, Не спасут от смерти гуси, Если праведный господь Позабудет нашу плоть!” — Говорит Степан, вздыхая. Всё ж берет он двух гусей, И летят они, мелькая, На холодный снег полей. Угостившись данью жалкой, Волки дружною рысцой Вновь бегут дорогой яркой За поповскою четой. Пять теней на снеге белом, Войском, хищным и несмелым, Подвигаясь мирно вряд, Души путников мрачат. Кнут поповский по савраске Ходит, в воздухе свистит, Но она и без острастки Торопливо к дому мчит. Поп Степан вопит в тревоге: "Это бог нас за грехи!” И летят волкам под ноги Зайцы, куры, петухи… Волки жадно дань сбирают, Жадно кости разгрызают, Три отстали и жуют. Только два не отстают, Забегают так и эдак… И, спасаясь от зверей, Поп бросает напоследок Туши мерзлые свиней. Легче путники вздыхают, И ровней савраски бег. Огоньки вдали мигают, Теплый близится ночлег. Далеко отстали волки… Кабака мелькают елки, И гармоника порой Плачет в улице глухой. Быстро мчит савраска к дому И дрожит от сладких грез: Там найдет она солому И живительный овес. А в санях ведутся толки Между грустною четой: "Эх, уж, волки, эти волки!” Муж качает головой. А супруга чуть не плачет: "Что ж такое это значит? Ведь была у нас гора В санках всякого добра! Привезли ж — одни рогожи, Что же делать нам теперь?” — "Что ж, за нас, на праздник божий, Разговелся нынче зверь!..”

С природою искусство сочетав, Прекрасны вы, задумчивые парки: Мне мил ковер густых, хранимых трав И зыбкие аллей прохладных арки, Где слаще мир мечтательных забав, Где тень мягка и где лучи не ярки, Где веет всё давно забытым сном И шепчутся деревья о былом. Сад, как вино, — чем старше, тем милей, Тем больше в нем игры и аромата. Особенно он дорог для очей, Когда искусство несколько помято Завистливым соперником людей — Природою, которая богата Неряшеством и чудесной красотой, И гордостью, доступной ей одной! Таких садов близ царственной Невы Довольно есть. Сады увеселений — Кумирни мелкой прессы и молвы — Затмили их… Так фокусника гений Свет разума и мудрость головы Тмит мудростью лукавою движений. Но славу тех резвящихся садов Переживут сады больших дворцов. Меланхоличен Царскосельский сад, И тем милей мечтателям угрюмым. Он вас чарует прелестью баллад, Приветствует спокойно-важным шумом, В нем вечером люблю встречать закат, Предавшися своим певучим думам. Войдемте же в него мы. Много в нем И выходов и входов есть кругом. Ведущие в ласкающую даль, Как хороши тенистые аллеи! Там, что ни шаг, то будят в вас печаль Угасших лет невинные затеи. То пруд блеснет, прозрачный как хрусталь, То статуя Амура иль Психеи На вас глядит, кокетливо грустя, — Столетнее бездушное дитя! А там, в тени благоуханных лип, Стена и вал искусственной руины, Где бледный мох и толстогубый гриб Уже взросли для полноты картины. Мы нечто там еще встречать могли б, Когда бы страж таинственной долины, Ютящийся в развалине с семьей, Не наблюдал за скромной чистотой. А дальше ряд душистых цветников, Подстриженных акаций изгородки, И мостики над зеркалом прудов, А на прудах — и лебеди, и лодки, И в сумраке задумчивых кустов Печальный лик склонившейся красотки. Она грустит над звонкою струей, Разбив кувшин, кувшин заветный свой. Она грустит безмолвно много лет. Из черепка звенит родник смиренный, И скорбь ее воспел давно поэт, И скрылся он, наш гений вдохновенный, Другим певцам оставив бренный свет. А из кувшина струйка влаги пенной По-прежнему бежит не торопясь, Храня с былым таинственную связь. О, время, время! Вечность родила Тебя из мглы бесчувственного лона. Ты вдаль летишь, как легкая стрела, И все разишь: чужда тебе препона! Давно ли здесь кипела и цвела Иная жизнь? У женственного трона Писатели, министры и князья Теснилися, как важная семья. То был рассвет и вкуса, и ума. От Запада текло к нам просвещение, Императрица, мудрая сама, Устав от дел, искала вдохновенья: И роскошь мод, как сладкая чума, Объяла всех восторгом увлеченья, И жизнь текла, как шумный карнавал, И при дворе блистал за балом бал. И снится мне, что ожил старый сад, Помолодели статуи в нем даже. У входов стройно вытянулись в ряд Затейливых фасонов экипажи; В аллеях томных вкрадчиво шумят… Мелькают фижмы, локоны, плюмажи, И каламбур французский заключен В медлительный и вежливый поклон. Огни сверкают факелов ночных, Дрожащий свет скользит в кустарник тощий, Меж гордых жен в нарядах дорогих, Украсивших искусственные рощи, Подобного рою бабочек цветных, — Одна скромней, приветней всех и проще, И белое, высокое чело Ее, как день безоблачный, светло. Года прошли… Погибли все давно Под легкою секирою Сатурна. Всем поровну забвение дано, Но не у всех промчалася жизнь бурно, Не каждым все земное свершено, Не каждого оплакивалась урна, И люди вновь родились, чтоб опять Злословить, петь, влюбляться и страдать. Да, жизнь — вечна, хоть бродит смерть кругом! Не знает мир, состарившись, утраты… На рубище природы роковом Мы — новые, непрочные заплаты. В нас даже пятница, старые притом: Из лоскутков отброшенных мы взяты. Ах, экономна мудрость бытия: Всё новое в ней шьется из старья! И снится сон другой душе моей: Mнe чудится — во мгле аллей старинных, На радостном рассвете юных дней Один, весной, при кликах лебединых, Мечтатель бродит… Блеск его очей Из-под бровей, густых и соболиных, Загар лица, курчавый пух ланит… Всё в нем луше так много говорит! Рассеянно к скамье подходит он, С улыбкою он книгу раскрывает, Задумчивостью краткой омрачен, Недолго он внимательно читает… Из рук упал раскрытый Цицерон… Поэт поник, и что-то напевает. И вот, смеясь, набросил на листе Послушный станс невинной красоте. Святая тень великого певца! Простишь ли мне обманчивые грезы? Уж ты погиб, до горького конца Сокрыв в груди отчаянье и слезы. Но — вечен луч нетленного венца Во тьме глухой житейских дум и прозы, И славные могилы на земле, Как звезды в небе, светят нам во мгле. Счастливые! Их сон невозмутим! Они ушли от суетного мира, И слава их, как мимолетный дым, Еще пьянит гостей земного пира. И зависть зло вослед смеемся им, И льстивый гимн бренчит небрежно лира. Но клевета и лесть, как жизнь сама, Не тронут им ни сердца, ни ума! А сколько лиц без славы в глубь могил Ушло с тех пор, как этот парк унылый Гостеприимно сень свою раскрыл! Здесь мальчиком когда-то брат мой милый Гулял со мной… Расцвел — и опочил! Он, нежный друг, согретый юной силой, Желавший жить для дружбы и добра, Он смертью взят от кисти и пера… Прости, прощай, товарищ детских лет! Под бурями мучительного рока Слабею я, в глазах темнеет свет: Я чувствую, что срок мой недалеко! Когда в душе предсмертный вспыхнет бред, Увидит ли тебя больное око? Придешь ли ты, чтоб в мир теней вести Усталого на жизненном пути?!

Не заря с зарей сходилася, Синим морем заглядясь; На красавице боярышнике Молодой женился князь. Да недолго с нею нажился, В очи ясные глядел; Променял он ложе брачное На колчаны вражьих стрел. Подступила к стогнам киевским Печенежская орда, И поехал князь на ворога Тратить силы и года. Бьется долго ли, коротко ли, Возвращается домой. Растерял дружину верную, В мыле конь его лихой. Повстречалися две странницы, Молвят: "Здравствуй, славный князь! Ты к княгине-бесприданнице Поезжай не торопясь. Там не много встретишь радости, Мы из терема сейчас. В честь твоей ли, княже, младости Меды пили там не раз? Ты оставил много золота, Mного всякого добра… Да в недобрый час случилося Ехать князю со двора! Из подвалов клады ценные, Из конюшен кони все Утекли куда — неведомо, Словно грезы по росе. Свет-княгиня платья красные Износила без тебя, Жарче солнца разгоралася, Друга нового любя!” Князь нахмурил брови черные, Шлем надвинул на глаза. То не волны расшумелися — В сердце вспыхнула гроза. Он быстрее ветра буйного В терем княжеский идет И затворы самодельные Размыкает у ворот. Спят покои сном таинственным, Только грустная луна Смотрит в окна, как преступница Уличенная, бледна. Входит князь во дверь дубовую, По царьградскому ковру — В спальню, к пологу желанному, К заповедному одру. Крепко спит княгиня юная, В грезах дышит горячо. Точно змеи, косы черные Упадают на плечо. Славный князь глядит, нахмурился, В сердце холод и тоска, И взялась за меч воинственный Задрожавшая рука. Он глядит и думу думает, Злобу темную тая: "Ты ждала ль меня, изменница, Подколодная змея? Наложу печать я мертвую На горячие уста, Побледнеешь ты, румяная, Как венчальная фата”. И на шею лебединую Тяжко рухнул княжий меч. И, не белая жемчужина — Голова упала с плеч! А красавица княгинюшка Честь, как схимница, блюла, Всё ждала супруга милого, Всё до нитки сберегла. В кладовых лежит нетронутым Все хозяйское добро: В бочках пиво, меды крепкие, Жемчуга и серебро. Красны платья не изношены, Утварь звонкая цела, И шелками скатерть вышита Для дубового стола. Спят покои сном таинственным, Только тихая луна Светит в окна, как покойница Неподвижная, бледна. Грустно князю одинокому, Ретивое жжет укор. Он коня седлает быстрого, Выезжает на простор. Выезжает в поле чистое, Пышет жизнью вольный конь. А у князя взор туманится, Душу высушил огонь. То не призраки холодные, Не туманы от земли — Две наветчицы, две странницы Показалися вдали. "Стойте, лютые разлучницы! Здесь устанете вы навек!” — Молвил князь и вещим странницам Гневно головы отсек!

Когда они сошлись, ей было двадцать три. Ему — семнадцать лет… Расшпилив темный локон И тканями гардин завесив стекла окон, Она делила с ним восторги до зари. Ей нравилося в нем неловкое смущенье, Невинность важная, и первые томленья, И слезы ревности в потупленных очах, Когда она друзей, смеясь, именовала И медленной рукой альбом перебирала, Где лица строгие во фраках, в орденах Таились: все дельцы, артисты и вельможи, Иные лысые, в задумчивых очках, Непогрешимостью на схимников похожи. А он в ней все любил, все нравилось в ней, нежной, Порой мечтательной, капризной иль небрежной: Ее язвительный и скромный разговор, Душистый будуар, ковры и занавески, И ваз затейливых расписанный фарфор Восточной прихотью в цветные арабески. И нравилось ему, что, скрытая от всех, Их страсть была полней в таинственном романе, Что негою звучал ее картавый смех, Что имя у нее ласкательное — Фанни. Как часто проводил, бывало, с ней вдвоем Он, юный, влюбчивый, зимою вечер длинный. И было все полно в мерцающей гостиной Ее присутствием, как тихим божеством. Порой ее черты мгновенная тоска Темнила: прошлое ль вставало из тумана? Она, смотря в камин, молчала и слегка, Как спугнутым крылом, смущенная рука Играла веером с решеткою экрана. И вдруг, согнав с чела, как облако, печаль, Садилась весело за томную рояль. Он подымал пюпитр, спешил раскрыть ей ноты, Накинуть на плечи оброненную шаль. И вот мелодия, исполнена дремоты, Сперва едва слышна, как тайная печаль. Потом она журчит, рыдает и трепещет, Как в наслаждении изнывшая любовь, И снова чуть звенит и, разгораясь, плещет И тихой жалобой вдали смолкает вновь.

А утром снова был он в корпусе, счастливый, С улыбкой тихою на розовых устах, С горячей бледностью в взволнованных щеках, В движеньях медленный, как лень — неторопливый; И как он был хорош, влюбленное дитя, Когда, склонив чело, угрюмо сдвинув брови, Забывши свой урок, смолкал на полуслове, Ресницы темные, как дева, опустя. Наставник хохотал, тряслися аксельбанты: "Должно быть, с барышней вчера играли в фанты”, — Он говорил, смеясь, и, потрепав шутя За робкое плечо, он прибавлял: "Довольно!” Но, добродушием смущенный старика, Виновный юноша краснел до слез невольно, И горечь слез глотал, стыдясь духов платка.

Расцвел зеленый май. Он ехал вместе с ней В плетеном тильбюри. Душистый сумрак парка Пронизан был вокруг, томительно и ярко, Прозрачным золотом полуденных лучей. Впервые жизнь весны ему казалась полной. Любовью светлою, надеждами богат, Он мир благословлял, и зелени был рад. Но ей в лицо глядел, счастливый и безмолвный; Как удочка, поник склоненный хлыст В ее руке, обтянутой перчаткой, — Порой с ветвей, как бы склонясь украдкой, Ее щеки касался свежий лист. Вдруг на одном из поворотов сада Раздался топот, мчалась кавалькада, Вздымая пыль, и стройный бег коней Перебивал звучащий говор звонко И резвый смех: то мчались в глубь аллей Три всадника, и с ними амазонка. Один из них, учтиво приподняв Лоснящийся цилиндр, смеялся Фанни взглядом И, удержав коня, поехал с нею рядом. "Ах, боже мой, вы здесь, опять в России, граф”, — Смущенно просияв, она ему сказала. А граф на юношу прищурился сначала, Потом, в своей руке держа ее ладонь, Он медленно прижег на ней два поцелуя. Меж тем, под седоком волнуясь и танцуя, Расчесанным хвостом махал горячий конь. "Я здесь всего три дня, и вновь уеду скоро”. И полился родник живого разговора, Парижского "козри” изысканный язык. И Фанни, оживясь, как птица щебетала, Ее влюбленный паж алел, как мак, сначала, Потом он побледнел, нахмурился, поник, И трепет и борьба в душе его тревожной, — Сменилася любовь тоской ревнивых дум, Какой он стал смешной, какой он стал ничтожный! Уж он не друг ее, он только жалкий грум. Граф обещал бывать у Фанни на обедах И вечер проводить по-прежнему в беседах, Припомнить старину, забытую в пять лет. А юный паж ее молчал, чело нахмуря. От ревности бледней, чем лилий внешний цвет, Темнее, чем волна, когда кипит в ней буря, Он молча хоронил в душе своей упрек, Он ревности своей робел, как первой ласки, А Фанни делала приветливые глазки И юношу влекла в свой летний уголок, Где за плетнем живым подстриженных акаций Палаццо высится, сверкает чистый пруд, Где розы ранние пестреют и цветут Перед подножием окаменелых граций.

И вот они втроем. Весенний мрак — прозрачен. В румяных небесах сошлась заря с зарей. Граф ласков и шутлив, но паж влюбленный мрачен, А Фанни — весела… Небрежною рукой Ей граф открыл рояль. Склоняясь к Фанни нежно, Ой просит, чтоб она сыграла что-нибудь Из прежнего, когда так дружно, безмятежно Они вступали в жизнь, как на победный путь. И Фанни, бледная, очей не поднимая, Садится за рояль в прозрачном блеске мая. В окне открытом упоенный сад Задумчиво дремал в ночном покое; К ним в комнату струили аромат Росистые сирени и левкои. И вот, из мрака выпорхнув стремглав, Покинув ложе благовонных трав, В окно влетел веселый мотылек, И биться стал о белый потолок, И, очертив волнообразный круг, На пламень свечки налетел он вдруг. Он налетел, — раздался звук глухой — Так чикают ружейные осечки, — И мертвым пал, обманутый мечтой, На стеарин обтаявшейся свечки. А музыки торжественный прилив Всё выше рос… кипел и волновался… Над смертью звук ликующий смеялся И жизнь будил, надежды схоронив. В своем углу, угрюм и одинок, Как бурею расшатанный челнок, Весь ревностью мучительной окован, Весь звукам, и разбит и очарован, Влюбленный паж томился и молчал. И блеск свечей, все дальше уплывая, Его очам денницу зажигал Прекрасного, но гибельного рая… И вот аккорд… Еще один аккорд, И смолкло все! Как изваянье бледный, Он все молчал, угрюм мечтой победной И ревностью мучительною горд… Все кончено! Яснеет небосклон. Шатаяся, от Фанни вышел он, — И ночь не спал: всё плакал, всё томился, И утром, на заре, он с жизнию простился, И с громом выстрела исчезла жизнь, как сон. Рассеялся дымок, и вместе с синим дымом Исчезла страсть пажа в дыму неуловимом, Как греза бледная, как звук из-под курка, — Развеялась любовь, развеялась тоска! Он умер! Почему? У всех один ответ, Мучительный, как ложь: причина — неизвестна! Ужели юности в просторном мире тесно? Ужели тесным дням простора в жизни нет?

И вот пришла весна… За той весной сияет Весна, еще весна. Промчалося пять лет. Надгробный крест подгнил, и насыпь оползает, Где юноша зарыт, едва увидев свет. О нем забыли все; любовь родитель нежный, Вздыхая, перенес на младших сыновей. Товарищ молодой кончиною мятежной Недолго волновал изменчивых друзей, Как утренний туман он в памяти их таял… Косясь на ветхий крест, могильщик говорил Другому: "Мне отец Порфирий ноне баял — Могилку эфту срыть, вишь дождик всю размыл!” Весна живила все чарующим приходом, Но каждая весна, под ясным небосводом Даря свои мечты, даря свою любовь, С уходом все брала, все скупо уносила. И каждая весна, как новая могила, Надежды хороня, цветы рождала вновь…

Жил маленький принц в позлащенном чертоге, Его осеняла с младенческих дней Счастливая доля; не знал он тревоги, Ни строгих упреков, ни робких детей. Без сверстников рос он, не видел он сверстниц, Его замыкал очарованный круг; Он видел лишь стражу на мраморе лестниц И видел поклоны блистающих слуг. Прелестные рощи дворец окружали. В душистой прохладе тенистых аллей Из каменных гротов каскады журчали, И шум их падучий был вихря звучней. Над зеркалом вод, окаймленных цветами, Мосты выгибали узоры перил. Из вазы бассейна, сребрясь под лучами, Фонтан поднимался и брызги дробил. Все было забавой для юного принца: Лужайки, и гладь серебристых озер, И кроткие звери, под сенью зверинца, Ему услаждали и тешили взор. Где высились пихты на мягких пригорках, Бродила кудрявых барашков семья, Ручные лисицы в искусственных норках Пугливо дремали, лукавство тая. Под алой, попоной ушатый осленок С веселой газелью неловко играл. Задумчивый аист, и важен и тонок, У плетня резного как сторож дремал. Отбившись от рук замечтавшейся няни, Царевич бежал к бессловесным друзьям. К нему подбегали покорные лани, И корм подносил он к их влажным губам. Бежал он к озерам, где стройно темнели Кусты молодые, теснясь в полукруг, Где, быстры, как змейки, стекались форели И крошки ловили из царственных рук. Как весело было малютке теребить Росою обрызганный куст у пруда, Где вдруг был разбужен испуганный лебедь, И шумно от крыльев вскипала вода. Но только все чаще, асе больше с годами Счастливого принца темнили мечты. Он думал: зачем за моими садами Возвысились стены, как вражьи щиты? Те стены его ограждали от мира, От гневной борьбы, от несчастных людей, А принц жил для счастья: венец и порфира Должны быть невинней небесных лучей. Со взором ребенка, с душою поэта, Смиренный наставник ему говорил, Что там, за стеною, сокрыта от света Толпа светозарных, таинственных сил. Они ему ткут кружева на подушки, И шелк для одежды, и ткань на ковры. И феи оттуда приносят игрушки Ему с недоступной, высокой горы. "А можно их видеть?” — принц спрашивал робко. "Нельзя, недоступно!” — он слышал в ответ. И детским разбегом пробитая тропка Все шире к стене пролагала свой след. Чуть ветер вершины дерев зарумянит, Ребенок бежит к неприступной стене, На цоколь статуи задумчиво встанет И долго мечтает в немой тишине. Какие счастливцы живут за стеною? О, если хоть раз заглянуть бы туда! И много видений лучистой толпою В уме проплывают, бегут без следа. И долго сидит у стены он, вздыхая. Он мнит, что под вечер взойдет за стеной Луна в небесах, но луна не такая, Какую он видит всегда над собой. А там, за стеной, суетою и торгом Жизнь дико шумела, как в море гроза. Он ждал, он кипел непонятным восторгом, Уста улыбались, пылали глаза. На пряжках чулок развязалися банты. Темнело. Туман поднимался с земли. Вечернюю зорю играли куранты; И звуки, как слезы, в затишье текли. День снова ушел. Он, как прежде, не знает, Что скрыл так ревниво стеною чертог? Когда ж он загадку свою разгадает, Когда же отпустят за темный порог? И слышит в ответ он: увидит, поспеет! Увидит, что скрыто за крепкой стеной Тогда лишь, как пух над губой зачернеет И ростом он будет с дубок молодой. И вот над губою усы затемнели, Он строен, он вырос с дубок молодой, Заздравные кубки в чертоге звенели, Приветствуя принца с расцветшей душой. Но, чокаясь дружно ответным бокалом, Улыбкой даря обольщенных гостей, Принц нежною думой следит не за балом, И ждет не дождется рассветных лучей! Он жаждет увидеть желанное чудо, Что скрыто стеною, как мраком завес. Какие он перлы добудет оттуда, Чем гордость насытит из мира чудес? Он ждет и трепещет огнем лихорадки, Он кудри пышней разметал по плечу, Оправил плаща драгоценные складки, И весь он сияет, подобно лучу. По лестницам звучным принц шествует бодро, Он рад, что дождался свободного дня, И треплет коня горделивые бедра… Вот шпорами брякнул, — и сел на коня. Раскрылися стены. Принц едет — и что же Он видит, свергая тяжелый запрет? Как мало все это на грезы похоже, На сны золотые младенческих лет! Сырая дорога чернеет неровно: У стен заповедных теснятся кругом Какие-то камни, и щебень, и бревна, Кирпич и рогожи, и кучи с песком. В тяжелых одеждах поспешные люди Снуют с озабоченным мраком лица… Так вот о каком он загадывал чуде! Так вот что скрывалось за парком дворца! Он едет в селенье. Как мрачно! Заране, Приветствуя славного принца приход, Спешит в драпировки, гирлянды и ткани Скрыть ветхую бедность тщеславный народ. Но что ж не скрывает он копоть одежды, Убогие дровни и жалких коней? Царевич бледнеет, и меркнут надежды Пред горькою правдой прозревших очей. Так вот эти гномы, кем созданы парки, Кем создан его величавый чертог. Так вот эти феи, что слали подарки К нему, чтоб он счастьем насытиться мог! Задумчиво едет царевич обратно. И грустно он входит под своды дворца. Теперь ему стало несчастье понятно, И нет ему счастья под кровом отца. Он бархат свой роздал, он меч свой забросил, Былые забавы постыли ему. На лодке любимой не слышен плеск весел, Не будит звук арфы вечернюю тьму. Он чаще, все чаще чертог покидает, Он учится жизни в иной стороне. И радость былая дымится и тает, Как воск ароматный на ярком огне. Беднее одежда на ласковом принце, Грустнее мерцанье стыдливых очей, И перстень не блещет на белом мизинце: Он голоду брошен в пучину страстей. Принц темные кудри остриг; как невольник, До ночи глубокой скрывается он, Где жизнь и жужжит и хлопочет, как пчельник, Как будто бы ищет умчавшийся сон. И скоро покинут был принцем печальным Дворец заповедный. Напрасно гонцы Искали по странам, и ближним и дальним, Надменно стучася в чужие дворцы. Принц — сгинул! Исчез, как залетная птица, В рассветном тумане… Как вздох отошел! И если погиб он, то где же гробница? И если живет он, то где же престол?

Когда его судьба не мучила сурово И в небеса мечты волшебные влекли, Как часто повторял он с детства это слово: "Поэзия есть бог в святых мечтах земли”. Тогда он жизнь любил и веровал так страстно В поэзию, в добро, в свободу и любовь, Что даже родичи подшучивали властно И на его восторг — нахмуривали бровь. Он с ранних лет стал петь, все больше о небесном: О вечности, любви, о грезах и цветах; Он в мире не хотел исчезнуть неизвестным, Кончина ранняя вселяла тайный страх. Наивный юноша, он думал, что со славой Богатстве и почет к нему вернутся в дверь, И вот чрез тридцать лет, с мучительной отравой, С отчаяньем в груди, терзается теперь. Меж тем как где-нибудь в заброшенном селеньи Счастливый юноша досужим вечерком Восторженно твердит в его стихотвореньи Созвучья легкие, склоняясь над столом; Меж тем как стих его, затверженный украдкой, Девица юная строчит в альбом подруг И говорит о нем в мечтах с улыбкой сладкой: "Как счастлив, кто создал такой волшебный звук! Должно быть, он красив и смелым взором ясен. О если бы его увидеть, хоть вдали!.. И это потому, что мир мечты прекрасен: Поэзия есть бог в святых мечтах земли!” А он, создатель строф, волнующих так нежно, Певец восторженной любви и красоты, — Нахмурен, голоден, одет всегда небрежно, Не может выбиться из бед и нищеты. Подруга, что, пленясь прекрасными строфами, С ним разделяла жизнь, насмешливо ушла И музу прокляла, игравшую сердцами, — Затем что бедностью истерзана была. Ей надоело жить в священных недостатках, Блестящей прозою ее с ума свели; И шепчет вновь она в алмазах и перчатках: "Поэзия есть бог в святых мечтах земли!” Поэта же язвят то клеветой, то сплетней. Укоры рвутся с уст и сердце боль щемит. О, лучше б жизнь прожить глупей и незаметней, Чем вечно ощущать позорный жар ланит!.. Вот и теперь идет он городом огромным; Вновь скоро Рождество и скоро Новый год. Морозит… Снег хрустит… И силуэтом темным Поспешно тень его озябшая идет. Повсюду суета… Движение на рынках… Пред конками толпы, разносчики кричат И машут новыми журналами в картинках. Весь в белом инее Александринский сад. Здесь бюстов много есть писателей-собратьев… Счастливые! Им нет забот земного дня! И крепко держит их мороз в своих объятьях, Но крепче их металл — без крови и огня! И, голову склонив, как бы пугаясь дали, Певец "Светланы” здесь… Остановись, внемли! Ты видишь письмена на сером пьедестале: "Поэзия есть бог в святых мечтах земли!” А дальше в золотом шеломе Исаакий, Адмиралтейства шпиц вознесся, как стрела. Мороз крепчает все… Торопится не всякий. И медленно толпа на Невский поплыла. В редакции тепло. Свет льется из камина. Конторщики гремят "ренгтонкою”… Часы Уныло тикают. К нему идет мужчина, Изящен, надушен, закручены усы. "У нас довольно есть из вашего… К тому же, Редактор обещал не помещать стихов… Авансы не даем: дела у нас все хуже!” — Раскланялся, сказал: "pardon” — и был таков! И вот поэт опять на улице холодной. Движенье, суета… Зажглись огни вдали… И едут, и идут… И мыслит он, голодный: "Поэзия есть бог в святых мечтах земли!” Толкнулся в новую редакцию. В ней — то же. И подозрительно курносый господин Смотрел через очки, как будто думал: боже, Уже не сыщик ли от кружковых дружин? Зашел к приятелю… Тот хмурится — без денег, Бранит издателей, пальто стащил в ломбард. Опять схватил бронхит, бродя весь день без денег, И не на что побрить проросших бакенбард. И вот поэт идет к приятелю другому… Тот — как сапожник пьян и потчует вином. Напился и поэт. Идет, шатаясь, к дому. И на ночлег попал он в полицейский дом. Он бредит, он не спит, он брошен в яму волчью, Косматые тела вокруг него легли, И шепчет кто-то злой, с иронией и желчью: "Поэзия есть бог в святых мечтах земли!” Сочельник… В окнах свет. Повсюду на витринах Сверкает мишура для елочных прикрас. Как шумно в улицах! Как людно в магазинах! Трамваи движутся… Уже десятый час! Нет денег ни гроша у бедного поэта, Все строго косятся, смущаяся его. И в озлоблении он думал: песня спета!.. Не нужен никому! Не надо ничего!.. И, грустный, он пришел в холодную каморку. Насмешливо глядят портреты со стены, Как будто говорят: глодай сухую корку! Забудь, забудь свои осмеянные сны! И, в бешенстве рукой бессильно потрясая, Бросает он в огонь тетради прошлых дней И говорит, смеясь: "Да, муза дорогая, Поэзия есть зверь, пугающий людей!” А ночь уже плыла над городом блестящим, Спокойно ночь плыла над льдистою рекой, Плыла над рощами, светила мерзлым чащам, Светила кладбищу усопшею луной. И там, на небесах, в созвездиях Медведиц, В лучистом бисере, в сверкающей пыли Серебряных миров, услышал песнопевец: "Поэзия есть бог в святых мечтах земли!”