Большими, как пруды, и прозрачными были дни, потому что мы были детьми. На их берегах часто сидели мы, играя, купаться спускались в чистой воде. Плакали порой, уткнувшись в материнский передник, полные жизни, как винные кувшины мы были тогда.

Дома, как прежде, все еще будут стоять одинокие сады, опустив усталые головы под тяжестью полдневной жары. Куры уже зарезаны или растерзаны, а их цыплята улетели. Моя сгорбленная мать поседела, а может даже умерла. Каждый вечер, приближаясь, будет стелиться на землю — таинственный и дорогой, как прежде. Уставшие дети уснут, где бы ни были. Меня там не будет.

Перед твоими вратами, облаченная в белые одежды, смущенный встану. Пред голубою душой, золотою летнего утра. Из мрачной глубины поднимаюсь, и твой спокойный смех навстречу парит. Как войду в твои светлые комнаты в черных одеждах? Скромным пальцем не трону твоих мягких бутонов.

Чрез ночную тоску тихую, мягкую, к тебе я приду. В тени юношеских воспоминаний спрячусь — и ты меня не увидишь. Но когда уснешь, вплетусь в твой невинный чистый сон. Вышитой мухой встану безмолвный на холме твоей бледной спящей груди. Безмолвный встану. —

Когда вечер подступит к твоему окну — нагая выйди к нему. Мягкий будет обтекать чернотой спокойную красоту твою и трогать сосцы. Растерянный встану с ним и тихо тебя позову: иди к нам в темноту. А ты глаза поднимешь свои, чтобы мне светить и другу моему.

Мое одинокое бледное село уснуло полночным сном на коврике лесных теней. В светлой комнате медленно просыпается дремлющая любовь, укрепляя мою маленькую слабую спину. Нагая и взрослая встану, веяния любви и скрытого желания убоясь. В гору медленно взберется усталый сгорбленный силуэт. Свою первую тоску вознося по серому кривому пути.

В сумерках в серый осенний туман тихо уйдет моя юность, тихо. Сгорбленный, встану у окна и с грустью скажу ей: «Прощай!» Мою дрожащую спину тихо окутает ночь. Она наполнит морщины, когда от меня тихо уйдет моя юность тихо.