1

В центральной газете появился большой очерк о Бритване — «Хирург из Мирополья». Рядом — портрет: умные глаза, упрямый подбородок, энергично сжатые губы.

Видно было, что фотографию сделали после трудной операции. Хирургическая шапочка сдвинута чуть назад, на лбу капельки пота, марлевая маска висит на груди. И руки тоже видны — правая стягивает с левой резиновую перчатку. И чувствуется, что все эти движения уже проделывались тысячи раз. Человек закончил обычную для него работу, немного устал — и только. А между тем, операция, как об этом писалось в очерке, была нелегкой…

— Это тот самый Бритван, которого хотели главным врачом нашей больницы назначить, — сказал Ульян Денисович. — Великолепен, а?

Алексей согласился:

— Красив.

«Скорее всего, он сам не хотел идти сюда, — подумал Корепанов. — Зачем ему браться за развалины, если у него хорошая больница? Зачем ему возиться со всеми этими снабами, промторгами, артелями по ремонту, когда можно сидеть в своем, по-видимому, хорошо оснащенном отделении и проделывать такие блестящие операции… Ничего, и у меня будет отделение. И мне надо подумать о том, как я стану работать. Вот уже десять месяцев я не держал скальпеля».

В тот же день он пошел к Шубову.

Зиновий Романович сидел в своем кабинете и пил кофе. Хирургическая шапочка и потемневшая от стерилизации маска лежали на столе, рядом с небольшим круглым подносом, на котором возвышалась горка домашнего печенья — пирожки, обсахаренные крендели.

Шубов обрадовался приходу Корепанова.

— Видел бы ты, батенька, какую опухолищу я только что у одной дамы выволок. Думала, что беременна, рожать собиралась, а оказывается — опухоль. Лежит, плачет. Ребеночка хотела. Ей бы радоваться, дуре, что от смертной беды избавилась, а она плачет… Садись. Кофе пить будем. С пирожками. Знатные пирожки печет моя женушка… Маша! — громко позвал он. — Принеси-ка сюда чашку кофе… Ты такого кофе не пивал. Мне один полковник принес. Трофейный. «Гавана»… Одно название чего стоит.

Корепанов поблагодарил и отказался, но Шубов настаивал, и Алексею пришлось отведать и трофейного кофе, и пирожков с рисом — действительно вкусные! — и кренделей.

— Дайте мне десять-двенадцать коек: буду вести больных, оперировать вместе с вами. Короче, буду вашим ординатором.

Шубов согласился.

— С удовольствием, батенька мой!.. Главный врач областной больницы в роли ординатора… Это — честь.

Алексей хорошо знал цену времени.

Для работы в первой больнице он выделил утренние часы — с девяти до двенадцати. Вставать в шесть. До девяти можно гору своротить. А потом, после двенадцати, тоже пропасть времени.

Зиновий Романович оперировал красиво. У него были большие, немного пухлые стариковские руки. Глядя на его пальцы, трудно было представить, что они могут орудовать скальпелем так легко и уверенно.

Шубов тоже увлекся операциями на грудной клетке, как и Иван Севастьянович. Только это были простые операции — пережигание плевральных спаек, вскрытие абсцесса легких, торакопластика. Но эти операции он делал виртуозно.

Алексея очень интересовали операции на грудной клетке. Во время войны, особенно в последние месяцы, ему часто приходилось встречаться с повреждением легких. В госпитале было специальное отделение для таких раненых — седьмое. Но в дни напряженных боев, когда коек не хватало, Иван Севастьянович распоряжался выделять палаты и у Корепанова. А в конце сорок четвертого, когда погиб под Вильнюсом начальник седьмого отделения, уже все больные с повреждением легких поступали к Алексею. Иван Севастьянович был особенно внимателен к этим раненым. А к врачам — требователен и строг. Алексей понимал: иначе нельзя, тут за малейший промах приходится расплачиваться жизнью человека.

Корепанов много работал над освоением этих операций. Вместе с Аней он подолгу сидел над книгами и атласами, а в свободное время они часами изучали на трупах ту или иную методику.

Алексей как-то рассказал Шубову о своей работе во фронтовом госпитале, о мечте освоить сложную технику удаления легкого. Он рассказал о работах, которые сейчас ведутся в Москве под руководством профессора Хорина.

Шубов улыбнулся.

— Мы не первооткрыватели в медицине, а практики. Нам суждено ходить по проторенным тропам.

Алексей возразил. Что значит проторенная тропа? Кто-то идет первым. Но ведь есть и второй, и третий…

— Для второго и третьего нет еще тропы — они идут по следу, — сказал Шубов. — Тут легко оступиться.

 

2

Алексей мечтал о новой больнице. Мечтать — значит видеть. И он мысленно видел ее. И выкрашенные яркой краской полы и панели — обязательно светло-бирюзовые, цвета морской волны в солнечный день, и койки, стоящие ровными рядами, обязательно с белыми занавесками, и свое отделение тоже видел. Он мысленно уже совершал обходы, хотя еще и представления не имел, с кем будет делать эти обходы. Потому что не было еще ни врачей, ни сестер, ни санитарок. Впрочем, один хирург был — Вербовая Лидия Петровна, жена областного прокурора. Она приехала с мужем, которого перевели сюда из какой-то другой области. Хирургического отделения еще не было и в помине. Но она соглашалась пока на любую работу. И Алексей взял ее. Высокая, гибкая, с копной рыжих волос, упрямо выбивающихся из-под косынки, с крепкими руками, она делала все быстро и ловко, словно играючись — то ли штукатурила, то ли панель шпаклевала, уверенно орудуя стальной лопаткой, или красила полы, растирая краску большой кистью.

Перед вечером Алексей обходил все этажи — из комнаты в комнату, чтобы посмотреть, как идут работы, что сделано. В одной из будущих палат Лидия Петровна и Ульян Денисович помогали печнику класть печь. Клала, собственно, Лидия Петровна. А печник, стоя рядом на козлах, только внимательно следил за тем, как она, постукивая кельмой по кирпичам, быстро прилаживает их один к одному.

Алексей залюбовался ее работой.

— Хороша, не правда ли? — перехватив его взгляд, подошел и спросил полушепотом Ульян Денисович.

— Неутомимая какая-то, — сказал Корепанов.

— Что-то я не вижу своего помощника, — улыбнулась Вербовая, скосив в их сторону свои серые с хорошей смешинкой глаза.

— Она меня совсем не жалеет, — полушутя-полусерьезно сказал Ульян Денисович и, поправляя свой замызганный халат, заспешил на свое место — подавать кирпичи.

«Прав Ульян Денисович, — подумал Корепанов. — Хороша». Впрочем, Алексей это и сам заметил — не тогда, когда знакомился с нею в кабинете Малюгина, и не тогда, когда она вместе с мужем приходила в гости. Тогда она показалась ему самой обыкновенной. А вот здесь, во время работы… Ее чуть скуластое лицо с редкими веснушками на носу нельзя было назвать красивым. Но когда она работала, позабыв обо всем на свете, оно становилось удивительно красивым. И сейчас, глядя на нее, Алексей думал, что с такой вот будет очень хорошо и за операционным столом — спокойно, уверенно. Ничего, что у нее нет опыта, что она работала в небольшой больничке и, кроме аппендицита, ничего самостоятельно не оперировала. Знания и опыт приходят со временем.

Он и операционную видел уже — большая, светлая. И операционный стол — удобный, послушный. А свое отделение он видел и в дневные часы — ярко залитое солнцем, и в ночное время — полузатемненное. Он видел даже тишину, скользящих бесшумно сестер и санитарок. И себя самого он тоже видел там. Не такого, как теперь, — в шинели, в сапогах, — а совсем другого, утихомиренного, что ли. В белоснежном халате — рукава завернуты выше локтей, руки… Алексей знал: эти руки многое могут. По ночам он видел, как они оперируют, защелкивают и снимают кровоостанавливающие зажимы, вдевают шелковую нить в кривую иглу, потом с невероятной легкостью действуют иглодержателем и пинцетом.

Ему почему-то всегда снились операции на грудной клетке. И всегда это была одна и та же операция — удаление легкого. И всегда ему снилось почему-то, что оперирует не он, а Шубов, он лишь ассистирует и все время боится сделать какую-нибудь ошибку и всегда делает ее. И всегда эта ошибка заключается в том, что кровоостанавливающий зажим, наложенный на крупный сосуд у корня легкого, соскакивает и начинается кровотечение. Алексей пытается остановить его и не может, потому что руки не слушаются, они совсем отяжелели… И уже нет операционной. Вместо нее обвалившийся блиндаж. Толстое бревно перед глазами. А где-то вверху голоса. Надо звать на помощь. А он не может. Постучать пистолетом о бревно. Они услышат. Но руки не повинуются. Он делает усилие и… просыпается. Руки тяжелые и гудят. Алексей понимал: это гудит усталость, потому что за день так намаешься, что потом, когда проснешься, чувствуешь каждый сустав. И шершавые ладони тоже чувствуешь. И поясницу, которая по утрам, как у старика, не хочет разгибаться, и нужна долгая разминка, пока не почувствуешь, что опять можно таскать носилки с кирпичом, ведра с известью или орудовать рубанком у верстака…

Наконец работы были закончены. Хирургическое отделение получилось таким, каким Алексей представлял себе, и не таким. Краска на полах сразу же потускнела. И панели получились не светло-бирюзовые, как хотелось, а какие-то серые, блеклые. Но Алексей не отчаивался. «Ничего, — успокаивал сам себя. — В будущем году перекрасим, а сейчас надо мириться». Он мечтал о торжественном открытии, мечтал пригласить гостей, сотрудников и больных, которые помогали. Интересно, что скажет Мильченко, когда будет объявлена благодарность больным за их труд?

Но торжественного вечера не было. И официального открытия тоже. Пришел Ульян Денисович и сказал, что привезли больного с переломом бедра. Подобрали на улице, недалеко от больницы. И что больной — в шоке.

Алексей спустился в приемный покой. Действительно — перелом бедра. И действительно — шок. Он приказал впрыснуть больному морфий, отнести наверх, в операционную, и вызвать Лидию Петровну.

Потом Алексей ходил смотреть уже загипсованного больного, наблюдая, как сестра налаживала систему для переливания крови. Затем опять вернулся в операционную. Здесь кафельный пол был забрызган кровью и гипсом. И Люся с какой-то совсем ненужной поспешностью делала уборку.

Алексей долго не мог понять, что же в сущности произошло. Почему так легко и радостно? Только значительно позже, когда он вместе с Ульяном Денисовичем зашел в палату, где сестра уже кормила больного, а у стен стояли заправленные свежим бельем кровати, он понял, откуда идет эта радость. Открыто отделение. Поступил первый больной. И если сейчас привезут еще кого-нибудь, есть где оперировать и есть куда положить. И на третьем этаже в отделении Ульяна Денисовича тоже можно класть больных, и на четвертом…

 

3

Восстановление главного корпуса было в основном закончено. Снаружи, правда, он выглядел неказисто — стены ободраны, заложенные стеклянными банками окна мутно поблескивали на солнце. Алексея это не смущало. «Придет время — и стены оштукатурим, раздобудем стекла — и окна остеклим, да и рамы заодно заменим, сделаем широкие, чтобы в палатах было светло, как в настоящей больнице. А пока можно работать и так».

В главном корпусе удалось разместить четыре лечебных отделения, бактериологическую и клиническую лаборатории, аптеку и физиотерапевтический кабинет, для которого Алексей раздобыл и с помощью Стельмаха отремонтировал несколько старых, не столько старых, сколько устаревших, аппаратов.

Работы было много: укомплектовать отделения, найти людей и в первую очередь врачей, сестер. Особенно трудно найти сестер. Врач, в случае нужды, и один справится в отделении, а сестер надо много…

Алексей вспомнил Ольгу Невинскую. Она работала сейчас не в буфете, а в распределителе. И не хотелось к ней идти, но он все же пошел.

Ольга в ответ только улыбнулась:

— Что вы, Алексей Платонович, с такой работы — в больницу?

— Ведь вы — медицинская сестра, Ольга, надо же совесть иметь.

Ольга посмотрела на него недружелюбно.

— Причем тут совесть? — спросила она. — Рыба ищет где глубже, а человек…

Алексей рассердился.

— Ну, я вам этого никогда не прощу, — сказал он и вышел.

В душе он уже корил себя за то, что пошел к Невинской. А скоро довелось опять встретиться с нею.

Невинскую привезли вечером. Она металась, бормотала что-то невнятное, хваталась обеими руками за голову. У нее была высокая температура и все признаки воспаления мозговых оболочек. Перепуганная старушка-мать сказала, что все началось с уха.

Алексей пригласил отоларинголога из городской больницы.

Врач долго обследовала больную, потом сказала, что здесь несомненно воспаление среднего уха и отсюда — менингит. Надо оперировать.

Алексей знал, что она таких операций не делает. И вообще никто в городе таких операций не делает, отправляют в другой город или приглашают консультанта сюда. Но тут ждать нельзя.

— Ничего не поделаешь, будем оперировать сами, — сказал Алексей сидящему на диване Ульяну Денисовичу. — В госпитале мне приходилось несколько раз ассистировать при таких операциях.

— Пригласите Зиновия Романовича, — посоветовал Коваль. — Он старый, опытный хирург.

Алексей приказал готовить операционную и позвонил Шубову.

— Полноте, батенька!.. Да разве я когда-нибудь отказывался? — сказал тот. — Давайте вашу тарантайку.

Прибежала санитарка и сказала, что пришли какие-то двое по поводу Невинской. Хотят видеть Корепанова. Алексей попросил пригласить их в ординаторскую.

Это были директор магазина, в котором работала Невинская, — мужчина лет под сорок, в полувоенной форме, и молодая женщина — председатель месткома. Они пришли спросить о своей сотруднице.

Алексей сказал, что состояние Невинской тяжелое, что нужна операция и, по-видимому, придется оперировать, не откладывая до утра.

— Может, лекарства нужны какие? — спросил директор.

Алексей подумал, что хорошо бы достать пенициллин, хотя бы два-три флакона. Но в аптеках его нет, а у спекулянтов слишком дорого.

— Вы не стесняйтесь, — сказал директор. — Если что нужно — из-под земли достану.

— Пенициллин, — сказал Корепанов. — И как можно больше. Двадцать флаконов. Нет, лучше тридцать.

— Если только он есть где-нибудь…

— Есть, — сказал Корепанов. — У спекулянтов.

— Все равно достанем, — заверил директор и стал прощаться.

Не успели они уйти, как позвонили из торготдела и тоже поинтересовались Невинской. Алексей подробно рассказал. А спустя еще несколько минут позвонил Малюгин: ему звонил директор пищеторга и просил сделать все необходимое.

— Все необходимое делается, — ответил Корепанов и положил трубку. — Если кто опять будет звонить по поводу Невинской, — обратился он к дежурной, — скажите, что я на операции.

Приехал Шубов. Он осмотрел больную и согласился. Да, надо срочно оперировать. Алексей признался, что самостоятельно таких операций делать ему не приходилось.

— Ничего, сделаем, — заверил Шубов.

Когда Корепанов и Зиновий Романович после операции вошли в ординаторскую, на столе уже лежали три коробки с пенициллином.

— Тридцать флаконов! Вот черт, раздобыл-таки, — обрадовался Корепанов.

— Батюшки-светы! — воскликнул Шубов, рассматривая лекарство. — Целое состояние! Да где вы достали столько?

Алексей рассказал.

— Счастливая, — произнес Шубов. — А у меня вот молодой человек от перитонита погибает. И нигде не достать пенициллина.

— Возьмите, — протянул коробку Алексей.

После операции Невинской сразу же стало лучше. Вернулось сознание, понизилась температура. На рассвете позвонил Шубов, спросил, как Невинская.

— Спит, — сказал Корепанов. — Ей лучше.

— То-то, батенька! — удовлетворенно произнес Шубов и зевнул. — Сосну и я еще часок-другой.

К вечеру девушке стало совсем хорошо. А на следующий день во время перевязки, увидев лицо Невинской, Алексей ужаснулся. Лицевой нерв был поврежден, лицо перекосилось.

— А может, тут всего-навсего легкий ушиб и все скоро восстановится? — спросил Ульян Денисович.

— Это действительно ушиб и все восстановится. Но не скоро.

Алексей позвонил Шубову.

Зиновий Романович сразу же приехал, осмотрел больную. В ординаторской, сбрасывая халат, сказал:

— Неприятно, конечно, тем более что вокруг этой девицы так много шума. Но… бывает. И хуже бывает…

Алексей молчал.

— Да бросьте вы отчаиваться, — сказал Шубов. — Такое и у крупного специалиста могло случиться, а мы с вами даже не отоларингологи. Сделали, что смогли.

Зиновий Романович надел пальто, шляпу, взял палку. Одеваясь, он все время поглядывал на молчавшего Алексея, будто раздумывая: уйти или побыть еще немного?

Потом решительно снял шляпу, подошел к столу, сел и, указывая на второй стул, сказал Корепанову:

— Помните, я вам говорил о Ракитине? Талантливый человек. Он после войны в Батайске застрял. Если я ему напишу, он приедет. Дадите ему отделение?

— Дам. Закончим восстановление северного флигеля — и получай, — не раздумывая, пообещал Корепанов.

— А с квартирой как? — спросил Шубов.

Алексей сказал, что об этом надо договориться в здравотделе, а может быть, и с Балашовым.

— Ну вот и договаривайтесь, а как только договоритесь, скажите мне. Я ему, кроме вашего официального приглашения, еще и от себя несколько строк черкну.

Невинская так и выписалась с перекошенным лицом. Корепанов успокаивал ее: со временем все выровняется, надо только аккуратно лечиться. Запастись терпением.

— Как я теперь работать буду? — глядя в сторону, с горечью произнесла Невинская.

— Если вы захотите вернуться к медицине, я возьму вас охотно, — сказал Корепанов.

— Думаете, я не знаю, почему вы это сделали? — вдруг повернулась к нему Невинская. — Знаю! От злости. Думаете, я забыла, как вы тогда угрожали, что никогда не простите мне? Запомнила!

Алексею стало жалко девушку.

— Это в вас говорит отчаяние, Ольга, — спокойно начал он. — Ведь вы сами не верите в то, что говорите…

— Нет! Это так, так! — уже со слезами в голосе крикнула Невинская. Она круто повернулась и вышла из комнаты, но тут же возвратилась. Стоя у порога и не отпуская ручку двери, сказала: — Вам тут принесли тридцать флаконов пенициллина. Для меня вы израсходовали только четыре. Прикажите, чтоб вернули остальные.

Корепанов сказал, что пенициллина у него нет: использовали для других больных.

— Использовали! — со злостью сказала Невинская и вышла, громко хлопнув дверью.

Когда Алексей рассказал об этой сцене Ковалю, Ульян Денисович долго молчал, протирая очки, потом сказал:

— Ну, история с пенициллином — это пустяки, а вот квартира для Ракитина… Послушайте моего совета: сходите сами к Балашову. Нам нужен специалист.

Алексей тоже думал, что история с пенициллином — пустяки. Но через несколько дней спросил о пенициллине Малюгин.

— По закону лечение у нас бесплатное и нечего больных в расходы вводить — покупать лекарства да еще на черном рынке, — сказал он. — Ведь приказ есть, чтобы тем больным, которые на койке лежат, даже в аптеку рецептов не выписывать.

— Ну, этот приказ я выполнять не стану, — сказал Корепанов, — если у нас по какой-нибудь причине нет лекарств, а в аптеках есть — я рецепт выпишу.

А вскоре позвонил Мильченко, попросил зайти.

— Опять на тебя жалоба, Алексей Платонович. Что там с Невинской у тебя? — крепко встряхнув руку и досадливо морщась, произнес он.

Алексей рассказал ему то, что говорил уже Малюгину.

— По сути ты прав, — согласился Мильченко, — и, быть может, я то же самое сделал бы на твоем месте. Но ведь пенициллин-то ее. Может, изыщешь где и вернешь, чтоб не связываться?

— Изыскивать негде, — ответил Корепанов, — а было бы где — не вернул бы все равно. Она тут пишет, что в суд подаст. Пускай подает. Только на суде я перво-наперво спрошу, где они, торгаши эти, столько контрабандного пенициллина достали и денег взяли где, чтоб заплатить? Я ведь знаю, сколько на черном рынке флакон пенициллина стоит: триста пятьдесят — четыреста рублей.

— Все равно пенициллин для нее куплен, и по форме она права.

— Но ведь мы с вами не формалисты, Олесь Петрович? — улыбнулся Корепанов. — Не формалисты, а?

— Однако же ты злопамятный, — рассмеялся Мильченко, — но что верно, то верно: мы с тобой не формалисты. Я с ней поговорю. С директором треста тоже, чтобы оставили в покое.

— Вот это будет правильно, — сказал Корепанов, подымаясь.

 

4

Ракитин приехал неожиданно.

Корепанову позвонил Малюгин:

— Сможешь устроить с жильем — направлю к тебе. Не сможешь — отдам другой больнице. Квартиру обещают через месяц, не раньше.

Алексей сказал, что сделает все.

— Куда же мы его? — спросил Ульян Денисович, который сидел тут же в кабинете за своим столом и проверял истории болезней.

Алексей ответил, что придется уступить кабинет: другого места не найти.

— А где мы врачебные конференции проводить будем?

— В ординаторской, у меня или у вас. Вы же сами утверждали, что не важно, где говорить, важно, что говорить.

Они прикинули мысленно меблировку.

— А что, совсем неплохо получается, — сказал Корепанов. — Тут кровать станет, тут стол, тут шкаф с книгами… И эту тоже ему отдадим, — продолжал он, переходя в соседнюю комнату, где сидела секретарша. — Нам она без первой ни к чему. Вот эту дверь заколотим. Ту, что на улицу, откроем. Тут перегородку поставим. За ней — плиту. Вот и получится самостоятельная квартира из одной комнаты с кухней, прихожей и парадным ходом.

Не успели они обсудить этот вопрос, как пришел Ракитин — подтянутый, тщательно выбритый. Небольшая бородка аккуратно подстрижена. Он произвел на Корепанова впечатление солидного человека. И одет был солидно — добротный костюм, белоснежная рубашка, аккуратно повязанный галстук.

«Так вот и должен выглядеть врач, — подумал Алексей, глядя в умные глаза Ракитина. — Здоровый, хорошо одетый, спокойный, уверенный в себе. Таким врачам доверяют, не задумываясь».

О себе Ракитин говорил скупо. Окончил институт еще в тридцать втором, ленинградский. Потом долго работал в клинике. До сорок первого успел девятнадцать статей опубликовать. Мечтал о диссертации, да не пришлось: война помешала. После войны застрял в небольшом городишке. Даже ушного отделения нет. А хочется большой работы.

Алексей сказал, что ушное отделение еще только восстанавливается. Но зато к весне будущего года получится то что надо, со всеми удобствами. А пока больных можно принимать в поликлинике. Для тех же, кого надо оперировать, пообещал выделить койки у себя, в хирургии. Оклад…

— Оклад большого значения не имеет. Надо перспективой жить. А в перспективе — отделение областного масштаба. Это меня устраивает. — Ракитин покосился на Ульяна Денисовича и сказал Корепанову — А теперь я хотел бы с вами побеседовать тет-а-тет.

Ульян Денисович поднялся и вышел.

— Слушаю, — сказал Корепанов.

Ракитин сидел, как бы собираясь с мыслями, и молчал. Правая рука небрежно лежала на подлокотнике кресла, левой он барабанил по столу.

— Видите ли, Алексей Платонович, — начал наконец он. — Я люблю, чтобы между руководителем и подчиненным во всем, даже в мелочах, была полная договоренность.

— Что вы называете мелочами? — спросил Корепанов.

— У меня семья: двое детей, мать-старуха…

— Ну это, знаете, не мелочи.

— О, да, это не мелочи. Если хотите, это — все. Для меня, во всяком случае.

— Сюда, — Алексей обвел руками комнату, — вы их взять не сможете.

— Квартиру я получу. Дело не в квартире.

— Говорите напрямик, — попросил Алексей.

— Напрямик, так напрямик, — даже как будто обрадовался Ракитин. — Дело в том, что я… Ну, как бы вам это сказать… — Он замялся на секунду, потом произнес, медленно, спокойно — Я занимаюсь частной практикой и хочу, чтобы вы об этом знали.

— Откровенность за откровенность, Юрий Максимович, — сказал Корепанов. — Мне это не нравится.

— Поймите меня правильно, — опять помолчав немного, продолжал Ракитин. — Я ведь не за разрешением к вам обращаюсь. Частная практика у нас разрешена. Но я не хочу, чтобы меня потом, ну, как это говорится, прорабатывали на общих собраниях, стыдили и всячески унижали.

— Я вам обещаю, что прорабатывать вас не станут, — сказал Корепанов и, чтобы закончить разговор, спросил: — Когда вы сможете приступить к работе?

Хоть завтра.

— Тогда я вас оформлю завтрашним числом.

Когда Ульян Денисович вернулся, Алексей рассказал ему о своем разговоре с Ракитиным. Ульян Денисович заметил, что частная практика — пока еще дело законное.

— По закону вы можете иметь собственный дом, даже двухэтажный, — улыбнулся Корепанов. — Вы хотели бы иметь двухэтажный дом?

— Меня вполне устроила бы двухкомнатная квартира в коммунальном доме. Частная собственность, как известно, порождает беспокойство, а его у меня и так достаточно. И вообще, почему это вы… о двухэтажном доме?

— Нам бы он пригодился, — сказал Корепанов. — Если бы мы опубликовали в газете, что нам требуется заведующий отделением («квартира обеспечивается»), сколько бы нашлось охотников!.. А так приходится на все условия соглашаться, даже на частную практику.

— Да какое вам дело до его частной практики?

— Противно!

Ульян Денисович закурил, затянулся и, выпустив сизый дымок, сказал:

— В том, что больной приходит к врачу на дом, тревожит его в неурочное время, получает рецепт и платит за это, — во всем этом еще нет ничего плохого. Но возможность наживы кое у кого порождает жадность. И тогда совести приходится потесниться. А это плохо. — Он сделал несколько затяжек и, глядя с улыбкой на Корепанова, сказал: — А вы знаете, мне тоже довелось в свое время хлебнуть частной практики.

— Интересно, — улыбнулся Корепанов.

Это было еще при нэпе. Ульян Денисович тогда закончил университет и приехал на работу в небольшой городок под Ленинградом. Вакантных мест в больнице не было, в поликлинике — тоже. Вот и пришлось ему волей-неволей заняться частной практикой.

— Ну и как? — спросил Корепанов. Ему вдруг стало весело: очень уж забавно было представить себе Ульяна Денисовича в роли частнопрактикующего врача.

А Коваль продолжал:

— Повесил я табличку: «Коваль Ульян Денисович. Принимает от шести до девяти вечера». А больные не идут. Не идут, хоть плачь. Был там известный на всю округу терапевт Зосима Лукич Раскатило — особняк против булгаковского сада. Свой выезд — лакированный фаэтон. Практика — огромная. Так вот этот самый Зосима Лукич и говорит как-то, что вся беда в табличке — табличка, мол, неправильно написана.

Я стал возражать. «Да нет же, правильно все. Принимает от шести до девяти…» «В том-то и дело, что «принимает», — говорит Зосима Лукич. — А надо «принимал бы». И хохочет. Брюхо так и ходит ходуном.

— Не везло, значит?

— Не везло. Тут ведь, кроме знаний, еще кое-что нужно. На какие только уловки, помню, люди не шли, чтобы заполучить больных. До анекдотов доходило. Рассказывали — было это не то в десятом, не то в двенадцатом — приехал туда один врач. Женился на перезрелой девице, хорошее приданое взял и решил обосноваться. Дом купил, обставил кабинет, из Вены аппаратуру привез, а больных нет и нет. Так на какую он хитрость пошел. Каждый день с пяти часов вечера и дотемна разъезжает по городу на извозчике. Лицо озабоченное, коричневый саквояжик с инструментами в ногах. Знакомые к нему: «Зашли бы в гости вечерком, в картишки перекинуться, рюмку вина выпить». «Не могу, — говорит, — занят. Визиты все, визиты». А спустя некоторое время извозчик тот возьми и разболтай спьяна, что никаких визитов у доктора нет. Разъезжает так просто, для форсу. Пришлось бедняге бежать… Вот какие чудеса частная практика иногда выкамаривает.

— Ну, Ракитину не придется на извозчике для рекламы разъезжать. К нему народ сразу повалит: ведь в городе ни одного толкового ушника.

 

5

Алексей выделил для Ракитина в своем отделении две палаты и решил поставить в операционной отдельный стол. Но один из двух столов, которые в свое время были взяты на барже с трофейным имуществом, не действовал. Стельмах долго возился с ним, разобрал, сменил масло в компрессоре и стал собирать. Ему помогали Люся и две санитарки. Девушки кое-как приподняли тумбу. Стельмах, лежа на животе, старался придать ей нужное направление, чтобы вставить подвижную часть в паз станины. Но дело не ладилось: удержать тумбу девушки не могли.

Люся увидела проходившего мимо Никишина.

— Может, помог бы, — попросила.

— Деликатная штучка, — сказал Никишин, глянув на поблескивавшую эмалью тумбу.

— Между прочим, — заметил Стельмах, — эта деликатная штучка весит около пяти пудов. Троим не взяться, а одному не поднять.

— А ну-ка, девушки, отойдите.

Никишин нагнулся, поплевал на ладони, обхватил тумбу обеими руками, легко, словно она была сделана из дерева, поднял и поставил на место.

— Однако и здоров же ты, черт! — заметил Стельмах.

— Это что, — усмехнулся Никишин и подмигнул девчатам: — Детские игрушки. — Он помог Стельмаху собрать стол. Однако подъемный механизм не действовал.

Стельмах вздохнул.

— Придется опять разбирать.

— Давай помогу, — сказал Никишин.

Он давно искал предлога, чтобы помириться со Стельмахом. Ирина Михеева как-то сказала с укором:

— И чего ты взъелся на него, на Стельмаха? Он хороший парень. И все его любят. По-настоящему любят. С таким воевать — врагов наживать. Солдаты дружить должны…

Никишин тогда что-то пробормотал в свое оправдание. В душе он был согласен с Ириной, понимал: нехорошо получилось.

Они долго возились со столом.

— Придется на завод тащить, — с досадой сказал Стельмах и пошел звонить на машиностроительный.

На машиностроительном у него был друг — Ваня Чернышев. С ним Стельмах познакомился случайно. Вышел просто так, прогуляться. Свернул в переулок. Там, неподалеку от разрушенного дома, на большом ноздреватом камне сидел солдат и смотрел на развалины. На задней, сохранившейся, стене примостилась рыжая кошка и щурилась на холодное зимнее солнце. Солдат сидел сгорбившись, зажав шапку в руках. Мимо него проходили люди. Одни совсем не замечали его, другие останавливались на короткое время, потом шли дальше, озабоченные своими делами.

Стельмах тоже остановился, постоял немного, потом подошел к солдату и тронул за плечо:

— Ты что тут?

Парень посмотрел на него сухими глазами.

— Мой дом… — сказал еле слышно.

— Пойдем! — взял его за руку Стельмах. — И шапку надень: простудишься.

Солдат послушно насунул шапку на лоб, легко подхватил старенький, видавший виды вещевой мешок и зашагал рядом со Стельмахом.

— Ты когда ел? — спросил тот.

— Я вчера только приехал, — ответил солдат.

Стельмах круто повернулся.

— Ко мне пойдем. Тут недалеко.

Они крепко подружились. Вечерами часто встречались в заводском клубе, в комнате радиолюбителей. Вместе монтировали радиоприемники, потом с легким сердцем разбирали их, чтобы соорудить новые, более сложные.

До войны Чернышев работал в цехе холодной штамповки на машиностроительном и теперь вернулся туда же. На заводе у него было много друзей — и в токарном, и в слесарном. И Стельмах часто обращался к нему за помощью, когда надо было отремонтировать какой-нибудь аппарат или заменить деталь в электроприборе.

Чернышев сказал, чтоб станину привезли к обеденному перерыву. Но ездовой задержался на продуктовом складе, вернулся только к трем часам, так что к заводу Стельмах с Никишиным добрались только к концу рабочего дня.

Цех холодной штамповки занимал огромный корпус. Тут стоял неуемный грохот: натужно ухали прессы, одни редко и надсадно, другие — словно лихой танцор в бешеном переплясе, то чуть замедляя танец, то срываясь на чечетку.

Над головой подернутый синеватой дымкой плыл огромный мостовой кран, неся вдоль цеха тяжелую штамповальную плиту. Шум его моторов порой выделялся из общего грохота, порой исчезал в нем, и тогда казалось, что огромный кран движется совершенно бесшумно. В кабине сидела чумазая девчонка. Никишин встретился с ней взглядом и помахал рукой, словно старой знакомой.

Она недоуменно вздернула плечами, показала язык и отвернулась.

Чернышев работал у громадного стана. Увидев Стельмаха, он что-то крикнул, потом указал на наручные часы и выставил перед собой растопыренную пятерню: подождите пяток минут, ребята.

Никишин залюбовался работой Чернышева: громадный пресс был послушен, как ребенок.

После гудка цех сразу затих. Только моторы мостового крана время от времени заводили монотонную песню да где-то за стеной неторопливо и ровно стучал дизель.

— Сейчас только плиту сменю, — сказал Чернышев и махнул рукой крановщице.

Кран сразу же поплыл к нему. Через несколько секунд тяжелая штамповальная плита уже висела в воздухе, чуть покачиваясь. Чернышев и Стельмах шли вслед за ней, о чем-то переговариваясь. Никишин отстал немного, чтобы лучше видеть крановщицу. Но девушка не обращала на него внимания: она сосредоточенно следила за тем, как движется груз. В конце помещения остановила кран и, орудуя рычагами, отвела плиту сначала немного в сторону, потом стала опускать.

Никишина поразила точность, с которой девушка уложила груз на штабель, и он громко свистнул, чтобы выразить свое восхищение. Крановщица на мгновение обернулась в его сторону, и…

Это мгновение стало причиной катастрофы.

Чернышев успел отстегнуть один тросе, но второй натянулся, приподнял плиту, сдвинул ее с места; тогда он уперся в плиту руками. Стельмах бросился ему на помощь, но не успел: тяжелая плита упала, ударилась углом о рельсу — одну из двух, поддерживающих штабель, и придавила Чернышева.

Рельса согнулась. Штабель накренился, угрожая рухнуть. Подскочил Никишин и попытался удержать, но тут же понял, что это бессмысленно. И еще он понял, что если не удержать, штабель свалится на Чернышева и раздавит его.

Позади — стена. Никишин прижался к ней спиной. Уперся ногами в штабель. Теперь почувствовал, что удержит. Недолго, но удержит.

Стельмаху показалось, что после того, как закричал Чернышев, в цехе повисла мертвая тишина. Только минутой позже он понял, что никакой тишины не было: что-то кричала крановщица, кого-то звал на помощь старик, остановив свою вагонетку с грузом. Кричали и куда-то бежали люди.

А за стеной стучал дизель. Мощный дизель. И пол в цехе ритмично вздрагивал. В такт этому стуку покосившийся штабель тяжелых штамповальных плит тоже вздрагивал.

«Дизель надо остановить, немедленно, сию минуту», — подумал Стельмах и побежал к выходу, но тут же вернулся: все равно не успеет — Никишину долго не удержать гору сползающих штампов. И никому не удержать. И выбраться Никишину теперь тоже не удастся: как только силы оставят его, многотонная масса металла рухнет и раздавит его вместе с Чернышевым. И помочь Никишину нельзя, потому что в узком проходе между штабелем и стеной может поместиться только один человек.

Лицо у Никишина совсем побагровело от напряжения. На щеках под кожей вздулись тугие желваки.

Стельмах увидел сварщика. Тот что-то кричал и размахивал электродержателем. И еще увидел длинную двухдюймовую трубу. Он подскочил к электросварщику и вырвал электродержатель.

— Давай на полную!

Электросварщик сразу сообразил, крутнул ручку реостата и приложил заземление к трубе.

— Держись, Андрей! — крикнул Стельмах.

Через несколько секунд в руках у него был кусок отрезанной трубы с раскаленными зазубринами на конце. Не ошибся ли? Нет, не ошибся. Еще несколько секунд — и между стеной и штабелем рядом с Никишиным стояла железная труба. Никишину помогли выбраться. Он пошатывался и сплевывал кровью. Носок его ботинка дымился, обожженный концом раскаленной трубы.

Цех был полон людей, кто-то уверенно командовал подавал знаки крановщице, и штабель становился все ниже и ниже. Наконец кран подхватил и тот штамп, что прижал Чернышева. Человек в белом халате наклонило над раненым.

— Носилки!

Чернышева понесли к выходу.

Стельмах шел за носилками и все время вытирал пот со лба. Он помог поставить носилки в машину, втолкнул туда Никишина и забрался сам.

— В областную, — крикнул шоферу через окошко. — Она дежурит сегодня.

Врач посмотрел на него и молча забрался в кабину.

Ранение у Чернышева оказалось очень серьезным. На рентгенограмме виден был перелом позвонка.

Алексей с особой силой почувствовал свое положение — положение самостоятельного хирурга, отвечающего за все: и за судьбу раненого, и за его жизнь. В госпитале было легче. Там был Иван Севастьянович. Он все время был рядом, следил за каждым движением, советовал. И если что-нибудь случалось, отвечал за все тоже Иван Севастьянович, а сейчас…

Сейчас он, Корепанов, решал судьбу каждого человека. И судьбу Чернышева тоже. Ему вспомнились трудные дни сорок третьего года, когда в его отделении, в Смоленске, лежали раненные в позвоночник. Алексей много думал, прежде чем решался оперировать. Но там рядом был Иван Севастьянович. А здесь, кроме Лидии Петровны, нет никого. Правда, был еще Зиновий Романович, но за последнее время отношения с ним испортились.

Все началось с операции инвалида Отечественной войны Шевкуненко, у которого в легких вокруг осколка все время вспыхивало нагноение. Алексей знал, что таких больных Иван Севастьянович обычно оперировал, удаляя часть легкого. Но Шубов и слышать не хотел. «Вскрыть абсцесс, пересечь плевральную спайку — пожалуйста, но удалять часть легкого — нет, батенька мой».

Шевкуненко пролежал несколько недель у Шубова, потом выписался с улучшением, а через короткое время пришел уже к Алексею. Корепанов предложил операцию, и тот согласился. Алексей попросил Шубова приехать, чтобы оперировать вместе. Но Зиновий Романович категорически отказался. Тогда Алексей сделал операцию сам. Ассистировала Лидия Петровна. И Шевкуненко выздоровел. Может быть, этот случай остался бы незамеченным, если б Корепанову не вздумалось демонстрировать больного на заседании научного общества, председателем которого был Шубов. Зиновий Романович держался добродушно, даже похвалил Алексея, но тот чувствовал, что Шубов недоволен.

После этого Корепанов сделал еще несколько таких операций. Двое больных умерло. Один из них — на операционном столе. Решаться теперь на операцию стало труднее. Алексей колебался. Если можно было отложить окончательное решение — откладывал, чтобы посидеть еще несколько вечеров над книгой, сделать дополнительные обследования, уточнить диагноз, а когда решение уже было принято, — не спешил, тщательно готовился.

Много помогал Ульян Денисович. Он доставал нужные книги. Иногда вместе с Алексеем исследовал больных в рентгеновском кабинете, поругивая свой старый «Буревестник» — рентгеновский аппарат, на котором хороший снимок хоть плачь — не сделаешь. Он приходил в палату хирургического отделения, присаживался у койки больного и долго выслушивал его, делая назначения, чтобы укрепить силы, «подтянуть сердце», улучшить кровь. И во время операции на легких Ульян Денисович тоже всегда присутствовал. Он как бы и себя считал ответственным за все.

Но вот поступил в отделение Чернышев. И Корепанов почувствовал себя одиноким. Ульян Денисович тут ничем не поможет и Шубов тоже. Если бы рядом была Аня, она смогла бы помочь. Она хорошо знала, что такое повреждение спинного мозга. Тысячи препаратов она пропустила через свои руки, сидя над микроскопом. И палаты, в которых лежали эти раненые, тоже вела она.

Во время операции обнаружилось, что спинной мозг у Чернышева, как и полагал Корепанов, полностью перерван.

— Рану зашивать? — чуть слышно спросила Лидия Петровна.

— Подождите, — сказал Корепанов.

Он осторожно убрал сгустки крови и с помощью швов сблизил края мозга.

— Теперь зашивайте.

Стельмах стоял у двери операционной и ждал.

— Ну как? — спросил он, когда Корепанов вышел.

— Плохо, — сказал Корепанов. — Очень плохо, Яша.

— А может быть, он все-таки… Он очень крепкий, Алексей Платонович.

— Такие обычно не выздоравливают.

Стельмах несколько секунд смотрел на него, потом отчаянно рубанул рукой воздух и пошел к двери, как пьяный, пошатываясь.

В этот вечер Алексей все думал о Сурене. Ведь у Сурена тоже было тяжелое повреждение спинного мозга.

Последнее письмо Алексей получил от него несколько дней назад и до сих пор не ответил. «Напишу сейчас, — решил он. — Ничего, что настроение плохое. Постараюсь, чтоб оно не сказалось. О чем писать? Не буду о медицине — хирургии, больных, напишу о своих буднях — о строительстве, о трудностях, о том, как раздобыл две тонны цемента. Пускай посмеется…»

Он положил перед собой лист бумаги, подумал немного, по привычке вертя ручку меж пальцев, и начал:

«Сурен, дружище!

Прости, что задержался с ответом. Просто не было времени. Работаю, как проклятый. Хочу обязательно к осени закончить еще один корпус. Неврологический. Ты ведь знаешь, что я чуточку неравнодушен к неврологии. Неврологическое отделение будет у меня в саду, как санаторий. Я бы уже давно закончил его, но тысячи досадных мелочей мешают, тормозят, бесят. Так много мерзости развелось вокруг, что порой хочется в драку лезть, квасить носы, бить морды.

Со строительными материалами — просто зарез. На фронте в этом отношении была благодать. На каждом шагу валялись кирпич, водопроводные трубы, ванны, радиаторы. Иногда и лес попадался. Чего только, бывало, не найдешь среди развалин!.. А тут беда. Развалины есть, но от них остались только кучи мусора, и тот постепенно вывозят — засыпают колдобины на дорогах.

Да, невесело порой. Чтобы достать что-нибудь, приходится иногда перед сволочью заискивать, даже взятки давать. Нужен был мне позарез цемент, хотя бы две тонны. То, что положено было по разнарядке, я давно использовал. Вообще, если б строить из того, что дают по разнарядке, мы бы так быстро не закончили главного корпуса.

Так вот, нужен мне цемент. Так нужен, хоть кричи. Все работы останавливаются.

Ходил я по стройкам, побирался, клянчил. Все впустую. А вчера вдруг повезло. Приходит ко мне один человечек. Нет, не человечек, а человечище, титан — прораб портового строительства. Восстанавливают причалы. Цемента у него — горы. Несколько дней назад ходил я к нему, кланялся. Отказал, черт. «Каждый килограмм, говорит, на учете. Рад бы помочь, но… Кому охота свою голову на плаху дожить?» А сейчас мы поменялись ролями. Теперь он ко мне пришел. Понадобилось ему сложное растирание для жены. А в городских аптеках нет. Вот он ко мне и пожаловал, бьет челом…

У нас этого лекарства полная бутыль. Я бы кому угодно с дорогой душой отпустил. Но у него цемент. И я принимаюсь юлить: морщу брови, вздыхаю, всем видом показываю, что дело это сложное. Верчу рецепт меж пальцами и мямлю что-то в высшей степени бессовестное о невероятной дефицитности этого лекарства. Наконец обещаю сделать все возможное и тут же перевожу разговор на тему о цементе. И совершается чудо. Тот самый человек, который несколько дней назад отказывался класть голову на плаху, сейчас охотно лезет на гильотину. Причем, весело лезет, с радостной ухмылкой, потирая руки:

— О чем говорить, Алексей Платонович? Вы — мне, я — вам.

Нестерпимо хочется выгнать его из кабинета, но мне нужен цемент, и потому я улыбаюсь и благодарю.

Вот до чего докатился твой Алексей Корепанов.

Ульян Денисович говорит, что взятка — это змея, которая питается «нетом». Как только произносится магическое слово «нет», она тут как тут, подколодная.

Но это, конечно, кончится скоро. И с разрухой покончим, и спекуляции шею свернем, и махинаторам разным.

Главный корпус у меня уже на полном ходу. Двести пятьдесят коек. Пять лечебных отделений. Врачи уже есть, даже невропатолог. Даже окулист. А вчера взял на работу отоларинголога. Этакая лирическая фамилия — Ракитин. Импозантная личность. Печатается в научных журналах и даже частной практикой занимается. Я частнопрактикующих врачей терпеть не могу, но Ракитин мне понравился: трезво смотрит на вещи, откровенен и не ханжа. А это уже располагает.

Как поживает Галина? Я очень рад, что у вас все хорошо, что она часто навещает тебя. Но это ведь сложное дело ездить из Барнаула к тебе. Может, переехать ей в тот городишко, где ваш госпиталь? Право же стоит об этом подумать. Л может быть, есть смысл устроиться на работу в том госпитале, где ты лечишься? Ей будет легче, когда рядом.

Как поживает твой наследник — Аран Суренович? Ему ведь уже пять стукнуло. Совсем взрослый мужчина.

Пиши, Сурен. Мы часто вспоминаем тебя. И выздоравливай. Обязательно выздоравливай. Когда будешь писать Галине, передай от меня привет. Шлют вам свои приветы Ульян Денисович и Дарья Ильинична.

Обнимаю тебя крепко.

Алексей».

 

6

Вопрос о квартире для Ракитина затягивался. «Не понимаю, зачем было обманывать, — злился Корепанов. — Ну, сказали бы, что получит через два или три месяца. А то — через месяц-полтора обязательно. Вот тебе и «обязательно».

Он позвонил Малюгину, но тот лишь буркнул что-то невнятное и положил трубку.

— Квартиру он получит, — сказал Ульян Денисович, — и скоро. Неудобно ведь, чтобы на стене такого солидного учреждения, как областная больница, красовалась табличка частнопрактикующего врача.

— Какая табличка?

— Золотыми буквами по черному мрамору: «Ракитин Ю. М. Болезни уха, горла и носа».

Алексей пошел посмотреть. И в самом деле — табличка. Он вернулся к себе и позвонил в поликлинику, попросил Ракитина зайти.

— Вы будете настаивать, чтобы он снял? — спросил Ульян Денисович.

— Немедленно.

— Прошу вас, при любых обстоятельствах не доводите до конфликта. Не хотелось бы терять такого специалиста.

— Разговор будет решительный, но в самом корректном тоне.

Ракитин держался миролюбиво. Да, он понимает, что частнопрактикующий врач под одной крышей с больницей — это парадокс. Но у него нет выхода. Ему обещали квартиру через месяц. Он ждал. Еще две недели и еще месяц. Но больше он не может. У него семья. Мало того, сейчас он вынужден жить на «две семьи», потому что жену и детей некуда забрать.

— Мне самому неприятно, Алексей Платонович, но я ведь предупреждал.

— Это — больница, — сказал Корепанов.

— Я считаю себя тут на правах экстерриториальности… И потом, к этому меня понуждают чисто материальные затруднения.

— Вы получаете наравне со всеми, даже больше, — не удержался Корепанов.

— Полноте, Алексей Платонович. Ведь на эти деньги не проживешь.

Алексей понимал, что уговорить Ракитина ему не удастся, что это — пустая трата времени. И все же говорил — и о послевоенных трудностях, и о разрухе, и о необходимости каждому приложить все силы, чтобы как можно скорее преодолеть эти трудности. Все, о чем он говорил, было для него простым и понятным. Но вот Ракитин сидит, смотрит, и только уголки губ чуть-чуть вздрагивают.

— Чему вы улыбаетесь? — с трудом сдерживая раздражение, спросил Алексей. — Ведь то, что я говорю, понятно всем.

— И мне понятно, — сказал Ракитин. — Я ведь разбираюсь и в политике и в экономике.

— А в этике?

— Скажите, Алексей Платонович, кому станет легче от того, что моя семья будет недоедать, а я буду ходить в поношенном костюме и отказывать себе во всем, даже в книгах?

— Но ведь живут люди на зарплату.

— Плохо живут, — сказал Ракитин.

— Одни лучше, другие хуже.

— Зачем же мне сознательно обрекать себя на вторую категорию? Я понимаю, вам все это неприятно, Алексей Платонович, моя табличка в какой-то мере компрометирует и больницу и вас, как ее руководителя, но, право же, у меня нет выхода.

— Я обещаю сделать все возможное, чтобы вам скорее дали квартиру, но табличку снимите.

— Как только получу квартиру, табличка перекочует вместе со мной.

Алексей понимал, что, если продолжить этот разговор, дело дойдет до крупной ссоры, а Ульян Денисович просил не доводить до конфликта. И он прав: больница сейчас не может оставаться без отоларинголога… И Ракитин тоже понимает это, иначе он держался бы не так вызывающе.

— Вы прервали прием в поликлинике, — напомнил Корепанов.

— По вашему распоряжению.

— Тогда идите, работайте. А к этому разговору мы еще вернемся.

Когда Ракитин ушел, Корепанов вызвал Цыбулю и распорядился табличку снять.

Гервасий Саввич полез чесать затылок.

— Как оно будет, это снятие, с кордебалетом или без?.. И когда его сымать?

— Кого его? — спросил Корепанов, который никак не мог усвоить манеру Цыбули выражать свои мысли.

— Да отое ж самое мраморное надгробие, собака его загрызи. Ладно, скажу Стельмаху, пускай сымет, когда того уха-горла-носа дома не будет.

 

7

В тот же день Алексей пошел к Балашову.

— Да вот он, Ракитин твой, — сказал Степан Федосеевич, протягивая Корепанову длинный список. — Вон их сколько у нас, «крайне нуждающихся и незаменимых». Главный архитектор в конуре живет. Директор кирпичного завода — полковник в отставке — во времянке ютится, там же, на заводе, инженер Ганушкин — вот он! Если я ему в ближайшие дни квартиры не дам — только его и видели. А кто водопровод восстанавливать будет? В общем так, Алексей Платонович: раньше чем через месяц не обещаю. — Он поставил возле фамилии Ракитина жирную галочку и спросил: — Чего он так торопит? Не понимаю, под крышей ведь…

Алексей рассказал о табличке.

— Видел я, — поморщился Балашов. — Неприятно, конечна. Да еще такая огромная. Мог бы и поскромнее. — Он помолчал немного, потом сказал: — Дал бы я ему квартиру, как бы не так! Но что поделаешь, если нам специалисты нужны. А он хороший специалист?

— Хороший, — вздохнул Алексей.

— Так вот и скажи ему: будет квартира через месяц, а может быть, и раньше, если строители постараются. А табличку снять надо — неприлично.

Встретив Корепанова на следующий день, Ракитин, как всегда, вежливо поздоровался, рассказал новость, услышанную по радио, потом, словно между прочим, спросил:

— По вашему распоряжению табличку сняли?

— По моему, — приготовился к атаке Корепанов.

— Мрамор не повредили?

— Что вы? Это же — Стельмах.

— Спасибо. Я сам хотел его об этом попросить. Очень уж респектабельно получилось.

— Я ожидал, что вы станете протестовать, — откровенно признался Корепанов.

— Я ведь упрямился только потому, чтобы вам помочь. Дипломатический ход, если можно так выразиться.

— Ну, это уже дипломатия с позиции силы, — сказал Корепанов. — Однако вы кое-чего добились. Балашов поставил против вашей фамилии галочку.

— Галочка? А что она обозначает?

— Знак особого внимания. Балашов даром галочек не ставит.

Еще днем позже, повстречавшись с Ковалем, Алексей сказал:

— Вот видите, все закончилось как нельзя лучше.

— Вы имеете в виду Ракитина?

— Его…

— Тогда ничего не закончилось: табличка у него снова висит, только на двери, за стеклом.

А вечером, возвращаясь из облздравотдела после совещания, Алексей увидел нескольких женщин, сидящих и стоящих у двери ракитинской квартиры. Он поднялся наверх, к себе в ординаторскую, которая стала теперь и его административным кабинетом, посмотрел сводки поступления, обошел палаты и только после этого направился домой.

Уже стемнело. После ужина Алексей хотел как всегда, взяться за книги, писать, конспектировать, но не мог. Принялся шагать по комнате. Было не по себе. И он никак не мог понять, откуда идет это гнетущее чувство. А это росло недовольство собой за то, что он не может пойти сейчас и вышвырнуть Ракитина вон, за то, что не может обойтись без него.

Ну и черт с ним, пускай занимается своей частной практикой. Ведь он сразу предупредил, и если рассуждать спокойно и логически…

Но в этот вечер Алексей просто не мог рассуждать спокойно и логически.

 

8

Весна выдалась плохая. Погода стояла неровная: подует ветер с севера или востока — и метет поземка, стужа пробирает до костей; повернет с юга или запада — и сразу же теплынь: небо затягивается густыми облаками, дождь принимается мыть давно не крашенные крыши. Вода мутными потоками стекает с них, окрашивает в ржавый цвет серые камни тротуаров.

Вспучилась река. С громким треском лопается на ней грязный лед, разбивается о сваи еще разрушенных причалов, и течение несет это крошево вниз, к лиману, в море.

В марте задули сухие ветры, подняли пыльные тучи. Потом несколько дней подряд шли проливные дожди.

По просторному больничному двору — не пройти: здесь еще с зимы все перерыто — канавы, траншеи. Глина разбухла и, когда ступаешь по ней, она противно чавкает, словно клещами, захватывает ноги и не хочет отпускать.

— Вот разверзлись хляби небесные, — говорил Гервасий Саввич, заходя утром, как всегда, в приемный покой и здороваясь с тетей Фросей — пожилой санитаркой, с которой был хорошо знаком еще с войны. — Напьется земля по самое горлышко. Будем с хлебом в этом году, Евфросинья Ивановна…

— Хлеба я и по карточке получу, — ответила тетя Фрося. — Хлебом государство меня обеспечивает. Хоть не досыта, а обеспечивает. А вот молоко, мясо…

— Будет хлеб — будет и молоко, и мясо, и колбасы, и все будет.

— Что оно там будет, не знаю, — отвечала тетя Фрося, — а пока на базаре ни до чего не доступиться. Стоит торговка и, сколько язык выговорит, столько и запрашивает. За кило масла половину месячной зарплаты вынь ей и положь. Совсем потеряли совесть, будь они трижды неладные, торговки эти.

— Торговкам совесть ни к чему, — философствовал Гервасий Саввич. — Торговкам не совесть нужна, а ситуация, Евфросинья Ивановна.

— Какая еще там ситуация? — уже ворчала тетя Фрося.

— А такая, — отвечал Гервасий Саввич: — Дороги развезло, с дальних сел привозу нет, вот те, которые ближе, и пользуются случаем, три шкуры дерут. Ну, да это все временное. Потерпим… А весна хорошая. К урожаю весна, Евфросинья Ивановна. Один-два дождика в маю — и с хлебом народ.

Но ни в мае, ни в июне, ни в июле дождей не было. Ветры восточные были, бури пыльные, а дождей — ни одного, как заколдовало.

Акация зацвела рано. Еще листья распуститься не успели, а ветки уже были покрыты пышными белыми гроздьями. Они быстро осыпались, покрывали тротуары желтоватой пеной лепестков. Утром дворники мели улицы, а к полдню опять все желтело. Ветер подхватывал лепестки, кружил, завихривал, переносил с места на место, наметая «сугробы» под заборами и у стен домов.

— Эх, рано зацвела акация, — тосковали старики, — не к добру это, когда на голых ветвях цвет появляется. К засухе это.

И они не ошиблись. Лето выдалось жаркое, с горячими ветрами, суховеями и черными бурями. Беда уже надвигалась. Стало голодно, особенно в маленьких затерявшихся в степи селах. Появились больные с голодными отеками. Алексей доложил в облздравотдел. Малюгин распорядился увеличить количество коек и принимать безотказно.

Корепанов поставил кровати где только можно было — даже в коридоре, даже в красном уголке. И все равно всех нуждающихся госпитализировать не удавалось. Алексей распорядился, чтобы в первую очередь принимали детей и подростков. Но иногда попадали, и старики. Среди них оказалась и пожилая колхозница Шевчук Настасья Архиповна. Дежурный врач посчитал ее сердечно больной. Таких клали к Ульяну Денисовичу. Но сейчас там все было занято — даже диван в ординаторской, даже кушетка в ванной комнате.

— Положите ее к нам пока, — распорядился Алексей.

После выяснилось, что у старушки сердце здоровое, а отеки от голода. Но выписывать ее теперь уже было как-то неудобно.

Настасья Архиповна быстро выздоравливала. Сестры и санитарки очень привязались к ней.

— Она какая-то особенная, — говорила Люся. — Она совсем не такая, как все.

— А что в ней особенного? — спросил Алексей.

— Душевная она. И говорит красиво так, присказками все… Пускай еще побудет у нас, хоть немного. В случае чего мы приставную койку в коридоре поставим.

— Пускай, — согласился Корепанов.

А когда все же пришло время выписываться, вдруг оказалось, что возвращаться ей некуда. Было три сына, все на фронте полегли. Старик помер с голоду еще зимой. И хаты у нее тоже не было, немцы сожгли. У соседей жила в клуне.

Алексей сказал, чтобы женщину оставили, пока он похлопочет в собесе, но старушка на следующий день пришла к нему в ординаторскую.

— Выпишите, — настойчиво попросила она. — Я же понимаю, что у вас тут не приют, а больница. А я уже поправилась, слава богу… Авось не пропаду. Из беды выручили — и за то спасибо. — Она встала со стула и низко поклонилась Корепанову.

«Заберу к себе, — решил Алексей. — Пускай вместо матери будет».

Архиповна, ее уже все так называли, согласилась не сразу.

— Скоро поедешь, не скоро приедешь, — сказала она. — Да и вообще: скоро делать, обязательно переделывать.

Люся уговаривала:

— Вам у него неплохо будет, Настасья Архиповна. Он хороший. Он, знаете, какой хороший!

— Да я ведь не о себе думаю, девонька. Я ведь о нем, — сказала Архиповна. — Смогу ли угодить. Ведь не простой человек.

— Он простой, он совсем простой. Жалко его. Обедать в столовую ходит… И с уборкой тоже. Мы — кликни он только — любая пошла бы помочь. Так не хочет. Пригласил со стороны какую-то бабушку. Вот она и приходит к нему через день полы помыть да в комнатах прибрать. А обедает он в столовой, завтракает и ужинает всухомятку. Разве это жизнь? Соглашайтесь.

Настасья Архиповна согласилась.

Алексей все собирался объехать районы, посмотреть больницы. Малюгин несколько раз намекал, потом сказал уже твердо:

— Надо бы тебе, Алексей Платонович, по области поездить, заглянуть в районные больницы, с врачами познакомиться. Районные больницы — ведь твоя парафия. Олесь Петрович сказал, что есть решение провести областное совещание главных врачей районных больниц. Тебе на этом совещании обязательно выступить придется, а чтобы выступить, надо людей знать.

Да, теперь ехать можно: основные отделения на ходу, а за строительством есть кому присмотреть. Прооперировать тех, кто особенно нуждается, и — в путь-дорогу.

На следующий день он приступил к операциям, как всегда, ровно в семь. Вместе с Лидией Петровной они сделали операции четырем больным. На очереди была Марфа Полоненкова.

— Полоненкову будете оперировать вы, — сказал Корепанов Лидии Петровне. — Не бойтесь, все будет хорошо.

Вербовая обрадовалась. Первая самостоятельная операция на желудке. Но пришла Люся и сказала, что Полоненкова от операции отказывается. Ее муж приехал и сказал, чтоб собиралась домой.

Алексей снял перчатки, стерильный халат и — как был в маске — пошел в палату. Полоненкова сидела на кровати, опустив ноги на пол. Вокруг нее хлопотали сестры и санитарки.

— Что случилось, Марфа Игнатьевна? — спросил Алексей.

— Звыняйте, Алексей Платонович, — начала своим певучим голосом Полоненкова, — так что приехал чоловик и говорит, чтоб не оперироваться, значит. Я что? Я ничего. А он вот не велит. Вы уж сами с ним поговорите, Алексей Платонович.

Алексей сдернул маску, скомкал ее, сунул в карман.

— Да вы же взрослый человек, — сказал он, присаживаясь на табурет. — Если вы согласны…

— Звыняйте, Алексей Платонович, — опустив глаза и разглаживая край марселевого одеяла на своем колене, продолжала Полоненкова. — Я без его дозволу не могу. Поговорите с ним сами. А я согласна хоть сейчас. Только бы дозволил.

Алексей спросил, где муж, и пошел к нему, в приемный покой.

Он был убежден, что ему легко удастся уговорить мужа Полоненковой. Ведь без операции — верная смерть. Но переговоры ни к чему не привели. Полоненков стоял на своем. Избегая смотреть на Корепанова, он твердил одно и то же:

— Если суждено помереть, то ничего не поделаешь. Вы нам лекарства пропишите, какие считаете нужными. А оперироваться она не будет.

Сколько ни убеждал его Алексей, что лекарствами тут не поможешь, что только операция может спасти, и срочная, Полоненков стоял на своем:

— Не станем оперироваться, — спокойно говорил он. — Если хотите, пропишите лекарства, а под нож брать нету моего согласия.

Алексей не сдержался, повысил голос:

— Да кто же вам позволил на смерть человека обрекать, когда ее спасти можно? Кто вам позволил?!

Полоненков посмотрел на Корепанова с удивлением и произнес тихо, но решительно:

— Прикажите, чтоб ей одежду выдали.

Алексей ходил весь день расстроенный, а на следующий попросил Лидию Петровну съездить к Полоненковым домой и поговорить с ними. Ведь нельзя же так оставлять.

Лидия Петровна вернулась ни с чем. Соседи сказали, что муж повез Марфу к бабке-знахарке.

— Нет, вы подумайте только! — возмущался Корепанов. — Ведь этот Полоненков не какой-нибудь безграмотный — счетоводом работает, и вдруг — бабка-знахарка. И к суду его не привлечешь. Нет закона, чтобы оперировать против воли…

— Привезет он ее, — успокаивала Вербовая. — Увидит, что от знахарки проку нет, и привезет.

— А время, время, — чуть не скрежетал зубами Корепанов.

Накануне, перед отъездом в район, Алексей сам поехал к Полоненковой, еще раз поговорить. Ее муж встретил Алексея у калитки, сказал, что они с женой «решили не оперироваться», но на упреки Алексея по поводу бабки-знахарки ответил, что все это пустые слухи, что жена поехала в гости к своей сестре, отдохнуть немного, сил набраться.

Алексей уехал от него с тяжелым сердцем. Он никак не мог простить себе, что упустил больную, которую можно было спасти, если бы оперировать. Хирург должен уметь не только оперировать, но и с людьми разговаривать так, чтоб верили ему. Каждому слову верили.