1

Балашов метался по области. С утра и до поздней ночи он почти не вылезал из своего «виллиса». Нестерпимо жаркий восточный ветер утихал только к вечеру, с тем чтобы утром снова приняться за свое черное дело.

Балашов не замечал ни жары, ни ветра. Дорога лежала перед ним как обглоданная потемневшая от времени кость, сухо поблескивая неровностями. Порой она становилась почти гладкой, и тогда «виллис» шел по ней, чуть вздрагивая, словно по асфальту. Затем неровностей опять становилось больше — машину начинало трясти, как в лихорадке, и Балашов сбавлял скорость.

Иногда он останавливал машину, выбирался из нее и делал несколько шагов в сторону, в степь, туда, где трепетали на ветру худосочные стебли преждевременно пожелтевшей пшеницы. Широко расставив ноги, он подолгу стоял на одном месте, хмурил вылинявшие на солнце брови и всматривался в неоглядную степную даль. Ветер трепал широкие полы его брезентового пыльника, развевал их по сторонам, хлопал ими, как парусами, и тогда Балашов походил на большую птицу с подрезанными крыльями, которая хочет взлететь и не может.

Он срывал несколько стеблей, растирал колосья на широкой ладони, долго ощупывал и рассматривал то, что оставалось в руке, потом подставлял ладонь ветру, и тот мгновенно сдувал с нее шелуху и сморщенные, легкие, как та шелуха, зерна. Затем Балашов опять садился за руль, и машина снова неслась по высушенной июльским солнцем дороге.

Корепанова Балашов догнал километрах в двадцати от Рудневки. Алексей шел, размахивая полевой сумкой. Свернутый трубкой плащ перекинут через плечо. Балашов остановил машину. Спросил не то удивленно, не то строго:

— Куда это?

— Парафию свою обхожу, — ответил Алексей, вытирая пот со лба. — Был в Дибунах, с больницей знакомился. А сейчас в Рудневку шагаю.

— Почему пешком?

— Председатель колхоза на своей полуторке взялся подвезти. Отъехали километров пятнадцать — и поломка. Ну вот я и решил пешком пройтись. Догонит — хорошо, а нет — и так доберусь.

— Садись.

Алексей бросил плащ и сумку на заднее сиденье и забрался в машину рядом с Балашовым.

Несколько минут ехали молча, потом Балашов спросил:

— У тебя что же, в больнице машины нет?

— Почему? Грузовую получил, — сказал Корепанов, — не бог весть какое чудо техники, но все же машина, в хозяйстве подмога.

— А по области — пешком?

— Да это ведь так, случайно, Степан Федосеевич. Как могу, так и добираюсь. Куда пароходом, куда поездом, а куда и на перекладных.

— И давно в дороге?

— Вот уже вторая неделя. Но зато почти все районные больницы посмотрел, а кое-где и участковые.

— Плохо с медициной?

— Плохо, — вздохнул Корепанов.

— В Мирополье не был?

— Завтра собираюсь. Вот из Рудневки прямо на поезд и в Мирополье.

— Ты позвони, пускай встретит. Станция там — за пятнадцать километров. — Балашов помолчал немного, глядя сосредоточенно на дорогу, потом спросил: — С Бритваном не познакомился еще?

— Вот познакомлюсь.

— Интересный мужик, этот Бритван. Хозяйственный.

— Слыхал, — сказал Корепанов.

— Его в главные врачи областной больницы прочили, да в обкоме чего-то не договорились. И районное начальство против. Обеими руками держатся.

— А кому охота хорошего работника терять?

— Это верно, — согласился Балашов.

Он круто повернул машину налево и выехал на широкий грейдер.

— А ведь Рудневка — прямо, кажется? — сказал Корепанов.

— Ничего, мы немного крюку дадим. Заедем в Олений заповедник. Бывал там?

Алексей отрицательно покачал головой.

— Вот и посмотришь, — сказал Балашов. — Место примечательное.

Еще до войны Алексей слыхал легенду об этом заповеднике. Собирался поехать посмотреть, да не довелось. А если верить легенде, место должно быть и в самом деле примечательное.

Спокон веков лежала там сухая ковыльная степь. Зимой по ней гуляли вьюги, наметали сугробы снега, ранней весной журчали звонкие ручьи, потом буйно зеленели травы, а летом горячий ветер выжигал все, один ковыль оставался.

И вот, давно это было, бежали из турецкого плена запорожцы. Были с ними и молодые парубки и девчата. Вел их молодой чернобровый казак по имени Андрий. А фамилию позабыли люди, потому что давно, очень давно это было.

Вывел Андрий беглецов в приазовскую степь, укрыл от турецкой погони в травах высоких и повел прямиком к реке.

Долго шли они. Кончилась пища, кончилась и вода. Видит Андрий, ослабли люди, еле на ногах держатся. А до реки еще далеко. Ох, как далеко. Что делать? Неужели погибать?

И тут повстречался им дед-бандурист, невысокого роста, сухонький, будто высушенный, волосы — белее ковыля.

Поведал ему Андрий свое горе и попросил:

— Помоги, дедушка.

— А почему не помочь, — отвечал бандурист. — Чтобы до воды дойти, ноги нужны, как у оленя. Хочешь, превращу я вас всех в оленей? Доберетесь до реки, напьетесь живой воды и опять людьми станете. Только услуга за услугу, сынку. Время мне помирать пришло. И хочу я у той синей воды найти свое последнее пристанище. Да только… не дойти мне туда. Заберешь с собой?

— Заберу, — сказал Андрий.

Взмахнул старик рукой — и все полоняне сразу же в оленей обратились.

Пошел Андрий впереди всех с высоко поднятой головой. А на спине — дед-бандурист. Поторапливает:

— Скорее, сынку, скорее!

Но чтобы бежать без устали, мало быстрых ног. Нужна еще и вода. А воды нет. Дует суховей, свистит в тонких стеблях ковыля, смеется:

— Теперь вы мои, полоняне, мои!

— Неужели погибать, дедушка? — спросил Андрий.

— Мой час пробил, — сказал старик. — Дай на землю сойти.

Опустился Андрий на колени. Сошел старик на землю, посмотрел на заходящее солнце и говорит:

— Видишь вон тот курган? Каменная баба на нем стоит. Так вот, у того кургана под землей вода. Ударишь о землю — и забьет родник. Только надо крепко ударить, сынку, очень крепко. — С этими словами опустился старик на землю и умер.

Уже совсем обессиленные добрались беглецы до кургана. Приложил Андрий ухо к земле, слышит — журчит вода. И давай копытом о землю бить. А земля, что камень, не поддается. Передохнул Андрий и опять колотить принялся. И так всю ночь. Уже зорька занялась, светать стало, а воды все нет и нет.

Взобрался Андрий на курган. Видит — лежат его братья и сестры, не в силах подняться, смотрят на него с тоской и надеждой, а у него кровь из-под копыт сочится. И вспомнил он, как сказал старик: «Только надо крепко ударить, сынку, очень крепко».

И собрал в себе последние силы Андрий, разогнался с того высокого кургана — и грудью об землю. И земля раздалась. И хлынула вода. И стало большое озеро у подножия того кургана. Только Андрий этого уже не видел.

Шли годы, вокруг озера выросли большие деревья. В самую жаркую погоду было тут прохладно, как майским утром на лугу. Олени паслись в степи, а воду пить приходили сюда. И отдыхали тоже тут. Они ведь не знали, что им надо испить воды не озерной, а речной, чтобы опять людьми стать. Андрий им этого сказать не успел…

Наконец показался заповедник. Алексей вначале принял его за облачко. Оно лежало у самого горизонта и по мере приближения все росло, росло, пока не превратилось в огромный зеленый курган.

Это было какое-то чудо. Сухая степь, выжженная, мертвая, упиралась в зеленую стену.

Балашов остановил машину в тени высокого кустарника. Они прошли по узкой аллее к пруду.

Вода в пруду была холодная, словно подземные родники питали его. Но никаких родников там не было. Просто пруд очень глубокий, и огромные развесистые деревья почти целиком закрывали его от солнца.

— Хорошо! — восхищенно прошептал Алексей.

Злой степной ветер не долетал сюда, только шелестел верхушками деревьев, прежде времени желтил листья, сбивал их, и они медленно падали, ложились на воду золотистыми бликами. В степи даже цикады притихли, а тут неумолчный птичий гомон, буйное раздолье зелени, золотистые блики на темно-голубом зеркале.

«И в самом деле — живая вода», — подумал Алексей.

— Вы знаете легенду об олене? — спросил он, выкладывая из полевой сумки на белую салфетку бутерброды.

— Знаю, — сказал Балашов, тоже вынимая из большого портфеля снедь — огурцы, вареные яйца, сало. — В действительности, конечно, было не так. Все было проще, прозаичней. Облюбовал эту степь богач-помещик, пробил артезианский колодец, выкопал пруд, построил усадьбу, вокруг усадьбы посадил деревья, понавез потом всяких диковинных зверей и оленей в том числе. Их здесь много было до войны. Во время оккупации немцы перестреляли всех до единого. Вот она, какая быль, — продолжал он, нарезая хлеб крупными ломтями. — Горше полыни эта правда для народа. А народ хочет, чтобы все красивое чистыми руками делалось и людьми с чистой совестью. Потому и придумал он такую легенду.

Ел Балашов с аппетитом и характерной для крестьянина неторопливостью, с уважением к еде. Он разрезал огурцы на половинки, густо посыпал их солью и, прежде чем отправить в рот, смотрел на них. И к ломтю хлеба тоже присматривался, прежде чем откусить.

Алексей бросал в пруд крошки хлеба и следил, как серебристые рыбки гонялись за ними. Иногда показывалась и крупная рыба. Выставив широкую черную спину с красным плавником, она тоже бросалась к хлебу, но, завидев людей, тут же испуганно уходила вглубь. И все это — прохладная вода, густо-зеленая трава на берегу озера, птичий гомон и сытое довольство природы — никак не вязалось с тем, что видел Алексей за последние дни, кочуя из района в район, — засухой, нуждой, недоеданием.

«Удивительное дело — вода», — думал Корепанов. На прошлой неделе был он в Степном, познакомился там с другом Гервасия Саввича — Глыбой Иваном Гордеевичем. И вот этот Глыба тоже мечтал о воде. Он показал Алексею местное чудо-юдо — усадьбу многодетного колхозника по фамилии Калабуха. Был у этого Калабухи на приусадебном участке сад вишневый — особая вишня какая-то, крупная, мясистая. Прошлой осенью поругался этот Калабуха с фининспектором, выплатил налог, а весной все деревья — под корень. А на их месте кукурузу посадил. И выросла кукуруза как в сказке — почти в три метра высотой. Початки огромные и по нескольку штук на каждом стебле. Иван Гордеевич говорил, что Калабуха со своего участка не меньше ста пятидесяти пудов зерна возьмет, потому что — вода. Усадьба у самой реки расположена. Утром — ни свет ни заря — он всех домочадцев на ноги подымает и давай воду носить. Вот и выросла. Не кукуруза, а лес дремучий. «Каждое утро специально хожу, чтоб полюбоваться, — говорил Глыба. — А в поле у нас вся пожухла».

Алексей рассказал об этом Балашову.

— Видел я это «чудо-юдо», — почему-то нахмурив брови, сказал Балашов. — Несуразица.

Алексей удивился: почему несуразица?

— Если колхознику на приусадебном участке выгоднее вместо вишневого сада кукурузу выращивать, это — несуразица.

— Такую бы несуразицу да в каждый двор, — сказал Алексей. — Было бы чем и семью прокормить, и для коровы хватило бы. Иван Гордеевич говорит, что этого Калабуху надо бы премировать. И, знаете, я тоже думаю, что надо бы…

— Кукуруза на приусадебном участке — дикость, — сказал Балашов. — И корова в каждом дворе — тоже дикость. От бедности все это, Алексей Платонович. Обнищали колхозы. Война все, будь она проклята! Машин почти нет. Тракторов… Разве нам столько тракторов нужно? — Он стряхнул крошки в пруд и стал аккуратно складывать салфетку. — Воду ведрами таскать, поливать кукурузу, — произнес с горечью. — Неужели вы не понимаете, какая это дикость? Было бы у нас машин сколько надо да удобрений бери-не хочу, да чтоб воду на поля… Знаете, что сделал бы тот же Калабуха? Взял бы свою коровенку за налыгач, привел бы к тому же Глыбе и взмолился: «Возьми христа ради, Иван Гордеевич. Избавь от муки мученической». А на приусадебном участке опять сад разбил бы и цветники — розы да гладиолусы. Не для торговли, нет: для собственного удовольствия… Да, вода в наших местах — большое дело. Я вот решил, как только разбогатеем немного, монумент оленя поставить. Представляешь себе, по одну сторону — река, по другую — степь неоглядная. Между ними — курган. А на том кургане олень стоит. Крепкий. С высоко поднятой головой, и рога у него — ветвистые такие. Красивая легенда заслуживает, чтоб ей памятник поставить. Я уже и курган облюбовал.

Он резким движением застегнул портфель и поднялся.

— Ничего, — произнес убежденно. — Все будет — и машины, и удобрения, и вода на полях.

— И Калабуха свою корову на налыгаче к председателю колхоза приведет?

— Думаю, что приведет. Не он, так сын его… — Балашов помолчал, огляделся вокруг и продолжал: — Колхозы станут богатыми, и Калабуха подсчитает, что куда выгоднее молоко в колхозе покупать, чем за коровой ухаживать. Будет это! А пока… Прав, пожалуй, Иван Гордеевич. Пока надо бы премировать Калабуху. — Он до хруста в пальцах сдавил лоб, потом опять поглядел на зеленый ковер и сказал — Хорошо бы вздремнуть часок-другой, да времени нет. Пошли, что ли!

Машина опять неслась по грейдеру, оставляя позади себя длинный шлейф желтой пыли. В лицо дул горячий ветер.

«Как бы все изменилось тут, если бы вода, — думал Корепанов. — Дорога превратилась бы в аллею, рядом — буйная зелень бахчей и садов…»

Грейдер кончился. Балашов свернул налево и выехал на проселочную дорогу. С обеих сторон ее тянулись уходящие до самого горизонта поля хлопка. Чахлые низкорослые стебли. Жесткие листья покрыты серой пылью.

Алексей вспомнил, как Глыба за ужином честил в хвост и гриву эту неблагодарную культуру.

— И какой дурень додумался в наших местах этот хлопок выращивать? В Узбекистане по тридцать пять центнеров с гектара берут. Вот и сеяли бы в Средней Азии. А у нас… Позорище одно. Еле по два центнера собираем, да и то… Какой же это хлопок?..

Алексей покосился на Балашова и спросил:

— Какой смысл в наших местах сеять хлопок?

Балашов глянул в сторону хлопчатника. Желваки под кожей щек у него вздулись тугими узлами.

— Ты думаешь, если я председатель облисполкома, так на все вопросы ответить могу? — спросил и нажал на акселератор.

Машина рванулась вперед. Алексей обеими руками ухватился за ручку. Балашов не сводил глаз с дороги.

Бешеная езда продолжалась несколько минут. Потом «виллис» опять пошел с нормальной скоростью. Алексей оглянулся. Хлопковое поле осталось далеко позади, слилось с выжженной степью.

 

2

Поезд пришел к станции Мирополье рано утром. Солнце уже взошло, большое, красное.

«Опять ветер будет», — подумал Корепанов.

Станционного здания не было. Только теплушка, поставленная на каменный фундамент, бассейн с помпой для воды — вот и все.

Поодаль от насыпи стояла нарядная тачанка.

— Корепанов! Кто тут Корепанов? — кричал крепкий дидуган, размахивая кнутовищем.

— Я Корепанов, — подошел к нему Алексей.

Старик обрадовался.

— Так цэ ж за вами Леонид Карпович меня послали, — сказал он. — Они хотели сами поехать, так не смогли: операция у них.

Тачанка была широкая, на мягких рессорах; лошади сытые, застоявшиеся: как только кучер натянул вожжи и прищелкнул языком, они с места же взяли крупной рысью.

Старик держался с достоинством. Встречные пешеходы почтительно здоровались с ним.

Алексея разморило. Так хотелось спать, что если бы не опасность вылететь на каком-нибудь повороте, он бы с удовольствием закрыл глаза и расслабил мышцы.

Больница стояла на холме, на окраине большого села. Строения утопали в зелени. «Что барская усадьба», — подумал Корепанов.

У ворот Алексея встретила сестра в белом накрахмаленном халате. Она сказала, что Леонид Карпович просил пройти к нему в операционную.

Алексей последовал за ней. Девушка повела его в душевую.

— Здесь можно помыться, — сказала она, — если хотите, под душем, а нет, так вот умывальник, сейчас принесу полотенце.

Алексею даже неловко стало от такой предупредительности. Но он с удовольствием умылся, глянул на сапоги и потянулся за своей сумкой. Но сестра и тут его предупредила.

— Вот щетки и крем.

Стоя у двери, она внимательно следила, как Алексей чистит сапоги, потом убрала щетки и сказала:

— Я провожу вас, — и, не дожидаясь ответа, пошла вперед.

Не успел он переступить порог предоперационной, как санитарка мгновенно шмыгнула в соседнюю комнату, и оттуда раздался мужской голос.

— Заходите сюда, Алексей Платонович.

Сестра сняла халат, висевший у двери на вешалке, — несомненно заранее приготовленный, — и подала его Алексею. Потом так же проворно поднесла шапочку и маску.

«Вот это персонал. Вот это выправка», — не переставал удивляться Корепанов, глядя на подтянутых сестер и санитарок.

Операционная была большая, светлая. Огромное окно — во весь проем стены — чуть затемнено зеленью деревьев.

— Рассчитывал до вашего приезда закончить. Так будто назло, две срочных, — сказал, не отрываясь от работы, Бритван. Он стоял чуть расставив ноги, высокий, крепкий. Из-под расстегнутого халата виднелась широкая, бронзовая от загара, спина.

Шла операция на желчном пузыре. Алексей сразу оценил мастерство, с каким оперировал Бритван. Он работал спокойно, уверенно, так, словно делает это, по меньшей мере, в тысячный раз. Может быть, эта легкость была и нарочитой, но все равно — так обращаться с инструментом и тканями мог только настоящий хирург.

Рану зашивала ассистентка. Зашивала тоже мастерски. Шов получился ровным, почти косметическим.

— Как фамилия врача, который вам ассистировал? — спросил Корепанов, когда они вышли из операционной.

— А что, понравилось? — спросил Бритван.

— Понравилось, — признался Корепанов.

— Хирургов у нас нет, — снимая халат, сказал Бритван. — Я — один. Помогают мне сестры. Причем, по очереди. Терпеть не могу незаменимых.

Он помыл руки. Вытер их. Полотенце бросил стоявшей начеку санитарке, надел белую шелковую рубаху, накинул пиджак и пошел к двери, приглашая Корепанова:

— Пройдемте в кабинет.

Коридор был длинный, широкий, залитый светом. Сестры и санитарки, попадавшиеся навстречу, быстро сторонились, уступая дорогу. Одной из них, невысокой, худенькой, Бритван бросил на ходу:

— Приготовь нам, Наденька.

И многозначительно вскинул два пальца.

Через несколько минут девушка вошла в кабинет с подносом, на котором лежало четыре бутерброда — два с ветчиной и два с голландским сыром.

— Спасибо, Наденька, — поблагодарил Бритван.

Когда девушка вышла, он открыл шкаф, извлек оттуда бутылку коньяка, поставил на стол.

— Подкрепимся чуть-чуть, потом я покажу вам больницу, — сказал он, наливая в рюмки.

Алексей выпил, взял бутерброд с ветчиной и, рассматривая розоватые ломтики ароматного мяса, не удержался от замечания:

— А вы здесь неплохо живете! Коньяк, ветчина.

— Я ведь старожил, — без малейшего намека на рисовку сказал Бритван.

Больница Корепанову понравилась. Это была старая земская больница, добротно сделанная и хорошо сохранившаяся. Все было здесь прочно и красиво: кровати с никелированными спинками, белье подсинено и накрахмалено, тумбочки выкрашены белой корабельной краской.

Хирургическое отделение было оснащено с особой заботливостью. Здесь и кровати лучше, и мебели больше, и дорожки выглядели совсем новыми, диваны затянуты в белые чехлы.

— Чувствуется привилегированное отделение, — сказал Корепанов.

— Своя рубашка ближе к телу, — усмехнулся Бритван.

Он иногда останавливался у койки, рассказывал об особенностях того или иного случая. Он умел коротко, в нескольких словах, рассказать о больном самое главное. И это тоже понравилось Корепанову.

В одной из палат Алексей увидел Марфу Полоненкову. «Ага, вот и она», — подумал он, словно заранее надеялся встретить ее здесь.

Полоненкова была смущена. Алексей поздоровался.

— Знакомая? — спросил Бритван.

— Сбежала от нас. Перед самой операцией выписалась.

Женщина стала что-то бормотать в свое оправдание.

— Да полноте, Марфа Игнатьевна, — сказал Корепанов. — Очень хорошо, что вы все же решились на операцию. Ведь у вас такая болезнь, что без операции — беда. — А про себя думал: «Ведь вот же как получается, люди из областного центра сюда едут, за тридевять земель».

Разъяснения Бритвана он слушал уже не так внимательно и оживился только, когда подошли к постели еще молодого человека с бледным — нехорошей восковой бледностью — лицом и впалыми щеками.

— Леонов. Двадцать семь лет. Абсцесс легкого, — коротко сказал Бритван и отошел к другой постели.

На ней лежал человек лет двадцати восьми, не больше. Карие очень живые глаза его с голубыми белками блестели тем нездоровым блеском, который характерен для больных туберкулезом.

— Сенечкин. Знатный тракторист. Туберкулез правой почки, — сказал Бритван. — Вот посмотрите, как увеличена.

Он присел на край постели, внимательно ощупал больного, потом уступил место Корепанову. Алексей тоже ощупал. Почка, действительно, была увеличена и болезненна.

— Вот анализы. — Бритван быстро перелистал толстую историю болезни.

Алексей глянул на анализы. Туберкулез.

— Будем оперировать, — сказал Бритван. — Вот еще понаблюдаем немного и будем оперировать.

Уже в коридоре, когда они вышли из палаты, Алексей спросил:

— А что думаете делать с Леоновым?

— А что с ним делать? Лечим как можем. Даже абсцесс вскрыли. А что проку?

— Надо на радикальную идти. Убирать абсцесс вместе с долей легкого.

— Это куда же отправлять прикажете? — насмешливо глядя на Корепанова, спросил Бритван. — В Ленинград или в Москву? Там, говорят, оперируют.

— Не только там. И в других городах оперируют.

— Знаю, что оперируют, да только… Туда едут, а обратно не возвращаются.

— Возвращаются все же, — сказал Корепанов. — Переведите его к нам.

— Вы оперируете на легких? — удивленно спросил Бритван.

Алексей сказал, что его очень интересует легочная хирургия, что в последний год на фронте в его отделении были специальные палаты для легочных больных. Но с тех пор, как у него открылось хирургическое отделение, он сделал всего девять операций. Это, конечно, совсем немного.

— А сколько в живых осталось?

— Умерло четыре.

— Вот видите, — сказал Бритван, как будто обрадовался.

— Если б не оперировать, все умерли бы.

— Возможно, — сдержанно произнес Бритван и вздохнул с нарочитой грустью. — В конце концов все люди смертны. Весь вопрос в том — раньше или позже.

— Это не новая философия, — сказал Корепанов. — А Леонова все же переведите к нам, если только он согласится на операцию.

— Согласится. Жить ведь ему все равно недолго осталось…

Алексея передернуло, но он виду не показал, как покоробили его слова Бритвана о безнадежности Леонова.

Они остановились около широкой двери со стеклянной табличкой.

— А вот это наш физиотерапевтический кабинет, — с гордостью сказал Бритван и открыл дверь.

Они вошли в большую, светлую — на шесть окон — комнату, уставленную аппаратурой. В центре, на дощатом помосте, как трон, возвышалась четырехкамерная гальваническая ванна. Алексей сразу же заметил, что этой ванной не пользовались. И вообще, здесь было много аппаратов, которыми не пользовались. Может быть, поэтому они производили впечатление выставочных экспонатов.

Сестра охотно показала Корепанову свое «хозяйство». Бритван стоял в стороне, любуясь эффектом.

— Что, нравится? — спросил он.

— И где вы столько добра достали? — искренне удивился Алексей.

— Во время войны, — сказал Бритван, — люди теряются и теряют много ценных вещей. Нужно уметь подбирать их. Этот физиотерапевтический кабинет оставил мне один немецкий интендант, который не растерялся даже во время отступления.

— И как вас только не раскулачили?

— Думаете, не пробовали? Пробовали. Вот совсем недавно Малюгин пристал, как с ножом к горлу: «Нам физиолечебницу оборудовать нужно, так, может быть, поделитесь?»

— Ну, а вы что?

— Я только бровью повел, и председатель райисполкома вместе с заведующим райздравотделом тут как тут, ненароком будто. Я им говорю: так, мол, и так, физиотерапевтический кабинет переполовинить хотят. «А ключа им не нужно? — спрашивает наш председатель исполкома. — От квартиры, где деньги лежат». Так шуткой и отделались. Нет, у меня отобрать нелегко: я крепкий хозяин.

— Да, хороший кабинет, — сказал Корепанов, — позавидовать можно.

— Это еще что. Вот я вам сейчас рентгеновский покажу, ахнете. — Он остановился около двери, над которой горел фонарь с надписью «Не входить». — Кстати, здесь работает моя жена. Она говорит, что хорошо знает вас, что училась вместе с вами.

— Кто такая? — спросил Корепанов.

— Ася Викторовна, девичья фамилия ее — Воронцова.

— Ася? Не может быть, — произнес он шепотом, сам понимая всю нелепость этого «не может быть».

Она очень изменилась за эти годы. Но это была все та же Аська Воронцова. С огромными глазищами, стройная и очень живая. Она обрадовалась и… смутилась. И, чтобы скрыть это смущение, говорила без умолку. Дескать, давно хотела позвонить, потом решила, что лучше, если встретиться неожиданно. Вместе с Леней собирались в город, как вдруг — телеграмма.

— Ты знаешь, Леня, — обернулась она к Бритвану, — я одно время была влюблена в него. Ну, совсем голову потеряла. Честное слово!.. И он тоже был ко мне неравнодушен. Только чуточку, самую малую чуточку, — рассмеялась она, показывая кончик мизинца. — Просто не верится: Алексей Корепанов у нас в гостях. Ты не мучай его своей больницей, — обратилась к Бритвану. — Я иду накрывать на стол. — Она повернулась опять к Алексею и сказала — Он может целый день по больнице человека таскать, хвастаться. Ужасный хвастун.

 

3

Бритван занимал большую квартиру. В столовой Ася и Наденька хлопотали у накрытого стола.

— А мы вас уже совсем заждались, — сказала Ася. — Мойте руки.

Держалась она непринужденно, и непринужденность эта Алексея и удивляла и как-то радовала.

— Рабочий день кончился, можно разрешить себе спиртного и побольше, — сказал Бритван, наливая водку в бокалы. — Асенька, я и тебе немного налью, ради такой встречи. Налить?

— Наливай! — бесшабашно махнула рукой Ася.

Бритван налил ей чуть больше половины.

— Ну, ваше здоровье, Алексей Платонович, — поднял свой бокал Бритван.

— Постой, — остановила его Ася. — Я хочу, чтобы вы с Алексеем были на ты. Я хочу, чтобы вы были друзьями. Ты не возражаешь, Алеша?

Алексей улыбнулся — пожалуйста!

— Мне тоже так больше нравится, — сказал Бритван.

— Тогда повтори тост.

Бритван высоко поднял свой бокал, налитый до краев, и произнес:

— Твое здоровье, Алексей Платонович!

Он пил медленно, с наслаждением, потом пошевелил в воздухе пальцами, выбирая чем закусить. Наконец подцепил вилкой белый грибок.

— Люблю водку грибами закусывать.

Лицо у него было гладкое, мужественное, с тонкими черными бровями и крутым лбом с едва заметными пролысинами. Черные блестящие волосы зачесаны назад. Когда он поворачивал голову, на шее отчетливо вырисовывались крепкие мышцы. «Аська в минуты признания, наверно, говорит ему, что у него античная шея, — подумал Корепанов. — Она всегда любила красивые слова».

Бритван быстро пьянел. Лицо его раскраснелось. Движения рук стали размашистыми, язык временами заплетался.

— Ты разреши мне, Алексей Платонович, пиджак сбросить: чертовски жарко. Не находишь? В этом году, в сущности, не было весны. Во всяком случае, я ее не заметил. После зимы — сразу лето. В этом есть какая-то ненормальность… Послушай, почему ты ничего не ешь? Может быть, горячего хочешь? Асенька, скажи, чтобы подали жаркое.

— Да ты совсем пьян, — сказал Алексей.

У него тоже шумело в голове, хоть он ни разу не выпил до дна, а только отхлебывал понемногу.

Принесли жаркое. Бритван снова налил себе полный бокал водки.

— А может, хватит, Леонид Карпович? — осторожно спросила Ася.

Бритван отмахнулся от нее.

— Оставь, Асенька. Настоящий хирург должен уметь пить. Ты согласен, Алексей Платонович? Какой это хирург, если он не может пить.

Он выпил, со стуком поставил бокал.

— Ты не обращай на меня внимания, Алексей Платонович. Ты ешь. Хорош поросенок?.. Молочный! Специально к твоему приезду приказал заколоть. Гость дороже всего. Правильно я говорю?

— Перестань пить, — уже настойчивее сказала Ася.

— Хорошо, я не буду больше. Я, кажется, уже и в самом деле набрался… Я ведь ради гостя, Асенька. Ради него, Алексея Корепанова. Кор-р-репанова… Люблю фамилии, которые с рыком! Кор-р-репанов! Бр-р-ритван! У сильных людей фамилия должна быть с рыком… Давай еще по рюмке выпьем, Алексей Платонович, и пойдем ко мне. Я тебе свою библиотеку покажу. Я тебе еще не показывал свою библиотеку? Обязательно покажу… Твое здоровье, Алексей Платонович. — Он выпил, поднялся из-за стола, взял начатую бутылку коньяка, две рюмки и пригласил Алексея: — Пойдем! А ты, Асенька, распорядись, чтобы нам фрукты подали. Знаешь, Алексей Платонович, вишен в этом году уродилось — пропасть. Ну, просто все ветки обсыпаны. Так прикажи, Асенька, чтобы нам в кабинет вишен подали, только холодных, с ледника. И пускай никто не заходит… Пойдем, Алексей Платонович!

Библиотека поразила Алексея.

— Случайно приобрел, — сказал Бритван, размашистым жестом показывая на стеллажи с книгами. — В соседнем селе старичок-доктор жил. На весь район славился. Ушел на фронт добровольно, как только война началась, и сложил голову в Одессе, еще в июле сорок первого… Так вот, жена и две дочери его во время оккупации с голоду умирали, и я у них эту библиотеку купил. Я им за нее знаешь сколько дал? По тому времени можно было дом с усадьбой купить.

— Ну, дом тогда не очень дорого стоил, — сказал Корепанов.

— Тогда ничего дорого не стоило. Даже человеческая жизнь, — философски заметил Бритван и налил себе рюмку.

— Брось пить! — сказал Корепанов. — Даже мужчина противен, когда он пьян.

— Ты думаешь, я пьян? Ничуть. Я просто немного выпивши.

— Выпивши, — с укором глянул на него Алексей. — А что если сейчас больного привезут?

— Думаешь, не справлюсь? Еще как справлюсь. Мои девчонки знают, что делать в таких случаях. Десять капель нашатырного спирта на четверть стакана воды. Это внутрь. Потом холодный душ — и Леонид Карпович, как свежий апельсин. Вот ты на меня орешь. Не возражай: орешь «брось пить», кричишь. А ты меня спроси, чего я пью?

— Нечего спрашивать. В таких случаях у всех почти один и тот же ответ: с горя или с тоски.

— Нет, у меня причина особая, я от обиды пью… Да брось ты эти книги, потом посмотришь. Ты садись. И не улыбайся так. Думаешь, человек с пьяных глаз околесицу несет? Нет, я не пьян. Я только выпивши. О, я могу разве так нахлестаться!.. Но сейчас я только выпивши… Ты все улыбаешься? Ну, улыбайся, черт с тобой. Я ведь знаю, что ты обо мне думаешь. Ты думаешь: вот человек с жиру бесится. Ему только птичьего молока не хватает, а он из себя обиженного корчит. Ведь так думаешь, а?

— И в самом деле, — спросил Корепанов, — чего тебе не хватает?

— Ну, конечно, я так и знал. — Бритван снова налил себе рюмку и принялся отхлебывать маленькими глотками. Корепанов решил, что не станет обращать внимания: пускай пьет. — Я тебя, Алексей Платонович, за птицу крупного полета принял, — продолжал Бритван, — потому и разоткровенничался с тобой, а ты — как все. — Он опять отхлебнул из рюмки и посмотрел на Корепанова уже злыми глазами. — Да, у меня есть все. Больница у меня образцовая. Мало того, самая лучшая в области. Я ее создал и сберег. Да, сберег. Немцы хотели сжечь, два раза приезжали. Один раз я отговорил. А в другой — откупился, дал золотой портсигар и браслетку, тоже золотую, с камешками. — Он махнул рукой. — Мне, правда, эти безделушки тоже не бог весть во что обошлись… Но все равно больницу сохранил, оборудовал. Все у меня есть: электростанция — своя, водокачка — своя. Она знаешь во сколько обошлась мне? Да что там водокачка. Ты видел, какой рентгеновский кабинет я для Аськи оборудовал? У тебя в больнице какой аппарат стоит? «Буревестник»? Ихтиозавр. А у меня — «Матери», высший класс. Рентгенинститут позавидует. Думаешь мне его медснаб дал? Как бы не так! За свои кровные приобрел.

Алексей заметил, что рентгеновские аппараты в сельмагах не продаются.

— Такие вещи у нас нигде не продаются… Пришел человек, не то военный, не то гражданский, по одежде не разберешь. Могу вам, говорит, предложить новенький рентгеновский аппарат, иномарка, трофейный. В полном комплекте и электродвижок в придачу.

— Деньги тоже свои, кровные? — не удержался от язвительного замечания Корепанов.

— Деньги? — переспросил Бритван. — А ты знаешь, какая у меня практика? — Он потянулся к стеллажу с книгами. — Вот операционный журнал. Можешь познакомиться, если хочешь. Только на желудке больше двухсот операций сделал. Народ ко мне за сотни километров тянется… А ты спрашиваешь, откуда деньги…

— Поборами с больных занимаешься?

— И до чего же любят у нас бранными словами швыряться, — поморщился, как от зубной боли, Бритван. — Ну что такое побор? Взятка? Вымогательство? Кто же себе такое позволит? Да пойми ты: денег за лечение ни от кого не требую. Сами ко мне идут. Да только разве в деньгах дело?

— А в чем же? — спросил Корепанов.

— Ты же сам знаешь, что не в деньгах, — уже со злостью сказал Бритван.

Он встал и принялся ходить по комнате. Затем подошел к окну, открыл форточку. Жарко, черт подери! Возвратился к столу и несколько минут следил за тем, как Алексей просматривает операционный журнал. Потом спросил:

— Ну, как диапазон, Алексей Платонович?

— Диапазон широкий, — сказал Корепанов. — Диапазон — хирургическая клиника позавидует.

— Ко мне со всей округи идут, — продолжал бахвалиться Бритван. — И никому от меня отказу нет. Вот в соседнем районе… прислали хирурга. А что проку? — И он пренебрежительно махнул рукой.

— Андриенко — неплохой хирург, — сказал Корепанов. — Всю войну на фронте провел.

Бритван будто этого только и ждал.

— В том то и дело, что на фронте. В Нижнеалексеевском тоже фронтовик сидит. Но разве это хирурги? Костоправы. С переломом они справятся, рану зашить умеют, а если что серьезно — к Леониду Карповичу сейчас. Всё ко мне.

— Так с чего же ты пьешь, не могу понять, с какого горя?

Бритван долил рюмку Корепанова и наполнил свою.

— Ты в самом деле интересуешься, почему я пью?

— Спрашиваю ведь.

— Так вот я тебе скажу. Тесно мне здесь. Понимаешь, тесно! Ты знаешь, я на твое место метил — главным врачом областной.

— Это я знаю.

— И получил бы.

— Что же помешало?

— Биография помешала. Все у меня есть. А вот биографии нету. Я бы и в институте мог устроиться. Гляди, через несколько лет и кафедру получил бы. Так нет же. Куда ни ткнись — первый вопрос: «А что вы делали во время войны?» У тебя, небось, ордена да медали, а у меня что? Электродвижок и рентгеновский аппарат «Матери».

— Напрасно ты это, — сказал Корепанов, — я думаю, не по доброй воле ты во время оккупации здесь остался.

— Ну, конечно же, не по доброй воле! — обрадовался Бритван. — А после освобождения, в сорок четвертом, думаешь, я на фронт не просился? Еще как просился! Так мне сказали: «Не суйся. И без тебя обойдемся!»

— Ну, так тебе, пожалуй, не говорили, — сказал Корепанов.

— Конечно, так не говорили. Объяснили: и тут люди живые, и тут врачи нужны, — вот и оставили в тылу.

— Правильно, — сказал Корепанов. — Кто-то и в тылу должен работать.

— Да пойми ты, чудак, биография по тем временам не в тылу, а на фронте делалась.

— Глупости! — сердито бросил Корепанов.

Бритван помолчал немного, задумчиво вертя папиросу между пальцами. Потом сказал с неподдельной горечью:

— Может быть, ты и прав. Может, я и в самом деле глупости говорю. Потому что вообще-то ко мне хорошо относятся. И здесь, и в обкоме, и в облисполкоме даже в партию рекомендуют… Знаешь, кто рекомендует? Секретарь нашего райкома Загоруйко — старый коммунист, подпольщик, и директор нашей школы Рыбаков… Олесь Петрович тоже, между прочим, рекомендует. — Он посмотрел на Корепанова и вдруг спросил: — А ты дал бы мне свою рекомендацию? Есть у тебя такое желание?

— Чтоб в партию рекомендовать, мало одного желания. Надо еще и права иметь.

— Какие права? — настороженно прищурился Бритван.

— Ну, хотя бы совместно поработать определенное время.

— Увиливаешь? Но я все равно от тебя не отстану. Предположим, все права у тебя есть. Дал бы ты мне рекомендацию или не дал?

— Но я же тебя совсем не знаю, — рассмеялся Корепанов.

— Неправда, знаешь! — стукнул кулаком по столу Бритван. — Что у меня самая лучшая больница — знаешь! И что я хороший хирург — знаешь! И что я хозяин хороший — тоже знаешь!..

— Да разве это главное? — продолжая улыбаться, спросил Корепанов.

— А что главное?

— Человеком быть. В партию не хозяйственника, не хирурга принимают, а человека.

Бритван несколько секунд молча смотрел на Корепанова.

— Значит, по-твоему, я плохой человек? — спросил он, обиженно скривив губы.

— Ты просто пьян.

Бритван энергично потер виски.

— Да, я действительно пьян, — сказал он. — Ты не станешь возражать, если я прилягу тут, на диване? Ну, конечно же, не станешь. Смешно возражать пьяному… А Леонова я тебе пришлю. Обязательно пришлю. Ты не раздумал забирать его?

— Нет, не раздумал, — сказал Корепанов.

— Ну вот и хорошо, — поднялся Бритван, — и Сенечкина я тебе тоже пришлю. Ну его к черту, этого Сенечкина!..

— А Сенечкина почему же? Ведь у тебя на почках вон сколько операций. И все с блестящим эффектом. Почему же Сенечкина ко мне?

— Не лежит у меня душа к нему, — ответил Бритван. — Черт его знает, почему не лежит! Может быть, потому, что он знатный человек — лучший тракторист в области. И сам знатный, и родня знатная: один брат в генералах ходит, другой в академии наук заседает… Ну их к черту, этих знатных!.. Случится что, не оберешься неприятностей. «Почему на себя много взял? Почему в область не направил?» Областная больница — это сила!

— А из этой областной, которая «сила», к тебе оперироваться едут, — вспомнил Марфу Полоненкову Алексей.

— Это дело случайное, — махнул рукой Бритван. — Это авторитет работает… Ты на меня не обижаешься?.. Нет, правда, ты на меня не обижаешься?.. Тогда я прилягу. Чертовски болит голова.

Он лег на диван, подложил кулак под голову и сразу же уснул.

Алексей вышел, чтобы позвать Асю.

— Пускай спит, — сказала она. — На него иногда находит. Жаловался на свою судьбу?

— Жаловался, — сказал Корепанов.

— Ну вот видишь! Я же тебе говорю, что на него иногда находит. А вообще-то он славный. Пускай спит.

Она расстегнула Бритвану воротник, подложила под голову подушку.

— Душно тут, — обернулась к Алексею. — Пойдем на веранду… если хочешь.

— Хочу, — сказал Корепанов.

 

4

Было уже поздно. Ася стояла, прислонившись к столбу веранды, и смотрела прямо перед собой. В темноте глаза ее казались еще больше, глубже, и звезды отражались в них.

— Зимой и осенью здесь очень тоскливо, — сказала она, — зато летом… Не правда ли, волшебная ночь?

Ночь действительно была хороша — вся наполненная мягким теплом, запахами дозревающих хлебов, чебреца и еще чего-то, очень свежего, долетающего с реки, — а самое главное — насквозь пропитана звуками: то очень громкими, то едва уловимыми, как шорох. Яростно перекликались между собой сверчки. Внезапно пробудившись, завели концерт лягушки и тут же притихли, будто передумали. Где-то совсем близко сначала фыркнула, потом глубоко вздохнула лошадь. Опять завели концерт лягушки и опять замолкли.

— Там тоже лягушки орали, помнишь? — шепотом спросила Ася.

— Помню, — так же тихо отозвался Корепанов.

— Сколько же это лет прошло? Семь или восемь?

— Восемь.

— Боже мой! Восемь лет! А будто вчера… Они — так же орали.

— Кто они?

— Лягушки. Они просто с ума сходили.

Она замолчала. И молчала долго.

«Интересно, смогла бы она ради подруги пойти на муку, на смерть, как та, в черном свитере? — думал Корепанов. — Нет, не смогла бы… Неужели я любил ее? Да, любил. И очень. Согласись она тогда, и я бы с ней на край света поехал, бросил бы институт, черт знает чего натворил бы. А сейчас вот стою рядом и думаю о другой, которую совсем не знаю, которую, быть может, никогда больше не увижу».

— Ты не жалеешь?

— О чем?

— О том, что было.

— Нет, конечно. Мне только кажется, что там со мной была другая.

— Я очень изменилась? — с тревогой спросила Ася.

— Нет, стала еще интересней, но какой-то совсем чужой. И потом, в глазах у тебя появилась грусть. Раньше этого не было.

— Я много пережила.

Она посмотрела на Алексея так, словно ожидала вопроса. Но Алексей молчал. Тогда она спросила:

— Тебе интересно?

— Интересно. Но если для тебя эти воспоминания тягостны…

— Пойдем к реке, — предложила она.

— Пойдем.

Она шла рядом, глядя вперед, и, нервно теребя тонкий шарфик, рассказывала. В голосе ее все время звучала грусть, словно она жаловалась на свою судьбу. Корепанову даже казалось, что она в чем-то обвиняет его. Будто бы это он виноват в том, что с ней произошло за все эти годы… Помнит ли Алексей ту записку, которую она написала ему, когда ушла? Она тогда просила его не приходить на вокзал. Но она все время ждала, до последней минуты. Если бы Алексей появился на перроне, она бы все бросила и пошла с ним уже насовсем, на всю жизнь. Но Алексей не пришел. Она ждала его и потом, уже в Одессе. Все надеялась, что приедет, во время каникул хотя бы. Потом началась война. Муж был зачислен в госпиталь. Последнее письмо она получила от него из Житомира. А спустя несколько часов пришла телеграмма от товарищей, которые сообщали, что он убит во время бомбежки.

— Если бы я его любила, мне было бы легче. Но я не любила его… А он был хорошим. Очень хорошим.

Она еще долго рассказывала о мытарствах во время эвакуации, о том, как похоронила мать на обочине дороги под Николаевом, как пришлось метаться из одного села в другое, спасаясь то от немцев, то от бомбежек, то от степных пожаров.

Да, ей пришлось очень много перенести. Ее подобрали где-то на дороге наши отступающие части и оставили вместе с другими ранеными здесь, в этой больнице.

— У меня оказалось рожистое воспаление голени. Началось заражение крови. И я погибла бы, если бы не Леонид Карпович. Это он спас меня.

Алексею показалось, что только сейчас, впервые за весь вечер, голос ее прозвучал искренне.

Они дошли до реки. Остро запахло осокой. Сквозь просеку в камышах виднелась широкая черная полоса воды, гладкая, неподвижная, и на ней — лунная дорожка. Она дрожала, и казалось, будто по черному бархату струится расплавленное серебро, убегая вдаль, к противоположному берегу, и теряется там у белого плеса.

— Ну, какая же я, право! — сказала Ася. — Не спросила даже, как он тебе, понравился? Он тебе нравится?

— Он хороший хирург, — сказал Алексей. — Да, да, он очень хороший хирург! Прекрасный.

Они возвратились. Алексей закурил. Ася стала на прежнее место у столба и запрокинула руки за шею. И опять звезды отражались в ее глазах.

— О себе ты так ничего и не рассказал.

— А что рассказывать? У меня ведь ничего особенного не произошло. После института работал. Потом — война. Сейчас вот опять работаю.

— Не женился?

— Она погибла на фронте.

Ася долго смотрела на него, словно раздумывая, спросить или не спросить, наконец решилась:

— Ты ее очень любил?

— Очень.

— Сильнее, чем меня?

— Это было совсем другое.

— Какое другое?

— Настоящее.

Ася опять долго молчала.

— Мне кажется, я очень виновата перед тобой, — сказала она, и голос ее опять прозвучал искренне.

— Не надо об этом…

Он поднес к глазам часы, стараясь рассмотреть стрелки.

— Я тебе постелю в столовой. А хочешь, можно тут, на веранде. Я принесу раскладушку, ладно?

— Люблю спать на свежем воздухе, — сказал Алексей.

Ася постелила ему. Он стоял, облокотившись на перила веранды, и курил.

— Спокойной ночи, Алеша, — сказала она.

— Спокойной ночи.

На следующий день, провожая Алексея, уже на станции Бритван сказал:

— Ты забудь, чего я там вчера наговорил. Болтал чепуху спьяна… Понравилась тебе больница?

Корепанов ответил не сразу.

— Больница-то понравилась…

— А что же не понравилось? — насторожился Бритван.

— То, что ты эту хорошую больницу в свою собственность превратил. И твоя монополия не нравится. Ты думаешь, тебя твоя сноровка держит? Мастерство? Нет! Послевоенные трудности тебя держат, отсутствие хороших специалистов поблизости. Но ты сам понимаешь: трудности — дело временное. А специалисты скоро будут. И хорошие будут, не какие-нибудь костоправы.

— За Андриенко обиделся? — спросил Бритван.

— Андриенко что? Он всю войну в медсанбате работал. Куда же ему с тобой тягаться?.. А мы вот его в институт усовершенствования пошлем. Тогда к тебе из его района пожалуй меньше ездить будут.

Подошел поезд. Алексей протянул руку на прощание.

— До свидания, Леонид Карпович, — сказал он. — Асю поблагодарить не забудь. И скажи, что это я не велел будить, чтобы проститься. И еще скажи, пусть не обижается за то, что придется на «ихтиозавре» поработать.

— На каком «ихтиозавре»?

— На моем «Буревестнике». Я ведь у тебя «Матери» заберу, Леонид Карпович, ему в областной больнице место. И физиотерапевтический тоже переполовиню.

Бритван посмотрел на Алексея как-то с удивлением, будто присматриваясь: не шутит ли? Потом криво усмехнулся и спросил не то с насмешкой, не то вызывающе:

— Как это говорится, был бы хлеб, а зубы сыщутся? Так, что ли?

— А что ж, верно, — согласился Корепанов. — Нужда научит калачи есть… Ну, прощай! А Леонова этого и Сенечкина обязательно пришли. И не затягивай с отправкой.

Он крепко тряхнул руку Бритвана и вскочил на подножку уже тронувшегося поезда.

Алексей положил свои вещи на полку в купе и вышел в коридор к открытому окну. Поезд отошел уже далеко, а Бритван все еще стоял на перроне, широко расставив ноги, и смотрел ему вслед. Алексей помахал. Бритван тоже вскинул руку.

Железнодорожное полотно стало сворачивать влево. Перрон закрыло густой рощей. Потом, когда он снова показался, там уже никого не было, только по дороге в Мирополье пылила тачанка.

Алексей долго стоял у окна и глядел на широкую степь, на редкие курганы, появляющиеся то там, то здесь. Мелькали телеграфные столбы. Солнце подымалось все выше и выше. Стало припекать. У самого горизонта показалось озеро, обрамленное деревьями.

— Марево, — произнес кто-то за спиной.

Отчетливое до реальности видение вдруг подернулось дымкой и медленно растаяло.

Да, марево. В эту пору миражи часто появляются в степи. Когда-то Алексей рассказывал о них Ане. Обещал: «Вот поездим после войны по нашей степи летом — насмотришься». Тоскливо заныло сердце. Он закурил. Затянулся глубоко — раз, другой, третий, но горечь воспоминаний не стала меньше.

«Пора бы мне привыкнуть, что ее нет, — подумал он. — А я все не могу».

 

5

Далеко от Корепанова, в Германии, в больнице лагеря перемещенных лиц, Аня так же стояла у окна и задумчиво смотрела перед собой. Операционная — на втором этаже. Отсюда весь лагерь перемещенных лиц как на ладони: широкий двор, высокие тополя вдоль каменной ограды, спортивная площадка слева и длинный ряд бараков напротив.

Утром шел дождь. На земле и на дорожках, окаймленных коротко подстриженными туями, блестели лужицы. Тополя — словно умытые.

Лужицы и зелень радовали глаз, а вид бараков угнетал.

Там, в этих бараках, набитых до отказа двухэтажными нарами, шла своя жизнь — тяжелая, наполненная постоянными ссорами, нищетой, детским визгом и слухами. Особенно слухами. Мужчины приносили их из кабачков, женщины — с базарных площадей, старики извлекали из газет, роясь меж строк, выискивая там то, чего не было и не могло быть написано. Они комментировали все: статьи, заметки, даже рекламные объявления торговых фирм. Мелкий, ничего не значащий факт они раздували до размеров сказочного джина и потом сами же пугались его.

Аня часто посещала эти бараки, чтобы оказать помощь больным, и с ужасом думала, что не смогла бы вынести этой жизни — тесноты и постоянной неизвестности. И Алешка тоже не вынес бы: заболел бы и умер, как умирают десятки и десятки ребятишек в этой шумной тесноте…

Ани эта жизнь почти не касалась. По сравнению с другими ей было хорошо. Ей откровенно завидовали. Жена оберартца. Жена господина Янсена, при встрече с которым даже комендант лагеря Грюнбах, строгий и неприветливый, вежливо улыбался и вскидывал руку к козырьку. И к Ане этот Грюнбах тоже относился подобострастно. «Добрый день, фрау Янсен!», «Как поживаете, фрау Янсен?», «Не нужно ли чего, фрау Янсен?»

Фрау Янсен. Аня задумчиво протирала руки спиртом. Сейчас принесут больного, и начнется операция. Матиас там, в предоперационной, моет руки. Милый Матиас! Они так легко могли разминуться. Но вот не разминулись. Что это? Судьба? Случайность? И как это вышло, что он стал так дорог и близок ей? И когда это началось? Давно. Очень давно. Еще в лагере для военнопленных, около Дрездена. Ей было трудно тогда. Она смирилась со всем — с тем, что потеряла мужа, что попала в плен. С голодом… С одним она не хотела смириться — с угрозой потерять ребенка. Одна мысль сверлила мозг: сохранить сына. Во что бы то ни стало сохранить. Она каждый день с тревогой осматривала его — не заболел ли. Она больше всего боялась, чтобы он не заболел. Потому что больных детей здесь не лечили. Потом появился новый страх: что будет, когда война докатится сюда? Говорили, что бараки в последнюю минуту взорвут.

Тревога нарастала с каждым днем. Участились побеги. С одной из групп военнопленных бежала и Женя Бахмачева. Но Аня и думать не могла о побеге. Ей и одной далеко не уйти, а с ребенком… Она решила посоветоваться с доктором Янсеном, который относился к ней с особым вниманием. С ним стоило посоветоваться: он пользовался расположением администрации, и к нему благоволил консультант лагеря профессор Гридлих. Впрочем, последнее обстоятельство настораживало. О профессоре Гридлихе в лагере шла дурная слава. Говорили, что он занимается какими-то экспериментами над людьми в бараке номер два.

Город уже бомбили каждую ночь. В лагере стало неспокойно.

— Что будет с нами? — спросила Аня Янсена во время перевязки.

Он ответил не сразу.

— Профессор Гридлих предложил мне работу в своей клинике, в Гамбурге. Он говорит, что его голова плюс мои руки… Я согласился. Мне никак нельзя оставаться здесь.

— Вы знаете, кто такой Гридлих? — спросила Аня.

— Мне никак нельзя оставаться здесь, — упрямо повторил он.

— Вы полагаете, что вообще здесь кто-нибудь останется?

— Не знаю, — ответил он. — Сейчас они как будто присмирели. Я понимаю, это от страха. Но что они еще могут натворить со страху, я не знаю.

— Помогите мне выбраться отсюда, — попросила Аня.

Он продолжал перевязывать ее, как всегда, не причиняя боли. Потом сказал:

— Сегодня после обеда начнется эвакуация больных из барака номер два. Одну машину поручили везти мне. Если вы согласны, я поговорю с профессором.

— Да, — согласилась Аня.

Может быть, этот Гридлих тоже сыграл какую-то роль в том, что они так сблизились — она и Янсен. Очень может быть…

Германия агонировала. Эта агония особенно остро ощущалась на дорогах, прекрасных дорогах третьего рейха. Регулировщики тщетно пытались навести порядок. То там, то здесь разгорались короткие стычки, нередко заканчивавшиеся пистолетными выстрелами или автоматной очередью. Но Аня всего этого не замечала. В большом санитарном автобусе вместе с ней ехали странные люди — бледные лица, тупые, безразличные ко всему. На лбу слева тонкий, полулунной формы, рубец.

«Экспонаты, — с ужасом думала Аня. — Экспонаты профессора Гридлиха».

Янсен сидел за рулем. Профессор — рядом с ним. Машина то трогалась, то останавливалась, потом снова трогалась и через короткое время опять останавливалась. Наконец Янсен свернул на проселочную дорогу. Он проехал несколько километров и остановился у опушки леса. Тут было тихо и безлюдно.

«Как же это все произошло тогда?» — думала Аня.

Профессор и Янсен стояли неподалеку от машины, рассматривая карту, потом заспорили. Аня подошла ближе. Она слышала, как Янсен сказал:

— Я не намерен помогать вам в том, чем вы занимаетесь. Давайте документы и можете убираться на все четыре стороны.

— Як вам хорошо относился, Янсен, — сказал Гридлих.

— Давайте документы! — повторил Янсен. — Документы и пропуск.

— Жаль, что я ошибся в вас, — с горечью произнес Гридлих.

Он опустил руку в карман. Как он выхватил пистолет, Аня даже не заметила. И как Янсен вышиб этот пистолет, она тоже не заметила. Она помнит только их схватку и то, что Гридлих был сверху. И еще она помнит, что целилась в ухо, а попала чуть ниже, в шею…

— Спасибо, — сказал Янсен поднимаясь.

Он обыскал Гридлиха, нашел документы, спокойно просмотрел их и направился к машине.

— Берите ребенка и садитесь в кабину, — сказал Ане.

Ночью их задержал американский патруль.

Они долго колесили по Западной Германии, пока не попали сюда, в этот лагерь. Впрочем, как они прибыли сюда, Аня помнила смутно: тяжелое осложнение приковало ее к постели на много месяцев. О том, что Янсен работает хирургом лагерной больницы, она узнала, лишь когда стала поправляться. Потом стала работать вместе с ним — его помощником.

А когда произошел их первый откровенный разговор? Позже, значительно позже.

Янсен и думать не хотел о возвращении на родину. Аня долго не решалась заговорить об этом, спросить: почему? Наконец спросила.

— Боюсь, — ответил он.

— Боитесь? Чего?

— Потерять свободу.

— Какую свободу? Разве тут — свобода?

— Относительная. Отсюда можно выбраться куда угодно. В Канаду, например.

Она удивилась. Почему в Канаду? Почему не в Аргентину или Парагвай?

— Мне все равно, — ответил Янсен. — Можно и в Аргентину, и в Парагвай. Но я выбрал Канаду.

Она помолчала, глядя, как он набивает трубку, потом спросила:

— Что вас ожесточило так?

И тут он впервые рассказал о себе.

Он окончил медицинский факультет в Берлине. Потом начал свою врачебную практику на родине, в Таллине. Когда в Эстонию пришла Советская власть, ему многое не нравилось в ней. Но когда началась война и в Таллин пришли немцы, он предпочел перебраться через линию фронта к русским. И ему это удалось.

— Меня могли принять за шпиона и расстрелять, — рассказывал он. — Я в гражданской одежде и никаких документов. Но мне повезло. Начальником штаба дивизии, куда меня привели, оказался добрый знакомый нашей семьи Эдгар Веске… Меня определили врачом полевого госпиталя. Мне тогда везло, я был сотни раз под обстрелом и ни разу не ранен. В сорок третьем у меня тут вот, — он провел мундштуком своей трубки по груди, — было три ордена и пять медалей. Из них две «За отвагу»! У вас были награды?

— Ни одной, — ответила Аня.

— А у меня их было восемь.

— И долго вам так везло? — спросила Аня.

— Долго. Уже осенью в сорок третьем вышло так, что наш госпиталь вырвался вперед и попал в окружение. Я был тогда начальником госпиталя. Большинство погибло, а я с небольшой группой вышел из окружения. — Он горько усмехнулся. — Вышел из окружения… — задумчиво повторил. — Такая короткая фраза, а продолжалось это почти две недели. И в живых нас осталось всего трое — я и два санитара. На этом везение мое кончилось. Трое хмурых и очень усталых людей признали меня виновным перед Родиной, лишили звания, наград и послали в штурмовой батальон рядовым солдатом искупать вину, о которой я и понятия не имел…

— И вы обозлились? — спросила Аня. — Обозлились и решили бежать?

— Да, я обозлился. Ничто так не злит, как несправедливость. Но бежать? Нет! Я служил в штурмовом батальоне так же честно, как и в госпитале. И знаете, чего я больше всего боялся? Погибнуть солдатом штурмового батальона. А там очень легко было погибнуть. Но мне опять повезло. Как-то во время атаки мне удалось затампонировать амбразуру немецкого дота. Не улыбайтесь, именно затампонировать. Когда я добрался до этого дота, у меня в руках, кроме автомата с опустошенным диском, ничего не было. Наши залегли. Из-за пулеметного огня — головы не поднять. Надо было обезвредить этот проклятый дот. Во что бы то ни стало обезвредить. Но как? Броситься на амбразуру? Заткнуть ее своим телом? Такие подвиги, сами знаете, в ту пору не были редкостью. Но, каюсь, у меня не хватило мужества… И все же я обезвредил дот.

Он чиркнул спичкой и стал раскуривать потухшую трубку.

— Как вам это удалось?

— Рядом валялся труп немецкого солдата. Я и заткнул этим трупом амбразуру. Мне сказали, что мой «подвиг» замечен командованием дивизии. Я со дня на день ждал, что меня, наконец, отчислят из батальона и восстановят в звании. Но меня не отчислили. А спустя несколько дней я пошел на задание, нарвался на засаду и тут случилось это… — Он опять замолчал.

— Что?

— Меня ранили. Впервые за всю войну ранили и взяли в плен… Теперь вы понимаете, почему я предпочитаю этот лагерь возвращению домой?

— Нет, не понимаю, — ответила Аня.

Он посмотрел на нее, как смотрят взрослые на детей, и спросил улыбаясь:

— Вы верите, что меня ранили?

— Верю, — не задумываясь ответила Аня.

— Это легкомысленно с вашей стороны. Разжалованный офицер, солдат штурмового батальона… Ушел на задание и не вернулся… Я немного трус…

— Значит, вы решили ехать в Канаду?

— Да, — ответил Янсен. — И я давно был бы уже там, если б не вы.

— Причем тут я? — удивилась Аня.

— Я не могу оставить вас. Не спрашивайте почему, но я не могу оставить вас.

— Вы очень хороший, просто удивительно, до чего же вы хороший, товарищ Янсен.

— Называйте меня просто — Матиас.

— Хорошо, Матиас.

Он привлек ее к себе и поцеловал.

Она знала, что рано или поздно это случится, должно случиться, ждала этого и все же растерялась.

— Не надо, Матиас, — сказала. — Умоляю, не надо.

Он отошел к столу, принялся опять набивать трубку, вминая табак большим пальцем.

— Этого больше не будет.

— Спасибо, Матиас.

А что было дальше? Успешная операция бургомистру, место оберартца, трехкомнатный коттедж. Янсен предложил ей поселиться вместе с ним. И она согласилась.

Принесли больного. Аня кончила протирать руки и подошла к столу.