12 августа 2055 года. Рим

Алессандро Вита очнулся.

Дикая боль, дождь, рвотный вкус мокрой земли во рту, пот и кровь, стекающие по губам, толстая капля на визоре около правого глаза — в ней отражается пылающий беспилотник, взрывающийся у него на груди, обжигающий, сдирающий кожу, отрывающий конечности. Опять боль. Тьма.

Стерильная тишина. Звон исчез. Алессандро открыл глаза, свет забрался под тяжёлые веки, на пару секунд ослепив его. Он видел светло-голубой потолок. Не чувствовал тела, но боль прошла, и даже голова не болела. Он чувствовал себя хорошо. Глаза, привыкшие к свету, различили стеклянную перегородку между ним и потолком.

Алессандро попробовал пошевелиться, но не смог даже повернуть голову. Зрачки упрямо не хотели двигаться. Периферийным зрением Алессандро видел движение, но не мог различить его.

«Мы шли за танком… на нём был немецкий триколор и значок флага Евросоюза… Я и мой отряд. Каллум закричал, визор не опознал беспилотник, тот долбанул по танку, меня отбросило, беспилотник подбили, он упал прямо на меня и взорвался… Я потерял сознание, отключился от болевого шока. Что происходит в таких ситуациях? Компьютер докладывает координатору, координатор отправляет ко мне медика… Я жив. Значит, меня вытащили. Боли нет. Такой взрыв, так близко, должен был лишить меня зрения… Но я вижу. Меня спасли. Должно было пройти много времени… Я только очнулся. Всё пронеслось, как в один миг… Но я жив. Почему я не могу двигаться? Фиксаторы? Нет, дело не в них, я просто не контролирую своё тело… Не слышу биения сердца… Но я жив. Я жив, и это главное».

Положение тела изменилось: его медленно подняли в вертикальное положение. Он увидел светло-голубые стены, закреплённые на них экраны и сенсорные панели, несколько медицинских роботов.

«Я в капсуле… в медицинской капсуле».

В поле зрения появились двое в белых врачебных костюмах, женщина и мужчина. У женщины были фиолетовые пышные волосы, мужчина был лысым, но с рыжей бородой. У обоих что-то закреплено за ушами: у женщины за левым, у мужчины — за правым. Оба они в очках с прозрачной оправой и почти невидимым стеклом, от очков к заушным устройствам тянется еле заметный провод. Возраст их Алессандро определил в районе сорока-пятидесяти лет.

О чём они между собой говорили, Алессандро не слышал.

«Не вижу эмблемы военных медиков… Это не военный госпиталь, здесь такое количество аппаратуры…»

Тут Алессандро понял, что отсутствие боли обманчиво. Он чувствовал зудящее покалывание в голове — оно распространялось ниже, и Алессандро с удовлетворением отметил, как оно шло по шее, вдоль позвоночника по спине, к копчику; по плечам, в руки и в ноги. Он по-прежнему не мог пошевелиться, но ощущал части тела, ощущал разливающуюся по ним энергию, будто по сосудам пустили не кровь, а живительную эссенцию.

Вдруг его зрачки непроизвольно дёрнулись, и он смог медленно обвести взглядом комнату. Длинное прямоугольное помещение; он действительно полулежал в медицинской капсуле, и, насколько мог видеть, справа и слева от него также находились капсулы, но они пустовали.

Ему стало холодно, но после огня, охватившего его, по прикидке, минут десять назад, этот холод был приятен.

— Добро пожаловать, — внезапно сказала женщина с фиолетовыми волосами. — Как самочувствие?

Алессандро попытался изобразить какой-то сигнал с помощью зрачков. Женщина это заметила и переглянулась с рыжебородым мужчиной. Они оба ухмыльнулись.

— Вы настоящий живчик, — ободрил мужчина. — Вы можете говорить.

Алессандро попытался издать звук, но губы не слушались.

— Давайте-давайте, — настаивал мужчина. — Не отлынивайте.

— Не думайте, — посоветовала женщина. — Просто говорите.

«Я не могу! — молча прокричал им Алессандро. — Я не могу!»

— Можете! — ответил мужчина. — Можете! Старайтесь!

Алессандро захотелось плакать от бессилия. Он не мог раскрыть рот. Он напрягся и почувствовал, как перестаёт дышать… «Дыши! дыши!» — приказал он себе, но лёгкие вышли из-под контроля, он стал задыхаться…

— Тише, тише, — улыбалась женщина, — прекратите буянить!

Алессандро закрыл глаза. Дыхание восстановилось.

— Вот видите, вы всё можете, — продолжала улыбаться она. — Откройте глаза.

Алессандро открыл глаза.

— Как самочувствие?

«Я не могу, — подумал Алессандро. — Я не могу…»

— Как дела?

— Хорошо, — вдруг сказал Алессандро.

— Как самочувствие?

— Хорошо.

— Молодец, — похвалила его женщина. Рыжебородый издевательски усмехнулся.

«Это мой голос… но он звучит так странно… Хриплый, осипший, слабый… Что же со мной случилось?»

— Ну, вы сами сказали, с вами всё хорошо, — ответила на его мысли женщина.

— Вас ранило, — сказал мужчина. — Вы находились в коме. Довольно долго.

Алессандро почувствовал, как участилось его сердцебиение.

«Точно! Точно, меня ранило, мы с отрядом двигались вслед за танком, когда появился тот беспилотник… Мы десантировались в Таиланде, мы шли на Бангкок, мы шли за головой Тхирасаки Нгау, потери были нулевые, мы почти вошли в город, мы…»

— Если вас что-то беспокоит, — предложил мужчина, — например, как закончилась операция «Стеклянный замок», то вы можете спросить.

— Как она закончилась? — умирающим тоном спросил Алессандро. Собственный голос внушал ему отвращение.

— Полным успехом, — ответил врач и вдруг задумался, отключился от мира на секунду и сфокусировал взгляд на дисплее своих очков. — Безвозвратные потери — пятьдесят восемь человек. Отряд «А», правильно?

— Да, — Алессандро попробовал кивнуть.

— Никто не пострадал, — добавил мужчина. — Кроме вас.

— Придётся обновить статистику, — рассмеялась женщина. — Теперь потери составляют пятьдесят семь человек…

— Да, разумеется, — ответил он и обратился к Алессандро:

— Вы были пятьдесят восьмым.

— Что… случилось с Нгау? — спросил Алессандро.

Врачи переглянулись.

«Неужели он ускользнул?! Неужели… неужели всё было напрасно, он скрылся, убежал, или его оправдали, или…»

— Насколько я понимаю, — ответил наконец мужчина, — он отбывает пожизненное заключение… Где-то за полярным кругом…

— Он умер, — вставила женщина, очевидно, проконсультировавшись со своими очками, — два с половиной года назад.

Мужчина кивнул.

— Есть у вас ещё вопросы первостепенной важности? — улыбнулась женщина. — Мы собираемся покинуть вас ненадолго.

— Оставайтесь наедине со своими мыслями, — сказал мужчина. — Скоро вы лишитесь этой привилегии… быть в одиночестве.

— Что вы имеете в виду? — спросил Алессандро, и его голос прозвучал более уверенно.

— Вы поймёте, — рассмеялся мужчина. — Да, ещё одно…

— Капсула может принимать вертикальное или горизонтальное положение, — пояснила женщина. — Если захотите поспать, то… подумайте о том, что очень хотите спать. Капсула прислушается к вашим желаниям.

Они направились к выходу. Алессандро молчал. Буря, бушевавшая у него в голове секунду назад, вдруг испарился, осталась выжженная пустыня без единого оазиса.

— И всё-таки, — у самой двери рыжебородый повернулся к Алессандро и подмигнул. — Как думаете, сколько времени вы провели в коме?

— Сколько? — спросил Алессандро.

— Тридцать лет, — деловито сообщил ему врач и покинул комнату.

 

16 августа 2055 года. Рим

Первым делом он захотел увидеть родных.

Вместо этого получил пространную лекцию рыжебородого врача о своей судьбе. Осмотрев своё тело — бледное, ослабшее, но без видимых признаков страшного ранения, отбросившего его на грань жизни и смерти, — Алессандро решил, что излишнее любопытство ни к чему. К собственному удивлению (но не удивлению врачей), он не испытал шока — между высадкой в Таиланде и пробуждением в клинической больнице № 11 при правительстве Евросоюза в Риме прошло всего несколько мгновений; всё вокруг казалось ему костюмированным шоу: эти электронные очки и линзы, постоянные погружения «в Сеть» и слова про чудодейственное НБ-программирование, спустя тридцать лет реанимировавшее его уже успевший умереть мозг…

Он начал понимать, что случилось, лишь когда ему показали фотографии с кладбища, где лежали его родители. Тело старшего брата — то, что от него осталось, — обрело покой на другом континенте. Его жизненный путь оборвался в небе над Руандой, где в 2041 году ЕС совместно с американцами проводило миротворческую операцию и куда послали Четвертую эскадрилью ВВС Европы, в которой служил его брат. Он опустился слишком низко, выцеливая логово боевиков, и его сбили из ручной пусковой установки. Вопреки инструкциям он отказался катапультироваться и пытался оторваться от ракеты, спасая машину. Брат погиб как герой и посмертно был награждён орденом «За отвагу».

О девушке по имени Беатрис, на которой он собирался жениться и на родах которой так хотел присутствовать — увидеть своими глазами, ощутить, как в мир приходит новая жизнь, — никто ничего не знал. Вместе с родителями Алессандро она встречала его обезображенное тело, прибывшее из Таиланда. Ему разорвало грудь, оторвало правую руку и правую ногу, раздробило кости и обожгло восемьдесят процентов кожного покрова. Он находился в глубокой коме. Врачи сразу сказали, что надежды нет, но, сообразно требованиям Генерального штаба, поместили в капсулу для поддержания жизни и запросили у родственников согласие на эвтаназию.

Родители и Беатрис дежурили у капсулы четыре месяца; потом она стала навещать его всё реже и реже, потом и родители перестали появляться. Беатрис плакала, подолгу разговаривая с ним, и врачи даже не пытались объяснить ей, что он ничего не слышит. Он и не слышал. Каждое непроизвольное движение тела, каждый вздох, совершаемый при помощи аппарата, они воспринимали с проблеском надежды. Бог остался глух к их молитвам; спустя пять лет Беатрис перестала его навещать. Сохранила ли она какие-либо связи с его семьёй — неизвестно, ибо семья тоже перестала существовать. У старшего брата остались два сына и жена, она была успешной художницей и не нуждалась в пособии от армии ЕС.

Алессандро никогда не видел ни её, ни своих племянников. И вновь ужаснулся, когда ему сообщили, что он с ними практически одного возраста. Дата его рождения — 22 июня 1993 года — обесценилась. В официальных сводках он значился в разряде «безвозвратных потерь» — взрыв беспилотника сжёг его заживо в возрасте тридцати двух лет, и воскрес он, с пересаженными органами и частями тела, с синтетической кожей и мозгом, подвергшимся сложнейшим сеансам НБп, тридцатидвухлетним. В теле тридцатидвухлетнего.

Он не мог поверить, что на самом деле ему за шестьдесят. Он не мог поверить, что за ту секунду, что он был без сознания, прошло тридцать лет.

— Сегодня к вам придут, — сообщила, войдя в палату, врач с фиолетовым волосами. Сегодня они обрели оттенок перламутра. — Важные шишки, но вы не волнуйтесь, ведите себя как обычно. Они о себе чертовски высокого мнения, но к вашему излечению никто из них никого отношения не имел, что бы они там ни плели… — Она подмигнула ему. — Словом, кое-что меняется, а кое-что вовеки остаётся неизменным.

Алессандро лежал на кровати под капельницей, с проводами, подключёнными к голове и к груди. Он ещё не полностью владел своим телом, сеансы НБп-терапии продолжались… Алессандро не замечал никаких изменений и не чувствовал ничего, кроме колючих ударов тока под черепной коробкой, но сегодня он смог подвигать пальцами правой ноги.

— Чудесно, чудесно, — повторяла врач без энтузиазма. — Не радуйтесь так, Сандро, всё так и должно быть… До конца месяца вы встанете на ноги и соображать будете побыстрее прежнего.

Алессандро уже много раз слышал это. Улучшение мозговой активности, изменение характера, привычек, редактирование памяти, открытие новых талантов — рассказы про НБ-программирование напоминали заученные наизусть отрывки из второсортных фантастических романов. Но вчера Алессандро дали зайти в Сеть — не через полное погружение, так как врачи решили, что он ещё не готов к этому, а по устаревшей технологии, через компьютер… И он понял, насколько планета изменилась на самом деле.

Он прочитал про движение «Облик Грядущего» и про то, что некоторые люди, прошедшие НБп, открыто заявляли о себе как о следующем этапе эволюции человека. Прочитал про жаркие дебаты в Комитете по контролю — международной организации под эгидой ООН, подчиняющейся только Совету Безопасности, генеральному секретарю и Наблюдательному совету, в обязанности которой входило управление Сетью, выдача лицензии на НБп и генную инженерию, регулирование законодательства смежных отраслей: о роли «новых людей» в обществе будущего, о фактах дискриминации как их, так и обычных, не прошедших процедуру людей.

Узнал о Стивене Голде, учёном из Массачусетского технологического института: это он открыл возможность НБ-программирования и первым осуществил процедуру, а ныне стал затворником-миллиардером, чуждым общественной жизни. Он возглавлял «Голд Корпорейшн», обладавшую монополией на дальнейшее совершенствование процедуры и патентами на неё. Сведения о том, прошёл ли процедуру сам Стивен Голд, разнились.

— Кстати, к вам как раз придёт представитель Голда, — заметила врач, проверяя показатели датчиков и меняя содержание лекарств в крови у Алессандро, — леди, милая, как вавилонская блудница. Будет уверять пришедших с ней репортёров, показывая на вас пальцем, что именно благодаря её личным усилиям вас удалось вытащить из комы…

— Но?.. — спросил Алессандро.

— Но сама она не учёный и никогда не проводила процедуру… Одержимая идефиксами миллионерша, — засмеялась врач. — Элизабет Арлетт её зовут. Посмотрите в Сети.

Бесконечные вереницы слов и фотографий, ярких изображений, изысков графического дизайна — всё, что Сеть предлагала глазам Алессандро, казалось единственным убежищем от нереальности происходящего…

Элизабет Арлетт, прочитал он, тридцать пять лет, родилась второго мая 2020 года… Алессандро отложил планшет и глубоко вздохнул. Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть, подумал он. Ей тридцать пять лет, и она родилась позже меня на двадцать семь лет, но старше меня на три года… Мне тридцать два. Когда я был в Таиланде — несколько дней назад, это же было несколько дней назад! — ей было пять лет…

Он вернулся к чтению. Место рождения — неизвестно, биография до начала 40-х годов окутана мраком. Сеть твёрдо знала, что она родилась в Пакистане и с матерью бежала в Индию. Выросла в Дели, эмигрировала в Пхеньян (Пхеньян! Пхеньян — город, совершивший чудо, гигантский мегаполис, изумлялся Алессандро), основала группу сетевых компаний, разбогатела и вышла замуж за промышленника из России, некоторое время жила в Москве. Муж скончался от Болезни (так и было написано: «от Болезни», и Алессандро не понял, что это значит), и тогда она основала фонд по изучению этого заболевания и сама прошла процедуру. В 2051 году фонд Арлетт перешёл под контроль «Голд Корпорейшн», а сама Элизабет вошла в правление корпорации.

Сеть называла разные причины её возвышения: кто-то связывал это с её активностью в поиске лекарства от Болезни (опять этот непонятный термин), другие уверяли, что это стало результатом её выступления на IV Международном форуме «Облик Грядущего», где «новые люди» обсуждали актуальные вопросы будущего и где Элизабет произнесла речь, которая поразила смотревшего её выступление Стивена Голда. Третьи утверждали, что она была его любовницей. Четвёртые сводили все эти теории воедино. Пятые…

Алессандро устал читать. По привычке ему хотелось сказать: «У меня раскалывается голова», — но он тут же осадил себя: голова оставалась на удивление ясной, он быстро читал и накрепко запоминал всё прочитанное.

— Мы пока не пускаем к вам журналистов. — Рыжебородый врач пришёл через пару часов, ближе к вечеру. — Но набирайтесь сил, вам предстоит долгая череда интервью. Вы вроде как проснувшийся спящий для них. — Он опять подмигнул. — Читали Уэллса?

— Да, — вспомнил Алессандро. — Когда-то давно…

— Да уж очень давно, — деловито согласился с ним врач. — В общем, можете посмотреть в Сети, там всё бурлит… «Морпех пришёл в себя после тридцатилетней комы», «Армия ЕС своих не бросает» и прочее…

— Я не морпех, — сказал Алессандро.

— Так пишут, — пожал плечами тот.

«Почитайте Сеть», «посмотрите в Сети», «обратитесь к Сети»… Они сопровождали этими словами каждое своё высказывание; и Алессандро покорно включал планшет (он не нагревался, не требовал подзарядки, не вызывал напряжения в глазах, управлялся интуитивно и, кажется, умел всё, кроме полётов в космос) и погружался в бурлящие потоки информации — в разросшийся до множественной виртуальной реальности Интернет, интегрировавший в себя все сферы жизни человечества, от международной экономики до публичной политики и госуправления; разрушившая файрволы, объединившая все информационные системы, всеведущая и всезнающая Великая Необъятная Глобальная Сеть.

— Вы наелись? — спросил его врач.

— Если можно наесться тем, что мне дают, — слабо улыбнулся Алессандро. Бесцветная безвкусная каша, однако, быстро вызывала чувство пресыщения, — то да.

— Хотите сказать, в армии кормили лучше? Тридцать лет назад?

Эта постоянная присказка. Присказка, каждый раз напоминавшая Алессандро, где он оказался и сколько прошло времени, возвращавшая его из понятного обыденного мира в мир сомнений и тревог.

— Нам давали мясные консервы… — Он вспомнил, как ел перед вылетом с базы. Жадно засовывал в рот небольшие кусочки мяса, облитые горьковатым соусом, быстро разжёвывал мягкие и сразу проглатывал жёсткие, запивал тоником и в мыслях был уже над Тихим океаном, над водами Сиамского залива… и параллельно отчитывал себя за то, что написал такое краткое сообщение Беатрис. Разве он думал, что может погибнуть? Думал, и множество раз. Но разве мог он предположить?..

— Тогда уже умели полностью сохранять вкус в синтетике? — удивился врач. — Хотя, если бы вам давали синтетику, то всё равно бы не сказали.

Алессандро изобразил кивком согласие.

— Отдыхайте, — посоветовал врач. — Всё-таки вы ещё не оправились, а скоро к вам нагрянет настоящая делегация…

Алессандро решил поспать; стоило ему закрыть глаза и полностью расслабиться, как он погружался в состояние медитации, дрёмы, а затем, словно по приказу, быстро засыпал и так же быстро просыпался, когда было нужно. Алессандро не знал, связано это с обновлением организма или с НБп: врачи воспринимали это как должное, и Алессандро не задавал им вопросов. Он и так узнал много — слишком много.

Он проснулся, когда в палату вошли оба его лечащих врача и встали у изголовья кровати. За ними вошли несколько человек в джинсах и в рубашках с засученными рукавами. Скупо поздоровавшись, они сделали несколько снимков палаты, пару снимков Алессандро, а затем установили камеры — небольшие металлические шарики, зависшие в воздухе — во всех углах комнаты. Некоторые камеры поднялись к потолку, некоторые, наоборот, опустились к полу.

Затем в палату вошли двое в тёмных костюмах; Алессандро молча наблюдал за тем, как они просканировали комнату, а затем один встал у окна (впрочем, вечно закрытого), а другой — у двери.

— Служба безопасности, — шепнул Алессандро, наклонившись, рыжий врач.

Свет в палате стал ярче — глаза Алессандро мгновенно адаптировались, — на камерах зажглись красные огоньки, а охранник раскрыл дверь.

Алессандро увидел, как какой-то мужчина — он разобрал лишь силуэт — галантно пропустил даму вперёд. Та, смеясь, похлопала его по плечу. Он тоже смеялся.

Это была Элизабет Арлетт — Алессандро узнал её по фотографиям из Сети. Удивительно, но в жизни она выглядела точно так же, как на трёхмерной проекции. Высокая, с широкими плечами и статной фигурой, обтянутой серо-малиновым деловым костюмом. Она резво зашла в палату, оглядев её своими тёмно-синими глазами из-под дуг ровных широких бровей, подошла к Алессандро и протянула ему руку:

— Здравствуйте!

На голове у неё багровел нимб рыжих волос.

— Добрый день, — кивнул Алессандро, представляя себя со стороны рядом с этой женщиной. Худой, с выбритой головой и бледной кожей с тонкими обнажёнными руками без мускулов — руки видны из-под белого больничного покрывала; с вытянутой шеей, маленькими глазами с огромными синяками; с проводами, присосавшимися к его телу, к его безволосой груди, к его лбу, к его предплечьям.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Хорошо, — ответил он.

— Мы вас не утомим, — сказала она. — Простите за наше вторжение, но…

Она замолчала, из-за её спины вышел мужчина среднего роста, уверенный и обаятельный. Его лицо — зачёсанная назад волна каштановых волос, широкий лоб в морщинах, ровные скулы, тонкие губы, сосредоточенный взгляд карих, с оттенком зелёного, глаз, — могло служить иллюстрацией к лозунгу о доверии.

— Мы хотели вас увидеть, — сказал он. — Меня зовут Иоанн Касидроу, и я представляю здесь Европейское правительство.

Элизабет бросила на него косой взгляд.

— Это Элизабет Арлетт, — представил Иоанн спутницу. — Она представляет компанию, которой вы обязаны выздоровлением, «Голд Корпорейшн». Без её усилий и открытий, совершённых за последние тридцать лет, ваше выздоровление было бы невозможно.

— Я понимаю, — откликнулся Алессандро. Камеры, очевидно, ждали от него признательности и благодарности, но он не мог выдавить из себя ни слова.

— Не беспокойтесь, — успокоила Элизабет, — и не берите в голову всю эту чепуху. Главное, вы снова с нами.

Иоанн подошёл к Алессандро и протянул ему руку.

— Тридцать лет назад, — сказал он, — я работал в представительстве ЕС в Джакарте. Я был одним из тех, кто выступал за военную операцию против Нгау, кто спланировал эту операцию. Когда вы воевали на берегу, я находился в заливе, на авианосце, в тактическом штабе.

Он смотрел на Алессандро, но Алессандро чувствовал, что слова эти говорятся для камер. Они зафиксировали их рукопожатие — Иоанн не сжал его ладонь, но держал её крепко, не отпускал, накрыл рукопожатие сверху второй ладонью.

— Я помню своё ликование, — продолжил Иоанн, — когда узнал о том, что мы победили, и Нгау схватили. После нам сообщили о потерях. Пятьдесят человек, сказали нам, это хороший результат. Каждый из этих пятидесяти выполнял свой долг, он воевал там, куда его послали, но воевал не только по приказу, он воевал за себя, за свою семью, за ценности, которыми мы так гордимся. Вы исполняли свой долг, — подчеркнул Иоанн, и Алессандро опять перенёсся на пять дней назад по внутренним часам и увидел моросящий дождь и горящий беспилотник, и танки, и всполохи на горизонте, и наступление на Бангкок. — И мы исполняли свой долг, как и вы. И мы были достойны ваших жертв. Мир, за который вы сражались, мы сохранили и приумножили. Алессандро Вита, я счастлив сообщить вам: когда вы оправитесь и выйдете из этих стен, вы поймёте, вы увидите, что пострадали не напрасно. Мир стал лучше, мир, за который вы дрались, вас не подвёл. Мы позаботились о нём, как позаботились и о вас, Алессандро. Я понимаю и разделяю ваши чувства касательно вашей семьи… — Иоанн сделал паузу. — Ваших родных и близких. Но если вы вините в этом нас, если вам кажется, что лучше бы вы погибли там, как герой… вспомните, что вы теперь будете жить — как герой. Мы просто не могли поступить иначе. Европейский союз, всё человечество чтит героев, которые воевали за него. Тридцать лет, пятьдесят лет, сто лет… пока оставалась надежда, мы были готовы сражаться за вашу жизнь, потому что каждый наш боец, каждый солдат, готовый отдать жизнь за торжество справедливости, — наш брат. Я не буду упоминать о том, что ЕС полностью оплатит ваше лечение и вашу реабилитацию. Дело не в этих камерах, — вдруг понизил Иоанн голос и наклонился поближе, — дело не в заголовках Сети и не рейтингах… Дело в том, что мы не бросаем своих, Алессандро, вы понимаете? Мы не бросаем своих. Никогда. Никогда.

Он вновь выпрямился, заулыбался и повернулся к камерам, предоставляя удачный ракурс.

Врачи сделали несколько комментариев, Иоанн ответил им, отпустил руку Алессандро и отошёл. Камеры продолжали снимать. Элизабет сказала что-то Иоанну, они заулыбались, но Алессандро плохо слышал, что они говорили. В его голове застряли слова Иоанна, честные или лживые, он не мог понять, но слышал их вновь и вновь.

— …Вы станете памятником надежды для всех людей, — Элизабет сияла рыжим нимбом в камеры. — Сейчас, в дни, когда человечество ищет способ справиться с множеством недугов, с неизлечимыми заболеваниями, с самой Болезнью, в конце концов, важно помнить, что время на нашей стороне. Тридцать лет назад вас хотели отключить от аппарата жизнеобеспечения, тридцать лет назад ни один врач не поверил бы, что человек, проведя столько времени в коме, сможет вернуться к полноценной жизни. Но это не чудо, это достижение науки. Каждый день наши возможности становятся шире, каждый день мы всё больше и больше узнаём о человеческом теле и сознании, каждый день мы совершенствуемся, и каждый день укрепляет нашу надежду. Своим примером, Алессандро, вы доказали: наша надежда оправданна.

— Вы не вернулись к нам как чужак или странник, — подхватил Иоанн. — Вы вернулись в любящую семью. Примите наши искренние поздравления и нашу искреннюю радость за вас.

— Время — не враг, а союзник, — повторила Элизабет. — Я хочу сказать вам спасибо.

Алессандро не знал, что ответить.

— Поправляйтесь, — добавил Иоанн. — Вы — счастливый человек, потому что в расцвете сил можете застать результат ваших трудов, плоды ваших усилий. Посмотрите на мир вокруг — он обеспечен вашей службой, службой, которую вы с товарищами несли тридцать лет назад. Вставайте на ноги, живите, Алессандро, и помните, что вы не один. Мы с вами. Люди своих не бросают.

— Люди, — повторил Алессандро, так, что Иоанн не услышал, но, очевидно, услышала Элизабет; Алессандро заметил это по выражению её глаз.

— Мы будем следить за вашим прогрессом, — Элизабет пожала Алессандро руку на прощание. Её ладонь была узкой, меньше, чем рука Алессандро, но сил в ней было гораздо больше. — Мистер Касидроу сказал всё верно. Мы с вами. До встречи!

— До встречи, — Иоанн тоже пожал Алессандро руку.

Они покинули палату. Рыжебородый врач поспешил вслед за ними, половина репортёров взяли свои камеры и тоже вышли. Остальные направили объективы прямо на Алессандро, подошли к нему поближе и принялись задавать вопросы.

— По одному, пожалуйста, — пыталась регулировать процесс врач с фиолетовыми волосами. — Не частите, говорите коротко.

Его спрашивали обо всём; вопросы начались с невинного «как вы себя чувствуете?», позже перешедшего в изощрённую пытку с уточнениями «а что вы знаете о НБп?», «а какова ваша точка зрения на изменение характера?», «в чём разница между НБп и евгеникой?», «не жалеете ли вы о том, что подверглись процедуре без собственного согласия?»

Алессандро пытался отвечать честно, но порой просто терялся и начинал что-то бубнить, смущённый и запутанный бездушными красными огнями камер и резкими голосами журналистов.

— Я не понимаю вопроса, — отвечал он, — нет, не сожалею, я ведь жив…

— Вы бы подвергли процедуре своих несовершеннолетних детей, не способных принять решение? — вопрошали те.

— Нет, не знаю… — говорил Алессандро. Он хотел иметь детей, он мечтал о детях и мечтал зачать их с Беатрис, на супружеском ложе, в их кровати, в их доме, и чтобы родители радовались, пока ждали внуков, нянчились с ними, семья собиралась за столом… Он хотел мальчика и девочку, хотел, чтобы мальчик был похож на него, а девочка — на Беатрис, и хотел этого всего пять дней назад, и хотел до сих пор, и никак не мог примириться с тем, что очнулся в другой реальности, где уже нет Беатрис, и время не повернуть вспять, и его мечтам уже не воплотиться в жизнь, и слова «я жив» казались ему ложью, потому что зачем ему жизнь, когда его настоящая жизнь прошла мимо, в один момент исчезла, как дым…

Но люди своих не бросают, сказал ему Иоанн Касидроу, человек в тёмном костюме с серебристым значком ООН (эмблема не изменилась, её Алессандро узнал), и эти слова, напыщенные, скорее всего неискренние, размышлял Алессандро, придавали случившемуся какой-то смысл. Тридцать лет он провёл в коме, и его не отключили, его не бросили, а стояли над ним и сторожили, ждали, ждали, когда ещё ничто не предвещало, что некто по фамилии Голд создаст устройство для процедуры, и станет возможно запустить его мозг заново…

Люди своих не бросают, повторял про себя Алессандро, и его ум, заключённый в истощённом слабом теле, тут же воззвал к картинам из прошлого, близким для него, но погрязшим в пучине времени для всех остальных. Он вспомнил 11 сентября и атаку террористов, подонков, которых он отстреливал во время зачисток, как диких зверей… Преступники, маньяки, твари — нелюди, с которыми сражались люди, такие как он, как его товарищи…

«Мы были людьми, а люди своих не бросают, и меня спасли не ради меня самого, а по закону справедливости, по тому же закону, по которому ублюдки должны умирать, а невинные — жить…»

— Каким был мир тридцать лет назад? — не унимались журналисты. — Расскажите о нём, расскажите!

— Я… — Алессандро хотел сказать, что ещё ни разу не выходил из палаты, и его познания ограничиваются этими стенами и компьютерным окном, но передумал. — Не думаю, что многое изменилось. — Он улыбнулся, первый раз с момента пробуждения. — Но, возможно, это и к лучшему. Кое-чему лучше не меняться.

— То есть вы не поверили словам мистера Касидроу? — допытывались репортёры.

— Нет, я им верю, — сказал Алессандро. — Но я… не верю, что стало лучше. Думаю, просто… мы приблизились к тому, как должно быть.

Его не поняли. Он и сам слабо себя понимал.

 

15 декабря 2053 года. Городской округ Вэйхай

Холодный ветер обтачивал близкие скалы, волны накатывали на полную мелкой гальки и булыжников прибрежную полосу. Высоко на холме, неподалёку от городка, за железной оградой и парковой зоной, осиротевшей без листвы с приходом зимы, располагался особняк экс-президента Китайской Народной Республики Цзи Киу.

Машина ждала у железных ворот минут пятнадцать, прежде чем загорелся жёлтый световой сигнал и ворота открыли. Режим автопилота был отключён; за рулём сидел крупный молодой мужчина в сером костюме. Рядом с ним на пассажирском сиденье расположился Иоанн Касидроу.

С бесцветного неба на землю сползал туман, и дорога от ворот до здания была подсвечена. Мягко петляя, машина взобралась на холм, проехала мимо оставленного без заботы на зиму сада и остановилась у парадной лестницы, ведущей к дверям особняка Цзи Киу. Трёхэтажное строение с тремя башенками в традиционной китайском стиле и высоким фундаментом напоминало крепость эпохи Воюющих провинций.

Водитель и Иоанн вышли из машины. Двери особняка открылись им навстречу, и появился помощник Цзи Киу — китаец лет пятидесяти, полноватый, застёгнутый на все пуговицы. Он поклонился с верхушки лестницы гостям:

— Господин Касидроу, господин Пуатье. Прошу за мной.

Иоанн вошёл первым. Они миновали пустынный холл, уставленный вазами и статуями, длинную галерею, занавешенную гобеленами с изображениями легендарных сюжетов вроде битвы при Чиби, и оказались у раздвижных дверей кабинета Цзи Киу.

— Одну минуту, пожалуйста. — Провожатый исчез за дверями.

Иоанн осмотрелся. Ни одного настенного экрана, ни одной камеры наблюдения, ни единого сенсора: никаких вкраплений техники в традиционный китайский стиль. Сквозь створки окон доносится шум холодного ветра с моря, слуги уже заваривают зелёный чай, и его аромат доносится до гостей.

— Что скажешь насчёт охраны, Мик? — спросил Иоанн.

— Она хорошо прячется, — ответил тот. — А во входные двери вмонтированы рамки. Нас уже просветили.

Иоанн кивнул.

— Переведите коммуникатор в безопасный режим, — посоветовал Мик, — скорее всего, здесь стоят перехватчики.

— Уже сделал, — ответил Иоанн. — Ты первый раз в Китае?

— Нет. — Мик сложил руки на груди. — Я был на стажировке в Шанхае и на Тайване.

— Тайвань — не Китай.

— Китай, — не согласился Мик, — так или иначе, это Китай.

Иоанн покачал головой.

— Те же традиции и та же культура, мистер Касидроу, тот же язык.

— Подискутируй на эту тему с господином Цзи, — усмехнулся Иоанн. — Язык и культура — это ещё не всё.

— Государственные границы и решения политиков — это ещё не всё, — заявил Мик.

Иоанн улыбнулся и промолчал. Этот молодой отпрыск бедных эмигрантов из Кении, окончивший во Франции «новую школу», а затем получивший грант на обучение в Аббертоне и ныне работавший в Департаменте международной безопасности МИДа ЕС, иногда казался Иоанну забавным в своей наивности.

— Менталитет не зависит от границ, проведённых по карте, — подчеркнул свою правоту Мик.

«Ещё и наглым, — добавил про себя Иоанн, — очень наглым, прямо как я в его возрасте, когда вздумал лететь в Пекин и от имени Европы предложить китайцам вместе шарахнуть по Нгау…»

— Проходите, — появился перед ними помощник Цзи Киу, — он ждёт вас.

В комнате с большими окнами, выходящими в сад, Цзи Киу сидел возле чайного столика; привстав, он пригласил гостей войти и расположиться в мягких креслах напротив. Он постарел. Его лицо и шея расширились, седина тронула чёрные волосы и аккуратную бородку над вываливающимся вторым подбородком (он отпустил её сразу после окончания президентства). Галстук на его шее был туго затянут, поверх рубашки надет плотный пурпурный халат, не стесняющий движения и скрывающий полноту.

— Здравствуйте, дорогой Иоанн, — кивнул он, — сколько лет мы не виделись, а вы всё так же похожи на благородного лорда; видя вас, я всегда вспоминаю достославного виконта, предпочитавшего никотину опиум… — В руках у него была сигарета, и он сделал затяжку. — Простите мою страсть, господа, надеюсь, дым вас не смущает, а если и так, то я сейчас закончу.

— Мистер Цзи, меня зовут Микеланджело Пуатье, я — уполномоченный Брюсселем инспектор Международного уголовного суда по особо важным делам… — представился Мик.

— Рад вас видеть, господин Пуатье, — сказал Цзи Киу. — Вы не имеете ничего против опиума или никотина?

— Имею против опиума, — ответил Мик, — и…

— Мы тоже имели кое-что против опиума, — прервал его Цзи Киу. — Но аргументы достославного виконта оказались более весомы, да и само время…

— Вы будете учить меня истории? — поинтересовался Мик.

Цзи Киу развёл руками.

— Ну что вы, — улыбнулся он. — Каждый раз, когда рядом со мной оказывается господин Касидроу, знаток древности, писатель и тонкий мыслитель, мне хочется рассуждать об истории, о прошедших временах, когда жили люди, похожие на нас, но не мы.

Он замолчал и удовлетворённо затянулся. Иоанн сидел, сцепив ладони между собой, и молчал. Мик передвинулся на край кресла и резко сказал:

— Простите, но мы не собираемся вести с вами беседы.

— Вы не собираетесь, — ответил Цзи Киу, — вы молоды, и ваше сердце разгоняет дела по вашей крови, но хорошая беседа — спутница верного дела, и Иоанн подтвердит, какие долгие и занятные беседы вели мы в те времена, когда от наших с ним дел зависело куда больше, чем от дела вашего.

Иоанн сухо кивнул; да, он мог подтвердить, он легко мог вспомнить, как они встречались с Цзи Киу десять лет назад, во время тяжёлых, изматывающих переговоров по реформе Совета Безопасности, по формированию Комитета по контролю (тогда он ещё имел окончание «за Сетью»), созданию Азиатского союза. В основном нейтральная территория — Токио, Сидней, Дубай, Бангкок, Пхеньян, Владивосток, Дели… В Европу он летать отказывался, Иоанн в ответ был готов уступить и прилететь в Пекин, но там переговоры не желали вести американцы. Приходилось находить другие площадки, каждый раз новые. Совещания длились долго, с невыносимыми перерывами, но порой, видясь в кулуарах, без протокола и без переводчиков, где Иоанн демонстрировал свой ужасающий китайский, а Цзи Киу посмеивался и на прекрасном английском рекомендовал учить хинди, они говорили на темы, далёкие от повестки дня.

Обсуждали древнюю историю, к которой Цзи Киу проявлял живой интерес: первого императора Китая Шихуанди и его жестокость; терракотовую армию и Великие пирамиды, их строителей… Великую Ассирию: мудрый правитель её — Ассархадон — восстановил разрушенный при предшественнике Вавилон; мифического Гильгамеша и его странствие, то, как одни легенды перетекают в другие. Порой эти беседы становились отдушиной для Иоанна, хоть ему и приходилось следить за хитрыми спокойными глазами собеседника — глазами удава; казалось, за разговорами о походах Чингисхана он умудрялся вытащить из Иоанна государственные тайны Великобритании, словно присутствовала таинственная связь между спецоперациями МИ-6 и покушениями ассасинов Горного старца…

Случайно оказавшийся в их компании Уильям Дэвос (ныне переизбранный на второй срок президент Соединённых Штатов) не понял, о чём речь, когда они за ужином разговорились о записках Марко Поло о Китае, а потом перескочили на взятие Константинополя турками, и Цзи Киу задавал Иоанну только один вопрос: так что же, нашли или нет ботинки императора, героически погибшего на стенах города? Да, в тот вечер они все очень устали, потому что никак не могли прийти к согласию в вопросе о порядке подчинения Комитета Совбезу, и потом ещё позвонила Лора, сообщить, что хочет улететь на Сейшелы к друзьям и оставить девочек няням… Иоанн понял, что очень по ней скучает, и сказал ей об этом, а она мило поджала губы и, будто бы через силу, сказала: «Я тоже»… А ещё с ними там был Нам Туен. Живой, великий Нам Туен.

— Я должен вам сообщить, — заявил Мик, — пока конфиденциально…

— Эти стены только впускают слухи, но не выпускают их, — ответил Цзи Киу.

— Возобновлено расследование убийства Нам Туена.

— Вот так? — спросил Цзи Киу.

— Да, — сказал Мик. — В деле появились новые детали.

— Такое порой случается, что издали видится лучше, чем вблизи, — рассудил Цзи Киу. — Порою, но не всегда.

— Новые показания.

— Трусы склонны к предательству, — поднял брови Цзи Киу.

— О ком вы? — спросил Мик.

— «Красные самураи», убившие доброго Нам Туена, выдали своих тайных спонсоров? — Цзи Киу докурил сигарету и положил её на край изумрудной пепельницы. — Вы помните, вечером того же дня, когда бронебойная граната прервала жизнь Туена, я отдал приказ не щадить никого. Я отправил своих ребят в горы, где прятались «самураи». Мне ставили в вину, что погибло множество потенциальных информаторов, но, думаю, жалость к террористам — роскошь, которую мы не могли себе позволить.

— Следственная комиссия не имеет к вам претензий по этому поводу, — заметил Мик. — Новые показания дал майор Цэн. — Цзи Киу молчал. — Вы помните его, господин Цзи?

— Детали этого дела изгладились из моей памяти, — сказал тот, — но…

— Но?

— Майор Цэн, если не заблуждаюсь, офицер секретной службы, отвечавший за сохранность данных, по вине которого сведения о маршруте кортежа Нам Туена попали в руки хакеров, продавших их «самураям».

— Именно так, — кивнул Мик, — он был признан виновным в халатности.

— Если бы каждый из нас делал свою работу внимательно и с уважением, — заметил Цзи Киу, — в каком прекрасном мире мы бы жили, не так ли, дорогой Иоанн?

Иоанн молчал.

— Не так давно. — сказал Мик, — майор Цэн, вернее, просто мистер Цэн, разжалованный из звания, содержащийся в тюрьме в Осло…

— Ох уж эти европейские комфортабельные тюрьмы, больше смахивающие на отели со всеми удобствами, — Цзи Киу словно искренне не понимал, к чему ведёт Мик, — я предлагал поместить предавшего наше доверие майора в одну из китайских тюрем.

— Мистер Цэн, — продолжил Мик, — обратился к Международному уголовному суду с прошением об изменении своих показаний. Мы выслушали его и сочли необходимым возобновить расследование.

— Я полагаю, ваше решение взвешенное и обдуманное, — кивнул Цзи Киу.

— Мистер Цэн сообщил, что отключение защиты на те двадцать минут, когда была проведена хакерская атака, не было его личной инициативой.

— Он действовал вопреки инструкциям, — заметил Цзи Киу, — я знаю, я сам их утверждал.

— Мистеру Цэну, тогда ещё майору Цэну, был отдан приказ, — сказал Мик. — По его словам, приказ отдали ему вы.

— Я никогда не изучал юридические формальности ведения дел Международным уголовным судом, но, исходя из своего опыта, подозреваю, что вы берёте на себя персональную ответственность, говоря мне это.

— Мистер Цэн сообщил, что не сказал правду сразу потому, что боялся мести своей семье, оставшейся в Китае, и своим друзьям. Но теперь, когда вы ушли в отставку, а новое правительство осмелилось обвинить вас в коррупции и завести на вас пять уголовных дел, посадив под домашний арест, он больше вас не боится.

— Вот как?

— Да.

— Иными словами, более прямыми и точными, — подытожил Цзи Киу, — вы обвиняете меня в смерти Нам Туена?

— Обвиняет суд, а я прибыл сюда по другому поводу.

— В таком случае я жду от вас разъяснений. — Цзи Киу спокойно перевёл взгляд на Иоанна, как будто хотел добавить «от вас обоих».

— Пока о возобновлении дела не объявлено, — заявил Мик, — у вас есть шанс обратиться к Международному суду с чистосердечным признанием. Вы получите снисхождение суда и временный иммунитет от дел по коррупции. Вы проведёте дни заключения в «комфортабельной», как вы сказали, европейской тюрьме.

— Благодарю вас за предложение, — без нотки сарказма, который, Иоанн был уверен, присутствовал, сказал Цзи Киу. — Но вынужден отказаться.

— Подумайте ещё. У вас нет шансов.

— Я думаю всю свою жизнь, господин Пуатье. И я не собираюсь исповедоваться перед скопищем старых импотентов. Меня судить будут другие люди, не те, что сидят в мантиях, а те, что родятся и вырастут потом, вновь засеют поля Китая, будут наблюдать разливы Великой реки. Пусть они меня судят.

— Ну так подумай о них, урод, — вдруг сказал Иоанн, — подумай о том, кем ты будешь для них. Коррупционером, убийцей великого Нам Туена, предателем великого Фань Куаня.

— Я буду для них тем, кем был при жизни, Иоанн, — ответил Цзи Киу, — патриотом Китая.

— Ты будешь предателем.

— Ты заблуждаешься.

— Ты убил моего друга, — сказал Иоанн. — Не смей надеяться, что тебя ждёт благая память после смерти или достойная жизнь, даже не надейся на это.

— Вы пришли в мой дом и угрожаете мне, — развёл руками Цзи Киу, — я честен перед вами, я честен перед Китаем. Я делал то, что должен был сделать.

— Вы не отрицаете, что отдали приказ Цэну? — спросил Мик.

— Он милый мальчик, Иоанн. Где ты нашёл этакого папуаса? В какой доисторической деревне ты откопал эту обезьяну, Иоанн? Я был о тебе лучшего мнения, приехать сюда и предложить мне сдаться, ты, видимо, забыл, кто я…

— Я всё помню, Цзи, — сказал Иоанн. — Я не хочу, чтобы ты сдавался. Я хочу, чтобы ты дрался, чтобы ты зубами нас грыз, потому что чем больше ты будешь сопротивляться, тем хуже будет для тебя, тем меньше хорошего о тебе запомнят. Достойный правитель, великий стратег, — Иоанн повысил голос, — нашедший компромисс, один из отцов нового мира, мудрый Цзи Киу, оказался мелочным интриганом, коррупционером, убившим создателя Азиатского союза из зависти…

— Тебе не вывести меня из себя.

— …и тщеславия! Какое разочарование для следующих поколений, какое разочарование для всего мира! Железный патриот Китая — а на самом деле трус и падальщик. Ты сделал всё, что мог, Киу, ради Китая, — вдруг улыбнулся Иоанн, — и засрал всё, что мог, ради себя.

— Увы, так случается, что разговор заходит в тупик, — заметил Цзи Киу. — Я не принимаю ваше предложение и прошу вас покинуть мой дом как можно скорее.

— Нам Туен был настоящим патриотом Китая. Неужели ты так боялся Нам Туена, урод, неужели ты так боялся, что люди увидят, насколько он лучше тебя, что не придумал ничего лучше? Он ведь не лез в ваши партийные разборки, он был выше вас всех…

— Иоанн Касидроу, убирайтесь из моего дома, — произнёс Цзи Киу. — Нам не о чем с вами беседовать.

Иоанн встал, и за ним встал Мик.

— Я просто хотел посмотреть в твои глаза, — сказал Иоанн. — Надеюсь, ты помнишь, что галстук придумали не европейцы.

Цзи Киу бросил мимолётный взгляд на галстук, затянутый у него на шее и спадающий на широкую грудь, а потом посмотрел на закрывающиеся за гостями двери и коротко хохотнул им вслед.

— Что вы имели в виду? — спросил Мик, когда они уже выехали в город, покинув особняк некогда всесильного президента Цзи Киу.

— О чём ты? — спросил Иоанн.

— Про галстук.

— А, — Иоанн махнул рукой. — Старая байка. Нам Туен любил её рассказывать… Как будто однажды Цзи Киу выдал ему речь о природе галстука… По его словам, галстук — это верёвка, символ готовности совершить самоубийство… если ты окажешься недостоин, не оправдаешь ожиданий, не сделаешь своего дела, всё такое…

— Олицетворяет готовность к сэппуку?

— Вроде того, — кивнул Иоанн. — Вроде того.

Мик молчал минут десять, сжимая руль.

— Неужели он не понимал, что всё всплывёт? Он же работал в спецслужбах, он знал, как это работает, он возглавлял министерство безопасности, в конце концов… Я не понимаю, как он мог так оступиться… И эти скандалы с отмыванием денег… Он двадцать лет правил страной, проводил реформы, укрепил армию, стабилизировал экономику, наладил социалку… Помог создать Комитет по контролю, Азиатский союз… Я не понимаю, как это случилось.

— Хоть чего-то ты не понимаешь, — сказал Иоанн. — Это обнадёживает.

Мик посмотрел на него и не ответил, вернувшись к дороге. Он мог бы включить автопилот, но не хотел. Иоанн его понимал.

«Но если бы мы всё понимали, — подумал он, — этот мир был бы устроен по-другому. Если бы всё можно было объяснить и понять, в каком замечательном, достойном мире мы бы жили тогда… Кажется, это строчки Омар Хайяма, я когда-то читал…»

Он не мог вспомнить стихи дословно, но когда-то много, очень много лет назад, когда он был в возрасте Мика Пуатье, и девушка Мэри с рыжими волосами, зелёными глазами и лёгкой воздушной улыбкой была ещё жива, и Бесконечная весна ещё не закончилась, они произвели на Иоанна сильное впечатление.

 

14 сентября 2055 года. Рим

Прошло ровно тридцать лет, и сегодня Алессандро встал на ноги. Пересаженные мышцы побаливали, но очередной сеанс НБп напомнил мозгу, как нужно контролировать конечности, и Алессандро почти без труда пошёл — даже без палки или экзопротезов. Головой он понимал, что правая часть его тела — нога, рука, лицо и кусок груди — это нечто чужое, но он потерял сознание, имея в распоряжении все руки и ноги, и очнулся тоже со всеми. Период, когда его тело напоминало обгорелый обрубок, прошёл без него; страдания выпали на долю его родителей, брата и Беатрис. «Новые» конечности, выращенные по его генной карте, ничем не отличались от старых; разве что разрабатывать их пришлось не так долго, как застарелую, прооперированную «родную» левую часть тела.

— Лучше б я потерял обе ноги, — посмеивался Алессандро, когда левая нога в очередной раз подкосилась и он чуть не упал.

— Отдохните, — поддержала сопровождавшая его врач с фиолетовыми волосами. — Сядьте и подышите. Пусть ваши лёгкие привыкнут к свежему воздуху, полному микробов. Они не дышали им так давно.

— Опять вы напоминаете, — улыбнулся Алессандро, садясь на скамейку в поросших буйной растительностью садах виллы Боргезе. Летняя жара чуть спала, но воздух оставался тёплым, а на солнце температура достигала порой двадцати восьми по Цельсию.

«Значит, вся эта болтовня по поводу “Глобального потепления” оказалась сильно преувеличена, — подумал Алессандро, — наводнений и штормов, смывающих континенты, не последовало, но температура действительно повысилась… Экологические активисты добились распространения Киотского протокола? Надо почитать об этом…»

Врач села рядом с ним, и он заметил, как затуманился её взгляд, когда она сконцентрировала внимание на изображении в электронных очках: сигнал компьютера проник напрямую в её мозг через тонкий проводок, тянувшийся от линз с заушному коммуникатору. Алессандро пока не пробовал «полное погружение», хотя врачи и дали ему на это разрешение… Он не носил ни электронных линз, ни электронных очков, даже не брал с собой коммуникатор, когда его вывозили на прогулку.

В мире, где он оказался, размышлял он, рано или поздно придётся освоиться со всем этим — и привыкнуть к тому, что каждый из проводящих день в парке, валяясь на траве с подругой или выгуливая собаку, совершая пробежку или беседуя с друзьями, постоянно на связи, и никакая новость не может застать его врасплох.

Представлял ли Алессандро будущее таким? Он никогда не думал об этом. Ему предстояло ещё многое узнать об изменениях, произошедших на Земле. Легко было закрыться в себе, легко было сдаться под неожиданным наплывом депрессии, приходившей по ночам, и однажды он даже позволил себе расплакаться под одеялом, как никчёмный мальчишка, обиженный родителями… Опять он подумал о родителях, опять заболело сердце.

Ничего, это не страшно, это пройдёт, боль осядет, думал он, всё пройдёт. Он не унывал под пулями, не унывал, убивая террористов, и сейчас не позволит себе потеряться; он не собирался сдаваться, хотя порой от размышлений о том, что с ним случилось, просто опускались руки. Спасало чтение — Алессандро читал постоянно. Всё свободное от процедур и лечения время он проводил за экраном планшета, читая Сеть, с жадностью впитывая статьи Универсальной энциклопедии, публицистику; реже смотрел кино последних лет — хоть и составил себе список из ста необходимых к просмотру фильмов… Это помогало. Он смотрел на прогресс человечества со стороны, чувствовал сопричастность к биению сердца планеты… Она вертелась вокруг своей оси, оборачивалась вокруг Солнца; всё шло своим чередом, и крошечная жизнь Алессандро Вита ничего не значила в этом грандиозном движении.

Иоанн Касидроу, навестивший его месяц назад, кажется, не врал. Мир действительно изменился к лучшему: градус напряжённости в мире понизился, конфликты между странами исчерпывались экономическими спорами, а ООН после реформы Совета Безопасности, куда ныне входили представители от Евросоюза, Азиатского союза, США и Содружества стран Южной Америки, превратилась в обладающий реальной властью (подкреплённой Комитетом по контролю) орган. Диспуты на Генеральной Ассамблее теперь не завершались бурными аплодисментами; по итогам каждого заседания издавались резолюции, обязательные к исполнению всеми странами — членами ООН, и Совет Безопасности делал только одно предупреждение странам, отказывающимся выполнять возложенные на них обязательства.

Хотя формально оружие массового поражения оставалось в руках стран — членов Совбеза, на деле его монопольно контролировал Комитет, заседавший, в отличие от Совбеза, ежедневно и без выходных. Обширный штат миротворцев ООН вместе с армиями США, ЕС и АС проводили военные операции в самых разных частях мира, пресекая кровопролитие и меняя государственное устройство целых государств — так, ряд африканских стран был ликвидирован, и ими управляли специально назначенные Комитетом представители. Сеть полнилась криками о «новом колониализме», и чиновникам из Комитета приходилось часами выслушивать критику на трибуне Генассамблеи…

Но, очевидно, кто-то должен делать грязную работу, и Алессандро хорошо понимал этих людей — лучше, чем кто-либо. Раньше обязанность вычищать Авгиевы конюшни лежала и на его плечах; он был рад узнать, что и много лет спустя остались люди, продолжившие это дело в другом масштабе. Народам Земли словно негласно сообщили: успокойтесь и не копошитесь, под вас подставили свои плечи атланты; пищите, только не мешайте.

Способность людей идти на компромисс сильно возросла, пока Алессандро находился в коме. Он подозревал, что тут не обошлось без кризиса «Исламского возрождения», из исхода которого сложилась новая модель взаимодействия, но в тонкостях ещё предстояло разобраться.

Он нисколько не удивился, читая о Комитете по контролю, что одним из его основателей считается Иоанн Касидроу, его недавний посетитель: «люди своих не бросают»… Он прочитал его биографию: прочитал про роль в Таиландском кризисе, про роман с трагически погибшей актрисой Мэри Эр (Алессандро помнил её!), про три опубликованных романа, про деятельность на посту министра иностранных дел Европы и председателя Наблюдательного совета… и про то, что в следующем году предстояли первые в истории всемирные выборы Генерального секретаря ООН, в которых он собирался принять участие.

Реформа сильно расширила полномочия Генерального секретаря — тот, кто займёт кабинет на следующий год, будет контролировать ход заседаний Совбеза, предлагать резолюции Генассамблее, управлять комиссиями организации (в том числе и миротворцами), ему будет отчитываться Комитет по контролю; и если победит Иоанн, то генсек (по праву прецедента оставаясь на должности председателя Наблюдательного совета) сосредоточит в своих руках полную власть.

Отныне кандидатов могли выдвигать только организации — члены Совбеза; после следовал раунд международного голосования в Сети (под надзором Комитета), и затем Генассамблея окончательно утверждала или отклоняла кандидатуру. Внутри ЕС вроде бы уже достигли соглашения о выдвижении Иоанна. Во время дискуссий о «новых людях» и НБп он рассматривался как компромиссная фигура, с одной стороны близкая к Стивену Голду и лоббистам «Облика Грядущего», с другой — сам он не прошёл процедуру, что давало надежду консерваторам. Европа и Америка были готовы его поддержать. Главным оппонентом считался кандидат от Азии: если это будет китаец — остальная Азия отдаст свои голоса против, а если не-китаец, то против проголосует Китай, рассуждали аналитики.

Так что, выходило, месяц назад Алессандро посетил будущий правитель Земли, первый лидер не тайного, но открытого мирового правительства. В дни, когда они проводили зачистки в Пакистане и выбрасывались в Таиланде, а контуры международного альянса только вырисовывались, трудно было даже помыслить о подобном размахе политических замыслов.

Алессандро думал, сидя в парке, слушая пение птиц и наблюдая за резвящимися детьми (родители переложили наблюдение за ними на видеокамеры, а сами погрузились в Сеть), что проживи он эти тридцать лет день за днём, как вот этот спортивного вида старичок, в наушниках которого играет, скорее всего, то, что слушал в своё время Алессандро и что уже вышло из моды, или как эта леди, гуляющая с внуками, но выглядящая как их мама, он не испытывал бы шока.

Если бы, если бы…

Подул ветер, охлаждая нагретый воздух; Алессандро посмотрел на сопровождавшую его на прогулке врача с фиолетовыми волосами — она не меняла их цвет сообразно моде, которую подметил Алессандро, однако это не был её натуральный цвет. Ей, похоже, было за шестьдесят, но выглядела она, как и все вокруг, гораздо моложе. Она улыбалась; иногда её губы шевелились, как будто она что-то говорила, но она не издавала ни звука.

В том времени, где Алессандро почти убили, коммуникаторы уже завладели вниманием людей, но тогда между окружающим миром и сознанием ещё не встала преграда в виде очков или линз, электроника ещё не забралась под кожу, ещё не вышла на прямой контакт с мозгом.

«Мне тоже это предстоит… тоже предстоит, если я хочу жить среди них, быть как они… вживить себе чип-компьютер, надеть эти очки и так же отключаться, погружаясь в Сеть, иногда забывая, в каком мире я нахожусь…»

Он тихо встал и быстро, насколько позволяла проклятая левая нога, пошёл прочь. Врач ничего не заметила. Алессандро прошёлся по аллее с высокими деревьями, где служащие парка с пневмотрубами наперевес убирали мусор, свернул с тропинки, прошёл по роще, стараясь не мешать отдыхающим, туда, где за деревьями сквозь сплетённые зелёные сети веток виднелся пруд. Там, на берегу, ступив белыми ботинками на рыхлую почву среди камней, где пробивались корни деревьев, он остановился и вздохнул. Всё так, как было тогда, они гуляли здесь с Беатрис, и дышали таким же тёплым воздухом, и смеялись так же, как смеются вон те молодые на другом берегу, думая, что их никто не слышит.

Вновь задул ветер, пробираясь меж рядов деревьев, и они недовольно зашумели; Алессандро понял глаза к небу: тот же ветер гнал хлопья безвольных облаков. Может, ему всё привиделось? Может, ничего не случилось? Может, и не прошло тридцать лет, и Беатрис ждёт его за деревьями, а родители живы, и старший брат приедет на свадьбу, и на базу ему отправляться только через неделю, и вся эта эпопея с Таиландом ему просто привиделась из-за солнечного удара?

Солнце, услышав его, затаилось за облаком. На землю легла тень.

Алессандро встал на колени, пачкая белую одежду, и прикоснулся руками к корням, выпирающим из земли, прикоснулся к ней самой, податливой и влажной, к нагретым камням и травинкам. Пальцы не чувствуют различий. Где доказательство, что той правой руки, которой он любил гладить спину Беатрис, находя ложбинку позвоночника и опускаясь по ней всё ниже, уже нет? Что та рука сгорела в Таиланде, а эта — неотличимая, чуть бледная, но живая, из которой так же пойдёт кровь, если её уколоть — пересажена ему несколько месяцев назад? Да, левая нога ходит хуже, ну и что, возможно, он недавно подвернул её…

Он прислушался. Щебетали птицы. Тихо гудели пневмотрубы. Влюблённые на другом берегу перестали смеяться и молча лежали, наслаждаясь близостью. Алессандро посмотрел в воду: булькали еле заметные сквозь мутную поверхность рыбы.

Алессандро выпрямился и шагнул вперёд, в пруд. Вода сразу прошила непривычными холодом; он старался держать руки по швам, но они непослушно взвились, словно пытаясь оттолкнуться от воды. Он раскрыл глаза и с трудом разглядел как-то движение, увидел, как рыбы расплываются в ужасе. Он медленно выпускал воздух через ноздри, медленно погружался.

«Я один. Во всём мире, полном холодной воды, я один, у меня никого не осталось, если я умру, это будет правильно, я должен был умереть, но я жив, прошла целая вечность, и я теперь призрак. Никого нет, со мной никого нет, только вода, которая наполнит мои лёгкие, только одежда, которая липнет к телу…»

Воздуха не хватало; он задержал дыхание, как на тренировках, но вода заполнила ноздри, поднялась выше, попала в горло; он раскрыл рот, задыхаясь, руки инстинктивно пришли в движение, он забарахтался, неосознанно рванул вверх — пара гребков, и его голова уже над водой. Жадно отплёвываясь, он глотал воздух, вдыхал полной грудью, выдыхал и выкашливал воду.

— Я жив, — тихо сказал он себе, смахивая с глаз воду. Вода попала и в уши, звуки стихли, осталось только шипение, но через минуту это прошло, и он опять услышал птиц, пневмотрубы, бойкий смех и далекие крики, шум ветра в кронах.

Он поплыл к отмели: левая нога подвисала, но руки работали исправно, и через минуту он уже выбрался из воды, мокрый, весь в грязи, с водорослями, обвившими колени. Солнце выглянуло из-за облаков и бликами слепило ему глаза. Ветер обнял его. Алессандро упал на спину и лежал так несколько минут, закрыв глаза.

«Я что, хотел утопиться? — подумал он. — Или нет? Чего я хотел? Какой в этом смысл? А какой смысл в тридцати годах, что прошли… Всё. Стоп. Хватит. Хватит. Это уже случилось. Я жив, а это — самое главное. Я жив, потому что люди своих не бросают. Я выжил, и это правильно. Ура. Сандро, подумай, что бы сказал инструктор в учебке, увидь он тебя сейчас. А что бы сказал Громила? Твои парни? Посмеялись бы и обложили матом, вот что, потому что ты — скотина. Поднимись, поднимись, потому что ты победил, а они проиграли. Твои родители мертвы, твоей любви больше нет, у тебя никого не осталось, но ты жив, и ты здесь, а Нгау проиграл, и ублюдки, которые взорвали башни-близнецы, мертвы, а ты жив, и ты снова в строю. Поднимись! Встать! Поднимайся!»

Алессандро, помогая себе руками, встал.

«Нужно зарегистрироваться в Сети, — подумал он. — Найти Громилу, Каллума и ребят… Может быть, даже попробовать найти Беатрис. Почему бы и нет?»

Алессандро развернулся и пошёл, весь в воде и грязи, как водяной, искать врачиху с фиолетовыми волосами.

 

17 октября 2055 года. Рим

Беатрис нашлась сама: кто-то из её семьи, может, даже её муж, увидел в Сети новость про возвращение к жизни спецназовца, впавшего в кому тридцать лет назад, и сообщил ей. Она позвонила в больницу. Они говорили минут пять, она рыдала в трубку, обещала приехать, и с тех пор он жил надеждой увидеть её.

Прошёл месяц, начался сезон дождей — Алессандро никогда не видел в Италии таких дождей, это были почти тропические ливни, потоки воды лили, прерываясь на мелкую морось, а потом опять усиливались. Теперь окно больницы не зашторивали, и Алессандро целыми днями смотрел туда, в мутное стекло, по которому стекала вода. Алессандро попросил не включать звукоизоляцию и по ночам просыпался — слушал грозовые раскаты, всполохи молний озаряли его пустую палату.

Она исполнила обещание и приехала. Врачи остались в коридоре, а она зашла и встала у стены, как вкопанная. Алессандро полулежал, накрытый белой простыней, и улыбался. У него уже отросли волосы на голове, скулах и подбородке, и хотя пока это была всего лишь робкая щетина, цвет был тот же. Кожа утратила болезненную бледность, посвежела, и он улыбнулся ей, откладывая планшет и протягивая руки. Две руки.

Сумка выпала из рук Беатрис, у неё задрожали губы. Она заплакала и не могла двинуться с места минут десять: стояла на месте, обхватив себя руками, и плакала. Женщина пятидесяти с лишним лет, с длинными русыми волосами и в белых очках, чуть располневшая, но ещё в приличной форме. Морщинки у глаз и рта выдавали возраст, потускневшие глаза и ручейки слёз состарили её сразу лет на десять.

Он думал, они встретятся как чужие люди. Он думал, для неё прошло тридцать лет, и все чувства исчезли. Она тоже так думала. Но ничто не исчезло — просто заснуло где-то глубоко внутри, и вот снова проснулось, и перед ней тот тридцатидвухлетний парень, военный, её герой, за которого она собиралась замуж.

Она подошла к нему, еле передвигая ноги; он привстал, и она упала ему на грудь. Её голова всё такая же маленькая, а его грудь, знал он, хоть и стала у́же, всё равно широкая, и его пальцы так же в её волосах, но это не те волосы, которые он ласкал, и не та женщина, которую он боготворил…

Они немного успокоились.

— Привет, я рад тебя видеть.

— Я… я… — она опять разрыдалась. — Сандро, я не верила, я думала, тебя уже нет, ты давно умер… Ты…

Она взяла его за руки, за обе руки, и смотрела на них заплаканными глазами.

— Когда тебя привезли, когда я тебя увидела, я решила, что ты никогда не очнёшься, я думала, это невозможно, я не знала, что делать, но надо было жить дальше, и я… Сандро, мой любимый Сандро…

— Тихо, тихо, — успокаивал он. — Всё хорошо, ты видишь, в конце концов я здесь, и ты здесь.

— Твои руки… Твои ноги, твоё тело…

— Медицина научилась творить чудеса, — опять улыбнулся он.

— Скажи мне… — прошептала она, приблизившись к его лицу, и он услышал запах мяты. — Для тебя все эти годы, они…

— Как один миг. Это не метафора. На меня упал беспилотник, был взрыв, было очень больно…

Она смотрела на него заворожённо.

— И я проснулся здесь, — закончил он. — Одна секунда. Темнота, одна секунда, и вот я здесь.

Он щёлкнул пальцами. Она покачала головой.

— До сих пор не могу поверить, — сказала она.

— Ты знаешь, я тоже, — поделился Алессандро. — Всё вокруг так странно… Как будто я переместился на машине времени в далёкое будущее…

— Так и случилось, — улыбнулась она, утирая слёзы. — Так и случилось, Сандро, мой дорогой…

Минут двадцать они болтали: она рассказывала про своего мужа, свою семью, вновь плакала, вспоминая что-то из прошлых лет, и он поправлял её, потому что помнил всё гораздо лучше, а она уже начала забывать… Спустя пять лет после того, как он впал в кому, она вышла замуж. Они жили во Флоренции — у мужа был небольшой ресторанчик, у неё обувной магазин. Два сына: один хотел пойти в армию, но родители Беатрис запретили, и тогда он уехал бороться с бедностью в Конго; второй влюбился в мексиканку и уехал с ней в Мехико. В прошлом году родился внук — Беатрис с мужем собирались скоро навестить их.

— Здорово, — искренне сказал Алессандро и увидел, что она готова снова расплакаться.

— Завидуешь? — спросила она.

— Ужасно, — рассмеялся он, и она тоже рассмеялась.

Потом он рассказал ей о себе; ни Элизабет Арлетт, ни Иоанна Касидроу Беатрис не знала, и их визит не произвёл на неё впечатления. Он пересказал ей, что говорили врачи о его выздоровлении, об НБп и остальном; Беатрис кивала, но Алессандро видел, что его слова не находят в ней отклика. Она активно пользовалась Сетью, но была далека от новостей и политики.

Тогда он сообщил, что на днях его выписывают: он пришёл в нормальную физическую форму, левая нога сдалась и подчинялась теперь не хуже правой, а побывавший у него этим утром психолог сообщил, что «пациент полностью реабилитировался и готов к полноценной жизни».

— И что ты будешь делать? — спросила Беатрис. — У тебя же никого нет, да? Приезжай к нам! У нас в доме есть гостевая комната, а потом мы уедем, и ты поживёшь один…

— Нет, спасибо, — покачал он головой, — я не хочу вас утруждать.

— Ну что ты! — воскликнула она. — Это будет счастье для меня, Сандро, пожалуйста, нам вовсе не трудно… У тебя же почти нет денег, что ты будешь делать?

Она ошибалась. Все эти годы Европейский союз зачислял на его банковский счёт деньги; они сдержали данное Иоанном слово, и все расходы на лечение и тридцатилетнее содержание в больнице выплатили из фонда армии. С учётом набежавших процентов, покрывших инфляцию, у Алессандро на счёту лежала солидная сумма денег. К тому же правительство Италии оказалось столь щедро, что выплатило ему компенсацию за распроданное наследство родителей. Пролежав тридцать лет в коме, Алессандро очнулся куда состоятельней, чем его бывшая возлюбленная.

— И что ты будешь делать? — спросила она. — Где ты будешь жить?

— Куплю себе небольшой дом, — сказал он. — Хочу купить домик где-нибудь в горах, в Альпах… Я не был там с детства…

— Катались там на лыжах!

— Да, наверное… Перезимую там, отдохну, решу, что делать дальше.

— Напиши мне адрес, — попросила она. — Я обязательно приеду к тебе.

— Я пока не знаю… — Он покачал головой. — Рассматриваю разные варианты.

— Напиши мне, хорошо?

— Хорошо, — соврал он.

Они говорили ещё долго, и минуты растягивались для него в часы. Это светлое лицо с оттенком грусти, эти распухшие руки с обвисшей кожей и складки на шее превращали каждое мгновение в муку. Он пытался представить себе прежнюю Беатрис, которую видел так недавно, но её черты ускользали, и вместо робкой нежной девушки появлялась эта женщина, сидевшая перед ним, и дешёвое позолоченное кольцо на безымянном пальце её левой руки стискивало погрубевшую кожу…

Ей кто-то позвонил, она извинилась, встала и отошла к двери, а Алессандро смотрел в окно: по стеклу бежали струи дождя, серый туман скрывал город.

«Скорей бы ты ушла, — думал Алессандро, не желая смотреть на Беатрис, говорившую со своим мужем, — скорей бы ты вернулась к своей жизни, Беатрис, я тебя любил, и ты любишь меня до сих пор, но это не должно быть так… Для тебя я умер, и лучше я останусь для тебя мёртвым, нам не нужно было видеться… Это ошибка, это страшная, страшная ошибка…»

За окном потемнело, но дождь не прекратился. Беатрис долго не хотела уходить: сидела рядом и держала его за руку, говорила без умолку, опять начинала плакать, потом улыбалась и смеялась. Она долго говорила про своих детей, так, как будто это были ИХ общие дети.

Так и должно было случиться. Её дети должны были быть их общими детьми, его детьми. Алессандро кивал и улыбался в ответ, он не мог заставить себя сказать ей правду, потому что она выглядела такой счастливой и такой радостной, как будто один проведённый вместе вечер мог заменить прожитую вместе жизнь.

Когда она ушла, он вздохнул с облегчением. Закрывая глаза и готовясь ко сну, он опять почувствовал в груди щемящее чувство, которое сдерживал в себе, но чем больше он старался, тем сильнее оно сдавливало.

«Господи, Господи, Господи, — вдруг захотелось ему прокричать, — что со мной случилось, почему я смотрю в глаза, которые меня любили, и вижу пустоту, смотрю на себя — и вижу пустоту, вижу пропасть?! Я один, Господи, прошу, помоги мне, дай мне сил, не оставь меня, Ты, ведь это Ты обрёк меня на это, Ты оживил меня, как Лазаря, так прими за меня ответственность, помоги мне, я не чувствую ничего, как будто я умер, я молю Тебя, помоги, помоги мне!»

Он перевёл дух и открыл глаза, вглядываясь в тёмный потолок. Тишина.

«Слава богу, с меня сняли датчики… иначе все врачи уже сбежались бы сюда…»

Он живо представил истошный визг датчиков, свидетельствующих о повышенном давлении и эмоциональном возбуждении; такое пару раз случалось, но не когда он вспоминал ранение и Таиланд, не когда ему снились кошмары, а когда приходил этот самый волк…

«Больше никогда не стоит встречаться с Беатрис… Неужели это была она, неужели это была ЭТА женщина, неужели ЭТО был я?! Для неё прошло тридцать лет, а для меня — меньше года, но как будто и я вижу её впервые… Это ещё одно испытание, но я… Я не сдамся. Нет. Я не сдамся».

Он повторил это ещё несколько раз, закрыл глаза и приказал себе успокоиться. Сердце перешло на медленный ритм, веки расслабились, приятно закружилась голова. Он сконцентрировался на звуках дождя. Они напоминали журчание мелкой речки, откуда-то из детства, откуда-то издалека, куда он уже никогда не вернётся. Он заснул.

 

30 ноября 2055 года. Унтершехен

Похолодало; ночью шёл мокрый снег, облепивший окна и засыпавший дорогу к бревенчатому двухэтажному домику на поросшем лесом горном склоне. Алессандро встал в шесть утра, сделал зарядку и принял душ, позавтракал яичницей c кофе, надел свитер, плотные штаны, сапоги и тёплую куртку, взял трость и пошёл гулять.

Он не стал спускаться в долину, где ещё спала небольшая деревенька Унтершехен, а пошёл по извилистой горной дороге, порой превращавшейся в узкую тропинку, на запад. Он снял домик и приехал сюда в начале месяца; первое время брал с собой коммуникатор, чтобы не заблудиться, а теперь обходился старинным компасом, купленным за смешные деньги в одном миленьком магазинчике в Люцерне.

Алессандро шёл мимо домиков, которыми были усеяны горные склоны, мимо лесных зарослей и крутых обрывов, прикрытых сползающим с вершин туманом; он не спешил и пару часов спустя вышел на небольшое плато. Подошёл к самому краю, где зелёная ещё трава прорывалась сквозь лёд и оголяющиеся лесные макушки опускались по склону вниз, к лежащему у подножья городку Флюэлен и озеру с мутной сине-зелёной водой, которую трудно было различить из-за тумана, величаво и плавно сползавшего с гор на другом берегу.

Ночная тьма отступила. Солнце пыталось найти путь сквозь белую недвижимую бурю, раскинувшую своё покрывало на верхушках гор; редкие лучи пробивались сквозь завесу, и тем значительнее был каждый из них, светлый, ясный и острый, бивший с неба до самой воды, прямой, как копьё. Лучи золотились, разгоняя густой туман.

Ветер срывал капюшон; Алессандро застегнул пуговицы на воротнике и натянул шапку потуже. Он спустился по лесной дорожке, а потом повернул направо, пошёл по кромке обрыва, пока деревья не скрыли от него озеро, и оказался в чаще. Впереди шумел горный ручей — вскоре Алессандро вышел к нему и ступил в неглубокий поток; но течение было сильное, и пенящиеся струи чуть не сбили его с ног, пришлось покрепче опереться на трость. Вода была чистая, она несла с собой вниз, к озеру, островки снега.

Алессандро поднял голову: он стоял в ущелье, и над ним возвышались горные вершины, коричнево-серые, с белыми прожилками снега и темнеющими стволами деревьев и камней. Алессандро пошёл вниз по ущелью: он шёл медленно, аккуратно ступая по скользкой тропинке, полной слякоти и хлопьев тающего снега, облепивших камни, и спустился к городку у кромки озера. От воды поднимался пар; людей на улицах было немного — они толпились у пристани, куда, окутанный бледными призраками озера, подходил корабль со старинным паровым двигателем. Алессандро пару раз путешествовал на нём по озеру, сходя в разных городках, исследуя окрестности и гуляя по горам, опоясанным облачными цепями.

«Ещё никогда не видел небо так низко, — подумал Алессандро, — как будто оно опускается, поглощает землю, с каждым днём всё ближе и ближе… Тяжёлое, полное воды, неотвратимо медленное…»

Обратно домой Алессандро пошёл по прибрежной полосе, а потом по дороге, вдоль обочин которой стояли аккуратные маленькие домики и где периодически появлялись машины, и за рулём в них никто не сидел, а на покатых крышах домиков закреплены спутниковые тарелки и солнечные батареи, назначения которых в этих бессолнечных местах Алессандро не понимал.

Спустя час он вернулся в Унтершехен и поднялся по горному склону в свой двухэтажный бревенчатый дом почти у самой вершины, где из окон открывался вид на долину и заснеженные пики по другую сторону озера. Снег около дома уже успел растаять. Алессандро переоделся и включил камин — языки пламени взметнулись за стеклом, имитируя горение дров, и приятный запах заполнил комнату.

Он поставил на плиту допотопный кофейник, сел в кресло и включил единственный в доме экран, крепившийся на стене и управляемый с помощью пульта. Представитель фирмы, сдающий недвижимость, извинялся перед Алессандро за скудность оснащения дома, но тот заверил его, что всё в порядке. Всё и правда было в порядке — обстановка дома была почти такой же, как в его время, тридцать лет назад, когда экраны ещё не глядели на вас со всех сторон, кофе и чай не заваривались автоматически, климат внутри дома не регулировался сообразно вашему здоровью, ежедневно проверяемому вашей зубной щёткой, а роботы не готовили вам еду (если, конечно, у вас хватало на все эти прелести денег).

Алессандро включил новости.

Показывали выступление президента Пакистана на заседании правительства Азиатского союза: он отчитывался об использовании выделенных ООН средств, успешном внедрении «новых школ», образовательной реформе, падении уровня преступности и взлёте ВВП с приходом на национальный рынок крупнейших транснациональных корпораций.

Его речь прокомментировал полномочный представитель Комитета по контролю в правительстве АС, который заметил, что тенденции безусловно положительные, однако Комитет обеспокоен ростом чёрного рынка микрочипов, перебравшегося из Индии в Пакистан, Афганистан и страны Средней Азии; он также поблагодарил президента за помощь пакистанских спецслужб в расследовании случаев нелегального НБп.

Политолог за кадром комментировал ход заседания, сообщив, что, судя по всему, последствия кризиса «Исламского возрождения» успешно преодолены. Несмотря на пессимистические прогнозы, ООН, Комитет по контролю и Азиатский союз оказались способны не только обеспечить региональную безопасность, но и встать на путь ликвидации самих причин кризиса — с принятием «Конституции Азии», гарантирующей гражданские права и свободы, с вырождением исламского радикализма в идеологию горстки маргиналов, с экономическим ростом, обеспеченным кредитами Китая и МВФ, Средняя Азия и Ближний Восток превратились в процветающие регионы.

Странной казалась сама мысль о том, что пятнадцать лет назад весь мир с ужасом наблюдал за бушевавшей там религиозной войной, а приход к власти в Пакистане «возрожденцев» казался вопросом считанных недель, и фантом ядерной войны и гибели человечества, развоплотившийся с падением Берлинской стены, вновь обретал плоть.

Далее показывали репортаж о нападении на китайскую военную базу на западе Нигерии; ответственность за произошедшее взяла на себя повстанческая армия «Африканский патриотический фронт», они же, согласно комментариям, стояли за беспорядками в Буркина-Фасо и в Гане. Азиатский союз и Содружество стран Южной Америки выступили с призывами к ООН развернуть боевые действия против «Фронта». АПФ активизировался несколько лет назад — как ответ «патриотов единой и великой Африки» на действия ООН и Комитета в регионе.

Так, были введены войска в Нигерию, объединено Конго, ликвидирована Руанда, а Федеративной Республикой Сомали управлял особо уполномоченный Комитетом чиновник из ООН. Такая же ситуация сложилась в Камеруне и в Центральноафриканской Республике, где уже лет пятнадцать порядок поддерживали «голубые каски», а демократически избираемый президент отчитывался специально назначенному «очкастому европейцу». АПФ, по собственному утверждению, начал войну за «свободу Африки» от «неоколониализма и повторного порабощения», за «объединение чёрной нации».

Аналитики сравнивали АПФ с «Исламским возрождением» и отмечали, что при внешнем сходстве эти движения кардинально различаются: второе питали религиозные убеждения, тогда как первое апеллирует к самой сущности глобализации и отвергает её, противопоставляя корневое мироощущение — не только религию, но и патриотизм, и национализм.

Для Алессандро всё это были пустые слова — он отлично понял, кто такие боевики «Африканского фронта», ещё до того, как посмотрел видео с погребением заживо миротворцев, взятых в плен: бразильцев и новозеландцев. Их связали, скинули в неглубокие ямы, а потом размалёванные краской десятилетние мальчики в набедренных повязках спрыгнули вниз и стали забивать им рты глиной. За кадром звучал бой барабанов. Алессандро смотрел это видео, размещённое в Сети, и испытывал знакомое чувство.

Он знал, кто поднял оружие в Африке. Он уже встречал их. Те же, кого он убивал в Пакистане и на кого охотился в Таиланде, те же, кто взорвал башни-близнецы, кто отрезал головы журналистам и сбрасывал гомосексуалов с крыш в Исламском государстве, кто взрывал больницы и «новые школы» во времена «Исламского возрождения», кто истреблял людей в Сребренице и против кого воевал его отец; те, чьи убежища бомбил его брат в Руанде, те, кто мучил людей в концлагерях КНДР, кто стрелял из систем залпового огня «Град» по женщинам и детям на юго-востоке Украины, кто сжигал евреев и цыган в Аушвице, кто проводил опыты на китайцах в отряде 731 и кого вздёрнули в Нюрнберге.

Это были одни и те же люди — нелюди, зло, которое возвращалось в мир время от времени, чтобы человечество отправляло его обратно в преисподнюю. На них не должны распространятся законы людей: во все времена они стояли вне закона, и за каждого убитого миротворца, за каждую слезу, пролитую о тех, кто отправился в незнакомую далёкую страну сражаться за неизвестных людей, зло отплатит сполна — болью, кровью, разочарованием, отчаянием, поражением.

Для Алессандро это было ясно, как день. В своё время он жил этим, но те дни прошли.

Ему пришло сообщение. Алессандро выключил трансляцию, где теперь с сарказмом принялись обсуждать итоги VI Всемирного религиозного конгресса, нажал на «воспроизведение».

«Смешно, — подумал он, — голосовое письмо — способ, допотопный даже по моим меркам… Кому пришло в голову его отправить…»

— Сандро, — услышал он голос, очень знакомый, но другой, совсем другой… — Привет. Это Каллум Орр. Я… мне позвонили и сказали, что ты меня искал.

«Да, Каллум, да, да, я тебя искал, я последние два месяца провёл в розысках, я собирал свою жизнь, как после взрыва, и нашёл только Беатрис, и лучше бы не находил, и ещё Громилу, и ещё пару ребят, и скорее всего тебе позвонил кто-то из них, кто узнал твой номер, потому что мне сказали, что ты пропал, ни с кем не общаешься, никто не знает, где ты, не знают о тебе ничего, кроме каких-то невнятных слухов, Каллум…»

— Ну что же, — сказал голос Каллума из динамиков. — Это я. Если хочешь встретиться или поговорить… У меня нет аккаунта в Сети. Я не очень её люблю, эти встречи в Сети, когда щёлкаешь рубильником, и компьютер заползает тебе в мозги… Ты надеваешь очки, и человек как будто перед тобой, а на самом деле там никого нет; я это не люблю. Не знаю, ты, говорят, тридцать лет провёл в коме?

«Да, Каллум, да, я тридцать лет провёл в коме, и для тебя прошла жизнь, а для меня — мгновение с тех пор, как ты крикнул мне “берегись”…»

— Не знаю, Громила сказал, вы встречались в Сети, значит, ты уже привык… — Каллум молчал, за его молчанием гудели машины, шумел дождь, играла какая-то негромкая музыка, кто-то разговаривал. — Я вот так и не привык. Не знаю, но я очень хочу тебя увидеть, Сандро, старина… Никогда бы не подумал, что назову тебя так, мне вообще-то полагалось к тебе на «вы» обращаться, а теперь… Всё спуталось, да, так говорят? В общем, Громила дал мне твой номер и сказал: «Позвони, если хочешь». Чёрт, Сандро, он ещё спрашивает, хочу ли я! Хочу, конечно… Но я не люблю встречи в Сети… Я живу в Глазго. Где бы я ещё мог жить, да? Откуда я родом, там и живу, все наши скитания за моря заканчиваются возвращением на родину, так всегда случается… так должно случаться.

Он помолчал.

— Прости, наверное, я сказал что-то не то, в твоём положении, после того, как… Я уже третий раз записываю это письмо, я волнуюсь, думаю, ты чувствуешь это, но я очень, очень хочу с тобой повидаться. Я живу в Глазго, адрес я сейчас скажу… секунду… Хилкер-стрит, это на севере, скажешь таксисту, он поймёт… Тридцать семь. Хилкер-стрит, тридцать семь, запомнил? Если там меня не будет, то я часто ошиваюсь в баре на Юнион-стрит, двадцать восемь, называется «Бёрнс», как поэт… Там громкая музыка, ты его узнаешь.

«Телефон, Каллум, неужели так трудно дать свой телефон, просто сказать номер, и я тебе позвоню, позвоню немедленно, сейчас же, Громила же дозвонился…»

— Телефоном я почти не пользуюсь, и поэтому, наверное, бессмысленно тебе его давать… Придёшь ты завтра или через десять лет, думаю, найдёшь ты меня всё там же. Но мой телефон есть у Громилы, так что можешь взять, но я вряд ли сразу отвечу, скорее перезвоню, извини, я так всегда делаю… Прости, пожалуйста, что я не могу приехать к тебе сам. Думаю, ты понимаешь. Ты тридцать лет валялся в капсуле, а мои кости старели, так что я теперь старше тебя, командир… Я заболтался, извини. Жду тебя всегда. Жду. Надеюсь, встретимся. Приезжай. Давай. Пока.

Запись закончилась; надпись на экране предложила повторить. Алессандро отказался.

«Хилкер-стрит, тридцать семь, Юнион-стрит, двадцать восемь… — Он обнаружил, что в доме нет бумаги, и, найдя на столе шариковую ручку, взял с кухни салфетку и записал адрес на ней. — Почему он не написал адрес в письме, зачем такие сложности?»

Алессандро медленно выпил чашку кофе, закусив разогретым в микроволновке сэндвичем. Потом взял коммуникатор и позвонил Громиле.

Тот отозвался немедленно; его добродушный голос успокоил Алессандро. Он доносился из Копенгагена, где последние двадцать лет проживал бывший спецназовец, а ныне средней руки архитектор, проводивший дни в большом светлом кабинете с линзами на глазах, проектируя на пустом столе особняки для богачей.

— Он позвонил тебе? — сразу спросил Громила.

— Как твоя семья? — спросил Алессандро. У Громилы было трое чудных детей — девка и два пацана, как тот сам говорил, пытаясь скрыть свою нежную, обожавшую Моцарта душу под напускной грубостью.

— Тусуются где-то без меня, — ответил Громила, — пока папа работает, эти шалопаи тратят мои деньги.

— Ты на работе?

— Ответите на мой вопрос, а, командир Вита?

— Да, — сказал Алессандро. — Каллум отправил мне письмо.

— Вот сука, — отозвался Громила.

— Почему ты позвонил ему сам и не сказал мне?

— Надеялся, что он не ответит, а если и ответит, то не свяжется с тобой.

— Он пригласил меня в Глазго.

— Он живёт в Глазго?

— Да, он так сказал.

— Ты поедешь?

— Думаю, да.

— Сандро, слушай, я понимаю, это не моё дело, и тебе хочется всех нас повидать, но… Каллум правда стал психом.

— Ты рассказывал.

— Лет десять уже не появлялся на собраниях ветеранов, ни с кем не общается, хотя мы все остались в дружеских отношениях… Кстати, в честь тебя мы планируем собраться после Рождества, ты не против?

— Я буду рад, — соврал он. — Хочу увидеть вас всех вживую.

— Так вот, мысли пригласить Каллума даже не возникло, — продолжил Громила. — Ни у кого.

— Его голос… У него странный голос, мне показалось, может, это от старости…

— Нет, это не от старости, — заверил Громила. — Я тоже не пацан, но мой-то бас хоть куда, хоть в хор, а?.. Так что, слушай, это не от старости…

— Он болен?

— Я не знаю, Сандро, честно. Последнее, что о нём слышал, — работал в какой-то компании, вроде даже был женат, но это было очень, очень давно, а сейчас я даже не спрашивал…

— Командиру надо узнавать всё самому?

— Сандро, слушай, может тебе это не надо? — спросил Громила. — Нафига? У парня серьёзные проблемы, ему нужен психиатр…

— Мы вместе воевали, Громила.

— Это было давно.

— Для тебя.

— Да, я понимаю, но и для Каллума тоже. Ты думаешь, он тебя так хорошо помнит? Прости, но мы все думали, ты давно умер… А ты выглядишь лучше, чем мы все, и проживёшь на много лет дольше…

— Мне говорят об этом без конца, — сказал Алессандро, — но всякое…

— Всякое теперь не случается, — ответил Громила. — Такой фигни больше не случается. Всё хорошо, теперь у всех всё хорошо, а если у кого что-то не в порядке, как у шизика Каллума, так он всё равно живёт отлично, хоть и срёт на нас с высокой башни.

Алессандро помолчал.

— С ним всё в порядке, он просто съехал с катушек, — добавил Громила. — Не лети к нему, Сандро, прилетай ко мне, вместе поедем рыбачить. Любишь рыбалку?

— Не пробовал, — признался Алессандро.

— Познакомлю тебя с женой и детьми, давай, а потом и остальные наши подтянутся… Они все тут, в Европе, прилетят на выходные ради тебя, уж я их прижму, припрутся все…

— Спасибо, Громила, я подумаю.

— Харе думать, командир, — сказал Громила. — Прилетай и всё.

— Скинешь мне телефон Каллума?

Громила помолчал.

— Ну и сука ты, командир, — прокомментировал он. — Сейчас пришлю.

— Спасибо.

— Напиши потом, как прошло, окей?

— Не вопрос, Громила. — Алессандро улыбнулся. — Прилечу к тебе и всё расскажу сам.

Он получил сообщение спустя пять минут. Ещё минут пять Алессандро смотрел на экран и думал, позвонить или нет. Позвонил. Каллум не ответил. Тогда Алессандро зашёл в Сеть и забронировал себе билет на рейс до Глазго на следующую неделю.

 

6 декабря 2055 года. Глазго

Каллум Орр, тридцать лет назад служивший в штурмовом спецназе войск Европейского союза и во время наступления на Бангкок крикнувший командиру отряда «берегись!», жил на узкой, застроенной двухэтажными кирпичными домами улице на севере Глазго. С хмурого неба накрапывал дождь, около пожарного гидранта мочилась собака с электронным ошейником.

Алессандро позвонил в дверь № 37. Ему никто не ответил. Алессандро перешёл улицу и посмотрел на дом с другой стороны. Небольшой кирпичный дом в ряду таких же старых, выцветших строений с черепичной кровлей. Окна в доме 37 занавешены изнутри, модные ныне регуляторы прозрачности не установлены. Камер видеонаблюдения на улице Алессандро тоже не заметил.

На двери соседнего дома было намалевано граффити — что-то вроде мастурбирующего лепрекона с электронными очками на глазах, разинувшего рот и выкатившего язык от удовольствия.

Вдруг в окне первого этажа, рядом с дверью, что-то мелькнуло. Алессандро помахал рукой. Дверь медленно отворилась, и Алессандро подошёл ближе. Внутри оказалось очень светло; свет хлынул из щели на улицу, и Алессандро прищурил глаза, с трудом разглядев невысокую и щуплую фигуру Каллума.

— Сандро! — воскликнул он. — Ты всё-таки приехал.

— Как ты, Каллум? — спросил, улыбнувшись, Алессандро.

— С ума сойти, — покачал тот головой. — Ты такой же.

— Я и сошёл, — ответил Алессандро. — Я и сошёл.

Каллум был ниже ростом, худощавый, со впалыми щёками. Маленькие глаза, заострённый нос, квадратный подборок и чисто выбритая кожа, не в пример обросшему светлой бородкой Алессандро. Где-то на макушке, под копной спутанных длинных волос, как будто что-то стягивало кожу, не давая обвиснуть и покрыться морщинами. Напоминало следы пластической хирургии, но Каллум живо улыбался, кожа не стесняла мимику.

— Ты без чемодана? — спросил Каллум, оглядев Алессандро — тот стоял в ботинках, серых старомодных джинсах, свитере и коричневом пальто нараспашку, держа руки по швам. — Ты не останешься?

— Я вещи в гостинице оставил.

— В гостинице? — Каллум как будто удивился. — Ладно. Так ты зайдёшь?

Он отступил внутрь, приглашая Алессандро за собой. В доме было тепло, даже душно, и Алессандро скинул пальто в прихожей.

— Проходи, — говорил Каллум, — тут у меня не прибрано, я ведь не ждал, по крайней мере так скоро, но…

— Я звонил тебе. — Алессандро осмотрелся. Первый этаж занимали кухня и гостиная: старый диван и кресла вокруг небольшого столика; рядом под торшером стоял рояль, занимавший почти всё свободное место. Везде были разбросаны бумажные книги — на полу, на диване, на столе, на рояле; на кухне, прислонённая к холодильнику, стояла гитара, в углу валялись два барабана и палочки.

— Проходи, садись, — пригласил Каллум, указывая на свободное место в углу дивана. — Хочешь чаю или кофе? У меня больше ничего нет, если ты голоден…

— Нет, спасибо, я не голоден, — отказался Алессандро.

— Я сам делаю чай, — Каллум показал на японский керамический чайник, — если ты пил только заваренный машинами, то рекомендую…

— Нет, не хочу, спасибо. — Алессандро сел. Что-то ему казалось здесь необычным, и дело было не в разлитом по комнатам желтоватом свете, не в занавешенных окнах и не в лестнице, которая вела к закрытой двери на втором этаже. Вот! Он не видел здесь ни одного экрана. На стенах висели фотографии в рамках — попадались даже чёрно-белые, — но это были именно фотографии, распечатанные и вставленные в рамки. В углу, протянув шнур к розетке (розетка, подумал Алессандро, первый раз вижу устройство, которое требует зарядки), стоял музыкальный проигрыватель с колонками по бокам, проигрыватель из времён Алессандро, наверное, даже без подключения к Сети.

Каллум сел напротив Алессандро на диван, скрестив босые ноги. На нём была просторная тёмно-зелёная рубашка и серые джинсы.

— Ну вот, командир, мы и встретились.

— Да, — кивнул Алессандро.

— Знаешь, я как будто попал в прошлое.

— А я, ты знаешь, попал в будущее.

Каллум не улыбнулся.

— Как это было? — спросил он.

— В смысле?

— Когда тебя отшвырнуло взрывом, и на тебя рухнул беспилотник, и взорвался, мы с ребятами вытащили тебя… Ты был без ноги и без руки…

Алессандро мельком взглянул на свои целые руки и ноги.

— Грудная клетка разворочена, кожа вся обожжена, сердце спас костюм, мозг, скорее всего, тоже, но стекло визора вспороло тебе щеку… — Каллум смотрел ему в глаза, и Алессандро представил, что он видел вместо улыбающегося, заросшего бородой лица. — Извини. Тебе это уже рассказывали, наверное, неоднократно?

— Громила говорил, — подтвердил Алессандро. — Но без подробностей.

— Не хотел тебя травмировать?

— Видимо, да.

— Не думаю, что тебя это тронет, — покачал головой Каллум. — Я смотрю на тебя и не верю, что это тебя мы тащили тогда к вертолёту… Что это ты лежал в капсуле, с закрытым глазом, одним, потому что второй был обожжён, и врачи сказали, что ты уже мёртв. То есть жив, но мёртв, и шансов никаких.

Алессандро кивнул.

— Но ты жив, и я даже не вижу шрамов, и у тебя руки и ноги…

Алессандро улыбнулся.

— Меня оживили, — сказал он, сам не веря в свои слова. Вспышка взрыва опять пронеслась перед его глазами, но он даже не вздрогнул. Каллум спросил:

— Как это было?

— Не знаю. Я как будто проснулся, и всё… руки и ноги, кожа, это всё сделали, пока я был в коме… Мозг включили потом.

— Включили, — повторил Каллум. — Как компьютер.

— В этом и состоит принцип НБп, да? Что мозг — это вроде компьютера?

— Понятия не имею, — ответил Каллум. — Ты уже понял, да, я даже телефоном не пользуюсь.

— Почему?

— Какая-то фобия. Не переношу Сеть. Это ощущение, когда ты не один… А Сеть теперь везде, ты же, наверное, уже знаешь, да? Коммуникаторы теперь подключаются прямо к мозгам, — лицо Каллума скривилось, — они входят прямо в мозг и вторгаются в наше сознание, роются там…

Каллум замолчал.

— Так как это было?

— О чём ты?

— Когда ты погиб, — сказал Каллум. — Ты же был мёртв какое-то время, твой мозг умер, это точно… Ты видел белый свет? Туннель? Что-нибудь? Ты что-нибудь видел?

Алессандро покачал головой.

— Ничего?

— Боль, — пожал Алессандро плечами, — в глазах потемнело, всё пропало… Потом я проснулся.

«Спустя тридцать лет, — добавил он про себя, — тридцать долгих-долгих лет».

— Совсем ничего?

— Может быть, я не помню, но да. Ничего.

— Ясно, — сказал Каллум.

— Как ты живёшь? — спросил Алессандро. — Что с тобой-то случилось?

— Да так. Как видишь, всё нормально… Что ещё сказать мертвецу, который встал из могилы? — вдруг истерично хохотнул Каллум. — Прости. Прости, пожалуйста.

— Когда ты уволился?

— Как все ушли. — Каллум задумался. — Я не помню… После Громилы уже. Я в отряде остался последний из «ветеранов».

Он посмотрел на наручные часы.

— Уже два тридцать, — вскрикнул он, поднимаясь с дивана. — Не хочешь прогуляться? Или ты устал с дороги?

— Давай, — согласился Алессандро, вставая следом, — пошли.

— Я обычно иду в это время в клуб, — сообщил Каллум, доставая тёмно-синюю куртку. — Один клуб на Юнион-стрит, там поют, и там собираются мои приятели… Там можем пообедать или выпить чего-нибудь, кроме чая, конечно, потому что тут у меня ничего нет…

— Пошли, — сказал Алессандро. — Хочу посмотреть город.

— Тут не на что смотреть, — покачал головой Каллум. — Ты улетаешь вечером?

— Я ещё не заказал обратный билет.

— Как же…

— В будни самолёты летают полупустые. Я скажу в гостинице, и мне купят билет… хоть на сегодняшний вечер.

— Это выйдет очень дорого, — заметил Каллум. Они вышли из дома, и Каллум, погасив свет выключателем у двери, захлопнул её и закрыл, провернув ключ в замке три раза. — Откуда у тебя деньги?

— Накопились, — улыбнулся Алессандро. — Набежали, пока валялся.

— Кома полезна для финансов, — пробормотал Каллум, и они пошли вниз по улице. — Смотри, какая церковь!

Алессандро кивнул. Обычная каменная церквушка с зачехлённым крестом на крыше. У закрытой калитки висел плакат, сообщающий о ежедневном проведении здесь экуменических служб, приглашались все «верующие христиане», вне зависимости от конфессиональной принадлежности.

— Я хожу сюда иногда, — поделился Каллум, — когда хочу побыть в тишине.

— У тебя тихий район.

— Там не бывает больше двух людей за раз, — Каллум вздохнул, — не считая священника. Можно сидеть весь день и молчать.

Они прошли церковь и повернули в сторону центра, шли по тротуару, сбоку от колеи. По ней изредка проносились с ветерком велосипедисты. Дождь прекратился, и с неба, полного туч, как из бойницы выглядывало солнце — лучи плясали в лужах и на мокром асфальте.

Алессандро спросил Каллума, чем он занимается и что делал все эти годы. Тот сперва замялся, а потом начал рассказывать и говорил всю дорогу до центра, до самой Юнион-стрит, — а шли они около часа.

В начале 30-х он дослужился до командира отряда, но для дальнейшего продвижения нужно было выбрать стезю профессионального военного, а на это он пойти не мог из-за родителей. Алессандро помнил, как в годы их службы Каллум рассказывал о семейных конфликтах из-за армии. Ему хотелось дышать полной грудью, а им хотелось любить своего сына и не бояться за него, навещать его и невестку по выходным, растить внуков, вместе летать на горнолыжные курорты и ходить в оперу, обсуждать вкус сыра и вина. Он отказался поступать в военную академию, куда ему дали рекомендацию, и вернулся в Шотландию. Его устроили в банк, и он стал «просиживать зад» в офисе.

Денег в семье более чем хватало, карьера ждала неплохая, но он всегда чувствовал себя «не на своём месте».

— Понимаешь, Сандро, — говорил Каллум, — как если ты живёшь в полусне, и каждое утро, просыпаясь, знаешь, что будет… Никакого желания вставать с кровати, потому что всё будет таким же, ничего нового… Разве что у жены на лице появятся морщины, и она попросит денег на операцию, или ей нужно сходить к врачу, потому что из-за регулярного приёма противозачаточных начались проблемы, а ребёночка теперь хочется… Разве что родители заболеют, а в новостях скажут, что в подавлении «Исламского возрождения»… знаешь, да, что это был за кошмар? тебе рассказали? — Алессандро кивал. — Это был кошмар, мусульмане ходили маршами здесь, дрались между собой, на улицах стояли полицейские в брониках… А там, где прошла моя настоящая молодость, там, где мы с тобой мочили эту мразь, доставали её из подвалов, там, в тех местах, опять воевал спецназ… Наше подразделение, такие же парни, как мы, они там воевали, их туда отправили на настоящую войну… Не на операции по зачистке, понимаешь, а на войну, как в Таиланде, но только круче… Там, в пустынях, танки прорывали оцепление, шли бои на улицах, и там были все… арабы, евреи, америкосы, наши парни, китайцы, индусы… Там всё смешалось, там боролись с «возрожденцами», и через Сеть я читал каждый день, что там происходило… Третья мировая стучалась в дверь, и она должна была случиться, потому что зло… все народы мира тогда сплотились против зла, все, кто чего-то стоил, были там, воевали за свободу, воевали за наше будущее…

Он сделал паузу, и Алессандро тоже молчал, слушая ветер. В парке, через который они шли, шумели деревья.

— А я страховал риски моих клиентов, — продолжал Каллум. — Я, блядь, наблюдал, как падают цены на нефть и как потери наших ребят отражаются на курсе доллара и акциях «Бритиш Петролеум»… Во что стоит вложить деньги, спрашивали меня, если «возрожденцы» захватят власть в Пакистане и долбанут ракетами по Иерусалиму… Во что вложить деньги, если падёт Дамаск, если нашего союзника в исламском мире — аятоллу Ширази — всё-таки грохнут, как обещали, и Иран выйдет из игры… Во что вложить деньги, если ОНИ победят, как сохранить и приумножить? Сохранить и приумножить? — Он помолчал. — Такие мерзкие хари, такие самоуверенные, самодовольные… Они совершенно не понимали, по каким правилам шла игра. Они не понимали, что если шарахнут по Иерусалиму, то ракеты полетят и к нам, и их деньги сгорят, и они станут пеплом, какие бы фьючерсы ни купили, в каком бы из офшоров ни открыли счёт…

Он замедлил шаг.

— Все, кто чего-то стоил, были там, на Ближнем Востоке, и я должен был там быть, понимаешь? Я бы отдал всё — родителей, жену, сына, деньги… всё, только бы оказаться там, плечом к плечу с парнями, с тобой, с Громилой, воевать там… Погибнуть, но погибнуть, делая дело, понимаешь, не просто так, не так, как умер мой отец, который прошёл процедуру и умер спустя пару лет от Болезни, не так, как моя мать, от рака, вовремя не проверившись… Я хотел бы умереть там, пусть не героем, но просто человеком, живым человеком, ощущая, что сердце бьётся, что кровь не застыла. Ты был бы там, ты был бы там в первых рядах, и я должен был быть там, мы все должны были драться там, косить эту нечисть… Ты ведь отправился бы туда, несмотря ни на что, Сандро. Ты бы полетел туда, и если бы у тебя закончились ракеты, ты бы кинулся под танк с гранатой и взорвал бы его, и мы бы дали бой этим ублюдкам…

Алессандро хотел сказать, что бой этим ублюдкам дали и без них. Что войну выиграли, что «Возрождение» уничтожили, добро победило и стоит радоваться, что такие люди, как Касидроу и Нам Туен, сумели переломить ситуацию, и зло в очередной раз потерпело крах… Стоило выпить за победу и смеяться, но, глядя в опустошённые глаза Каллума, Алессандро не мог этого произнести. Он слушал, а Каллум продолжал рассказывать, как после кризиса «Возрождения» в нём что-то надорвалось, и он стал работать всё хуже и хуже… Потом умерли родители, начались скандалы с женой, начальник поставил вопрос ребром…

— Типичная история, — заключил Каллум, — жена забрала сына и послала уведомление о разводе по электронке… Сразу после того, как на тот же почтовый ящик пришло извещение о моём увольнении.

— Ты не пробовал записаться в армию? — спросил Алессандро. — Обратно?

— Неоднократно. Но кому я там нужен? Сорок лет, физподготовка не та, да и знаешь, как долго теперь нужно учиться, чтобы овладеть снаряжением? Это не наш старый добрый визор, теперь там каждый носит персонального робота и суперкомпьютер у виска…

Он замолчал; они уже шли по Юнион-стрит, узкой улице в центре Глазго, с обеих сторон стиснутой шестиэтажными зданиями с красивыми старинными фасадами и ядовитой рекламой. Двухэтажные автобусы стояли в автомобильном заторе, пешеходов было немного, из дверей пабов звучала самая разная музыка.

Каллум указал на одну из таких дверей — над ней висела мигающая табличка с языками пламени и надписью «Бёрнс: частный клуб». Они вошли внутрь и спустились по лестнице. Внизу было просторное, задымленное и тёмное помещение с множеством пустующих столиков и стульев из тёмного дерева и помостом сцены в углу — уборщица орудовала там шваброй. За барной стойкой стоял человек в майке «JE SUIS MUHAMMAD» и окольцовывавшей заявление арабской вязью.

— Привет, Калли, — кивнул он, протирая стаканы. — Кто с тобой?

— Алессандро Вита, — представился Алессандро, и Каллум добавил:

— Мой боевой товарищ.

— Хорошо сохранился!

Алессандро промолчал, и бармен рассмеялся.

— Да знаю я, не напрягайся. Велкам бэк! Что вам принести?

Каллум заказал выпить, и они прошли к столику у дальней стены. Бармен пришёл следом, протёр стол влажной тряпкой, поставил две кружки пива. Алессандро отхлебнул, но Каллум сказал:

— Погоди, сейчас он принесёт виски.

— Я не буду, — сказал Алессандро. — Я быстро опьянею.

— Я дам тебе таблетку, — сказал Каллум, — и через пять минут будешь как стёклышко. Или могу дать другую, будешь пить и не пьянеть.

— Какой тогда смысл? — улыбнулся Алессандро.

— Не знаю, — сказал Каллум. — Сам не понимаю, но они стоят дёшево, поэтому я покупаю.

— И принимаешь?

— Да. Иногда да. — Он помолчал. — Обычно, когда я пью, я хочу напиться, но когда крышу уже сносит… Становится стыдно, и я глотаю эти штуки, и всё проходит. И опять стыдно, что я не выдержал… Этот мир даже напиться не даёт по-человечески.

Внезапно из-за стены раздался какой-то протяжный грохочущий шум.

— За стеной Центральный вокзал, — объяснил Каллум, доставая из кармана пачку настоящих сигарет и зажигалку. — Будешь?

— Нет, спасибо.

— Вообще-то это запрещено, — он зажёг сигарету и затянулся, — но тут мы смотрим на это сквозь пальцы.

— Что это за место? — спросил Алессандро. — Ты тут частый гость?

— Да, — кивнул тот, — старомодный бар. По вечерам тут играют и поют… Всякая старая музыка.

— Ты тоже играешь? — Алессандро вспомнил о музыкальных инструментах в доме Каллума.

— Очень редко.

Бармен принёс виски.

— Хочешь послушать выступления? — спросил Каллум. — Пит, поставишь нам какую-нибудь запись?

— С удовольствием. Сандро, что предпочитаете?

— На ваш вкус.

— Кантри?

— Предупреждаю, — Каллум выпустил дым, — это очень старая музыка.

— Динозавры ещё слушали, — хохотнул бармен. Его грудь смешно выпячивалась, когда он хохотал своим густым басом. — Но нигде больше такой не услышишь, так и знай.

— По рукам, — согласился Алессандро.

— Минуту, ребят, — бармен удалился.

— Только не очень громко! — помахал ему Каллум. — Сейчас тут никого нет, но они ещё не открылись даже… По вечерам бывает многолюдно. Собираются любители старья и мои знакомые… Ветераны, как мы, порой встречаются.

— Так ты живёшь на пособие? — спросил Алессандро. — Нигде не работаешь?

— Пытался устроиться, — без энтузиазма рассказывал Каллум, — но не вышло. Но я не жалуюсь. Мне платят повышенное пособие как ветерану, ещё лет десять, и я буду пенсионер.

— С семьёй общаешься?

Каллум скривился. Динамики, закреплённые на низком потолке, прокашлялись, и раздались весёлые гитарные аккорды.

— Нет, — сказал Каллум. — Кажется, это запись с прошлой недели… Поёт мой приятель, из библиотеки Митчелла… спец по городским архивам, историк. Послушай, у него хороший голос.

Well, you wonder why I always dress in black,

Why you never see bright colors on my back,

And why does my appearance seem to have a somber tone.

Well, there’s a reason for the things that I have on.

— Джонни Кэш, помнишь такого?

— Смутно, — признался Алессандро. У поющего был низкий, но ясный голос; он пел отстранённо, не интонируя.

I wear the black for the poor and the beaten down,

Livin’ in the hopeless, hungry side of town,

I wear it for the prisoner who has long paid for his crime,

But is there because he’s a victim of the times.

I wear the black for those who never read,

Or listened to the words that Jesus said,

About the road to happiness through love and charity,

Why, you’d think He’s talking straight to you and me.

Well, we’re doin’ mighty fine, I do suppose,

In our streak of lightnin’ cars and fancy clothes,

But just so we’re reminded of the ones who are held back,

Up front there ought ‘a be a Man In Black.

I wear it for the sick and lonely old,

For the reckless ones whose bad trip left them cold,

I wear the black in mournin’ for the lives that could have been,

Each week we lose a hundred fine young men.

And, I wear it for the thousands who have died,

Believin’ that the Lord was on their side,

I wear it for another hundred thousand who have died,

Believin’ that we all were on their side.

Well, there’s things that never will be right I know,

And things need changin’ everywhere you go,

But ‘til we start to make a move to make a few things right,

You’ll never see me wear a suit of white.

Ah, I’d love to wear a rainbow every day,

And tell the world that everything’s okay,

But I’ll try to carry off a little darkness on my back,

‘Till things are brighter, I’m the Man In Black.

— Неплохо, — сказал Алессандро.

— Он всегда ходил в чёрном, я имею в виду, Кэш, певец. У него потрясающие тексты.

— Ты сам поёшь?

— Нет, только играю. — Он поднял стакан с виски, и они чокнулись. — За наших ребят?

— Да, — поддержал Алессандро.

— Раньше я пил за тебя, — сказал Каллум, запив пивом виски. — За боевого товарища, командира, который погиб, освобождая Таиланд. Эта история произвела на меня сильное впечатление.

Алессандро сразу ощутил обжигающий вкус и попросил у Каллума таблетку, чтобы приглушить эффект и не опьянеть с непривычки очень быстро. Тот дал ему сразу две, и Алессандро разом проглотил их.

Пит принёс им чипсы и салат. Каллум спросил, как Алессандро оклемался, и Алессандро стал рассказывать про пересадку конечностей, операции на уцелевших частях тела и про НБп.

— Я и сам плохо это всё понимаю, — сознался Алессандро, — просто пересказываю, что мне сообщили врачи.

— Значит, ты один из них? — спросил Каллум.

— Из кого? — переспросил Алессандро, хотя и понял, о чём речь.

Каллум отхлебнул пива.

— Из «новых», — ответил Каллум и внимательно посмотрел в лицо собеседника, как будто хотел увидеть в нём новые черты. Нечеловеческие. Звериные. Где-то далеко историк из библиотеки Митчелла пел, уже более эмоционально и резво, про «ту, которая когда-то очень меня любила».

— Я не член какого-то движения.

— Я не о том.

— Если бы не НБп, я бы никогда не очнулся, — сказал Алессандро. — Так что…

— Ты прошел полный курс? — резко спросил Каллум. Алессандро замолчал. — Я не живу в Сети, но это не значит, что я не знаю таких вещей. Тебе улучшили голову? Твой мозг работает лучше, чем мой, Сандро?

— Мне не сказали.

— Ты врёшь, — Каллум покрутил стакан. — Мне правда нужно знать, Сандро. Пожалуйста, скажи.

— Да, — ответил Алессандро. — Полный курс НБп. Моего согласия не спрашивали, но они решили, что глупо ограничиться полумерой.

— Ты чувствуешь разницу?

— Нет. Никакой.

— И никаких новых ощущений?

— Нет, — опять соврал Алессандро. — И я не думаю о себе как о «новом человеке», Каллум. Наоборот. Я думаю о себе как о кроманьонце.

Каллум не улыбнулся в ответ, но выпил ещё виски. Алессандро напомнил ему пару забавных случаев времён службы, и оказалось, что Каллум забыл всякие мелочи. Они посмеялись, но Каллум держался отстранённо. Мысли о «новых людях» его не отпускали, Алессандро хорошо видел это по его лицу и по его тону. Он вернулся к этой теме, когда певец из библиотеки принялся размышлять о том, что «времена меняются», призывал «сенаторов и конгрессменов отозваться», а «отцам и матерям» советовал «не критиковать вещи, которых они не понимают».

— Мы все погибнем из-за этого, — сказал Каллум. — Я стараюсь не думать об этом, но у меня не выходит.

— Из-за НБп?

— Из-за «новых людей». — Каллум помолчал и добавил:

— Из-за тех, кто себя так называет… Я не читаю Сеть, не смотрю новости, но знаю, что происходит в мире, в конце концов, тут общаюсь с людьми… Ты слышал про «Облик Грядущего»? Про их идеи, про то, что они говорят о нас? Не на камеры, я имею в виду, но что они правда о нас думают… Об обычных людях… у кого нет денег на НБп или кто не хочет… превращаться в нечто… насиловать свою сущность…

Алессандро не хотел ничего отвечать, но Каллум не унимался:

— Я знаю, ты скажешь, что это прогресс, и тебя, например, он спас, и я всё это знаю, но, Сандро, понимаешь… Мне кажется, они — другие. Не такие, как мы… Лучше, умнее, да, наверное, но мне кажется они… не люди. Я их совсем не понимаю, меня пугает, что мой ребёнок, если захочет пройти процедуру (если ещё этого не сделал), что он станет одним из них…

— Ты общался с кем-нибудь из «новых»?

— Нет, — покачал головой Каллум. — А ты?

— Да, — он вспомнил Элизабет Арлетт. — Одна женщина… И ещё, думаю, мои врачи…

— Я понимаю, — проговорил Каллум, — они выглядят как мы и такие же, как мы… Но они другие, Сандро, совсем другие. И мне кажется… только не обижайся, я рад тебя видеть, но я смотрю на тебя и вижу… ты — другой.

— Ну, мне-то всё кажется другим.

Каллум вежливо улыбнулся.

— Чья это песня? — спросил Алессандро.

— Боб Дилан, — ответил Каллум. — «Ещё не стемнело», называется.

— А раньше?

— «Времена меняются».

Зал постепенно заполняли люди. Молодых было мало, стариков тоже. Ровесники Каллума, люди чуть моложе — все одетые в тёмное, порой с кричащими надписями на мешковатых кофтах и футболках; никого с компьютерами или коммуникаторами. Один молодой человек принёс с собой портативный музыкальный проигрыватель и, сев за столик в углу с кружкой пива, вставил в уши наушники. Многие пришли с музыкальными инструментами и, раскрыв футляры, начали их настраивать. Уборщица освободила сцену, некоторые оставляли свои инструменты прямо там.

Пит, бармен, сделал музыку из динамиков тише, и теперь Алессандро еле-еле мог разобрать слова. Каллум рассказывал что-то про музыку, его речь осталась чистой и голос твёрдым, словно он и не пил вовсе, порой он улыбался и шутил, взмахом руки приветствуя знакомых, но Алессандро всматривался в его лицо и рефреном слышал слова, сказанные тем же самым тоном: «мы все погибнем из-за этого, из-за других, из-за тебя, ты — другой, мы все погибнем…»

Это лицо, бледное, усталое, дни за зашторенными окнами дома, думал Алессандро, за этим столиком с виски и грустной стародавней музыкой, — это лицо он помнил румяным, вымазанным в грязи, в боевом камуфляже, в пакистанской ночи… оно просило помощи, просило что-то сказать, но Алессандро не знал, как ему помочь.

Он считал секунды, слушая Каллума, и знал, что этим же вечером купит себе билет на утренний рейс и улетит, потому что сил выстоять эту вахту у него нет.

Как просто было смотреть в глаза убийц и чудовищ, как легко было всё тогда, и как прав был Каллум, когда говорил, что война его погубила! Но только не та война, в которой он участвовал, — а наоборот, та война, на которую он не попал, пропустил, на которой должен был погибнуть, но погиб вне её, и теперь словами «мы все погибнем» подводил черту под своей жизнью. Единственный вопрос оставался Алессандро не ясным: а жив ли он сам, не погиб ли он сам тогда в Таиланде, а теперь обратился в призрака и странствует по могилам товарищей, вечно молодой и полный скорби?

…Каллум вспоминал операцию по освобождению заложников в Ашхабаде, когда командир их отряда, ворвавшись в дом, где мрази держали на прицеле троих детей, закрыл их своей спиной. Он улыбался, пока пули бились в броник в упор и пока мразей не изрешетил вошедший следом Громила. Командир тогда погиб, был посмертно награждён, а новым командиром поставили Алессандро. Это было за полтора года до Таиланда. Каллум упустил много деталей — например то, что там явно была ошибка снайпера, он дал неверную информацию о количестве мразей в комнате, а руководство операцией лежало на русских, и они слишком поторопились со штурмом… Алессандро не поправлял Каллума и слушал, когда к ним подошёл молодой человек в синей футболке и бежевых штанах, с шрамом от уха до шеи.

— Ёширо Лесли, — представился он, — много слышал про вас от Каллума. Рад за вас!

— Спасибо, — улыбнулся Алессандро, и Ёширо отошёл к своим друзьям за соседний столик.

— Парень божественно играет на саксе, — заметил Каллум. — Настоящий талант.

— Что у него за шрам? — спросил Алессандро.

— Вырезал компьютер, — поморщился Каллум. — Он жил в Японии, у него мать оттуда… Без согласия парня взяли и вживили ему компьютер в голову.

Алессандро кивнул.

— Это обычная история, — сказал Каллум. — Не удивляйся. Многие, ну, по крайней мере из тех, с кем я общаюсь, через это проходят… Сначала восторг, безграничные возможности, знаешь, когда компьютер всегда под рукой… а потом понимаешь, что это не он в тебе, а ты в нём… Этот шрам сейчас легко залечить, но Ёширо почему-то не хочет.

— Оставил как знак?

— Вроде того… Ну, или девочкам нравится, — рассмеялся Каллум. — Он не то что я — он пользуется Сетью, даже состоит в каком-то клубе… не знаю точно, его организовал какой-то аноним под ником «Мандела».

— Мандела? — хохотнул Алессандро.

— Ага, — Каллум запил вкус этого имени виски, — парень, видимо, раньше работал на Голда, знаешь, эту корпорацию, которая заведует НБп… и теперь сливает всякие секретные документы о проектах Голда и намерениях «новых людей»… Те очень его хотят поймать, но пока у них не выходит, что наталкивает на мысль… что мистер «Мандела» сам и есть их проект.

Музыка остановилась, в зале потемнело, и на освещённую сцену поднялись трое. Одним из них был Ёширо со своим саксофоном. Зазвучала знакомая мелодия, темнокожий солист запел о зелёных деревьях, красных розах и о том, что это всё — для нас двоих.

«И я говорю себе — как прекрасен мир!» — пел он, и Каллум подпевал, беззвучно шевеля губами.

Вскоре Алессандро ушёл — Каллум проводил его до пересечения с Гордон-стрит, откуда по Ботуэлл-стрит Алессандро за пять минут добрался пешком до своего «Хилтона». Он не хотел, чтобы Каллум знал, в каком он живёт отеле, и отделался невнятным «в каком-то трёхзвёздочном, не знаю, здесь недалеко».

Сказал, что, наверное, улетит завтра же, и Каллум вежливо предложил встретиться с утра. Алессандро сказал «посмотрим», Каллум не настаивал. На прощание они не обнялись, а тихо пожали друг другу руки. Каллум вернулся в клуб, а Алессандро шёл по широкому тротуару Ботуэлл-стрит, по подсвеченному ночному Глазго, и сильнее всего на свете хотел оказаться в Швейцарии, среди тихих гор и молчаливых людей.

Служащий отеля заказал ему билет. Следующим утром он сел в самолёт и улетел обратно в Швейцарию.

 

7 декабря — 22 января 2055–2056. Унтершехен

На следующий день он долго не мог заснуть. Его бросало то в жар, то в холод; он несколько раз вставал с кровати и открывал окно, высовывал голову и дышал морозным воздухом, окидывая взглядом ночную долину с парой-тройкой редких светящихся окон. Алессандро замерзал, закрывал окно, ложился обратно в кровать, скидывал с себя одеяло и смотрел в потолок, чувствуя, как тепло от электрического камина на первом этаже, взобравшись по лестнице, обволакивает его голое тело, белые руки и ноги, впалую грудь, еле выступающие мускулы…

Он много ходил, каждый день делал полноценную зарядку и занимался ещё пару часов днём — болезненная худоба отступала, атлетическая форма возвращалась. Алессандро подолгу стоял перед зеркалом, изучая своё тело, выискивал на нём рубцы и шрамы, и, не найдя, не мог поверить, что по биологическим часам Таиланд был всего полгода назад. Казалось, всё произошедшее — чья-то дурная шутка… Как в одном старом фильме, где герой не мог разобраться в своих воспоминаниях и оказывалось, что прошлое, которым он дорожил, спроектировано на компьютере и вживлено ему в голову, а его настоящая жизнь была совсем другой…

С современным уровнем технологий, думал Алессандро, такое вполне возможно, так почему я верю себе, верю своим воспоминаниям о жизни до пробуждения в капсуле, верю Каллуму, Громиле и Беатрис, если всё это может быть зачем-то поставленным для меня спектаклем, а они — нанятыми артистами…

Такие мысли часто посещали его — их разгонял сон, обычно приходивший с первыми лучами рассвета; дни становились длиннее, солнце навещало его спальню с каждым днём всё раньше, и в конце концов демоны ночных мыслей отступили, их место заняли сновидения, не кошмары, но странные сны.

Он видел лица давно забытых людей, разговаривал со своими бабушками и дедушками; его посещал умерший командир отряда и дети-двойняшки, которых он спасал, а иногда не успевал — и их головы раскалывались от пулемётных очередей, а маленькие ножки и ручки валялись отдельно от туловища, и Алессандро ходил по комнате, босыми ногами наступая на осколки стекла, и поднимал эти руки и ноги и приставлял к своим обрубкам, но все были либо слишком большие, либо слишком маленькие, и тогда он брал автомат и шёл убивать мусульман… А ещё иногда там появлялся грустный диктатор Нгау, которого они избивали, он просил о пощаде или молчал, а в одном из снов совершил харакири, и выскользнувшие наружу кишки нужно было собирать Алессандро, и он, пачкаясь в крови, делал свою работу…

Однажды, уже в конце месяца, Алессандро приснился Мандела. Не тот интернет-террорист, про которого говорил Ёширо Лесли, а настоящий Нельсон Мандела, с сединой и в пёстрой рубашке, и его зулусская чёрная гвардия, на их стороне почему-то воевал спецназ Евросоюза, и Мандела пожимал Алессандро руку и цеплял на грудь какой-то орден, а Алессандро чувствовал конфуз, потому что знал, сколько людей тот погубил, но никак не мог решиться что-то сделать… Похоже, они вместе воевали против нацистов — нацистов в паранджах и в куфиях, повязанных а-ля Ясир Арафат, — как во Второй мировой, и города горели в огне, а в концлагерях они с боевыми товарищами встречали «новых людей», высоких и стройных, красивых, в белых одеяниях и с большими лбами, в их глазах горели синие огни, они протягивали к Алессандро тонкие руки, непринуждённо шутили о Чезаре Павезе, попивали шампанское и приглашали с собой… Каллум играл на гитаре, и Алессандро казалось, что он чудовищно фальшивит, но ведь он никогда не разбирался в музыке, откуда он мог знать…

Концлагерь превращался в замок, поднимался в воздух, выдёргивая древесные корни из земли, и летел над землёй, и из толпы «новых людей» вдруг выходила Элизабет Арлетт; когда он видел этот сон в первый раз, она была одета, во второй — обнажена, и он разглядывал её аккуратную грудь и розовые торчащие соски; она обнимала его, целовала, они падали вниз, и меж зелёных полей текла река, неглубокая на вид, и они падали в неё, и их утягивало на дно, всё глубже и глубже, и вода мутнела, а дна видно не было, и они целовались, и он дышал воздухом, который производили её лёгкие-жабры…

В первый раз он задохнулся, так и не достигнув дна; недостаток кислорода отзывался спазмами, он обхватывал её всё сильнее и сильнее, но она, не давая ему дышать, душила своим огромным ртом; во второй раз было холодно, и лицо Элизабет стало лицом Беатрис, сперва старой, а затем молодой, и она смеялась одновременно с поцелуем, и Алессандро проснулся.

Больше этот сон он не видел; но фигура Манделы, с которой он начинался, заинтересовала Алессандро, он попытался что-то накопать в Сети. Раздумывал, не являются ли сны, где он тонет, подсознательным страхом перед «полным погружением» в Сеть, и вскоре — на исходе декабря, когда деревни украсили гирляндами, а мокрый снег, выпадавший по ночам, сделал горные тропинки скользкими — заказал себе полноценный заушный коммуникатор.

Ощущения оказались необычны, но вполне предсказуемы — коммуникатор настроился на мозговые волны Алессандро и раскрыл двери Сети. Алессандро даже не потребовалось проходить обучающий курс, настолько понятен был интерфейс, управляемый силой мысли. Он легко находил нужную информацию, легко устанавливал контакт с другими людьми, чувствовал себя как дома в смоделированных Сетью виртуальных пространствах… и не случилось того, чего он так боялся. Сеть пыталась имитировать реальность, но не могла (или не должна была?) и близко подойти к тому букету ощущений, который вызывает каждая секунда в реальном мире.

Спутать мир Сети и реальность оказалось невозможным — по крайней мере, пока. При «полном погружении» всё происходило гораздо быстрее, и спустя пару часов Алессандро узнал о «Манделе» всё, что хотел. Согласно официальной характеристике, это был террорист, скрывающийся за подставными аккаунтами в Сети и призывающий к уничтожению «новых людей» и НБп; при этом сам он когда-то работал на Голда и прошёл процедуру, даже числился в «Облике Грядущего». Содержание его многочисленных манифестов сводилось к тому, что «новые люди» — это извращение человеческой природы, и при всех благах, приносимых НБп, оно лишает человека морали и нравственного императива. «Новые люди» — на самом деле новые арийцы нового Гитлера, писал Мандела, они спят и видят, как согнать весь остальной мир в один большой концлагерь, работающий на них, новую аристократию, новую человеческую расу.

К Манделе никто не относился всерьёз до тех пор, пока во время очередного форума «Облика Грядущего» его последователи не попытались ворваться на одно из заседаний, открыв огонь на поражение. Погибли три охранника и один член «Облика». Потом сторонники Манделы стали выходить на улицы с протестными демонстрациями, и в столкновениях с полицией тоже порой погибали люди; всего одна акция «манделовцев» увенчалась успехом — яхту, на которой отдыхал генеральный директор компании «Золотое руно» вместе с женой и маленькими детьми, взорвал угнанный хакерами беспилотник. Хотя целью теракта был заявлен только сам гендиректор, Мандела поддержал убийство и его детей, «евгенически сконструированных, сшитых гениев-выродков, нелепых пародий на подлинных людей».

Атака беспилотника напомнила экспертам покушение на Нам Туена, и даже поднимался вопрос, не состоял ли Мандела в связях с «красными самураями». И не стоял ли именно он за организацией убийства Нам Туена, который поддерживал НБп с тех пор, как его сын сделал этот выбор ради полёта к звёздам?

За Манделой шла охота. Каждое появление в Сети отслеживали спецслужбы, пытаясь определить его местонахождение. Говорили, Комитет по контролю отдельно курировал поиск этого террориста, однако пока задерживали лишь его сторонников, получавших инструкции через Сеть и ничего не знавших. В последние годы Мандела затаился — сообщества в Сети, обсуждавшие его идеи, росли, но оставались маргинальными.

Тем не менее в списке международных террористов он оставался на одном из первых мест.

Алессандро почитал и форумы «манделовцев» — там протекали оживлённые дискуссии о том, кто же такой на самом деле Мандела, насколько велико влияние «новых людей» на ООН и Комитет по контролю, верно ли говорить о них как о врагах «старого человечества». Движение «манделовцев», как понял Алессандро, вовсе не монолитно и не молится на манифесты основателя. К фанатикам-террористам эти люди, занятые философскими вопросами свободы воли, границ прогресса и рамок эволюции, относились скорее с презрением и насмешкой.

Сам Мандела, как сообщалось, не принимал непосредственного участия в терактах — он лишь делился информацией о закулисье корпорации Голда и «Облика Грядущего», рассказывал, какие идеи там возникали, а экстремисты делали свои выводы. «Левое крыло» движения отвергало идею насилия, призывая к просвещению человечества; «правое крыло» поддерживало сопротивление, но и здесь была чёткая линия размежевания. Она прошла по манделовской формулировке о «евгенически сконструированных гениях-выродках», то есть об убийстве прошедших НБп до рождения детей гендиректора «Золотого руна».

Эта формулировка оказалась вырванной из контекста — Алессандро прочитал заявление Манделы в оригинале и выяснил, что на самом деле Мандела промолчал об убитых детях, а резкая формулировка относилась к родителям, которые «программируют интеллект, характер и внешность своих нерождённых детей по последней моде».

Но следует ли из этого, что такие дети — не совсем полноценные люди? Ведь и наш с вами характер программируется до рождения, но только не родителями, а генной рулеткой. Не лучше ли передать это дело в руки людей и отнять его у слепого случая? — ответов на эти вопросы Мандела не давал, и в клубах «манделовцев» кипели горячие обсуждения.

Алессандро, сперва причисливший Манделу к террористам, после всего прочитанного засомневался. В манифестах не было прямых призывов к убийствам — да, Мандела настаивал на изменении мирового устройства, призывал протестовать и выходить на улицы, бойкотировать НБп и обратить внимание на опасность, исходящую от небольшой группы «новых людей», но все свои доводы он подкреплял свидетельствами. Идеи, против которых он восставал, действительно высказывались в рядах «Облика Грядущего», а опубликованные им документы, где говорилось о подкупе членов Комитета по контролю корпорацией Голда, стали основанием для нескольких громких судебных процессов — впрочем, быстро затихших. (В тех же документах упоминалось об «особых» отношениях между Иоанном Касидроу и Элизабет Арлетт, но ничего конкретного, и Алессандро вспомнил, как эти двое держались друг с другом во время визита к нему.)

Прогулку по Сети прервал звонок Громилы. Алессандро отправился с ним на виртуальную экскурсию по спроектированным Громилой зданиям, и фигура Манделы, так до конца и не понятая, отступила на второй план, а затем и вовсе забылась — на несколько недель, пока Алессандро случайно не встретился с ним лично.

 

23 января 2056 года. Унтершехен

Пухлые снежные хлопья ударяли в очки и тут же бесследно исчезали; двигатель снегохода ревел, но не мешал слышать спутников, нёсшихся на полной скорости рядом с ним; холод чувствовался, но не щипал обнажённые части лица, а плотная одежда не стесняла движений. Поля были покрыты ровным, чистым снегом, снегоходы шли мягко, но почти по-настоящему, и в какой-то момент Алессандро перестал думать о том, что находится в виртуальной реальности.

Спидометр показывал за 90 миль в час, шлем Алессандро резал встречный ветер, солнце било в глаза сквозь затемнённые стекла и отражалось на снегу, с серо-белого неба спускались столпы света, смешивая краски. Кто-то на красном, похожем на торпеду снегоходе пытался обогнать Алессандро с левого края; Алессандро нажал на рычаг ускорения и, крепко сжимая руль, рванул вперёд, не давая себя опередить.

Снежные крылья, на которых летели снегоходы, вздымались и опадали шлейфами, бугрясь по краям; когда соперник опередил его, Алессандро свернул налево и прошил один из таких бугорков насквозь, подрезая отстающих и намереваясь обойти лидера на повороте. Тот, не отрывая рук от руля, повернул голову и посмотрел на Алессандро. Несмотря на опущенное забрало, Алессандро хорошо видел его лицо — он довольно улыбался, и Алессандро улыбнулся ему в ответ, выжимая из машины всю мощность до предела…

Они подлетели к холмику, Алессандро бортанул соперника, взлетая вверх, но, вместо того чтобы элегантно приземлиться, его снегоход так и остался в воздухе, продолжая движение. Серо-белое небо вдруг стало молочно-голубым, чистым, по нему в разные стороны побежали белые пухлые облака. Алессандро посмотрел вниз: красный снегоход-торпеда исчез за усилившейся вьюгой, а остальные соперники потеряли свои цвета и стали зелёными фигурками, дрожащими, как испорченная голограмма.

Всё затихло, звуки прекратились, и Алессандро даже не пытался заговорить — его бы никто не услышал. Сеть барахлила. Порой такое случается, хоть и редко — с Алессандро случилось в первый раз, но он прочитал инструкции и был подготовлен к подобной ситуации.

В его времена — в его родные времена тридцатилетней давности — достаточно было перезагрузить программу; но в новом мире сбои Сети таили в себе зловещую опасность — ведь мозг пользователя находился с ней в прямом контакте и, теоретически, сбой в Сети мог повлечь серьёзные травмы. Были прецеденты — лет десять назад, пока Алессандро валялся в своей капсуле, — и теперь коммуникаторы автоматически отключали пользователя в случае неполадок.

Но Алессандро никуда не выбросило: он остался в Сети и пытался мысленными командами вызвать интерфейс, выйти с сервера, прекратить сеанс. Ничего не получалось: он чувствовал себя ребёнком, который воображает себя телепатом, но на его мысленные команды никто не реагирует. Вот только Сеть ДОЛЖНА была реагировать; а вместо этого перед глазами у Алессандро была чистая синева, и сквозь неё проглядывали строчки системного кода.

У него пропало тело, смоделированный мир рассыпался, он оказался в этой синеве один — чистое, лишённое условностей сознание, способное думать, но не способное ни на что повлиять. Возникло дежавю: где я уже чувствовал себя так? Когда лежал в капсуле, и сознание билось о стены чудом уцелевшего мозга, не могло найти выход? Чистое сознание, запертое со всех сторон, которое не может даже погубить себя, и остаётся лишь сойти с ума. Он не помнит ничего, он был в коме, но, может быть, на каком-то самом глубинном уровне его разум вёл бой за каждый долгий день на протяжении этих тридцати лет?..

Синева меркла; Алессандро увидел, словно через стекло, множество людей вокруг — не людей, нет, сознаний, таких же как он. Призрачные сущности, запертые в Сети, ощущающие присутствие друг друга, но не способные услышать. «Значит, по крайней мере, проблема не в моём подключении… Что-то случилось со всем сервером, если не с самой Сетью…»

Ему слабо верилось в глобальную катастрофу — пройдёт пара минут, и техники вызволят их, это ясно как день. Сеть подобна кровеносной системе человечества — даже несколько минут бездействия могут привести к смерти всего организма.

Алессандро скучал и наблюдал за возникающими вокруг строчками кода. «Неужели это и есть будущее человечества, вот эти цифры и непонятные символы, бестелесные сознания? Я ведь могу захотеть пить, есть, спать… Но это не сознание — это моё тело, которое лежит на диване в моём доме, а я сам нахожусь не там… Моё сознание — да, оно в моём мозге, но через коммуникатор, как через мост, оно сейчас вступило в наше соединённое сознание, в Сеть… прототип сверхразума? целое больше всех своих частей, не так ли?..»

На его вопросы никто не отвечал; длительное тупое ожидание уже начинало бесить, и вдруг он услышал…

— Здравствуйте, Алессандро Вита, — сказал мягкий и чуть ли не ласковый мужской голос. — Это я. Вы меня знаете. Я называю себя «Мандела».

По спине лежавшего на диване тела Алессандро пробежал холодок, и стиснутый Сетью, оторванный от тела разум Алессандро всё же это почувствовал.

— Мне не надо рассказывать, кто я такой. Вы недавно искали информацию обо мне… Не думаю, что вы уже всё забыли… Простите, я вижу, вы пытаетесь мне что-то сказать. Не трудитесь. Я не сам Мандела, естественно, я всего лишь один из его цифровых клонов. Я могу передавать заложенную в меня информацию, но в данной ситуации меня не настроили на ведение диалога. Я здесь для того, чтобы принести вам свои искренние извинения за неудобства, с которыми вы столкнулись в результате моей деятельности. Не только вы один, конечно, — в данный момент десятки тысяч моих клонов сообщают ту же информацию другим пострадавшим пользователям. Я послан скрасить ваше ожидание в Сети и разъяснить, зачем я прервал её работу и ради чего в данный момент вы терпите определённые неудобства. Надеюсь, это немного примирит вас с вашим потерянным временем.

Алессандро молчал.

— Итак, если вы готовы, то приступим, — заявил клон. — Вы предпочитаете, чтобы я говорил этим голосом или изменил его? Может быть, женский вам будет приятнее?

— Нет, спасибо, — неожиданно вежливо ответил Алессандро.

— Понимаю. Вы же осознаёте, что я — не женщина, даже не человек, а просто имитация, и ни к чему путать понятия. В таком случае, может быть, мне переключиться на механический безэмоциональный голос а-ля HAL девять тысяч?

— Нет, спасибо, — повторил Алессандро, — всё нормально.

— Хорошо, — отозвался клон. — Сейчас, пока я с вами говорю, я — настоящий я — взламываю европейские сервера Комитета по контролю, этой лицемерной организации, установившей на Земле новый тоталитаризм. На атакованных серверах хранятся личные данные пользователей, сохранённые в обход закона о защите персональных данных. Банковские счета, пароли, история активности, личная информация — всё это собирается Комитетом якобы с целью нашей с вами защиты. Какая наглая, неприкрытая ложь! На основании этих данных компьютеры Комитета моделируют наше с вами поведение, предсказывают наши желания и открывают пути для манипуляции — не общественным сознанием, не мнением толпы, но мнением каждого из нас, каждой отдельной личности. Мы не понимаем, что с нами происходит, но нас уже давно контролируют, причём каждый находится под пристальным наблюдением и живёт в мире, созданном для него. Мы уже не люди, а специальные машины на службе власть имущих, по сравнению с которыми «1984» Оруэлла — сказка для детей. Они не будут топтать наши лица башмаком. Они сделают так, что наши лица изменятся сами собой. Они не создадут тайное мировое правительство, им не нужна партия, восхваление, тотальный контроль — их планы грандиознее. Они собираются изменить саму человеческую расу, они собираются переделать человека как биологический вид. Нейробиологическое программирование — одно из величайших открытий XXI века — стало для них не инструментом, а самоцелью. Комитет по контролю в сговоре с движением «Облик Грядущего» и корпорацией Голда решили, что они — новая божественная Троица и обладают правом принимать решения за всё население земного шара. Я хочу, чтобы меня верно поняли — я не выступаю против прогресса, против науки или против религии, против правительства как такового или против капитализма, эры потребления или нашего общества. Я выступаю против конкретных лиц: против Комитета, против так называемых «новых людей», против Стивена Голда и его подручных, против правительства ООН и их союзников — я выступаю против тех, кто предал основополагающий принцип нашей цивилизации. Против тех, кто предал демократию и возомнил, что обладает правом решать за всех остальных. Ход человеческой истории не может быть определён сотней избранных, будущее человечества не должно стать виде́нием Герберта Уэллса, будущим морлоков и элоев. НБп должно объединять, а не разделять. Реформы должны быть предметом общественной дискуссии, правительство — открытым. Наша с вами судьба, Алессандро, должна решаться нами, а не за нас. «Новые люди» могут быть много умнее нас с вами, но они не будут добрее. Они думают, что мы — их стадо, а они — наши пастухи. Они забыли, что такое гражданские права, что такое право голоса, право избирать и быть избранным. Они делают всё, чтобы мы забыли о нашем главном праве — праве свободного выбора. Я говорю не об избрании президентов и парламентов, я говорю об избрании нашего собственного пути в жизни. Скоро, очень скоро они попытаются лишить нас и этого права. Человечество будет разделено по признакам, которые они определят за нас, и вы сами не узнаете, в какой группе вы оказались. Я призываю вас, Алессандро, подумать над моими словами. Всё, что я говорю, — правда, все сведения имеются в открытом доступе. Задумайтесь, уделите мне немного времени, и, быть может, вы примкнёте ко мне. Я не призываю вас выходить на улицы, не нужно кричать о том, что вы узнали. Храните эту тайну, не пишите об этом в Сети, храните её глубоко внутри себя, там, где никто не сможет до неё добраться. А потом, в момент, когда всё начнётся — и вы поймёте, что это НАЧАЛОСЬ, — вспомните о ваших правах, заявите о них и встаньте плечом к плечу со мной, с нами, со всем человечеством в новой схватке за светлое будущее, в новой и последней, самой страшной битве за процветание и справедливость. Вы услышите мой зов. В тот день вы удивитесь, как много у нас единомышленников, и тогда наши враги дрогнут. Мы обязательно победим, Алессандро, даю вам слово, мы просто не можем проиграть. Существование добра само по себе отрицает возможность победы зла. Подумайте об этом, прошу вас, Алессандро. И спасибо за ваше внимание.

Голос умолк, и — через затемнение — Алессандро оказался в меню управления подключением к Сети. Программа извинялась за причинённые неудобства и сообщала, что все неполадки устранены. Она предлагала продолжить сеанс, но Алессандро тут же отключился. «То, о чём говорил Каллум, — думал он, тяжело дыша и боясь пошевелиться, — не ты проникаешь в Сеть, а она проникает в тебя, этот голос, он был в моей голове, я не мог вернуться, из-за технического сбоя моё сознание осталось ТАМ, а тело здесь…»

Минут через десять он переборол свой страх и открыл глаза. Потом аккуратно отключил коммуникатор, медленно положил его на стол, оделся и вышел из дома. Был вечер, в небе сияли звёзды, и скользкой от снега горной тропинки было не разглядеть под ногами, но Алессандро упрямо бродил несколько часов по горам, поглядывая с высоты на редкие огни деревень в долинах и на пар, поднимающийся в тёмно-синее ночное небо из невысоких каменных труб.

 

12 февраля 2056 года. Глазго

Шумиха после «инцидента 23 января» продолжалась около недели; заявление Комитета по контролю гласило, что «группа хакеров» подвергла атаке один из главных европейских серверов Сети и украла личные данные нескольких миллионов пользователей. Защиту взломали, но Комитет оперативно отреагировал на ситуацию и вычислил, откуда шла атака. Немедленно был создан оперативный штаб, в результате спецоперации разоблачили убежища хакеров по всему миру — задержания прошли в Дании, в Норвегии, в ЮАР и в Бразилии. Сам Мандела, согласно отчёту, скрывался в небольшом доме на севере Ирана, где и был задержан через полтора часа после атаки. Комитет гарантировал сохранность личных данных пользователей; арест Манделы даже показывали в прямом эфире — небритый мусульманин в бело-коричневом облачении с бритым черепом, он не сопротивлялся аресту и молчал, садясь в машину. Ожидалось, что суд над ним будет проходить в закрытом режиме.

Председатель Наблюдательного совета ООН Иоанн Касидроу находился в международном турне, его избирательная кампания шла полным ходом. Он похвалил «быструю реакцию» Комитета и заметил, что «ответ на террористическую атаку в очередной раз стал свидетельством высокого профессионализма и эффективности Комитета как “всемирного полицейского”».

Про то, что люди, подключённые в момент атаки к серверу, получили персональные сообщения от Манделы, на официальном уровне никто не вспоминал. Характер этих сообщений никто не прокомментировал. Разговоры шли в самой Сети — люди вспоминали, что рассказывали им цифровые клоны Манделы, и делились собственными догадками «зачем это всё было нужно». Там же высказывались сомнения, что настоящий Мандела действительно схвачен, а показанный официальными СМИ мусульманин — не подставная утка. «Человек, способный организовать такое, — писали в Сети, — явно не так прост, как нам пытаются впарить».

Алессандро и самому казалось, что за «инцидентом 23 января» стояло нечто большее, чем попытка украсть личные данные и параллельно завербовать сторонников. Часть какого-то плана, лишь видимая нам пока верхушка айсберга …

Ему позвонил Ёширо Лесли. Сперва Алессандро подумал, что это как-то связано с недавними событиями, вспомнив, что именно от него он впервые услышал о Манделе… Но Ёширо и словом не обмолвился об инциденте. Он звонил рассказать, что случилось с Каллумом.

На следующий день Алессандро уже был в Глазго.

Там было солнечно и довольно тепло, ветер с реки дул слабый и приятный. Ёширо встретил Алессандро в аэропорту и сразу повёз в полицейский участок. У него был старый «лендровер», даже без автопилота; первая машина из тех, что Алессандро видел за последние полгода, которой нужно было управлять вручную: руки на руле, ступни — на педалях.

— Не хочу покупать новую, — сказал Ёширо, — сейчас автопилот стоит во всех, даже в самых дешёвых, но я не хочу. Моя-то как раз из-за его отсутствия ценится высоко, но я не хочу её продавать.

В машине звучала музыка — саксофон, конечно же.

— Пол Дезмонд, — похвастался Ёширо. — И это не цифра, это аудио-CD! Хотя, — он прищурил свои и без того узкие глаза, — что я вам-то рассказываю. Вы лучше других знаете, что это такое.

Алессандро кивнул, и не стал объяснять Ёширо, что CD-диски к середине 20-х уже давно вышли из моды, и сам Алессандро всю сознательную жизнь пользовался только карманным плеером: сперва iPod’ом, потом загонял музыку в телефон, а перед операциями, в отличие от Громилы и остальных, предпочитал сидеть в тишине. Громила, помнится, любил слушать Моцарта и часто ругался с ребятами, которые подзуживали его на эту тему… Мол, а как же Бах? А про Сибелиуса-то вообще слышал?

Пол Дезмонд был ничего — успокаивал. Алессандро и Ёширо молчали, пока ехали в полицейский участок (на Питт-стрит, недалеко от «Хилтона», где Алессандро останавливался в прошлый раз). Алессандро очень хотелось расспросить Ёширо, что же произошло, во всех подробностях, но он сдерживался и старался не думать об этом. Порой пытался погрузиться в музыку, но лёгкий тремор в кистях и икрах предательски отвлекал.

Прямо как перед высадкой, подумал Алессандро, но только теперь он собирается встретиться лицом к лицу не с террористами, а с братом по оружию, с тем, кто прикрывал ему спину в бою, а теперь навесил на себя десять килограмм тротила и пытался взорвать местную церковь.

«Ведь там наверняка были люди… люди, которых он всю жизнь защищал… И они пришли помолиться… Так он сам стал террористом? Ведь всё предельно просто, правда? Либо ты на стороне добра, либо на стороне зла. Я ведь виделся с ним и ничего такого не заметил, неужели он свихнулся за столь короткое время? Или уже тогда тайно вынашивал этот план? Да, он был в тяжёлой депрессии, но люди и церковь… Он мог совершить тихий суицид дома, зачем ему понадобилось идти туда и взрывать себя в церкви?.. Кто виноват? Он сам — или те, кто его довёл?.. Или он сам себя довёл? Или ему нужно было оказать медицинскую помощь?.. А его друзья? Ты, Ёширо, куда ты смотрел? Слава богу, у него не вышло, его схватили, а если… Нет. Не надо поспешно судить. Сперва надо его увидеть и спросить его…»

Они подъехали к участку. Ёширо остался в машине, а Алессандро зашёл внутрь и предъявил id-карту. Его провели в комнату для свиданий с заключёнными. Он сел перед толстым бронированным стеклом, вскоре с другой стороны показался Каллум.

Его привели в наручниках — осунувшегося, бледного, в серой робе, с зачёсанными назад волосами. Он сел на стул перед стеклом и натянуто улыбнулся. Полицейский отошёл к дверям.

— Ну, как я выгляжу? — спросил, продолжая улыбаться, Каллум.

— Херово, — ответил Алессандро.

— Спасибо, что приехал. Мне нужно было поговорить с тобой, именно с тобой… Они тут разрешают пользоваться Сетью под наблюдением, но ты знаешь, у меня боязнь, и я могу только лично…

— Мы же вместе воевали, — сказал Алессандро. — О чём разговор.

— Вот именно, — закивал Каллум. — Вот именно поэтому я и хотел поговорить с тобой, с одним тобой… Они хорошие ребята, все они хорошие ребята, но никто из них меня не поймёт… Вот, посмотри, — он показал на полицейского позади себя. Высокий и широкоплечий, с выпирающим животом и сединой в усах, тот стоял, скрестив руки и опираясь спиной о стену. На поясе болталась дубинка-электрошокер. Он смотрел куда-то вверх, словно считая секунды, когда уже можно будет прервать эту встречу и уехать домой, к полноватой жене и детям, возвращающимся из школы и клянчащим деньги на новые чипы. — Он хороший парень, он любит своих детей, любит свою страну, любит свою работу и делает её хорошо… Когда Гитлер бомбил Глазго, он и такие, как он, помогали вытаскивать раненых из-под завалов, таскали воду, шли на заводы и записывались в добровольцы… Но он ведь не поймёт, — усмехнулся Каллум, и его глаза заблестели, — никогда не поймёт нас с тобой, зачем мы из нашей тепличной жизни отправились куда-то в страны, которые он даже не сможет найти на карте и прочесть их названия вслух… в земли каких-то варваров, воевать за каких-то туземцев… он скажет, мол, это в них ноет имперский менталитет… Ха… Ты смог бы объяснить ему, за что мы дрались в Таиланде? Разве за свой дом, за своих детей?.. За своих собственных детей, Сандро? Ведь за них и он бы туда полетел, и он бы пошёл в атаку за своих… Разве поймёт он нас?..

— Каллум, — сказал Алессандро, — зачем ты это сделал?

Тот замолчал.

— Я всё уже рассказал, — ответил он. — Я купил эту взрывчатку у одного парня с окраин, он продавал по дешёвке… И… помнишь церквушку недалеко от моего дома? Я тебе её показывал.

— Это её ты хотел взорвать?

— Нет, нет! — замотал он головой. — Я её очень любил… И её решили закрыть. Уже давно решили её закрыть, я узнал от священника, что там хотят сделать какой-то культурный центр, и проповеди можно будет читать лишь в установленные часы, а в остальное время — вход по билетам… представляешь, вход в церковь по билетам за деньги? Где электрические свечки загораются от опущенных в прорезь мелких монеток?

— И поэтому ты решил её взорвать? — спросил Алессандро. — А люди, Каллум…

— Там не было людей! — перебил его Каллум. — Там никогда не бывает людей, Сандро, а священника я бы попросил выйти… Это всё равно была бы уже не та церковь, это уже не был бы дом Божий, так лучше бы всё это взорвать к чертям, но не дать опозорить…

— Не думал, что ты так религиозен.

— Нет, я не религиозен, Сандро, и я не верю в Бога, но, знаешь… я просто не могу сидеть сложа руки и ничего не делать, мне так противно всё, что происходит… Мир просто стал… таким… гадким, что ли… Запад, восток, всё одно, всё тут смешалось, и я не могу понять… Это был бы правильный конец для меня, просто правильный поступок…

— Тебя посадят?

— Ну, я теперь считаюсь особо опасным террористом, — сказал Каллум. — Наверное, так и есть. Наверное, я сошёл с ума, и меня надо держать взаперти… Но я правда не могу. Я не стал сопротивляться задержанию, я не хотел убивать тех парней, я никого не хотел убивать, но я больше не могу, Сандро… Я просто больше не мог терпеть…

Скоро их время истекло, и Каллума увели. Он улыбнулся напоследок и попросил передать привет Громиле и остальным. Просил не думать о нём плохо. Ёширо отвёз Алессандро в аэропорт, и тот улетел обратно первым же рейсом. Спустя неделю был суд — Каллума признали психически вменяемым и осудили на двадцать лет тюрьмы.

 

2 марта 2056 года. Тамале, Северная Гана

Частный самолёт с эмблемой «Голд Корпорейшн» приземлился в аэропорту Тамале. Для Элизабет это был первый визит в Гану. Ступая на трап, она думала полюбоваться пейзажами саванны — но серые тучи, моросящий дождь и пыль, забившая её ноздри, испортили впечатление.

Элизабет спустилась по трапу и села на заднее сиденье бронированного чёрного «хаммера». Телохранитель закрыл за ней тяжёлую дверь, и Элизабет, устраиваясь в неудобном кожаном кресле, вспомнила, что не завтракала. Время не располагало к приёму пищи, и Элизабет подавила в себе лёгкий голод. Комок пустоты, выросший в животе, моментально рассосался. Элизабет удовлетворённо сглотнула слюну, буквально ощущая, как тело восполняет недостаток энергии из собственных запасов.

«Как интересно, — подумала она. — Разум — это не решётка, это не ограничения… Это ключи от темницы, ключи к свободе… Я смотрю за окно, на дождь, и меня охватывает меланхолия, чисто человеческое чувство, но я могу пожелать, и мой мозг выделит эндорфины, они сделают меня счастливой и осветят для меня этот пейзаж… Я обладаю полной властью над чувствами. И только такая власть позволяет действительно повиноваться своим желаниям, осознавать их. Как я могла жить без этого?»

Её ассистентка, севшая напротив, достала из-под сиденья бутылку воды и выпила половину. Вода была чистая, в прозрачной бутылке.

— Если жарко, попроси включить климат-контроль, — сказала Элизабет.

Та пожала плечами и нажала кнопку связи с водителем.

— Сделайте похолоднее, — попросила она, — очень душно.

— Да, сейчас, — откликнулся водитель.

— Когда мы поедем? — спросила Элизабет. — У нас мало времени.

— Ждём разрешения от группы сопровождения, — объяснил водитель. — Ориентировочно через несколько минут.

Элизабет отключила связь с кабиной и глубоко вздохнула. В стране шла гражданская война: Африканский патриотический фронт действовал не только в отдалённых регионах, его террористы убивали за «великую и единую Африку» на улицах городов, взрывали бомбы на площадях и устраивали засады на автомагистралях. Иногда они доставали из неизвестных укрытий тяжёлую технику и обстреливали иностранные военные базы, правительственные кварталы, города и деревни, пока не подходила армия. АПФ воевал против всех государств Западной Африки одновременно, не признавал «начерченных колониалистами» границ, и одной из главных задач ООН являлась возможность обеспечить эффективную координацию вооружённых сил стран региона для согласованных действий против АПФ.

В случае провала Комитету пришлось бы санкционировать полномасштабную военную операцию и раздуть военный бюджет ООН ещё раза в полтора, против чего наверняка будет выступать Генассамблея и Экономический совет, озабоченный вопросом набивания резервных фондов деньгами в вечном страхе перед новым кризисом. Новый генсек, если повезёт и это будет Иоанн, может, и убедит их, но нанятые Элизабет эксперты уверяли, что в любом случае война будет долгой и трудной, Комитет ещё не скоро установит здесь порядок. Именно поэтому, как ни парадоксально, интересы «Голд Корпорейшн» нашли здесь надёжное укрытие от всевидящего ока Комитета по контролю.

— Вы уже решили, — спросила ассистентка, — насчёт Мюнхена?

— Да, — кивнула Элизабет. — Летим туда сразу, как закончим здесь.

— Я приказала держать самолёт готовым. С нами только один экипаж, они могут пока передохнуть?

— Мы долго не задержимся.

— В Мюнхене всё начинается завтра.

— Будем там к ужину. — Элизабет размяла затёкшие мышцы шеи и посмотрела сквозь затемнённое толстое стекло, по которому ручейками стекали дождевые капли, на застывший самолёт с остывающими двигателями. По трапу спускались стюарды и техники; несколько специалистов, прилетевших вместе с Элизабет, садились в «хаммеры» сопровождения. Скоро она поднимется обратно на борт и сменит это неудобное сиденье на массажное кресло в самолёте. Эти серые равнины с нависающим дождевым небом, тёмными гроздьями кустов и лесов останутся далеко под крылом. — Напомни мне перекрасить волосы.

— В рыжий цвет? — уточнила ассистентка. — Такой же, как обычно?

— Нет, — сказала Элизабет. — Попробуем что-нибудь помягче, ближе к медовому.

Через минуту кортеж тронулся — дорога была плохой, но благодаря хорошей амортизации Элизабет узнала об этом, только взглянув в окно. Они двигались быстро — однообразный скучный пейзаж сменился парой деревень с ветхими одно- и двухэтажными домиками, вокруг которых стояли пластиковые стулья, а водопровод тянулся по надземным ржавым трубопроводам. Воды, видимо, не хватало, так как местные жители выставляли цистерны и вёдра под открытое небо, набирая в них дождевую воду.

«Я жила так, — думала Элизабет. — Точно так же, как они. Но мне не было даже двенадцати лет, я не вставала каждое утро, думая, что не может быть другой жизни, я просто жила, потому что у меня не было выбора. Как только я осознала, что нужно изменить свою жизнь, я её изменила… Когда-нибудь придёт время, и я всем вам помогу. Я не остановлю сейчас машину и не дам вам денег, не буду с вами разговаривать, не буду смотреть в ваши удивлённые непонимающие лица, как сделал бы Нам Туен. Я дам вам нечто большее. Когда-нибудь, когда ваши дети станут другими и надежда появится в ваших сердцах… Я дам вам надежду. Потому что надежда — единственное, что когда-нибудь спасёт вас, или ваших детей, или ваших внуков. Я такая же, как вы, и разделяющая нас броня машины — причуда времени и желания, не больше. Мир меняется быстрее, чем вы можете себе представить…»

Кортеж Элизабет двигался к городу, домов за окном становилось всё больше. Улицы пустовали, лишь изредка встречались полицейские и военные машины. Элизабет предположила, что начальник её охраны установил маршрут по самым пустынным кварталам. Она просила не оцеплять дорогу и не привлекать местную полицию, пользуясь только услугами «Хай Яо», частной военной компании, нанятой от лица «Голд Корпорейшн».

Лучший способ обеспечить безопасность — сохранить визит в тайне. Тем более что он продлится не более шести часов. Посетить «новую школу» № 4 имени Януша Корчака, провести совещание с шефом африканского бюро «Голд Корпорейшн», заехать на базу «Хай Яо» — и обратно в аэропорт, лететь в Мюнхен, улыбаться руководству «Облика» и целовать любовника, писателя и политика, претендента на самый важный пост в мире — Иоанна Касидроу.

Коммуникатор подал голос — электронный секретарь сообщил Элизабет, что Стивен Голд на прямой линии.

— Отклонить, — скомандовала она. — Сообщение для мистера Голда: «я в Гане, связь плохая. Перезвоню из самолёта». Отправить.

Ассистентка посмотрела на неё вопросительно. Элизабет пожала плечами.

— Мне пока нечего ему сообщить.

«Естественно, что я могу ему сообщить, — с лёгким раздражением отметила она про себя. — Старина Голд, выдохшийся марафонец, напуганный собственным изобретением… так до сих пор и не нашёл в себе сил признаться, что Болезнь — следствие НБп. Плата за прогресс, сбой в системе, который мы обязательно исправим, если только не будем прятать голову в песок. Но он сам уже не может ничего придумать, его стареющий, изъеденный наркотиками, избалованный мозг не может соревноваться с мозгами молодых учёных, без страха шагнувших в будущее, ставших “новыми людьми”. Теперь они творят историю, отодвинув старика Голда на почётный пьедестал в углу комнаты.

Когда Иоанн меня с ним познакомил, — вспомнила она, — он казался загадочным, и я, глядя на него, думала, что внутри этой головы есть что-то особенное, своя вселенная, из которой он добыл знание об НБп и отдал нам. Я долго пыталась проникнуть в его голову, делала вид, что очарована им, влюблена в него… И ничего. Я ничего не нашла. Даже Иоанн теперь согласен со мной… Так грустно. Век Стивена Голда закончился, как жаль, что у него нет сил начать новую жизнь! Каждый раз, когда я слышу его голос, я думаю, что могла бы убедить его. Я так долго размышляла: почему же он не идёт на сотрудничество? Почему отказывается разгласить информацию и вместе делать мир лучше… Никогда бы не подумала, что он просто трус. Что у него нет и не было никакого большого плана… Но в его честь, в честь Стивена Голда, каким он не стал, но мог бы стать, я сама разработала этот план. Я заменила его. Теперь он, как старый добрый отец, не может поверить, что имел какое-то отношение к появлению такой дочери на свет. Как печально видеть конец этого человека, полный распад его личности».

«Новая школа» № 4 располагалась в пригороде Тамале, между серыми типовыми многоэтажками с одной стороны и пустырём, поросшим редкими деревьями, с другой. Где-то вдалеке виднелся небольшой лес и пара деревень. Школа представляла собой белое пятиэтажное прямоугольное здание с внутренним двориком. На невысоком заборе, окружавшем территорию, висела табличка с названием школы и стихотворением:

Элизабет был знаком этот текст. «Новых школ» имени Януша Корчака по всему миру были сотни, Элизабет видела ещё две, в Москве и в Варшаве, и на каждой из них была табличка с этим стихотворением. Почему из всего обилия стихов о Корчаке выбрали именно это, на её взгляд довольно слабое произведение малоизвестного русского поэта, Элизабет не знала.

Вокруг школы стояло оцепление из солдат «Хай Яо» — с оружием наперевес, в камуфляже и с опущенными на глаза визорами. Они резко выделялись на фоне полицейских из школьной охраны.

Кортеж Элизабет проехал сквозь ворота и остановился у парадного входа. Через несколько секунд один из китайских солдат открыл тяжёлую дверь машины и отдал честь. Элизабет кивнула ему и вышла.

Её встречали директор школы и его заместители, представитель «Голд Корпорейшн» и несколько прикреплённых к школе специалистов по НБп. Ещё не вся свита покинула «хаммеры», а Элизабет уже зашла внутрь. В небольшом холле её ждали выстроившиеся в ряд учителя — белых среди них было меньше, чем она ожидала. Она поздоровалась с каждым за руку.

Здание находилось не в лучшем состоянии — экранов почти не было, с некоторых стен пообвалилась штукатурка, требовался ремонт. Элизабет показали несколько классов — дети приветствовали её, поднимаясь со своих мест. Они все — и белые, и чернокожие, и азиаты — были одеты в белую просторную форму, нечто вроде балахонов, в их волосах были выбриты небольшие, едва заметные полоски.

— Очень удобная форма, — рассказывал директор, китаец с очень белой кожей в бежевом костюме, — хорошо охлаждает кожу, пропускает воздух, совсем не стесняет движений… Очень помогает, если выключают электричество и кондиционеры не работают.

— Часто такое случается? — спросила ассистентка Элизабет.

— Раз-два в неделю, — ответил директор, — в прошлый раз было, когда «патриоты» атаковали электростанцию. Но нападение быстро отбили.

Элизабет отвели на третий этаж и показали большое светлое помещение с видом на внутренний дворик. Здесь в несколько рядов стояли кресла-капсулы для НБ-программирования. Специалисты, которых привезла с собой Элизабет, принялись их осматривать и оживлённо общаться с местными спецами.

Элизабет подошла к окну и посмотрела на внутренний дворик. Там, на игровой площадке, сырой от дождя, забавлялись дети младших классов: от пяти до десяти-одиннадцати лет.

«Нет… это место не похоже на дом спасения “Надежда”, отсюда не будут убегать, наоборот, сюда стремятся попасть… Обучение здесь — шанс увидеть другой мир, шанс стать другим, шанс, за который борются и не хотят потерять… Они даже не понимают, как им повезло, что они учатся здесь. Годы нищеты в раннем детстве — ничтожная плата, если вас взяли в школу имени Януша Корчака, потому что с помощью этих людей за моей спиной и этих кресел… вы больше не будете страдать. Скольких ужасов я бы избежала, если бы меня, освободив от Пурпурного Человека, отправили в “новую школу” в Дели, если бы Стивен Голд уже изобрёл к тому моменту НБп и меня бы посадили в такое вот кресло… Как прекрасно стать “новыми человеком” в семь или в десять лет, как прекрасно так рано поумнеть и начать жить сразу на чистовик…»

— Госпожа Арлетт, — окликнул её представитель «Голд Корпорейшн», — можно вас? Хотел бы вам кое-что показать.

Вместе с ним и с директором школы они покинули комнату для НБп и спустились в спортивный зал. Он находился в другом корпусе здания, поэтому им пришлось идти сквозь внутренний дворик. Дождь прекратился, небо отражалось в лужицах. Элизабет замедлила шаг и посмотрела на лица игравших здесь детей. Те прекратили резвиться, уселись на мокрую землю и внимательно смотрели на проходивших мимо взрослых.

— Эти уже прошли процедуру? — тихо спросила она.

— Не знаю, — директор повернулся к детям. — Вы из класса «бета»?

— Нет, — ответил один из них, маленький. — Я из «альфы», эти двое, которые слова сказать нормально не могут, из «гаммы», а вот тот — из «беты», да.

Директор кивнул и пояснил:

— Контрольная группа «бета» не проходит НБп.

— Они свободно общаются с «альфами» и «гаммами»? — спросила Элизабет.

— Да, мы не ставим никаких преград, — сообщил директор.

Они прошли в спортивный зал, где их ждали, смирно рассевшись по скамейкам, двадцать детей, все лет двенадцати-четырнадцати. Они сидели в своих белых балахонах, положив руки на колени, прямо держа спины и головы. Двигались только их глаза: поймав взгляд вошедшей в спортзал Элизабет, они уже не отпускали его.

— Это — вторая группа, «гаммы», — пояснил директор. — Пока они — наша самая большая удача.

Элизабет внимательно оглядела детей.

— Когда они прошли Процедуру?

— Три месяца назад.

Элизабет кивнула и подошла к детям поближе.

— Нам нужен для этого «Альфа»? — спросила она. — Или я могу сама?

Она посмотрела на сидящего с правого края мальчика.

— Встань, — приказала она ему.

Он подчинился.

— Подойди сюда, — она поманила его рукой. Мальчик послушно подошёл; его лицо осталось неизменно.

— Заплачь, — велела Элизабет. Мальчик на секунду застыл, потом вдруг всхлипнул и стал утирать слёзы. Его глаза покраснели, по щёкам потекли ручейки.

— Достаточно.

Потом она выбрала из детей девочку и мальчика, примерно одного возраста:

— Идите тоже сюда, вы двое.

Те вышли, аккуратно растолкав остальных. Лица детей оставались непроницаемыми, но их глаза теперь метались по сторонам, выражая беспокойство.

— Они боятся, — негромко сказал директор. — Вы их напугали.

— Их учат по обычной программе?

— Да, — подтвердил директор.

— Хорошо. — Элизабет улыбнулась и обратилась к девочке — её чёрные, контрастирующие с отливающей молоком кожей волосы были заплетены в косы:

— Как тебя зовут?

— Эси, — сказала, чуть смущаясь, та. — Я родилась в воскресенье.

— Что говорят христиане об этом дне?

— День, когда вспоминают Воскресение Иисуса Христа, — ответила девочка. — Распятый мессия людей умер, спустился в ад, раскрыл его врата и вернулся в наш мир, обманув дьявола и став богочеловеком.

— И чего в Иисусе Христе больше? — спросила Элизабет. — Бога или человека?

— Нас учили этому… — Девочка замялась. — Я сама читала про это, в учебнике и в той книге… Есть разные точки зрения… Я не могу…

— Не переживай, — ободрила её Элизабет. — Как ты думаешь сама, он был Богом? Частью Бога, может быть?

Девочка смотрела на неё широко раскрытыми непонимающими глазами.

— Ну ладно. А как зовут тебя? — обратилась Элизабет к вышедшему вместе с Эси мальчику.

— Меня зовут Йофи, — представился тот. — Я родился в пятницу.

— И что это значит?

— Считается, что я должен быть лидером, — пожал плечами мальчик. — И у меня должен быть взрывной темперамент.

— Ты холерик?

— Не думаю, мне говорили, у меня выраженный сангвинический тип личности.

— И как ты думаешь, Йофи, был Иисус Христос Богом? Или кем-то другим?

— Я… — его рот раскрылся. — Честно говоря, я не думал об этом… Надо подумать… Нет, я бы сказал… Если вы мне разрешите, я войду в Сеть и…

— Не трудись. — Элизабет кивнула. — Итак, Йофи и Эси, как зовут вот этого мальчика, который плакал на ваших глазах?

— Кофи, — ответил Йофи. — Он тоже родился в пятницу.

Кофи старался сохранять невозмутимость, но было видно, что он обижен и задет тем, что рыдал на глазах у всех, а они просто сидели и смотрели на него.

— Вы любите Кофи? — спросила Элизабет.

Дети посмотрели на неё и промолчали.

— Вы не относитесь к нему плохо?

— Нет, нет, — голоса детей звучали спокойно.

— Хорошо, — Элизабет протянула руку . — Идите и убейте Кофи. Задушите его или забейте до смерти…

Ещё до того, как она договорила, Эси и Йофи переглянулись и бросились к Кофи. Тот попытался убежать, но Йофи сбил его с ног, а Эси попыталась схватить за горло. Кофи увернулся и кулаком ударил Эси по лицу; та закричала от боли, и тогда Йофи ударил Кофи, но тот изловчился и двинул ногой Йофи в пах.

— Кофи! — крикнула Элизабет. — Не сопротивляйся!

Руки и ноги Кофи безвольно опустились. В его глазах стоял дикий страх, вновь появились слёзы, из уголка рта стекала струйка слюны, но он лежал и тихо стонал, когда Йофи сел на корточки, схватил его голову и стал бить со всей силы о пол спортзала, а Эси прыгнула на него сверху и стала топтать его грудь и живот.

Среди сидевших на скамьях детей началось какое-то оживление, но они продолжали молча сидеть и смотреть.

— Госпожа Арлетт, — директор подошёл к ней со спины, — это уже можно остановить…

Голову Кофи разбили, кровь текла по полу спортзала. Он завопил, не в силах сдержать боль, его руки непроизвольно дёргались, а рот открывался, и из него тоже лилась кровь — видимо, он прикусил язык.

— Йофи и Эси, хватит, — скомандовала Элизабет.

Йофи нанёс Кофи решающий удар, после чего тот дёрнулся в последний раз, и маленькая головка, вся в крови, слезах и слюне, рухнула на бок.

— Мы его убили, — сказала Эси. Её пухлые губки дрожали. — Мы убили Кофи.

— Он мёртв, — подтвердил Йофи. В отличие от девочки, он задорно улыбался.

— Вы спрашивали про Иисуса, — шмыгнула носом Эси, — убивать — это смертный грех…

— Не будь дурой, — резко одёрнул её Йофи, разгорячившись и поэтому забыв о правилах поведения в присутствии взрослых. — Это же она нам сказала его убить, значит, так нужно!

Эси ничего не ответила и только умоляюще посмотрела на Элизабет. Та молча оглядела тело Кофи. На белый балахон кровь почти не попала, но одежда помялась, испачкалась в промежности выступившей в момент смерти мочой и задралась на ногах и руках, обнажив тонкие детские щиколотки и запястья.

— Элизабет, я думаю… — Директор дотронулся до её плеча, как будто хотел вывести из ступора. «Как глупо… неужели он думает, что я настолько поражена?» Она кивнула ему. — Возвращайтесь к своим занятиям, спасибо, — обратился директор к детям. — Эси и Йофи, зайдите к врачу… Здесь сегодня ничего не произошло, запомните.

Дети послушно разошлись. Никто, даже те, кто шёл совсем рядом с телом, не взглянул на убитого только что Кофи. Когда они остались в спортзале одни, Элизабет покосилась на тело мальчика:

— Простите. Я не думала, что они так быстро…

— Понимаю, — кивнул директор. — Вы же хотели их просто проверить… такая трагедия…

Элизабет ещё раз кивнула.

— Я недооценила их скорость. Конечно, это было лишнее, но я хотела посмотреть… — Она замялась, как будто подбирая верное слово. — Как они исполнят что-то совершенно из ряда вон выходящее.

— Для них нет никакой разницы, — пожал плечами директор. — Видите, они с одинаковым рвением могут сплясать вам или убить вас, если вы попросите. Для них и то, и другое в принципе равнозначно… Уберите тело, пожалуйста, — сказал он в коммуникатор. — Из спортзала, да. Спасибо.

— Вернёмся к остальным, — сказала Элизабет. — Я ещё хочу пообщаться с «альфами».

— «Гамма» вас впечатлила? — спросил шеф местного отделения «Голд Корпорейшн» на обратном пути.

— О да, — ответила Элизабет, — не то слово. Мы достигли успеха.

Позже, уже направляясь обратно в аэропорт, Элизабет подумала:

«Когда убили того мальчика, как сразу изменились у них всех лица. “Вы же хотели их просто проверить… такая трагедия…” Нет, я хотела его убить, потому что я сумасшедшая, как и все, прошедшие процедуру; так твердят в Сети. Но и тебе не было жалко мальчика, ведь на твоём лице не было жалости или страха, там было омерзение, немного сожаления, но больше омерзения, презрения, брезгливости…

Стоило остановить тех деток раньше, я совершила ошибку. Но обнажённая человеческая природа, тело животного, ничего из себя не представляющего, как только отключается разум и способность принимать решения… Поразительно. Чистота помыслов и чистота желаний. Бедный Кофи. Я ошиблась, но как обойтись без накладок? Я ведь не мучаю вас годами, не запираю в подвале и не насилую, как обходились со мной. Твоя маленькая жертва, Кофи, пойдёт в копилку жертв, разбив которую однажды, мы искупим все жертвы сразу. Ты погиб по чистой случайности, но почему я должна горевать о тебе? Не попади ты в наши руки, твоя жизнь прошла бы бессмысленно и куда более нелепо. А так — ты стал предвестником нового времени и новой эпохи. Мне немного грустно, и я не уничтожу эту грусть, а сохраню её и запомню. Почему я должна горевать о том, что ты погиб? Потому что я — человек, а это и есть “человеческое”? Но если среди звёзд взорвался космический корабль “Зевс-Четыре”, и погиб Нам Ен, и уже никогда не вернётся, то к чему мне горевать о твоей смерти, Кофи? Кто ты для меня? Такое же человеческое существо? Та же красная кровь, тот же размер мозга? Ничего больше, только горстка нейронов, прикидывающаяся душой».

 

3 марта 2056 года. Мюнхен

Иоанну позвонила Мелисса.

— Привет, — отозвался он. — Ну как ты? Как дети?

— Леопольд всё порывался тебе позвонить. Так и не позвонил, значит?

— Ну, возможно, я был занят, и нас не соединили… — Иоанн попытался свалить вину на свою службу протокола. — Если ему нужно со мной поговорить, я сам…

— Ну нет! — взвилась Мелисса. — Тоже мне! Нахал! Должен был дозвониться!

— Что-то ты не в духе.

— Леопольд совершенно меня не слушается, он не слушается даже своего отца, даже своего брата…

— Мелисса, послушай, ну ему же не четырнадцать, — сказал Иоанн. — Он уже давно совершеннолетний и может сам решать…

— Иоанн! — оборвала его Мелисса. — Я говорю о том, что ты баллотируешься в генеральные секретари ООН.

— Вот так новость.

— Я боюсь за мальчиков! Чарли с нами, и я спокойна, но Лео на другом конце Земли, и я боюсь, что до него доберутся. Я бы наняла ему охрану…

— Какая охрана в Антарктиде? — рассмеялся Иоанн. — Так, что я могу тебе предложить… У меня новый начальник безопасности, хочешь, я скажу, чтобы Лео взяли под наблюдение? Хотя я честно не понимаю, что там с ним может случится, это же научная станция под надзором военных…

— Да, новый начальник безопасности, — повторила Мелисса. — Это из-за которого ты поругался с Лорой?

— Ты говорила с Лорой?

— Она мне звонила, Иоанн. Представляешь, до чего ты её довёл?

— Как часто вы созваниваетесь? — спросил Иоанн. — Раз в год? Раз в два года?

— Иоанн, скажи мне честно…

— Давай не будем это обсуждать, хорошо?

— Хорошо. — Мелисса помолчала. — Так вот, насчёт Лео…

— Я попрошу взять его под наблюдение.

— Спасибо.

— То же самое насчёт Чарли. Я не хочу, чтобы с ними что-то случилось, и раз ты волнуешься…

— Даст бог, Иоанн, тебя не изберут.

— Об этом вы говорили с моей женой? Я слышу её слова…

— Иоанн, мы так давно не собирались все вместе. Возьми жену и дочек, приезжайте в Фарнборо, устроим небольшой отдых…

— У меня нет времени, Мелисса.

— Лоре это пойдёт на пользу.

— Я живу с этой женщиной двадцать лет, и я сам разберусь…

— Ты не разберёшься.

— Мелисса…

— Нам уже не по тридцать и даже не по сорок лет, Иоанн, и ты не разберёшься.

— Ты ведь мне из-за этого позвонила? А Лео — только повод?

— Что бы сказал отец, как думаешь?

— Я сам разберусь со своей семьёй…

— Я — это твоя семья. Если ты про меня…

— Мы с Лорой…

— Если ты про меня, то я здесь. А если ты про Лору, то, Иоанн, у тебя больше нет семьи.

— Не обращай внимания на то, что она тебе говорит, она…

— Возможно, в этом твоя ошибка. Ты не обращаешь внимания…

— Мелисса, у меня нет времени! — рассердился Иоанн. — Что-нибудь ещё?

— Нет.

Она отключилась. Иоанн вернулся в зал, где один из членов «Облика Грядущего» продолжал рассказывать о прорывных проектах в разработке у учёных из числа «новых людей». Под камеры Сети он призывал будущего Генерального секретаря уделить особое внимание развитию науки и отдать курирование отрасли людям, прошедшим процедуру.

Лидер «Облика», седой, маленький и смуглый индус в традиционном тюрбане, с козлиной бородкой и добрыми глазами, сидел и молчал с самого начала встречи. Его не интересовало, выслушает ли Иоанн все произносимые речи, — он всё равно получит все предложения в письменной форме, а по ключевым вопросам у них будет отдельный личный разговор.

Однако от его бесстрастного хитрого взгляда не укрылось — в отличие, как надеялся Иоанн, от камер, — что претендент на пост генсека покидал зал с искренней улыбкой на лице, а вернулся с поджатыми губами.

— Безусловно, — взял слово Иоанн, — развитие и поощрение деятельности международных научных центров является и должно являться приоритетом для Организации. Потенциал человеческого мозга, раскрываемый процедурой, может и должен служить человечеству. Не в наших переговорных комнатах, а в лабораториях и в головах учёных творится новый мир, я в этом убеждён. Так что, конечно, мы приложим все усилия к тому, чтобы создать людям, выбирающим науку своим призванием, идеальные условия для работы. — Он покосился на камеры. — Но при этом не стоит впадать в крайности: за тысячелетия человеческой истории пока что все, важные и неважные, открытия были совершены обычными людьми — необычными в плане способностей, но «обычными» в сравнении с «новыми людьми»…

— Простите, что перебиваю, мистер Касидроу, — учтиво проговорил индус, — но это спорный вопрос.

— Спорный вопрос, что Ньютон и Коперник не проходили процедуру? — возразил Иоанн.

— Да, — ответил индус. — Особые связи между нейронами, способность к нестандартному мышлению — это то, чему упомянутые личности обязаны своей гениальностью. Природа наградила их этим изначально, но мы, обычные люди, можем достигнуть их уровня благодаря процедуре.

— Представьте, чего достиг бы Ньютон, — встрял кто-то, — если бы прошёл процедуру!

— Да, — согласно кивнул Иоанн, — его бы постигла судьба Джордано Бруно.

Послышались смешки. Иоанн отодвинулся от стола и откинулся на спинку кресла; лампочка микрофона перед ним погасла и загорелась у сидевшего напротив активиста «Облика». Тот поднял вопрос о расширении практики НБп в южноамериканском и африканском регионах. ООН и Комитет по контролю, в отличие от «Облика Грядущего», занимали на этот счёт пассивную позицию, и выступающий призывал от неё отказаться. Он рисовал карту мира, в которой страны Южного полушария станут полноправными участниками глобальных экономических процессов. С установлением стабильности в регионах, говорил он, при форсированной модернизации грядёт экономический бум, появятся сотни миллионов новых рабочих мест, исчезнет безработица, уже давно висящая гирей на странах севера. При этом главной гарантией наличия работы, не преминул заметить оратор, будет прохождение процедуры.

— Интеллект человека, интеллект индивида стал главным двигателем глобальной экономики. Обеспечение прав личности и свобод человека во всех уголках Земли, равный доступ к НБп и возможностям, которые оно открывает, — вот чего мы ждём от мирового сообщества, вот за что суверенные государства Земли готовы расстаться со своим суверенитетом.

— Осталось только с ними договориться, — пошутил Иоанн, но, к счастью, достаточно тихо: микрофон не включился. Индус, сидевший через три места от него, однако, улыбнулся: то ли прочитал по губам, то ли услышал. Острый слух или процедура? Иоанн иногда не понимал этого, и это — единственное — пугало в «новых людях». Пока. Пока, думал он, они не перешли от пропаганды массового НБп к его ограничению. Пока «Облик Грядущего» открыт для новых членов, пока он создаёт фонды, выделяя деньги на НБп для детей из неимущих семей, пока каждый прошедший процедуру может стать его членом и публично выступать, пока открываются новые центры НБп, и «Голд Корпорейшн» процветает, и банковские счета Стивена Голда пополняются, «новые люди» не будут угрозой для человечества.

Но порой — неясно, намёками, — Иоанн ощущал и новые веяния. Тот же улыбающийся индус, сложивший руки домиком и тихо сопящий в свою белую бороду, однажды сказал ему в приватной беседе: «Глупцы сходятся друг с другом хуже, чем умные, но лучше, чем очень умные. НБп делает нас очень умными. Наше эго раздувается, и хотя мы в силах контролировать наши подсознательные процессы, не все этого хотят. Жить с тем, что даёт процедура, — тоже вопрос воли, самодисциплины. НБп исцелит вас от психических заболеваний, но очень мало нам пока известно о тех расстройствах, которые могут прийти после…»

Создавалось впечатление, что это было личное откровение, и индус допустил его в отношении друга и политического союзника. Но это было впечатление ложное. Каждое сказанное ими слово, давным-давно уяснил для себя Иоанн, сказано специально. Оно заносит в вашу голову определённую идею, сеет непонятные вам семена. К «новым людям» неприменима «бритва Хайнлайна»: даже то, что кажется простой глупостью, следует объяснять намерениями.

Иоанн давно пытался понять, насколько сильны тенденции к созданию «закрытого общества» внутри «Облика». Несмотря на весь внешний шарм, «Облик» был многоступенчатым сообществом, и ничто, предназначенное для ушей верхушки, не могли услышать рядовые члены. Внутри постоянно шла борьба фракций, но наблюдателю со стороны было практически невозможно понять, кто сейчас одерживает победу. Главным и, в общем, единственным окном — замочной скважиной — внутрь «Облика» стала для Иоанна девушка с рыжими волосами, также сидевшая за этим столом и занимавшаяся сетевым сёрфингом в электронных очках. Именно она однажды лаконично и чётко сформулировала главный страх Иоанна:

— Один процент гениев миру будет полезнее, чем сто, — и её слова, как и требовалось, остались в его голове.

Когда официальная часть закончилась и Иоанн оказался наедине с индусом, тот мягко заметил:

— Вы не находите как историк по образованию, что впервые в человеческой истории прогресс и социальная эволюция перешли из плоскости философии в плоскость практики? — Он пил зелёный чай, от чашки поднимался пар, но индус держал её двумя руками и пил, не обжигаясь. — Впервые в истории мы предоставлены сами себе, независимы от прихотей природы во время зачатия. С помощью Сети, Комитета по контролю и НБп мы имеем власть и над нашей биологией, и над нашей историей.

— Многие так думали, — возразил Иоанн. — Каждый император Римской империи так думал, каждый, кто имел власть над миллионами подданных, думал, что сам вершит историю.

— Они и вершили, — кивнул индус. — Но их деяния — это десятки или сотни лет. А мы ускоряем эволюцию на миллионы лет. Мы имеем глобальную власть, Иоанн, потому что в наших руках сознания людей. Мы можем изменить мозг, можем вложить в него мысли, которые нужны нам, можем спроектировать новую личность с нуля.

Иоанн ответил, что с подобной властью приходит и ответственность, но индус не дал развить эту мысль:

— Это уже не ваша забота, Иоанн. Я уверен, вы станете Генеральным секретарём, у вас почти стопроцентные шансы. И вам придётся непросто, я вам не завидую. Это грязная работа — расчищать земной шар. Вам не привыкать иметь дело с нечистотами, но не могу поверить, что вам это действительно по нраву. — Он улыбнулся. — Пока вы будете заниматься этим (с нашей полной поддержкой, разумеется), у меня к вам только одна просьба. Вы не должны нам мешать. Мы строим будущее, а вы должны подготовить к нему настоящее. — Он отпил ещё глоток чая. — Кроме того, я уверен, когда-нибудь вам надоест быть на вторых ролях, и вы примкнёте к нам, пройдёте процедуру. Вопрос эволюции человечества станет для вас практическим вопросом. Мы часто лицемерно повторяем, что НБп — это вопрос личного выбора. Полная чушь. НБп — это вопрос возможности. Если вы можете, вы делаете это, потому что это — жизнь. Вы не раздумываете, если вы психически здоровы, жить вам дальше или нет, вы просто живёте, просто дышите. Когда-нибудь вы сдадитесь, — он опять засмеялся, — заплатите сто пятьдесят тысяч долларов за полный курс процедуры и увидите, как много раньше теряли. Сядете за письменный стол, за неделю напишете свою лучшую книгу, а потом увидите решение для множества проблем, над которыми так долго ломали голову… Увидите мир в новом преломлении, узнаете, каково это, самому решать, в каком настроении находиться, о чём думать, что запомнить, кого любить, когда спать, уставать или нет… Тогда мы с вами встретимся вновь, и вопросы, которые мы будем обсуждать, будут далеки от примитива, звучавшего сегодня. Но до той поры, Иоанн, я вынужден вас просить: не мешайте нам. Мы ждём вас, но пока — не мешайте.

Никогда ещё Иоанна так не ставили на место; никогда ещё, он был уверен, никто не говорил кандидату на «самый главный пост на Земле», что будущее планеты — не его дело, и он, даже если его изберут, будет в лучшем случае второй скрипкой.

Вечером того дня, лёжа на мягком ковре в пентхаусе небоскрёба «Скай Сити», где располагались, помимо гостиницы, офис и лаборатория «Голд Корпорейшн», а из окон открывался вид на Английские сады и реку Изар, Иоанн не мог с этим смириться.

Элизабет перебралась с двуспальной кровати на пол, села возле Иоанна и стала ворошить его и без того растрёпанные после секса волосы. Она проводила пальцами по его шее, по груди, по одрябшим мышцам живота, рук и плеч. Её пальцы наэлектризовывали его тело, волоски приподнимались от сексуального напряжения.

Иоанн вздрогнул и резко, с шумом, вздохнул. Элизабет касалась его нежно и уверенно, будто делала массаж; когда-то так прикасалась к нему Лора, когда её ещё возбуждало его тело, когда они были влюблены, встретившись после долгой разлуки, и, выслушивая их историю, многие говорили: «Да так не бывает!» Видимо, и вправду не бывает, думал Иоанн, раз Лора больше не прикасается к нему, он ей противен «как мужчина и как человек», «тщеславный, самолюбивый и глупый»… А ещё раньше, много раньше, к нему так прикасалась другая женщина, с такими же рыжими волосами и таким же взглядом, великая притворщица, игравшая с ним и любившая его… Его брак с Лорой продержался почти двадцать лет, а его брак с Мэри никогда и не прерывался; и хоть Иоанн теперь всё реже вспоминал их счастливые дни, всё равно, он же написал «люблю, до встречи», а любовь быстра, но не быстрее света, не так ли, Мэри?..

Элизабет наклонила голову, её длинные рыжие волосы упали Иоанну на грудь, и он представил, что это Мэри. «В каком-то смысле, впрочем, — поправил он себя, — я никогда и не был с другой женщиной, я был с Мэри, сейчас я с Мэри и буду с Мэри, и в каждой, кого я любил, я видел только одно лицо…»

Иоанн поглаживал её по голове. Что же кроется в голове этой прекрасной женщины, пережившей так много и рассказавшей ему так мало?.. Какие неведомые мысли порождает этот совершенный мозг, приводящий в действие соблазнительное тело ранимой женщины, которая до сих пор шарахается от пурпурного цвета, думая, что никто этого не замечает?..

В первый раз они переспали вскоре после старта «Зевса-Четыре». Элизабет всё ещё питала чувства к Нам Ену, в чём честно призналась, — но тот просил забыть о нём и двигаться дальше; а Лора… Новая книга Иоанна «Возвращение поэта» провалилась, и что Лора сказала ему? Что он разменял богоданный талант писателя на мирскую суету, И как он мог ей объяснить, что от этой суеты зависят жизни миллиардов людей, как объяснить это ей, всю жизнь летавшей только первым классом или на семейном «гольфстриме»? Даже её отец, старый итальянский миллиардер, звонил Иоанну и обещал поговорить с дочерью…

Иоанн спал с Элизабет в Нью-Йорке, в Пекине и в Лондоне, даже в родном Фарнборо, когда Лора в очередной раз схватила чемодан и улетела со своими друзьями, рок-музыкантами, куда-то к чёрту на край земли, а их дочери гостили у дедушки с бабушкой на Сицилии… Элизабет попросила Иоанна познакомить её со Стивеном Голдом: её фонд отчаянно нуждался в информации, которую «Голд Корпорейшн» отказывалась предоставлять. Иоанн с удовольствием исполнил её просьбу, потому что и сам давно хотел вразумить друга детства… Он и подумать не мог, что Элизабет очарует постаревшего ловеласа и тот сходу откроет ей доступ ко всем секретам корпорации и назначит вице-президентом, чтобы она могла вести свою войну с Болезнью «на передовой»…

— Как поживает Стив? — спросил Иоанн, проводя указательным пальцем за ухом Элизабет.

— Плохо, — ответила она. — Он уже ничего не контролирует сам. Полностью выдохся…

— Он сейчас…

— В Уилстере. У него там огромный дом в горах.

— Да, знаю. Однажды он меня туда приглашал.

— У него проблемы с психикой и с нервами. Он отказывается проходить лечение и продолжает отказываться от НБп.

— Он же прошёл курс…

— Иоанн, ты прекрасно знаешь, что то была игра на публику. — Она помолчала. — И это был не нормальный полный курс, а шутовская программа, которую он написал для себя сам. Увеличил себе выделение дофамина, серотонина и эндорфинов, ненамного, но и этого хватило, чтобы сойти с ума… Человеческая психика не предназначена для постоянного беспричинного счастья. Наше сознание самостоятельно, оно чует подвох. Теперь Стивен ничем не может насладиться по-настоящему. Он сломал свой мозг и отказывается приводить его в порядок. Можно ли сильнее извратить саму идею НБп?..

Иоанн поцеловал волосы Элизабет. Они не только выглядели как волосы Мэри, они были такими же на ощупь и пахли так же, чем-то сладко-горьким. Когда он увидел её в первый раз, она была в розовом платье, и по открытым плечам спадали тёмные волосы. «Она специально красит их в рыжий, для меня… а аромат — это работа моего подсознания, ведь, признайся честно, на самом деле ты не помнишь, как пахли волосы Мэри…»

— Я говорил тебе, — Иоанн заглянул прямо в нависшие над ним глаза — зелёные, как у Мэри, а не как у Лоры, — что я до сих пор люблю девушку, погибшую тридцать лет назад?

— Да.

— Поэтому, наверное, мой брак был неудачным с самого начала.

— Лора опять с любовником?

— Не знаю, с кем она… Она улетела на Кипр, сказала, что к друзьям; конечно, она спит с кем-то из них, а может, со всеми сразу… С ней отправились телохранители, и она долго орала на меня, что я хочу посадить её в клетку и сделать своей собственностью…

— Тебе стоит быть с ней осмотрительнее, — заметила Элизабет. — Репутация…

— Она обещала вести себя пристойно на публике, — сказал Иоанн, — и даже переехать со мной в Нью-Йорк, если меня изберут… знаешь, какое было условие?

— Развод?

— Да, — кивнул он. — К концу первого срока.

— Её стоит пожалеть.

— Ты знаешь, я согласен, — признался Иоанн. — У нас двое детей, мы прошли через многое вместе, но я никогда её не любил… Я имею в виду, так, как могу любить. Так, как люблю другую, до сих пор. Ты понимаешь?

— Я тебя понимаю.

— У тебя так же? — спросил он. — Ты любишь Нам Ена до сих пор?

— Зная, что «Зевс-Четыре» пропал где-то на орбите Юпитера три года назад и больше никогда не выйдет на связь? — Она улыбнулась. — В отличие от тебя, Иоанн, я никогда не надеялась прожить с ним жизнь. В теории он должен был вернуться, но мне было важно состояние ожидания… После смерти Алекса это… всё, что у меня осталось.

— И ты ждёшь?

— Я жду. Но не надеюсь.

— Как и я.

— Поэтому мы здесь. — Она жарко поцеловала его; спустя минуту он был в ней, и она, закусив губу и тесно прижавшись к нему, медленно двигая бедрами, одними губами рядом с его ухом произнесла:

— Но теперь я жду тебя.

 

12 ноября 2056 года. Нью-Йорк — Ньюарк

Заседание Генеральной Ассамблеи затянулось до двух часов ночи. Иоанн, не допущенный в зал, ждал вместе со своей командой в здании Комитета по контролю. Оно располагалось на берегу Ист-Ривер, рядом со старым зданием штаб-квартиры ООН — безвкусным спичечным коробком из стекла и бетона, которое давным-давно стоило снести или превратить в музей.

Новый, современный и роскошный комплекс зданий, построенный в Ньюарке (штат Нью-Джерси), с лета дожидался служащих Организации, но некие «почитатели традиций» решили провести символичное последнее заседание в старой штаб-квартире. На нём будет утверждён новый генсек, именно он, въехав в новый комплекс, откроет новую эру в истории Организации.

«Если не случится ничего непредвиденного, — думал Иоанн, рассматривая из окна своего кабинета темнеющую Ист-Ривер, огни Лонг-Айленда и серую стену штаб-квартиры через дорогу, — то так и будет. И завтра вечером я буду принимать поздравления в холле нового здания, и нога моя не ступит за порог этой унылой невзрачной тюрьмы, где не было принято ни одного достойного решения, где якобы вершились судьбы мира, а на самом деле бодались тараканы в клоунских масках…»

Иоанн закрыл дверь и приказал не беспокоить его, пока не будет новостей; отключил коммуникатор, принял таблетки от бессонницы и головной боли, и вместо мигрени явилось головокружение с упорной тошнотой. Он полежал на диване, пытаясь задремать, а когда не получилось, подошёл к окну и долго смотрел в темноту (потом посмотрел на часы и понял, что прошла не вечность, а семь минут). Иоанн сел за стол, полистал какие-то документы — в конце концов, пока он оставался председателем Наблюдательного совета, и именно это было написано на двери кабинета…

Кажется, он единственный сомневался в своей скорой победе. Все очень опасались Всемирного сетевого голосования, но благодаря умело продуманной избирательной кампании, сочетавшей в себе акции как снаружи Сети, так и внутри неё, Иоанн даже в Пакистане набрал 45% против 23% китайского соперника, не говоря о развитых регионах мира, где аккаунт в Сети имел каждый первый. Подобный избирательный ценз — совершеннолетний гражданин, имеющий компьютер и легально зарегистрированный в Сети, — оказался оптимальным. Высказаться за ту или иную кандидатуру могли все жители Земли, официально включённые в Сеть и таким образом являющиеся обеспеченным и разумным большинством. «Сетевой демос» — так говорили, проводя аналогии с «демосом» античных Афин, об этом обществе, и Иоанн находил сравнение верным. Голоса сотен миллионов маргиналов, не разбирающихся в политике, и тех, кто не мог заработать хотя бы на компьютер, нищенствующих и неграмотных жителей бедных стран не могли повлиять на исход важнейших выборов. Разумное население Земли сказало своё слово, и слово было за Иоанна — с общим результатом в 51,4%.

Оставалось получить одобрение Генассамблеи, а они, выслушав доклад Иоанна, проводили уже третье заседание подряд. «Наверное, я должен радоваться, что так происходит… что это утверждение — не пустая формальность, что они там спорят, не хотят меня утверждать, выслушивают разные мнения, проводят консультации, выражают недоверие, обсуждают… Это и есть демократия, это и есть открытые выборы, это и есть торжество свободы, то, за что боролись бароны с королём в тринадцатом веке, за что казнили Чарльза, за что сражались отцы-основатели вот этой страны и погибали храбрецы на баррикадах Французской революции… За что бомбили Дрезден и Берлин, за что Нам Туен прикончил того корейского генерала… Слава демократии! Слава разуму!.. Но как же меня раздражает эта медлительность, эта бюрократия, это гадкое лицемерие, которое я выдавливаю из себя последний год… Эти приказы — когда улыбаться, кому пожать руку, как посмотреть в камеру, какие слова произнести, чтобы никого не обидеть… Слава богу, это подошло к концу. Я никогда больше не окунусь в эту грязь, я никогда больше не буду ползать каракатицей перед незнакомыми людьми, умоляя меня избрать… Никогда больше. Нет, никогда. — Он осёкся. — Никогда, кроме второго срока. Если меня выберут сейчас, то больше никогда, кроме второго срока. Через четыре года. За четыре года можно многое сделать, и если я смогу, то ещё за четыре года я сделаю ещё больше… Год унижения того стоит… Ну, посмотрим. Сейчас узнаем…»

В соседней комнате Лора выпивала с Клэр Дэвос. «Экс-первая леди США всё же добилась своего и познакомилась с моей женой. Та её, скорее всего, очарует. Чем больше она выпьет вина, тем больше шарма на себя напустит, а завтра на приёме будет держать меня под руку и мило улыбаться, и никто не поверит, если я скажу, что она запросто может откусить мне член в спальне, а потом этими большими глазами смотреть, как я умираю от потери крови… На эти четыре года брака она согласилась только из-за перспективы побыть первой леди земного шара… Как только она поймёт, что это вовсе не то, на что она рассчитывала, опять начнутся ссоры и скандалы, она опять куда-нибудь сбежит и не будет отвечать на звонки даже собственных дочерей, и рано или поздно всё просочится в Сеть…»

Иоанн оборвал себя. Сейчас рано об этом думать. Сперва нужно дождаться сообщения из этого уродливого здания напротив.

И оно пришло.

В дверь кабинета постучали. Иоанн вскочил и медленно пошёл открывать дверь.

— Ну что там? — его помощник взволновано поправлял галстук и фокусировал взгляд на дисплее электронных очков.

— Вас утвердили, — сказал он. — Семьдесят четыре процента. Только что написали из зала заседаний.

— Ждём официального объявления.

— Журналисты уже штурмуют двери.

— Ждём объявления, — повторил Иоанн.

Он вышел из кабинета, прошёл сквозь приёмную. Из конца коридора доносились оживлённые голоса.

— Лоре уже сказали?

— Нет, — покачал головой помощник, — я сразу к вам.

— Скажите Дьюлу, — так звали начальника его охраны, — пусть высылает самолёт за девочками. Я хочу, чтобы завтра они были здесь, со мной.

Помощник кивнул:

— Ждём вас внизу.

Иоанн прошёл в комнату в конце коридора, где — в кабинете начальника его аппарата — Лора и Клэр сидели с бокалами белого вина и громко смеялись. С ними было ещё несколько женщин — жёны членов его команды, Иоанн не знал их по именам. Они курили настоящие сигареты и, хотя окно было открыто, успели надымить. Иоанн застыл в дверном проёме.

Первым его заметила Клэр. Вскочила и, несмотря на свои семьдесят восемь лет и каблуки неприличной длины, кинулась к нему и едва не задушила в объятиях. Потом его поздравили остальные женщины, и только затем рысьим шагом подошла Лора — ей было уже под шестьдесят, но Иоанна легко могли принять за её отца: она выглядела чуть старше, чем в день свадьбы, и только чрезмерная гладкость кожи намекала на возраст этой женщины.

Её дыхание обожгло Иоанна, когда она, встав рядом с ним, схватила его за голову сзади (так делала Элизабет) и впилась в его губы, сперва укусив, а потом нежно погладив языком. От неё веяло винными парами; Иоанн приобнял её одной рукой, но она и не думала терять равновесие и не закрывала глаза, пока целовала его. Её светлые волосы (она никогда не перекрашивала их) падали на лицо и мешали, щекотали под носом, и Иоанну захотелось чихнуть, но он сдержался, и они продолжали целоваться, и она целовала его с такой страстью, словно не просила недавно о разводе, не закатывала истерики последние десять лет, не страдала и не меняла любовников… Они целовались долго, и когда Иоанн всё же убрал губы, она ещё некоторое время не отстранялась от него, держалась рядом и торжествующе улыбалась.

«Как будто она меня любит, — подумал Иоанн, — как будто она счастлива здесь; но долго ли продержится улыбка на этом лице, поцелует ли она меня ещё когда-нибудь так, как сейчас, возбудившись от того, что стала женой генсека ООН, и новые впечатления разгонят её скуку… хотя бы на некоторое время…»

Все в комнате аплодировали им. Иоанн поблагодарил всех и хотел отправиться вниз, где его сотрудники, скорее всего, уже получили официальное извещение из здания напротив, и журналисты шли в бой, как византийские катафрактарии на арабские полчища, и воинам срочно требовался предводитель… Лора взяла его за руку, сжала ладонь и пошла вместе с ним.

Следующим вечером, когда состоялась инаугурация в старой штаб-квартире ООН и Иоанн ехал по нью-йоркским пробкам в Ньюарк, где в новом комплексе уже собирались гости, Лора сидела в лимузине рядом с ним и так же крепко держала его ладонь.

Новый комплекс штаб-квартиры спроектировал один из учеников знаменитой Захи Хадид: внутри охраняемой территории — квадратное здание Генеральной Ассамблеи с четырьмя башнями. Одинаковые западная и восточная, застеклённая южная «Ракушка» и северная… идеальный небоскрёб, «Игла», на солнце отливавшая строгим серебром, а в пасмурные дни сама светящаяся, разгоняя тьму вокруг себя. Архитектор отдал дань и классике: снизу вдоль стен здание держали атланты, а входной портал парадной лестницы обрамляли колонны, у которых сгрудились камеры, репортёры и гости, вежливо оттеснённые охраной.

Иоанн и его жена вышли из лимузина, всё ещё держась за руки. Лора не отпускала его всю дорогу до большого зала, и потом, уже во время тостов и бесед, шептала на ухо, как школьница: «Давай убежим? Хотя бы на пару минут, а, тут же есть свободный кабинет где-нибудь?..» Утром они долго не могли встать: этой ночью их брак словно пережил второе рождение.

Окружающие тоже это заметили; ближе к концу вечера пресс-секретарь представила Иоанну резюме по мониторингу Сети: во многих статьях и записях в блогах отмечалось «необычное оживление», которое «царило между новым генсеком и его супругой»; другие писали, что «Иоанн вступает в должность, пользуясь полной поддержкой семьи», а дочери, прилетевшие накануне утром и принимавшие поздравления вместе с родителями (старшей — двадцать один, младшей — восемнадцать), лишь подтверждали, что все слухи о семейных неурядицах — просто злая сплетня.

Иоанн знал, что это не так, размышляя, надолго ли хватит Лоры на этот раз. Вторым человеком в зале, который знал, что в действительности стояло за «злой сплетней», была Элизабет Арлетт. Она с улыбкой подошла к ним и принялась непринуждённо болтать с Лорой — её волосы, скромного тёмно-коричневого цвета, ничем не напоминали те, в которые Иоанн погружал своё лицо.

Здесь же к Иоанну подошёл улыбающийся индус из «Облика Грядущего» и пожал ему руку, поздравляя и желая успеха. Иоанн улыбался ему в ответ, а про себя повторил сказанные в Мюнхене слова: «Не мешайте нам, занимайтесь своими повседневными проблемами, только не мешайте нам».

«Я помешаю тебе, — думал Иоанн, и индус понимал его мысли, — не думай, что ты — нечто особенное. Я столько лет согласовывал свои действия, столько лет подчинялся приказам, как военный, столько лет был вынужден предавать свои идеи, шёл на компромиссы, сдерживал себя, терял время… Это закончилось. Теперь я буду устанавливать правила, теперь я покажу, куда мир должен идти, издам свои законы, и никто не помешает мне сделать этот мир таким, каким он должен быть. Это я остановил “Исламское возрождение”, это я придумал Комитет по контролю и провёл реформу ООН, это я, в конце концов, летал в двадцать пятом году в Пекин, и это мне обязан народ процветающего ныне Таиланда. В будущие четыре года мне будут повиноваться и “новые”, и “старые” люди, потому что это право я заслужил всей своей жизнью, я к этому стремился, и мной бы гордился отец».

Ближе к ночи, когда поздравительные звонки государственных лидеров поутихли, а среди гостей появились и новый президент Соединённых Штатов, и старый добрый Билл Дэвос, и даже прислал поздравление недавно переживший инсульт Фань Куань из Гонконга, Иоанн извинился перед гостями и поднялся на двадцать седьмой этаж «Иглы». Здесь располагался офис генсека: несколько переговорных, три приёмных, два зала совещаний, две комнаты отдыха и рабочий кабинет (небольшой, но с полукруглым обзорным окном, выходящим не на реку, как раньше, а на город: усыпан огнями Джерси-Сити, мигают огоньками корабли в Аппер-Бэй, сияет Манхэттен).

Иоанн долго стоял у этого окна, а потом сел в кресло — слишком мягкое, опустил руки на стол — слишком высоко. Некоторое время он возился с настройками кресла и, приведя его в идеальное положение, синхронизировал свой коммуникатор с компьютерами офиса. В отличие от людей, электронный офис работал круглосуточно, и Иоанн немедленно получил доступ к самой объективной системе подачи информации в мире. С пометкой «СЕКРЕТНО. ДЛЯ НЕМЕДЛЕННОГО ОПОВЕЩЕНИЯ» его ждали две новости.

Первая касалась АПФ — они опять атаковали китайскую военную базу в Кот-д’Ивуаре. КНР послала в ООН оповещение о том, что планируется масштабная антитеррористическая операция, и просила оказать дипломатическую поддержку и содействие со стороны Комитета.

Вторая новость шла непосредственно от Комитета: его председатель информировал генсека, что новое правительство, пришедшее к власти в Боливии, отличается радикальным уклоном и спонсирует ряд террористических организаций — в частности, планировавших атаки на сотрудников ООН в Чили и Перу. Председатель Комитета просил санкционировать отстранение подозреваемых от управления страной и передачу дела в Международный уголовный суд.

Иоанн, прослушав оба сообщения, сделал глубокий вдох и на несколько секунд закрыл глаза.

«Больше никаких кривляний, никаких справок по загрязнению воздуха Уругваем, никаких дебатов с послом Бутана об изменении климата, никаких сюсюканий с оппозиционерами в Танзании и претензий президента Киргизии о ходе саммита, никакого ожидания в приёмной у премьера Евросоюза… Никаких отчётов, никаких оправданий — только перед Объединёнными нациями… То, чего я хотел. То, чего я добился. Ну что же, Иоанн Касидроу, посмотрим, на что вы способны? Сделаем так, чтобы ваша автобиография стала вашим лучшим романом?»

Иоанн нажал кнопку на коммуникаторе и сказал:

— Попросите, пожалуйста, господина президента зайти ко мне. — И на озвученный вопрос добавил:

— Президента Соединённых Штатов, разумеется. У меня есть к нему вопросы.

 

10 сентября 2057 года. Сингапур — Ньюарк

Иоанн позвонил Элизабет спустя год после инаугурации. Она была в Сингапуре — «Голд Корпорейшн» перенесла сюда свой головной офис из Бостона ещё девять лет назад, и Элизабет, получив должность вице-президента, переехала сюда жить. Ей нравился этот город — уверенный, стройный, с высокими шпилями небоскрёбов, город, где жизнь текла и в воздухе, и на земле, и под землёй, настоящий город будущего. По работе она постоянно находилась в разъездах — так, всего пару дней назад вернулась из Коста-Рики — и решила хоть неделю отдохнуть дома. Тело повиновалось ей безукоризненно, но НБп давало доступ к контролю за расходом горючего, а не к дополнительным цистернам. Физические возможности её тела не превышали возможностей обычных людей, и «новым людям» так же, как и остальным, требовался отдых.

Элизабет спала, когда электронный секретарь оповестил о звонке Иоанна Касидроу. Она мгновенно проснулась — бодрая, полная сил и со свежей головой; закрыла глаза, позволила компьютерному импланту забраться к ней в мозг и по волнам Сети улетела на другое полушарие, в кабинет Генерального секретаря ООН.

Иоанн стоял и, надев электронные очки, смотрел в окно.

— Я ни разу не была здесь вживую. — Элизабет подошла сзади и положила руку ему на плечо. Иоанн развернулся и поцеловал её — её аватар, конечно; и она подумала, что нет ничего ужаснее этого эрзац-поцелуя, который в очередной раз доказывает, как легко обмануть наш мозг. Всего лишь послать немного тока в нужное место — и человеку уже кажется, что физический контакт реален, хотя со стороны поцелуй Иоанна с воздухом выглядит довольно странно.

— Приглашу как-нибудь, — пообещал Иоанн, отрываясь от неё и указывая на свой рабочий стол. — Он очень удобный, и мы можем очистить его от этого барахла.

Элизабет посмотрела на пустой стол:

— Он пуст, как гладильная доска. Твоя служба безопасности боится, как бы я не увидела чего непристойного?

— Никакой порнографии, только документы международной важности, — парировал Иоанн. — Ты у себя?

— Да, — сказала Элизабет. — Отсыпаюсь.

— Давно общалась со Стивеном?

— Пару недель назад.

— Как он себя чувствует?

— Ему не лучше.

Иоанн помолчал.

— Ты плохо выглядишь, — заметила Элизабет, оглядывая впалые щёки, синяки под глазами, бледные губы и сутулую спину. — Давно был в спортзале?

— Несколько лет назад.

— Ты так устаёшь? — спросила она. — С Лорой всё по-прежнему?

— У Лоры новый любовник, — сообщил ей Иоанн. — Сомалийский писатель. У него здоровенный член, и ей нравится заниматься с ним сексом на глазах у телохранителя. Хочет, чтобы он в подробностях пересказывал мне…

— Она так глупа.

— Она потеряна для меня, — покачал головой Иоанн. — Думает, я прощаю ей всё только из-за имиджа… Думает, что дразнит меня всем этим…

— Думает, что мстит за потраченную на тебя жизнь.

Иоанн вдруг улыбнулся.

— У меня диагностировали рак мозга.

— Нанотерапия?

— Как раз в действии, — он постучал по виску пальцем, — сейчас где-то тут эти крошечные роботы истребляют раковые клетки.

Она кивнула.

— Довольно эффективный метод.

— Это повторится, — покачал он головой. — Знаешь, что мне сказал врач?

Она знала.

— Что?

— Если я хочу увидеть внуков, — он поднял брови, — то мне нужно сесть в кресло для НБп.

— Думаю, он лукавил. Нанобомбы очень эффективны.

— Жить в состоянии вечной борьбы… Чтобы эти букашки сновали в голове всё время…

— Если хочешь пройти процедуру, — сказала Элизабет, — то только полный курс.

— Я хочу только лечебный.

— Это бессмысленно. Как издать книгу, в которой одни белые страницы.

— Я не хочу… — Он осёкся. — Я не могу быть одним из вас.

— Ты останешься самим собой. Ты был человеком, ты будешь человеком. Только не говори мне, что я должна провести с тобой беседу, которую проводят с детьми в «новых школах» в пятом классе.

— Это политика.

— Можно сделать это тайно, — предложила она. — Я подберу специалистов, в архивах компании ничего не останется. Никто не узнает, пока ты сам не захочешь.

— Я не пойду на открытый обман. Мне нужна процедура узкого профиля. Вылечиться от рака мозга. И всё.

— Как насчёт рака простаты или рака прямой кишки?

— Только рак мозга, — повторил Иоанн. — И никакого вмешательства в процесс мышления.

— Очень глупо, Иоанн.

— Я прошу у тебя не совета, а помощи.

— Ты подвергаешь свою жизнь опасности, — сказала она. — Потом с тобой случится что-то ещё, и ты опять попросишь узкий профиль?

— Если что-то ещё случится…

— Лейкоз? Волчанка? Альцгеймер? От чего ты хочешь умереть, Иоанн, от дегенерации нервной системы или от мозгового расстройства? От рака лёгких или болезни Пика?

— Я не хочу умереть, — сказал Иоанн, — От синдрома Холиншеда-Краснова.

— Ты просто боишься.

— Это политика, Элизабет. Я шёл на выборы как человек…

— Но тебя избрали, — возразила она, — и ты лучше других понимаешь, на чьей стороне будущее. Пройдёт одно поколение, и на Земле не останется не прошедшего процедуру человека. Генерального секретаря выберут из тех, кто будет соответствовать должности. Разве можешь ты, положа руку на сердце, сказать, что многого добился за последний год?

— Могу.

— И что же ты скажешь? — поинтересовалась она. — Что увеличен бюджет ООН? Что военные расходы возросли, а «патриоты» до сих пор превращают Африку в одну огромную «горячую точку»? Что новая волна экономического кризиса затронула биотех не так сильно, как ожидалось? Что мир не погряз в анархии, как должен был, из-за тебя?

— Элизабет…

— Это детский лепет, Иоанн. Если ты пройдёшь процедуру сейчас, то миру, которым ты должен управлять, будет только лучше. Не говоря уже о том, какой шаг вперёд ты совершишь своим поступком, шаг для всего мира.

— Прости, но меня это не впечатляет, — покачал он головой. — Я слишком часто слышу слова о будущем в последнее время. Наверное, дело в том, что твои волосы не рыжего цвета.

Элизабет натянуто улыбнулась.

— Я пройду процедуру один раз, — сказал Иоанн. — Никто не должен об этом знать. Только рак головного мозга. Ты можешь это устроить? Да или нет?

— Могу. Мне нужен твой генетический паспорт и неделя, чтобы написать программу.

— Мой помощник вышлет данные.

— Где ты будешь через неделю?

— В Европе. — Иоанн задумался. — Я прилечу в Париж шестнадцатого числа, потом в Барселону и в Мадрид… Ещё мне надо в Афины, в Берлин и, может быть, в Москву…

— А Лондон?

— Надо посмотреть график, одну секунду …

— Раньше ты всё это держал в своей голове, — сказала Элизабет, пока Иоанн запрашивал информацию. — Это обыкновенная старость, Иоанн, тебе пятьдесят восемь, и с каждым годом будет только хуже. Скажи, ты запоминаешь тексты своих выступлений или читаешь с линз? Ты хорошо спишь но ночам или нервы шалят, даже если встал в шесть утра? Ты бодро держишься на ногах к вечеру или иногда тянет поспать пару часов днём? Сколько чашек кофе ты выпиваешь и сколько таблеток тебе прописано?

— Я полечу через Лондон в Брюссель, — сообщил Иоанн. — Потом поеду в Париж, потом в Барселону и в Мадрид, потом в Берлин…

— Витаминные коктейли и омолаживающие процедуры не помогут. Они оттягивают старение, но процесс продолжается, его не обернуть вспять. Ты знаешь больше, чем в юности, но какой в этом смысл, если ты не можешь так же быстро соображать? Какой в этом смысл, если ты не можешь весь день бежать, не выпив энергетик?

— Прекрати.

— Я не могу смотреть, как ты губишь себя и всех людей, которые тебе доверились, из-за предрассудков и страха.

— Я не соглашусь.

— Одна процедура, — сказала Элизабет. — Полное исцеление. Обновление нейронных связей. Перестройка соединений. Никаких изменений характера или привычек.

— Мне нужно вылечиться от рака и ничего больше.

— В тебе не изменится ничего, кроме того, что ты перестанешь уставать, что тебе будет легче, и в какой-то момент ты не совершишь глупость…

— Давай закончим…

— …из-за того, что забыл принять таблетку или чересчур раздражён…

— …это немедленно!

Элизабет замолчала.

— Ты уже повысил голос. Скажи мне, Иоанн Касидроу, как много глупостей мы совершаем из-за так называемого человеческого фактора?

— Тебе меня не убедить.

— И сколько ещё планируем совершить из-за упрямства хороших людей, которые просто не желают стань немного умнее? Я всё подготовлю, Иоанн.

— Только рак. Только рак мозга.

— Как скажешь.

— Я перешлю генный паспорт. — Он помолчал. — Никто не должен узнать.

— Я всё подготовлю лично.

— Сколько потребуется времени?

— Полдня, — сказала она, — или полночи.

— Хорошо.

— Увидимся в старой Европе. Подумай над моими словами.

— Уже подумал.

— Подумай получше.

Она отключилась. За время их разговора коммуникатор Иоанна принял несколько десятков сообщений. Иоанн сел за стол и просмотрел их:

ответственный секретарь Азиатского союза на заседании правительства обрушился с критикой на ООН за «резко проявившийся в последний год евроцентризм»;

Содружество стран Южной Америки выразило протест против монополии «стран севера» на распределение энергоресурсов;

в странах Персидского залива продолжаются столкновения антиглобалистов с полицией — несмотря на призывы ООН, правительства не спешат идти на переговоры с «шайками безработных хиппи»;

XIV Форум «Облика Грядущего» предполагали провести в Колумбии, но из-за массовых протестов и не подготовленной местными властями инфраструктуры решено перенести мероприятие в более «цивилизованное», как выразился представитель движения, место — Новый Орлеан (Иоанна, как не прошедшего НБп, туда не приглашали);

беспилотники накрыли несколько баз АПФ и нанесли ракетные удары — в результате одного из них погибли заложники, о присутствии которых было неизвестно; правозащитники начали в Сети акцию «против террористов воюют террористы!», требуя привлечь к ответственности высшее командование армии Коалиции, в том числе генсека Касидроу, и направили запрос в Международный уголовный суд;

в Анголе и в Мавритании из-за угрозы АПФ введено военное положение;

обвал под грузом долгов корпорации «Саппур», поставлявшей на рынки Европы до 60% электронаркотиков, вызвал волну брожения в Сети, которая перекинулась на улицы крупнейших городов Чехии, Австрии, Венгрии и Сербии: Европейский союз готов принять чрезвычайные меры, сообщал президент, и в случае необходимости применить силу.

«Применить силу, — повторил про себя Иоанн, — и это на улицах Вены, Будапешта, Белграда, Праги… ЕС до сих пор обсуждает “нравственные поправки” к Конституции, которые были включены в Конституцию Азии ещё при Нам Туене… Понимаю, почему весь мир смотрит на нас как на вырождающихся лицемеров, понимаю, почему отец так переживал за будущее Европы… В Африке каждый день люди погибают от рук террористов АПФ, которые обстреливают города купленными в Сети ракетами, а наши дроны в ответ колошматят вслепую по несчастным мирным жителям… Экономика Европы на краю, мировая безработица достигла пика, Азия думает, что ей будет проще идти одной, чем тащить на себе балластом остальной мир … Южная Америка увеличивает военные бюджеты и отказывается передавать свои силы под объединённый контроль Совета Безопасности… “Облик Грядущего” перекупает патенты и продолжает создавать своё интернациональное государство, влияя на Комитет всё больше и больше…

Как мне сказал их прошлогодний лидер?.. “Только не мешайте нам, Иоанн”? “Мы вас ждём, а пока — не мешайте”? Пока что? Пока я не пройду НБп? У меня в команде полно “новых людей”, они прекрасные исполнители, но разве они понимают что-то такое о мире, чего не понимаю я? Разве так важно, насколько мы устаём и как много слов в секунду мы можем прочесть, разве важно, как мы спим…

Он говорил “мы вас ждём” так, будто был уверен, что рано или поздно я стану одним из них и получу приглашение на Форум… И Элизабет в этом уверена, и все в этом уверены, потому что любой, у кого есть деньги, сейчас стремится купить полный курс… Они думают, после этого их жизнь пойдёт по-другому, и она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО идёт по-другому, ведь они становятся умнее, но я вроде бы и так не идиот, так почему же мне тоже необходимо это делать?!

Рак, как всегда, некстати… Элизабет права, она, конечно же, во всём права… Они все так говорят, как будто у них не осталось никаких сомнений, они всё видят чётко и ясно и разговаривают, как проповедники… Только вера предполагает сомнение, уж я-то знаю, потому что история моей любимой Византии — это история веры… а “новые люди”, кажется, ни во что не верят… Кстати, надо узнать, как там религиозные конгрессы… увидеться с Папой, давно с ним никто не встречался, его заявления перестали мелькать в новостях, до него уже нет никому дела…

Помню, когда я был на первом Конгрессе, меня так раздражало лицемерие, которое лилось со сцены, и я чувствовал, что меня буквально измазывают в грязи… Мне просто хотелось, чтобы все эти церковники просто пожали друг другу руки и заткнулись, чтобы мусульмане перестали взрывать всех подряд, иудеи перестали высокомерно ныть, а христиане вспомнили, что такое любовь… Конгресс проводил Папа Иннокентий, и вот он уже лет пятнадцать как мёртв, мусульмане остепенились и ездят на каникулы в Израиль, а Ватикан и вовсе молчит в тряпочку насчёт НБп и генной инженерии…

А мне так хочется, чтобы они заговорили опять. Они ушли и оставили после себя пустоту, и на место религиозных фанатиков пришли фанатики идейные, вроде этих “манделовцев” и прочих антиглобалистов, только с ними куда сложнее, потому что нельзя просто подружиться с верховным аятоллой, как я тогда сделал…

 Бог против НБп? Что бы сказал Иисус? Только верой спасётесь? И рак тоже вылечит одна лишь вера? Элизабет не верит в Бога. Лора верит, я знаю, и мои дочери верят, но это не тот Бог, о котором говорил Папа, у них свой бог — искусства, фантазии, таланта, судьбы… Да и был ли такой проповедник, Иисус, или это всё тоже выдумки, как гласят модные исторические исследования, к которым ещё толстый профессор Бишоп относился брезгливо?

Мир катится не пойми куда, как тут не уверовать в судьбу, когда читаешь такие сообщения, и пытаешься его удержать, а у тебя не выходит, и твой мозг пожирает рак, и каждый день приближает смерть? Как там Мэри? Когда я встречу её, мне будет стыдно смотреть ей в глаза? Если есть хоть малейшая вероятность, что НБп поможет мне спасти эту планету, управлять ей мудро, не наделать ошибок, сделать всё правильно, то кто я буду, если не попробую?..»

Иоанн остался на работе до часу ночи — проводил совещание с коллегами в дальневосточном часовом поясе. По дороге домой он пытался поспать, но, несмотря на непрекращающуюся зевоту, никак не мог расслабиться. Болела голова, поднялась температура, спина и ладони потели, ломило кости. Иоанн вспомнил первый вопрос Элизабет — давно ли он посещал спортзал?..

Тело изнашивается и приходит в негодность, мозг следует за телом, и если человечество нашло способ повернуть время вспять, то почему внутренний голос изо всех сил требует упереться и не поддаваться, словно он собирается совершить преступление?..

…В резиденции Иоанна ждала младшая дочь. Ей недавно исполнилось девятнадцать лет, у неё были золотистые волосы матери и аристократический профиль отца; судя по чёрному короткому платью, она тоже недавно вернулась домой. Скинув туфли, она сидела, поджав под себя ноги, в кресле и болтала с сестрой — та училась в Аббертоне и как раз проснулась; в Англии было полвосьмого утра.

— Папа пришёл, — сказала Федерика. — Удачного дня, Лэтти.

— Привет, — Иоанн поцеловал дочку в щеку. Та вытянулась ему навстречу, как струнка, от неё повеяло духами матери. — Ты что не спишь?

— Хотела с тобой поговорить. — Федерика встала с кресла.

— Может, сделаем это с утра? — Иоанн стянул с себя галстук.

— Нет, пап, сейчас.

Сердце Иоанна остановилось и в кромешной темноте груди ударило несколько раз.

— Ты говорила с мамой? — спросил он.

«Где Лора?.. Она улетела из Нью-Йорка, с ней охрана, но мне она не сказала, куда едет, и я не спросил у службы безопасности, я даже не знаю, где моя жена, и…»

— Нет, это не насчёт мамы, — ответила Федерика.

— А что тогда?

— Я думаю, куда ехать учиться дальше.

Иоанн кивнул.

— Ты говорила со своим тьютором? Тебе должны были подобрать пару хороших вариантов…

— Но я не хочу в Аббертон, пап. Я хочу в МТИ.

— Бостон?

— Да, пап, — она кивнула, — я хочу на программу «Голд Корпорейшн». Исследования мозга и сознания.

— Почему именно туда? — спросил он.

— Мне нравится, — пожала она плечами.

Иоанн вдруг вспомнил кое-что.

— А куда собирается тот твой друг… Джереми, да?

Девушка покраснела и сразу стала моложе лет на десять.

— Туда же.

— Понятно, — улыбнулся Иоанн. — Значит, Массачусетский технологический?

— Ну да…

— И никакого кино или изобразительного искусства? Вопреки маме? — Иоанн рассмеялся и погладил её по плечу. — Всё правильно.

— Спасибо, пап. — Она помолчала. — Но есть один вопрос.

— Да?

— Для обучения там, — сказала она, — мне надо пройти НБп.

 

18 сентября 2057 года. Барселона

Служба безопасности Генерального секретаря ООН доложила о предотвращении двух покушений на его жизнь. Митинг националистов на площади Каталонии оцепила полиция, не позволяя митингующим двинуться, пока кортеж генсека не оказался вне досягаемости. На бульваре Святого Джоана демонстрантам удалось приблизиться к машинам почти вплотную, и кто-то из толпы даже кинул гранату, но она не взорвалась, а если бы и взорвалась, то мощности пробить броню автомобиля у неё бы не хватило.

Иоанн провёл заседание Европейского экономического совета, встретился с правительством Каталонии; в детстве он бывал здесь с родителями и хотел часок просто погулять по улицам и по набережной, но ему не разрешили: город заполонили протестующие. В итоге, осмотрев Монтжуикскую крепость, Иоанн поехал на юг, в Сиджес. По официальной версии — погостить один день на вилле у друга, поиграть в гольф и выйти в море на яхте.

На самом деле там его ждала Элизабет. Процедура заняла около четырёх часов; с Иоанном приехали только самые доверенные люди — пресс-секретарь Эстелла, которую он переманил из Лондона, и начальник его аппарата в их число не вошли. Элизабет тоже позаботилась о секретности: в курсе были только привезённый специалист по НБп и ассистентка. Даже телохранители полагали, что Иоанн просто встречается с любовницей.

Пока Иоанн лежал в кресле-капсуле, Элизабет успела прочитать отчёт о ходе эксперимента в «новой школе» имени Януша Корчака в Гане, решить вопрос с финансированием ряда проектов в Средней Азии, составить жалобу в Комитет по поводу продления лицензии на деятельность в Омане, выразить «Облику Грядущего» сомнения по поводу поддержки умеренных консерваторов в парламентах Восточной Европы, договориться о встречах на форуме в Новом Орлеане и поплавать в море. Купаясь в лучах заходящего солнца и подныривая под волны, Элизабет размышляла, каким человеком очнётся Иоанн после процедуры.

То, что он согласился на полный курс, не стало для неё сюрпризом. Такой умный человек просто не мог поступить иначе. Порой нужен рак мозга и смертельная опасность, думала Элизабет, чтобы люди прислушались наконец к голосу разума. Смог бы Иоанн остаться на своём посту без НБп? Легко. Стал бы он выдающимся генсеком? Возможно. Но использовал бы он свой потенциал полностью? Нет. Будет ли с ним теперь проще? Нет. Будет ли он любить её, как раньше? Неизвестно. Заболеет ли он?.. Неизвестно.

Элизабет нырнула, проплыла под водой несколько минут, поднялась на поверхность и повернула к берегу. Болезнь. Синдром Холиншеда-Краснова. Иоанн не зря сказал, что не хочет умереть от него — этот страх, как ни гони, всегда остаётся с нами… Но осталось недолго. Если Иоанн не заболеет в ближайшие несколько лет, если сама Элизабет не заболеет и не умрёт в ближайшее время, то лекарство… лекарство появится на свет. Впервые она была в этом уверена; впервые в отчёте из школы имени Корчака в Гане зафиксировали положительную динамику. Победа забрезжила на горизонте — её усилия наконец-то начали давать плоды. Продержаться ещё несколько лет, и дело её жизни будет исполнено: то, что она пообещала Алексею, чем бы гордился Нам Ен, что сможет спасти жизнь Иоанна…

На берегу, с полотенцем в руках, Элизабет ждала ассистентка.

— Он очнулся, — сообщила она. — Состояние хорошее.

Элизабет кивнула, вытерлась, но переодеваться не стала — пошла к Иоанну босая и в серебристом бикини. Каменные ступени, по которым она поднималась на третий этаж небольшой виллы на побережье, были холодными. Кресло-капсулу установили в углу комнаты — прямо у раскрытого настежь окна, за которым кричали чайки и шумело море. Иоанн уже пересел на кровать — он сидел в одном халате, разминая затёкшие мышцы шеи. Элизабет перекинулась парой слов с проводившим процедуру специалистом, а потом подошла к Иоанну, взяла его одной рукой за подбородок, другой за шею и подняла ему голову. Внимательно вгляделась в светло-карие с зелёным отливом глаза.

Иоанн открыл рот и показал ей язык.

— Посмотрите моё горло, доктор? — спросил он.

Элизабет наклонилась и поцеловала его, легонько прикусив язык губами.

— Солоновато, — сказал он, — я предпочитаю кисло-сладкий.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Великолепно, — ответил он.

— Нет, ты чувствуешь себя как раньше, — улыбнулась она. — Если что-то меняется сразу, значит, процедура прошла неправильно.

Иоанн улыбнулся ей в ответ.

— Я рад, что это сделал. И рад, что не чувствую никаких изменений. Меня радуют вопли чаек и шум моря, твоё тело великолепно, твои рыжие волосы напоминает мне о Мэри, и, поскольку я снял и выключил коммуникатор, никто не достаёт меня. В эту минуту и в эту секунду я счастлив.

— Расскажешь об этом Генеральной Ассамблее, — посоветовала Элизабет, садясь на кровать рядом с ним, — и Совбезу, когда они узнают, что верховный главнокомандующий ВС ООН четыре часа был без сознания.

— Человечество было обезглавлено, — Иоанн обнял её за мокрые плечи и провёл рукой по влажным волосам. — Ты пахнешь морем.

Элизабет положила руку на его грудь, покрытую седеющими волосами, и мягко опустила его на кровать. Комната опустела — специалист тихо вышел, затворив за собой дверь.

— Сейчас половина девятого? — спросил Иоанн.

— Да. У нас есть ещё полтора часа.

— Столько обычно даётся для отдыха после процедуры?

— А ты разве очень устал? — Элизабет распахнула его халат и провела рукой по животу: у него быстро началась эрекция.

— Сейчас устану, — он притянул её поближе к себе, целуя в шею и расстёгивая лиф бикини.

— Я тебя люблю, — сказала она, — но я говорила тебе, что в детстве подверглась насилию со стороны маньяка-педофила, который продержал меня в своём подвале три года, и я забеременела, и мне сделали аборт?..

— Ты намекаешь, — спросил он, входя в неё и отрывисто дыша, — что ты теперь стала… бесплодна, и мне стоит… не опасаться… последствий?

Элизабет рассмеялась и стиснула руки на его спине ещё крепче.

«Четыре часа перекодировки мозга, — подумала она, — и его гнетущая депрессия, из-за которой мы вместо секса занимались пресной саморефлексией, сгинула. Это не волны Средиземного моря и не архитектура Гауди, не хорошие новости из Африки и не моё тело заставляют его шутить и чувствовать прилив сил. Это полный курс НБп, это творение Стивена Голда даёт результаты спустя десять минут после процедуры. Чем пластичнее нейронные сети изначально, чем лучше восприимчивость мозга, тем скорейшего стоит ждать результата… Иоанн, мой милый… Я так рада, что ты теперь один из нас».

 

13 июля 2058 года. Пуэрто-Вильямиль, Галапагосские острова

Утром, когда Алессандро вышел с рыбаками в океан, шёл мелкий дождь; к полудню тучи рассеялись, и чистое, глубокое синее небо прорезал хобот белого дыма — опять проснулся вулкан Дарвин и, кажется, к нему присоединился Альседо. В порт они вернулись к обеду и везли хороший улов — попалось несколько акул. Разделывали их здесь же, на мокром пирсе, и на пляж выползли охочие до объедков морские львы, а сверху пикировали альбатросы, скандаля с пухлыми бакланами.

Алессандро перекусил с рыбаками в баре неподалёку и выпил две бутылки ледяного пива; болевшие после ударного утра мышцы расслабились, рубашка и шорты, вымокшие от пота, высохли. Потом он помог развезти рыбу по отелям — вдоль побережья и в глубине острова, откуда открывались роскошные виды на леса, долины и равнины, на горы и силуэты вулканов, на далёкий голубой океан с белой пеной набегающих волн.

Алессандро вернулся домой к шести вечера — начинало темнеть, солнце катилось оранжевым шаром за линию горизонта. Он жил на первом этаже старенького двухэтажного дома, его окна выходили на озерцо, где жили розовые фламинго. Перед домом между двух высоких крепких пальм, под звуки мощного прибоя покачивался гамак.

Он сделал себе коктейль «Куба либре», надел панаму и улёгся в гамак, слушая, как усилившийся ветер шуршит пальмовыми листьями. С востока шли тучи, свет заходящего солнца отражался в них, чёрных наступающих гигантах, а шелест пальм и внезапно повеявший холодом ветер словно предупреждали о грядущей буре.

Француженка Валентайн, с которой Алессандро жил здесь последний месяц, закончила свою смену в кафе одного из близлежащих отелей и, придя домой, застала Алессандро спящим в гамаке. Она сняла с него панаму и потрепала за волосы; Алессандро проснулся и, открыв глаза, увидел её оголённый сексапильный живот — поверх загорелой кожи, обтягивающей кубики пресса, поблёскивало кольцо пирсинга. Алессандро потянулся и прижался к её животу губами; Валентайн засмеялась, взяла его за плечи и потянула с гамака; он тоже засмеялся, падая с ней на траву и задирая топ, утыкаясь носом в ложбинку на её груди, целуя её.

Валентайн отстранилась, поцеловала его в губы, и они ушли в дом, где несколько часов подряд занимались любовью. Было ли ему когда-нибудь так же хорошо, как сейчас с ней?.. С Беатрис в Риме? В той прошлой жизни, в любви с этой сентиментальной и целомудренной монашкой, которая дала ему только после известных слов? Или позапрошлым летом с той девушкой из Сенегала, когда он впервые после комы занялся сексом? Или, быть может, с дамой из Тегерана, с которой осенью 57-го они пересеклись в Новой Зеландии, в Веллингтоне?

Валентайн была смелой и ловкой, её тело — гибким и податливым; она вела, но всегда сверяла часы, предлагала эксперименты и шла навстречу его желаниям; её инициатива совпадала с тем, чего он хотел; даже во время оргазма они не сливались, как порой это происходит с возлюбленными, — даже в этот момент они оставались лишь любовниками, слегка заигравшимися в мимолётную связь.

Они любили друг друга, пока в городе не зажглись огни и заповедники не очистились от туристов. Розовые фламинго спокойно заснули, когда отдыхающие с их громкими криками переместились на пляжи, купаться в тёмном океане, не опасаясь акул на мелководье; окна дома Валентайн и Алессандро были распахнуты настежь, и проходящие мимо люди заглядывали в комнату и ободряюще присвистывали. Это было Алессандро по нраву.

Он уехал из Европы вскоре после суда над Каллумом. Прошло два с лишним года, но назад его не тянуло. Он объехал полмира — был в Кении, на Мадагаскаре, в Индонезии, в Таиланде и в Камбодже, в Новой Зеландии и в Тасмании; недолго задержался на Аляске и вот уже год странствовал по Южной Америке: Куба, Коста-Рика, Панама, Колумбия, леса Бразилии, горы Чили, Перу и — наконец — Эквадор, Галапагосы, где он задержался дольше всего и пока уезжать не планировал. Деньги на счетах, открытых для него Евросоюзом тридцать лет назад, давно закончились, но Алессандро успешно перебивался мимолётными заработками и ни к каким излишествам не стремился.

Когда он решил сбежать из старой Европы, покинуть этот новый большой мир с Сетью, с Манделой, с сослуживцем, превратившемся в террориста, с закрывающимися церквями, с выборами генсека ООН и постоянными спорами об НБп, его, как ни парадоксально, спасла та самая Сеть. Он нашёл целое сообщество людей, подыскивавших себе спутников для путешествий по миру: они стремились в какую-нибудь глушь, где коммуникаторы не могли поймать Сеть и превращались в бесполезный хлам, где можно было бы жить, не стремясь каждые десять секунд обновить ленту новостей.

В отличие от них, Сеть не вызывала у него отвращения; он просто не принимал её и хотел вернуться в прошлое, где ему было удобно жить, в понятный ему мир; слава богу, на этом пути у него оказалось полно попутчиков. В основном он выбирал молодых девушек, иногда с деньгами, иногда без, но, приехав куда-нибудь, они обязательно устраивались на подработку, снимали комнату, а остальное время гуляли, веселились и занимались сексом. У них с собой были, несмотря на всё нытье, коммуникаторы — иначе они бы не смогли платить по счетам или узнать, если что-то случалось у них дома и нужно было срочно вернуться. Но они не носили их за ухом и не выпадали в Сеть при любом удобном случае, а пользовались ими, как в детстве Алессандро пользовались кнопочным телефоном.

Валентайн стала последней в чреде путевых любовниц Алессандро. Последней и самой лучшей — Алессандро порой с ужасом думал, что будет делать, когда она заявит, что хватит с неё диковинной романтики далёких островов и этих развесёлых криков за окном, и пора уже вернуться в Париж, сходить в Лувр, поглядеть на прудики Моне, и кому они нужны, эти розовые фламинго…

«Пока останусь здесь… даже если она уедет, пока не надоест, останусь здесь, может, приглашу к себе кого-нибудь через Сеть… Или какое-то время побуду один, буду каждый вечер дремать в гамаке, а по ночам купаться в океане и заплывать как можно дальше, и порежу в воде вены, может, на меня клюнет акула…»

Порой он повторял себе, как заклинание: «Только бы не превратиться в Каллума, только бы не стать Каллумом», — но чувствовал, что у него не получается; он бежал от самого себя, и смесь страха и непонимания, которую испытывал Каллум к Сети, ко всему этому новому миру, за который он был готов сражаться, но никак не мог жить в нём, передалась Алессандро. Порой он просыпался по ночам от кошмаров: контроль сна, которому он научился благодаря процедуре, помогал не всегда. Несколько раз он будил своих любовниц криком, но никогда не рассказывал о себе, предпочитая выслушивать их истории — порой интересные, порой до ужаса банальные.

Ссора с мужем или с женихом, реже — с любовником или любовницей; разногласия с родителями или их гибель, чаще внезапная; но иногда встречались люди, которых мучили иные вещи — клонирование, НБп. В Тасмании Алессандро встретил девушку, которая не хотела иметь детей, не хотела, чтобы они жили в мире, где характер, интеллект, пол, сексуальная ориентация и будущие таланты формируются пренатальной операцией, а существовать приходится сразу и в реальном, и в виртуальном мире, пока в какой-то момент эта граница просто не растворится.

История Валентайн была не хуже и не лучше других — её родители, выходцы из среднего класса, разорились и остались без работы, брат ушёл служить в Иностранный легион, её парень вживил себе компьютер и всё больше и больше времени проводил дома, лёжа на кровати и плавая на просторах Сети — в последнее время, рассказывала она, виртуальный секс стал доставлять ему большее удовольствие, и без таблеток у него уже не было эрекции.

«Понятно, — думал Алессандро, — почему наши дни и ночи здесь такие жаркие и продолжительные…»

В десять вечера Валентайн надела чёрную юбку и кожаный топ и отправилась развлекать посетителей одного из ночных клубов. Громкая музыка, может, и мешала постояльцам отелей, приехавшим сюда за тишиной и покоем, но нисколько не тревожила Алессандро, засыпавшего теперь рано. Завтра ему опять вставать раньше солнца и отправляться с рыбаками в океан, пока Валентайн будет тихо посапывать, сбросив простыню и обнажив ноги и бедра, плоский живот, проколотую пирсингом впадину пупка и круглую упругую грудь, разбросав по подушке тёмные волосы.

Алессандро уже разделся, умылся и лёг в кровать, погасил свет, но тут его взгляд упал на коммуникатор, лежавший на прикроватном столике. Старая модель, расцарапанная, такая, что только рад будешь, если украдут. Он мигал зелёным огоньком уже неделю — Алессандро скучал по временам, когда электронное устройство обладало незаменимым свойством разряжаться. Он отвернулся от коммуникатора и закрыл глаза, думая, что очень устал и скоро заснёт.

Не заснул. Музыка, доносившаяся с пляжа, не перекрывала молчаливое мигание зелёного огонька. Алессандро развернулся и посмотрел на коммуникатор. Его ТЯНУЛО к нему. Он не использовал коммуникатор уже две недели, и каждый день его всё сильнее и сильнее ТЯНУЛО к нему… Всего на часок, думал он, войти в Сеть, вернуться обратно в этот в грохочущий мир, полный событий и людей, стать его частью, влиться в бесконечный поток информации… «Это похуже любого наркотика, — подумал он, — эта тяга людей друг к другу».

Он взял коммуникатор и повертел в руках. Подумал о Валентайн, о её громком смехе и белых зубах, о носе, которым она тёрлась о его грудь и шею; подумал о её груди, о лопатках, поблёскивавших от пота, и ягодицах, похожих на дольки яблока. Я хочу её, решил он, хочу опять, и надо дождаться, пока она вернётся. А пока нужно не заснуть и скоротать время…

Он и сам не заметил, как коммуникатор оказался у него за ухом. Он расслабился и включил его, закрыв глаза. Вздрогнул всем телом (словно прошило молнией) и провалился в Сеть, как в пропасть, но странно: перед ним не возник интерфейс, вообще ничего не возникло, он падал и падал вниз, пугаясь всё больше… Коммуникатор сделал то, чего так боялись все противники Сети, все эти параноики, которые, как Валентайн, сбегали из большого мира на его задворки — подключился к мозгу САМОВОЛЬНО.

Осознание этого факта потрясло Алессандро, он думал, что это невозможно, что все случаи, о которых говорит Сеть, это просто слухи… и вот коммуникатор пытается завладеть его мозгом, а он ничего не может сделать, не может даже отключиться, и чувство беспомощности, знакомое ему по встрече с Манделой два года назад, когда Сеть зависла, возникло опять… и этот странный запах, и этот звук откуда-то, и ощущение, что рядом кто-то есть…

— Здравствуйте, Алессандро Вита, — услышал он этот голос, мягкий и приятный, — вы знаете меня. Мы уже встречались. Я называю себя Манделой.

Алессандро молчал, и вдруг яркий свет прорезал окружающую реальность. Они оказались на смотровой площадке перед колоссальным водопадом, низвергающимся с самого неба в расщелину, ведущую к центру Земли. От толстых столпов воды поднимался белый пар, обволакивая обзорную площадку, где рядом с Алессандро стоял Мандела.

— На этот раз, — он принял облик своего альтер-эго, президента ЮАР, одел его в тёмный костюм со старомодным коричневым галстуком, но сделал выше ростом и добавил длинные седые волосы до плеч, — это лично я, человек, стоящий за маской.

Он внимательно посмотрел на Алессандро.

— Простите за неудобства, с которыми опять сопряжена наша встреча, но, вы знаете, за мной ведётся охота, и нужно сохранять осторожность.

— Я читал, что вы арестованы, — сказал Алессандро.

— И вы поверили?

— Я об этом не думал.

— Вы лукавите, Алессандро, — заметил Мандела. — Вы интересовались ходом следствия. Признайтесь, я ведь впечатлил вас тогда.

— Во время той атаки? — Алессандро пожал плечами. — Это ведь были не вы.

— Мой аватар. В некотором смысле часть меня.

— Просто записанное на диктофон сообщение.

— Но оно вас впечатлило.

— Заставило задуматься. — Алессандро пытался сосредоточиться и отвечать непринуждённо, не выдавая страха и неуверенности: в конце концов, если всё это правда, перед ним стоял сетевой террорист номер один. — Я ведь провёл тридцать лет в коме…

— Поэтому я и пришёл к вам, — сказал Мандела. — Только к вам.

— У меня не было особого выбора.

— Непросто было до вас достучаться. Вы долго игнорировали мои вызовы.

— Я предпочитаю жить без всего этого искусственного дерьма, — Алессандро обвёл рукой пейзаж.

— Знаю, — кивнул Мандела. — Вам не нравится? Я выбрал это место из-за вашей любви к природе, но мы можем переместиться…

— Это всё не настоящее, — возразил Алессандро. — И мне оно не нравится. Что вам надо?

— Так проще жить, да? Закрывая глаза на то, что происходит?

— Тридцать лет назад я чуть не погиб ради светлого будущего, — ответил Алессандро, — и очнувшись, знаете, я увидел, что жил не напрасно.

— Это тот мир, за который вы боролись?

— Да. Мир без диктатуры, населённый свободными людьми, где генсека выбирают демократическим путём…

— Таким уж и демократическим? — усмехнулся Мандела.

— Послушайте, — ответил Алессандро, — вы произвели на меня впечатление, и я много читал о вас и о ваших сторонниках… Я признаю, многое, за что вы боретесь — справедливо, наверное, я не знаю. Я — не тот, с кем можно разговаривать на эти темы, я не могу стать вашим приверженцем, потому что слишком отстал от этой жизни и, по правде говоря, сомневаюсь, что когда-нибудь смогу полноценно вернуться…

— Так гораздо проще жить, — согласился Мандела. — Я вас понимаю. Отлично вас понимаю, Алессандро, и с удовольствием оставил бы вас в покое.

Он помолчал.

— Но так уж вышло, что мне нужны именно вы, — продолжил он. — Сейчас я объясню вам, почему. У нас осталось около тринадцати минут, пока Комитет по Контролю не обошёл мою защиту и не вычислил меня, так что поторопимся. Из этих тринадцати минут шесть я хочу посвятить одному видео. После него для вас многое прояснится. Вы не против?

— Нет, — пробормотал Алессандро.

— Смотрите.

Его фигура и водопад растворились. Алессандро очутился в спортивном зале «новой школы» № 4 имени Януша Корчака в Гане. Изображение было нечётким, немного расплывалось: детали ускользали от него, но он видел лесенки вдоль стен, баскетбольное кольцо, турник и детей в белых балахонах, сидящих в два ряда. Они держали руки на коленях, сидели с выпрямленными, как по линейке, спинами. Против них стояла женщина. Алессандро не сразу узнал её со спины, но потом она чуть повернула лицо, и он увидел её в профиль.

Её волосы были не рыжие, а тёмные, собранные в хвост, и на ней был деловой серебристый костюм, перчатки и сапоги, но Алессандро не ошибся — это была Элизабет Арлетт, и она что-то спрашивала у него… Звука не было, и Алессандро растерялся, на секунду забыв, что всего лишь смотрит видео, но потом Элизабет отвернулась и обратилась к детям.

Сидевший с правого края в первом ряду мальчик поднялся и подошёл к ней. Встал перед ней и смотрел, высоко задрав голову. У него был широкий лоб и большие овальные глаза, поджатые тонкие губы и приплюснутый нос. Он невозмутимо моргал, глядя на Элизабет, как встревоженная и непонимающая сова.

Потом его глаза вдруг дрогнули, губы скривились, щёки втянулись и по ним покатились слёзы. Большие глаза покраснели, он стал утирать льющиеся слёзы, но ручьи не прекращались, как это бывает у маленьких детей, и каждую новую секунду он вроде бы успокаивался, а потом опять всхлипывал, и лицо его стало противным, глаза сжались в щёлки, губы дрожали.

Он прекратил плакать — видимо, Элизабет что-то ему сказала… Отошёл в сторону и поглядывал на других детей виновато, утирая следы слез на лице и старательно изучая свои ботинки. К женщине подошли ещё двое детей — мальчик и девочка. Они не смотрели на того, кто плакал, и о чём-то сосредоточено и очень по-взрослому разговаривали с Элизабет. Их низенькие фигуры в балахонах выглядели смешно и чем-то напоминали груши.

Вдруг мальчик и девочка развернулись и в момент преодолели расстояние до того, кто плакал; одним прыжком мальчик сбил его с ног, а девочка выбросила вперёд руки и вцепилась ему в горло… Тот сопротивлялся, ударил девочку по лицу, но получил неожиданно сильный для маленькой ручонки удар в челюсть. На лице с не высохшими ещё слезами застыла гримаса ужаса, и вдруг он словно обессилел и превратился в тюфяк, который те двое принялись колотить и забивать до смерти…

Алессандро молча смотрел, как убивали ребёнка. Скоро всё закончилось. К Элизабет подошёл какой-то человек в тёмном костюме, дотронулся до её спины и что-то ей сказал, она кивнула, и дети вернулись к ней, но мальчик, который плакал, уже был мёртв. Он лежал на полу спортзала, как выброшенная на берег рыба, его балахон порвался на груди, лицо было в крови, глаза и рот широко раскрыты… Голова упала на бок, как при переломе шеи, и изо рта на пол вроде бы выпали молочные зубы…

Дети, совершившие убийство, что-то говорили. Мужчина в тёмном костюме тронул Элизабет за плечо. Та вновь кивнула. И все дети, как послушные солдаты, встали со своих мест и быстро куда-то ушли — никто даже не наклонил голову и не посмотрел на тело…

Алессандро обнаружил, что медленно приближается к Элизабет, и заставил себя отвести взгляд от убитого. Это было непросто, но он это сделал и посмотрел в ее глаза. Она о чём-то говорила с тем мужчиной, но, когда камера приблизилась, посмотрела прямо в неё, словно знала, что это Алессандро, посмотрела ему в глаза и улыбнулась, и Алессандро испугался, вспомнив войну и встречу с ней в больнице…

Элизабет двинулась прямо на него, Алессандро непроизвольно отпрянул, но тут видео оборвалось, и он перенёсся на обзорную площадку возле шумящего водопада. Мандела стоял, облокотившись о перила, и смотрел на Алессандро. Они молчали около минуты.

— Время дорого, — произнёс наконец Мандела. — Сожалею, но больше я вам дать его не могу.

— Да… я…

— То, что вы видели, — не спецэффекты и не монтаж. Это действительно произошло. Второго марта позапрошлого года, насколько я знаю, в школе номер четыре города Тамале, Республика Гана. Женщина, которую вы узнали, — Элизабет Арлетт, вице-президент «Голд Корпорейшн». Видео с коммуникатора её помощницы, и мне стоило больших усилий его выкрасть. У них, в «Голд Корпорейшн», хорошая система защиты. Мужчина, которого вы видели рядом с Арлетт, — директор этой школы.

— А дети? — спросил Алессандро. «Что за бред я спрашиваю?..»

— Учащиеся школы, — ответил Мандела. — Ставшие невольными участниками эксперимента «Голд Корпорейшн». В документах он называется «Счастье планеты» — чересчур напыщенно, на мой вкус. Думаю, за этим стоит «Облик Грядущего». Суть эксперимента — тестирование новых путей применения НБп. Дети, которых вы видели, — это результат эксперимента по лишению человека возможности выбора. Голд и его подручные давно пытались разобраться, как оперирует человеческая свободная воля, каковы её лимиты и химические основания. Похоже, это им наконец-то удалось. Не берусь утверждать, не имея всей информации, но, по-видимому, они разгадали загадку человеческого сознания и научились напрямую им манипулировать. Арлетт приказала детям убить того мальчика, и они это сделали. Без малейшего желания, но для них просто не было альтернативы. Они не понимают, как можно поступить иначе. Они исполнят любой приказ — скажите им заплакать, и они заплачут, как продемонстрировала Арлетт. Любопытный концепт для будущего человечества, не находите? Люди без собственных желаний, без способности совершать выбор. Очень умные, с феноменальной памятью, они могут жить обычной жизнью, но при этом беспрекословно подчинятся любому приказу. Идеальные граждане государства.

В проекте «Счастье планеты» часть учеников — такие, часть — обычные, не прошедшие процедуру, и есть последняя группа, так называемые «альфы». О них я знаю меньше всего. Они прошли обновлённый полный курс, превращены в самодостаточных сверхлюдей. Я пока не могу оценить их потенциал, но скорее всего он выше, чем у рядовых «новых людей». Что их ждёт дальше — боюсь, открытый вопрос и для самой «Голд Корпорейшн». Наверняка их попытаются использовать в своих целях, и если у них получится… Вы сами понимаете, что с такими возможностями тоталитарные режимы XX века — детский лепет по сравнению с властью, которую может получить Голд. Мне неизвестны его планы. Вероятно, он считает, что употребит её во благо. Но я убеждён, что концентрация такой власти в одних руках, неподотчётных никому, — страшнейшая угроза.

Как много таких школ? Я уверен только в одной. Видео, которое я вам показал, это почти всё, что у меня есть. Но, полагаю, таких школ несколько, и они спрятаны подальше от глаз общества, Сети и Комитета по контролю, который на их стороне, но предпочитает отмалчиваться.

— Это правда?

— Всё, что я говорю, — правда.

— А это видео…

— Я размещал его в Сети неоднократно, — сказал Мандела. — Его удаляли, блокировали, не замечали, называли постановочным.

— В это… в это действительно трудно поверить.

— К этому я и веду. Видео сегодня — это ничто. Если я хочу, чтобы мне поверили, я должен предоставить вещественные доказательства. А в сегодняшним мире, если я хочу быть услышанным, эти доказательства должны быть неопровержимыми.

Он выдержал паузу.

— Я хочу, — сказал он, — чтобы вы отправились в Гану, нашли эту школу и захватили её, чтобы приковать к ней внимание всего мира. То, что на первый взгляд будет выглядеть как террористическая атака, буквально на следующий день станет разоблачением и откровением. В этом случае «Голд Корпорейшн» и «Облик Грядущего» не скроются за рядами адвокатов и не успеют ничего скрыть. Вы выведете этих детей, вы покажете, что творилось за этими стенами, и когда туда слетятся все мировые лидеры, взбешённые атакой на школу, правда откроется.

Алессандро молчал.

— Мне нужны вы, — продолжил Мандела. — Вы ветеран. Вы знаете, как обращаться с оружием, но при этом служили в старой ещё армии и умеете воевать без современного обмундирования, напичканного электроникой. Однако, что ещё более важно, вам не нравится, то что происходит. Вы кормите себя байками, что ваше дело победило и демократия восторжествовала, но почему же тогда вы не живёте в этой реализованной утопии? Почему вы сбежали на край света и боитесь включить коммуникатор? Почему ваш друг Каллум пытался взорвать себя в церкви, если с миром всё в порядке, Алессандро? Мир утопает во лжи. Дети по приказу взрослых убивают других детей; до этого не могли додуматься даже нацисты. Стивен Голд превзошёл Гитлера. Арлетт превзошла Менгеле. Комитет по контролю превзошёл Геббельса. Как ни печально вам будет это слышать, но судьба человечества не решилась в Таиланде. Кто такой Тхирасака Нгау? Убийца нескольких тысяч людей. Что значат его преступления в сравнении с тем, что приготовили для мира красивые и очень умные «новые люди»? Тхирасака и Гитлер по крайней мере оставляли выбор — вы могли умереть с достоинством, сражаясь против них. Тхирасака и Гитлер убивали людей. А в будущем люди как таковые исчезнут, потому что нас превратят в биологический механизм, лишённый желаний, возможности выбирать, лишённый своей воли. Вот каков будет «облик грядущего». Вот против чего я призываю вас выступить, Алессандро.

У нас осталось около минуты. Хотя Комитет работает медленнее, чем я предполагал, я не хочу рисковать. Садитесь на самолёт и летите в Кейптаун. Там вы встретитесь с остальными членами группы. Они сами вас найдут. Они верные, умные и правильные люди, многие из них не поверили мне на слово. Они отправляются в Гану, чтобы проверить, сказал ли я им правду. Поверьте, я бы очень хотел ошибиться. Если это видео — монтаж, а школа номер четыре — самое обычное место, то я буду счастлив и немедленно сдамся властям. Но если вы допускаете хоть на один процент, что я говорю правду, то посмеете вы отказаться? Сумеете прожить с этим остаток жизни? Если у человека — у вас, Алессандро — есть долг, то вы знаете, что он велит вам.

Почему вы? У меня есть встречный вопрос: а почему не вы? Да, я обнаружил вас во время того инцидента среди пользователей, с которыми встречались мои аватары, и узнал про вас всё. У вас нет семьи, у вас нет дома, вы живёте воспоминаниями, бежите, но вечно так продолжаться не может. Вам нечего терять, и это тоже ответ, но разве это имеет значение, когда убивают детей? Подумайте, Алессандро, ведь когда убивают детей, все оправдания бессмысленны. Вы не знали, вы ничего не могли сделать, вы думали о себе, вы даже не могли представить и всё такое прочее… Всё это так смешно звучит, не находите? И всё это абсолютно ничего не значит, потому что детей убивают. Подумайте над этим. Я жду вас в Кейптауне.

— Вы будете там? — успел, задыхаясь, спросить Алессандро.

— Я всегда с вами, — улыбнулся Мандела, и связь оборвалась, а коммуникатор отключился.

Когда Валентайн вернулась в третьем часу ночи, он всё ещё не спал, а лежал и задумчиво смотрел в потолок. Она поцеловала его в лоб, и он вздрогнул. Они занялись любовью, и никогда их секс не был хуже, чем в ту ночь.

 

13 июля 2058 года. Ньюарк

— Пустышка!

Иоанн Касидроу откинулся на спинку кресла и взъерошил волосы.

— Группа захвата вошла в здание, — отрапортовал командующий операцией. — На месте обнаружен человек, без сознания. Предположительно тяжёлые нарушения мозговой деятельности вследствие критического перегрева вживлённых чипов. Более подробная информация будет после экспертизы.

— Который это раз? Четвёртый или пятый за год? — спросил председатель Комитета по контролю, облокотившись обеими руками на стол. — Он подбрасывает нам пустышки, а мы ведёмся, как дети. Я буду ставить вопрос о замене специалистов, работающих над сигналом.

— Они отследили источник.

— Да, конечно! — покачал головой председатель Комитета — седоволосый и располневший на старости лет арабский шейх, назначенный в конце прошлого года. — Мы нашли Манделу? Он вышел на связь, а потом совершил самоубийство, не так ли?..

— Господин Аль-Тани…

— Это не Мандела. Это просто передатчик, а ваши специалисты не отследили сигнал до конца к моменту, когда он оборвался, и мы погнали группу спецназа по ложному следу.

— При всём уважении, сэр, — сказал командующий операцией, — это были ваши специалисты, которые…

— И я проведу серьёзную ротацию, — откликнулся Маарфур бен Фейсал Аль-Тани. — Если они не способны отличить передатчик от источника, это ставит под сомнение их квалификацию.

— В следующий раз…

— Сколько раз мы должны послать спецназ в тупик, чтобы он нашёл там манекен с выжженным мозгом? — Маарфур Аль-Тани взмахнул руками. — Я был в этой комнате двадцать третьего января, когда мы нашли «Манделу»-имама в Иране, в этом Ардебиле, и решили, что игра окончена! Сколько раз мы должны облажаться, чтобы господин Генеральный секретарь понял, что Комитет с каждым часом теряет власть над Сетью, а кибертеррористы перехватывают инициативу? Нам нужно радикальное обновление служб контроля и новые кадры, которые могут справиться с ситуацией…

— Господин Генеральный секретарь?..

— Да, я слышу, — откликнулся Иоанн. — Маарфур, лично я пока не вижу катастрофы и не могу с вами согласиться. Впрочем, у вас есть шанс меня переубедить. После обсудим это ещё раз.

— Я надеялся, господин Касидроу, вас убедит эта картинка, — Аль-Тани кивнул на настенный экран ситуационной комнаты, где зависло изображение со шлема одного из спецназовцев, ворвавшихся в дом 656 по Саммит-стрит, Норфолк, штат Небраска. В центре комнаты (грязь, разбитые пивные бутылки, пустые пакеты от чипсов, старый компьютер в углу и нескольких постеров на стенах) валялся человек, толстый и неопрятный. Вместо глаз у него были импланты электронных очков, а на выбритом у висков черепе проглядывали шрамы от грубых операций по вживлению компьютера в мозг.

«Выжигание, — подумал Иоанн, — “Мандела” выжег мозг ещё одному человеку, чтобы проникнуть в Сеть через него и что-то сделать. Может, Аль-Тани прав, и для отдела безопасности Сети стоит ввести правило “только с НБп”? Это ведь далеко не первый прокол, а Мандела работает по одной и той же схеме, так что уже можно было придумать способ…»

— Что там с пеленгатором? — спросил Иоанн. — Я хочу знать, что делал Мандела в Сети эти двадцать минут. Он не вышел бы в открытое плавание без причины. И свяжитесь с моим замом по безопасности — пусть он возьмёт под личный контроль расследование личности этого человека. Пусть мне подготовят справку, завтра с утра я хочу прочитать как минимум две версии следствия.

— Будет исполнено, господин Генеральный секретарь.

— Спасибо всем, — Иоанн встал, и все стали вслед за ним. — На сегодня всё. Господин Аль-Тани, прогуляемся, если вы не заснёте по дороге?

Некоторые в комнате заулыбались, а сам Аль-Тани добродушно расхохотался в седые усы. «Кто сегодня носит усы? Какая безвкусица…»

Они вышли из ситуационной комнаты и поднялись на цокольный этаж главного здания.

— Двадцать третьего января, — напомнил Иоанн, — мы с вами были не в этой комнате.

— Да, — кивнул Аль-Тани. — Мы сидели в зале заседаний в здании Комитета на Ист-Ривер.

Он усмехнулся.

— Хотите обвинить меня в провалах в памяти?

— Уточняю.

— Иоанн, меня действительно не устраивает эффективность нашей работы.

— Когда вы были рядовым членом Комитета, — Иоанн провожал Аль-Тани до дверей по пустынному холлу с прозрачными стенами, сквозь которые виднелись пышные клумбы разбитого на парковке парка, — вы выступали против принципа «только прошедшие НБп» внутри ООН.

— Мы говорим о внутренних службах Комитета, — поправил его Аль-Тани. В зеркалах колонн он выглядел гораздо толще в своём приталенном костюме, чем Иоанн, и тот подумал, что традиционная гондора идёт старому арабу куда больше. — Иоанн, вы Генеральный секретарь, вы должны думать о политике, о переизбрании и остальной чепухе. Я же забочусь о том, чтобы ваши приказы выполнялись.

— У меня нет к вам претензий.

— Они есть у меня, — возразил Аль-Тани. — Мандела не пойман. И это только вершина айсберга. Вы знаете, сколько прошедших НБп хакеров водят за нос наших ребят уже много лет? Я говорю сейчас про конкретный случай, но у нас проблемы по всем фронтам… Мы работаем хорошо, иначе я бы подал в отставку, но, Иоанн, мы работаем недостаточно хорошо.

— Управлять миром не так-то просто, Маарфур.

— Я поставлю вопрос о реорганизации службы безопасности Сети на следующем заседании.

— Без моего одобрения?

— Надеюсь его получить, но если нет… — Маарфур развёл руками. Они остановились у выхода на парковку: за дверями, в летней духоте Ньюарка, ночную темноту уже освещала проблесковыми маячками машина Маарфура.

— Я ведь не только генсек, — заметил Иоанн, — я всё ещё председатель Наблюдательного совета.

— И когда ты в последний раз был в том своём кабинете?

Двери раскрылись, на них дохнуло жаром.

— Мы ведь даже не будем никого увольнять, — добавил Маарфур. — Я уже проводил консультации с «Обликом», мы просто заплатим им за процедуры по специальной программе…

— А потом распространим это и на местные отделения? И через год каждый служащий любого министерства любой страны, отвечающий за Сеть, будет из «новых людей»? А потом и не только «сетевики»?

— Ты ведь сам прошёл НБп, Иоанн. Может, хватит притворяться?

Иоанн промолчал.

— Думаешь, никто не замечает? — Маарфур хмыкнул. — Как резко ты изменился после первого года неудач? Как внезапно в конце прошлого года ты решил поддержать протестующих в Европе, спас «Саппур», не дал националистам прийти к власти в Польше…

— Мы сделали это вместе с тобой и с Комитетом.

— Когда на заседании мы поставили вопрос о санкциях против Южной Америки… Изначально ты был убеждён, что этого делать не стоит, но кардинально поменял своё мнение после моих аргументов.

— Я согласился с тобой.

— Нет, — прищурился Маарфур, — ты мгновенно отказался от своей позиции, как только понял, что она ошибочна. Тебя даже не пришлось убеждать. Ты не стал спорить. Ты обошёлся без человеческого упрямства, Иоанн. — Он улыбнулся. — Я работаю в Комитете почти десять лет, и я знаю, как ты вёл дискуссию раньше. Ты стал другим. Я это вижу.

— Увидимся завтра, — Иоанн протянул Маарфуру руку, и тот взял её, но не отпустил.

— Когда в моей стране началась революция, сразу после «Исламского возрождения», помнишь, что ты сказал моему дяде?

— Не стреляйте в безоружных? — сыронизировал Иоанн.

— Будущее всё равно настанет, сказал ты. Не воюйте с будущим — будьте с ним заодно.

— Но что такое будущее, Маарфур? — Иоанн отнял руку. — Это русло реки или канал, который мы роем сами?

— Рытьё канала можно остановить, и тогда нам грозит наводнение. Я поставлю вопрос о реорганизации служб безопасности на следующем заседании.

— Мы ещё это обсудим, — сказал Иоанн. — Удачной дороги.

— Конечно. — Маарфур слегка поклонился и вышел из здания. Иоанн посмотрел, как он садится в машину и уезжает, затем поднялся в свой кабинет. Ночная смена только что заступила, так что в «Игле» царило оживление. В приёмной Иоанна ждал Микеланджело Пуатье. Он сидел на диване, приспустив галстук, и потягивал кофе из пластикового стаканчика.

— Мик, — поздоровался с ним Иоанн. — Подожди пару минут.

— Окей, сэр.

Иоанн вошёл в кабинет, скинул пиджак и направился через потайную дверь в комнату отдыха. Там он ополоснул лицо, выпил горсть таблеток и некоторое время посидел с закрытыми глазами, собираясь с силами. Впереди его ждала ещё одна долгая ночь. Изолированная от шума внешнего мира, стерильно чистая, оформленная в спокойных бело-синих тонах комната отдыха становилась в такие моменты его единственным убежищем, его настоящим домом. Он прекрасно помнил каждую деталь здесь — за последние полгода он чаще ночевал тут, чем в резиденции, и немногим чаще, чем в самолёте. На стене, там, куда упрётся его взгляд, как только он откроет глаза, висела фотография. Семейное фото, снятое восемь лет назад.

Зелёная лужайка, сероватое после дождя небо; Лора в длинном белом платье, Иоанн в смокинге, Федерика с одной стороны и Лэтти с другой; это, конечно же, Фарнборо, 6 июля 2050 года, день рождения Лэтти — ей исполнилось пятнадцать лет, у неё большие глаза матери и ямочки на щеках, доставшиеся от отца; она уже ростом почти с Иоанна, высокая, стройная, спортивная, похожая на Мелиссу в том же возрасте. Но, в отличие от Мелиссы, скачкам предпочитает картинные галереи и мольберты, чем очень льстит матери, пока в решающий момент не откажется связать свою жизнь с искусством и не поступит в Политическую академию Аббертона по примеру отца.

— Она твоя дочь, забирай её себе, она никогда не была моей дочерью! — кричала Лора, и в её глазах блестели слёзы гнева. — Ты отнял у меня моих детей, Иоанн, ты отнял у меня мою жизнь и моих детей, я не прощу тебе этого никогда!

«Она действительно не простит, — подумал Иоанн, вспоминая, — она может забыть, может передумать, но она никогда мне не врала, она всегда честна, и каждый раз, когда она говорит, что ненавидит меня, это по-настоящему… И каждый раз, когда говорит, что любит меня, это тоже по-настоящему…»

В этом году Лэтти исполнилось двадцать три. Иоанн позвонил поздравить её. Разговора по душам не получилось — у Иоанна была всего пара свободных минут, а Лэтти, судя по всему, ужинала со своим женихом и не горела желанием выслушивать отцовские речи. Через две недели у них свадьба, Иоанн перенёс встречу с президентом Евросоюза, чтобы в этот день побыть со своей семьёй, пусть ему и придётся сделать крюк: из России полететь в Париж, а потом в Тбилиси…

Свадьба в Довиле, на побережье Ла-Манша — Иоанн не понимал, какой в этом смысл, если невеста родилась в Лондоне, а жених в Стокгольме, но, наверное, думал он, это британский снобизм. Итальянка Лора, впрочем, ненавидела Францию куда сильнее, и Иоанну стоило немалых трудов уговорить её быть на свадьбе.

— В крайнем случае, — сказал он своей жене, — тебя силой посадят в самолёт и отвезут туда. У нас был договор, Лора!

Она согласилась, но как только они оставались наедине, разговоры про то, как ей всё надоело, и как она не любит детей, и хочет другую жизнь, других людей и другую семью, продолжались. Поэтому Иоанн и не торопился домой, предпочитая спать в комнате отдыха.

«Ещё два года… Развод и переизбрание… если меня переизберут, узнав, что я не смог удержать даже собственную жену. Какой будет грандиозный скандал, сколько лжи… Увидим. Ещё два года, а пока нужно сделать ещё много всего…»

Иоанн перекусил и вернулся в кабинет, пригласив Мика зайти.

— Очередная пустышка, — сообщил ему Иоанн, когда тот сел напротив. — Очередной эскапист с выжженным мозгом.

— И чего он хотел?

— Связывался с кем-то из Эквадора.

— А может, через Эквадор? — Мик задумался. — С каждым разом его схемы всё сложнее.

— Маарфур полагает, дело в недостаточной квалификации наших спецов.

— Иными словами, он уже договорился с «Обликом» и теперь убеждает в этом вас?

Иоанн промолчал.

— И какова ваша позиция?

Иоанн улыбнулся, и Мик улыбнулся ему в ответ.

«Мне нравится этот парень, — в очередной раз отметил Иоанн, — не любит ходить кругами и спрашивает напрямик; думаю, он мог бы сказать одному малоизвестному китайскому дипломату что-то вроде “я и есть Европа”. Помню, он и бровью не повёл на оскорбления покойного Цзи Киу, вот она — выдержка, профессионализм. И зачем тут НБп? Его значимость переоценивают».

— Думаю, это можно обсудить, — сказал Иоанн.

— Я думаю, — ответил Мик, — проблема совсем не в наших ребятах, а в Манделе.

— Слишком умён?

— Слишком аккуратен. Но рано или поздно он ошибётся, и тогда мы его схватим. Неизбежно.

— Я прикажу переслать тебе отчёт по расследованию. — Иоанн помолчал. — Может быть, имеет смысл включить тебя в контактную группу?

— Пока могу только сказать, что на следующий день после его поимки у всех страшно будет болеть голова. Насколько я знаю, у нас почти никаких доказательств против него, а ещё придётся краснеть за то, что объявили его пойманным два года назад.

— Это была не моя идея, — покачал головой Иоанн, — я занимался предвыборной агитацией.

— Нет, господин Генеральный секретарь, вы обязаны были присутствовать на том заседании как председатель Наблюдательного совета, — улыбнулся Мик. — Я знаю протокол.

— Я мог утвердить его постфактум, — заметил Иоанн, — но я был там, и это была не моя идея.

— А чья же?

— Не разевай рот так широко при юристе.

— Шутите, господин Генеральный секретарь?

— Пытаюсь, — Иоанн сверился с коммуникатором. — Ладно, к делу. У нас с тобой есть полчаса до связи с Маскатом, и я хочу ещё раз услышать, что ты намереваешься им предложить.

— Я отправил вам текст полдня назад.

— Рассказывай, пока я читаю. — Иоанн открыл на настольном экране документ и пробежался по нему. «Конституция Демократической Республики Оман», — гласил заголовок.

— Светское государство, конституционная монархия, — начал Мик, — недра принадлежат народу, безусловный примат международного права и в случае противоречий ссылка на него… Также я включил часть про «нравственные поправки» — так их называют? Так как они универсальны, хоть и приняты пока только в Азиатском союзе, я решил сослаться на них…

— Поясни.

— Смотрите пятый раздел. Хоть Йемен и не входит в Азиатский союз, вы же сами говорили, «нравственный раздел» носит универсальный характер. То, что дебатируется в Европе, слово в слово повторяет аналогичные разделы Конституции Азии.

— Можно было просто обойтись без этого раздела, и всё.

— Господин Генеральный секретарь, — проговорил Мик, — без него нельзя было обойтись.

— Человечество тысячелетиями считало иначе…

— Значит, оно тысячелетиями заблуждалось. Я вам скажу как юрист: закон несовершенен. Слепое следование праву ничего хорошего не приносит. Концлагеря и рабовладение были абсолютно законны. Под законом должен быть базис, всегда нужно помнить, что здравый смысл важнее закона, закон ради человека, а не наоборот.

— У тебя так и написано?

— Для жителей Йемена, думаю, это перебор.

— Омана.

— Что?

— Для жителей Омана, Мик, — поправил Иоанн, продолжая читать. — Ты второй раз ошибся.

— Да, точно.

— Йемен — президентская республика с 1999 года.

— Я знаю.

— Надеюсь. — Иоанн дочитал. — Неплохо, думаю, они на это пойдут.

— Разве у них есть варианты?

Иоанну определённо нравился этот парень. Не зря в конце прошлого года он назначил его своим заместителем по международно-правовым вопросам. В отличие от прочих замов, Мик никогда не стеснялся проявлять инициативу — особенно по проблемам, напрямую не касающимся сферы его деятельности. С тех пор как Мик сумел убедить лидера польских националистов, выигравших выборы в парламент, согласиться на подтасовку голосов и примириться со вторым местом, Иоанн стал поручать ему кураторство наиболее важных проектов Организации. Таких, например, как конституционное развитие арабских стран.

До сих пор, пока ему удавалось не путать Оман с Йеменом, он справлялся весьма успешно.

«Я не ошибся в нём, — решил Иоанн, когда прямая линия с правительством Омана началась, и Мик залился соловьём, расписывая свой проект, — после того, как прошёл НБп, я вообще перестал ошибаться».

 

31 июля 2058 года. Новосибирск

Иоанн открыл глаза и увидел яркий свет.

— Где я? — спросил он и удивился, как громко звучит его голос.

Свет отступил, проявились неясные силуэты. Иоанн пошевелил головой и плечами, возвращая затёкшему телу подвижность.

— Всё хорошо, господин Генеральный секретарь, — Иоанн узнал голос Мика. — Вы в самолёте.

Шума двигателей не слышно. Самолёт не в воздухе. Он лежит голый под тёплой, но тонкой простынёй, руки и ноги по швам; холод прокатывается волнами от головы до ног. Это озноб? Иоанн вспомнил, как болел в детстве, как у него повышалась температура и из-за этого знобило… Очень похоже. Голова тяжёлая, как будто налитая свинцом, что-то внутри черепа мешает двигать зрачками.

Справа стоит Мик, слева — его личный врач; они в медицинском отсеке самолёта, Иоанн понял это по запаху и по цвету стен, хотя раньше тут не бывал.

— Что случилось? — спросил он.

Они были на северо-востоке Якутии, в России. Плейстоценовый заповедник имени Сергея Зимова, где среди тундры, ломая деревья и унося мокрую грязь на своих мохнатых ногах, шли мамонты — с неожиданно маленькими задними и длинными передними ногами, с массивными закрученными бивнями и маленькими, почти невидимыми под шерстяной шапкой глазами. Они шли размеренно, медленно, как ветхие мудрецы, великаны из прошлого, словно отряхивая прах времени со своих ног, но потом директор заповедника показал Иоанну несколько видеозаписей, где мамонты бежали, и это зрелище поражало — будто живая стена двигалась, сметая всё на своём пути, и невероятным казалось, что такая мощь может умереть, сгинуть и сохраниться лишь в вечной мерзлоте, чтобы потом слабые, не приспособленные к холодам люди собрали их ДНК по кусочкам и придумали способ клонировать этих внушительных гигантов, подарить их роду вторую жизнь.

Заповеднику не пришлось долго договариваться о визите генсека — Иоанн сам, только узнав об открытии в Сибири этого уникального места, планирующего совмещать визиты туристов с научными исследованиями и полным воссозданием экосистемы плейстоцена, загорелся желанием увидеть это чудо. Ему показывали восстановленных шерстистых носорогов, киангов, древних бизонов и диких яков, но мамонты, конечно, впечатляли больше всего.

На вездеходах русской марки «нива» они выехали на станцию наблюдения, и там, стоя за толстым стеклом и сжимая во вспотевших ладонях бинокль, Иоанн заворожённо вглядывался в движения доисторических колоссов, воскресших свидетелей антропогенеза. Они нежно дотрагивались друг до друга хоботами, не представляя, через какие пертурбации прошли их молекулы, чтобы вновь сложиться так, как они не складывались уже одиннадцать тысяч лет…

— Вы потеряли сознание, — сообщил Мик.

— Как себя чувствуете? — спросил врач.

— Где мы сейчас?

— В Новосибирске, — ответил Мик. — Мы сразу доставили вас на самолёт.

— Ваше состояние было стабильным, — объяснил врач, — и я распорядился лететь сюда. Как вы себя чувствуете?

— Не очень хорошо, — сказал Иоанн.

— Боль есть?

— Нет.

— Озноб?

— Небольшой. И болит голова.

— Опасности для вашей жизни не было, — заявил врач, — но я распорядился лететь сюда, чтобы перестраховаться. В Якутске нет медицинских центров соответствующего уровня…

— Всё нормально. — Иоанн вздохнул. — Как долго я был без сознания?

— Три дня, — отозвался Мик.

— Три дня, — повторил Иоанн. — Моя дочь вышла замуж?

— Да. Там была ваша жена, всё прошло отлично. Мы сказали, что у вас возникли неотложные дела и вы передали ей поздравления.

— Молодцы, — похвалил Иоанн. — Это рак вернулся?

— Сканирование ничего не выявило, — ответил врач, — это не рак, мистер Касидроу.

— Что тогда?

— Нужно лететь в Ньюарк и провести полное обследование. Пока я не могу поставить диагноз с уверенностью…

— Если зонды ничего не показывают и сканирование ничего не выявило, — ответил Иоанн, — то не надо делать из меня идиота.

— Я не могу поставить диагноз.

— У меня Болезнь?

— Похоже на то, сэр, — ответил вместо врача Мик.

— Нужно полное обследование, — повторил врач.

— Кто знает? — спросил Иоанн и посмотрел на врача. — Оставьте нас на минуту, пожалуйста.

— Конечно. — Он вышел.

— Я, он, — Мик показал в сторону двери, — ваш первый зам, председатель Маарфур. Сотрудники аппарата, которые нас сопровождают, могут только догадываться. Журналисты видели, как вы упали.

— Снимали?

— В Сети ничего нет и не будет.

— Хорошо, — согласился Иоанн, — но речь не только о снимках.

— У вас истощение на фоне борьбы с раком, — сказал Мик, — я позаботился об этом. Они не напишут из-за этики.

Иоанн кивнул. Длинная тень Мика падала на пол и преломлялась на углу стены, вырастая к потолку.

— Мы готовимся вылететь в Ньюарк. Но, поскольку вы очнулись, теперь мы формально не можем этого сделать без вашего указания.

— Мне нужно встретиться с президентом ЕС, — вспомнил Иоанн. — Можно провести обследование где-нибудь в Европе?

— Мы рассматривали эти варианты.

— Нельзя?

— Есть ООНовский медцентр в Женеве, но я не ручаюсь за его надёжность.

— Доверять можно только Ньюарку?

— Сами знаете, врачебная тайна сейчас ничего не стоит.

— Ладно, — кивнул Иоанн. — Тогда я лечу в Ньюарк, а ты отправляйся к президенту в Страсбург. Обсудишь с ним три вещи. Запоминай. Во-первых, продление санкций против Южной Америки. Не более, чем на ещё один год. Во-вторых, пусть забудет свою идею поменять представителей в Совбезе и в Комитете — мы только наладили с ними бесперебойную работу. В-третьих, обсудишь Евразийский саммит, где у него будут прямые переговоры с секретарём Азиатского союза. Наш индийский коллега, скорее всего, предложит организовать совместное финансирование ряда проектов. Пусть соглашается на всё, кроме нового плана по освоению Арктики, и пусть разобьётся в кровь, но договорится по поводу свободного экономического пространства в Средней Азии.

— Понял, — Мик кивнул.

— Более подробно я тебе напишу, пока буду лететь.

— Я сейчас же свяжусь со штаб-квартирой и подготовлюсь к переговорам, — заверил Мик. — Вы бы лучше отдохнули.

— Если это и вправду Болезнь, у меня нет времени отдыхать. Где мой коммуникатор?

Мик помедлил с ответом.

— У вас за ухом.

Иоанн протянул руку и нащупал знакомую стальную полоску. Озноб, кажется, прекратился.

— Не заметил. Непривычно, когда он выключен.

— Я приказал блокировать его, — сказал Мик. — Сейчас разблокирую, извините.

— И пусть мне принесут одежду.

Мик кивнул, попрощался с Иоанном и вышел из медицинского отсека. Вернулся врач и ввёл Иоанну несколько тысяч наноботов в кровь, после чего разрешил одеться и встать с кровати. Иоанн выпил энергетический коктейль и почувствовал себя вполне бодрым, хотя каким-то слишком лёгким, и мир вокруг казался немного чужим. Когда они поднялись в воздух, у него сразу заложило уши.

Перед тем как взяться за написание инструкций Мику, Иоанн позвонил Элизабет.

 

4–29 сентября 2058 года. Кейптаун — Лагос — Параку — Тамале

Алессандро не знал, что ждет его в Африке, но всё равно купил билет на самолёт и прилетел. Тот вечер, когда его безмятежную жизнь прервал Мандела, уходил в прошлое и с каждым днём становился всё менее реальным; реальными были волны, солёный вкус морской воды, крики чаек, вальяжные черепахи и фламинго, дождь, барабанивший по крыше дома, нежная грудь Валентайн и её настойчивый язык, а видео, которое ему показал Мандела, смахивало на голливудскую подделку.

Алессандро стал украдкой, чтобы не видела Валентайн, включать коммуникатор и следить за новостями — и ничего, ничего сенсационного не произошло, Манделу считали давно пойманным, а от его имени в Сети писали все кому не лень. Алессандро убеждал себя, что всё это ему почудилось, регулярно приказывал себе забыть о произошедшем, но что-то всё равно грызло его изнутри, и никакие мысленные команды, которыми так славны прошедшие НБп «новые люди», не помогали.

«От совести не уйти?.. Что за бред! Уйти от своей совести — самое простое, для этого не надо мужества, не надо прилагать усилий, надо просто жить дальше, и она рано или поздно заткнётся и поймёт, что ошибалась…»

Но закончилось лето, Валентайн, жарко попрощавшись с ним, улетела в Европу, а Алессандро снял со счёта все деньги и купил билет до Кейптауна. Мандела не назвал ни адреса гостиницы, ни контактных телефонов, и до самой посадки Алессандро продолжал думать, что всё это — дурной розыгрыш, но он никогда не был в Южной Африке, и путешествие туда было логичным продолжением его странствий, оправдывался он перед собой.

Когда он прошёл таможенный контроль, забрал багаж, и был уже на пути к выходу из терминала, а никто так с ним и не связался, Алессандро почувствовал облегчение. «Я — просто турист, — подумал он, — я не ветеран спецназа, пролежавший тридцать лет в коме, а потом вышедший на связь с террористом, я просто турист, я сейчас найду какую-нибудь дешёвую гостиницу и пойду смотреть Столовую гору и Музей апартеида, и музей ВМФ в Саймонстауне… Войду в Сеть, найду компаньона, и мы отправимся в путешествие по ЮАР, осядем где-нибудь в Йоханнесбурге на пару недель, потому что я уже устал от моря и воды, арендуем багги и будем колесить по вельду, опасаясь знаков “охота запрещена”…»

Но на выходе его окликнули. Белый мужчина, хорошо одетый, коренастый, низкорослый, говорил на хорошем английском, но с небольшим акцентом — серб или хорват, Алессандро не был уверен. Его звали Эдин, так он представился, не назвав своей фамилии.

Он был не слишком общителен, но Алессандро понял, что Эдин знает немногим больше него. Эдин отвёз Алессандро в квартиру на окраине города, где их ждали ещё четверо: араб, чеченец, китаец и образцовый американец — старый, обросший щетиной, с добрым взглядом и жёсткими губами. Его взгляд чем-то напоминал взгляд Каллума, подумал Алессандро, знакомясь с ними.

Они съехались недавно — только Эдин был в Кейптауне с середины лета, по указанию Манделы дожидаясь и собирая остальных. Алессандро был последним в списке. Сперва они говорили исключительно по делу — и хотя Алессандро сомневался, решив не брать в руки оружие, деловитый тон этих людей смутил его, и он не высказал своих сомнений. Как будто они все были уверены друг в друге на сто процентов, как будто все подписали некий контракт.

Эдин изложил им план Манделы: как добраться до Ганы и найти школу, где взять оружие и какие требования предъявить, когда они захватят заложников. О том, ради чего они на это идут, пока молчали. Немного разговорились позже — и Алессандро с удивлением узнал, что никто из них не доверяет Манделе, никогда не видел его лично. Все общались с ним исключительно по Сети. Никто из них не состоял в сетевых сообществах и никто, кроме Алессандро и чеченца, не проходил НБп — тот был смертельно болен и все свои деньги потратил на лечебный, а не на полный курс. Теперь у него не осталось ни копейки и недавно диагностировали Болезнь — а эта штука, знал Алессандро, действительно неизлечима.

Ему тоже было нечего терять. Как и им всем — у кого семьи никогда и не было, у кого она погибла, кто был сам виноват, против кого сыграла судьба — Алессандро не пускался в подробные расспросы, но видел по их глазам, слышал это меж слов. Люди тяжёлой судьбы, найденные Манделой на задворках жизни, собранные ради того, чтобы узнать правду. Неужели это не приключенческий роман, поражался Алессандро, неужели я опять в строю, неужели мне опять придётся стрелять?..

Он был уверен, что нет, когда летел сюда. Но, встретившись взглядом с Эдином в аэропорту, понял: придётся, потому что нет выхода. Потому что никто из них не доверял Манделе, но все видели запись с убитым мальчиком, и все единогласно, молчаливо решили: если это правда, то игра стоит свеч.

Судя по манерам и повадкам своих новых знакомых, Алессандро сделал вывод, что почти все — бывшие военные. Вряд ли они все служили в легальных армиях, но о своем прошлом никто не распространялся. Они словно заключили пакт, где говорилось, что раз уж они идут на подобное дело вместе, то имеет значение лишь будущее, а не прошлое. Алессандро это понимал, очень хорошо понимал.

Зато они с удовольствием говорили о политических взглядах: чеченец оказался коммунистом марксистского толка, китаец — социалистом-фабианцем, а американец — анархистом, превозносящим гражданское общество, свободу и права личности, и постоянно поминал Айн Рэнд. Эдин и араб не участвовали в дискуссии, как и Алессандро, затруднявшийся сформулировать свою позицию: на выборах он голосовал за тех, кто не предавал своих и поддерживал армию, кто объявлял войну злу (как представлял его Алессандро, в виде терроризма, фундаментализма и диктатуры) и её выигрывал; его мир был до предела прост, и он чувствовал себя неловко в этой философствующей компании.

Он рассказал им про Каллума, и они не задали ему ни одного вопроса, только кивали, и араб тихо сказал, что поступил бы так же. Они бы все поступили так же, как Каллум, понял Алессандро, поэтому они здесь. Они идут на самоубийство — никаких сомнений в этом не осталось после того, как они приплыли морем в Лагос и встретили там седьмого члена отряда.

Это был африканец с механическим протезом вместо левой ноги, и он с завистью оглядел тело Алессандро. Африканец увёз их на север, где они перешли границу и оказались то ли в Того, то ли в Бенине, то ли в Буркина-Фасо, на базе Африканского патриотического фронта. Там они купили снаряжение: автоматы с системами автоматического наведения, пистолеты, ножи, маски с визорами и респираторами, бронежилеты, переносную медицинскую станцию. Всё это стоило очень дорого, но, по словам Эдина, Мандела щедро снабдил их деньгами. Алессандро внимательно осмотрел доставшийся ему комплект — всё было произведено в Германии, имело взломанную умельцами генетическую кодировку.

Алессандро с нескрываемым презрением смотрел на хозяев посёлка — небольшой деревеньки, под которой располагалась сеть подземных убежищ, арсеналов и казарм боевиков. Он понял, где оказался, только спустившись в подвал одного из домов и увидев там красно-чёрное знамя АПФ во всю стену. Он предполагал, что им придётся обратиться к торговцам оружием, но перекупать его у этих головорезов…

Остальные в их группе тоже не одобряли АПФ, но держали язык за зубами. Их расположили на ночлег в одном из домов на окраине. Алессандро не спалось, и в свете тихой африканской ночи он вышел подышать остывшим воздухом. В небе сияла луна, и щупальца облаков прочерчивали к ней витиеватые следы. Неподалёку, сидя на пластмассовых стульях, боевики играли в карты на жестяной бочке. От местных жителей их отличали автоматы, которые они держали на плече или за поясом. Кичатся оружием, как макаки, думал Алессандро; он разглядывал их с враждебностью, и они отвечали ему тем же, но не пытались заговорить, и он тоже молчал, проходя мимо.

«Эти тёмные в ночи лица, — размышлял он, — лица обычных людей, просто чуть более грязных, немытых, дурно пахнущих, с опаской поглядывающих в небо в ожидании дрона… А ведь я видел, что творили эти “патриоты”… Сеть переполняют свидетельства их преступлений, да даже если половина сфабрикована, они всё равно развязали войну, а война — всегда преступление, потому что на войне гибнут невинные, и на этом все споры должны заканчиваться… Но вот я, Алессандро Вита, стою здесь рядом с ними и не бросаюсь на них, а беру их оружие и иду на свою войну… Как велик соблазн сказать, что это не моя война, что мы живём в разных мирах, и иногда нам лучше не пересекаться, но ведь мы ходим по одной земле и дышим одним воздухом. Я вглядываюсь в ваши лица, в ваши злые глаза, в ваш воровской оскал — и вижу там зло, то зло, которое сопровождает меня всю жизнь… Зло всегда на одно лицо, и я пытался, я пытался разглядеть среди вас приятные лица, разглядеть в вас человеческие черты, но я не могу… Вы, родившиеся в этих землях и научившиеся обращаться с оружием до того, как научились читать… И вы, белые люди, приехавшие сюда из Европы или Америки, записавшиеся в ряды “патриотов”, чтобы присоединиться к борьбе с “глобализмом”, как вы его называете, с “мировым правительством” и “несправедливостью мирового порядка”… Вы, называющие себя революционерами, верящие в светлое будущее… Вы просто преступники и мясники, вам плевать на свободу, вы хотите крови, вы хотите убийств… Для вас нет закона, нет справедливости и нет соразмерного наказания, потому что убить один раз того, кто убил сотни, — чересчур милосердно! Но я доберусь до каждого из вас, я вижу в ваших глазах страх… И этот страх останется с вами и в смерти, и он вечно будет преследовать вас…

Когда я летел сюда, ещё сегодня утром, ещё пять минут назад, я был не уверен, я думал, что надо отказаться, надо сесть в машину и уехать обратно, вернуться к обычной жизни… Но теперь я смотрю на вас, сильных, с татуировками на бицепсах, смеющихся, курящих и ругающихся, играющих в карты и готовых отрезать голову невинному белому мальчишке… И понимаю, что не могу быть в ином месте.

Я возьму ваше оружие, я пойду за остальными в ту школу, и хоть Мандела позвал меня туда, это моё решение… А когда я выйду из той школы, то вернусь за вами, свиньи, тупо ржущие, харкающие на землю… И даже если я погибну, мой дух вернётся в эту деревню в металлическом корпусе “Хищника-девять” и спалит тут всё дотла, а вас найдут самонаводящиеся ракеты: в лесах, под землёй, под водой, за спинами заложников — везде вас найдут, как находили всегда.

Вы смеётесь, потому что этот усталый, вспотевший, обросший щетиной человек так долго стоит и смотрит на вас. Вы машете ему, приглашаете присоединиться к игре, что-то кричите на ломаном английском. Я не убью вас сейчас, вы поживёте ещё немного, ведь мы с друзьями начинаем не с вас… В этот раз».

Алессандро вернулся в дом и проспал оставшиеся четыре часа до рассвета. Потом они семеро сели в два вездехода, купленных по дешёвке на чёрном рынке в Параку, и двинулись по полупустыне на запад. Они ехали по местам, где шла война: порой на горизонте мелькали дроны, люди в деревнях (хоть они и старались оставлять поселения в стороне) прятались в домах, услышав шум двигателей и заметив пылевой шлейф. Реже встречались деревни оставленные, иногда — сожжённые, разбомблённые; и если дома выжигались по одному, то это было дело рук АПФ, а если на месте поселения красовались одна-две глубоких воронки — поработала Коалиция. Несколько раз они слышали вдали грохот артиллерии и видели тяжёлую технику. Порой встречались блокпосты, в основном китайские. Алессандро не знал, какими документами снабдил их группу Мандела, но офицеры миротворцев отдавали им честь и даже не досматривали автомобили. Они без происшествий добрались до Тамале и переночевали. На следующий день, 28 сентября 2058 года, они выдвинулись в район школы для разведки.

План здания и района изучили заранее. По данным Манделы, школу охраняла не городская полиция, а солдаты частной военной компании «Хай Яо», но их было не слишком много, и они старались не привлекать внимания. Двое у главных ворот, ещё один у служебного выхода, двое внутри здания. Забор школы был низким, и двор свободно простреливался из окон соседних десятиэтажек, которые как раз выходили на главный вход школы. Эдин установил на крыше одной из них автоматическую дистанционно управляемую винтовку.

Их план был очень простым: утром, когда все дети и учителя будут внутри школы, они одновременно «снимут» всех охранников снаружи, после чего ударят по зданию из портативной электромагнитной пушки и используют шумовые и световые гранаты. Ворвавшись внутрь, убьют охранников, а затем сгонят всех: и учителей, и учеников — в спортзал, тот самый, который был показан на видео.

Что делать дальше, никто не знал. Предполагалось, что дальше они получат подтверждение или опровержение факта экспериментов, проводимых внутри школы, — то ли посмотрев на детей, то ли выпытав это у учителей или учёных, работавших там. Возможно, они найдут секретное подземелье, полное компрометирующих документов и кресел-капсул для НБп… Ориентировочно местная полиция прибудет минут через десять-пятнадцать, за ними прибудут военные, и что предпримут они — неясно. Пойдут ли на переговоры? Или всполошившиеся представители «Голд Корпорейшн» немедленно прикажут «Хай Яо» штурмовать, не жалея даже детей, чтобы замести следы? А может, и нет там никаких следов, и солдаты в чёрных касках «Хай Яо» умрут зря. Или они сами погибнут, потому что данные Манделы оказались неточны, хоть он и обновил их десять минут назад, и внутри их ждёт засада; или винтовка на крыше не сработает и их перестреляют. И Алессандро, и Эдин, и вся их группа станут террористами, для всех и навсегда, да, по правде говоря, уже стали, купив оружие у АПФ на украденные Манделой деньги и спланировав захват заложников… захват детей в заложники.

Перед началом «операции», как они называли её между собой, никто не произносил речей, но никто и не шутил, как это бывало перед высадкой десанта во времена службы Алессандро. Молчаливы, напряжены и сосредоточены. Мандела прислал им последние данные по школе через закрытый канал, но не приписал ни слова от себя. Оставался последний шанс повернуть назад — шанс, которым никто из них, естественно, не воспользовался.

Они надели камуфляжные комбинезоны и бронежилеты, установили оборудование, зарядили автоматы и пистолеты, надвинули на глаза визоры: тонкую, еле заметную плёнку вроде очков, проецировавшую изображение прямо на сетчатку глаза — не чета тяжеловесным забралам, к которым привык в своё время Алессандро.

Свои учётные записи в Сети они закрыли, а коммуникаторы перевели в автономный режим. Если первая фаза операции сложится успешно, то, знали они, первое, что сделают власти, — отрубят им Сеть, а потом накроют электромагнитным колпаком. Они окажутся отрезаны от внешнего мира и о реакции на свои действия смогут узнать лишь от тех, кто придёт к ним с белым флагом… Требовать ли им в качестве переговорщика генсека ООН — заведомо зная, что он не появится? Настаивать на представителях от Комитета? Требовать суда над Стивеном Голдом? Требовать у кого? У прессы, пустив её внутрь и заставив всё снять на камеры? У Комитета, скорее всего подкупленного Голдом, у генсека, питавшего симпатию к «Облику Грядущего»? Кому предъявлять обвинения, если всё подтвердится? Международное расследование? А их допросят как свидетелей и посадят в тюрьму только за убийство солдат «Хай Яо»? Счастье, если будет так, даже провести жизнь в тюрьме, лишь бы знать, что виновных нашли и они будут наказаны… Счастье, если будет так, но, скорее всего, их просто убьют.

Быстрым шагом двигаясь к раскрытым воротам школы, Алессандро переглянулся с Эдином, американцем, африканцем и чеченцем. Араб и китаец уже отделились от них, чтобы зайти со стороны служебного входа. Пути назад не было. Автоматическая винтовка на крыше здания за их спинами поймала в прицел головы обоих солдат «Хай Яо», сильно потевших в своей чёрной форме под палящим солнцем.

На заборе была табличка: «Новая школа № 4 имени Януша Корчака» и — снизу — небольшое стихотворение. Алессандро прочитал его за долю секунды, проглотив целиком. Ему понравилась одна строчка, и он медленно, нараспев, повторял её про себя, когда прозвучали первые выстрелы: «Один возможен был бы бог…»

 

29 сентября 2058 года. Ньюарк

«Господи, теперь надо только сделать так, чтобы папочке было не слишком больно умирать…»

Она думала, он не слышал; он и не слышал, он прочитал по губам. Федерика говорила с его личным врачом, стоя за толстым стеклом, а Иоанн лежал на больничной койке, и в него впивались иглы капельниц и датчиков, а сверху угрожающе нависал аппарат для НБп, протянув к его растрёпанным волосам датчики.

Каждый день медицина делала шаг вперёд; каждый день от рака, Альцгеймера, СПИДа, инсультов и инфарктов умирало всё меньше и меньше людей: НБп излечивало наследственные заболевания и психические расстройства, повреждённые органы клонировали и пересаживали, лекарство существовало от всего. От всего, кроме синдрома Холиншеда-Краснова: слабости, потери аппетита и повышенной утомляемости, полной дегенерации внутренних органов, порой одного за другим, порой всех сразу. Необратимые мутации ДНК, вызываемые Болезнью, всегда приводили к смерти. Нанотерапия и особые курсы НБп, настраивающие организм на борьбу с изменениями, лишь откладывали неизбежное.

Иоанн потел, ему было жарко, его мучила жажда, он плохо спал, но голова оставалось ясной, и он понимал: никто не знает, сколько ему осталось. Болезнь подкрадывалась незаметно — датчики здоровья не могли обнаружить её заранее и не могли предупредить. На публике Иоанн держался, хоть и был вынужден ради лечения сократить количество мероприятий и с середины лета не покидал Ньюарк. Но пока тревожные слухи о его здоровье удавалось сдерживать. Пока.

Пока он мог, пока он держался, пока сохранял лицо, а лёгкое похудение можно было списать на усталость или на последствия рака — общественность полюбила историю о генсеке, заболевшем самой страшной болезнью начала XXI века и без труда выигравшем бой. Они думали, дело в одной лишь нанотерапии.

Правду знали единицы. Этим утром список увеличился на одного человека: Иоанн не мог врать в лицо собственной дочери, внезапно приехавшей из Бостона и нашедшей отца в медицинском отделении штаб-квартиры ООН. Иоанн распорядился оборудовать для лечения комнату отдыха рядом с его кабинетом, но монтаж оборудования затягивался, а часы тикали.

На лице Федерики не было слёз, она стоически выдержала известие; и те слова она произнесла обыденно, негромко, еле заметно кивая, скрестив руки ниже груди… Ей было страшно. Иоанн чувствовал это. Сам он больше всего боялся другого — как бы Федерика не рассказала об этом своей матери или сестре.

Не расскажет. Лэтти проводила затянувшийся медовый месяц в Алтайских горах, Лора улетела куда-то в Перу… Иоанн попросил её принять участие в организации благотворительных концертов классической музыки в Китае, и они поругались в очередной раз. Сильнее, чем обычно. Ещё два года — слишком долго, заявила она. Она не будет ждать. Она любит другого (которого из? — хотел спросить Иоанн) и хочет от него детей. Ей нужна другая жизнь, она больше не может всё это выносить. Она не будет его «королевой», она никогда не хотела быть королевой, она выходила замуж за писателя, а получила надменного политикана, и ей он не нравится. Она улетела на следующее утро, и Иоанн даже не спросил начальника охраны, куда. Он не хотел знать.

Лора перестала общаться и с дочерьми.

«Мой отец так ценил семью, а теперь, как сказала Мелисса, у меня больше нет семьи. Семью мне заменила семья народов? Нет, нет. Никакой долг, никакое великое дело не могут заменить любовь между двумя людьми, не могут заменить семью, не могут заменить этот невидимый огонь, который согревает и поддерживает в самые трудные и самые счастливые минуты жизни. Никакое великое дело не заменит слов, сказанных любимой дочерью…»

Федерика крепко обняла его перед тем, как ушла. Хотела остаться, но Иоанн заверил её, что у него слишком много дел и что на сегодня лечение закончено. Он не врал. Ему действительно нужно было прочитать много документов и подготовиться к ряду встреч; пока он был в медицинском центре, он, к сожалению, не мог принимать посетителей и выходить на связь в Сети из опасения, что о Болезни станет известно. Приходилось ограничиваться размышлениями и консультациями лишь с самыми доверенными советниками.

О том, сколько законов Иоанн нарушил, Мик сообщил ему сразу по возвращении из Европы. Здоровье Генерального секретаря должно быть достоянием общественности; в случае неспособности выполнять свои обязанности — например, серьёзной болезни, отвлекающей его внимание и отнимающей время, — генсек должен немедленно подать в отставку. Иоанн принимал присягу и хорошо помнил эти параграфы. Его больше беспокоило, какая буря поднимется из-за того, ЧЕМ именно он болен, и какой будет реакция на то, что он прошёл НБп.

Врать слишком долго невозможно, и Иоанн планировал сделать громкое заявление в следующем году, тщательно его подготовив и обдумав, заказав соответствующие социологические мониторинги. Но теперь события приобрели совершенно иной оборот. Пока он вполне справлялся, но вопрос, долго ли он сможет выстоять, оставался открытым.

Федерика ничего не сказала по этому поводу, но в её глазах явно читалась мольба. Она просила уйти, сложить с себя полномочия, сосредоточиться на лечении, попробовать экспериментальные препараты… Как будто не догадывалась, что по личному распоряжению Элизабет Арлетт на её персональном самолёте уже были доставлены в Ньюарк новейшие разработки по борьбе с Болезнью и был собран консилиум, включавший самих Холиншеда и Краснова.

Пока прогнозы оставались неутешительны, но Иоанн упорно накачивал свой организм нанороботами и токсичными лекарствами, наносившими вред печени и иммунной системе, вызывавшими перенапряжение сердца, повреждавшими кровь и нервную систему, заставлял себя ежедневно проглатывать огромное количество таблеток и испытывать сильную боль, но при этом, стиснув зубы, он улыбался на встречах и отказывался от обезболивающих, которые лишь усугубили бы дело.

Болезнь прогрессировала. Иоанн знал, что всё бесполезно, потому что сегодня её излечить нельзя. То же подтвердили врачи, то же сказала Элизабет. Правда, она сделала упор на слове «сегодня» и прямым текстом умоляла Иоанна не сдаваться и не опускать руки, словно «Голд Корпорейшн» уже приблизилась к разгадке и оставалось продержаться всего пару месяцев; но Иоанн воспринял это как милую и ненужную попытку его приободрить. Сегодня Болезнь неизлечима, и, по правде говоря, неизвестно даже, замедляет ли лечение её ход. У каждого человека рисунок Болезни индивидуален, говорят врачи, у некоторых она отступает сама собой, а некоторых выжимает до смерти за считанные дни.

«По крайней мере, пока я могу работать. И я буду работать, пусть и придётся делать это намного быстрее, чем раньше».

Он сократил ночной сон до двух-трёх часов, ел не больше двух раз в день и всё время работал: в любую свободную минуту он выуживал из глубин памяти какую-то зависшую миллион лет назад проблему и немедленно требовал соединить себя с ответственными людьми. Он взял под личный контроль восстановление МВФ после кризиса, ликвидацию нелицензированного НБп в Центральной Азии и разработку проекта «Стабильная экосистема» для решения проблем, связанных с изменением климата.

С президентами южноамериканских государств он встречался в Сети каждый день, пытаясь склонить их к компромиссу и ослабить напряжение из-за бунта Содружества против монополии на энергоресурсы; за ряд политических уступок он обещал им немедленное снятие санкций, моментальное возвращение инвестиций и расширенное представительство в Комиссии по энергии ООН. Кажется, он был близок к успеху.

Африканские «патриоты» проигрывали, если верить отчётам Пентагона; Иоанн и тут держал руку на пульсе. Он был полон решимости в скором времени преодолеть сопротивление Генеральной Ассамблеи и увеличить силы Коалиции для начала масштабного наступления и зачистки всей Западной Африки. «Видимо, придётся назначить ещё одного спецпредставителя, — строил планы Иоанн, — помимо Центральной Африки, Камеруна и Сомали передать под прямой контроль Комитета и ООН ещё семь-восемь государств Гвинейского залива… Может, в конечном итоге, принять план Мика и создать единую Африканскую Директорию под эгидой Организации? Будет новый всплеск силовых протестов со стороны “патриотов”, но в этом случае руки моих генералов будут развязаны, и мы сможем отвечать быстро и точно…»

Движение антиглобалистов по всему миру радикализировалось, каждый день приходили отчёты о предотвращённых терактах в Северной Америке, Европе и Восточной Азии. Благодаря Сети террористы делали успехи в самоорганизации, и даже Комитет не поспевал за их новыми средствами конспирации. Национальные службы безопасности пока справлялись, но с выходом на международный уровень сразу начиналась путаница, и Интерпол явно не оправдывал возложенных на него ожиданий. Иоанн думал создать новую международную организацию для противодействия террору, и Мик придумал для неё эффектное название «Меч».

Всё упиралось в согласие Генеральной Ассамблеи. Иоанну нужно было, сперва договорившись с председателем Комитета, президентами ЕС и США и секретарём АС, подняться на трибуну и убедить семьсот делегатов поддержать его предложения и выделить фонды. Прения могли длиться целыми днями, камеры в таких случаях не покидали зал, и потому Иоанн не мог на это пойти. Оговорка, чрезмерное потоотделение или (вполне возможно) очередной обморок на глазах у миллионов — и все его проекты умрут нерождёнными.

Если бы Болезнь подождала ещё полтора года, если бы он завершил все эти дела… Тогда он не стал бы выдвигаться на второй срок и всё рассказал бы миру, заплатил бы штраф и сконцентрировался на лечении, как умоляла Федерика, но два года в должности генсека — мало, слишком мало… Он так долго к этому шёл, он уже сконструировал огромный мир перед своими глазами, стал архитектором великолепного будущего, и теперь на его глазах — из-за собственной неспособности, слабости, болезни, провала! — этот мир с дворцами и небоскрёбами, космическими кораблями и армиями, несущими свободу, обращался в пыль и рассыпался под собственной тяжестью…

На экране планшета, с которым он работал, появилась надпись: «ДЛЯ НЕМЕДЛЕННОГО ОПОВЕЩЕНИЯ». Иоанн отвлёкся от проекта резолюции по «Мечу» и прочитал новость.

В Гане «новая школа» подверглась атаке. В заложники захвачено шестьсот с лишним детей и несколько десятков учителей; данные уточняются. Сеть уверена, что это очередная акция «патриотов», разведка пока не подтверждает эту версию. На месте развёрнут оперативный штаб, его возглавил министр внутренних дел Ганы, силы полицейского спецназа оцепили школу; в районе также оказались наёмники ЧВК «Хай Яо», которые в данный момент пытаются блокировать силы полиции. С чем это связано — неизвестно, но, по сведениям ЦРУ, «Хай Яо» работают на «Голд Корпорейшн». Никаких требований или угроз от террористов пока не поступало, но оперативный штаб воздерживается от активных действий; пока все заложники живы, убиты пятеро охранников школы — бойцов «Хай Яо».

«Школа наняла их для охраны, не доверяя местной полиции, — подумал Иоанн. — Обычная практика. Там идёт война, и пока я не одержу верх над Генассамблеей, людей будут убивать, а детей брать в заложники. Наверняка они потребуют вывести войска из Африки и отозвать спецпредставителей, а когда мы попытаемся их обмануть, потребуют включить им Сеть. Через пару дней переговоры зайдут в тупик, они убьют пару десятков детей, мы пойдём на штурм, террористов убьют, и я подробно расскажу об этом с трибуны, наверное, даже сам напишу текст. Генассамблею надо ударить в самое сердце, чтобы они дали мне возможность закончить эту войну. Я заставлю их рыдать, я заставлю их стать детьми, которых убьют в ближайшие часы, заставлю их стать ангелами милосердия, которые срывают с Фемиды повязку, заставляют её обнажить меч. Они станут пулями, которые врезаются в нежные тела, они станут последним криком о помощи, слезами из высушенных жаждой глаз, вкусом мочи, которую придётся пить заложникам… Они совершат самоубийство, они сойдут с ума, они будут себя проклинать за случившееся — и согласятся на наступление. Я вытащу из них это согласие клещами скорби. Только время, мне нужно время, Болезнь, мне нужно от тебя лишь время, дай мне это закончить, дай мне немного времени!..»

В палату вошёл помощник.

— Вы прочитали? — спросил он, держа руку у коммуникатора за ухом. — Про Гану?

— Да, — кивнул Иоанн. — Кто там из наших?

— Полномочный посол в Гане. Мы получили информацию от него одновременно с тем, как узнала Сеть.

— Маарфур уже собирает Комитет?

— Заседание через сорок минут.

— Я хочу поговорить с секретарём по безопасности, а потом с Маарфуром, — сказал Иоанн. — Напишите мне предварительный вариант заявления для прессы.

— Вы выступите сегодня?

— Да, — кивнул Иоанн. — Освободи мне первую половину дня.

— Конечно, — помощник сверился с коммуникатором. — Господин секретарь по безопасности на прямой линии.

— Отлично, — он знаком попросил того выйти.

Через час он занял место за трибуной в комнате для брифингов на втором этаже «Ракушки» и выступил с короткой речью:

— Я чрезвычайно обеспокоен происходящим сейчас в Тамале. Захват заложников и использование детей в качестве живых щитов — чудовищное преступление, немыслимое в середине двадцать первого века. Сейчас предпринимаются все усилия для их освобождения, и я молю Бога, чтобы террористы вняли голосу разума и совести и сдались. В таком случае я лично могу гарантировать им справедливый суд, снисхождение и рассмотрение их требований на соответствующем уровне. Повторяю, если Африканский патриотический фронт сложит оружие и сдастся, то я лично готов вступить с ними в диалог и выслушать их требования.

Но никому не позволено разговаривать с Объединёнными Нациями с позиции силы. Мы не примем ничьих ультиматумов. Каждый пострадавший ребёнок, каждая невинная жертва будут отомщены по закону военного времени. Террористы находятся за пределами человеческих представлений о морали. В случае продолжения борьбы подобными методами им останется рассчитывать только на снисхождение Господа, потому что от нас они его не дождутся. Я поручил Комитету по контролю оказать любую необходимую поддержку правительству Ганы, а миротворческие силы Объединённых Наций приведены в боевую готовность для обеспечения безопасности граждан Ганы. Я провёл консультации с президентом Европейского союза и с ответственными секретарём Азиатского союза. Мы согласны в том, что в эти горькие дни, когда кровоточащая рана на теле Африки вновь открылась и ещё раз показала, какую опасность в себе таит радикализм, мы должны выступить вместе на стороне правительства Ганы и предоставить всю необходимую помощь. Председатель Содружества стран Южной Америки выступил с осуждением теракта, и в эти тревожные минуты я радуюсь одному: мир един как никогда перед лицом прямой и явной угрозы. В самое ближайшее время я представлю Генеральной Ассамблее план по комплексу мер, которые должны быть приняты для обеспечения порядка на всём африканском континенте для защиты прав человека и пресечения терактов. Я ещё раз призываю так называемых «патриотов» Африки сложить оружие и посмотреть на себя в зеркало: из «патриотов» вы превращаетесь в трусов, прикрывающихся детьми. Школа в Тамале — это последний рубеж. Я обещаю: больше такое не повторится. А пока наши сердца и души — с народом Ганы и великим народом Африки, страдающим за благополучие и процветание. Мы неизбежно победим.

Иоанн кивнул, дал себя сфотографировать ещё пару раз и покинул зал. За ним на трибуну поднялась его пресс-секретарь Эстелла. Иоанн пару минут постоял за перегородкой, слушая, какие звучат вопросы.

— Генеральный секретарь обвинил в теракте АПФ, однако, насколько известно, они пока не взяли на себя ответственность?.. Или Генеральный секретарь опирается на данные разведки?

— Как вы сами сказали, — отвечала Эстелла, — АПФ пока что не взял на себя вину за этот теракт, однако это их почерк. Ситуация в регионе такова, что именно «патриоты» в последние несколько лет брали заложников на территории Африки. Всё прояснится, как только они предъявят свои требования.

— Значит, пока требований никто не предъявлял?

— Нет.

— По какой же причине?

— Следующий вопрос.

Кто-то с дальних рядов:

— Генеральный секретарь с середины лета, после внезапного возвращения из Сибири, ни разу не покидал Нью-Йоркскую агломерацию. По какой причине его прежде столь частые визиты вдруг прекратились?

— Мы сейчас обсуждаем другой вопрос, — парировала Эстелла. — В любом случае подчеркну, что он не покидал Нью-Йоркскую агломерацию с публичными визитами.

— Были непубличные?

— Следующий вопрос.

— Но здоровье Генерального секретаря — вопрос общемировой безопасности! Особенно это актуально в ситуации террористической угрозы, когда Генеральный секретарь должен принимать решения…

— Генеральный секретарь Организации здоров, — заявила Эстелла, — хорошо себя чувствует, занимается спортом, принимает прописанные врачом профилактические лекарства и, как вы слышали в заявлении, готов вести Объединённые Нации в решающий момент.

Ей робко аплодировали. Иоанн вышел из комнаты для брифингов. «Она ведь не врёт… Она и правда считает, что я здоров и не уезжаю только потому, что готовлюсь к бою с Генассамблеей. Стоило сказать ей? Нет. Кому угодно, но только не ей. Она должна быть моим щитом, а не моей рукой, и тогда удар по ней не обернётся переломом моей кости».

— Есть новости, — окликнул Иоанна помощник. — Вам это будет интересно.

— Я слушаю?

— Они пока молчат, — сообщил тот. — Но наш агент в «Голд Корпорейшн» сообщает, что вице-президент Элизабет Арлетт только что вылетела в Гану.

— Арлетт? — переспросил Иоанн, мгновенно прокручивая в голове всю известную информацию. «Хай Яо» нанята «Голд Корпорейшн» для охраны школы: значит, скорее всего, школа участвует в какой-то из образовательных программ, а её может курировать Элизабет; но зачем ей лететь туда самой?..

— Да. Почему именно она, мы пока не знаем.

— Выясните. — Иоанн вдруг остановился. — И собери Совбез в ситуационной комнате.

— Тамале? — спросил помощник.

— Да, — кивнул Иоанн. — Я полечу туда. Пусть подготовят план развёртывания армии в Гане для обеспечения моей безопасности. Красный протокол — прикрытие с моря, суши и воздуха.

— Вы хотите усилить группировку войск без согласия Генассамблеи?

— Только на время моего визита, — сказал Иоанн, — а потом могут возникнуть проблемы с выводом войск.

— Понял.

— Пока визит сохраняем в тайне. А военные пусть поторопятся: не дай бог эти террористы сложат оружие быстрее, чем я там появлюсь.

— Понял, — помощник уже отдавал команды по коммуникатору. — Тут на прямой линии Пуатье.

— Где он?

— Летит сюда.

— Пусть разворачивает самолёт и летит в Тамале.

Иоанн быстрым шагом пошёл в свой кабинет.

— Ещё один вопрос!

— Да?

— Нужно оповестить вашего врача.

— Займись, — махнул рукой Иоанн.

«Врач, Болезнь, террористы, школа и этот журналюга, который хочет знать, когда я умру… Через пару часов из Нигерии в сторону Ганы двинутся танки, а истребители Атлантического флота заполнят всё небо над Западной Африкой, и “патриоты” узнают, что такое Гнев Божий. Частные военные компании, миротворцы, китайские военные, силы правительства… всё это покажется им увеселительной прогулкой, когда за дело примется армия ООН, новая “Великая Коалиция”. Решение всего одного человека, моя маленькая фигурка, пересекающая Атлантику, — и колоссальные силы приходят в движение, начинают двигаться горы и вспениваться моря. Если у меня получится — а нужно продержаться всего пару дней, — то, Болезнь, даже если ты настигнешь меня на следующей неделе, тебе не удастся похоронить со мной и мои планы. Как удачно, что “патриоты” (или кто бы это ни был) ударили сейчас. Зло, бывает, служит добру. Буду жив — напишу об этом книгу».

 

29–30 сентября 2058 года. Тамале

На каждого из охранников понадобилось по одной пуле; внутренняя охрана здания облегчила задачу нападавшим, объявив по громкой связи об атаке. Они же оповестили полицию и штаб «Хай Яо» и погибли в короткой перестрелке в коридоре, пытаясь отступить вглубь здания. Пуля попала Эдину в грудь, но его спас бронежилет, и он отделался небольшим синяком.

Заблокировав все выходы из здания, нападающие прочесали школу и, следуя заранее разработанному плану, согнали детей и учителей в спортзал. Учителя были напуганы, подростки — поражены; некоторые не хотели подчиняться и устраивали истерики, но вид оружия приводил их в чувство. Свои же одноклассники брали их под руки и тащили на себе. Необычной была школьная форма (белые балахоны, будто балахоны ку-клукс-клана, особенно странно смотрелись на чернокожих школьниках, отметил Алессандро), но всё остальное выглядело как в самой обычной школе.

До тех пор, пока Алессандро и китаец, прочёсывая третий этаж и отводя в спортзал очередной класс, не наткнулись на помещение с креслами-капсулами для НБп. Врачи пытались там забаррикадироваться, но Алессандро вышиб дверь. Их тоже отвели в спортивный зал, где расставили вдоль стен вместе с учителями и классами.

Несколько десятков детей, услышав выстрелы, сбежали через окна второго и третьего этажа, но большинство удалось задержать и собрать в спортзале. В их команде было всего семеро, включая Алессандро, человек. Такой маленькой группе трудно держать под прицелом шестьсот тридцать пять человек и одновременно следить за показаниями визоров, на которые они получали изображения с закреплённых на фасаде автономных камер.

Электричество и Сеть уже отключили. Через час, когда все дети и учителя оказались в спортзале и в нём же засели семеро «террористов», камеры уже показывали развёрнутое вокруг школы оцепление и перемещения полицейских отрядов, а по округе разносился призыв на английском и нескольких африканских языках начать переговоры.

Алессандро в растерянности оглядывал ряды детей в белом и учителей, которые щурились без электронных очков и линз, отобранных по приказу Эдина вместе с коммуникаторами; у некоторых остались вживлённые компьютеры, но вырезать их из-под кожи они не собирались, приходилось мириться с риском.

По большому счёту, понимал Алессандро, огласка была им только на руку. Американец нашёл в толпе директора школы — того, кого они все видели на записи, кто подходил сзади к Элизабет Арлетт и просил остановить убийство мальчика. Алессандро невольно оглянулся и похолодел: это тот самый зал, вот тут, на полу, у белой игровой разметки, лежал тот мальчик с неизвестным именем, и его убили мальчик и девочка, и скорее всего они — немного повзрослевшие — стоят сейчас где-то здесь, под прицелами. Если предположения Манделы верны, они даже не понимают, что происходит; они напуганы, как и остальные, но не чувствуют своей вины, остаются невинными детьми. Их заставили такие, как директор — высокий, худощавый, смуглый, с каменными лицом, хладнокровно смотревший на то, как убивали ребенка.

«Этот человек, директор, — подумал Алессандро, — ещё хуже, чем придумавшие этот эксперимент, потому что те — нелюди, просто мерзкое зверьё, а этот подонок всё понимает, но служит им, он на их стороне по собственному выбору …» Стоя здесь, в зале, держа автомат, направленный на толпу детей, Алессандро больше не сомневался в аутентичности показанной Манделой записи; и когда американец прострелил директору колени, ударил несколько раз по почкам, а потом ткнул дулом автомата тому в щёку, Алессандро не испытал ни капли сочувствия.

— Значит, ты ничего не знаешь? — продолжал допрашивать директора американец. — Мы видели видео, мы видели вас с Арлетт здесь, видели мальчика…

Костлявое лицо директора ничего не выражало. Из толпы вывели врачей — тех, кого Алессандро застал в комнате для НБп, — и отвели в другой конец зала.

— Что вы сделали с этими детьми? — спокойно спрашивал их Эдин. — Какие программы вы использовали? Мы не «патриоты», не исламские радикалы, не террористы. — Он смотрел в их перекошенные лица, поджатые от страха губы; они отходили от шока, но пока не до конца понимали, что случилось, и чего от них хотят… или делали вид. — Вы все вернётесь домой, к своим семьям, и никто не погибнет, если вы расскажете, чем вы здесь занимались. Вы из «Голд Корпорейшн»? Как вас зовут? — обратился он к одному из них, но тот мотал головой и приоткрывал рот, как рыба, а в руках перебирал чётки.

— Что вы сделали с ними? — повысил голос американец, сапогом давя лицо директора. Тот тихо стонал, почти так же, как стонал на этом полу истерзанный мальчик. Ноги директора изогнулись, он задыхался, и когда американец убрал с его лица сапог, на его глазах были слёзы. Как будто он не мог говорить. Американец выстрелил ему в плечо, тот закричал, уже не пытаясь сдержать крик.

Выстроенные учителя смотрели отстранённо, словно в прострации, и все молчали, хоть Эдин продолжал их допрашивать. Дети, на которых Алессандро направлял свой автомат, тоже смотрели отстранённо. Он вгляделся в их ряды повнимательнее: многие стояли, как изваяния, другие прятались за спинами высоких друзей, у третьих — из самых маленьких — в глазах светился задор, словно они вступили в новую интересную игру и пытались разобраться в правилах, четвёртые были просто напуганы, пятые же держались расслабленно, даже слишком расслабленно. Они наблюдали.

Смотрели на директора, скорчившегося на полу, на автомат Алессандро, на Эдина, на американца и на остальных, вглядывающихся в визоры, одновременно пытаясь следить за пленными детьми… От них исходила энергия. Семеро вооружённых людей в бронежилетах и в полном обмундировании, казалось, стояли голые перед лицом снежной лавины, и она приближалась.

Со всех сторон перед зданием школы выставили полицейские ограждения, в небе кружили беспилотники, здание просвечивали сканерами, а в оперативном штабе где-нибудь неподалёку, знал Алессандро, сейчас решают, брать их живыми или убить во время штурма. Но всё равно создавалось впечатление, что снаружи, под прицелами снайперов, полиции и военных из «Хай Яо», уютнее, чем здесь, внутри, взаперти с этими детьми, которые — не забывал Алессандро — по приказу убили мальчика, а некоторые уж очень быстро и охотно повиновались приказу идти в спортзал, не проявляя эмоций. Как будто на них не наставили оружие, как будто такое с ними происходит ежедневно…

— Ты всё знаешь, — продолжал американец. — Тебя не спасут и тебе не помогут, если ты не поможешь себе, сейчас и здесь…

— Что вы хотите знать? — внезапно услышали они громкий и высокий голос; из толпы детей выступил мальчик с длинными светлыми волосами. — Если он боится, то я расскажу вам.

Американец удивлённо посмотрел на мальчика. Один из учителей вдруг отвернулся к стене и закрыл лицо руками, другой резко посмотрел на Эдина и открыл рот, собираясь что-то сказать, но промолчал.

— Как тебя зовут? — спросил чеченец, подходя к мальчику. — Что они с тобой делали?

Мальчик улыбнулся. Ему было лет четырнадцать, но он выглядел младше — худой и невысокий, ниже своих одноклассников, которые равнодушно пропустили его вперёд и молча наблюдали.

— Что вы хотите знать? — повторил мальчик. — Отпустите его, — он показал на директора, — здесь никто ни в чём не виноват, и вы скоро это поймёте.

— Отпусти его, — приказал Эдин американцу, и тот убрал автомат от лица директора. Его отволокли в сторону.

— Я — «альфа», — сказал ребёнок. — Вы спрашивали, что с нами сделали? Я отвечаю: опробовали новый тип нейробиологического программирования. Всех школьников, независимо от возраста и происхождения, разделили на три группы: «альфа», «бета» и «гамма». «Беты» учились по обычной программе, были и остаются нормальными, так сказать, детьми. «Гамма» — те, кого вы, очевидно, видели на том видео. Умные, сообразительные, но лишённые собственной воли. Их не так уж и много. Третья группа, наиболее важная, — это мы, «альфы». Наш интеллект не просто усовершенствован, как у так называемых «новых людей»… — Он вдруг запнулся, и перевёл взгляд на Алессандро. — Как, например, у вас. Мы не просто умные дети, мы новый вид людей, которые будут существовать в новых условиях — возможно, нам предстоит управлять и «бетами», и «гаммами». Эксперимент призван исследовать предельные возможности НБп и смоделировать, возможно ли такое развитие событий, а если да — насколько оно эффективно. Предвосхищая ваши вопросы — да, это «Голд Корпорейшн», но имена ответственных мне неизвестны. Возможно, это Элизабет Арлетт, а возможно, сам Стивен Голд. — Мальчик посмотрел на директора. — Он тоже вряд ли знает ответ. Как и то, в каких ещё школах по всему миру проходит эксперимент. — Мальчик заулыбался. — Потому что, знай он, он бы вам рассказал. Разумно было его не посвящать. Вот и вся история, если в двух словах. А теперь у меня к вам вопрос: вы всё узнали, и что дальше? Записали мои слова и выложите их в Сети? Скажете, что убьёте нас всех, если сюда не приедет Генеральный секретарь ООН, и «раскроете ему глаза»? Что вы собираетесь делать?

— Мальчик, — голос американца показался глубоким и хриплым после чистой и звонкой речи ребёнка, — этот шрам у тебя на голове… Это они сделали?

— Этот? — он откинул волосы назад и показал небольшую выбритую полоску от виска до макушки. — Это не шрам. Так удобнее проходить процедуру. Она совершенно безболезненна, если вас это беспокоит.

— Мы просто подчинялись приказам, — пробормотал один из учителей, — нас послали сюда, нам говорили, что это секретно, но всё согласовано и…

— Тихо! — прикрикнул на него Эдин. — Согласовано, да? Посмотрите на них, посмотрите…

— Они и смотрят, — заметил мальчик. — И я не понимаю, чем вызвана ваша бурная реакция.

— На этом полу убили парня… маленького… — сказал американец. — Она приказала двум «гаммам» его убить.

— Кофи тоже был «гаммой», — пожал плечами мальчик. — Научное любопытство.

— Он был ребёнком.

— Он был им до того, как сел в кресло-капсулу. Человеческое существо определяет способность к самостоятельному выбору. Кофи перестал быть человеком, поэтому его смерть незначительна.

— Я не согласна, — прозвучал детский голос с другой стороны зала, и из рядов показалась девочка с короткой стрижкой. Она не обратила внимания на автоматы, которые вскинули чеченец и араб. — Он был человеком до процедуры, он им и остался. Его можно было вернуть к нормальной жизни.

— Потенциально, — ответил мальчик.

— Практически, — возразила девочка. — Из каждой «гаммы» можно сделать «альфу».

— Для этого, ты думаешь, всё и задумано? — спросил мальчик. — В этом смысл «Счастья планеты»?

— Убивать Кофи не стоило.

— Я и не говорю, что стоило, я говорю, это не важно.

 Дети говорили быстро, и Алессандро не успевал за ними.

— Дети… — услышал он тихий голос американца, который вдруг направил автомат и на длинноволосого мальчика. — Это же не дети, а демоны, они не люди!

Дети зашумели, Эдин и остальное тоже подняли оружие, дети отпрянули, но спорившие мальчик и девочка словно не заметили, даже не повернули головы.

— Что дальше? — вдруг перешёл на крик американец. — Что дальше?!

Он выстрелил короткой очередью: пули попали длинноволосому мальчику в грудь, в шею и в голову, и тот упал на спину, его волосы растрепались, а во рту запузырилась кровь. Закричали от боли и попадали на колени стоявшие за ним дети, задетые пулями. Алессандро в один момент оказался рядом с американцем, выбил у него из рук автомат, оглушил прикладом. Челюсть хрустнула, американец тяжело осел, но Алессандро уже переключил внимание на толпу: расталкивая других, из неё вырвалось несколько десятков мальчиков и девочек.

— Всем оставаться на местах! На местах! — закричал Эдин и дал очередь поверх голов, но дети словно не слышали его слов, и в их стеклянных глазах Алессандро узнал бесстрастный блеск глаз убийц Кофи. «Они не остановятся, — мелькнула у него мысль. — Кто-то приказал им нас убить…»

Чеченец выстрелил, несколько детей упало, но остальные набросились на них, как хищные звери; на Алессандро кинулась сразу пятеро, пытаясь сбить с ног, с огромной силой, и кто-то ударил его в пах — попал в защитный щиток, другой удар пришелся в бронежилет; Алессандро ударил прикладом, локтями — одна девочка отлетела в сторону, но из толпы выбежали ещё дети, а учителя, заметил он периферийным зрением, побежали к запертым дверям, и он подумал, что сейчас придётся стрелять, другого выхода нет, как вдруг услышал крик:

— Не трогайте их! Прекратите немедленно! — заорала, напрягая свои маленькие лёгкие, девочка, спорившая с убитым длинноволосым мальчиком, и дети остановились, расплакались, отбежали от мужчин, на которых только что с яростью кидались, и непонимающе уставились на тела убитых и раненых.

Алессандро перевёл дыхание. Ни один из семерых серьёзно не пострадал, одним залпом чеченец убил троих и задел ещё некоторых, остальные дети отделались травмами, порой тяжёлыми, в рукопашной борьбе. Длинноволосый мальчик лежал, кровь из его ран запачкала белый костюм и уже запеклась, окрасив его в тёмно-бордовый.

— Оттащите тела в сторону и помогите раненым, — велела девочка, обращаясь к ребятам, и те, заплаканные и испуганные, бросились исполнять приказ. После она повернулась к Эдину:

— Чего вы хотите? Видите, что вы наделали? Вы пришли сюда из-за одного бедного Кофи, и сколько теперь убито?

— Что произошло? — отстранённо спросил Эдин.

— Им приказали вас убить, — ответила девочка, подтверждая догадку Алессандро. — Я не знаю, кто это сделал, но вам лучше держать оружие наготове. Они опасны.

Алессандро поискал взглядом американца. Тот сидел на полу, тупо глядел перед собой и что-то шептал.

— Они не люди, — расслышал Алессандро, — они демоны, чудовища, не люди. — Он поднял глаза на девочку, которая стояла и смотрела, как «гаммы» убирают тела, оставляя на полу кровавые следы. — Она не человек, она чудовище…

— Замолчи, — одёрнул его Эдин. Он первым пришёл в себя. — Мандела был прав.

— Мы все погибнем здесь из-за вас, идиоты! — вдруг закричал кто-то из учителей. — Открыть правду хотите? Героями себя воображаете?! Вы не представляете, вы не понимаете…

Китаец подошёл к нему, ударил под дых и отбросил назад, как мешок с мусором.

— Действуем по плану, — сказал Эдин. — Отойди, пожалуйста, к стене. — Девочка пожала плечами и отошла к остальным. — Держите с ними дистанцию. — Он повернул голову к африканцу, всё это время следившему за камерами. — Что там снаружи?

— Повторяют призывы к переговорам, — откликнулся тот. — Но там какое-то оживление. Появились вертолёты и тяжёлая техника…

— Что с Сетью?

— Не работает. Но для нас оставили один шифрованный канал.

— Хорошо, — кивнул Эдин. — Тогда передай сообщение.

— Какое из?

— Основное, — сказал Эдин, — передавай основное.

«Основное сообщение, — подумал Алессандро, — значит, идём ва-банк. Всё удалось, если так можно сказать, наши худшие опасения подтвердились. Сколько ещё таких школ? Кто виноват и кто предстанет перед судом? Что мы сделаем, когда они не согласятся или промолчат? Будем убивать заложников? Не защищаясь, не как сейчас, обороняясь от них, искалеченных, несчастных детей… а убивать их, как нацисты, как террористы, безжалостно, просто чтобы принудить послушаться нас? Нет, нет, так я не поступлю, лучше я буду стрелять по своим, чем по ним. Что бы там ни сказал Эдин, я не открою по ним огонь, я не сделаю этого. Я им не позволю».

Тем временем африканец по шифрованному каналу передал сообщение:

«Мы не убийцы и не террористы. За содеянное мы готовы понести ответственность и предстать перед справедливым судом на открытом процессе. Мы отпустим заложников и сдадимся, и больше никто не пострадает, как только вы выполните наши требования. Мы хотим только одного — правды. Надругательство над человеческой природой, совершённое здесь, должно стать известно миру. Во-первых, мы требуем, чтобы вся информация о проекте “Счастье планеты” и засекреченные данные “Голд Корпорейшн” были незамедлительно и в свободном доступе опубликованы в Сети. Во-вторых, мы требуем направить сюда, прямо в здание школы, группу независимых наблюдателей из ООН, Комитета по контролю и Международного уголовного суда вместе с сетевыми журналистами, чтобы они увидели, что происходило в этом здании, что сделали с доверенными им детьми учёные “Голд Корпорейшн”. Журналисты должны иметь прямой доступ к Сети, чтобы трансляция велась онлайн. Мы гарантируем их безопасность. Как только они войдут в это помещение, мы сложим оружие и сдадимся; дальше будем уповать на суд равных. В-третьих, мы требуем немедленно вернуть нам доступ к Сети, чтобы мы сами смогли донести свою позицию до общества и отследили исполнение наших требований. В-четвёртых, это сообщение также должно быть опубликовано. Повторяем, мы не убийцы и не хотим кровопролития, поэтому надеемся, что сумеем достигнуть взаимопонимания. В противном случае нам придётся воспользоваться единственным инструментом, который остается у честных людей в безвыходной ситуации, — применить силу. Больше никто не должен пострадать. Жертвы будут на вашей совести. Мы хотим справедливости. У вас есть один час».

 Сообщение отправили. Ответа не поступило. Ждали молча. Дети расположились на полу: некоторые заснули, некоторые тихо всхлипывали. Начинавшиеся рыдания гасили «альфы», оказавшиеся отличными психологами. Вскоре оклемался американец, поднялся с пола, отвёл в сторону Эдина и о чём-то с ним долго говорил. Эдин разрешил ему взять автомат, и он присоединился к дежурству. Они больше не держали оружие направленным на детей и на учителей, но помнили, что отдавший приказ убить их «альфа» всё ещё где-то там. Следили за тишиной — разговаривать и учителям, и детям Эдин запретил.

На исходе часа маленькие дети проснулись и стали о чём-то перешёптываться, а некоторые заплакали, и унять их не удалось. Девочка-«альфа» встала:

— Мы хотим пить. В столовой есть резервуары с запасами питьевой воды. Могу я послать «гамм» за ними? Они не сбегут.

Эдин переглянулся с Алессандро.

— Даже если и убегут, — продолжила девочка, — если вы мне не верите, то у вас всё равно останется пять сотен человек в заложниках. Но они не убегут.

Эдин разрешил. Девочка отдала лаконичные приказы, и несколько десятков детей из разных классов, от первого до двенадцатого, встали с пола и молча вышли из спортзала, разобрав баррикады. Не прошло и десяти минут, как они вернулись, неся на плечах кулеры с водой и несколько ящиков с заготовленной для школьников едой. «Идут цепочкой, как муравьи, — подумал Алессандро, — неужели вот оно, наше будущее, и оно станет реальностью, несмотря на все наши усилия?..»

Тела убитых из зала тоже вынесли «гаммы». Военные и полиция не подходили к школе близко, держались на расстоянии и предоставляли находившимся внутри полную свободу действий; но прошёл час, ответ так и не поступил, и Эдин занервничал. Когда прошёл час и пятнадцать минут, пришло лаконичное сообщение:

«Мы работаем над выполнением ваших требований. Отключение Сети — прямое распоряжение Комитета по контролю, мы не можем снять его сами, требуется время. Из-за разницы в часовых поясах процесс затягивается. Мы готовы пойти на уступки и продолжить переговоры. Но нам нужно время». Сообщение подписал министр внутренних дел Республики Гана. Прочитав его, все тяжело замолчали.

«В Нью-Йорке, где заседает Комитет, — подумал Алессандро, — на пять часов раньше, там сейчас утро переходит в день, и члены Комитета как раз на работе, нам просто заговаривают зубы и тянут время…»

Обменявшись взглядами с остальными, Эдин приказал ждать дальше. Стоя на дежурстве и глядя на детей, Алессандро ощущал себя охранником в концлагере. Они уже убили четверых, а ведь «гаммы» в любой момент готовы наброситься на них ещё раз, и если в этот раз девочка-«альфа» не остановит их, придётся открыть огонь на поражение. Или умереть самому.

— Могу я отдать им приказ? — спросил он тихо у неё.

— Не уверена, — покачала та головой. — Тесты показали, они восприимчивы не к словам, а к позиции говорящего. Тот же эффект толпы и лидера, вы многократно его наблюдали в обычной жизни. Наше социальное мышление, иерархический инстинкт — ключ к «воле», который нашли специалисты Голда.

«По крайней мере, есть хоть какой-то шанс их остановить, — подумал Алессандро. — Я готов сражаться, но не так. Я никогда не прикрывался детьми. Мы всё узнали, мы всё поняли, и я знаю, что так нужно поступить, но, господи, скорее бы всё это закончилось. Я не могу смотреть в эти лица, я хочу отвернуться, я не могу даже думать о том, чтобы смотреть на них через прицел…»

Они ждали. Прошёл ещё час. В оперативном штабе, развёрнутом на расстоянии пятисот метров от здания школы, в тени многоэтажек, в армейском передвижном командном пункте, тоже ждали. С написавшего ответное сообщение министра внутренних дел Ганы сошло семь потов, пока он получал противоречивые распоряжения от ООН, президента республики и Комитета и никак не мог разобраться с местным командующим «Хай Яо». Тот настаивал на правомерности своих действий и саботировал работу полиции, выставив заграждение вокруг школы из своих людей. В довершение всего министр узнал, что от «Голд Корпорейшн» на место летит вице-президент Арлетт, которой, судя по всему, и подчиняются военные «Хай Яо». Министр надеялся хотя бы с ней урегулировать вопрос субординации, как вдруг последовала куда более страшная новость — войска Коалиции перешли границу Нигерии с Бенином, скоро минуют Того и окажутся здесь, в Тамале; к берегу уже подходили десантные корабли, в Аккре и Кейп-Косте шла разгрузка тяжёлой техники.

Дроны и самолёты-разведчики вдоль и поперёк прочёсывают Гану, выискивая базы АПФ и готовясь наносить точечные ракетные удары. Всё это — операция прикрытия, и министр обороны Ганы не просто так приказал немедленно поднять войска по тревоге и защищать города и промышленные объекты. Официально об этом никто не заявил, но, по слухам, из аэропорта Ньюарк Либерти вылетел и держал курс на Гану самолёт генерального секретаря ООН Иоанна Касидроу в сопровождении истребителей.

И это не могло не пугать.

Элизабет прилетела на исходе дня; её самолёту около часа не давали разрешения на посадку, и он бессмысленно кружил над аэродромом. На горизонте работала артиллерия: Элизабет из иллюминатора видела горсти мелких вспышек и конденсационные следы бомбардировщиков, видела, как в поле приземляются тяжёлые транспортники, из них выгружают машины и личный состав.

«Иоанн, — думала она, — с какой стати тебе взбрело в голову здесь появиться? Хочешь обернуть теракт в свою пользу, сыграть на эмоциях, разом ударить по “патриотам”, не дожидаясь одобрения Генассамблеи, и обеспечить себе большинство голосов на следующие выборы? И, конечно же, это сработает лучше, если ты сам покажешься на передовой, возможно, даже дашь снять себя на фоне школы, когда начнётся штурм, пожмёшь руки выжившим детям. Этот дешёвый популизм работал при Наполеоне, тебе ли не знать, и работает до сих пор, вот только ты сейчас не в той форме, чтобы браться за дела такого масштаба. Ты легко можешь привести машину войны в действие, но сможешь ли ты её остановить? Хватит ли у тебя времени, пока Болезнь не уничтожит твой мозг и ты не угаснешь в один день?.. Да и что случится, когда выяснится, что напавшие на школу не имеют отношения к “патриотам”, как тебе уже наверняка донесли, но ты всё равно попытаешься выставить счёт именно этим тупым африканцам? Я знаю, чего ты хочешь, со своим обострённым чувством справедливости и манией величия, я люблю тебя за это, и я знаю, что страх смерти лишь подстёгивает тебя… Но почему ты не остался в своей резиденции в Нью-Йорке, почему пренебрёг Сетью, почему ты так хочешь появиться здесь и увидеть всё сам?.. Почему ты просто не дашь мне сделать мою работу, почему мешаешь дать ТЕБЕ шанс на исцеление… НБп помогло тебе, НБп спасёт твою жизнь, но хватит ли у тебя воли принять правду? Я должна была тебе рассказать, и я всё тебе расскажу, но ты сам пренебрёг временем, ты сам срезал путь, и теперь только от тебя зависит, проживёшь ты ещё полгода или обретёшь счастливое и мудрое бессмертие… в самом прямом значении этих слов».

Приземлившись, она приказала держать самолёт готовым к взлёту.

— Я не задержусь здесь дольше нескольких часов, — предупредила она помощницу, садясь в поданный «хаммер» и отправляясь к Тамале и школе № 4. На улицах стояли танки и бэтээры, дороги были перекрыты, на крышах домов засели снайперы, но кортеж Элизабет нёсся без остановок.

Местные власти встретили Элизабет в укреплённом военном лагере, в который за последние часы превратилась местность вокруг школы, и оказались сговорчивыми. Здесь сновали солдаты в полной выкладке, над головами опускались вертолёты, вздымая клубы серой пыли и тревожа полотнища на тентах цвета хаки. Контрразведчики в камуфляже просвечивали здание сканерами, разрабатывали планы освобождения заложников и мониторили Сеть, полиция оттесняла шеренги журналистов, пытавшихся пробиться поближе к школе, даже сбивала их дроны. Несколько улыбающихся людей в старомодных костюмах и при галстуках пожали Элизабет руки и представились: президент, вице-президент, министр внутренних дел, начальник полиции. Посол ООН в бронежилете и электронных очках, постоянно на связи со штаб-квартирой, на их фоне выглядел хитроумным Макиавелли.

Президент показал Элизабет сообщение террористов и заявил, что готов согласиться на все их требования, но Комитет приказал ждать, и тут вмешалась администрация генсека ООН: Касидроу взял дело под личный контроль и настроен до предела жёстко. То, что за терактом стояли не «патриоты», как предполагалось изначально, а Мандела, Элизабет знала и так. Представленный на брифинге оперативного штаба доклад ЦРУ не стал для неё откровением.

Вопрос, чем же столь «поразившим» террористов «Голд Корпорейшн» занималась в этом здании, Элизабет оставила без прямого ответа. Сказала, что в школе всего-навсего установлено оборудование для процедуры, и именно по этой причине «Хай Яо» поставлены охранять её. В очередной раз отругала себя за излишнюю осторожность: нужно было согласиться с командиром «Хай Яо» и выставить у школы максимальную охрану; её подвёл страх привлечь внимание.

«Что же, зато теперь внимание всего мира сконцентрировано здесь. Вместо того чтобы тихо объясниться с мэрий за несчастные два-три миллиона, теперь придётся объяснять всей Сети, почему невозможно было договориться и почему при штурме оказалось так много жертв… Надо было всё рассказать Иоанну. Да, тебе было страшно торопить события, и всё из-за того, что ты оказалась слишком осторожна и самоуверенна, Элизабет. Запомни наконец, что процедура — не гарантия отсутствия ошибок, и быстрота принятия решения не означает, что решение верное».

— Госпожа Арлетт, медиков не пускают к сумевшим сбежать детям, — сказал ей президент, когда они садились за металлический стол на передвижной станции, где собирался оперативный штаб. — «Хай Яо» не пускает.

— Я поговорю с командующим, но сомневаюсь, что они стали бы задерживать детей, раз все сведения про позиции террористов и так имеются.

— Если они подчиняются вам, — попросил президент, — то прикажите им отойти. Мы до сих пор не получили контроля над ситуаций.

— При всём уважении, господин президент, если начнётся стрельба, то лично я доверяю «Хай Яо» больше, чем вашему спецназу или вашим военным.

— На случай штурма сюда направляется штурмовой отряд спецназа ЕС.

— Значит, когда он прибудет, я прикажу «Хай Яо» отойти, — ответила Элизабет. — А пока они останутся на своих позициях.

— Вам удалось связаться с Комитетом? — спросил президент у ассистентов, шнырявших вдоль покрытых мониторами стен, заполняя и без того тесное пространство штаба. Здесь не хватало воздуха и света; Элизабет чувствовала себя как рыба в банке. — Я правильно понимаю, что у вас есть полномочия говорить от «Голд Корпорейшн»?

— Именно так.

— Связь пока не установлена, пять минут, — сообщил кто-то.

— Давайте согласуем наши позиции, — предложил президент. — Там сейчас около шести сотен детей. Достоверно известно, что убиты охранники, но час назад мы зафиксировали выстрелы, возможно, несколько детей пострадали. Террористов семеро, судя по докладу ЦРУ, все они — психически устойчивые люди, психологи уверяют, что они не хотят там умереть, а хотят чего-то добиться. Может, их так поразило, что дети проходили НБп прямо в школе? Такие случаи ведь были, и экстремисты протестуют уже много лет, но если они просто хотят рассказать об этом в Сети, то почему нет? У них оружие, если сдадут нервы, они будут стрелять по детям, и тогда погибнут десятки или даже сотни. Психологи проанализировали послание — они не готовы стрелять, но всё может случиться, а такая бойня, особенно если об их требованиях узнают, это конец… для меня, для вас, для всех, кто тут сидит, потому что это будет предмет разбирательства уголовного суда.

— От Международного суда, думаю, я смогу вас уберечь, — заверила Элизабет. — Но подумайте вот над чем. Вы согласитесь на эти условия, а они выдвинут другие.

— Психологи говорят…

— И будут заходить всё дальше и дальше. Уступите сейчас, и любой человек с оружием сможет диктовать вам свою волю. Именно потому, что вы так мягки в отношении террористов, война в вашей стране до сих пор идёт. — Элизабет смотрела в широкое лицо президента, в его большие глаза и мясистые губы, на лысеющую макушку, которую по краям трогала седина. У него было красивое лицо, он был крупный мужчина, сильный, с широкими плечами, но всё его обаяние исчезало с подрагиванием левой щеки. — Нельзя вести переговоры с террористами. С теми, кто прикрывается детьми, можно говорить только на языке ультиматумов.

— Наша первая задача — сохранить жизни детей.

— Первая задача, — возразила Элизабет, — это победить террор, будь то исламисты, «патриоты» или антиглобалисты Манделы. Первая задача — сделать так, чтобы психически здоровые добросовестные люди, как вы выразились, не смели угрожать нам оружием и брать заложников. Я предлагаю ответить им следующим образом: пусть немедленно сложат оружие и сдадутся властям. Только после этого мы предоставим им возможность сказать пару слов в Сети и подумаем над остальными требованиями, вроде встречи с Комитетом. Никаких гарантий. Безоговорочная капитуляция. Иначе они будут уничтожены, быстро и безжалостно, и если у вас, господин президент, не хватит мужества отдать такой приказ, то его отдам я. У «Хай Яо», как вы знаете, контракт с «Голд Корпорейшн» по обеспечению безопасности школы, нам не нужна ни санкция Комитета, ни мнение Генерального секретаря, ни ваше распоряжение.

— Будут жертвы.

— А на данный момент жертв нет? Вы, кажется, говорили, что зафиксировали стрельбу в здании? — Элизабет повысила голос. — Жертвы будут при любом исходе. Но чем быстрее мы ответим, тем их будет меньше, потому что мы не дадим террористам нас шантажировать. Согласимся на одно — они потребуют другого, а время будет уходить, и тогда они начнут убивать заложников, а мы окажемся в капкане. Лучше две-три случайные жертвы при штурме, чем десятки детских трупов, за которые вам потом придётся отчитываться перед избирателями.

— А вам — перед Стивеном Голдом? — парировал президент, но занервничал. «Всё правильно, переживай, волнуйся, потому что повод для волнения есть: чем дольше мы молчим, тем больше сомневаются в нас террористы, тем скорее У НИХ сдадут нервы, и ОНИ выстрелят пару раз, и тогда уже никто и ничто, даже добрый Иоанн, не удержат меня от того, чтобы начать штурм и замести все следы перед тем, как наши эксперименты станут достоянием Сети, а проект “Счастье планеты” окажется отброшен назад лет на двадцать…»

— Простите, — прервал перепалку ассистент. — Комитет всё ещё не отвечает, но с нами связался помощник Генерального секретаря.

— Да? — откликнулся президент.

— Касидроу распорядился передать террористам, что согласен на их условия, но просит повременить, чтобы самому принять участие в переговорах.

— Когда он прибудет?

— В районе двух-трёх часов.

— Почему он сам не позвонил, а приказал помощнику сказать эти расплывчатые слова? — спросила Элизабет.

— Время и маршрут его прибытия — военная тайна, — ответил президент, — сейчас по всей границе идут столкновения, войска Коалиции оставляют гарнизоны в каждой деревне на своём пути, зачищая базы боевиков. Они идут, как бульдозер, и «патриоты» вылазят из своих нор, угрожая терактами в самое ближайшее время…

— Он сам не позвонил, — повторила Элизабет.

— Его приказ вполне точен, — заявил президент. — Составьте сообщение для террористов и отправляйте как можно скорее. Может быть, удастся обойтись совсем без жертв.

— Ни в коем случае, — возразила Элизабет, — нельзя сообщать террористам, что Генеральный секретарь собирается лично вести с ними переговоры.

— Это его распоряжение…

— Это слова, переданные помощником по телефону. Мы с вами должны ждать его прибытия и личных указаний, тем более что сам он не выходил на связь с самого начала, я права?

Президент медленно кивнул.

— Напишите сообщение, что мы готовы к переговорам, но нам нужно больше времени на разработку техники выполнения их требований. Ни слова про Касидроу.

— Он недвусмысленно дал понять …

— Генеральный секретарь Организации Объединённых Наций НИКОГДА не будет вести переговоров с террористами, — напирала Элизабет. — То, что нам сказал его помощник, возможно, и его слова, но служба безопасности никогда не разрешит ему пойти туда.

— Он собирался принять участие в переговорах, а не вести их лично, госпожа Арлетт.

— Я лучше вас знаю, что он имел в виду. — Элизабет поднялась. — Ничего не обещайте террористам, просите больше времени, это всё. Сейчас я отправлюсь в расположение «Хай Яо» и посмотрю, что там можно сделать, а вы оставайтесь на месте и ничего не предпринимайте сами. — Она помолчала. — Я, как и Касидроу, надеюсь на вас. Скоро вернусь.

Элизабет вышла из штаба на воздух и ощутила, как похолодало с наступлением ночи. Блочные высотки возле школы, рядом с которыми теперь стояли солдаты и бронемобили, машины скорой помощи и журналисты с камерами, оставались затемнёнными — ещё утром жильцов эвакуировали, опасаясь взрывов, но вместо бомб обнаружили только отключённую автоматическую винтовку, из которой стреляли по охранникам школы.

Чёрные броневики «Хай Яо» заняли позиции со стороны пустыря, как раз напротив крыла здания, где располагался спортзал, в котором террористы удерживали заложников. Командующий «Хай Яо» показал ей сбежавших детей — это были старшеклассники-«альфы». Они быстро поняли, что происходит, и сразу выбрались из школы через окна. Ничего нового они Элизабет не сообщили, но один их вид давал понять, что огласки нельзя допускать ни в коем случае.

«Альфы» были спокойны, самоуверенны, и даже когда молчали, их молчание обретало странный вес, от них исходила энергия, их взгляды, прямые и пугающие, пробирали до мурашек даже Элизабет. «Эти совершенные головы… Какие мысли рождаются там, в ещё не до конца сформированных, гибких мозгах, которые по уровню интеллекта уже превосходят девяносто девять процентов населения планеты? — думала она, разговаривая с ними. — Если их снимут на видео и Сеть это заметит — нам придётся признаться во всём, и политиканы объявят их “страшнее ядерного оружия”, попробуют запретить и заполучить их себе».

Поговорив с детьми, Элизабет проконсультировалась у командующего «Хай Яо» насчёт штурма: отряд специального назначения готов по её приказу атаковать школу и уничтожить террористов. Он представил ей несколько вариантов штурма, предварительно уточнив, что все бойцы, которые примут участие в операции, прошли НБп по программе «гамма» и никогда не расскажут правды о том, что произойдёт за стенами школы.

— Примем вариант номер три как рабочий, — решила после недолгих размышлений Элизабет.

Удар электромагнитным излучением, звуковая атака, направленным взрывом пробить стену спортзала, точными выстрелами ликвидировать террористов, часть заложников («беты» и «гаммы») убить из их оружия, часть («альфы») вывести из здания под прикрытием и увезти на самолёт Элизабет. С учётом транспортировки до самолёта выполнение плана должно занять не более получаса.

— Я проинструктирую бойцов и буду ждать приказа, — отчитался командир.

«Профессионал, знающий своё дело… в армии будущего он будет “альфой”, а все его солдаты, не только один специальный отряд, — “гаммами”. Нужно ли среднее звено? Может ли “гамма” создать произведение искусства? Нужно ли искусство вообще — или с развитием человечества оно отомрёт и превратится в рудимент? Вот вопросы, важные, по-настоящему важные вопросы, на них должен ответить эксперимент — окончательно высветить все закоулки мозга, дать нам оружие против Болезни… а теперь из-за горстки идиотов и спятившего чудака Манделы я должна отвлекаться на ерунду».

Она стояла на улице и смотрела на здание школы, где свет мелькал только в окнах спортзала. Электронный секретарь сообщил, что с ней хочет переговорить Стивен Голд, и она приказала ответить ему шаблоном «перезвоню, когда смогу». НБп не спасает от раздражительности в критической ситуации, с толикой иронии отметила она, хотя, конечно, не испытываешь никаких переживаний, только раздражаешься от того, насколько бесцельно расходуется время.

Вопросы о времени были и у семерых внутри школы. В отличие от детей, которые дважды перекусили и теперь в большинстве погрузились в сон, они ничего не ели и почти не пили, томительно ожидая ответа от министра внутренних дел — того, чьим именем подписывались все входящие сообщения. Он опять просил больше времени, но Сеть по-прежнему не работала, и Эдин, как и все остальные, прекрасно понимал, что с ними играют.

— Напишем ещё раз, — предложил Алессандро.

— Покажем, что мы не уверены в себе, что боимся, что мы — лёгкая мишень, — ответил американец, отошедший от утреннего шока. — Мы будем бесконечно им писать, а они — отвечать, что нужно время, пока у нас не закончится еда, и мы не выйдем, подняв лапы кверху.

— Что ты предлагаешь? — спросил Эдин. Бойцы разговаривали тихо, в стороне от детей и учителей, но украдкой поглядывали на них и не опускали оружие ни на минуту.

— Нужно исполнить нашу угрозу, — пожал он плечами, — несколько убитых заложников приведут их в чувство.

— Нет, — сразу отказался Алессандро.

— Может быть, учителя? — спросил китаец. — Только не дети.

— Они и не дети, — американец снова нервничал. — Они монстры, они выродки…

— Они не виноваты.

— Но они стали такими! — Его голос становился громче. — Они не виноваты, но они стали выродками, они чудовища, вспомни, как они на нас бросились! Они только выглядят, как дети, но они не дети…

— Мы не будем стрелять в безоружных, — отрезал Алессандро, — это невозможно.

— А что возможно? — вдруг вмешался Эдин. — Думаешь, они согласятся, пришлют нам парламентёра с журналистами, выложат всё в Сеть, осудят Голда и оправдают нас? Если мы выйдем отсюда живыми и сдадимся, то всю жизнь проведём в спецтюрьмах.

— Для них, для всего мира, — сказал американец, — мы теперь террористы. Для нас нет пути назад.

— Если мы хотим чего-то добиться, — продолжил Эдин, — то другого пути нет.

— Мы не будем стрелять в безоружных, — медленно повторил Алессандро. — Не будем.

— Посмотри в их глаза, — настаивал американец, — ты видишь там людей? Где ты их видишь?

— Из-за этого мы и здесь, — ответил Алессандро, — из-за того, что с ними сделали…

— И чтобы больше ни с кем и никогда такого не сделали, — заявил Эдин, — нам придётся убить нескольких сейчас. Как минимум нескольких, а возможно, и больше.

— Нет.

— Поздно поворачивать назад, — твердил американец.

— А что, ты думаешь, мы должны сделать? — спросил Эдин. — Сдаться прямо сейчас? И все, кто погиб, погибли зря? Мы ничего не добьёмся, мы проиграем и похороним себя… Здесь и сейчас решается судьба человечества, Сандро, ты прекрасно понимаешь. И нам нельзя проявлять слабость.

— Я не узнаю тебя, — сказал Алессандро. — Убивать невинных детей — это проявление силы?

— Нет, проявление силы — это идти до конца и принимать решения, которые кажутся неправильными, когда других нет!

— Выбор есть всегда.

— Это выбор из двух зол. Ты и сам понимаешь, что мы в патовой ситуации.

— Но если мы будем убивать заложников, — вмешался китаец, — не спровоцируем ли мы штурм?

— Возможно, — согласился Эдин. — Но выхода у нас нет. — Он посмотрел наверх и осветил потолок спортзала своим нашлемным фонарём. — Я бы хотел оказаться сейчас у себя дома, играть со своими детьми, любить свою жену…

— У тебя нет ни жены, ни дома, ни детей, — хмыкнул американец. — Ни у кого из нас нет.

— Поэтому мы здесь, — повернулся Эдин к Алессандро. — Потому что мы можем сделать то, что другим не под силу. Поэтому Мандела нас и выбрал. Мы обратим внимание на эту школу. Мы сделаем так, что нас услышат. Мы возьмём на себя этот грех ради будущего, потому что сегодня мы поворачиваем историю.

— Я не понимаю, — сказал Алессандро, — ты собираешься развернуть историю, стреляя в беззащитных детей?

— Ты уже сделал свой выбор, — покачал головой Эдин, — и ты с нами.

— Я не позволю вам это сделать.

— Сандро, ты можешь не стрелять, — сказал Эдин. — Я понимаю. Вы все можете не стрелять, я всё сделаю сам. Пока будет достаточно одного убитого, и если они опять не отреагируют, убьём второго…

— И ты не остановишься, пока не перебьёшь всех? — Алессандро сжал рукоятку автомата покрепче. — Чем ты тогда отличаешься от них?

— Тем, что не я проводил эти эксперименты, — ответил Эдин, — не я превратил этих детей в чудовищ. Он прав, — Эдин кивнул на американца, — они ведь уже не люди, если не могут выбирать, они не могут в полной мере осознать…

— Пародии на человека, — пробормотал американец. — Это милосердие — убить их, оборвать их страдания, они несчастные выродки…

— Вы этого не сделаете. — Алессандро поднял автомат. — Я не позволю вам.

Американец и китаец встрепенулись. Араб и чеченец, охранявшие заложников, обернулись, но оружие не вскинули. Африканец смотрел в свой визор и словно ничего не замечал. Эдин не повёл и бровью.

— Убьёшь меня? — спросил он. — А потом что? Сдашься им? Или застрелишься, герой? Главное — остаться честным перед самим собой, нет оправдания злу, да?

— Так.

— И ты ничего не добьёшься. Все наши усилия пропадут…

— Зато я останусь человеком.

— А что, если сейчас не нужен человек? — Эдин тоже взял автомат и пошёл в сторону детей. — Пожалуйста, Сандро, просто не мешай. Я никогда не прощу себе этого, даже если мне осталось жить считанные минуты, но я ДОЛЖЕН, ты понимаешь, я ДОЛЖЕН это сделать… Ты видишь эти ряды? Видишь этих «альф», «гамм»? Ты такого будущего хочешь для человечества, за которое ты сражался, таким ты хочешь его увидеть?

— Я этого уже не увижу… — Алессандро прицелился Эдину в голову. — Ни шагу дальше.

— Конечно, не увидишь, — Эдин усмехнулся. — И детей у тебя нет. И ты будешь виноват, что миллиарды детей будут жить в этом аду, если не дашь мне сейчас сделать один чёртов выстрел!

Мир расплывался перед глазами Алессандро. Он видел, как Эдин, стоя на месте, приказал одному ребёнку подняться и подойти к нему. Алессандро держал Эдина на прицеле. Маленькая фигурка в белом подошла к Эдину и склонила голову. Он отвёл её в сторону, высокий мужчина в чёрном комбинезоне, в углу зала поставил на колени, приставил автомат к затылку…

— Может, всё-таки учителя? — спросил китаец.

— Нет, — ответил американец, — эти суки должны жить, чтобы потом дать показания…

— Не смей! — крикнул Алессандро. — Я убью тебя.

— Сандро, — китаец подошёл к нему и положил руку на ствол. — Иногда мы просто должны покориться.

— Нет, — ответил Алессандро.

— Эдин прав, — сказал китаец. — Ты и сам это понимаешь.

Эдин выстрелил; мальчик упал на пол лицом вниз, ровная круглая дырка в середине затылка быстро заполнялась кровью. Руки Алессандро задрожали, он опустил автомат.

— Надеюсь, больше никто не умрёт. — Эдин смотрел на убитого мальчика. — Пишите сообщение. Мы убили одного заложника. У вас есть ещё час, чтобы окончательно выполнить наши требования, иначе мы будем убивать и дальше, сперва по одному в час, потом в полчаса, потом в пятнадцать минут. Вы вынудили нас, кровь на ваших руках.

«Он прав, — подумал Алессандро, — он прав, конечно, он прав, но я не выстрелил в него, потому что это бессмысленно, и эти дети — действительно не дети, мы хотим, чтобы нас услышали, именно этого от нас ждёт Мандела, и иначе невозможно, и мы делаем это не ради него… Эдин прав, рационально он прав, но нет, нет, нет, нет…»

Многие дети проснулись от выстрела, по толпе прокатилось возбуждение, и чеченец с арабом подняли оружие. «Во что я превратился, — подумал Алессандро, поднимая автомат, но целясь не в Эдина, а в толпу детей: он по-настоящему боялся их, — во что я превратился…»

— Сообщение отправлено, — отчитался африканец. — Ждём ответа.

Элизабет Арлетт попросили немедленно вернуться в штаб.

— Началось, — мрачно сказал президент, когда она вошла. Текст послания террористов вывели на настенный экран, Элизабет прочитала его за долю секунды.

— Мы зафиксировали выстрел, — сообщил представитель разведки. — Тепловой детектор подтверждает, что убит ещё ребёнок. Они не блефуют.

— Срочно сообщите об этом Генеральному секретарю, — распорядился президент. — У нас есть связь с ним?

— Сейчас попробуем, — сказал ассистент.

Самолёт Иоанна в это время приземлился на военном аэродроме рядом с Йенди, где его встретили войска Коалиции и Мик Пуатье.

— За последние двенадцать часов уничтожено около трёхсот боевиков, — сообщил он, когда они с Иоанном садились в БТР. — Ещё пятьсот взяты в плен. Обнаружены десятки их баз, они включены в план ночного и утреннего наступлений. К следующему вечеру мы будем уже в Буркина-Фасо и Кот-д’Ивуаре. «Патриоты» отчаянно сопротивляются, но у нас полное господство в воздухе, мы отслеживаем все их перемещения. У них нет шансов.

— Я видел с высоты, как горят деревни на севере и востоке.

— Две танковые колонны попали на минные поля и в засады, но потери незначительные, — продолжил Мик.

— Что с гражданскими?

— Данных пока нет, предположительно — несколько десятков, в основном заложники и случайные жертвы ударов с воздуха.

Иоанн кивнул.

— А вот Генеральная Ассамблея уже зверствует. Собирается на экстренное заседание и вас разыскивает.

— Сейчас у меня нет на них времени. Я направил им секретный рапорт о мероприятиях по обеспечению моей безопасности во время визита в Гану.

— Вы думаете, они настолько тупы, что не могут отличить операцию по охране жизни от военного вторжения?

— Думаю, юридических определений не существует. Я прав?

— На две трети, — ответил Мик. — Как вы себя чувствуете?

— Очень неудобные сиденья, — сказал Иоанн, пытаясь устроиться в узком кресле. — Бронежилет очень тяжёлый, каска жмёт.

Мик промолчал. Они тронулись.

— Вы предпочли бы быть сбитым на вертолёте?

— Я предпочёл бы «роллс-ройс».

— Вы плохо выглядите.

— Спал в самолёте и ещё не пришёл в себя. — Иоанн пытался заснуть, но у него не вышло, его знобило и подташнивало, он с самого утра ничего не ел и чувствовал, как с каждой минутой силы его покидают. — Что в школе?

— Только что получили сообщение, — Мик протянул планшет. — Смотрите сами.

Иоанн взял планшет и прочитал послание террористов.

— Я же сказал, что готов выполнить их условия.

— Видимо, ваше послание до них не дошло.

— Дайте мне оперативный штаб немедленно, — потребовал Иоанн в коммуникатор. — Сию секунду. И подключите Мика.

Мик настроил коммуникатор.

— Господин Генеральный секретарь? — услышал он голос президента.

— Да, господин президент, — Иоанн повернул голову к бронированному окну и смотрел на простирающиеся до горизонта тёмные и пустынные дали родной страны этого человека, освещённые только залпами артиллерии и звёздами. — Вы сообщили террористам, что я готов выполнить их требования? И что я лично буду вести переговоры?

Молчание.

— Я не слышу, господин президент.

— Мы сообщили, что готовы продолжить переговоры и обдумываем варианты…

— Господин президент, немедленно покиньте штаб, — сказал Иоанн. — Возвращайтесь в резиденцию и отдыхайте. Я переговорю с вами позже. Господин вице-президент, сообщите, когда господин президент выйдет.

— Он вышел, — десять секунд спустя отчитался тот.

— Передайте сообщение террористам, слово в слово: «Ваши первоначальные условия будут удовлетворены. В течение часа я лично выйду с вами на связь, и мы уточним подробности. Больше никаких жертв. Подпись: Генеральный секретарь ООН Иоанн Касидроу».

— Вы прибыли, Генеральный секретарь? — послышался женский голос.

— Арлетт, — узнал её Иоанн. — Мне запрещено говорить о моём местонахождении, но я скоро буду. Господин посол, проконтролируйте исполнение моего приказа, пожалуйста.

— Генеральный секретарь, сперва нам с вами нужно поговорить, — сказала Элизабет. — Лично.

— В чём дело, Арлетт? — Иоанн увидел, как насупился Мик. — У нас нет времени…

— Если вы уже близко, — медленно проговорила Элизабет, — то мы успеем поговорить с вами до истечения срока их ультиматума.

— Отправляйте сообщение.

— Нет.

— Господин вице-президент, отправляйте…

— Иоанн, ты не понимаешь, что происходит.

— Они убивают детей, Элизабет.

— Они не просто дети.

Иоанн промолчал.

— Они не просто дети, — повторила Элизабет. — Нам нужно поговорить с тобой перед тем, как ты отдашь свои приказы. Это для общего блага.

Иоанн медленно вдохнул. Головная боль усилилась.

— Хорошо, — сказал он. — Ждите.

Иоанн выключил коммуникатор и посмотрел на Мика.

— «Голд Корпорейшн», — сказал Мик. — Как вы и предполагали, «Хай Яо» не просто так охраняли эту школу.

— Элизабет не прилетела бы, будь всё так просто, — ответил Иоанн. — Я предполагал, но не думал, что они будут так трястись за эту школу…

— И что же там внутри?

— Пошли запрос в Комитет.

— Уже.

— Ответ?

— Его нет.

— Пошли от моего имени.

— Думаете, я сделал иначе?

— Надо поговорить с Маарфуром, — сказал Иоанн и включил коммуникатор. — Найдите мне председателя Комитета, и пусть он будет готов мне ответить.

— Первое слово дадите сказать Арлетт? Думаете, это разумно?

Иоанн не ответил.

Они приехали в Тамале меньше чем через полчаса, и вместе с ними к школе № 4 прибыли войска Коалиции. Рёв вертолётов и техники был слышен и в спортзале, откуда через камеры за происходящим наблюдали семеро, захватившие заложников.

«Неужели они не станут вести переговоры, а просто сравняют нас с землёй этими танками, сотрут с лица земли здание школы, только чтобы скрыть улики? Неужели у нас с самого начала не было ни единого шанса, и ни один из тех, кто читал наши послания, даже и мысли не допускал позволить нам выжить? — лихорадочно думал Алессандро, видя, как ночь пронзают нашлемные фонари солдат в знакомой форме спецназа ЕС, как на школу наводят стволы танковых орудий, пулемётов, ракетниц. — Сеть ничего не узнает, как будто этой школы никогда не существовало, будет только очередное видео от Манделы, которое никто не заметит? Неужели всё закончится вот так?..»

В то же самое время Иоанн, окружённый телохранителями и солдатами, вышел из бронетранспортёра и пожал руки вице-президенту, министрам и генералам Ганы, командующему войсками Коалиции, послу ООН и Элизабет Арлетт.

— Поговорим здесь? — Элизабет показала рукой на штаб, снаружи напоминающий жестяной вагон поезда. — Или пройдём к позициями «Хай Яо»?

— Здесь, — ответил Иоанн.

— Как скажешь, — кивнула Элизабет. — Пойдём скорее, раз тебе так дорого время.

— Мик, ты со мной, — приказал Иоанн. Элизабет промолчала и провела их внутрь. Они втроём расположились за столом, за ними закрыли дверь. Как в тюрьме. Внутри было холодно и темно — свет исходил от настенных экранов. Кресла были жёсткие и неудобные, так что Иоанн сел на самый край, скрестив под креслом ноги и сложив руки на столе.

— Что ты хотела мне сообщить, Элизабет, — спросил он, — такого, что может быть важнее сотен детских жизней?

— Ты хочешь с ними разговаривать. А я хочу взять школу штурмом и перебить их всех.

Иоанн молчал и рассматривал её. Она опять покрасила волосы в рыжий: знала, что это не поможет его убедить, но всё равно покрасила — это стало их традиций. Глядя на эту женщину — высокую, стройную, со смуглой кожей и пронзительными глазами, ямочками на щеках, лебединой шеей и напряжёнными плечами, — пальцы которой лежали сейчас на столе, как пальцы дирижёра, Иоанн вспоминал, сколько раз она этими пальцами дирижировала его телом, сколько раз он представлял, занимаясь с ней любовью, что это не она, не Лора, а Мэри.

— Читай, — Элизабет достала из внутреннего кармана куртки несколько листов и протянула Иоанну. — Прочитай вот это.

Иоанн взял листы и увидел напечатанное большими буквами заглавие: «ПРОЕКТ “СЧАСТЬЕ ПЛАНЕТЫ”. СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

Рядом стояла печать «Голд Корпорейшн». Текст ниже, набранный мелким шрифтом, расплывался, и Иоанн не мог поймать ни слова целиком.

— Мик, — сказал он, — возьми у помощника мои очки и принести мне.

— Сейчас, — ответил тот и вышел наружу.

— Так и не сделал коррекцию зрения?

— Как тебе известно, у меня есть более серьезные претензии к моему здоровью.

— Ты похудел и осунулся.

— Лечение идёт тяжело.

— Тебе надо взять отпуск.

— Тебя бы в данной ситуации это устроило? — спросил Иоанн. — Чтобы я дал тебе убить этих террористов?

— Нет, Иоанн.

— Из-за ваших с Голдом экспериментов теперь гибнут люди. Игры закончились, Элизабет. Мы не будем штурмовать.

— Прочитай.

Мик принёс очки. Иоанн водрузил их на нос и включил режим распознавания текста. Стрессовая ситуация активизировала работу мозга: он прочитал всё за пару секунд и протянул листы Мику. Тот пробежал их глазами и постарался скрыть эмоции, только губы сжались и заиграли желваки на скулах, заметила Элизабет.

— Верните, пожалуйста. — Мик отдал ей листы.

— Кто ещё знает? — спросил Иоанн.

— Это совместный проект с руководством «Облика», — ответила Элизабет. — Комитет выдал нам разрешение, юридических проблем нет.

— Комитет? Или Маарфур Аль-Тани?

— На лицензии стоит его подпись.

— Это должно было рассматриваться Комитетом на открытом заседании.

— Иоанн, ты не хуже меня знаешь, что открытые заседания транслируются в Сеть.

— Да, я знаю.

— Этот проект, — сказала Элизабет, — люди не поймут.

— Этот проект… — вдруг подал голос Мик.

— Мик, выйди, — сказал Иоанн.

— Нет, я…

— ВЫЙДИ. И ни слова, пока я тебя не позову, понятно? Выйди сейчас же.

— Да, — ответил Мик и вышел.

— Ты с ним жесток, — заметила Элизабет. — Мальчику нужно пройти НБп, он будет завидным женихом для твоей младшей дочки.

— Ты знаешь, она ведь недавно школу окончила.

— И она будет жить в прекрасном мире, который мы с тобой построим, — сказала Элизабет. — Тебе напомнить, сколько людей верило, что Земля плоская? Сколько людей считало паровозы исчадиями ада? Сколько отказывалось принимать теорию эволюции? Сколько протестовало против генной инженерии и НБп?

Иоанн молчал.

— Теперь речь не о научном открытии, — продолжила Элизабет. — Об ответственности. Наши технологии всё быстрее и умнее, а общество остаётся прежним, таким же тупым, никуда не двигается. «Счастье планеты» — попытка найти решение. И мы нашли. С помощью «гамм» мы разрешили загадку сознания, без них не появились бы «альфы», а они — наше будущее…

— Это нужно было вынести на общественное обсуждение. Получить согласие родителей, проговорить вслух, выслушать людей.

— Зачем? — спросила Элизабет. — Половина не поймёт, половина озлобится. Прогресс — это не русло реки, а канал, который роем мы сами. — Она улыбнулась. — Хорошая фраза. Твоя речь афористична, как речь настоящего писателя. И ты хорошо знаешь, что шедевр не оценят современники, его оценят потомки. Значит ли это, что шедевр не стоит писать? Чем быстрее мы начнём, тем быстрее настанет будущее.

— Будущее имеет много вариантов.

— Да, один из них — ядерный апокалипсис.

— Другой — люди… — Он закашлялся, хватаясь рукой за стол и оттягивая воротник.

— Люди — что? — спросила Элизабет. — Им не хватит образования. Не хватит интеллекта. Они за свою исключительность, за свои примитивные идеи нас живьём съедят. Внутренний дикарь не платит добром за добро. Ты дожил до шестидесяти лет, но так и не вышел из своего воображаемого мира, Иоанн. Где ты видел людей? На встречах с избирателями? Или в своём турне по Турции, где смотрел на них, как на дикарей? Ты знаешь, где я родилась и выросла. Ты знаешь, какое чудо, что я выжила, и выдержала, и ещё могу желать добра этому отвратительному миру…

— Я не могу… — кашель душил его.

— Ты не представляешь, что такое жить в страхе. Единственный урок, который я усвоила… если есть хоть малейшая надежда всё изменить, любые жертвы оправданны. Это арифметика.

— Я не могу допустить, чтобы ваш эксперимент продолжался, Элизабет. Судя по тому, что я прочитал… Лично я не верю в него, но не мне решать…

— Запинаешься? Это Болезнь берёт своё, тебе трудно сформулировать мысль. Возможно, именно поэтому ты не понимаешь…

— Не понимаю?! — закричал Иоанн. — Ради исследований ты сделала детей… безвольными рабами, а других хочешь превратить в бессердечных рабовладельцев…

— Лучше бы этот мир населяли «безвольные рабы», — возразила она, — чем сознательно совершающие зло люди. А «бессердечные рабовладельцы», как ты выразился, почти нашли способ излечить Болезнь. Они преуспели там, где мы не смогли. Они нашли способ. Не в этой школе, в другой.

— В другой, — эхом отозвался Иоанн. — Это же бесчеловечно.

— Да, так будет рассуждать большинство.

— И будет право.

— Оно не узнает.

— Ты ошибаешься.

— Да, ты прав, — согласилась она. — Поколение спустя всё станет известно, и нам поставят памятники.

— За что тебе ставить памятник, Элизабет?

— Не только мне, Иоанн. Стивену Голду, придумавшему НБп, лидерам «Облика», учёным, которые разработали программы. Тебе, Иоанн, как одному из нас.

— Нет.

— Одному из тех, кто создаст новый мир. Мир порядка и разума, когда человечество наконец-то выберется из затянувшегося детства.

— Оно перестанет быть человечеством.

— Нет. Просто станет лучше.

— Я этого не допущу, — сказал Иоанн. — С твоими безумными планами я разберусь потом, но сейчас, Элизабет, я выполню все требования этих «террористов» и Манделы, я направлю туда репортёров и прикажу Комитету опубликовать все данные по «Счастью планеты» в Сети. Пока я ещё жив, пока я что-то значу, я буду бороться до конца… — Он опять закашлялся.

— Ты слишком нервничаешь, — сказала Элизабет. — Комитет контролируем мы. Даже если допустить, что каким-то странным образом данные окажутся внутри Сети или кто-то из журналистов что-то узнает, я отключу Сеть.

— Это невозможно.

— Возможно, и я сделаю это. Ты же понимаешь, через Сеть мы владеем умами, душами и телами всех, всех без исключения людей на этой планете. А Сеть находится в моих руках. Они ничего не узнают. Я проведу штурм, я вывезу детей, проект продолжится. Это неизбежно. Я понимаю, сейчас ты переживаешь…

— Этого не будет.

— Будет, и потом ты поймёшь, и ты примкнёшь ко мне. Я люблю тебя, Иоанн Касидроу, так, как ни одна из твоих женщин тебя никогда не любила. Я делаю это и ради тебя. «Счастье планеты» хочет излечить от Болезни ТЕБЯ. Ты прошёл НБп, Иоанн, ты — «новый человек», человек будущего, ты опережаешь их в эволюционном развитии на тысячи лет. Ты неизбежно поймёшь, ты смиришься, и мы с тобой…

— Мы закончили, — Иоанн поднялся, снял очки и зажал их в ладони. У него кружилась голова, и, кажется, стоило опереться на спинку кресла или на стол… — Тебе не удастся это скрыть. У тебя ничего не выйдет. Я не позволю тебе убить этих людей. Я закрываю ваш проект, я объявляю войну «Облику» и тебе… — Ему стало трудно дышать, опять ударил жар. — Мы закончили, Элизабет.

— До свидания, Иоанн. Подумай дважды.

Она вышла. Иоанн сел и минуту, отсчитывая секунды, смотрел перед собой. Каждый вдох сопровождала боль, он вспотел, тело не слушалось, руки дрожали, мир стал чёрно-белым, его тянуло в сон, в голове вспыхивали странные видения: «ты не знаешь, что такое жить в страхе, они излечат Болезнь, ты прошёл НБп, Иоанн, ты УЖЕ один из нас, ты — “новый человек”, и ты поймёшь, со временем ты смиришься…» Тот мальчик, который сидел в седле позади Мелиссы и держался за её талию, вдыхал тёплый летний воздух зелёных полей Фарнборо, наслаждался ветром и не хотел надевать шлем, радовался приезду отца, играл со Стиви Голдом в компьютерные игры и так трогательно любил недоступную школьную красавицу Лору…

«Это что, жизнь проходит перед глазами?.. Нет, нет, только не сейчас, смерть, повремени, сейчас нельзя, я прошу, я молюсь, Господи, сейчас нельзя, Мэри, я тебя люблю, подожди, мы увидимся с тобой, но позже, сейчас мне нужно сделать… Ещё так много нужно сделать, подожди, только не сейчас, хотя бы ещё один день, ещё два дня, мне нужно совсем немного, потом, только не сейчас, только не сейчас…

О боже, как я здесь оказался? Все против меня, Комитет подкуплен, Элизабет и “Облик” грозят отключить Сеть, планета ничего не знает, Болезнь всё ближе и ближе, у меня совсем нет сил, а за окном идёт война, которую я развязал, а в школе сотни детей в заложниках у ребят, которые просто хотели достучаться до мира и рассказать правду, и теперь их всех перебьют, и даже детей убьют, их всех, потому что я был слеп, я не видел, я не успел, я оказался слаб… Что мне делать?.. Что же мне делать?..»

— Иоанн? — услышал он голос Мика. — Вы слышите меня, Иоанн? Вам плохо?

— Слышу, Мик. «Собраться. Взять себя в руки. Не сейчас».

— Вот, примите, — Мик протянул ему таблетку. — Взял у вашего помощника…

Иоанн проглотил таблетку и закрыл глаза, проглатывая вслед за безвкусной пилюлей слюну. Лучше не стало.

— Соедини меня с Маарфуром, — сказал он Мику. — Сейчас же.

— Он на прямой линии.

Иоанн включил коммуникатор.

— Маарфур?

— Иоанн.

— Господин председатель Комитета по контролю, — сказал Иоанн. — Я приказываю вам немедленно опубликовать все данные по проекту «Счастье планеты» в Сети, а после объявляю о вашем отстранении от должности.

— Боюсь, я не могу выполнить ваш приказ…

— Я распускаю Комитет по контролю, господин председатель. Опубликуйте данные и оставьте ваш кабинет. Официальное извещение полу́чите в течение часа. Экстремальные обстоятельства. — Иоанн помолчал и добавил: — Как ты посмел, Маарфур…

— Я не могу исполнить ваш приказ по другой причине, — откликнулся тот из Нью-Йорка. — Генеральная Ассамблея Объединённых Наций только что объявила вам импичмент. Так что технически сейчас я исполняю обязанности Генерального секретаря, мистер Касидроу. И требую, чтобы вы немедленно вылетели в Ньюарк и предстали перед Генассамблеей.

— На каком основании?

— Злоупотребление полномочиями, незаконное использование армии, организация вторжения в суверенную страну без санкции Совбеза… сокрытие информации о состоянии здоровья и о смертельном заболевании. — Маарфур сделал паузу. — Я сожалею, Иоанн. Надеюсь, это всё скоро закончится.

— Пошёл ты на хуй, Маарфур.

Иоанн отключил коммуникатор.

— Как они узнали про Болезнь? — спросил он. — Маарфур рассказал?

— Не думаю, — ответил Мик. — Сперва это появилось в Сети. Там уже полчаса обсуждают.

— Наверное, Элизабет… А импичмент?

— Только что, — покачал головой Мик. — Узнал вместе с вами.

Иоанн включил коммуникатор.

— Готовьте самолёт, — приказал он. — Я лечу обратно.

— Я полечу с вами.

— Нет, ты останешься здесь. — Иоанн встал и похлопал Мика по плечу. — Ты передашь сообщение им… тем, кто захватил детей…

— Террористам, генеральный секретарь.

— Да, можно сказать и так. Террористам. — Иоанн помолчал. — Скажешь, что выполнишь все их требования. Соберёшь группу журналистов и проведёшь их внутрь, чтобы они увидели, и узнали, и растрезвонили об этом на всю Сеть… И сделаешь это как можно скорее. И будешь держать меня в курсе.

— Ясно.

— Отлично. Пойдём.

Они вышли из штаба, их тут же обступила толпа. Иоанн подозвал к себе командующего силами Коалиции, морщинистого мексиканца:

— Генерал, если войска «Хай Яо» начнут штурм, я разрешаю открыть по ним огонь. Не допустите их внутрь здания.

— Защищать террористов, сэр?

— Не допустите их в здание, — повторил Иоанн и пошёл к ожидавшему его бэтээру. Мик следовал за ним до самой двери и помог забраться в салон. Перед тем как закрыть дверь, Иоанн пожал Мику руку и тихо сказал:

— Пока я ещё главнокомандующий, но мои приказы утратят силу, как только они узнают об импичменте.

— Я не подведу вас.

— Будет тяжело. Ты внимательно прочитал тот документ?

— Да, внимательно.

— Ты понял, что они там делали?

— Хотел бы я не понять.

— И что скажешь? — Иоанн вцепился в его кисть всей силой своих ослабевших пальцев. — Они правы? Я преувеличиваю? Или за это стоит отдать жизнь?.. чтобы никто не посмел, раз и навсегда?.. Я прав, Мик?

— Я думаю, — улыбнулся Мик, — что только конченая мразота могла бы с таким смириться.

Иоанн вяло ухмыльнулся.

— Ни одному пессимисту в истории не удалось раскрыть тайны звёзд или доплыть до неведомой земли, — пробормотал он. — Знаешь, кто это сказал?

— Уинстон Черчилль?

— Загугли, — посоветовал Иоанн и с усилием захлопнул дверь броневика. Кортеж, расцвечивая фарами пыльные облака, умчался по пустыне на восток, на встречу с первыми лучами восходящего солнца.

Спустя двадцать пять минут внутри здания школы африканец сообщил, что получено сообщение. Алессандро вздохнул с облегчением — кажется, приближающийся рассвет принёс благую весть: заместитель Генерального секретаря ООН Микеланджело Пуатье писал, что собирает группу из сетевых корреспондентов, которые в ближайшее время войдут в здание вместе с ним, чтобы увидеть детей и рассказать о них миру. По заверениям Пуатье, Сеть скоро будет включена, а приставы Международного уголовного суда арестуют их, сдавших оружие, и каждому будет гарантирована безопасность и адвокатская защита.

— Видишь? — спросил Эдин. — Оно того стоило, чёрт побери, оно того стоило!

— Нас всех арестуют и посадят, — рассмеялся американец, — но если он не врёт, то у нас всё получилось! Мы смогли!

— Если он не врёт, — повторил за ним Алессандро. — Если он не врёт.

— Зачем ему врать? — спросил китаец. — Если бы они хотели нас убить, они давно бы это сделали. Нет, я не думаю, что он врёт.

— Но Сеть до сих пор не включили.

— Если сюда придёт он и корреспонденты, то плевать на Сеть, — сказал Эдин. — Они увидят их, — он показал на детей, — и этих, — он ткнул в учителей и спецов по НБп, — и им всё станет ясно. Голду и его компании не отвертеться.

— Это победа, — повторил американец. — Спасибо Манделе.

— Он знал, что делал, — сказал араб, — всё было не напрасно.

Эдин подошёл к Алессандро и протянул ему руку.

— Я знаю, ты был против, и мне жаль, мне искренне жаль. Меня будут судить, и я не буду оправдываться. Но будем честны, Сандро, давай будем честны.

Алессандро посмотрел на его раскрытую руку и помедлил с рукопожатием. Эдин похлопал его по спине.

— Спасибо, друг.

— Подождём ещё, — ответил Алессандро.

Прошло двадцать минут, сквозь маленькое окошко у потолка пробился лучик света, пылинки затанцевали в нем свой хоровод. Вдруг уши пронзила резкая боль, шлемы не помогали, казалось, они лишь затягивают череп в тиски, и некоторые скинули шлемы, падая на пол, прикрывая уши руками, пытаясь хоть как-то защититься от чудовищного шума. Алессандро тоже упал, ударился бронежилетом об автомат, дикая сверлящая боль через ушные раковины добралась до мозга, хотелось застрелиться, только бы не страдать дальше, мыслей в голове не осталось, кроме одной: только бы это закончилось, скорее, скорей бы!!

Сверху долбануло ещё одним молотом, визор защитил глаза от яркой вспышки, но взрыв почти ослепил, и его шум усилил эффект звуковой пушки: валявшийся на боку Алессандро увидел, как стена, у которой сгрудились обезумевшие от боли учителя, разлетелась вдребезги, и людей отбросило в сторону или придавило обломками.

Звуковая атака прекратилась, но железные болты, войдя в голову, там и остались, боль продолжалась, он ничего не слышал, но видел: сквозь огонь и каменную пыль в проломе, откуда-то издалека, кажется, движутся чёрные пятна… Он непроизвольно нащупал автомат, попытался подняться, не смог, рухнул на задницу, сел, вытянул ноги и наобум пустил очередь в пролом. Руки не слушались, тряслись, очередь ушла куда-то вверх, несколько пуль, вероятно, отрикошетило. Он попытался найти шлем, не смог, увидел, как его товарищи (кто ползком на животе, кто на четвереньках, кто поднявшись на ноги и шатаясь) ринулись к детям, и араб, который был к ним ближе всех, уже схватил какую-то девочку, тоже оглушённую, вопящую, наверное, от боли, и прикрылся ей, как щитом — Алессандро видел её распахнутый, как у акулы, рот.

На её белом балахоне краснели пятна, видимо, она ударилась, когда падала, продолжал размышлять Алессандро, постепенно свыкаясь с болью и медленно, преодолевая себя, переводя взгляд на пролом в стене… Там ничего не происходило, но боковым зрением он увидел: Эдин и остальные стреляли в ту сторону из автоматов, и Алессандро поддержал их, и в виске стучала одна, до боли простая мысль: «штурм начался».

Вдруг он услышал — УСЛЫШАЛ — безумные крики, они пронзили его сознание, он сам закричал, как от боли, хотя перестал чувствовать своё тело. Это были детские крики, мужчины не кричали, но со стороны пролома работали снайперы, многих уже убили, Алессандро повернул голову и увидел, что стреляли и по детям, и вот лежит среди детских трупов араб, вот убит в спину пытавшийся убежать китаец, вот прострелили голову чеченцу, сквозь пробитые детские головы пули добрались до грудной клетки Эдина, расщепив крупным калибром броник…

Алессандро попытался перекатиться вбок, убраться с линии огня; рёбра страшно болели, руки путались с ногами, он снова попытался встать, упал, всё же встал, побежал куда-то на подкашивающихся ногах, развернулся, пустил очередь… в проломе показались люди в чёрной форме, они стреляли подряд по детям, по заложникам, по всем…

Первое попадание в грудь отбросило Алессандро, второе пришлось в плечо и отшибло ему руку; куда попали остальные пули, он не понял, боль стала невыносимой, но зрительная информация продолжала поступать в мозг: он видел спортивной зал в дыму, огне и крови, видел спецназовцев, расстреливавших детей почти в упор, убитых товарищей, которые так радовались победе, и смотрел на себя, распростёртого, словно распятого, на полу, выронившего автомат, тоже залитого кровью и медленно умиравшего с остекленевшим взглядом, пока сверху не нависла чёрная тень. Он увидел перед собой бездонное черное дуло автомата, и контрольный выстрел прервал работу его мозга.

 

30 сентября 2058 года. Над Атлантическим океаном

— Иоанн, если бы я только знал, Иоанн, поверь мне, я ничего…

Куда пропал голос самоуверенного учёного, гения, величайшего представителя XXI века по мнению «Тайм»? Стивен едва выговаривал слова, язык заплетался, и Иоанн живо представлял его, растрёпанного, постаревшего, облысевшего, в распахнутом халате с закатанными рукавами, с исколотыми венами и красными глазами, обвисшей кожей, трясущимися от старческого тремора руками, непослушными пальцами…

— Я ничего не знал, совсем ничего… — Его голос падал, как будто он умирал. — Если бы я знал… но она… она меня за нос водила, Иоанн, это страшная женщина… но я был против, она мне не говорила, она меня обманывала… Я даже не знал, что такой проект существует… Иоанн, прости, прости меня, Иоанн, если бы я только знал…

Иоанн представлял, как слюна стекает у Стивена из уголка рта, как густой ручеёк находит путь меж седых щетинок, сползает по подбородку, по жирной шее, течёт по впалой груди, собирается в лужицу, а он даже не замечает этого и тупо повторяет одни и те же слова в коммуникатор.

И всё же Иоанн был рад, что Стивен остался чист. Он не врал, он ничего не знал. «Хоть какое-то облегчение», — подумал Иоанн, отключая связь.

Иоанн заперся в своём кабинете на борту самолёта и приказал никого к себе не пускать. Он лежал в кресле, сняв пиджак и галстук, оставшись в мятых брюках и в рубашке, прикрыл глаза и воображал себя в другом месте. Он принял ещё обезболивающих, и, кажется, они помогали, потому что боль затихла. Он знал: это ненадолго, скоро она вернётся, сильнее, чем прежде. Но пока можно было насладиться минутами без боли, без страха смерти, подумать о чём-то другом… о том, что осталось далеко до облаками и холмами, о том, что всегда будет с ним, чего никому у него не отнять.

На нём, прильнув к груди и держа его за руку, прикасаясь носом к его подбородку и слегка задрав голову, чтобы видеть его глаза, лежала рыжеволосая Мэри Эр, такая же молодая и прекрасная, как в день их знакомства.

— Что скажешь ты, Мэри? — спрашивал он, поглаживая её выступающие лопатки. — Я всё сделал правильно?

— Ты ещё ничего не сделал, мышонок, — сказал она, ласкаясь к нему. — Ты пока ещё ничего не сделал.

— Твои духи очаровательны.

— Ты мне их подарил.

— Когда выйдет моя новая книга, я хочу взять тебя с собой в кругосветное путешествие…

— Согласуй это с моим агентом.

— Я уже согласовал…

— Тогда осталась самая малость, — рассмеялась она, — написать книгу, не правда ли?

— Ты — моя муза.

— Порнографией сейчас никого не удивить, — заметила она. — К тому же ты никогда не умел писать эротические сцены.

— Это потому, что ты ушла из моей жизни, — сказал он, и из глаз его покатились соленые капли. — Потому что ты меня предала, ты ушла, ты исчезла и оставила меня наедине с этим бездарным миром!

— Ну-ну! — встрепенулась она и утёрла ему слёзы. — Ты что это, как маленький, сэр? Я же тебе ясно написала, дорогой, любовь быстра, но не быстрее света… — Она пожала плечами, как нашкодившая младшеклассница. — Таковы законы природы, ничего не поделаешь. Но мы же можем общаться, сам видишь. Мы с тобой вместе, вечно и навсегда.

— Вечно и навсегда, — повторил он. — Мы с тобой скоро увидимся, Мэри, ты же ждёшь меня, да? Там, за чертой, ты ждёшь меня?.. Скажи, это же всё не напрасно, всё не зря, если ты меня ждёшь, любимая моя…

— Мистер Касидроу, мистер Касидроу! — противно зашумел коммуникатор у него в ухе.

Иоанн остался один и, медленно подняв из забытья руку, ответил на вызов.

— Я просил меня не беспокоить.

— Да, но я подумала, это срочно, и вы захотите…

— Это Мик? — спросил он. — Новости? Они пошли на штурм?

— Нет, это… — секретарша выдержала паузу, — ваша жена.

— Лора?

— Она хочет с вами поговорить.

— Я… Скажите, я занят.

— Да, конечно…

— Нет, — вдруг оборвал её Иоанн. — Соединяйте.

Через секунду он услышал голос жены.

— Иоанн? — голос её звучал встревоженно и протяжно, словно она звала его в дремучем лесу. — Иоанн, Иоанн?

— Да, Лора, — ответил он.

— Иоанн… То, что пишут в Сети… Это правда?

— Да, Лора.

— Это всё правда?

— Да, Лора. Это всё правда.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Спасибо, — ответил он. — Спасибо, Лора.

 

Там, за чертой

Алессандро падал. Он падал долго, оказавшись в пустоте, и не испытывал ни тепла, ни холода; он ощущал своё тело, но шевелиться ему не хотелось. Он был спокоен: ни страха, ни боли, ни радости, ни сожаления. Он чувствовал в окружающей белой тьме неведомое доселе равновесие и успокоение, свободное падение, которое заменило ему прошедшую жизнь.

Я умер, размышлял он, и мысли струились тихой рекой; произошло этой сейчас или тридцать три года назад, в Таиланде? Я помню боль, я помню смерть, и тело моё разорвалось на части, но случилось ли это во второй раз или я погиб от того взрыва, а всё, что произошло потом, — причудливое долгоиграющее видение, предсмертный сон, который наконец-то рассеялся? Какие врачи смогли бы спасти меня, не оставив следов от таких травм? Реально ли это?

…Но женщины, которых я любил, люди, которых я ненавидел… Каллум, Эдин, Мандела, все остальные — и боль, когда тело умирает, и мозг не в силах перенести болевой шок… всё это не может быть вымыслом. Туман иллюзий рассеивается, когда сияет свет; грёзы сна пропадают, когда мы просыпаемся, и чем полнее ощущаем новый день, тем яснее понимаем, где правда, а где вымысел, игра сознания…

Я жил, и я умер — вот это правда. Они пошли на штурм, они убили всех нас, они убили детей. Они нас обманули, и у нас ничего не вышло, и теперь мы все мертвы, но здесь я один, и мне хорошо, я чувствую, что я больше, чем просто я. Моё тело? Я знаю, оно есть, но это знание подобно фантомной боли; возможно, я просто ещё не привык к тому, что я теперь… изменился?

Это моя душа? Моя освобождённая душа, которая падает в будущее?.. Моё сознание, направляющееся в загробную жизнь? Меня ещё можно спасти, как в тот раз, и я проснусь и всё забуду — или это конец, и я не вернусь туда, никогда не вернусь обратно?..

Я представляю себе юную Беатрис и чувствую прилив тепла и желания; представляю себе родителей и брата — и люблю их, как прежде; представляю себе людей, которых убил, и убил бы их ещё раз: тех, кто обрушили башни-близнецы, тех, кто стреляли по детям, — и я чувствую злость, я ненавижу их, я ненавижу их всем своим естеством; и значит, мои чувства остались со мной, они сопровождают мою душу, моё уцелевшее сознание дальше…

Где я? Это пустота — или вокруг что-то есть? Я слышу голоса, они зовут меня, они называют моё имя, и это незнакомые голоса, они называют и другие имена, но больше здесь никого нет, я один, и я откликаюсь на их зов, я не чувствую страха или сожаления, время прошло, но не исчезло, и теперь продолжает свой бег, и я следую за ним, я падаю дальше, и голос, зовущий меня, всё отчётливее и отчётливее. Он называет моё имя? Или другое имя, которое, я знаю, принадлежит мне?

Он не говорит «Алессандро», он говорит другие слова, но я знаю, что он зовёт меня, именно меня… Кто он? Сторож? Привратник? Мой провожатый? Сейчас я узнаю. Моё нетерпение велико, но моё падение столь прекрасно и величественно, я подобен водопаду, и, прожив жизнь, куда спешить, если всё главное уже закончилось и осталось позади…

Или нет? Или главное только начинается?

Я двигаюсь дальше. Это похоже на странствие по Сети, немного, может быть, но на самом деле — совсем другое, потому что моё тело осталось там, на полу, и я наслаждаюсь бесконечной свободой, и, кажется, я не падаю, наоборот, я лечу, я лечу вперёд, я продолжаю путь.

Что я вижу? Людей, людей, конечно же. Много людей. Люди во все времена, их жизни, их надежды и мечты, их голоса. Кого ещё здесь можно встретить, как не людей с их музыкой, картинами, словами? Людей с их мыслями, поступками и последствиями этих поступков?

Да, я мёртв, теперь я знаю это точно. Тот, кто звал меня, — мой провожатый, тот, с кем я никогда не встречался в жизни, но кто, по его словам, рад меня видеть, как и все они. Он родится через много лет, десятилетий, сотен лет после меня. Здесь, за чертой, говорит он, время имеет другое значение, оно идёт по-другому, и мы встречаемся, мы неизменно встретимся.

Забавно. Я никогда не размышлял о природе жизни, должно быть, я просто был недостаточно умён, чтобы об этом задуматься, — или, наоборот, достаточно умён? Но я никогда не мыслил смерть завершением, мне всегда казалось, что наша жизнь управляется по-другому, строится иначе. Добро побеждает зло не в борьбе, оно побеждает просто потому, что существует, самим этим простым фактом делает зло бессмысленным и жалким, и я всегда знал, что погибнуть, защищая то, что тебе дорого, защищая благо, погибнуть на стороне добра — правильно, и лучше умереть человеком, чем жить дальше, предав себя.

Я надеялся, я ждал, когда всё закончится, когда увижу свет в конце пути… Но свет в конце этого пути вёл на новую дорогу, я вижу её, и скажи мне, мой провожатый, что это за новый путь, на который я теперь ступаю? И что я оставляю за своей спиной, как будет дальше жить мир людей, которых я там оставил и которые в свой срок последуют за мной?

Всё ведь зависит от него, от мира, где мы родились и выросли, где наши сознания родились в телах и покинули их. Ведь этот мир — это начало и конец отсчёта, наша вечная альфа и омега, скажи мне, ведь так?

Раз я здесь, значит, Бог существует, есть ад и рай, грядёт воскрешение мёртвых, Вечное Царство, хоть я не силён в теологии, я знаю, о чём говорили проповедники… так и будет? Или всё иначе, и те мифы — вымысел, но вымысел, который смог воплотиться в реальности, мечта, которая осветила нам путь и сотворила сама себя?..

Ты показываешь мне путь, и я иду за тобой, я держу твою руку, спасибо тебе, я вижу… Я вижу сияние, бесконечное сияние миллиардов жизней и миллиардов звёзд, и вся Вселенная, бескрайняя, имеющая начало, но не имеющая конца… Я не смею приблизиться, я всегда на расстоянии, пока на расстоянии…

Что я оставил за спиной? Неужели человечество потеряно? Скажи мне, что произойдёт?.. Неужели то, что я видел в той школе, станет реальностью? Неужели все наши надежды рассыплются в прах, неужели будущее — это бессердечный порядок, вечный бунт против несправедливости, который никогда не победит, и мы всегда будем бороться и проигрывать там, чтобы получить вознаграждение здесь?..

Нет? Не так? А как?

…Я вижу. Я вижу этот кошмар. Серость и мрак, мир без ярких цветов, без эмоций, без света, мир, над которым нависла исполинская тень, мир отчаяния, мир, выкорчевавший надежду с корнем… Как много там людей! Высокие и сильные, они кланяются карликам, не замечают своего роста, думают, что эти мелкие уродцы с кривыми лицами и есть истина, и они проиграли, и никогда не увидят света…

И я вижу, что небо расступается, тучи рассеиваются, столпы света нисходят с неба, разрушая серый беспросветный ужас, преображая мир, и уродливые карлики вопят от боли, и люди поднимают глаза к небу, откуда спускаются не ангелы, а такие же люди, как они…

Да, я понимаю. Наша победа уже одержана. Бог есть, но не Он, не Тот… я вижу, я ощущаю Его сияние, но чувствую не благоговение, а что-то родное, знакомое… Как будто я встречаюсь с тем, кого давно покинул и уже забыл, но вот вижу его вновь, и мы знакомимся опять, и вспоминаем, по клеточке, друг друга…

Человечество преодолеет всё, оно сможет, справится, и тогда… Человек — больше, чем человек, Человек — и есть Бог, и в итоге, в конце, когда мы всё поймём и всё узнаем, мы сами станем нужным нам Творцом, и каждый из нас вернётся и взлетит, и мёртвые восстанут из могил, как я сейчас, и мы увидим, мы узнаем то, чего не могли даже предположить, но втайне надеялись, молились и где-то в глубине души всегда знали… За гранью смерти, прожив жизнь, продолжая долгий путь и готовясь к встрече с неизведанным, с великим, с могущественным, с Тем, что могло запустить Вселенную и следить, чтобы звёзды не сбивались с курса…

Мы встретим Человека. Мы рассмеёмся и пожмём ему руку. Бог — это Человек. Человек — это Бог. И я смеюсь, и я пожимаю ему руку. Как такое могло случиться? Ведь я тоже — Человек, и я тоже — Бог. Мир несправедлив, полон зла и ненависти, полон доверху. Но всё будет хорошо, я это знаю, потому что есть время примирения, а есть время войны, и за свою недолгую жизнь я понял, что это значит.

Мир нужно исправить. Мир нужно изменить, и людям это не под силу. Только Человеку. Только Богу. Всё должно быть правильно. Мрак и серость отступят перед светом, я верю и знаю, что так случится.

И я иду дальше, и мои шаги, я чувствую, отзываются во всех уголках мира, и Я МЕНЯЮ МИР.

Всё будет правильно с самого начала и до конца, не как было задумано, но как решили МЫ. От пропасти, в которую человечество могло упасть, я уберегаю его, я поднимаю его, протягиваю ему руку, касаюсь его кончиками пальцев, и этого достаточно, чтобы невидимые крылья за его спиной выросли, и оно выбралось, взлетело.

И те, кто достойны и кого я люблю, рано или поздно появятся здесь и присоединятся ко мне, продолжат путь с нами. Путь в места, которые я не могу описать, Путь в места за пределами мест, за пределами времени и пространства, во времена, когда человечество покорит космос, покорит этот мир от края до края и пойдёт дальше, перевалит за край и познакомится с Богом — с САМИМ СОБОЙ, и дальше, до конца, которого нет, и все достойные люди окажутся здесь, и встанут плечом к плечу, и отправятся дальше…

А те, кто не достойны, те просто исчезнут, не оставив следа, и их злодеяния сотрутся из памяти.

Почему ты улыбаешься, мой проводник? Что тебя забавляет? Мои надежды и моя вера? Нет, такова вера каждого, такие надежды питает любой, здесь другое… Всё правильно? Всё правильно с самого начала, и я не могу изменить мир, который УЖЕ изменён? Раз мы победили, раз иначе нельзя, то что я могу изменить, не так ли? Как красиво, великолепно и глубоко, я чувствую это, я горю этим, я сгораю в чистом счастье!

Я иду дальше и вижу покорённые звёздные системы. Я вижу, как человек освобождается из тюрьмы плоти, и сознание его преодолевает скорость света, любовь обгоняет фотоны. Я вижу Старую Землю — и её конец через миллиарды лет, и Новую Землю, воскрешённую, неотличимую от старой, и весь мир, ставший владением Человека… и других людей, с других планет и из других галактик, ведь не тело, а свободное сознание — вот что отличает Человека… И свет далёких звёзд уже не так ярок, как свет наших знаний, нашего интеллекта и нашей великой судьбы, на которую нас обрекла неведомая Случайность и мы сами, наш воплощённый Бог, и каждый шаг на нашем долгом пути лишь приближает, но никогда не приблизит конец…

Смерти нет. Надежда никогда не угаснет, и не опустится тьма. Теперь я знаю наверняка. Теперь я знаю это точно.

И я слышу голос, который зовёт меня вперёд, но я… Я не могу пока последовать за ним. Я знаю, придёт время, и я устремлюсь туда и узнаю куда больше, чем могу сейчас вообразить, но пока у меня ещё есть одно дело, я не закончил здесь, я должен оглянуться назад и ещё немного подождать…

Мир, который я изменил. Мир, в котором теперь всё правильно, с начала и до конца, с первого слова и до последнего стиха… Мир, который я только что покинул, чтобы вернуться в него же, спустя неисчислимое количество лет, этот несчастный и самый счастливый мир из всех, я должен вернуться туда, я должен вернуться в начало и посмотреть… Я хочу увидеть. Я хочу увидеть всё сам.

Я не погиб в той школе, меня не застрелили. Я был ранен, и ранен тяжело, но контрольный выстрел не оборвал мою жизнь, я сумел выжить и как-то выбрался оттуда, и пришёл в себя около реки, под навесом деревьев, и там оказалась моторная лодка с лекарствами и небольшим запасом еды и денег… Оттуда я доберусь на юг, миную военные патрули и не нарвусь на боевиков, благополучно доберусь до Аккры, и меня никто не заподозрит, и про моё участие в атаке на школу забудут, будто меня там и не было, никто не будет меня разыскивать, и я затаюсь, я буду наблюдать и ждать, а потом вернусь сюда, умру в третий раз, на этот раз окончательно, чтобы ещё раз понять…

Смерть проиграла. Всё ещё впереди.