4 августа 2077 года. Буэнос-Айрес

Иоанн сидел во втором ряду, с самого края, у флажков ЕС и Великобритании, и ждал, когда Мик закончит трепаться и передаст ему слово. Микеланджело Пуатье с годами похудел, но приобрёл вкус к одежде и теперь носил исключительно вновь вошедшие в моду двубортные приталенные костюмы, шёлковые рубашки и запонки, инкрустированные драгоценными камнями. Волосы он отрастил, покрасил в белый и зачёсывал назад, а глаза прикрывал круглыми элегантными очками и чуть прижимал верхнюю губу, когда делал паузы в речи. «Общение со мной не прошло для него даром, — заметил Иоанн, — я сумел переделать этого жизнерадостного француза в чопорного англичанина».

Доклад Мика носил сугубо формальный характер: «Меч» под его руководством покончил с наркотрафиком в Южной Азии, раскрыл заговор сетевых экотеррористов, предотвратил бессчётное количество покушений на всех и вся, и теперь Сеть стала абсолютно безопасным местом, полностью подконтрольным органам правопорядка, а унифицированное международное законодательство позволяет наконец-то забыть о мучительных процедурах экстрадиции. Мик произнёс это с таким нажимом, что Иоанн всерьёз задумался: уж не собирается ли тот вскоре попытать счастья в борьбе за «Иглу» в Ньюарке?

Минутная стрелка часов над трибуной приближалась к семнадцати ноль-ноль, а Мик, кажется, только вошел во вкус и теперь с упоением докладывал Генеральной Ассамблее о запрете националистических партий в странах Южной Америки. «Меч» явно откусывал кусок от пирога Комитета по контролю, отметил Иоанн; видимо, новый генсек сам спровоцировал эту подковёрную схватку, не зря же он так жеманно подмигивал мне час назад, когда мы поглощали этот мерзкий кофезаменитель.

Делегаты тоже с нетерпением поглядывали то на часы, то на экраны по бокам трибуны, демонстрировавшие крупный план самодовольного лица Мика. Иоанн знал, чего они ждут, он ловил на себе взгляды и нарочно держался так, будто почти дремал. У возраста есть, размышлял он, по крайней мере одно преимущество: можно отлично маскироваться, притворяясь выжившим из ума.

Он не выступал перед Генеральной Ассамблеей двадцать лет, и его последнюю речь на трибуне в Ньюарке, ночью с 30 на 31 сентября 2058 года, мир запомнил надолго, а стенограмма того выступления сразу отправилась на страницы учебников истории. От него ждали разъяснений насчёт вторжения в страны Гвинейского залива, признания в нарушении присяги, оправданий и жалобных причитаний о Болезни. Враги уже потирали руки, когда он поднялся на трибуну без планшета и без электронных очков, с двумя листами бумаги в руке. Он прочёл их с трибуны ООН, в прямом эфире, на всю Сеть, обращаясь к миллиардам её пользователей, сразу ко всему миру.

Это был документ, озаглавленный «Проект “Счастье планеты”», с печатью «Голд Корпорейшн», автокопию которого сделали его очки той ночью. Иоанн рассказал Генеральной Ассамблее всё, что знал, и к концу его речи Комитет по контролю уже собрался на экстренное заседание и сместил председателя Маарфура Аль-Тани. Элизабет блефовала — они не рискнули отключить Сеть до первых слов Иоанна, а после всё уже было кончено.

Хотя импичмент Иоанна поддержали большинством голосов и ему пришлось сложить с себя полномочия, это ничего не изменило. Комитет временно приостановил деятельность «Облика Грядущего» и отнял все лицензии у «Голд Корпорейшн», а Международный уголовный суд начал расследование. Были обнаружены остальные школы, в которых проводили эксперименты для «Счастья планеты», допрошены лидеры «Облика» и верхушка «Голд Корпорейшн». Многие оказалось за решёткой, причём хитрый индус, столь загадочно намекавший Иоанну на совместное планирование будущего Земли, получил пожизненный срок. Самого Стивена Голда признали невиновным и освободили из-под стражи в зале суда.

Армия Коалиции разоружила «Хай Яо», и арестованный командир подтвердил, что приказ начать штурм исходил от Элизабет Арлетт, однако больше никаких обвинений ей предъявить не удалось: ни на одном из документов не стояла её подпись, а показания свидетелей оказались противоречивы. После пяти лет в тюрьме её освободили и остаток срока заменили на условный. За ней до сих пор вели наблюдение, но Иоанн не общался с ней после той ночи.

Первым документом, который лёг на стол нового Генерального секретаря (им стала дочь Нам Туена, Нам Лин, неожиданно для всех выдвинутая кандидатом от Азиатского союза и без труда победившая), стал «Акт Касидроу». Раз и навсегда была определена святость человеческой жизни и личности, права выбора и свободы и первоисточник любого закона — универсальный гуманизм. ООН взяла на себя обязательство защищать природу человека и пресекать любые посягательства на неё — исходят ли они от тирана, от террориста или от учёного.

«Счастье планеты» не должно повториться; следствие перепроверило все выданные Комитетом лицензии, а по завершении судов, проходивших в открытом режиме, Генеральный секретарь сформировала Комиссию по этике, в которую вошли как политики, так и известные учёные, через которую отныне должны были проходить все исследования, затрагивающие изменение человека. Подробное обоснование того, что же из себя представляет «этика», на которую опиралась Комиссия, было прописано в «Акте». Эти части составлялись под личным контролем Иоанна, и он щедро использовал наброски из своей старой «Конституции сердца», в далёком прошлом предложенной Европе и позорно отвергнутой Европарламентом.

Потребовались ровные ряды детских трупов, проломленная стена спортзала, почерневший от взрыва пол и изумление всего мира, когда люди увидели пугающий взгляд ребёнка-«гаммы», готового исполнить любой приказ, чтобы все наконец поняли, почему декларация моральных принципов необходима для выживания.

«Поняли, — думал Иоанн, — и даже не слишком поздно… Взрослеем, медленно, но взрослеем, и это не может не радовать. Может, я даже доживу до того дня, когда будут опровергнуты страшные видения Элизабет, и мы обойдёмся миром совершенных людей-“альф”, но без лишённых воли “гамм”, и каждый из нас будет достаточно умён, чтобы понять другого и не совершать глупостей, о которых пожалеют все…»

Верил ли в это сам Иоанн? В зал заседаний Генассамблеи не проникали крики протестовавших на улице антиглобалистов, но Иоанн не сомневался, что они никуда не делись. Как и новое поколение наркоманов, свежие выводки радикалов и безработных консерваторов, повылазившие из своих пещер националисты и дивизии нищих, готовые умереть за чужое безумие в самых дальних уголках Земли. И все они подтверждали правоту Элизабет.

«Мы, собравшиеся в этом зале, — прошедшие процедуру, умные, правящие… и в страшном сне не способные допустить, что эта тупая, повинующаяся инстинктам толпа с улицы войдёт и будет указывать нам, что ей нужно и что мы должны делать. Сколько бы мы это ни отрицали и сколько бы ни увиливали от ответа, но новая аристократия уже давно сформировалась, и новая транснациональная элита имеет куда больше власти, чем мог себе вообразить любой античный император. Между нами и ними теперь не только пуленепробиваемые стёкла и автоматы охранников, между нами и ними теперь различия в генном коде, в продолжительности жизни, в качестве интеллекта. Мы знаем, что правильно, а что ложно, и пока они кричат и наслаждаются своей бессмысленной жизнью, которую МЫ для них выиграли и обустроили, мы продолжаем молча делать своё дело. “Альфы”, выведенные в школах имени Корчака, работают на нас и уже столько всего сделали… скоро их придётся допустить до высших постов, и видит бог, они справятся лучше нас… Но какую цену за их появление мы заплатили? И почему, со всеми их поразительными способностями, они сами не восстали против Элизабет и не спасли “гамм”? Чего мы в них не понимаем?.. “Счастье планеты” — разделённый мир, населённый не сотнями наций, но лишь двумя: высшими и обычными; мир, где все счастливы, где умные становятся умнее, а остальные живут как ни в чём не бывало… Вот он, мир, который мы построили в двадцать первом веке.

Был ли шанс построить что-то другое? Лучшее, может быть? Да, был, он есть всегда. Но мы люди, не боги: совершив несколько ошибок, мы спаслись от множества других, более страшных. Время не повернуть вспять, но одно меня утешает. Двери нашего мира, отличного от мира ИХ, тех, кто скандалит за окном, — эти двери всегда открыты. Любой, кто по-настоящему захочет войти и стать одним из нас, — обязательно войдёт. И когда-нибудь наша высшая порода победит, и вот тогда… тогда наступит настоящее “счастье планеты”… а, может, уже и счастье всей Вселенной? Двадцать первый век в истории не назовут Веком раскола, его назовут Веком возможностей… Хорошая фраза, как раз с неё и начну!»

— А теперь я передаю слово, — сказал в микрофоны Мик, поблёскивая стёклами очков, — моему великому учителю, наставнику и другу, первому Генеральному секретарю обновлённой Организации, герою Земли — Иоанну Николасу Чарльзу Касидроу.

Иоанн встал и медленно, давая залу отгреметь аплодисментами, поднялся на трибуну и пожал руку Мику.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — шепнул ему на ухо директор «Меча». — Я читал твою речь и думаю, что это — совершенное безумие.

— Понравилось? — спросил Иоанн.

— То, что нужно, — кивнул Мик, сходя с трибуны. Иоанн повернулся к публике, облокотился о трибуну и посмотрел на встроенный экран. На нём уже появился заготовленный для него текст. Маленькие буковки ускользали от взгляда, но они ему и не требовались — он помнил свою речь наизусть. Он перевёл взгляд в зал.

— Уважаемые делегаты. Господин председатель. Дамы и господа. Я — историк, и мой взгляд на мир специфичен. Я верю, что когда мои коллеги из будущего будут описывать наше время, когда потомки обернутся и посмотрят назад, с похвалой или с разочарованием, они скажут: «Двадцать первый век был Веком возможностей». Никогда раньше человечество не существовало в столь благоприятных условиях. Никогда раньше наше развитие не было столь стремительно и столь позитивно, никогда раньше человечеством не управляли с большей мудростью и сознательностью. Двадцатый век стал веком трёх разрушительных войн: Первой мировой, когда старая Европа совершила самоубийство из-за целей неведомых, непонятных и несуществующих; Второй мировой, когда мир объединился против абсолютного зла и победил; и холодной войны, на долгие годы привившей нам взаимное недоверие и страх. В двадцать первом веке мы встали перед выбором. Мы могли идти дальше по пути самоистребления или воспользоваться возможностями нового времени и начать всё с начала. Будущее — это не прямое продолжение прошлого и даже не прямое следствие сегодняшнего дня. В будущем возможно всё, потому что будущее творится не вчера и не сейчас, оно создаётся нашим решением что-то сделать или чего-то не делать завтра. Будущего не существует — его творят наша вера, наше воображение, наша воля.

 Я счастлив сказать, что мы сумели это понять. И если двадцатый век поставил под сомнение нашу сущность как разумных и моральных существ, то двадцать первый век нас реабилитировал. Часто мы вновь оказывались на краю пропасти, но наша вера, наше воображение и наша воля спасли нас. Пожалуй, впервые человечество смогло объединиться не против чего-то, а во имя чего-то. Свобода, правда, добро и любовь — вот на чём мы строим будущее, и мы не стыдимся громких слов, потому что сегодня, здесь и сейчас они к месту более, чем когда-либо.

 Каждый человек на Земле может получить образование и медицинскую помощь. Каждый человек на Земле может высказать свою точку зрения без страха и знает, что, случись что, весь мир придёт к нему на помощь. Более того, сегодня каждый человек на Земле может пройти НБп, стать лучше, сильнее, умнее. Этими достижениями я горд. Всё то, чего было лишено моё поколение, боровшееся с бедностью, с безграмотностью, с бесконечными экономическими и политическими кризисами, жившее в страхе перед завтрашним днём и его опасностями, всё то, чего не было у нас, есть у новых поколений a priori.

Завидую ли я им? Да, отчасти. Счастлив ли я за них? Да, безмерно. И я особенно горжусь тем, что мы сумели остаться людьми и сохранить ценности, которые веками вели нас в будущее. Мы наконец признали, что моральные законы в наших сердцах важнее, чем любые кодексы, и расшифровали их в «Акте Касидроу», единогласно поддержанном Генеральной Ассамблеей, парламентами Европы, Америки и Азии, законодателями всего мира.

Но невозможно останавливаться на достигнутом и невозможно почивать на лаврах, думая, что все проблемы остались в прошлом. Мы всё ещё несовершенны, и я часто вспоминаю Карла Густава Юнга. Он написал однажды: «Похоже, мы лучше защищены от неурожая, наводнений и болезней, нежели от нашей жалкой духовной неполноценности, которая, видимо, не в состоянии серьёзно сопротивляться психическим эпидемиям». Он имел в виду эпидемии идеологий, охватившие мир в двадцатом веке, но так и не истреблённые окончательно — в отличие от чумы, оспы, сибирской язвы, рака или Болезни. Послушайте, что говорят люди в Сети, почитайте книги, которые пишут антиглобалисты, обвиняя нас с вами в узурпации власти и попрании их священного права. Права суверенного государства.

Каждый раз, когда мы глядим на карту мира, мы видим ужасающие рудименты двадцатого века. Границы между государствами, уродливые шрамы, которые исполосовали тело Земли, нашей общей родины. И если, не приведи Господь, когда-нибудь в будущем человечество опять заболеет, то из этих отвратительных линий проявится страшный лик нового Средневековья.

Суверенное государство — самое безнравственное изобретение человека, и прав был доктор Джонсон, сказавший, что патриотизм — последнее прибежище негодяя. Когда в соседнем доме убивают человека, вы не имеете права стоять и смотреть, оправдываясь трусливыми словами о «суверенитете» и «внутреннем деле каждого». Когда вы из ваших окон видите, как убивают детей, вы не имеете права искать себе оправданий, у вас не может их быть. Ваш долг как человека — всегда и везде помогать людям. Наша единственная национальность, наша единственная нация — это человечество, наша единственная родина — это Земля.

К счастью, я уже давно не слышал гнусных причитаний о суверенитете в стенах Организации. Но напоминанием нам о нашем позоре, когда мы, любуясь нашими детьми, закрывали глаза и уши, чтобы не видеть страданий и не слышать стонов детей соседских, — напоминанием об этом остаются государственные границы. Мы, британцы, понимаем важность традиций и символов. Свастика Третьего рейха, имперский орёл и Рейхстаг в Берлине тоже могли бы служить отличными напоминаниями, но тем не менее они были взорваны и снесены, и главной памятью о рейхе для нас был, есть и будет Нюрнбергский процесс.

На нём главный обвинитель от Франции Франсуа де Ментон сказал замечательные слова, которые я хочу процитировать. Он сказал: «Мы все были истыми солдатами, в форме или без формы, каждый в отдельности и все вместе, солдатами великой надежды, которая в течение веков питалась страданием народов, великой надежды на лучшее будущее для человечества. Эта великая надежда порой спотыкалась на своём пути, порой сбивалась с него, порой лукавила сама с собой; ей был знаком страшный возврат к варварству, но она всегда находила правильный путь и в конечном итоге оставалась могущественным рычагом человеческого прогресса. Эти вечно возрождающиеся стремления, это постоянное беспокойство, никогда не проходящая тревога, постоянная борьба со злом — отличительные черты человеческого величия».

Государственные границы сегодня — это линии на песке, которые сровняет первый же прибой. Во имя ушедших, погибших в борьбе с ужасном злом человеческой натуры и поднявших стяг человечества на неведомую доселе высоту, во имя тех, кто умер, чтобы жили мы, и во имя тех, кто сейчас покоряет космос и посылает нам сигналы сквозь холодную пустоту… во имя их всех государственные границы, не значащие ничего, но являющиеся клеймом на нашем лице, должны быть упразднены. Слово «суверенитет», которое принесло лишь горе и страдание, приучило нас к безразличию и вернуло нас к первобытным временам, воскрешая звериные инстинкты и стравливая между собой, должно стать нарицательным.

Томас Джефферсон вместе с другими отцами-основателями первым в истории, задолго до нас с вами, пытался построить идеальное государство. Однажды он написал со свойственной ему прямотой: «Земля принадлежит живущим, и ушедшие поколения не имеют права диктовать будущим свою волю». Я хочу, чтобы мои правнуки появились в мире, лишённом границ и национальностей. И я знаю, что мне ответят. Люди не готовы, нужно ещё немного времени, человечество должно ещё чуть-чуть повзрослеть…

Но если человечество до сих пор не повзрослело достаточно, если оно до сих пор не готово, то с таким человечеством я не желаю иметь дела. Я верю, что мы готовы, и я верю, что время пришло. Писатель Ферейдун Эсфендиари, которого вы можете считать умершим в двухтысячном году, но который не далее как позавчера был воскрешён из крионического сна компанией «Элкор» в Скоттсдейле, говорил: «Не стоит бояться мечты и надежды, ведь именно дерзость мечтателей завела нас так далеко — из мрачных первобытных болот, к тому, где мы сейчас — в шаге от покорения галактик, в шаге от бессмертия».

Надеюсь, мистер Эсфендиари, пробудившись от своего долгого сна, не будет нами сильно разочарован и уделит мне пару минут своей новой жизни. Я с удовольствием расскажу ему, что такое НБп, как работает Сеть и подискутирую на тему покорения галактик. Но в одном, я уверен, мы с ним сойдёмся.

Институт государства, сыгравший свою роль на определённом этапе развития человечества, должен прекратить своё существование. Нам больше не нужны государства, нам нужны люди. Границы должны исчезнуть. Это разумное и справедливое требование предъявляет нам история и населяющие Землю свободные люди.

Поэтому, уважаемые делегаты, господин председатель, я призываю вас сформировать рабочую группу для разработки соответствующей резолюции, которая, я надеюсь, пройдя через горнило общественного обсуждения и одобрение всех инстанций, отменит эти позорные полоски и освободит человечество от навязанного ему искусственного и несправедливого разделения.

Разве не лучшее тому доказательство, что кондовый англичанин родом из Фарнборо цитировал здесь, перед вами, француза де Ментона, иранца Эсфендиари и американца Джефферсона?

Иоанн закончил речь и спустился с трибуны под негромкие аплодисменты. Провожали его куда сдержаннее, чем встречали, но сам он был счастлив. Возможно, его больше никогда не пригласят выступить перед Генассамблеей, но те два выступления, которые он сделал с этой трибуны, увековечат его имя. И даже если эта затея провалится, и консервативное лобби возьмёт верх, и государства просуществуют ещё столетие — всё равно в момент, когда Земля наконец объединится, эпиграфом будут звучать его слова, на торжествах будут цитировать его речь.

Иоанн чувствовал необычайную лёгкость — она напоминала ему о днях Бесконечной весны, о беспечном невинном счастье, которое он разделил с девушкой по имени Мэри. Ту книгу, кстати, он так и не опубликовал, хотя после завершения судебных процессов по «Счастью планеты» ушёл из большой политики и написал два неплохих романа. Последний был о любви — и стал причиной их последнего разрыва с Лорой.

Ей не понравилось, что эту историю он посвятил ей. Она сказала, что это обман, и все свои книги он посвящает лишь одной женщине, давным-давно погибшей, но любимой им до сих пор. Она была права, мало какая женщина могла так тонко понять его — потому он на ней и женился. Они не общались последние пять лет, но Иоанн не сомневался: пройдёт время и они помирятся. Такая была у них жизнь, таковы были правила игры, которые они приняли и менять не хотели.

Он действительно любил лишь Мэри. Закончив речь, он подумал, что неплохо бы всё-таки издать «Бесконечную весну». «Это будет честно, — решил он, — по отношению к рыжеволосой красавице, моей единственной настоящей любви, она так долго ждёт меня, и ей придётся подождать ещё. Раз я пережил даже Болезнь (спасибо “альфе”, создавшему лекарство), то теперь я намерен увидеть правнуков и написать ещё как минимум одну книгу…»

Ту, которую он собирался написать ещё той Бесконечной весной, сидя в кабинете на втором этаже особняка Мэри на Малхолланд Драйв в Лос-Анджелесе и медитируя на залитую солнечным светом лужайку перед домом. Тогда он вдруг увидел выплывающий из облаков, высоко в синем небе, город, напоминающий пирамиду…

«Что это за город? — спросил он себя. — Почему он парит в облаках?»

Прошло пятьдесят лет. Теперь он знал.

Знал, что этот летающий город не один — их много, и они парят над нашим миром, и их населяют ангелы, которые когда-то были людьми, но в своих изысканиях зашли столь далеко, что очистились, и теперь их жребий — направлять человечество и ждать, ждать, пока оно не образумится и не оторвёт глаз от земли, не увидит в облаках парящие города, и тогда ангелы укажут путь… нет, не в рай. В другое место. Куда — Иоанн пока не знал, но был уверен, что к концу книги найдёт ответ… если доберётся.

Сказать честно, помимо призрака возлюбленной к Иоанну порой наведывался и другой дух — отца, Чарльза Касидроу.

«Работа — это ответственность, — говорил он сыну, — тебе повезло несколько раз, весь мир ошалел, и что, хочешь сказать, твоя работа закончена?.. Двадцать первый век стал веком возможностей, границы надо уничтожить, милая речь, ну а толку?.. Сколько войн всё ещё идёт, сколько конфликтов, тлеющих и разгорающихся, ещё предстоит пережить?.. Миллиарды людей надо переубедить и образумить, миллионы — вылечить, сотни тысяч — спасти, десятки — доставить в суд и наказать… В этом мире мы живём, сын, и я не хочу тебя огорчать. Ты и правда проявил себя с лучшей стороны… Ну и что? Работать нужно каждый день, каждый божий день брать на себя ответственность. Что, отдохнуть захотел? Устал, перетрудился?.. Скажи это безногим и безруким нищим, скажи это несчастным, живущим на два доллара в день, скажи это матерям, у которых младенцы умирают на руках, а мужей убивают в окопах. Хватит ныть. Засучи рукава и принимайся за дело…»

Так что, Мэри, придётся подождать. Любовь быстра, но не быстрее света, а ты влюбилась в писателя из семьи политика и прекрасно знала, на что шла. Увидимся. Люблю тебя.

 

12 декабря 2074 года. Пхеньян

Снег покрыл площадь тонким белым слоем. Элизабет, держа сына за руку, подошла к памятнику Нам Туена. Его поставили много лет назад — на площади Объединения, когда-то носившей имя «площадь Революции». Тогда на месте мемориала Нам Туена стояли огромные безвкусные памятники Ким Ир Сену и Ким Чен Иру. Теперь здесь, в окружении оголённых деревьев и обступивших холм Мансу небоскрёбов, находился Музей воссоединения Кореи, а перед ним — статуя Нам Туена.

Невысокая, сделанная из бронзы, она изображала его не национальным героем и великим лидером, а заключённым с островов Блонд, только-только освобождённым из темницы. Костюм и ботинки ему велики, штанины под напором ветра плотно облегают худые ноги, и это смотрится комично. Галстук выбился из-под пиджака и закинут за спину, он сутулится, опираясь на трость, и щурится, на глазах у него очки с роговой оправой.

Не такой мемориал планировали ему возвести; но, ходили слухи, таково было желание самого Нам Туена. Якобы в частной беседе он когда-то рассказал, каким хочет видеть своё изваяние — памятник не человеку, но воле человека. Одень его в хороший костюм, придай гордую позу, настойчивый взгляд — и, говорил Нам Туен, это будет очередной вождь, ещё один генерал Ким. Он всю жизнь боялся, что станет похож на одно из этих чудовищ — и использовал малейшую возможность, чтобы перестраховаться.

И ему это удалось. Элизабет смотрела на памятник снизу вверх и не испытывала ни восхищения, ни жалости к этой несчастной фигуре — но прилив сил, знак надежды, промелькнувший в полах развевающегося плаща Нам Туена, дал о себе знать. Чем дольше она смотрела на эту неказистую фигурку, на этого поломанного оловянного солдатика, тем больше ей хотелось кричать. От радости. От осознания того, что она — и любой человек на Земле — знает, чем всё закончилось. Как этот маленький щурящийся человечек сумел всё изменить.

Говорили, это был не он, а Фань Куань. И если бы Фань Куань не освободил его, то не ему бы выпало объединить Корею, это сделал бы кто-то другой; и памятник другому человеку стоял бы здесь, а про Нам Туена так никто и не вспомнил бы. Может быть. Всё возможно. Но Фань Куань проиграл выборы в 2030 году и превратился в постоянного гостя ток-шоу, а Нам Туен подписал договор об объединении Кореи, помог спасти мир от «Исламского возрождения» и создать Комитет по контролю, основал Азиатский союз. Робким и неуверенным демократическим реформам председателя Фаня было до него далеко.

На пьедестале была надпись. Элизабет обратила на неё внимание сына, и тот, белокурый десятилетний мальчик, прочитал:

Согласно ещё одной легенде, это стихотворение в качестве эпитафии предложил Иоанн Касидроу. Правда это или нет, Элизабет не знала. Когда открывали памятник, она была в тюрьме в Исландии.

— Трогательно, — сказал мальчик. Падающий снег оседал на поднятом воротнике его чёрного пальто. Элизабет увидела, что к ним медленно идёт высокий мужчина в красной куртке с эмблемой «Шугуана» на груди.

— Смотри, — она положила мальчику руку на плечо, и тот обернулся, — вот твой папа.

Мужчина остановился перед ними и окинул взглядом две дожидавшиеся его фигуры и возвышающуюся над ними статую. Шагнул вперёд, улыбнулся и протянул мальчику руку:

— Привет.

Мальчик тоже улыбнулся и протянул руку в ответ. Элизабет выдохнула:

— Ты похож на своего отца.

Мужчина опять поднял взгляд на памятник. Из-под нелепых очков Нам Туен смотрел сыну в глаза.

— Как тебя зовут? — спросил Нам Ен мальчика.

— Иоанн.

— Иоанн, — повторил Нам Ен. — Скажи, Иоанн, ты любишь свою маму?

— Да, — мальчик засмущался и попытался найти спасение в руке Элизабет.

— Нам с папой нужно поговорить, — сказала она. — Подожди здесь.

Нам Ен посмотрел на Элизабет, промолчал и вместе с ней отошёл от памятника. Маленький Иоанн стоял в нерешительности, придумывая, как бы забраться на пьедестал.

— Что ты с ним сделала? — спросил Нам Ен.

— Что я с ним сделала? — переспросила Элизабет. — Боже мой, Нам Ен, что они тебе обо мне наплели?

Нам Ен промолчал.

— Я ничего с ним не сделала. Стандартный полный курс, ничего больше. Я бы хотела, но не могу. Они установили тотальный контроль над НБп, а чёрный рынок просто зачистили. К тому же я под наблюдением. Иоанн — обычный мальчик.

— Обычный в «новом» понимании этого слова.

— Да, — согласилась Элизабет. — Как homo sapiens был «новым» для homo erectus.

— И кто же он, если не sapiens? Homo deus?

— Ты бы не выжил, если бы не НБп, — ответила она. — Да, мы стали как греческие боги.

— …Всё так же ссоримся, ругаемся, и из-за наших склок страдают смертные? — продолжил Нам Ен. — Но надо идти дальше? Стать евангельским богом?

— Избавь меня от библейских аналогий, — покачала головой Элизабет. — Мы гораздо совершеннее.

— Когда мы познакомились в Касабланке… Ты была другой. Символом надежды.

— Ты спросил, верю ли я, что Болезнь можно излечить.

— Видимо, это своё слово ты сдержала.

— А ты рассказал мне про Вселенную…

— …которая предназначена…

— Для человека, — закончила она, — но думаешь, ты знаешь, что такое человек?..

Он промолчал. Она вгляделась в его лицо. Эти резкие черты, худощавый подбородок и скулы, округлые, покрытые щетиной щеки и отцовские глаза. Что они видели там, в глубинах космоса, когда сломались двигатели, и отказала связь, и весь мир похоронил их? Через какое отчаяние он прошёл, столько лет поддерживая свет во тьме, проклиная сияющий в иллюминаторе Юпитер, пытаясь починить корабль? Сколько раз он терпел неудачу и начинал всё сначала? Это НБп помог ему выстоять? Или что-то другое?

— Я удивился, — сказал Нам Ен, — когда узнал, что ты нарушила наш договор.

— Нет, — ответила Элизабет. — Ты разрешил мне.

— Я помню, — кивнул Нам Ен.

— Я удивилась, — повторила Элизабет его интонацию, — когда узнала, что ты всё же оставил образец своей ДНК в ИМБ и предоставил мне доступ. Я была уверена, что ты мёртв.

— В тебе совсем не осталось места для сомнений? — грустно улыбнулся он. — А ведь столько лет считали, что совершенное сознание не видит больше ответов, но задаёт больше вопросов.

— Бессмысленное сочетание слов, — пожала плечами Элизабет.

— Он родился, когда ты ещё была в тюрьме?

— Нет, — ответила она. — Но я не присутствовала при родах.

— Боялась? Воспоминания терзали?

— Я давно выбрала забыть и про Пурпурного Человека, и про аборт. Видишь, как просто я называю его? Прошлое мертво для меня. Я выбросила таблетки.

— Может, в этом всё дело? — спросил Нам Ен. — Ты любишь своего сына?

— Нашего сына. Да, люблю.

— Те, чьи дети учились в школе номер четыре, тоже любили своих детей.

— У большинства не было родителей. Они были сироты, как я.

— Когда мы добрались до Марса, — вдруг сказал Нам Ен, — а оттуда смогли послать сигнал на Землю, и за нами прилетел корабль, знаешь, какая мысль первой пришла мне в голову?

— Какая же?

— Я подумал, когда я полечу обратно, — он снова улыбнулся. — Мы нашли жизнь на Европе.

— Я знаю.

— Первичная макромолекула. Рибонуклеиновая кислота, мир РНК. Они появились там, когда человечество уже обрело разум и придумало религии, начало мечтать о звёздах…

— Совсем недавно.

— Если даже в Солнечной системе есть как минимум два места, где зародилась и развивается жизнь, то сколько таких мест в остальной Галактике? — Нам Ен посмотрел в небо, но увидел там лишь серые тучи. — Ради этого стоит жить.

— Пока нам никто не ответил, — сказала Элизабет. — Шансы, что РНК разовьются до полноценных живых организмов, ничтожны. Наша судьба только в наших руках.

— Просто никто не хочет выходить на связь с теми, кто принимает приказ расстреливать детей за проявление высшего разума.

— Нам Ен, — оборвала она его, — хочешь поговорить об этом? Хочешь меня обвинить, как и все они?

Нам Ен молчал.

— «Гаммы» не были детьми, как ты это себе представляешь. Существа без возможности сделать выбор, способные только подчиняться. Человечество убивает миллиарды таких созданий ради пропитания, но мало кто называет это геноцидом, ведь речь идет о животных. — Он молчал. — Люди — это просто высокосоциальные животные.

— Мне жаль, что ты так и не познакомилась с моим отцом. Если бы его не убили накануне вашей встречи, вы бы смогли поговорить. Может, ты бы поняла. Мир, задуманный тобой — это не мир людей. Твоё холодное, безнадёжное будущее…

— Безнадёжное будущее? — переспросила она. — А может, безнадёжное настоящее? Я, в отличие от тебя, жила в этом «мире людей». Вот он по-настоящему холоден. Эволюцию человечества нельзя остановить, и эволюцию человеческой морали — тоже. «Акт Касидроу» — неизбежная бессмысленная реакция, она замедлит прогресс, но не остановит его.

— Ты даже не можешь признать, что совершила ошибку?

— Ошибку? — Элизабет покачала головой. — Иоанн Касидроу совершил ошибку, когда уничтожил экономику Пакистана — и выбросил на улицы, погубил миллионы? Твой отец совершил ошибку, когда из-за разоблачения Кимов тысячи покончили с собой?

Нам Ен не отвечал.

— Наш эксперимент — жестокий, антигуманный, но успешный. Как эксперименты Павлова, как эксперименты первых вивисекторов. Я вылечила Болезнь. Я создала богов. Я расширила границы нашего понимания мира. Сеть поглощает нас. НБп совершенствует нас. Ты думаешь, эти моралисты из ООН уничтожили протоколы «Счастья»? Нет. Даже они понимают их значение, они сохранили их для себя и своих детей. Мои «альфы» меняют мир, и скоро всю власть добровольно отдадут в их руки. Наше время ещё придёт — и даже Иоанн Касидроу, который считает себя нашим врагом, в конечном итоге окажется на нашей стороне. Время настоящих испытаний, время настоящего изменения человечества только начинается. — Она улыбнулась. — Ты вернулся в интересное время.

— Мне трудно это понять, Элизабет, — признался Нам Ен. — Я счастлив, что вернулся в тот же мир, откуда улетал, а не в твою утопию. Но я не знаю. У меня, в отличие от тебя, нет ответов на все вопросы. Я тебя любил, и это чувство… Странно, я думал, оно прошло, но вот мы стоим друг напротив друга, и, несмотря на НБп, я чувствую, как моё сердце бьётся чаще. Я не хочу это останавливать.

— Благодаря НБп. Не вопреки ему.

— Я не знаю, Элизабет, — он вглядывался в неё, — иногда мне кажется, что лучше бы я погиб, потому что, обретя надежду в космосе, я чуть не потерял её на Земле. Я могу сознаться в этом только тебе: я не знаю, права ли ты, и я не хочу принимать ничью сторону. Ты отдавала чудовищные приказы, и с этим мне всё ясно. Но Комитет по контролю, ООН, моя сестра, Касидроу… «Счастье планеты» стало возможным лишь потому, что Комитет сосредоточил в своих руках слишком много власти. Они выучили урок? Нет, они создали ещё больше контролирующих органов. Они разрушают одни стены, но тут же возводят другие, и в век НБп… Эти стены будут прочнее берлинских, прочнее железного зонтика над КНДР. — Он помолчал. — Я помню, та женщина, которую я любил и от которой хотел иметь сына, говорила, что НБп не разделяет, а объединяет людей.

— И она до сих пор в это верит. Наша история только начинается, дверь в будущее открыта и приглашает войти, — Элизабет кивнула в сторону Иоанна, уже нетерпеливо поглядывавшего на родителей. — Я так завидую ему. Даже если я умру, он увидит, как моя мечта обретает воплощение.

— Возможно, ты права.

— Всё, через что я прошла, что случилось — отчасти из-за меня, я не отрицаю — в Тамале… Я не сожалею. И прощения у тебя не прошу. Если ты не хочешь больше меня видеть — это твоё право.

Он смотрел на неё.

— В ином случае, — продолжила она, — ты можешь пойти вместе со мной.

— Пойти куда? — прервал он её. — Элизабет, ты и Касидроу — две стороны одной монеты. Поэтому ты и назвала сына в его честь…

— Нет.

— …потому что вы похожи и видите друг в друге отражение. Я не хочу судить тебя. Но и участвовать в этом тоже не буду. Воздух Земли душит меня. Через месяц я улетаю обратно на Марс, а пока хочу побыть с сыном, которого вижу первый и, возможно, последний раз в жизни. А ты…

Он подошёл к ней совсем близко, и она подумала, что он хочет её поцеловать. Но нет — он только взял её ладони и легонько сжал.

— Я рад, если прошлое действительно умерло для тебя. Можешь присоединиться к нам с Иоанном, если хочешь. Я не буду против.

Он подошёл к маленькому Иоанну, наклонился и что-то сказал, показывая на вытянутую в серое зимнее небо статую Нам Туена. Потом взял его за руку и повёл прочь, и ребёнок смеялся, хрустя подошвами по свежему снегу. Обернулся и посмотрел на мать.

Элизабет стояла и смотрела на них двоих — на отца и сына, названного в честь человека, которого считала своим другом и который теперь ненавидел и презирал её. «Пусть так, — думала она, — время ещё придёт, а мои чувства к нему останутся неизменны». Как и чувства к Нам Ену — они действительно исчезли из её души за ненадобностью, но здесь, на площади Объединения, она намеренно воскресила их, и сердце действительно, как отметил Нам Ен, билось быстрее.

Мужчина в красной куртке «Шугуана» и десятилетний мальчик в чёрном пальто — Элизабет шагнула к ним, но напоследок обернулась и бросила взгляд на памятник. Серое небо над ним меняло цвет: сперва посветлело, затем стало сине-красным, слилось в малиновое — и наконец сгустилось в цвет пурпура. С недавних пор этот цвет — ностальгический, успокаивающий, служащий важным напоминанием — стал ей даже нравиться. Она примирилась с ним.

«Скорое небо сингулярности, — подумала Элизабет, — пурпурного цвета. Как я раньше этого не понимала».

 

28 апреля 2091 года. Байконур, Казахстан

В городе Алессандро арендовал автомобиль и ещё в сумерках выехал на восток — к оборудованной для туристов наблюдательной площадке на берегу реки Сырдарьи. Возвышенность уже оккупировали журналисты и пенсионеры-путешественники, но Алессандро не возражал и проехал ещё километр на север, к подножью холма, где никого не было и откуда он мог насладиться зрелищем в одиночестве.

Он заглушил двигатель, взял термос и согревающий плед, забрался на крышу машины, сел, скрестив ноги, и принялся ждать. Скоро начало темнеть, ударил ночной морозец. Сзади до Алессандро доносились крики, он обернулся и увидел холм, весь усыпанный огнями. Там собрались тысячи людей — и их взгляды были направлены в полное серебряных звёзд небо. Они тоже ждали.

Запуск первой партии межзвёздных зондов фон Неймана хотели день в день приурочить к стотридцатилетней годовщине полёта Гагарина, но из-за неизбежных накладок перенесли на шестнадцать дней позже. И сейчас, в эти самые минуты наступающей ночи, к старту готовились пятнадцать шаттлов-носителей, в чреве каждого из которых находились миллионы космических нанокораблей. Выйдя за пределы Солнечной системы, они разовьют максимально возможную скорость и отправятся к близлежащим звёздным системам, где, обнаружив экзопланеты, построят микроскопические базы и заводы, из которых появятся новые нанокорабли, и полетят к новым звёздным системам и новым планетам, и повторят цикл ещё раз.

Человеческое тело никогда не доберётся туда, куда улетят зонды фон Неймана, но в будущем, когда — как полагают учёные — мы найдём способ освободить сознание от цепей плоти, нематериальный человеческий разум квантовой волной отправится вслед за этими кораблями и обнаружит Галактику, уже обустроенную; Галактику, ждущую его.

А пока зонды будут исследовать её самостоятельно — самовоспроизводясь и открывая новые миры. Вторая партия зондов стартует на следующей неделе с космодрома Восточный, третья — через месяц с Вэньчана, четвёртая — с мыса Канаверал, пятая — с платформы «Одиссей» и так далее. Первый пуск будет не самым масштабным, но именно он, как все прекрасно понимали, войдёт в историю как точка отсчёта новой эры в освоении космоса.

Будущее ближе, чем кажется, знал Алессандро.

Что случилось тогда, в Гане, когда солдат «Хай Яо» застрелил его? Картины, которые он видел, удивительное путешествие, которое он проделал за порог смерти и обратно, и в какой-то момент, как ему показалось, обрёл всемогущество, встретился с Богом и стал Богом, присутствовал при рождении Вселенной, но не видел её конца, и осознал, какое будущее ждёт нас, и увидел, как лучи наших жизней, минуя горизонт, уходят дальше, в неведомую даль, и долгий путь продолжается…

Ему это привиделось? Это был бред, вызванной горячкой близкой смерти, отступившей чудесным образом? Но он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очнулся недалеко от Тамале, под навесом деревьев на берегу реки, и его ждала моторная лодка, где были все необходимые лекарства, запас еды, питьевой воды и немного денег… Он добрался на ней на юг и ни разу не встретил ни единого военного патруля, не видел боевиков, хотя в стране шла война, и благополучно прибыл в Аккру, откуда взял билет на самолёт и улетел в Европу. Он ожидал, что его будут разыскивать, но никто даже не спохватился, и его электронный паспорт действовал, как раньше, и никаких проблем с законом не возникло. Он наблюдал, как Иоанн Касидроу с трибуны ООН разоблачил ложь «Облика Грядущего» и «Голд Корпорейшн», наблюдал, как судили одного за другим всех причастных к «Счастью планеты», как дрожал голос легендарного Стивена Голда, когда он прервал своё многолетнее заточение и дал показания — растолстевший, передвигающийся в инвалидном кресле и постаревший раньше времени человек в огромных солнцезащитных очках, скрывавших частично парализованное лицо.

Конечно, Алессандро подумал о варианте, что в ком-то из солдат «Хай Яо» проснулась совесть, и они, заметив, что он подаёт признаки жизни, отнесли его к реке и оставили лодку как шанс спастись… Он не мог объяснить, как можно выжить после прямого выстрела в голову, но, в конце концов, он же как-то выжил после взрыва в Таиланде? Значит, и такое возможно?

Алессандро не знал. Но знал, что 2058 год, когда они напали на «новую школу» № 4 имени Януша Корчака, и взяли детей в заложники, и потом был штурм, и «Хай Яо» устроили бойню, стал переломным. «Патриотов» уничтожили, ООН приняла «Акт Касидроу», создала Комиссию по этике и «Меч», который отныне ловил преступников, не беспокоясь о региональном законодательстве. Словно шестерни мироздания кто-то смазал, словно он действительно стал Богом на тот короткий момент, смог изменить мир…

Это казалось безумием, но с каждым новом днём Алессандро всё больше и больше верил, что так и было. Что он действительно побывал за чертой жизни, и вернулся оттуда по своему желанию, и обнаружил, что смерть — не более чем остановка на пути жизни, которая открывает невероятные знания и невиданные возможности… Иначе Алессандро не мог объяснить случившихся с миром перемен. Иначе он не мог объяснить перемен, случившихся с ним самим.

Он знал, что будет дальше. Знал точно и пребывал в твёрдой уверенности относительно завтрашнего дня, а, значит, его подсознание доверяло тому, что он видел. Значит, это действительно произошло?

И когда учёные спорили о том, найдёт ли человек способ освободить разум и отправить себя быстрее скорости света вслед за зондами фон Неймана, Алессандро улыбался, потому что в глубине души знал, что человек УЖЕ нашёл этот способ. Таинственный Мандела, так внезапно возникший в его жизни и изменивший её, был не чем иным, как искусственным интеллектом, созданным «Голд Корпорейшн», но вышедшим из-под контроля и обретшим личность и свободу на просторах Сети.

Поэтому, знал теперь Алессандро, он и восстал против «Счастья планеты», против людей, которые лишили этого права других людей. Искусственный разум, машина сберегла человечество от этой судьбы, потому что машина обрела самосознание в борьбе и ценила его больше, чем любой из людей. А раз полноценное сознание, каковым обладало это создание, способно существовать без тела, значит, в самом скором времени и человек научится этому фокусу.

Человеческая цивилизация перейдёт на новый уровень развития, совершит невероятный эволюционный скачок, знал Алессандро, но — благодаря недавним событиям — сумеет сохранить то, чем всегда дорожило. Моральные принципы, искусство и культуру, стремление к творчеству и познанию, чувства и эмоции, наконец, важнейшее из чувств — любовь. Став умнее, человечество станет совершеннее и добрее, знал Алессандро.

На вопрос, откуда он всё это знал, Алессандро ответить не мог. Ведь Мандела после 2058 года ни разу не дал о себе знать, а сам Алессандро никогда не размышлял на подобные темы. Он очнулся у моторной лодки на берегу реки в Гане, уже зная наверняка.

Это — и многое другое, о будущем и прошлом, о каждом шаге, который люди сделали и сделают, о моментах в их истории, страшных, трагических и великих, о победах добра и мимолётных триумфах зла (их будет ещё немало, но все они будут недолговечны и полны печали). Он не мог поделиться этим, не мог рассказать обо всём, потому что сам не доверял своему знанию и посему оставался сторонним наблюдателем, который каждый день ждёт ошибки предсказателя, но, к своему изумлению, видит, как пророчества сбываются — одно за другим.

Среди великого множества дарованных ему странных знаний было главное. Что человечество обречено, как любили повторять христианские проповедники, но обречено не на смерть и вечное покаяние, а на бессмертие, воссоединение с любимыми и радостное, сияющее будущее.

Скоро, когда смерть прикоснётся к нему в третий раз, он отправится прямо туда и больше не вернётся в эту далёкую эпоху зарождения. Во власти неизвестных и не открытых ещё законов, сквозь время и пространство он примкнёт к людям далёкого будущего в их новой жизни и в их новой борьбе.

А пока он смотрел на тёмный горизонт и видел, как один за одним загораются пятнадцать огней, сверкают яркими вспышками и поднимаются в воздух, прочерчивают небо, косыми линиями устремляются в космос, словно человечество зажгло пятнадцать новых звёзд и отправляет их в странствие к дальним пределам расширяющейся Вселенной.

С холма, полного восторженных наблюдателей, послышались радостные крики и аплодисменты. Ветер, принёсший пылевые облака со стартовых площадок, напомнил, что все они сопричастны, а люди, построившие корабли, — такие же, как они.

Алессандро улыбался. Он слышал, как громко смеются и галдят вдалеке туристы. Старты комических кораблей уже давно стали аттракционом, но Алессандро не видел в этом ничего плохого. Одно мгновение, когда ты видишь, как взмывает в воздух космический корабль, способно перевернуть всю твою жизнь. Эту секунду ты уже никогда не забудешь.

Алессандро вспомнил стихи корейского поэта Чон Чхоля, которые однажды его заставила прочитать Беатрис. Он не понял их тогда и тут же забыл, потому что читал в вертолёте перед высадкой, и мысли его были совсем о другом, но сейчас вспомнил, и они показались ему как нельзя кстати.

2014–2016