В эти дни масса народу появлялась на «Длинной Девятке» и уезжала. Лаудон, который целыми днями грелся на солнышке на скамейке возле спального барака, видел двуколки, коляски, верховых лошадей, снующих по двору то туда, то сюда. Он потерял счет людям, поднимавшимся по ступеням хозяйского дома со шляпой в руках и положенной скорбью на лице. Побывали здесь Бак Лэйтроп, Эйб Коттрелл и многие другие ранчеры. Появлялись политики из Хелена, чтобы выразить свои соболезнования, люди из Ассоциации скотоводов в Майлесе. А сегодня с утра здесь находились двое юристов при бакенбардах-котлетках, с тяжелыми кожаными портфелями. Они заперлись с Элизабет и просидели больше часа.

И все же во дворе было очень одиноко. Только одна собака на виду да пара лошадей в корале. Команда выехала в прерию на осенние объезды, и Лаудон предпочел бы быть вместе со всеми. В первые дни после возвращения ему нравилось сидеть без дела, впитывая слабое тепло осеннего солнца, спать по утрам, сколько захочется; но теперь, когда он чувствовал себя намного крепче, ему хотелось быть при деле. Доктор из Бентона вчера осмотрел его и сказал, что он уже хоть куда.

Этот самый доктор изрядно обеспокоился, когда в первый день приехал на «Длинную Девятку» осмотреть рану Джесса Лаудона. Рана открылась во время схватки с Фрумом в каюте парохода; и хотя пароходные служащие перевязали его, прежде чем спустить на берег на первой же дровяной пристани, но не было у них в пальцах того умения и понимания, что имел Айк Никобар. Во всяком случае, они сделали, что могли. Они не считали его виновным в том, что случилось с Фрумом. Сам капитан находился на машинной палубе, когда Фрум кинулся за борт; он видел, что в это время Лаудон не приблизился к Фруму и на длину лассо.

— Если я буду нужен вам, чтобы дать свидетельские показания о случившемся, — сказал он Лаудону при расставании, — так я вернусь сюда весной.

Боже, но ведь все это могло вновь обрушиться на Лаудона в любой момент. Сейчас, когда он сидел на солнышке посреди тихого двора, ему даже не надо было закрывать глаза, чтобы увидеть Фрума на фоне палубного ограждения… вот он замер, собираясь с мыслями, вот он прыгает… Казалось, будто после этого пароход вздрогнул, колесо пропустило удар или два. Он вспомнил, как закрыл руками лицо, хотя никак не мог увидеть Фрума; он хотел закрыться от того, что видел его мысленный взор. А он думал о Джо Максуине — как он напился и балансировал на релинге, хлопая руками и кукарекая петухом, и как они с Айком Никобаром боялись, что Джо может свалиться на берег и попасть под колесо.

Он дергался во сне в ту ночь, которую провел на дровяной пристани — ему снился Фрум. Лесоторговец поехал вдоль берега, чтобы найти тело Фрума, но оно не всплыло; Лаудон сомневался, всплывет ли оно когда-нибудь; Большая Грязнуля крепко держит своих мертвецов.

Почти весь следующий день он потратил, чтобы добраться обратно до Крэгги-Пойнта; единственная лошадь, которую ему удалось взять на время, была костлявая кляча, и дорога получилась тряская. Раненое плечо болело как сто чертей. Когда он добрался наконец до городка, Айк дал ему двуколку, оставленную Фрумом, и Элизабет отвезла его домой. По дороге они мало говорили друг с другом. Он рассказал Элизабет о том, что произошло с Фрумом, стараясь подать все помягче. Элизабет долго молчала — добрую милю, а то и две, и наконец сказала безжизненным голосом:

— Мы близкие родственники, ты ведь знаешь. Однажды он сказал, что все, что он создаст, будет принадлежать мне. Включая всю честь, которую он сможет принести своему имени. — Она пожала плечами. — Что же за наследство получу я на самом деле, Джесс?

Он долго думал, стараясь так подобрать слова, чтобы они потом всегда служили ей поддержкой.

— Он был один человек, — сказал он наконец, — ты — другой.

Потом они приехали домой. Он перенес свои вещички из хозяйского дома в спальный барак, несмотря на требования Элизабет, чтобы он по-прежнему занимал комнату управляющего в доме, пока не оправится полностью. А какая разница — пока команда в прерии, все равно весь барак занимает он один. Он полагал, что он опять управляющий, хотя объездами командовал Текс Корбин. Да это неважно. Да, он честолюбив, у него большие планы… но он уже увидел, куда завело честолюбие Фрума. Теперь у него на уме было совсем другое дело. Страдая от боли и лихорадки в первое время после ранения, он пришел к твердому решению, и до сих пор от него не отказался, хотя половина трудных дел, которые он наметил для себя, уже была сделана.

Сидя здесь, он наконец додумал свои думы — и внезапно потерял терпение. Сегодняшний день ничуть не хуже любого другого. Он встал, пошел к коралю и отметил, что шаг его достаточно тверд. Заарканил собственного мерина, оседлал и взнуздал. Славно! И раньше, здоровый и сильный, он бы не сделал этого лучше. Зашел в спальный барак, взял револьвер — Элизабет уже вернула его. Вывел коня, поднялся в седло и поехал. Но, проехав полдвора, как когда-то уже было, свернул к кузнице и долго рылся, пока не нашел лопату с короткой рукояткой.

Когда он вышел из кузницы, посреди двора ждала Элизабет. На ней было платье с высоким воротничком — то самое, в котором она была на пароходе, на «Красавице прерий», когда он ее встречал. Он полагал, что это ее лучшее платье, и последние дни, когда приезжало столько людей, она часто носила его.

Он сказал:

— Доброе утро, Элизабет, — и привязал лопату к седлу.

— Ты едешь охотиться на Грейди Джоунза, — сказала она.

Он кивнул.

— Либо он следит за ранчо и видел, что я вернулся, либо он слышал об этом. Сюда он не покажется. И, если он все еще в этих краях, то искать его надо в бедлендах.

— Пусть там и остается, Джесс.

— Нет, — сказал он.

— И никакие мои слова не убедят тебя, что ты не прав?

Он не ответил. Проехал через двор к кухне и попросил Сема собрать ему мешок еды на дорогу и бурдюк с водой. Приторочил все это к седлу, снова сел на коня и уехал. Когда он оглянулся, Элизабет все еще стояла на дворе. Ветер трепал ее юбки. Он помахал рукой.

Вот так он начал свои поиски.

Он въехал в бедленды во второй половине дня и двинулся прямо к Замковой Излучине. Добрался до места уже под вечер. Там было пусто; обгорелые развалины хижины и кораля, освещенные солнцем, выглядели жалко. Как всегда, вела свой разговор река, высоко вздымались скалы, и цокот копыт его коня порождал множественное эхо, которое долго носилось над водой. Он немного подождал, не слезая с коня. Ничего. Ничего, кроме воспоминаний о той ночи, когда погиб Олли, и о дне, когда взвилось пламя.

Он тронулся дальше с облегчением.

Он рыскал, обыскивая каньон за каньоном. Ложился спать, когда темнота захватывала его, поднимался вместе с солнцем и садился в седло. Сменялись дни, похожие один на другой, заполненные нескончаемой ездой. По ночам он разводил небольшой костерок, или обходился вовсе без костра, тишина и скалы теснились вокруг Запасы пищи подходили к концу, он начал урезать свой дневной паек и долгие часы ездил голодный. Он думал о ранчо, где можно было бы взять еще пищи, думал о Крэгги-Пойнте, но тропа уводила его все дальше от населенных мест. Ему не попадалось никакой живности которую можно было бы подстрелить из револьвера и съесть. Наконец он выехал на восточную сторону бедлендов. В этот день он наткнулся на отдыхающее стадо овец. Он спросил пастуха о Грейди Джоунзе.

— Никого я не видел, — ответил пастух.

Он купил у этого человека еды и вернулся в бедленды.

Джоунзу необходимо было зарыться где-то, по крайней мере, пока он не убедится, что Фрум действительно умер. Джесс начал ездить зигзагами, заглядывая то туда, то сюда, пробираясь по каньонам, которые сплошь и рядом заканчивались тупиками. Он искал хоть какой-нибудь знак — свежий след лошадиного копыта на полоске песка, нанесенного ветром, кучку конского навоза, оставленную не больше недели назад, обугленные ветки, оставшиеся после костра… Пустая консервная банка была для него целой книгой, которую он умел читать, — но страницы всегда оказывались чистыми.

И все же в нем нарастало чувство, что Джоунз близко, очень близко. Однажды он заметил какое-то мгновенное движение наверху отдаленного гребня, и после этого стал вдвое осторожнее, когда останавливался на ночлег, а спать старался вполглаза.

Ночью он лежал на одеялах и смотрел вверх, на холодные, чистые звезды. Днем он ездил в прохладе, усиливающейся с каждым днем, и однажды пожалел, что не взял куртку потеплее. Небо затянулось тучами; он вспомнил, как сияло солнце неделю назад, -вспомнил с тоской. И все же он продолжал свой путь. Он пытался сосчитать, сколько дней длятся его поиски. Объезды, наверное, уже закончились, «Длинная Девятка» отгоняет скот в Майлс-Сити и ждет вагонов. Его внезапно одолела тоска по дому, захотелось быть вместе с Тексом, Питом Уикзом, Тощим Игеном и всеми остальными; он даже почуял запах пыли на тракте. Самым прекрасным звуком, какой он сейчас хотел услышать, было мычание коровы.

И в эту ночь он развел большой костер. Он набрел на сочащийся из-под земли ключ, поблизости росли кусты, он подбрасывал ветки в огонь, пока пламя не поднялось высоко. Он снял с себя пояс с пистолетом и положил его на камень так, что кобура была в тени, но ячейки оставались на виду. А сам револьвер вытащил из кобуры и положил рядом с собой под почти пустой мешок для пищи.

Он принял решение; оно пришло внезапно, и он почувствовал себя свободным оттого, что гнало его все эти дни, с того самого момента, как Элизабет рассказала ему, что Клема Латчера убили. Его ошибка была в том, что он все время думал о мертвом Клеме, — а надо было вспоминать Клема живого. Надо было вспомнить, что Клем говорил о собственных бедлендах каждого человека, о том, что бывает, если спускаться в них слишком часто. Ведь и Элизабет понимала цену этого. Тогда, когда он в школе отвернулся от нее, чтобы отправиться на охоту за Фрумом, она сказала: «Джесс, только не делай этого так!» А когда он уезжал с ранчо, она просила его оставить Грейди Джоунза в покое здесь, среди бедлендов.

И все же оставалось дело, которое должно быть сделано, и единственное различие было сейчас в способе, которым он мог это сделать. Он смотрел, как пламя поднимается в темное небо, и ждал. Наконец он услышал, как скрипнул сапог на песчаной почве, и голос Грейди Джоунза сказал из темноты:

— Отлично, Джесс. Вот ты меня и нашел. Или я тебя шел. Одно на одно и выходит. Не двигайся. Я держу тебя на мушке.

Лаудон сидел на корточках. В этой позе он и остался. Руки он держал на виду. Джоунз вышел на свет. Он оброс бородой и истощал; глаза блестели в свете костра. Он перевел взгляд с Лаудона на лежащий в стороне пояс; оценил расстояние и слегка опустил свой револьвер.

Лаудон сказал:

— Я все время возил с собой лопату. Но теперь я уже не хочу ею воспользоваться. Брось револьвер. Мы поедем в Хелен, и я передам тебя в руки закона.

— Ты что, за дурака меня держишь? — сказал Джоунз.

Лаудон ответил:

— Это для меня не личная месть, Грейди. Уже нет… Но ты должен заплатить за смерть Клема. — так или иначе.

— Зато для меня это личная месть, — сказал Джоунз. — Я ненавидел тебя с того самого момента, как впервые заметил, что Фрум на тебя глядит как на человека, которого стоит выдвинуть. Она стала личной в ту ночь, когда мы словили твоего дружка, Максуина. Ты сказал, что не хочешь знать, который из нас надел петлю ему на шею и вытащил из-под него коня. Ну так это я сделал.

На мгновение старый гнев вскипел в душе Лаудона, но голос его остался спокоен.

— Так ты пришел, чтобы убить меня, Грейди?

— Так оно и есть, — сказал Джоунз и поднял револьвер.

И тут Лаудон повалился набок и выхватил свой револьвер из-под мешка. Его первый выстрел прогремел одновременно с выстрелом Джоунза, и он продолжал стрелять дальше. Многократное эхо повторяло грохот выстрелов, вокруг гремело так, будто армия вновь пришла в бедленды. Пуля ударила в землю возле его головы, крупинки почвы хлестнули по лицу, вызвав жалящую боль. А потом он увидел Джоунза — черную бесформенную тень позади костра. Тень накренилась вперед, вздрогнула, будто споткнулась — и упала. Лаудон вскочил, наклонился к Джоунзу, вытащил его из огня. Перевернул лицом кверху и осмотрел.

Теперь осталась работа лишь для лопаты; и когда он выкопал яму и перекатил в нее тело, он подумал о Джо Максуине. Вынул из кармана пять серебряных долларов Максуина, бросил их в неглубокую могилу и начал засыпать яму землей. Потом долго искал в темноте, пока не нашел чуть в стороне лошадь Джоунза. Это была лошадь с «Длинной Девятки». Он привел ее к костру, стреножил, а потом завернулся в одеяла и уснул.

Пришло утро, и он поехал на запад, выбираясь из бедлендов. Лошадь Джоунза шла сзади в поводу.

На следующую ночь он переночевал возле Замковой Излучины, утро застало его уже в прерии. Солнце появилось снова. Через какое-то время он натянул поводья, повернулся в седле и посмотрел назад в сторону бедлендов, туда, где скалы, безлюдье и пустое небо наверху… Он покачал головой.

Уже под вечер он спешился у кораля «Длинной Девятки». Во дворе было пусто, и он подумал, что большая часть команды сейчас где-то на тракте, ведущем в Майлс. Дымки поднимались над кухней и над спальным бараком; по двору бродили несколько парней. Он отвязал от седла лопату и отнес в кузницу. Снова вернулся к коралю и начал расседлывать лошадь Джоунза.

И тут из дома выбежала Элизабет. Сегодня на ней было платье из набивного ситца. Она остановилась на расстоянии вытянутой руки от него. Перевела взгляд с него на лошадь Джоунза, потом снова посмотрела на него.

Он сказал:

— Вот что ты должна знать: под конец я предложил ему выбор, но он предпочел, чтобы дело решили револьверы… Теперь мои мысли больше не бродят кривыми дорожками. Я отправился в бедленды, но я оттуда вернулся. Больше я никогда не поеду туда.

— Джесс! — вздохнула она. — Джесс!

— И я рад, что Фрум вырвался от меня в тот день на пароходе, — сказал он. — Хотя все равно это я загнал его в реку. Я теперь все время вспоминаю об этом.

— Чарли Фуллер вернулся, — сказала она. — Он услышал о Фруме и вернулся.

— Это хорошо, — сказал он.

— Фрума нашли, Джесс. Сразу после твоего отъезда. Его похоронили рядом с Олли. Сюда снова приезжали юристы. Было оглашено его завещание. Он оставил все мне.

Он задумался. Она стояла и терпеливо ждала. Холодный ветерок пролетел над двором, и она вздрогнула. Наконец он сказал:

— Я соберу, что у меня там есть в бараке, и поеду.

Она вскинулась так, будто он дал ей пощечину.

— Почему, Джесс?! Скажи, почему?

— Элизабет, — сказал он, — от ковбойского барака до хозяйского дома — миллион миль.

Она прикусила губу и опустила глаза. А потом сказала:

— Джесс, было время, и совсем недавно, когда я сомневалась, что смогу даже поднять револьвер на человека, не говоря уже о том, чтобы нажать на спусковой крючок. Но в тот день, когда Грейди Джоунз вошел в сарай, там, в Пойнте, я знала твердо, что если он или Фрум начнут подниматься по лестнице, я подниму револьвер и спущу курок. Говорит это тебе что-нибудь? — И вдруг она раскинула руки, обведя ими все ранчо. — Зачем мне все это, Джесс? Мне нужен ты!

Она шагнула ближе к нему, и в ее глазах он прочел, что действительно нужен ей. Нет, это не была та потребность, которую испытывает хозяин, нуждающийся в управляющем, вовсе нет. Это была потребность, какую он сам испытал в тот день, когда второй раз привез ее из города на «Длинную Девятку»; потребность иметь какую-то цель для своего честолюбия; не просто стремление иметь скот, и землю, и чтоб на тебя смотрели снизу вверх. Всего этого вовсе не достаточно для человека, этим не утолишь его жажду. Главная цель, истинное исполнение желаний — это когда тебе нужен кто-то, и ты нужен кому-то.

— Я останусь, — сказал он.

Прядь волос упала ей на щеку; она убрала ее рукой. Она улыбнулась ему — и вновь вздрогнула от порыва ветра. Он снял с себя куртку и очень осторожно набросил ей на плечи…