Наступило странное время, которое тянулось очень ощутимо и материально. Как будто у меня перед глазами кто-то тащил длинную серую тряпку. Как-то я уже писал, что не видел Ясну около трех недель, – не видел около трех недель и сейчас, но только вдруг стал переносить ее отсутствие гораздо хуже. По идее, конечно, видеться с ней мы больше и не должны были – так же все это задумывалось. Но в какой-то момент планы поменялись.

Меня бесил Воронцов, что-то случилось то ли с ним, то ли со мной, но после того дня, когда Ярославна ушла, я больше не хотел с ним общаться. Меня тошнило от одного его лица. Я перестал звонить и видел его только в универе. Хотя нет, один раз мы ходили вместе в библиотеку по искусству готовиться к экзамену.

– Молодой человек, листайте потише! – прошипела морщинистая старуха из-за своей кафедры в углу читального зала.

Воронцов бросил на нее гневный взгляд и продолжил, как и до этого, почти беззвучно переворачивать страницы.

Недалеко от нас сидела еще пара студентов: девушка и парень. Девушка иногда наклонялась к нему и что-то говорила на ухо, указывая при этом в книгу.

– Прекратите разговаривать! – взорвалась хранительница тишины во второй раз. – Не мешайте другим читать. Вы тут не одна, между прочим.

На самом деле, кроме самой девушки, ее парня и нас с Петей, никого в читальном зале больше не было.

– Она никому не мешает, – сказал я нарочито громко. – А вот вы могли бы не орать. Это отвлекает.

– Вы попререкаться сюда пришли? – тут же воскликнула старуха с маниакальной злобой.

– Сука, – шепнул себе под нос Петя и захлопнул книгу. – Пошли отсюда, ненавижу библиотеку.

– Этого нигде больше не найдешь.

– Плевать, пошли. – Он был не в настроении, угрюм и бледен своей привычной сиреневатой бледностью, которая на контрасте с черными волосами была только заметней.

Сессия в том семестре оказалась адом. Я не спал несколько ночей подряд. Продрать глаза утром было почти невозможно. Приходилось выходить на мороз, тащиться еле-еле, ненавидеть зиму, людей в метро, преподавателей… И чувствовать жуткое, убивающее одиночество. А я ведь думал, что такое только в фильмах показывают. В моих любимых грустных фильмах.

Один раз я сходил в кино с Тимуром, Григорием и Иришкой. Нет, нельзя, чтобы прошлое снова врывалось в твою жизнь тогда, когда в настоящем все так неясно… не яснА… Все эти глупости, что связывали меня с Иришкой, показались какой-то чудовищной ошибкой. Она смотрела на меня, улыбалась, наверняка считая себя очень милой, а меня просто воротило от этого.

– Дома все нормально? Как сестры? – спрашивала она с хозяйской заботой.

После одного из зачетов я поехал к бабушке с дедушкой. Они живут в Химках – это почти край света. На Ленинградском было людно, грязно, очень по-вокзальному. Как раз то, что нужно при моем состоянии.

Снег шел редкий, белыми искорками выпадая из такого же белого неба. На горизонте эту белизну рвали темные силуэты столбов, башен, железнодорожных станций. Платформы от подошв стали коричневыми. Неожиданно я почему-то представил, что Ясны больше нет, что я ее не увижу. Что она не просто пропала и потом когда-нибудь вновь объявится, а что наша последняя встреча уже прошла, и больше ничего не будет. Я позвонил ей, но снова никто не поднял трубку. Тогда я купил деду «Популярную механику» и сел в душный вагон, пахнущий спертым, сладковатым воздухом. Вдруг окружающая меня грязь показалась очень естественной. Она так прекрасно гармонировала со мной, с моими переживаниями! Ведь как невыносимо приятно оказаться в одной постели с почти незнакомой девушкой и, наоборот, отлично знакомым парнем с холодными, туманными глазами. Смотреть, как он трахает ее, и сходить с ума от этого разврата. И как приятно ненавидеть потом своего друга, обвинять его во всем, испытывать к нему неприязнь…

Белизна неба над рваным силуэтом черного города мерцала оранжевыми всполохами, солнце садилось, его яркий свет падал на лица людей, сидевших у окна, и эти лица становились печальными и уродливыми. Мысль совершенно не новая.

В целом настроение было не самым подходящим для того, чтобы навещать престарелых родственников.

Стемнело быстро – ехать до нужной станции было всего ничего, но из вагона я вышел уже самым настоящим вечером. На станции меня одиноко ждала плешивая собачонка с не то чтобы печальными, но с какими-то мертвыми, отчаявшимися глазами. Она повела носом в мою сторону, я свистнул, и она, дрожа, побрела за мной по краю платформы до подземного перехода, а потом растворилась в холоде и темноте.

Я прошел через заснеженный парк мимо местного Дома культуры, поглядел на уходящую вдаль, чернеющую улицу и наконец добрался до подъезда. Едва передо мной открылась дверь квартиры, я немного оттаял – запах бабушкиных блинов мог выжать тепло даже из самого черствого, озлобленного сердца.

– Внук! – сказал мой дед в качестве приветствия.

Они с бабулей бросились меня раздевать и усаживать за стол, не замечая, что мыслями я был от них отстранен, хоть и усердно пытался заставить себя улыбаться и вызывать в себе искреннее желание что-то о себе рассказывать.

Сколько я у них не был? Наверное, уже месяца три!

В их квартире, равно как и в их жизни, ничего не изменилось, как не менялось вот уже несколько последних лет. Квартирка была небольшая, видом она сильно разнилась с жилищем Петиной бабушки, «пожилой аристократки», как назвала ее Ярославна. Книг здесь было немного, да и те в большей степени были запрятаны в шкафы с глухими дверцами: за стеклом только хрусталь, сувениры, ну и парочка подаренных кем-то энциклопедий. Я знал, правда, что одна имела ценность – это было вычурное, но некрасивое издание под названием «Европейское искусство XIX века». Я листал его, еще когда был маленьким, вынул его и теперь.

– А, я помню, – сказал дед. – Она всегда была твоей любимой книгой.

– Не то что любимой… – запротестовал я, только что мысленно обозвав этот фолиант «некрасивым». – Просто…

Я раскрыл первую попавшуюся страницу. Я вообще остаюсь равнодушным к искусству этого столетия, особенно к живописи. Неоклассицизм с его величественностью, правильностью, благородством и зародыши романтизма наводят на меня скуку. И тогда я хотел увидеть совсем не это. Все «правильное» и «возвышенное» в тот момент не было мне близко.

Я задержал взгляд на заглавии «Гойя». Да, этот дружок под конец жизни начал просто сходить с ума. Я поискал репродукцию, где Сатурн с выпученными глазами держит в огромной руке обезглавленное тело, но в этой книжке не оказалось такой картины. Вместо нее я наткнулся на новую главу, посвященную французскому художнику Давиду, который казался мне тогда донельзя пресным. Я вспомнил, что в этом вопросе мое мнение совпадало с мнением Леры.

– Единственное, за что я его люблю, – сказала она, равнодушно пролистав свой реферат, посвященный Давиду, – это то, что он написал красивого Бонапарта. Вот, смотри, какой симпатяшка.

Я поглядел на портрет, о котором упомянула Лера. Конечно, речь шла именно о картине «Наполеон на перевале Сен-Бернар». Наполеон был неплох. Симпатяшка, ха.

– Ну а сейчас ты что читаешь? – поинтересовался дед, и я с ужасом понял, что, пока я разглядывал французского императора, он увлеченно со мной беседовал. – Я имею в виду не прямо сейчас, а вообще.

– Ветхий Завет, – буркнул я.

– Библию? – оживилась бабушка. – Вот это правильно! А то ишь моду взяли! Все теперь атеисты! Ни во что не хотят верить!

– Не в том плане… – попытался я возразить. Но нужны ли ей были мои возражения? Завет я перечитывал к экзамену. А вместе с ним – Коран, Типитаку и Авесту. В сокращении, естественно! Бегло и по диагонали. Ну да ладно. Я вовремя замолчал и снова вернулся к своему Давиду. Но почему Давид? Почему этот век? Если уж суждено мне было с детства листать одну и ту же энциклопедию в этой квартире, то почему история, описанная в книге, не случилась веком раньше? Сейчас бы отлично зашло рококо! С каким наслаждением, думая о своих проблемах, я смотрел бы сейчас на репродукции полотен Фрагонара, на его «Девочку, играющую с собачкой», у которой полные белые ноги неприлично задраны вверх, а оголенная промежность прикрыта пушистым собачьим хвостом.

– Как Марина? Как Соня? – хлопотала бабуля, подсовывая мне еще блинов и варенья.

– Как Соня… После Нового года переезжает к Илье, – сказал я. Девочку с собачкой пришлось срочно выбросить из головы.

– Когда свадьба, уже решили?

– В апреле.

– А Марина как?

– Марина как всегда, – только и смог ответить я. – Пока ни к кому не переезжает, к сожалению.

– Ой, как вспомню, какими вы дружными были, какими дружными!

– А мы и сейчас дружные.

Позже я немного разговорился. Послушал их истории, крутившиеся вокруг маленького, устойчивого мирка, внешними врагами которого были только маленькая пенсия и местное областное правительство.

Здесь, у них, я остался ночевать. Спал на кровати, с которой ассоциировался какой-то случай из детства. Утром встал рано. На душе у меня полегчало. В этой обители хороших семейных воспоминаний образ Ярославны как-то отошел на второй план.

– Приезжай почаще.

– Приеду! – пообещал я деду.

Бабуля со слезами поцеловала меня в щеку и нехотя выпустила вон.

На платформу я вбежал как раз тогда, когда вдалеке уже виднелась золотая точка, свидетельствующая о прибытии электрички. Народу было много, я обернулся к переходу, из которого вывалилась целая толпа.

Вдруг показалась облезлая собачка, которую я видел еще вчера: она сунулась в черную лестничную пасть перехода, но тут же отпрянула назад под напором зачастивших ботинок.

Поезд наконец подъехал. Меня, что естественно, двадцать раз толкнули в спину какие-то возмущенные люди, тем самым давая понять, что сильно торопятся, и я оказался в числе почти самых последних, собирающихся влезть в двери электрички. Ну, то есть за мной никого не было, кроме толстой тетки. Мне отчего-то захотелось опять оглянуться, и я снова увидел собаку. Ледяная метель завывала и летела вдоль перрона, проходя колючими пальцами по взъерошенной холке животного. Собачонка была небольшой, грязно-белой. Она прислонилась к кирпичной стене, и я увидел, как она прикрыла глаза, – не жалобно, а просто бессильно. Лапки у нее дрожали от холода.

Дикое, свободное и никому не нужное существо…

– Эй, братан! Заснул?! – огрызнулись сзади меня.

– Угу, – промычал я и, на удивление какого-то гопника и грузной бабищи, цыкнувшей мне вслед, развернулся и пошел обратно к переходу. Я остановился и сел на корточки возле собаки; та, заметив меня, сильнее вжалась в стену и пусто, без укора стала на меня глазеть.

Меня тут же одолела мысль, что я ничего не могу для нее сделать, ничем помочь, разве что купить ей поесть. Надо было вернуться и пройти немного назад в сторону дома моих бабушки с дедушкой: там располагался небольшой магазин.

– Держись, – сказал я собаке. – Я сейчас тебе что-нибудь принесу.

Но ей было все равно. Она опустила морду и даже не посмотрела на меня, когда я встал. Я спустился в переход, и вдруг что-то случилось: у меня забилось сердце, сильно и больно, к щекам подкатила горячая волна. Я остановился, потом развернулся и снова вышел на платформу. Собака все еще стояла у стенки.

Я робко приблизился, поманил ее, и, когда она с опаской подошла, взял ее на руки. От нее пахло плохо: холодом и рыбой. Я чувствовал ее выступающие острые ребра. Я не мог думать о том, что делаю. Мне казалось, что если стану думать, то вся моя решимость исчезнет, смелость улетучится.

Собака попыталась вырваться.

– Ну-ну, – сказал я ей. До следующей электрички оставалось двенадцать минут.

Я вспомнил, что на выходе из метро часто замечал рекламу открывшейся ветеринарки. Сам я там никогда не бывал – у меня ведь не было домашних животных.

– Сейчас поедем в больницу, – сказал я собаке. – В больницу. А потом домой.

Я не умел общаться с животными. Не знал, как с ними разговаривать. Поэтому я сказал ей это абсолютно серьезно, как взрослому, понимающему человеку.

Я высвободил одну руку, стараясь удержать собачонку второй, пошарил в правом кармане куртки в поисках кошелька: там должно было оставаться рублей четыреста, и я надеялся, что этого хватит на посещение врача. Кошелька не оказалось. Я поискал в левом кармане – там тоже.

Мне стало не по себе. По всей видимости, кошелек вытащили именно тогда, когда со всех сторон меня толкали люди на платформе. Я прислонился к стене, совсем как моя собачонка, и закрыл глаза. Почему все так глупо получалось?

На всякий случай, а, точнее, просто машинально, я проверил карманы джинсов, и – о счастье! – в одном из них лежала голубая купюра: очевидно, бабулин подарок в честь моего приезда. В любой другой раз я бы разозлился и демонстративно вернул ей деньги, но сейчас так обрадовался, что забыл про всякую гордость. В другом кармане звенела горстка десятирублевок – сдача от «Популярной механики». Хватит на метро.

Собака как раз перестала вырываться; она пригрелась и стала обнюхивать мое лицо.

Поездка домой мне запомнилась только тем, что я постоянно щупал свою одежду, проверяя, не наделала ли собака грязных дел, однако же она вела себя хорошо, хоть и заметно нервничала. На улице она стала поскуливать, и я прибавил шага в ту сторону, где, согласно плакату, располагалась ветлечебница. Врач оказалась усталой, но добродушной женщиной. Она внимательно меня выслушала, похвалила, что я подобрал это полудохлое животное на улице. И вдруг спросила:

– Что будем с ней делать?

– Понятия не имею. У меня в жизни собаки не было! – признался я. – Денег у меня тысяча, так что сделайте все, на что этого хватит. Остальное я могу занести в следующий раз.

Она долго осматривала мою новую питомицу, что-то вколола ей и прописала целый блокнотный лист лекарств. «Этим помыть, этим протереть глаза, это положить в корм, это заставить выпить». Потом она научила меня вливать собаке в пасть какую-то гадкую смесь, используя шприц и наконец поинтересовалась:

– А как зовут-то собаку?

– Не знаю, – сказал я. – Она же уличная.

– Но мне надо записать…

– Так запишите просто «Собака».

– А вас как?

– Чехов. Игорь.

– А я уж думала Антон… – хохотнула она. Я покачал головой: знала бы она, сколько раз так шутили!

Я шел домой, укрыв мою Собаку плотно застегнутой курткой, – одна ее грязная мордочка высовывалась у меня из-за пазухи. Приближаясь к подъезду, я заметил вдалеке Маринку и остановился, поджидая ее. Я уже представил, как она сначала пойдет мне навстречу, даже не узнавая, потом наконец сообразит, что перед ней ее брат, и только на расстоянии десяти шагов заметит белый меховой комок рядом с моим лицом. Она, конечно, вытаращит глаза, разведет руками и целых несколько секунд будет молча смотреть на Собаку. Я уже предвкушал все это, но через некоторое время заметил, что Маринка вообще не смотрит в мою сторону, хоть и направляется к нашему подъезду. Ее руки были странно приподняты, будто она что-то держала на уровне груди, голова опущена, взгляд устремлен вниз. Я всмотрелся, но только когда она подошла достаточно близко и вздрогнула от моего оклика, разглядел в ее руках длинное серо-бурое тельце с тонкими лапами и мохнатым хвостом.

– Ко-от? – вырвалось у меня. – Марина!

– Это… – Она подняла голову и теперь увидела морду Собаки, вылезающую из-за воротника куртки. – А это кто?

– Собака, не видишь?

Мы молча стояли около минуты, я и сам с удовольствием вытаращил бы глаза и развел руками, но вместо этого впал в ступор.

– Ты где его взяла? – Котенок был уже большим: на вид ему стукнуло месяцев пять. Ноги неестественно длинные и вытянутые, уши огромные – хоть вместо крыльев используй!

– Да купила… – робко призналась сестра. – Мы с Катей шли, там бабка какая-то продавала. Он один сидел в коробке, а коробка на снегу стояла. Мне стало жалко, и я купила.

– Это странно, ты не думаешь? – спросил я, не двигаясь с места. – Нет, ну правда. За всю жизнь у нас никого не было, кроме старого попугая, а теперь мы с тобой в один день взяли по животному.

– Ну да… – Она улыбнулась. – Только родителям это не понравится. Если они захотят избавиться от одного из зверей, знай, я буду уговаривать их оставить кота!

Она меня предупредила, и поэтому с момента возвращения родителей с работы мы с ней должны были стать врагами. А сейчас, пока никого не было, мы отмыли своих бродяг в ванне, я взял денег и сбегал в зоомагазин за кормом, лотком для тощего бурого котенка и поводком для Собаки: я же все-таки надеялся, что мы оставим у себя именно ее. За то время она, правда, успела сделать в коридоре лужу.

– Ты не знаешь, как приучать собак… ну… ходить гулять и делать свои дела там? – поинтересовался я у сестры.

– А как приучать котов писать в лоток? – озадаченно спросила она, в десятый раз усаживая своего питомца в синюю пластмассовую коробку, из которой он упорно продолжал вылезать.

Моя Собака нервничала, сидела у входной двери и жалась к стенке, как на платформе. Немного оживилась, только когда я насыпал ей корма, – робко прошла за мной в кухню и уткнулась в миску.

Первой с работы вернулась мама. Нужно сказать, что обычное выражение лица у нее в то время, когда она глубоко погружена в собственные мысли и не думает о том, что кто-то за ней наблюдает, очень забавное: слегка удивленное и встревоженное – кажется, что вот-вот она придет к какому-то изумляющему ее выводу и скажет «Ах».

С таким лицом она и зашла в квартиру, когда я открыл ей дверь, и сразу заметила собаку, которая все еще сидела в прихожей на коврике.

– Это что такое?

– Это, мама, Собака. Собака, это мама.

– Не поняла… – Мама расстегнула сапоги и посмотрела на меня. В ее голосе при этом не было никакого недовольства, что показалось мне хорошим знаком.

Я быстренько рассказал маме историю этой жалкой псины, и она, опять удивленно округлив рот, спросила:

– Хочешь сказать, она будет жить здесь?

Потом пришлось представить ей и Маринкиного кота.

– Вы с ума посходили? – воскликнула она, пытаясь одновременно скрыть жалость к животным и выразить свое авторитетное возмущение.

Затем последовало немного обычной семейной ругани и мамино сухое «Ну я не знаю, делайте, что хотите!», что в нашем понимании означало «Ладно».

Папа удивился не так сильно, будто, кроме волнистого попугая лет десять назад, у нас жило еще немало домашних питомцев и будто всех их приносили с улицы именно мы с Мариной.

Сестре и ее коту сразу стало везти больше, чем мне с собакой, потому что папа по своей природе безудержно любил кошек. В первый же вечер кот наелся так, что у него раздулся живот, и завалился спать в своем лотке в туалете.

Поскольку опыта у меня не было, я вывел Собаку на улицу целых два раза, но так и не выяснил, был ли от этого какой-нибудь толк – она отходила далеко, насколько позволял поводок, и растворялась в темноте и тускло поблескивающем снегу. Я ожидал, что утром мне снова придется отмывать полы в прихожей, и поэтому вскочил очень рано, хотя идти в институт было не нужно.

Квартира казалась сонной. Поднялись только родители и, тихо собираясь на работу, шуршали какими-то бумагами и одеждой, на цыпочках проходя мимо наших с сестрами комнат. Соня ночевала у своего парня, Маринка еще смотрела сны. Я приоткрыл дверь, высунулся, ища глазами Собаку, – в прихожей ее не оказалось. Повсюду было тускло от зимнего утра за окнами, холодновато. Я поежился, вышел было в коридор и вдруг услышал негромкое бормотание из кухни. Голос был мамин, она с кем-то очень ласково разговаривала:

– Хорошая, моя хорошая. Ладно тебе, ладно, ну… дай мне лапку.

Я на носках прошел в кухню: мама в своем домашнем халате сидела на корточках перед Собакой и обеими руками теребила ее морду. Я узнал в ее повадках, в том, как она протягивала и держала руки, как двигала головой, свои собственные жесты – значит, я хоть чем-то походил на нее (обычно же мне говорили, что я копия отца).

– Привет, – сонно проговорил я.

– Привет. Ну вот, смотри, кто пришел. Хозяин твой. Сейчас пойдет с тобой гулять.

Мысли о Ярославне и Пете на время отступили. Зачеты кончились, экзамены должны были начаться только после Нового года, мои встречи с Воронцовым оборвались, а значит, пропало и самое главное напоминание о девушке с глазами разного цвета.

На Новый год все мы были приглашены к Морозовым, наконец перебравшимся в небольшую двухкомнатную квартирку в Алтуфьево.

Я отказался ехать. Что-то выдумал, не помню что… И остался дома с родителями.

Давненько такого не случалось. Они сами явно такого от меня не ожидали.

– Поругался с кем-то? – спросила мама.

– Нет. – Конечно, мне не понравилось, что она меня об этом спрашивает.

Тогда родители решили, что и Марине следует провести этот вечер дома, а не с друзьями.

– А к приятелям пойдешь завтра. Соня скоро переедет к Илье, так что нужно хотя бы раз побыть в этот праздник с семьей.

Сестра в шутку скорчила злое лицо. Как бы то ни было, она осталась.

Праздник прошел торжественно, как когда-то давным-давно.

Соня пригласила своего жениха, Илью, курносого и странноватого. Но он был весел, все время цеплялся ко мне, как бы стараясь наладить со мной контакт. Работал телик, показывал старые фильмы, давно вошедшие в привычный ритуал празднования Нового года. Ну и потом, как полагается, мандарины, мамины салаты, подарки… Я почему-то выпил только один бокал шампанского – больше не хотелось.

И вдруг…

На телефоне было несколько сообщений – их я не слышал, услышал звук последнего входящего, и оно сразу же отобразилось на экране:

«Я буду счастлива, если ты будешь счастлив. Так будь счастлив!»

И номер… Ясны.

Я вздрогнул, потом сжался, почувствовав, как во всем теле свело мышцы. В таком состоянии, которое охватило меня от одного вида этих цифр, люди обычно падают на колени и простирают руки к небесам, крича от счастья. Я был к этому близок. Я вскочил на ноги, затем тут же сел, а потом опять вскочил.

– Котик, ты сдурел? – спросила Марина, снова называя меня на мамин манер и поднимая от удивления брови. – Чего скачешь?

– Вот что может сделать с человеком один бокал шампанского, – со смехом прицепился Илья.

– Ты выиграл деньги? – Соня покосилась на мой мобильник.

– Лучше! – выкрикнул я.

И стал набирать Ярославне. Набирать, набирать… но каждый раз в ответ слышалось «сеть перегружена».

Я позвонил Морозовым, благо у них был домашний телефон. Все во мне перевернулось, изменилось, будто в меня вселилось какое-то очень счастливое существо… что-то вроде рождественского ангела. Я еще несколько раз перечитал СМС, желая взлететь и кружить под потолком.

– А-а, это Игорь! Игорь! – закричала Таня в трубку. – Привет, с Новым годом!

– С Новым годом! Как вы?

– Передай ему, что он мудак! – крикнул издалека Тимур.

– Тебе тут передают… – со смехом сказала Таня. – Обиделись, что ты не приехал.

– Ничего мы не обиделись! Кому он нужен!

Я тоже засмеялся:

– Ну да, я понимаю. Но я вроде как договорился с родителями…

– Да все нормально. Как у тебя там, весело?

– Весело, но, наверно, не так, как у вас. Я вот чего звоню. Мои послезавтра уезжают в теплые края отдыхать всей семьей. Только я остаюсь.

– Здорово, может, хоть тогда удастся собраться всем вместе!

– Может быть, – ответил я, думая о Ясне. – Ну, я рад, что вы отмечаете… Что сейчас делает Серега?

– Он открывает вино и передает тебе привет, если этот… жест можно счесть за привет. Полина с Тимуром пытаются найти что-то в Тимином рюкзаке – судя по всему, подарки. Григорий помогает мне есть салат. Вот так вот.

– А Петя? – спросил я.

– Петя? Так его у нас нет. Он не приехал.

– Не приехал? – Меня охватило удивление. – Почему?

– Не знаю. Мы думали, ты знаешь. Думали даже, что вы празднуете вместе.

– Мы? Вместе? Нет. Он должен быть у вас.

– Вот так вот. Петя потерялся. Если тебе удастся до него дозвониться, передавай, что мы его ждем.

Это что же выходило? Воронцов не навестил Морозовых? Почему?

Я набрал ему по домашнему, долго никто не подходил, а затем раздался хриплый женский голос:

– Н-да.

– Здравствуйте, с Новым годом. А Петя дома?

– Нету Пети, нету. – Помимо голоса говорившей еще слышался пьяный смех. – Он у бабушки.

И все, быстрые гудки. Рождественский ангел во мне на секунду затаился, что-то неприятно скребнуло, как бывает, когда чувствуешь собственную вину. Сорванный женский голос и гадкий смех на том конце телефона были из другой реальности, совершенно не моей. Будто только что я позвонил в два разных мира, в две отдаленные галактики: одна представляла собой квартиру Морозовых, вторая – что-то склизкое, чужое, наполненное мерзкими хриплыми голосами, – место, где родился и жил Петя Воронцов.

Мне стало стыдно от всего того, что я думал о нем в последние дни. Разве он виноват, что природа наделила его чуть-чуть извращенным сознанием, чуть-чуть извращенной любовью? Что с него взять, если с самого детства он слышал эти странные, противные голоса и этот смех? Нет, помимо них было еще что-то кошмарное в его детстве – иначе почему он ненавидит, когда его спрашивают о прошлом?

Я позвонил на городской телефон его бабушке. Она передала ему трубку, как всегда назвав его «Петр», – странное имя, оно ему не шло.

Сейчас мне трудно вспомнить, о чем мы говорили. Голос у него был какой-то отстраненный, и мои попытки узнать, что заставило его проводить праздник у бабушки, вместо того чтобы поехать к друзьям, не увенчались никаким успехом. Моя жалость к нему быстро сменилась раздражением – он говорил со мной так, будто за мной и правда числилась какая-то вина или я его чем-то оскорбил. Сознаюсь, я не звонил ему некоторое время, не виделся с ним, – но и он мне не звонил и не предпринимал никаких действий, чтобы встретиться.

В общем, не понимая, придумываю ли я сам окраску Петиным интонациям или все-таки слышу их, я сухо с ним попрощался и пошел гулять с Собакой.

На улице было светло почти как днем оттого, что падал снег и со всех сторон взрывали ночь разноцветные всполохи фейерверков. Везде, во всех дворах кричали дети. Собака нюхала мутный, едко пахнувший воздух, вздрагивала от хлопков, но шла рядом со мной смирно, хотя я не держал ее на поводке.

– С Новым годом! – заорала мне прямо в лицо обходившая меня компания. Собака гавкнула.

– С Новым годом, – ответил я.

– С Новым годом! – послышались крики чуть дальше.

У людей были жутковатые лица, подсвеченные розово-рыжими огнями горевших фейерверков, всеобщая радость казалась немного безумной.

Еще я запомнил старушку в длинном потертом пальто и меховой шапке. Она стояла возле одного из подъездов и, щурясь, очень зло глядела по сторонам, в особенности на молодых женщину и мужчину, которые со смехом и визгами валяли друг друга в снегу.

– Какой срам, какой срам, – шептала она, произнося слово «срам» желчно и отчетливо, будто получала от его звучания наслаждение. – Какой срам!

Я ускорил шаг, завернул за угол дома – там было потише, вынул айфон и опять набрал Пете. Вообще-то я не надеялся, что сеть будет свободна, но услышал длинные протяжные гудки.

– Да? – раздался Петин голос.

– Снова я. Я пригласил всех к себе второго числа.

– Зачем?

– Да просто так, потусоваться. Ты имеешь что-то против?

– Нет, с чего бы.

– Придешь? – спросил я, снова удивляясь его холодности.

– Приду, – без энтузиазма, но и без раздумий ответил он.

– Я… – начал было я и замялся: на самом деле я собирался заговорить не о себе, а о Ясне, и мне показалось, что он это понял. – Ладно. Приходи второго утром, купи по дороге еды.