«Люди вокруг в каком-то заговоре неадекватности. Я понял это, когда увидел дрожь, разлившуюся по молодой листве липы у подъезда. Как связаны два этих обстоятельства? Понятия не имею. Я понял это, и все. Мир отчего-то сузился так сильно, что в нем не осталось места всем тем, кто хоть как-то, хоть косвенно, хоть случайно причинял мне боль, – а таких вдруг оказалось несчетное множество. Тесный мирок теперь состоял из населения в три человека и из моих фантазий. Остальным нас не понять. Мы словно одни против всех. Трое раздетых, застывших на огромной сцене в нелепых позах. Но остальным позволено нас разглядывать. И желание у целого мира одно – осуждать».

Вообще, я и сам уже думал о том, что надо рассказать Ясне о Дроздовой и о Лере из универа. В апреле была свадьба у моей старшей сестры, и Ясна, естественно, присутствовала. От счастья я напился, как сволочь, согласился даже на медляк, сочинял всякие глупости и явно задолбал ее своими пьяными признаниями в любви. Но в одну секунду вдруг словно очнулся и понял, что она ничего не знает про наши с Петей прошлые «приключения». Она считает меня слишком хорошим. А я подыгрываю и ничего не рассказываю.

– Что случилось? – удивленно спросила Ярославна, когда мы замерли посреди зала под конец медленной песни.

Я уставился на нее. Нет, расскажу позже. Когда протрезвею. Когда перестану бояться, что в любой миг она может исчезнуть.

– Ничего… Я все думаю, кого ты мне напоминаешь. – Плохой ответ. Но он сработал.

– Одри Хепберн.

– Офигеть! Точно!

– Только волосы у меня светлее.

Как я сегодня оказался в ночном клубе, объяснить трудно. Наши и раньше иногда шатались по клубам, но я обычно сливался. Иришка дулась из-за этого, угрожала, что будет танцевать там со всеми подряд, но я не уступал. Мне было скучно, вечно хотелось спать, да и танцевать я стеснялся.

Сейчас же я сидел за барной стойкой, пил и смотрел по сторонам. Мне нужна была пара рюмок чего-нибудь крепкого, чтобы выйти на танцпол. Даже несмотря на то, что там уже была тыща человек и меня все равно никто бы не заметил. Ясна упрашивала, сказала, что на Сониной свадьбе я танцевал очень хорошо. Так что мне требовалось дойти до той же самой кондиции. Я начал с шотов, но они не помогали.

Воронцов вертел задницей в гуще толпы, я его почти не видел, но вот Ярославну можно было вычислить по взметавшимся вверх длинным волосам. Она двигалась странно и классно. Ее танцы выглядели слегка по-наркомански. Это было и смешно, и круто. А еще она находилась в опасной близости от Иришки: та извивалась змеей, надувала губы и чуть ли не лапала сама себя за грудь. Блин, Ириша, ну ты же не в стриптиз-клубе! Она томно поглядывала на меня, поправляя свои блондинистые волосы. Решила, что ли, опять склеить? Ну и дура же, ха-ха.

Мне не хотелось, чтобы они вообще встречались друг с другом, не говоря уже о том, чтобы танцевали рядом. Не знаю, интересовала ли Ясну моя бывшая. Но Иришка точно могла наговорить чего-нибудь лишнего. Петя подтащил Ясну ближе к себе. Молодец. Я выпил третий шот и взял меню, чтобы найти что-нибудь получше.

Минут через двадцать все вернулись за наш столик, я отлепился от барной стойки и присоединился к ним, протянув Ясне стакан сока. На нас посматривали. Ясна только что танцевала с Петей, а теперь придвинулась вплотную ко мне. Друзья косились на нас. Одна Иришка смотрела в упор. Я впервые почувствовал, что за мной следят. Кто-то дробил меня на кусочки своим любопытством. Кто-то уже сочинял про нас такое, чего на самом деле не было. Кто-то уничтожал. Но все – молча. Нет, они смеялись, кидались фразами, заказывали выпивку, но свое безмолвное, тяжелое внимание приковали к нам.

– Ты все еще принимаешь лекарства? – спросил сидевший рядом Тимур, когда Ясна достала из сумки белый пластиковый пузырек и таблетки в нем отбили случайный ритм.

«Что, реально спишь с двумя мужиками? – Я иначе услышал его вопрос, прочел в глазах, ощутил смысл каким-то непонятным органом чувств. – А я был о тебе такого хорошего мнения!»

Я уткнулся ей в волосы. Я все еще ничего не знал об этих лекарствах. Что-то для поддержания иммунитета. Пузырек без наклейки, маленькие круглые таблетки без надписей. Ясна в ответ повернулась и отрывисто поцеловала меня в шею. Она все еще ничего не знала о нас с Петей. Что-то для поддержания нашей странной дружбы. Случайные девушки без лиц и имен. Так, кажется, я внезапно опьянел.

– А-а-а, Люда, Света, привет!

Что? Света? Света Дроздова?!

По спине заструился холодный пот. Ого, я не знал, что это так работает!

Иришка взвизгнула как-то слишком весело. Она ненавидела Дроздову. Должна была ненавидеть. Но почему-то поцеловалась с ней как старая подруга. Ночной клуб вдарил осточертевшей всем песней «Металлики».

– Очень приятно, Ясна. – Ярославна протянула свою маленькую ладошку навстречу пальцам с длиннющими сверкающими ногтями.

– А, какими судьбами! – раздалось приветствие Вадима.

Так, по кругу, Дроздова добралась и до Пети. Отсюда не было слышно, что она ему сказала. Обняла, поцеловала – стандартно. Он ее потрепал по плечу – тоже. Но она вдруг уселась рядом с ним и как-то подалась к нему. Она еще ничего не сделала, но выглядело это уже донельзя пошло. Петя не ожидал, наверное. Но он не повернулся к нам, даже не встретился со мной взглядом. Он изо всех сил старался нас не выдать. А я внезапно понял, что поздно: я как будто потерял с Ясной контакт. Она тоже вроде бы не смотрела на Петю, но интуиция, эта чертова интуиция! Ясна сидела рядом, но рядом ее будто уже не было.

– Оу, Игорь, мне до тебя не добраться! – Дроздова положила на стол свою внушительную грудь и протянула мне руку над стаканами. Не знаю, на что она рассчитывала. Что я ее поцелую? Или пожму? Я просто хлопнул ей по ладони. Дроздова кокетливо засмеялась и снова повернулась к Воронцову.

Как назло, между двумя песнями возникла секундная пауза, и ее томное «Пойдем потанцуем» прозвучало очень отчетливо. Петя беспомощно посмотрел через стол на Ясну, но та словно не заметила этого. Она приобняла меня:

– Ну что ты заскучал?

– Нет, я не скучаю, честно. Иди потанцуй с Воронцовым, он без тебя не пойдет. (Дроздова в это время уже положила голову ему на плечо и хлопала ресницами в надежде на то, что он отымеет ее прямо здесь.).

– Не хочу. Я посижу с тобой.

Ох, маленькая, если бы я был лучше него. Но я такой же, точно такой же…

– Не обращай внимания на Свету. Она всегда к нему клеилась.

– И он всегда был не против?

Я, понятное дело, придумывал, куда бы нам отойти, чтобы я все мог объяснить. Желательно выйти втроем. Но то Дроздова не отлипала от Пети, то меня отвлекали друзья. Между нами будто специально кто-то вклинивался.

– Что это за малютка? – заговорщически спросила меня Дроздова, когда Ясна отлучилась в туалет. Петя протискивался сквозь толпу за ней, жаль, что не успел догнать. Жаль, что его не потянуло на разврат и он не вломился в туалет вслед за Ясной. Потому что возле ряда раковин Ясна опять столкнулась с Иришкой. Та, наверное, красила губы – так и представляю ее самодовольное лицо и приоткрытый рот. И Иришка рассказала Ясне все, что знала о Дроздовой. Понятия не имею, как она начала этот разговор. Не представляю, в каких выражениях она это описывала и как сильно перевирала смысл. Я все понял по одному Ясниному виду.

– Где Петя? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Бери кофту, мы уходим. Я поищу Воронцова.

– Нет, я останусь. Оказывается, тут происходит много интересного!

– Идем, Рыбка, нам надо поговорить.

Мы вышли в беспокойную городскую ночь – вокруг были пьяные, веселые, помятые и некрасивые люди. Сюда, в незнакомый двор в самом сердце города, ворвался ветер, который до этого носился непонятно где. Ясна вздрогнула и обхватила себя руками. Над ее головой начинался рассвет. Петя попытался обнять ее, но ветер помог ей сделать шаг в сторону.

– Почему вы мне о ней не рассказывали? – тихо спросила она, и ее слегка дрогнувший голос вновь убил во мне волю. Прости меня, просто прости меня за все, хоть я этого и не стою.

Петя выругался и прикрыл пятерней лицо. Фейспалм, как говорится. Понял, наконец, почему мы сбежали из этого поганого клуба.

– Ясна, это старая история.

– Вы с ней спали?

Я кивнул.

– Вместе?

Я снова кивнул.

– Почему вы не рассказывали?

– Потому что это в прошлом.

– Что еще у вас в прошлом? – Вдруг она сорвалась чуть ли не на крик.

– Еще Лера, она с нами учится.

– Та, что была с вами в театре?

– Да, она.

Она вдруг расплакалась, тихо так, уткнувшись в ладони. Как-то даже бессильно. Конечно, мы ее упрашивали, уговаривали, обнимали, гладили, усаживали на лавку.

– Знаешь, почему я не рассказывал? – говорил Петя. – Потому что мне в голову не приходило. Я вообще забыл про них. Мне на них пофиг.

Ясна молча вытирала слезы.

– А я помнил… Я уже несколько раз хотел рассказать, но мне не хотелось, чтобы ты знала. Мне стыдно из-за того, что я делал… – сказал я.

Она молча вытирала слезы.

– Ясна, я вообще даже не помнил, что ее Светой зовут! Серьезно! Мы ее уже сто лет не видели! – воскликнул Петя.

– Это случайно произошло, мы были пьяные! – добавил я.

Грязный город разгорался рассветом. Из-за дымки, ядовитым призраком зависшей над Москвой, не было видно солнца. Но где-то там, далеко, за рваным силуэтом высоток, оно поднималось в небо. Я вызвал такси.

Мы поехали к Петиной бабушке. Причем до последней секунды я не предполагал, что мы едем именно к ней в гости, а не просто к ней в квартиру. Бабушка была дома. И Петя предупредил нас об этом лишь перед входной дверью.

Странно, что она не спала в этот поздний или, вернее, уже ранний утренний час. Как выразилась она сама, она просто не могла позволить себе не увидеть девушку своего внука.

Это была крупная, внушительного вида женщина, совсем не дряхлая, а скорее в очень хорошей физической форме для ее преклонного возраста. Она держалась немного свысока, но обладала тем особенным острым и чуть-чуть приземленным юмором, с которым у меня ассоциируются старые советские актрисы. Я был смущен из-за нашего ночного вторжения в ее царство книг и наглых комнатных цветов, но она любезно, даже с какой-то шуточкой, пригласила нас на кухню пить чай. Ясна была тихой и равнодушной, словно невидимое городское солнце на рассвете.

Кстати, я уверен, что бабушка догадалась обо всем с одного лишь взгляда на нас. Я имею в виду о том, что нас было трое. Но она была будто слишком тактична или слишком мудра, чтобы нас разоблачать. Или, может быть, ей было понятно, что «испорченное» звено в нашем треугольнике именно ее внук?

Мы долгое время лежали без сна, тесно прижатые друг к другу на узком диване. Мы молчали. Я держал Яснину руку, но не чувствовал с ее стороны никакого желания отвечать на мои пожатия.

– Это твоя комната? – Неожиданно она нарушила тишину, обращаясь к Пете.

– Нет. Но здесь я спал гораздо чаще, чем там… дома…

– Почему?

– Ну, – сказал Петя, и я по голосу различил, что он еще недостаточно протрезвел. – Лучше тебе не знать.

Странно – это, наверное, была самая откровенная фраза о прошлом, которую я от него слышал.

– Так же, как мне лучше было не знать про тех девушек? – Голос слишком холодный. Тебе не выстоять, Воронцов.

– Нет… Рыбка… Ничего такого… То есть все гораздо хуже. Я не хочу, чтобы кто-то об этом знал, тем более ты.

– Что может быть хуже?

– Есть такие вещи, поверь мне. Давай не будем о моем детстве, пожалуйста.

– Что это было, Петя? – Она приподнялась на локтях и произнесла его имя так привычно: настойчиво, полушепотом. Так она просит его среди ночи принести воды. Так она угадывает, кто целует ее, когда мы завязываем ей глаза. Так отвечает, когда с Петиного телефона ей звоню я. Привет, Петя. Тебе не выстоять. Ты виноват перед ней. И ты все расскажешь.

– У меня неблагополучная семья, – прошептал он, сдаваясь. Я видел силуэты их лиц на фоне чуть подсвеченного окна.

– Что это значит?

– Разве ты не знаешь, что такое неблагополучные семьи?

– Они бывают очень разные.

– Моя мать пьет.

Я вспомнил – некстати, внезапно, слишком резко – неприятный голос из телефонной трубки, голос его матери, и режущий, каркающий смех. Что-то содрогнулось во мне. Зря ты открыла эту дверь, Рыбка.

– Бабушка брала тебя к себе?

– Да. Но чаще я сам приезжал. Эта бабушка по отцу, она пыталась вообще забрать меня из семьи и оформить надо мной опеку. Но тогда почему-то меня оставили… там… все равно. У нее не получилось.

– Забрать из семьи? Зачем?

– Нельзя было там жить. Мать должны были лишить родительских прав. – Для меня было очевидно, что сейчас он выдавал сокровенные тайны. Под действием алкоголя и вины перед Ясной? Двух рюмок портвейна было бы недостаточно, чтобы развязать ему язык. Скорее, он ждал ее прощения.

– За что?

Петя долго молчал, отвернувшись от Ясны к окну.

– За рукоприкладство, – наконец тихо сказал он. – Так, кажется, в этом случае выражаются.

Все внутри у меня запрыгало, запротестовало, словно он рушил какой-то мой добрый разноцветный сон, закидывая его комьями грязи.

– Тебя били родители? – непроизвольно вырвалось у меня.

Но я уже знал, чувствовал, что это совсем не то обидное «били», когда несколько раз кому-то влепили затрещину или отшлепали по заднице, и не когда со злостью трясли за плечи, чтобы успокоить впавшего в истерику ребенка, не когда тащили за руку через улицу…

– О, да это фигня. Били, но я плевал на это, – сорвалось с его губ, и это был страшный звук… страшный шепот, от которого у меня на затылке зашевелились волосы. Тусклый, белесоватый шрам над его левой бровью, некрасивый рубец чуть ниже ключицы – неужели? Пятно гладкой, истончившейся кожи на предплечье. Еще что-то на спине я вроде бы видел. И ты плевал на это? Дальнейшее было неотвратимо. Он должен был сказать все до конца. – Вы не знаете, что было самым… Из-за чего иногда я хочу подохнуть. Отчим. Самым отвратительным был отчим!

– Был? Что с ним сейчас? – спросила Ясна после долгого Петиного молчания.

– Не знаю. Надеюсь, сдох.

– Он тоже пил?

– Естественно.

– Он… тоже бил тебя?

– Э-э… нет, Ясна. Не бил. Хуже.

Хуже. Что может быть хуже? Не говори, Воронцов. Я не хочу этого знать. Просто заткнись.

– Это была мерзкая ебливая тварь, которой мог вполне сгодиться и мальчик, если матери не было дома.

Ясна перестала смотреть на него и легла на спину.

Петя хмыкнул.

– Последний раз это случилось, когда мне было двенадцать, потом я его уже не видел. А жаль, тетка подарила мне тогда отличный нож.

– А первый… раз? Когда это случилось?

– Мне было семь или восемь. Но знаешь, что самое ужасное? Что я не помню, что было до этого… Я не помню себя раньше семи лет. Я мог давать хоть какой-то отпор. Но до семи лет я был мелким слабаком. И я не помню, что со мной было, будто кто-то взял и стер часть памяти. Говорят, так мозг блокирует стресс. Делает вид, будто ничего не было.

Холод пробегал по телу, дикий озноб заставлял вздрагивать. Я видел какие-то картинки, отрывки словно из съемки или из чьей-то жизни… Я представлял себе все то, о чем говорил Воронцов, но нутро мое боролось с этой странной реальностью, которая казалась лишь историей, рассказанной в скандальной передачке. Маленький мальчик – такой черноволосый, кудрявый пацан… У него пустые, по-взрослому холодные глаза, безучастный вид, безразлично опущенные руки… – портрет этой страшной боли, которая ни в коем случае не должна касаться чьего-либо детства.

Ясна, ну что, поняла ты, наконец, в чем его тайна? Причина этой бледной нервозности, холодной грусти в глазах и резкой, животной страсти, когда он будто занимается не любовью, а местью кому-то, как будто получает удовольствие от того, что приносит боль?

Из нас двоих ты должна простить его. Его, а не меня, благополучного толстого ребенка. Сестры сделают меня добрым и сговорчивым. Мама купит мне скейт и классные шмотки. Папа научит водить машину и подтягиваться на турнике. Потом они оплатят любое мое образование и дадут карманных денег. Я умный. Я буду хорошо учиться. Выберу хороший вуз и буду знать несколько языков. А потом встречу его – Петю Воронцова. И тебя, моя Рыбка. Но ты выбери его, когда придет время. Он это заслужил. Ты будешь моей самой большой жертвой.