«Ее голова лежала на моей руке. Я тут же углядел в ее облике след кисти Уотерхауса, словно передо мной была реинкарнация одной из его излюбленных моделей. Что-то липкое, до неконтролируемого озноба теплое мазнуло по коже с той стороны, где пальцы касались темно-рыжих волос, но я не двигался, держал руку на месте и взгляд старался делать спокойный. А перед глазами вставала красная пелена, как будто не глаза, а моя рука видела цвет. Я сжал зубы, до крови прикусил язык. Но все еще не двигался. И все еще изображал спокойствие, как будто это могло что-то исправить. И пытался вспомнить, на какой картине английского прерафаэлита изображена девушка в таком же ракурсе.

Она давно очнулась и смотрела куда-то в сторону. Вот как так стало, что именно эти черты врезались мне в память? Именно ее странные, если задуматься, неправильные черты? Очень короткая растрепанная челка со своевольным завитком с правого края. Несимметричные брови, из-за которых она не нравилась себе на фотографиях: одна уголком, другая полукругом. Губы с надломом, с обветренной кожей. О, губы – это вообще вселенское зло, если ее послушать: когда улыбаешься, они делают вот так, когда разговариваешь – вот так… Под глазами синяки. Что там еще? Я рассматривал ее побледневшее лицо и думал о том, что Роверси, на которого мы пришли, снимает точно такую же красоту. Там, по залу за стенкой, сейчас ходят недовольные посетители и кряхтят от вида обнаженных, честных, несимметричных тел. Я хотел привести туда Ясну, она бы оценила. Но вместо этого сидел на ледяном полу, держал ее и ощущал липкое… красное…»

– Подвиньтесь вон туда, – промычал охранник, нависший сверху.

– Мне нормально, я могу встать, – тут же согласилась она.

– Ты останешься на месте, пока за тобой не приедут, – ответил я.

Взвизгнув тритоном сирены, скорая остановилась на обочине. Демонический вой заставил всех невольно сжаться.

– Я могу встать, правда, – шептала Ясна.

– Не надо, они тебя поднимут. – Я почувствовал приближение санитара и медленно вынул руку из-под ее волос. Пальцы и впрямь были в крови. Как странно, сразу двое за последние сутки. Сначала Воронцов, а теперь она.

– Что у нас?

– Упала в обморок, – ответил Петя.

– И разбила голову об пол, – добавил я.

– Что? Я разбила голову? – Ясна было встрепенулась, но мы не дали ей дернуться. – Я не чувствую!

– Понятно, что принимала? – хамовато отозвался санитар, подзывая коллегу, затормозившего у главного входа.

– Ничего, – ощетинился Воронцов.

– Только таблетки, – ответила Ясна.

– Какие таблетки?

– Много разных. Там инструкция, в ней все расписано. – Она пихнула мне в руки сумку. И добавила, холодно взглянув на медбрата: – Это послеоперационное. У меня онкология. Была.

– А-а-а, – протянул он. – Поднимайтесь. Поедем в больницу.

В голове полный сумбур. Невозможно рассказать историю связно.

Почему-то тогда мы с ней не поехали. Нас не взяли. Ничего не помню… Наверное, она сама сказала нам остаться. Провал в памяти сменяется следующей картинкой: мы у нее дома. Валяемся на диване. Петя рассматривает рану у нее на голове. Небольшая, говорит, заживет быстро. Только зачем они зеленкой намазали?

Засмеялись. Не было там никакой зеленки. Его тупые шутки.

– Я вчера посмотрел «Воображаемую любовь», – вдруг сказал Воронцов. Голос его звучал невнятно – теперь он щупал пальцами свою губу. Она уже не выглядела распухшей, зато воспалился шрам. Но обсуждать кино Воронцов мог в любом состоянии. – Дерьмо, а не фильм.

– Разве? – удивилась Ясна.

– Только не говори, что тебе понравился. Ни одной правдоподобной сцены и такая страшная баба!

– Но Луи Гаррель! – Ясна приподнялась на локтях.

– Его появление в самом конце хоть немного спасло положение.

– Что на очереди?

– «Роскошная жизнь».

– Я так понимаю, ты теперь смотришь только фильмы про тройничок? – развеселился я.

– А я так понимаю, ты их уже все посмотрел? – съязвил Петя. – Что остается? Может, хоть там есть подсказки, как быть… втроем.

– Ты считаешь, любви между тремя людьми не существует? – спросила Ясна.

– Она существует. Но только один миг. Нестабильна, как изотоп урана. – Он взял пальцами прядь ее волос и сделал себе усы.

– Интересно, и что же у нас это был за миг? – Рыбка скептически дернула бровью.

– Каждый миг, когда мы вместе. Мы – сбой в системе. Знаешь, природная аномалия. Самый позорный божественный просчет.

– А-ах, представляю эту фразу в кино! Как на ней замирает сердечко у всех малолетних зрительниц, а их парней начинает тошнить.

Я снова рассмеялся.

Мне нравилась ее подростковая способность одновременно любить и отрицать что-то.

Например, бутафорскую новогоднюю мишуру и суету, создаваемую вокруг праздника. Идя вдоль витрин, она рассуждала, как все это насквозь фальшиво. Но дома не отлипала от нашей наряженной елки и гирлянды развешивала повсюду, на всех доступных поверхностях – разве что только не на мне.

Или вот эзотерику, которой увлекалась Полина. Ясна снисходительно посмеивалась над ее заявлениями о прошлых воплощениях и чакрах, зато у нее самой на стене красовалась странная схема под названием «Дерево Сефирот». Я потом погуглил. И офигел.

Ну и Петину романтику, конечно же. Бесконечный источник отрицания и любви.

– Так что в больнице сказали? Отчего обмороки?

Ясна уселась на кровати, положив на меня ноги.

– В той, куда они меня привезли, ничего не сказали. Отправили туда, где я наблюдаюсь. А там… там… В общем, выяснили, что метастазы уже в лимфе, – она усмехнулась, словно говоря: «Вот видите, я же знала, что все так будет». Словно ей удалось доказать что-то, словно она выиграла важный спор. Только у кого выиграла?

Воронцов часто задышал и побледнел. Я, наоборот, замер. Тошнотворный тяжкий холод выполз из-под кровати и скользнул мне под футболку.

– Это ведь может быть ошибкой?!

– Не думаю. – Она пожала плечами.

Воронцов притянул ее к себе, как сомнамбула, и уткнулся в самое неудобное для этого место: соединение шеи с ключицей. Он долго безжизненно глядел вдоль своего клюва, словно дальше не было никакого пространства.

– Не бойся… – раздался ее шепот. Я видел, как закрылись его глаза, как натянулись на веках тонкие голубоватые венки. Видел, как погасла и зажглась ослепительно-золотая гирлянда, повторив ритм моего дергающегося дыхания. Как тень от елки накинула сеть на всю комнату, а потом исчезла. Видел, как уходит время.

– Не бойся, – повторила она, – я тебя не оставлю… Всегда буду с тобой. Пока мы вновь не встретимся…

– Молчи, Ясна, – глухо оборвал Петя.

– Смерть… вдруг… ну вдруг она ничего не значит? Вдруг ею ничего не заканчивается?

– Молчи, пожалуйста…

Мне нечего было добавить. Я отвернулся и уставился на узор обоев. Повторяющаяся лилия династии Валуа. Или это ирис? Лилия или ирис? Она умрет… Неужели? Нет, стоп. Лилия. Пожалуй, пришло время вспомнить всю династию французских королей. Вдруг это поможет отвлечься.

Метастазы. Интересно, медицинские термины нарочно задуманы звучать так мерзко, так, что сводит зубы и горит где-то под солнечным сплетением?

Рак разрушал ее тело. Сначала я бежал от него, будто это могло что-то изменить. Сознательно не выводил Рыбку на разговоры о болезни. Но тяжелая тема безмолвно повисла между нами. Мы улыбались друг другу и обнимались под одеялом, но что-то надвигалось, придавливало нас к кровати. Что-то будто отсчитывало часы – я так и ждал, что в голове прозвучит незнакомый голос и скажет: «Всё, ребята, пора расходиться». Я до конца не понимал, как можно теперь радоваться всяким мелочам – фильму, сданному зачету, удачно проявленной пленке, – когда случилось такое… Друзья планировали собраться на новогоднюю вечеринку у Морозовых, обсуждали подарки, договаривались, кто что покупает. Я тоже участвовал. Но только физически. А на самом деле даже не слышал, о чем они говорят.

– Как здорово, что Таня попросила приходить нарядными, правда? – Ясна весело тащила меня за руку через торговый центр. Какая-то подруга принесла ей платье, и Рыбка теперь вполне серьезно радовалась тому, что наденет его на Новый год. – Я обожаю праздники, на которые надо наряжаться. Они ведь на то и праздники!

Встретив щенячий взгляд раздавленного супергероя, она переменилась в лице и одна пошла к длинным полкам с обувью. Я наблюдал за тем, как она медленно движется вдоль витрин, смутно отражаясь в стеклах, как иногда прикасается к выставленным на продажу туфлям. Вот остановилась, сначала просто заинтересованно глядела на что-то, потом взяла в руки черные туфли на высоком каблуке и стала изучать их со всех сторон.

– Выбрала эти? – спросил я, приблизившись и попытавшись изобразить голосом хоть немного участия.

– Странно… знаешь… – Она все еще улыбалась, но взгляд у нее теперь был почему-то удивленный. Можно подумать, только что сделала какое-то открытие, пролившее свет на загадки мироздания. К моему ужасу, так и вышло. – Ты, когда покупаешь ботинки, думаешь о том, сколько их проносишь? Да? Вот, например, дорого, зато три года можно ходить. Я всегда так думала про туфли. И сейчас по привычке думаю. Ну стоят они шесть тысяч… Но зато ведь не выйдут из моды, и носить их можно вечно.

– Ну да.

– Что «ну да»? – рассмеялась она и поставила туфли на полку. – У меня больше нет вечности. И туфли не нужны.

Господи, ну почему с таким лицом! С таким, будто это какая-то фигня! Хоть каплю жалости, хоть ноту, хоть звук… Я еще не научился разговаривать о смерти. Не научился даже о ней думать! Почему же ты делаешь это так, будто умирала уже сто раз?

– Рыбка…

– Игорь, да ладно. Ну расслабься, пожалуйста. Давай относиться к этому философски.

– Возьми туфли.

Она молча посмотрела на меня.

– Пожалуйста, возьми.

Бери их, черт! Бери их, чтобы я верил в лучшее! Чтобы я мог…

Праздник проходил в лучших наших традициях: Вадим орал и сшибал стулья огромной задницей, Серега запьянел от шампанского еще до курантов, Иришка хвасталась вульгарным рисунком на ногтях и демонстративно со мной не разговаривала. А я потерял всякую индивидуальность и понемногу проживал этот день за каждого из них. Мое время снова шло перпендикулярно, и, когда взгляд падал на Ярославну в черном, стянутом на поясе платье, в голове отчетливо играла «Турангалила» – любовь, смерть, боги, плотские утехи и духовное просветление звучали одними и теми же нотами.

– Игорь, будь лапочкой, выгляни за дверь, не пищит ли таймер на духовке? – сказала мне Таня. – Я там пирог поставила, он вот-вот будет готов. Сможешь достать?

Кто же еще может быть лапочкой? Конечно, я. Лапочка всегда равняется безропотному и безотказному супергерою. Я послушно вышел, и, хоть таймер пока молчал, остался в коридоре, чтобы потом не вскакивать еще раз. Отсюда виднелась вся гостиная целиком: у меня появилась возможность как следует рассмотреть друзей. С некоторыми из них я не встречался как будто тысячу лет. Но взгляд цеплялся только за Ясну, за изгиб ее хрупкой спины, – я пожалел, что под рукой не было моего пленочного оружия, одним щелчком заставляющего время остановиться навсегда. Одно ее плечо нежно выглядывало над шелком черного платья, и я бы придумал про него парочку метафор, если бы в меня чуть не врезалась вынырнувшая из-за угла Оля, глаза у которой были так густо накрашены, что казалось, будто они оторочены лапками убитых насекомых.

– Ой, – вскрикнула она и от страха захохотала как лошадь. А потом скользнула куда-то мимо, задев меня бедром.

– Проверь пирог на кухне! – крикнул я ей вслед, но на всякий случай остался на месте.

По темному коридору, чуть подсвеченному тусклыми светодиодами гирлянды, мне навстречу крался Воронцов. Вообще темные коридоры были его стихией. Как и плохо освещенные углы, кладовые комнаты, всякие пыльные задверья и зашкафья и прочие места обитания домовых и привидений.

Он улыбнулся очень по-свойски – сразу вспомнилось, что мы заодно, как давние союзники. Или сообщники. Я знал, как от него пахнет. Знал его привычки. Помнил даже смешные дерганые движения его руки, когда он пытался расчесать волосы (а это случалось редко). И он знал обо мне больше, чем кто-либо. Жуткая, неправильная, болезненная, очень тесная связь, не поддающаяся объяснению, причудливо переплела наши жизни. Хотя казалось бы – просто учились в одной группе в универе.

– Ну что встал? – бросил он, хотя точно слышал, как Таня попросила меня выйти.

Я никогда не целовал Воронцова сам. Вечно это была его инициатива. Ну в крайнем случае – Яснина.

Я шагнул к нему, взял его лицо руками и поцеловал просто из интереса, оттеснив во мрак коридора, чтобы никто из комнаты нас не видел. Оказалось очень круто чувствовать чужое смущение – он точно не ожидал от меня подобного и расслабленно, даже растерянно, поддался. Слышишь «Турангалилу», Воронцов? Это привет тебе от Мессиана. Прошло несколько секунд, прежде чем поцелуй стал чувственным. И еще несколько – прежде чем он стал чувственным чересчур. Странная ситуация. Без финала. Что делать с девушкой после такого, понятно. Но с парнем? Куда девать руки в этом нелепом порыве? Не в штаны же ему засовывать? Положить на грудь? Фу, блин.

В итоге я просто ткнул пальцами ему в живот, и он рассмеялся, почти не отрывая своего рта от моего.

– Давай, зови крошку. Нам без нее не обойтись.

Снова ванная, снова запертые двери и наспех спущенные штаны. Под ногами мешаются наши рюкзаки и два рулона оберточной бумаги – Ясна придумала, что нам необходимо запереться в ванной, чтобы якобы упаковать подарки для друзей. Мы здесь. Все еще здесь. Мы вместе. Мог ли я всерьез думать об этом на прошлый Новый год? И что с нами будет на следующее тридцать первое декабря?

Руки Ясны пахли мандаринами. Совсем еще недавно я съел, наверное, килограмм мандаринов и теперь жутко чесался. Давно знал об этой аллергии, но сам не заметил, как так вышло: Воронцов, Рыбка и моя младшая сестра увлеченно мастерили снежный «шар» из пол-литровой банки, пластиковых фигурок и глицерина. Маринке доверили кромсать дождик для снега (нелепое словосочетание), Петя приклеивал к крышке оленят, которых мы купили в «Детском мире», а я чистил один мандарин за другим. Получившийся «шар» – вытянутый, приплюснутый сверху, с тремя, конечно же, оленями – занял почетное место на моем подоконнике. Ночью силуэты животных вырисовывались на фоне псевдо-закатного света фонаря.

А потом Петя не сдал сессию. Нет, не просто не сдал. Его исключили из университета. Вот такое начало года.

Воронцов, наделенный от природы невероятной памятью, способностями, стремлением к знаниям и к искусству, стал жертвой совершенно другой истории. Это было ясно и ему, и мне, и наверняка кому-то из преподавателей – особенно тем, кто не сомневался в его блестящем будущем.

Он понимал, что его исключение из университета подписано рукой декана, а спровоцировано другим профессором – извращенцем и старым лживым мудаком. Воронцов видел в этом справедливость и логику. И знал, что борьба бесполезна. Он остался один – без денег, без родителей и без связей – против целой системы образования, которая лично от него требовала снять штаны и прогнуться под уродом, чья власть теперь была неоспорима. Меня же прошибал липкий ледяной пот, скользкое, неблагородное чувство, что сам я лишь случайно избежал катастрофы. Гниль, ставшая священной скрепой этого города, этого целого мира, добралась и до меня.

Поиск работы теперь был для Воронцова первостепенной задачей. Как назло, в агентстве моей мамы не нашлось ничего подходящего, а все мелкие подработки на выставках я уже никак не мог ему уступить: я тратил эти деньги на Ясну и где-то в глубине души подозревал, что трат станет только больше… Тот книжный, где Воронцов до этого подрабатывал месяц или два, платил сущие копейки за пятидневку, поэтому лучшим вариантом оставалось кафе на Патриарших, куда Люда смогла устроить его на время бариста.

Я сидел на кухне в квартире Ясниных родителей и заставлял себя думать о том, как еще можно помочь Пете. Насильно направлял туда мысли, но они тягуче соскальзывали обратно к происходящему. Я непроизвольно сжимался от криков. Никогда до этого не видел Рыбку в таком состоянии. Хотел встрять в спор, но не успел даже набрать воздуха в грудь, как она повернулась и злобно прошипела: «Молчи!». Я послушно забился в свой угол, делая вид, что вовсе не собирался возражать, и отхлебнул горячего чая. Нёбо и язык тут же защипало, я удержался, чтобы не выругаться.

– Мне. Не нужна. Химия.

Она щурила глаза, в которых стояли холодные злые слезы. Ее отец зачем-то пытался строить из себя властного тирана и бросался гнусными шаблонными фразочками вроде «Да мне какое дело!».

– Мне! Не нужна! Химия!

Я повторял ее слова одними губами, но не мог в них поверить.

– Но, Ясночка, врач сказал…

– Химия не лечит от рака. Она только продлит мне жизнь. Чертовых три лишних месяца, – процедила она, – с лысиной на башке, с бесконечной рвотой, с бесконечными больничными кроватями и утками. Шикарные три месяца! Всегда о таком мечтала.

– Но…

– Да не нужно мне это! Это не жизнь! У вас что, есть лишние деньги? – Она снова перешла на изможденный, надрывный крик. – Дайте мне их, а? Отдайте, я потрачу их на дельфинов – да, поеду плавать с дельфинами. Буду плавать с дельфинами весь месяц, каждый день подряд.

– Ну-ну, тихо-тихо, успокойся. Валерий Геннадьевич сказал…

– Валерий Геннадьевич не умирает от рака!

– Лена, отстань от нее, она не понимает, что говорит. Вот посмотришь, будет еще сама просить…

Его слова что-то надорвали во мне, и я резко встал. Сама будет просить? А повод для шантажа нельзя найти получше? Жаль только, что никто даже не заметил моего жеста. Я нелепо помаячил в углу и сел обратно. Отчасти я, конечно, был на стороне ее родителей. Я бы тоже первым делом выбрал то, что принято выбирать первым делом. Я всегда так поступаю. Я правильный герой. Но вот откуда в моей жизни взялась эта маленькая марсианка? Откуда она взялась в жизни этих вот взрослых? Что за урок подкинула им судьба? Урок, который они не усвоили, конечно. Но у меня еще был шанс. Я должен был поддержать Ярославну. Она знала, что правильно. Сейчас только ее голос был важен. Дельфины так дельфины.

У себя я пытался создать для нее лучшие условия. Ходил на цыпочках и приносил все, что попросит. Первые два дня после скандала с родителями она плакала по несколько часов подряд.

– Ну ты же понимаешь, почему я не хочу на химиотерапию?

– Конечно, понимаю.

– Но почему они не понимают, Игорь?

Потому что речь идет о твоей жизни. Потому что они будут до последнего надеяться, что тебе можно помочь. И я тоже буду до последнего надеяться. Я верю, что ты согласишься на эту химию. А потом выздоровеешь.

Она плохо ела, выглядела усталой и сонной. Приходила из университета и могла тут же заснуть, даже не успев раздеться.

Мой диван теперь всегда был разложен, появились вторая подушка и два комплекта постельного белья из «Икеи»: одно разноцветное – Ясна сказала, что этот узор называется «огурец», и другое серое с тонкой полосой сбоку. В шкафу лежали ее вещи. Мне от этого было спокойно и тепло. Кажется, я никогда не считался прирожденным холостяком. Мне не нужна была какая-то мифическая свобода и одиночество. Мне нужна была девушка. Чтобы она обращалась с моей комнатой как со своей. Разбрасывала одежду, доверчиво ставила блокноты с рассказами на одну полку с моими книжками, знала пароль от моего компьютера и переписывалась с Петей на «Фейсбуке» от моего лица.

Послеполуденный свет падал в комнату, тень от рамы крест-накрест зачеркивала до смешного простое домашнее счастье: разложенный диван, рябое одеяло, на котором теряется все, что случайно оставишь, кота и спящую девушку. Я достал фотоаппарат и несколько раз сфотографировал Рыбку – в джинсах и полосатом свитере, с Маринкиным котом в ногах. Лежала она не очень естественно, словно надломанная фарфоровая кукла, это придавало кадру какую-то тревожную динамику.

Однажды, не так давно, кстати, Воронцов провел ночь с Ясной. Его бабушка снова куда-то уехала, но он позвал к себе только ее, без меня.

– Дай мне побыть с ней вдвоем. Она и так живет у тебя.

Я понимал, что это справедливо, но изводил себя весь день, рявкал на сестру и не разговаривал с мамой. В конце концов позвонил Григорию и пригласил посидеть где-нибудь и выпить пива. Мы с Григорием заказали имбирный латте. Да, вечер явно не клеился.

Я заметил, что Григорий одет как-то иначе, моднее, что ли. Уже не так похож на очкастого зубрилу, говорит чуть увереннее и даже шутит. Ясна иногда общалась с ним, брала стихи в университетскую газету, что-то советовала. Вот и выяснилось вдруг, что Григорий зарегистрировался в социальных сетях и стал постить свои творения в поэтические группы.

– Это век сетевой поэзии! Вот вы мне говорили, что поэзия умерла. А ее просто сливают в интернет! – воодушевленно тараторил он, смешно растягивая «э» и проглатывая «р». – Ты знаешь, сколько людей пишет стихи? Конечно, там слишком много мусора. Но три моих стиха опубликовали в большом сообществе.

– Всем понравились? – спросил я, поглядывая на телефон, – нет, Петя с Ясной мне не писали и не звонили.

– Ну, – Григорий замялся, поправил очки и громко отхлебнул латте. – Вообще-то, нет, не всем. Даже скорее… никому, наверное. Сначала мне написали, что размер слишком дерганый. Что вот, мол, здесь и здесь глаз спотыкается, язык не проворачивается и все в таком духе… Потом пришел комментарий, что рифма, наоборот, чересчур проста и банальна, что в сети таких стихов море и что автор мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее. Что тема избита, но задумка непонятна. Что…

– И что, ни одного хорошего отзыва?

– Несколько человек написали «отлично»…

– Ну вот, Григорий, что ты как маленький в самом деле! Да и Ясна всегда говорит, что у тебя охрененные стихи.

Повисло молчание. Упоминание Ясны словно явилось кнопкой, переключающей настроение.

– А где она сейчас?

– С Воронцовым. – Я постарался ответить непринужденно, но из меня просто отстойный актер. – Сегодня он строит из себя героя-любовника. Ромео, блин. Нет повести печальнее на свете…

– Чем о Ясне, Игоре и Пете, – вдруг закончил Григорий.

Я удивленно уставился на него. Интересно, это он только сейчас придумал?

Мы разошлись около одиннадцати, а от этих двух все еще не было вестей.

«Если ты уже закончил развращать нашу Рыбку, – написал я, не сдержавшись, – то ответь, во сколько завтра сваливаешь на работу».

«Не закончил», – ответил Петя и прислал красноречивую фотку, чтобы я не сомневался в его словах. Я хотел ее тут же удалить, но в итоге почему-то оставил. Сейчас порылся в телефоне и нашел ее.

На следующий день я был не в настроении, поэтому после универа мы с Ярославной молча смотрели фильм и только перед сном, когда я постучался к ней в ванную, поговорили. Она разделась, включила воду и повернулась ко мне спиной.

– Постой, что это у тебя?

На правой ягодице красовалась надпись «Привет, Чехов», сделанная черным маркером.

– Что?! Это еще откуда? – Она глядела через плечо и удивленно моргала. – Вот засранец! Написал, когда я спала!

Я рассмеялся.

– Удобно было бы использовать тебя как мессенджер, если бы ты чаще оставалась у него. Но я тебя больше к нему не отпущу.

– Будь добр, принеси какой-нибудь фломастер. Я знаю, у Марины точно есть, – проигнорировав мои слова, попросила Ясна.

– Зачем?

– Я кое-что Пете передам.

Когда я вернулся в ванную и закрыл на щеколду дверь, она тут же приказала:

– Снимай трусы.

– Что ты задумала?

Она не ответила и сама стащила с меня белье. Потом взяла фломастер и вывела на лобке «Здесь был Петя». Дальше сделала фотографию на телефон и с победным видом отправила Воронцову. Приписка гласила: «Мы получили твое послание. И нашли еще одно!»

В ответ Воронцов прислал плачущий смайл.

Ясна пошевелилась на кровати и вернула меня в комнату из веселых воспоминаний.

– Игорь, – прошептала она.

Свет за окном мерк, тень от рамы ползла к потолку и бледнела. Я спрятал камеру и сел рядом.

– Мне так больно, Игорь…

– Где больно? – встревоженно спросил я.

– Везде. Во всем теле.

Она не хотела больниц. Она хотела плавать с дельфинами и ездить по старым усадьбам, расположенным вокруг Москвы.

Но однажды боли стали настолько сильными, что она почти забылась в беспамятстве и согласилась на лекарства. Родители поместили ее в хорошую клинику, где тут же, помимо обезболивающих, был назначен курс химиотерапии.

Я вышел из метро, слегка трясущимися руками открыл карту, чтобы посмотреть, как ехать своим ходом. Увеличил масштаб: вот появились очертания домов и нежилых построек. Такие карты рождали одну-единственную ассоциацию – вытянутые, т- и г-образные дома напоминали фигурки тетриса, и я мысленно пытался сложить их в один большой блок, который, по законам игры, должен исчезнуть.

Когда я добрался, у больницы уже парковалась мама – в этот раз она вызвалась навещать Ясну со мной, и мы вместе вошли и поднялись на нужный этаж. Впервые я чувствовал себя чуть более важным… более опытным, чем она. Мой шаг сам собой становился решительным и широким, мама шла следом, и я лишь по дробному перестуку каблуков понимал, что она пытается за мной угнаться. У палаты я остановился, выдохнул и открыл дверь. Кажется, я даже заранее придумал, что сказать Ясне. Зачем-то прокручивал и проигрывал в голове предстоящий час в больнице и нашу беседу.

Палата начиналась крошечным коридорчиком, и только потом открывалась достаточно просторная, светлая комната с одной кроватью, теликом в углу и наполовину прокапанной капельницей. И да, на кровати никого не было, только смятое одеяло говорило о том, что недавно тут все-таки лежал человек, да прозрачные проводки сиротливо болтались возле металлической лапы капельницы, словно их кто-то наспех выдернул перед побегом. Я недоуменно замер и переглянулся с мамой, на лице ее читался немой вопрос. Хотелось выдать хоть какое-то предположение, но этого не понадобилось. Звук донесся из туалета, куда вела белая дверь в полутемном маленьком коридорчике.

Ярославну рвало.

Сначала у меня перехватило дыхание и что-то черное опустилось на глаза, но уже через секунду я взял себя в руки, молча указал маме на стул в углу, а сам, заметив на тумбе испачканную Яснину чашку, принялся мыть ее в раковине. Старинный тонкий фарфор невесомо звенел под струей воды, казался бесплотным, словно это был лишь фантом чашки, и именно этот фантом мы когда-то отрыли на блошке возле забытой всеми богами и людьми железнодорожной станции.

Невозможно было мыть чашку бесконечно. Пришлось выключить воду, и в резко обрушившейся тишине я вновь услышал, как Ясна за стеной закашлялась. Я бросился в коридор и толкнул дверь туалета.

Ясна стояла, слегка нагнувшись над унитазом. Бледные худые руки птичьей хваткой вцепились в лицо, она отчаянно, почти беззвучно, но с непроизвольными стонами плакала, плечи ее тряслись, тонкие пальчики были похожи на прозрачные проводки капельницы, а вся она сама – на невесомый фарфор. Я помню и ее белую футболку в узор из мелких синих звезд… И все те же пижамные штаны, в которых она когда-то нас встретила у себя дома… Помню, как потянулся к ней и погладил по спине, чувствуя каждый выступ позвоночника.

Она вздрогнула и обернулась.

– Петя? – вырвалось у нее еще прежде, чем она смогла вытереть слезы и понять, что это я. К прорве неназванных чувств во мне добавилась боль от того, что она почему-то нас спутала. Почему-то назвала его имя. – Ой.

– Тебе плохо? – Я втиснулся в туалет, она поспешно нажала на кнопку смыва, прижалась ко мне и зарыдала, пытаясь что-то объяснить, пробубнить мне в плечо.

– Я так не хотела этого… Ты видишь, что теперь происходит…

Так, дыши, дружище. Ну, как мы там собирались себя вести? Мужественно, спокойно…

– Зачем они это со мной сделали… Неужели так лучше? – После каждой фразы она чуть приподнимала лицо, чтобы вздохнуть, хватала воздух по-детски округлившимся ртом и снова заходилась в спазмах плача. Она держалась из последних сил. Пыталась рассуждать о смерти и относиться к ней философски. И меня уговаривала. А теперь сдалась. Билась – крошечная, как синица, истерзанная, истощенная ― о высоченную, никем еще не покоренную стену первобытного страха. Наконец-то позволила себе это… Позволила бояться, просить о помощи, цепляться за жизнь. Я изо всех сил сжимал ее в руках. Так крепко, что и сама смерть не вырвет. – Я чувствую, как все заканчивается… Они уговорили меня на эту гадость… А сами сбежали! Меня рвало весь день, господи, весь день. Как будто всеми внутренними органами! Конечно, им очень трудно это выдержать. А мне как?

– Все пройдет. Все пройдет, тебя ждут твои дельфины.

За это время я осторожно вывел ее из туалета и завел в комнату. Она тут же направилась к раковине, потянулась за зубной щеткой и тут вдруг заметила в отражении мою маму, сконфуженно сидящую в углу.

С мамой вообще творилось что-то неладное. Она лишь раз попробовала подняться, но тут же опять села. И все то время, что я укладывал Ясну в кровать, что пытался разобраться с ее наспех вырванной капельницей, что наливал воду в истертую временем фарфоровую чашку, мама просто наблюдала за нами, и у нее дрожали губы. Конечно, она заметила то, что отказывался замечать я: Рыбка еле шла, с трудом поднимала руки и еле держала голову. Она стала такой тонкой, что будто просвечивалась дневным солнцем. Но я не видел в этом никаких намеков.

– Зато здесь тебе помогают обезболивающие. – Я все еще словно вставал на сторону ее родителей, пытался уговорить Ясну простить их.

– Когда я с вами, мне хочется сделать что-нибудь красивое, – вдруг сказала она и со слабой улыбкой повернулась к маме.

– Такого нашей семье еще никто не говорил, да, ма? Ну, что красивое будем делать?

– Да что тут сделаешь? – усмехнулась Ясна, обведя взглядом палату.

Мама за спиной у меня молчала. Это начинало напрягать. Из-за нервяка я стал болтать всякую чушь.

– Хочешь, будем что-нибудь фоткать?

Я знал, что иногда она любит зависнуть в интернете, рассматривая ванильные натюрморты с печеньями и тарелками на грубых досках. Я положил на край тумбочки ее исписанный блокнот с желтыми листами, поставил сверху чашку, нашел в ящике льняную салфетку, которую сам же и привозил, не найдя больше ничего подходящего в нашей кухне. Предложил выйти во двор и поискать там что-нибудь фотогеничное.

Она снова выдернула капельницу и, накинув куртку прямо на пижаму, заметно повеселела. Я украдкой засунул в карман пакет на случай, если ее начнет тошнить.

Больница была обнесена забором, но территория оказалась ухоженной, перед крыльцом начиналась небольшая лужайка. Мы дошли до ближайшей лавки, и она стала идеальным фоном для будущих снимков: ноздреватое дерево, покрытое темной морилкой, выбоинки, края которых от времени стали рассыпаться трухой, весенняя пыль, успевшая впитаться в них с первыми дождями… Мама тут же подобрала с земли несколько лысых веточек, желая сделать вклад в наше сомнительное произведение искусства. Три или четыре кадра. Мы в шесть рук переставляли чашку, перелистывали блокнот в поисках самых удачных страниц, мяли голубую тряпку, раскладывали ветки и желуди.

А потом Ясну опять рвало. Да так, что пришлось возвращаться обратно в палату. Пришла сестра в белоснежном халате, что-то вколола, и Рыбка уснула.

Я не очень-то суеверен, но все-таки хочется думать, что если там сверху кто-то есть – более развитая инопланетная расса, великий абсолют или тот же бог, – то он точно знает, что делает, и все это именно так и было задумано. И имеет смысл. Надеюсь, мы не оказались божественным просчетом, как сказал Воронцов, иначе это даже не просчет, а глупейшая ошибка вроде пропущенного знака «минус» в математическом примере: одна непоставленная короткая черточка, а к чертям летит целый мир.

Рак. Теперь я постоянно думал о нем. Перечитал все, что нашел в интернете. Научные статьи. Философские рассуждения. Эзотерические теории. Страшный диагноз поставили не Ясне, а всей нашей жизни. Я постоянно ждал, что все закончится. Все действия стали абсолютно конечными. Мысленно я будто подгонял этот самый конец.

После химиотерапии Ясну отпустили домой. Через какое-то время ей стало чуть лучше. Она радовалась, что не выпали волосы, я же счастливо наблюдал, как она бродит по квартире и улыбается. Одним таким вечером, когда Воронцов после работы поехал к себе, а не к нам, от просмотра очередного фильма нас отвлек мой завибрировавший телефон. На экране высветился прямоугольник, изображавший лицо Пети с зеленоватым отливом и разбитый на пиксели невнятный интерьер. Наверное, он был уже дома.

– Ну? – спросил я, нетерпеливо ерзая на стуле. – Как дела?

– Петя, не делай такое лицо, я сразу представляю что-то ужасное! – строго проговорила Ясна.

Он молча поднял к камере вытянутый листок бумаги, повертел его в пальцах, чтобы настроить резкость, но если на нем и было что-то изображено, что «Скайп» отказывался передавать, – я видел лишь какие-то размазанные серые полоски.

– Что это? – настороженно спросила Ясна.

– А что, не видите? – Он сам нагнулся к камере, будто проверяя, не дурим ли мы его. Его голос звучал отчужденно.

– Нет, серьезно.

– Повестка.

– Э-э… Повестка куда? – наивно спросила Рыбка, не зная, конечно, что у меня на затылке волосы встали дыбом.

Как мы могли об этом забыть? Не думать о том, что это возможно? Убеждали Воронцова не отчаиваться и поступить летом в другой университет: втроем мы шерстили списки московских вузов, справлялись о вступительных и размышляли, стоит ли Пете сменить профессию. Думали, как устроить его на работу, как подкинуть идей, как подбодрить. Но как отмазать от армии, даже в голову никому не пришло! Не вспомнили про это ни друзья, ни родители. Сейчас это все показалось чудовищной тупостью.

Ветер, влетевший в окно, подул на мой карточный домик, но я почему-то надеялся, что возможно будет отделаться лишь одной упавшей картой. И до последнего не верил, что обычно рушится всё сооружение целиком. Давай же, ветер! Выбивай теперь у меня из-под ног последние опоры – уже по-настоящему зыбкие.

– Ты… что… Тебе теперь в армию?

– Ну, военник-то мне никто не купит. Подумаю, как можно сбежать… Но…

– Какие же мы все идиоты! – протянула Ясна.

Бродить по закоулкам памяти становится все тяжелее. Лабиринты все чаще заводят в беспросветные тупики. Вот, казалось, я иду, иду по правильным следам! Гулко звучат мои шаги, а рядом знакомый смех, но, повернувшись, я вижу лишь промельк волос с медным отливом и в ту же секунду Петино лицо. Где мы? Сколько нас? Что за день? Событие? Почему все так смазано, словно снято с чересчур длинной выдержкой? Почему так выгибается, а после застывает от боли ее маленькое тело? Почему это не прошло? Почему не помогла химия? И почему Петя отказался от денег, которые его бабушка хотела занять у какой-то подруги? Сама она тоже слегла в больницу, кажется, с гипертоническим кризом. Но деньги… большие, слишком большие для него… они помогли бы откупиться.

Лишь иногда я неожиданно натыкаюсь на двери, но и за ними все покрыто пылью, погребено под вековой паутиной, все померкло, разрушилось… Всплывшее ярким пятном воспоминание гаснет тут же. По кускам – из осколков и обрывков – я собираю больничную палату, в те дни ставшую мне вторым домом: сюда я возвращался после университета, здесь готовился к семинарам и неожиданно засыпал прямо на стуле, сжимая хрупкую, как елочная игрушка, как тонкая ручка фарфоровой чашки, девичью кисть. Меня уже знали все местные врачи и медсестры. Интересовались успехами в учебе, спрашивали, что я постоянно фотографирую во дворе, и ободряюще улыбались, подключая проводок новой капельницы, – мол, верь, дружище, это все, что тебе остается.

Улыбались и Воронцову, навещавшему нас по выходным, а иногда и вечером в будни. Думали, наверное, что Яснин брат…

А потом Воронцов уехал. Нет, ушел в армию – так же говорится. Попросил меня выйти из палаты и долго разговаривал с Рыбкой наедине. Терпеливо молчал, когда она, борясь с дремотой, что-то медленно шептала в ответ, целовал ей руки и впалые, залитые слезами щеки – я все это видел через небольшое окошко в стене. Покинув наконец палату, мне он бросил только «Обещай, что дождешься!», сам рассмеялся над неудачной шуткой и, вытерев рукавом покрасневший нос, резко зашагал по коридору моей ненадежной памяти куда-то в зыбкую, лохматую темноту.

Прошел еще месяц. Весна обливала солнцем улицы. Она казалась нелепой, несвоевременной. Издевательской. Она стояла прямо в палате, проникнув ночью через окно. Ее дух цветисто висел над кроватью, где, свернувшись калачиком от боли, тяжело дремал звонкий призрак осени, сохранивший после единственной химиотерапии густую гриву цвета облетевших листьев.

Вечером из больничного парка доносилось пение птиц. Однажды оно разбудило Ясну, она тревожно приподнялась и спросила: «Где мы?». В последние дни она часто просыпалась вот так внезапно и что-то шептала в полубреду. Теперь же ее голос прозвучал отчетливо.

– Как птицы кричат, слышишь? Мамочки, как красиво! – Глаза ее жарко блестели, она облизнула потрескавшиеся губы. – Ты знаешь, что это за птицы?

Я достал планшет и попытался найти хоть что-нибудь о птицах, обитающих в этой части города.

– Да это же соловьи! – рассмеялась медсестра, застав нас за поисками. – В этом году слишком рано потеплело, наверное, поэтому они запели.

– Если бы запели позже, я бы так и не узнала. Да уж, не услышать соловья – вот я была бы неудачница, – с натужной, но искренней улыбкой пробормотала Ясна. Подождав, пока медсестра сделает укол и выйдет, Ясна спросила: – Ты ведь поедешь навестить Петю?

– Я полечу завтра… И послезавтра уже вернусь.

– Тогда передай ему это. – Она чуть качнула головой в сторону тумбочки: на дне чашки лежала ее золотая рыбка. Я подцепил украшение двумя пальцами.

«А мне?» – захотелось вдруг спросить. Но сейчас не время для глупых обид… совсем не время…

– И передай, что я его люблю. Влюбилась в него с первого взгляда, как ненормальная. Влюбилась, едва он окликнул меня «Девушка, стойте».

Я с усилием опустил голову. Ее слова, похожие на прощание, память тут же припрятала в свои мрачные тайники. Золотая рыбка больно впечаталась в кожу в сжатом кулаке.

– Для тебя тоже есть кое-что. – Голос ее превратился в шепот.

Я замер.

– Да, Игорь.

Поднял на нее глаза.

– Не понял? – спросила она, улыбнувшись одним уголком рта. Веки, сдавшись под тяжестью ресниц, сонно опустились, но тут же вновь поднялись. – Конечно, сложно поверить, что я вдруг стала сентиментальной… Открой ящик.

Я выполнил просьбу, во второй раз склонившись к прикроватной тумбочке. Ящик был почти пуст – куда-то исчезли все исписанные блокноты, ручки и книги. Не было ничего, кроме деревянной коробочки, – знакомого гробика для потенциального кузнечика. Я судорожно перевел взгляд на Яснины руки: нет, и мое, и Петино кольца все еще норовили соскользнуть с ее исхудавших пальцев. Я в недоумении открыл коробочку и увидел еще одно кольцо – широкое, из белого щербатого металла. Кольцо будто били маленьким молоточком, поверхность казалась помятой, это выглядело очень круто. Напомнило мне самого себя.

– Говорю «да». Понял теперь?

Кислорода резко стало меньше. Надо было что-то ответить, но слов не находилось. Хотелось дать волю чувствам, но я лишь глупо схватил ртом воздух и закашлялся.

– Но только не носи слишком часто… У тебя еще все впереди, Игорь.

– Как ты это сделала? – оборвал я ее. Без нее ничего впереди у меня не будет, это я точно знал. – И как узнала размер? – Кольцо сидело как влитое.

– С размером просто угадала. Принесла его вчера Аля, я ее попросила.

Рано утром я уехал в аэропорт, а Ясну родители забрали домой. Я не понял зачем. Зачем тяжелобольную внезапно выписывают? Зачем стараются сбагрить на руки родным, если те готовы платить за палату и полноценный уход в больнице? Я еще не знал всех тонкостей.

Далекий город N (прямо как в рассказах русских классиков), куда я летел пару часов и куда сослали на службу непокорного, несговорчивого Воронцова, встретил меня уже поблекшей весной, гул самолета стал его песней. Гимном. Гимном беспросветной дыры, где живут люди без особых надежд, и мрачного провала, куда катится вся моя жизнь.

Я еле нашел свой хостел, три раза пришлось обойти здание по часовой стрелке, прежде чем случилось мистическое появление двери в облезлой стене. Ржавый козырек над ней был изогнут, будто на него сбросили труп. Картина эта представлялась очень живо, несмотря на солнечный полдень и ветер, наполненный запахами цветущих деревьев. Я чувствовал, как начинает вонять кровью и как чье-то тело, выкинутое с пятого этажа, грузно бьется о металлический выступ.

Впрочем, к делу. Мое пребывание здесь по всем пунктам расходилось с привычными делами, и следующим утром я уже трясся вместе с мутными стеклами в разваливающемся автобусе. Оказалось, что конечная остановка находилась далеко от места, куда я направлялся, поэтому я сверился с картой и взял такси.

– Служить? – спросил толстый усатый таксист, когда узнал, где закончится наш маршрут.

– Нет, навещаю, – ответил я и, не вынеся затянувшегося вопросительного молчания, добавил: – Брата. Брата навещаю. Он служит.

– Ясно… Чаще мать встретишь. Еще иногда невесты приезжают.

Я промолчал. Понял, что и впрямь выгляжу не совсем привычным посетителем только тогда, когда в тесную комнатку с нсколькими обшарпанными столами, похожими на парты, набились три женщины возраста моей мамы и две девицы с покрасневшими глазами. Был еще мужчина лет пятидесяти – очевидно, чей-то отец – и морщинистый дед. Здесь стоял отчетливый дух нежилого помещения. Пахло кабинетом школьного директора или подсобкой, что-то вроде того. Женщины расселись на стульях и стали шуршать пакетами. Я знал, что солдатам привозят какие-то угощения, но не представлял, что в таком количестве.

Взвыли дверные петли, и появился мужик в форме. Наверное, в таких случаях принято называть по званию, но я не умею определять это по количеству звезд на погонах. Короче, просто мужик: в меру красная морда, глаза, можно сказать, не злые – подтянутый такой вояка без особого проблеска ума. Если моя память до сих пор скрывает от меня Ясну и наши разговоры, то этого мужика почему-то выставляет тут же.

За ним вошли пятеро бритоголовых в камуфляже, у всех на черепе проступала сизая дымка пробивающихся волос. Четверо неприметных и один совершенно иной: с внушительным носом и насквозь прозрачным взглядом маньяка.

Воронцов направился сразу же ко мне, будто заранее знал, где я сижу. Всё тут же снова стало казаться абсурдным; по крайней мере, место и условия встречи никак нельзя было назвать привычными.

Почему-то вдруг вспомнилось наше знакомство. Точнее, не так. Тот день, когда я впервые обратил на него внимание, понял, что он не просто фон, который составляла большая часть группы в универе, а реальный человек. До этого я уже мельком замечал его взъерошенные кудри и серое пятно свитера, расплывающееся где-то в первых рядах, но тогда он был лишь статистом, а теперь настала пора главных ролей. Он, опоздав к началу пары, втиснулся на стул рядом со мной и неуклюже тряхнул весь стол. От него странно пахло: как будто одеколоном, который он стащил у деда. Кладбищенский какой-то, мрачный запах.

– Уже что-нибудь записывали? – шепнул он без приветствий.

Я почему-то занервничал. Подвинул к нему тетрадь. Пара итальянского длилась минут пятнадцать, но дальше названия темы мы пока не ушли.

Следующее воспоминание всплыло еще более неожиданно. Ноги мерзли на кафельном полу, я забыл вынуть из шкафчика шлепки и полез за ними. Физкультура проходила в бассейне, раздевалка уже почти опустела – в группе было не так много парней.

– Да где эти долбаные плавки?!

Я обернулся. Абсолютно голый Петр Воронцов рылся в рюкзаке, уперев одно колено в край соседней лавочки. Плавки тут же нашлись, он принялся их натягивать, на секунду повернувшись в мою сторону. Я не успел спрятать взгляд, в котором наверняка промелькнула зависть, – конечно, я сразу заметил то, что в плавки должно было влезть с трудом. Он, словно почувствовав, тут же поднял голову. Дерьмовый неловкий момент.

– Ты хорошо плаваешь? – вдруг спросил он, будто ничего не произошло.

– Ну так. – Я вяло пожал плечами. На самом деле я наверняка плавал лучше всех в группе. Не зря же семь лет ходил в бассейн и даже участвовал в областных соревнованиях.

– Я отстойно! – весело воскликнул Воронцов, как-то упаковав в черные трусы свое хозяйство. – Короче, если я утону, передай рыжей мымре, что я очень хотел выступить на семинаре, но не могу. Да, кстати, я Петя.

– Игорь.

Кто бы сказал мне тогда, что через несколько лет я поеду навещать его в армии. И что перед этим я еще успею влюбиться в его подругу детства – в Иришку. И забыть ее. А потом буду ненавидеть его, испытывать настоящее отвращение, когда услышу, как он скажет нашей маленькой Рыбке, что любит ее. И умирать… умирать от возбуждения, когда его губы будут прикасаться к ее розовым соскам.

А вот еще одно воспоминание.

– Ты идешь в столовку? – Я сам слышу свой голос. Петя сидит на подоконнике и листает большую красочную книгу.

– Не…

Помню, подошел посмотреть, на что он там уставился. В руках у него оказалось подарочное издание с работами Микеланджело.

– Спустил вчера стипендию, – признался он.

– Зачем тебе эта книга? Можно ведь картины в интернете посмотреть.

– Нет, с экрана не то. Так хоть небольшое ощущение, что я реально их видел. Понимаешь? Вот эта же из Ватикана! Я же никогда не смогу посмотреть на нее вживую.

– Почему никогда? Это не другой край света. Тем более вживую она куда масштабнее.

– Ты че, был в Ватикане? – Он недоверчиво покосился на меня.

– Много раз. – Я пожал плечами. – Можно как-нибудь поехать, если хочешь. Это не так дорого.

И кто бы мне тогда сказал, что однажды я на самом деле буду разглядывать свод Сикстинской капеллы, стоя с ним плечом к плечу?

Я оставил его одного, пошел в столовку, купил сэндвич и кофе. Потом вернулся и купил то же самое для Воронцова. Он все еще восседал на подоконнике с книгой.

– Тебе передали, – я протянул ему еду, – сказали, для ценителя искусства.

– Надеюсь, вон та, с большими сиськами передала? – тут же спросил он, взглядом указав на девицу из группы. – Она не совсем в моем вкусе, но сойдет. Скажи ей, что я буду ждать после пар возле главного входа.

И кто бы мне тогда сказал, что все начнется с Дроздовой, продолжится Лерой, а закончится самыми неправдоподобными – будто из фильма – отношениями с Ярославной…

Я огляделся по сторонам: бугристые от слоев краски столы, пыльные цветы на шкафу, пустые полки для книг. Гости, встретившие своих призывников, причитали и умилялись. Я один таращился молча.

– Как Ясна? – с ходу спросил Петя, даже не поздоровавшись, будто мы виделись буквально сегодня утром.

Я порылся в кармане, вынул золотую рыбку и протянул ему.

– Что это значит?! – Глаза его расширились от неподдельного страха.

– Придурок… – процедил я, – ты чего так дергаешься? Все в порядке. Это она тебе передала. Чтобы тебе тут было не так одиноко.

Он положил рыбку на ладонь и уставился на нее.

– Ну, а у тебя что нового? – не выдержал я затянувшегося молчания.

– Сплошное дерьмо, – ответил он с неожиданной улыбкой, и мне это показалось плохим признаком. Я уже догадывался, за что здесь можно ненавидеть Петю Воронцова. За эти его влажные наглые глаза, за поведение без капли страха, за то, что в его присутствии лезет из всех – тайное, темное, необузданное…

Петя – наша общая лакмусовая бумажка.

За это его будут не только ненавидеть. За это его будут бить…

Я судорожно отогнал подальше эту мысль.

– Слушай меня, – сказал я, наклонившись и сжав под столом его руку. – Не нарывайся, понял? Если что-то пойдет… не так… Звони мне!

– И ты меня спасешь? – усмехнулся он.

– Мои родители что-нибудь сделают, я обещаю!

– Да поздно уже, Чехов! Я уже в аду. И рыбку забери, пусть лучше побудет у тебя. Я заберу, когда вернусь. Лучше рассказывай, что там у тебя? Как с универом?

– Кстати, с универом! – Я немного оживился. – Мудак попал в больницу.

– Мне насрать, – Петя брезгливо дернул бровью, и глаза его налились холодом.

– Ты не понял. Его избили.

– О, а это интереснее. Неизвестно, кто?

– К счастью, неизвестно.

Известно. Ну конечно, известно. Я не бил, я же мирный супергерой. Я просто стоял неподалеку, тяжело дышал в вязаную маску, натянутую на лицо, и наблюдал, как два здоровяка наносят до жути точные удары, – чтобы не убить, не покалечить слишком сильно, но причинить максимальную боль. Я обливался потом, умирал от ужаса и одновременно сладостного чувства мести, которую никогда не смог бы совершить сам. Но Воронцову я это не сказал. Он так и не узнал, что некоторые друзья любят его больше, чем ему кажется. И что у одного из них снова разбиты костяшки.

Остальное время Воронцов спрашивал про Ясну – мне приходилось точно пересказывать каждый проведенный в палате день, это его успокаивало.

Я не знал, как закончить встречу. Как попрощаться. Поэтому просто подошел и молча обнял его. На противоположной стене висели допотопные электронные часы, похожие на фишку домино. Прямоугольник был разделен на два квадрата, и в каждом цепью зеленых точек высвечивалась нелепая угловатая цифра. 17:15. Будто счет в чью-то пользу. Но точно не в мою. Эти часы, кажется, мне что-то напомнили. А, да. Такие же были в школе, в начальных классах, когда меня оставляли на продленку. Я то и дело таращился на них, отсчитывая время до прихода сестры Сони.

Интересно, почему именно они оказались здесь? Если это был знак, то я опять его не разгадал. Почувствовал только, как что-то закольцевалось в моей дурацкой жизни.

В аэропорт я приехал рано, но в ожидании самолета даже не мог читать – просто сидел, отрешенно глядя в стену. Сквозь пыльные окна лезло унылое закатное солнце.

– Что вам? – спросила продавщица, выйдя наконец из-за прилавка местного кафе. Передача, которую она смотрела по телеку, прервалась рекламой.

– Кофе.

– Какое?

– Черный. С сахаром.

– Пятьдесят рублей.

Я вздрогнул – всем известно, что за такие деньги принесут все что угодно, кроме кофе. Но я все же вынул мелочь и высыпал тетке в руку.

До самолета нас везли на шаттле, потом под ногами скрипел трап.

«Приветствуем вас на борту» слилось с громким звонком мобильника. Все уже расселись по местам, а я судорожно рылся в карманах. На экране высветился мамин номер.

– Алло, Игорь. Ты можешь говорить?

– Буквально минуту. Мы будем скоро взлетать.

– Послушай, сейчас приходила странная девушка…

– К кому?

– К тебе.

– Что за девушка? – Внутри вдруг все онемело в предчувствии страшного.

– Невысокая блондинка, волосы такие короткие…

– Это Аля!

– Она ничего не объяснила, только передала тебе пакет.

– Что еще за пакет?

– Бумажный пакет без подписи. Ты знаешь… Я… Не обижайся, я вскрыла на всякий случай. Подумала, может, тебе захочется знать, что там. Но тут только большая стопка бумаг. Все листы исписаны. Они перевязаны веревочкой, сверху записка «Мои незаконченные истории. Допиши, если захочешь».

– И почерк… – выдавил я, холодея. – Такой мелкий, корявенький?

А слова-то подобрал! Слова!

– Да.

Кто-то дотронулся до моего плеча, я резко обернулся. Немолодая улыбчивая стюардесса вежливо попросила:

– Не могли бы вы отключить телефон? Мы готовимся ко взлету.

– Алло! Алло, Игорь!

Я повесил трубку. Медленно надавил на кнопку под экраном. Прижался лбом к спинке переднего сиденья. Чувство бессилия перед чьим-то глобальным, недоступным мне замыслом… Это невозможно было вынести. Издав нелепый всхлип, я прижал руки к лицу. Что? Слезы? Нет-нет, только не это! Пожалуйста…

Она передала мне свои рассказы после смерти, как и обещала.

Она помнила. Помнит.

И все еще играет в игру? Не может же быть, что ее… больше нет!

– Молодой человек? – раздался испуганный голос соседки справа. – Вам плохо? Вам помочь?

Да, помогите. Потому что теперь я буду просыпаться от шороха: мне померещится, что это они, они двое лежат рядом, втайне от меня переплетя пальцы, превратившись в одно целое. Я снова стану их счастливой ненужной половиной. Моя рука не сразу определит, по чьей скользит спине, кто из них вздрагивает первым.

И я захочу слиться с ночью. Сделать так, чтобы меня не стало, когда пойму, что шарю по пустой простыни. Я захочу, чтобы сегодня наш с вами самолет разбился, когда пойму, что никого рядом нет. Я буду в ужасе глотать воздух, моргать и пытаться уловить в мельтешащих пятнах силуэты их тел. А потом глаза привыкнут к темноте, и последняя надежда исчезнет.

Нас трое, и это чертовски верно. Я уже не вспомню, что меня мучило. Что казалось неправильным. Нас трое. Это все знают. Мы прячемся под прозрачным куполом в «Саду земных наслаждений». Про нас снимает фильм Бертолуччи. И кто-нибудь даже пишет книгу.

– Да, да, давайте воды. Кажется, у него нервы сдали, – слышу я где-то вдалеке. Не понимаю, чей это голос. Не знаю, кто сует мне салфетки и обнимает за плечи. Не соображаю, где я. Знаю только, что от этой боли умирают, но я почему-то все еще жив.

Позже я узнал, что Ясны не стало в 17:15.