Глава первая

Когда мистер Тилсбери приходил «по делу», мама по привычке полагала, что я наверху, в своей комнате. Обычно так и было.

Я терпеть не могла этого человека с бледной мерцающей кожей и прямыми темными волосами, которые иногда он смазывал жиром, отчего они блестели, и зализывал назад. Некоторые полагали, что он выглядит очень элегантно в своем сером фраке, а его грациозные и эффектные манеры еще больше всех очаровывали. Но я старалась держаться от него подальше. Другими словами, я его просто не выносила.

Обычно они сидели в гостиной и проводили свои спиритические сеансы с картами Таро и хрустальными шарами, одним даруя надежду, а другим принося разочарования. Как правило, компания была небольшой — в основном одни женщины, чаще всего пожилые. В девяносто девяти случаях из ста они уезжали от нас с заметно облегченными кошельками, хотя мама всегда настаивала на том, что у них также становилось легче на сердце.

«Постукивания по столу», казалось, были сейчас в моде, хотя единственный стук, который мне хотелось бы услышать — это стук их голов, ударявшихся друг о друга. Все это я считала чистым жульничеством и цинично полагала, что, пока мама погружалась в транс, чтобы покинуть тело и установить связь с духами, чего так жаждали ее клиенты, истинной причиной популярности этих «темных кругов» являлось прикосновение рук мистера Тилсбери к их живой, дышащей плоти. Я также боялась за маму, поскольку подозревала, что намерения Тилсбери простирались дальше дозволенного, так как замечала, что, когда он касается маминой руки, на ее щеках появляется легкий румянец.

В такие моменты у меня внутри все холодело, хотя могу заверить вас, что Тилсбери не производил на меня никакого особенного впечатления… Правда, в те моменты, когда он оказывался рядом, воздух, казалось, менялся. На душе становилось тягостно, а кроме того, было трудно, почти невыносимо дышать. Я ненавидела этого человека. И, как вы убедитесь, на это у меня имелись все основания.

* * *

Однажды осенним вечером я сидела и смотрела в окно, видневшаяся дорога закруглялась, образуя маленький уединенный островок, в центре которого располагалась окруженная садом и черной чугунной оградой церковь Святой Троицы с мрачной квадратной башней и зловещим шпилем, который торчал, словно наблюдавший за мной страж.

Снаружи здание церкви заметно обветшало: кирпичи давно превратились из желтых в грязно-серые, а туман время от времени скрывал циферблат часов, которые только что пробили шесть раз. Моя рука зависла над дневником, нацелившись писать, правда, скорее в надежде, чем в ожидании, поскольку в семнадцать лет моя жизнь представлялась мне достаточно унылой.

Однако в тот день в доме было много дел. Рано утром мама выдала поручения Нэнси, нашей новой служанке, которая то и дело носилась по лестнице то вверх, то вниз, все полируя и чистя. Ступени перед входом уже блестели, медный дверной звонок сверкал как зеркало, громко звеня и приветствуя свежие цветы, — в то время как с обратной стороны дома посыльные мясника и бакалейщика доставляли белые пакеты. К концу дня весь дом наполнился восхитительными запахами, и, не в силах больше противиться, я наконец решилась спуститься вниз.

Мама стояла в гостиной с тряпкой в руках — не столь уж и редкое зрелище, как вы могли бы себе вообразить, поскольку за последние годы целая вереница негодующих служанок, опасавшихся за судьбу своих смертных душ в этом доме «еретических богохульств», покинула нас. А те, кто знал моего отца, мрачно бормотали себе под нос, что дорогой доктор Уиллоуби, конечно, «перевернулся бы в гробу», если бы только узнал о том, какие вещи здесь творятся. Так что периодически мама с энтузиазмом принималась за домашние дела, но лишь до тех пор, пока не находился более терпимый обслуживающий персонал. Но в то время у нас работала Нэнси, и не было никакой потребности маме самой наводить порядок.

Мама, закатав рукава так, что были видны запястья, быстро разгребла груду украшений и рам для картин, ее темно-каштановые волосы выбились из-под шпилек. Некоторое время я наблюдала за мамой, вдруг она замерла, почувствовав мое присутствие. Она повернулась, оглядываясь на дверь, и посмотрела прямо на меня. Работая, она раскраснелась и выглядела намного моложе, чем в те моменты, когда сохраняла свое обычное спокойствие и хладнокровие.

— Алиса, где ты пряталась целый день? — Мама выглядела обиженной, вытирая тонкую струйку, стекавшую с бровей, и я уловила слабый аромат ее кислого пота. — Этим вечером у меня будет очень важный клиент. Не могла бы ты помочь ради такого случая? Ты можешь спуститься вниз и расставить новые лилии? Я бы попросила Нэнси, но сегодня она уже и так много работала, и я даже не знаю, где она сейчас.

Обрадовавшись хоть какому-то занятию, я спустилась в цокольный этаж и, украв печенье с фарфоровой тарелки, увидела, что Нэнси, сутулясь, сидит за большим сосновым столом и пьет чай, сдувая с чашки пар.

Наша старая кухарка, миссис Моррисон, стояла рядом с ней, меся тесто. Облака белой муки клубились до самых ее подмышек, когда она обвинительно махала над столом пальцем.

— Все эти странные блюда! — ворчала она. — Я, конечно, не возражаю. В конце концов, это моя работа, но я не могу вообразить, кому это может быть нужно. И я знаю, что все это пропадет впустую! — Миссис Моррисон с негодованием фыркнула, вскинув голову в знак строгого неодобрения, и жесткие седые завитки под ее накрахмаленным белым чепцом вздрогнули. — И бедная Нэнси сотрет пальцы до костей. Покажи мисс Алисе свои руки. Давай, девочка!

И служанка наглядно продемонстрировала их. Она не могла быть намного старше меня, но на ее бледном лице уже появились морщины, а взгляд под прядями непослушных рыжих волос казался хмурым.

— Вашей матери не стоит рассчитывать, что я стану все это делать. Она нанимала меня в качестве горничной, а не прислуги, выполняющей всю работу по дому.

Нэнси захныкала, вытирая рукавом нос, и на одежде, которая, честно говоря, казалась совсем не подходящей для девушки, остался тонкий след слизи.

Я тоже начала задаваться вопросом, кто смог бы выносить всю эту беготню и суету, но в этот момент один из звонков, выстроенных в линию высоко на стене, пронзительно зазвенел. За его провод потянула с внешней стороны дома чья-то невидимая рука. Нэнси со стоном сползла со стула, расправила, насколько это было возможно, свой запачканный белый передник, и снова отправилась исполнять свои обязанности.

— Осмелюсь предположить, что к нам пожаловал сам принц Тьмы, — язвительно заметила кухарка. Сдержанные шаги служанки внезапно стали совсем тихими, поскольку она постепенно удалялась наверх к прихожей. Очень скоро, услышав глубокий, низкий голос мистера Тилсбери, я решила остаться внизу, дожидаясь Нэнси, чтобы пройти через гостиную вместе с ней. И пока я сидела там внизу на самой нижней ступеньке, держа тяжелую вазу на коленях — тяжелый надоедливый аромат лилий щекотал мне нос, вызывая желание чихнуть, — я услышала внезапный, резкий стук в дверь от кого-то, кто подошел с обратной стороны дома, и затем голос кухарки, громко восклицавшей:

— Вы не похожи ни на кого из наших обычных мальчиков-поставщиков, это точно!

Голос действительно не напоминал голоса рассыльных, которых мы знали. Он казался слишком взрослым и благородным.

— Я только хотел бы узнать, — начал незнакомец, — нет ли здесь Нэнси?

— Нет ее, нет! Она сейчас наверху, выполняет работу, за которую ей платят!

Резкий ответ кухарки последовал так быстро, что я представила, как ее крепкие руки выталкивают посетителя за дверь.

— Я не позволяю никому — ни черни, ни джентльменам — заходить и пачкать на моей кухне… Так что идите, идите туда, откуда вы пришли…

Незнакомец добродушно рассмеялся. Затем дверь глухо захлопнулась, и его голос стал неслышен, заглушенный ворохом шуршащих наверху маминых юбок, которая уже оделась для вечера и спускалась по подвальной лестнице вниз.

— Кто это был, миссис Моррисон? — спросила она, и ее голова свесилась через перила.

— Всего лишь один молодой грубиян, разыскивающий Нэнси, — последовал хриплый ответ кухарки. — Я отослала его восвояси, развязный молодой черт! — Ее розовое пухлое лицо появилось в проеме двери, и она добавила: — Весьма привлекательный, и я допускаю, что он…

— Ты видела, кто это был? — спросила меня мама, забирая свои цветы.

— Нет! — с негодованием ответила я, отступая и испытывая облегчение, потому что теперь могла подняться наверх, пока она будет встречать своего гостя. — Около черного входа нет никаких джентльменов, которые спрашивали бы меня!

Когда я проходила через прихожую, я увидела, что мистер Тилсбери находится в гостиной и своими бледными руками поправляет занавески. В этот момент его стеклянный взгляд тоже остановился на мне. Он улыбнулся, но я лишь опустила глаза и прошла мимо.

* * *

Позднее, сидя в одиночестве в своей комнате, я услышала затихающий стук лошадиных копыт и шумный грохот подъезжающего экипажа. Я с любопытством прижалась лбом к холодному стеклу и посмотрела вниз, чтобы рассмотреть, какой формы тени появятся внизу.

Лакей в цилиндре и длинном пальто с фалдами ловко спрыгнул вниз со своего кучерского места, открыл дверь экипажа и помог трем леди спуститься на тротуар. На всех трех были черные шляпы, но лицо одной, самой маленькой из них, скрывала длинная черная вуаль. Выстроив в линию всю группу, она провела ее через наши ворота, и, прежде, чем они исчезли из виду, я успела разглядеть руку мистера Тилсбери, приветствовавшую их из-за двери.

Кучер взялся за узды, отогнал прекрасную пару лошадей на несколько ярдов, уселся сзади и, лениво чиркнув спичкой, зажег лампы на высокой крыше экипажа. Крошечное яркое пламя вспыхнуло в темноте, но вскоре его затмил низкий желтый свет фонарей, и приглушенное мерцание его красных кончиков постепенно умирало в одиночестве на тротуаре.

Уже собираясь отвернуться, я неожиданно заметила некое движение, а потом фигуру, стоявшую поодаль на кладбище. Она была почти незаметна в тени, тихо расположившись у основания башни, мрачный шпиль которой торчал во тьме, словно грозя небесам.

Как долго он стоял там, в стороне от улицы и света экипажных фонарей? Человек был одет в темную и потертую одежду, его длинные, неухоженные волосы выбивались из-под широкополой шляпы. С тревогой оглядевшись вокруг, он внезапно повернулся лицом прямо по направлению к моему окну.

Я была взбудоражена и поражена тем, что из наблюдателя моментально превратилась в того, за кем наблюдали, и, хотя, возможно, это длилось только мгновение, мне показалось, что его пристальный взгляд задержался на моем лице несколько долее. Думаю, что я тоже улыбнулась, так как его губы внезапно растянулись в улыбке, которая, насколько я смогла разобрать сквозь мрак и на таком расстоянии, совершенно преобразила выражение его лица.

Могу поклясться, что он произнес развязное «привет», заставив меня необычно разволноваться. Вероятно, он принял меня за кого-то другого, может быть, за человека по имени Нэнси? Задумавшись, я неожиданно вздрогнула от звука, раздавшегося за моей дверью, и быстро оторвала пальцы от оконного стекла, на котором осталось пятно от моего горячего дыхания. Но это оказалось всего лишь служанка, устало бредущая к себе на чердак. Нужна ли она была еще этим вечером, чтобы помогать гостям… на этот вопрос ее тяжелый медленный шаг по лестнице ответил — нет.

Когда я снова вернулась к окну, маленькие круглые пятна в тех местах, где кончики моих пальцев касались плотных стекол, все еще были видны, но, когда я наклонилась и посмотрела сквозь тьму, улыбавшийся незнакомец уже исчез.

 

Глава вторая

Прошла неделя, и снова прибыл тот экипаж. Я не удивилась. Многие возвращались снова, чтобы услышать мамин шепот, получить через нее привет от любимых, которые ушли навсегда и про которых никогда не говорили как о мертвых. Она и Тилсбери изобрели великолепный наркотик, спасательный круг, чтобы не утонуть в бурном море отчаяния и горя… Но все это лишь до того дня, когда эти воды успокоятся и утешительные, колеблющиеся волны слов миссис Уиллоуби будут не нужны.

Насколько я понимала, в этом и состояла суть ее дела.

Снова в доме шли чрезвычайные приготовления. Спокойствие моего дня было грубо нарушено бесконечным грохотом бегавших по лестнице ног. Когда же наступил вечер и наконец воцарился мир, я уселась в своей комнате, намереваясь почитать, но никак не могла сконцентрироваться. Я взялась за роман «Женщина в белом», но на этот раз мистер Коллинз только докучал мне, поэтому я достала образец вышивки, сделав несколько вялых стежков шелковой нитью. Но все оказалось безнадежно. Я больше не могла делать вид, что мне безразлично, для какого посетителя могли потребоваться такие необычные приготовления. В конце концов, чашки чая или стакана портвейна было бы вполне достаточно.

Тилсбери прибыл в шесть, и вскоре после этого мама примчалась наверх, легко чмокнув меня в щеку:

— Я надеюсь, моя дорогая, ты не возражаешь, чтобы снова посидеть здесь. Это такой важный клиент — очередное вечернее посещение, весьма срочное. Ты знаешь, что это не то, что я обычно устраиваю… и если бы я только могла рассказать тебе… — казалось, будто она с трудом сдерживает себя, чтобы не разболтать, но она продолжила: —…Но нет, я поклялась хранить тайну, хотя, обещаю тебе, уже завтра все вернется на свои места.

Если бы только ее слова оказались правдой. После того вечера наша жизнь никогда не могла снова стать прежней.

— Не волнуйся, мама. Я совсем не возражаю против того, чтобы побыть в одиночестве.

Я лгала, прекрасно зная о том, что ей хочется поскорее спуститься вниз, приготовить свой стол и угождать своему дорогому мистеру Тилсбери.

— Хорошо, если ты уверена… — В дверном проеме за ней слабо мерцало искусственное освещение, в котором ее зеленые глаза как-то необычно поблескивали. Она послала мне воздушный поцелуй, хотя я с презрением проигнорировала этот маленький знак любви, капризно откинувшись назад на стуле и спросив:

— Мама, тебе не кажется это странным, что, несмотря на твой талант разговаривать с мертвыми, ты никогда не вспоминаешь о папе?

От этого внезапного, резкого вопроса у нее вырвался возглас удивления, и она нахмурилась, прежде чем ответить:

— Ты права. Это странно, и это всегда было мне понятно, но впервые услышав… ладно, я ничего не почувствовала. Никаких знаков или видений. Никаких утешительных, обнадеживающих слов. Совсем ничего! И даже когда я в первый раз проконсультировалась с мистером Тилсбери, даже он не смог помочь мне… но потом, — мама сделала паузу, глядя вниз и тщательно исследуя поверхность своих рук, словно там мог содержаться ответ, — иногда мне кажется, что он здесь, что он смеется над моим образом жизни, спрятавшись рядом за пределами моего видения и досягаемости, тайно шпионя за мной. — Она глубоко вздохнула, а затем быстро взглянула на меня: — Ты знаешь, что твой отец всегда был так далек от моих интересов. Он был доктором, и его научный, медицинский разум не допускал ни малейшей возможности существования божественных, потусторонних сил. Он считал все мои увлечения простыми женскими выдумками.

Она коротко и горько усмехнулась, а я подумала о том, сколько общего, вероятно, нашлось бы у меня с моим умершим отцом. Я не сомневалась, что моя жизнь стала бы совсем другой, если бы он был сегодня жив. Конечно, он не пришел бы в восторг от моего образования: меня обучали только музыке и танцам — тому, что считалось необходимым для того, чтобы стать хорошей и нужной женой. Но я не превратилась в самоуверенную или чересчур умную, поскольку молодые леди должны были привыкать к послушанию, знать, как дать заметить себя, не будучи услышанной, всегда стремиться выглядеть прилично и мечтать только о том, как выйти замуж, угождать своему мужу, рожать детей и успешно управляться с домашним хозяйством. И иногда казалось, что моя мама полагала, что это «образование для замужества» — самый верный и короткий путь, чтобы поскорее сбагрить меня с рук!

Как будто почувствовав мое негодование, она насмешливо посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— И даже несмотря на то, что с тех пор прошло столько времени, мое сердце, должно быть, все еще закрыто. Возможно, это ослепляет меня. И еще ты. Ты так безумно похожа на него, Алиса. Иногда мне кажется, что ты избегаешь меня, особенно в эти дни. Почему ты всегда демонстрируешь такое презрение, так безжалостно отталкиваешь меня, свою собственную мать, которая любит тебя, как никто другой? А мне его так не хватает, особенно сейчас.

— Возможно… — теперь наступила моя очередь колебаться, стыдясь того, что я сделала ей больно, — это от того, что папа умер так давно и нет даже могилы, на которую мы могли бы прийти.

Тогда мама приблизилась ко мне и коснулась прохладной рукой моей щеки:

— Ты знаешь, что его тело нельзя было перевезти, слишком большое расстояние… странно, но я даже не представляю, ведь если бы он не умер, сейчас мы бы жили в Индии. Если бы он не владел тем языком, возможно, тогда бы они никогда не отправили его обратно, но он к тому же так сильно хотел получить это задание… Никто из нас в действительности не знает, сколько ему осталось жить, даже когда мы можем мельком запечатлеть мимолетные образы и прочитать полученные нами знаки. В конце концов, — почти прошептала она, — вне всяких сомнений, судьба сама все определяет.

Я хотела было сказать: «Нет, мама, я думаю, что здесь определяешь все ты, ты слишком контролируешь мою жизнь», — но ответила только:

— Если бы у нас остались его письма, то я бы хоть немного «познакомилась» с ним. Или его портрет… это было так давно, что я уже не могу вспомнить его лица.

— Незадолго до того, как он уехал, он заказал семейный портрет. Странно, что ты не помнишь. Это было примерно в то самое время, когда он водил тебя на Большую выставку. Ты выглядела такой возбужденной, что очень скоро тебе наскучило сидеть неподвижно… и этот бедный обеспокоенный фотограф! Тебе было около шести лет, но в тот день ты проявила ангельское терпение!

— У нас есть фотография? Я что-то не припоминаю…

— Вероятно, когда проявляли фотографию, процесс был нарушен. На снимке получились только ты и я, а там, где стоял твой отец, оказалось пятно, словно его изображение кто-то стер, уничтожил последнее свидетельство того, что он существовал; и впоследствии мне казалось, что это было предзнаменование, предупреждение о том, что должно было случиться нечто ужасное, его смерть от той болезни… так что, извини, — вздохнула мама, — но мне нечего тебе показать. — На минуту она замолчала, гладя мои волосы, а затем мягко добавила: — Я знаю, как нежно он любил тебя, и уверена, что он все еще следит за тобой… — Мама выпрямила спину, и ее голос снова стал напряженным: — Что касается меня, то, оставшись одна с ребенком на руках, я просто пыталась сделать все, чтобы обеспечить нам будущее тем способом, который хорошо знаю. Поэтому попытайся этим вечером проявить немного больше понимания и терпения к своей матери…

Я ничего не ответила, и она ушла.

Соседняя церковь напомнила мне в этот момент крепость, а моя комната показалась похожей на мрачную тюремную камеру. Поскольку дни становились короче, а вечера длиннее, я осталась гнить в этих четырех цветных «ситцевых» стенах. И хотя иногда я была совсем не против того, чтобы провести среди них много часов, в тот момент я почувствовала себя в ловушке и ходила взад-вперед по комнате, в раздражении стуча ногами и едва сдерживаясь, чтобы не заплакать.

Но эта ярость скоро прошла. Услышав скрип парадных ворот и подумав, что это прибыли посетители, я снова выглянула из окна. Но ворота открылись не затем, чтобы впустить гостей, а чтобы выпустить мистера Тилсбери, который собирался встретиться с кем-то на другой стороне улицы.

Там стоял тот самый молодой человек, незнакомец, приходивший неделю назад. Его черты из-за расстояния казались расплывчатыми, да и свет был очень тусклым, однако у меня не осталось никаких сомнений по поводу личности бездельника: та же потертая одежда и неопрятные длинные волосы, торчащие из-под старой, потрепанной кепки. Казалось, он что-то прижимал к своей груди, маленькую коробочку или сверток. Мистер Тилсбери быстро схватил этот предмет, незаметно спрятав в глубокий внутренний карман своего пиджака. Он сделал это так быстро и ловко, что можно было даже усомниться, случилось ли что-нибудь вообще. Тилсбери осмотрел пустынную улицу и затем, как раз в тот момент, когда я отступила вглубь комнаты, спрятавшись в глубоких складках занавесок, повернулся к дому, изучая высокие окна верхних этажей.

Мое сердце забилось сильнее, но вскоре после того, как Тилсбери отвернулся, я убедила себя, что он не мог заметить меня. Дрожащими пальцами я немного приоткрыла штору и увидела, как он наклоняется к парню, словно шепча что-то ему на ухо. На мгновение парень встревожился и энергично замотал головой, но Тилсбери молниеносно схватил его за рукав, толкнул и сорвал с него кепку, так что они оказались лицом к лицу. Их губы почти соприкасались, и независимо от того, что говорил Тилсбери, его слова вызывали почти страх на лице жертвы, которая очень медленно осознавала их смысл; но, как паук заманивает муху в ловушку, в свою липкую, шелковую сеть, так и Тилсбери все еще держал парня словно невидимыми нитями. Снова протянув свою руку, он вместо того, чтобы мучить свою добычу, дружелюбно взял молодого человека за подбородок и запустил свой палец в длинные темные завитки его волос, скручивая и теребя их, словно свои собственные, — жест, показавшийся мне зловещим и отталкивающим. Затем, устав от этой игры, как будто внезапно вспомнив о другом, намного более неотложном и срочном деле, Тилсбери улыбнулся и позволил ему уйти, ловко развернулся на пятках и направился обратно к воротам. Незнакомец быстро нагнулся, поднял свою кепку, а потом бросился по улице и исчез за широкой плотной завесой тени от церкви.

Тилсбери осмотрелся вокруг в последний раз, взглянул на часы, поскольку они ударили семь раз. Потом шагнул к входной двери, но прежде посмотрел прямо на мое окно; и на сей раз на его губах появилась едва заметная ухмылка. Я стояла абсолютно неподвижно, стараясь совсем не шевелиться, молясь, чтобы он меня не заметил. Но по тому пристальному, высокомерному взгляду я поняла, что он видел все — и точно знал, где я прячусь и чему стала свидетельницей. И лишь спустя какое-то время после того, как я отвернулась от окна, я смогла отойти от занавесок и начать свободно дышать.

Вскоре после этого происшествия стук копыт и скрежет колес возвестили о прибытии мрачно одетых посетителей. И было ли это проявлением храбрости или безумием, я уже никогда не узнаю… но я решила внимательно проследить этим вечером за их встречей и точно выяснить, что именно происходит и кто эти люди.

* * *

На пороге своей комнаты я, раздумывая, остановилась. Босая, одетая лишь в тонкую, хлопчатобумажную ночную рубашку, чтобы намеренно избежать громкого шороха платья, я начала спускаться. Я не боялась, что Нэнси услышит мои шаги. Она недавно поднялась в свою комнату, и, поскольку девушка вставала каждое утро раньше шести, до того момента, как моя мать могла позвать ее, бедняжка совершенно выматывалась и сейчас, должно быть, уже спала.

Сквозь лестничный пролет доносился слабый гул голосов, и я определенно распознала в нем голоса мамы и Тилсбери, будучи уверена, что мой путь свободен. Держась за гладкие перила из красного дерева, чтобы успокоить и тело, и нервы, я осторожно продолжала спускаться, вздрагивая при каждом скрипе досок. Настенные лампы отбрасывали низкий, приглушенный свет, который по мере приближения к гостиной становился все более тусклым, и после последнего зигзага перил я присела за большим комнатным папоротником, слушая и наблюдая, насколько это представлялось возможным.

Передняя дверь гостиной оказалась почти раскрытой, и снаружи, в холле, длинное декоративное зеркало отражало то, что происходило в комнате. Лампы были потушены, и только пламя белых свечей отбрасывало беспорядочные блики на декоративные предметы, черные мраморные часы и вазу с назойливо пахнущими лилиями, теперь стоявшую на покрытой бархатом каминной доске. Высокие окна были плотно зашторены парчовыми занавесками, скрывая наших гостей от любопытных глаз уличных зевак. Тяжелые медные оконные карнизы и свисавшие золотые кисточки блестели, как рождественские украшения, оживляя комнату. Плотные чернильные тени бегали по темно-красным с золотым отливом стенам, почти полностью беспорядочно завешанным гобеленами и картинами. Даже тщательно расписанный позолоченный китайский фарфор сверкал, хотя про него все равно забыли, а кухарка совсем не была от него в восторге. Две изящные леди, одетые в траурную одежду, сидели на софе, и обе, казалось, чувствовали себя неловко. Около камина с видом полного равнодушия стоял джентльмен в возрасте с пышными серыми усами, одетый в черный шелковый пиджак и соответствующий жилет.

В центре комнаты вокруг стола сидели мама, Тилсбери и третья гостья, положив свои маленькие ручки на зеленую бархатную ткань стола. Она чуть наклонила вперед плечи, так что виднелись только кончик ее носа и обвисшая щека. Мама также была одета в черное наглухо застегнутое платье. Ее волосы были разделены строгим пробором и убраны в простой шиньон; на ней не было никаких драгоценностей. Здесь она председательствовала и чувствовала себя в этой роли абсолютно уверенно. Эта комната была освещена так, чтобы создать атмосферу особой таинственности.

Круг замыкался на мистере Тилсбери. Его гладко зализанные волосы казались более черными, чем обычно, а бакенбарды были безукоризненно подстрижены. На его лице отражалось такое фальшивое участие, что он напоминал элегантно одетого гробовщика. Пока я спускалась, я слышала его низкий голос, но не могла разобрать ни одного слова. Но, приблизившись, я услышала мамин голос, очень ясный, звонкий и ритмичный, как будто она произносила заклинания:

— …Помните всегда — смерть всего лишь шарада, тщательно скрытый проход в новую, высшую жизнь, где все мы все заново родимся и воссоединимся с теми, кто отважился начать свое одинокое путешествие раньше нас. Но материальное и нематериальное никогда в действительности не отделены друг от друга, близкие всегда связаны невидимой нитью, вечной серебряной цепью, тонко, но неизменно тянущейся между Земным и Небесным Царствами…

Говоря это, мама наклонилась впереди медленно протянула руки с поднятыми вверх ладонями. Взяв руки клиентки, Тилсбери мягко положил их на стол, в то время как мама закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Ее дыхание стало медленным и глубоким, а голова тревожно упала и закачалась из стороны в сторону. Она вздыхала и стонала, и, когда пришла в себя, ее голос стал значительно ниже и резче, совсем непохожим на ее собственный.

— Нет никакой боли… но печаль продолжает жить с обеих сторон завесы. Он очень хочет дотянуться сквозь эту завесу, чтобы сказать вам, что постоянно грезит о том моменте, когда снова совершится ваше воссоединение, когда вы снова будете вместе.

Удушливые рыдания послышались с противоположной стороны стола:

— О, это Альберт? Мой дорогой Альберт, дай мне знак, хоть какой-нибудь. Это невыносимо!

Одна из присутствующих женщин сразу встала, протянув сияющий чистотой и белизной носовой платок своей госпоже.

Но, тряхнув головой и подняв руку, Тилсбери запретил ей подходить ближе.

— Не шевелитесь! — быстро прошептал он, и она раздраженно вернулась на свое место. За время этого короткого происшествия дыхание мамы участилось, стенания стали громче, и в своем секретном убежище я ощутила, что вокруг меня дует ветер, а температура воздуха быстро падает, пока наконец я не почувствовала, что совершенно замерзла. Все стало казаться неестественно неподвижным. Сцена в зеркале выглядела статичной, остановившейся во времени. Я почувствовала страх, словно здесь присутствовало живое существо, скрывавшееся где-то поблизости; мне показалось, что страх касался своими пальцами моих позвонков, одного за другим, и затем остановился, схватив меня за горло своей когтистой ледяной рукой, ногти которой впивались в мою кожу. Я была испугана и затаила дыхание. Кожу головы стало покалывать, а волосы, должно быть, встали бы дыбом, если бы не были так надежно убраны.

Внезапно картина передо мной неестественно ярко озарилась, и абсолютно отчетливо, словно сквозь лупу, я увидела, как Тилсбери выхватил что-что сверкающее и зеленое из блестящего пурпурного шелкового внутреннего кармана своего пиджака. Движение было таким быстрым и ловким, что выглядело так, словно он выхватил это прямо из воздуха, над руками женщин, сидящих рядом с ним. Он ловко позволил предмету упасть на стол, где тот вертелся и вращался на упругом вельвете, постепенно останавливаясь, пока окончательно не замер рядом со сцепленными пальцами. И как только он упал, моя мать вышла из транса. Другая женщина в изумлении быстро отдернула руки, приложив одну к своей груди, а второй прикрыв рот. Мама удивленно воскликнула и произнесла:

— Он здесь! В доказательство он подал нам этот знак.

И упала вперед, с трудом хватая ртом воздух.

Я видела, что всего лишь простой трюк, но посетительницу явно поразило «чудо», которому она только что стала свидетельницей. Тилсбери был очень умен, настоящий фокусник. Но он не смог обмануть меня. Или просто дело было в том, что я не хотела быть одураченной?

И снова послышался уставший громкий и отчетливый женский голос:

— Это моя брошка, моя брошка, которую Альберт подарил мне — я была уверена, что потеряла ее или ее украли! О Матильда… — она потянулась, чтобы взяться за ту самую руку, которая предлагала ей носовой платок. — Теперь он не покинет меня!

Затем последовали тихие восклицания, утешительные слова, и джентльмен, стоявший около камина, зашелся глухом кашле, хотя его лицо продолжало оставаться безразличным и непроницаемым. Тилсбери встал, демонстрируя тем самым, что сеанс окончен, и включил газовые лампы так, что большие пятна света быстро рассеялись по всей комнате. Он мягко взял маму за голову и поднес к ее приоткрытым губам стакан воды, одновременно объясняя группе, каким утомительным и выматывающим является вызывание духов и что, вероятно, теперь миссис Уиллоуби нуждается в отдыхе, чтобы оправиться и восстановить свои драгоценные силы до того, как сможет предпринять следующую попытку связи… должно быть, весьма желанную.

Пока он говорил своим вялым, ровным тоном, я расслышала другой звук значительно ближе и осознала, что все это время кто-то еще находился в прихожей. Послышались медленные тяжелые шаги, которые становились все громче, поскольку направлялись… в мою сторону. Осмелившись посмотреть вверх, я заметила позади высокой арки, ведущей по направлению к передней двери, движение, и из-за угла появилась фигура, приведя меня в такой ужас, что я совершенно позабыла обо всех предосторожностях и пронзительно завопила.

Все находившиеся в гостиной потрясенно замолчали. И в этой абсолютной тишине, которая, казалось, длилась целую вечность, мое сердце бешено стучало, как барабан, а картина передо мной, только что столь неестественно отчетливая, внезапно потускнела и расплылась, сузившись до узкого туманного прохода. Сквозь этот туннель я увидела глаза незнакомца, который стоял у основания лестницы, озаренный неземным светом ламп. Я мгновенно узнала его лицо.

На нем была белая влажная рубашка с расстегнутым воротом. Вся его грудь покрылась каплями пота. Его каштановые вьющиеся волосы, разделенные косым пробором, спадали на высокие выцветшие брови, а темные усы переходили в бакенбарды. Глаза незнакомца казались усталыми и налитыми кровью, а лицо было бледно-серым, распухшим, и из синих потрескавшихся и израненных губ сочились струйки крови.

До того как я окончательно потеряла сознание, я услышала, как этот человек обратился ко мне, так же, как и много лет назад, когда был намного моложе, полон очарования, здоровья, энергии… и когда мне исполнилось всего шесть лет.

— Скажи моей жене запомнить, — промолвил он, медленно растягивая слова, словно само время замедлило ход и собиралось остановиться. — Скажи ей, что я хочу, чтобы она оставила эти вещи в покое.

После этого он исчез, растворился в воздухе, как мираж в жаркий и неподвижный летний полдень.

В течение последующих нескольких минут царил хаос. Я помню, как мама, чудесным образом воскресшая после своего тяжелого испытания, с удивлением увидела свою дочь, распростертую на лестнице в нелепой позе. Взглянув вверх, я увидела, как мистер Тилсбери присаживается на корточки надо мной, и почувствовала, как он положил свою большую холодную руку на мой лоб; но и одной мысли об этом прикосновении было более чем достаточно, чтобы моментально прийти в себя. Мама схватила платок, чтобы прикрыть меня и придать моему виду хоть какое-то приличие, но ее намерению быстро отправить меня обратно наверх помешала маленькая строгая женщина с пухлыми мешковатыми щеками и отвислым ганноверским подбородком. Властная и уверенная, несмотря на свой маленький рост, она решительно направилась в прихожую, желая узнать, что там происходит.

Одетая с головы до ног в черное, она, сжимая маленькими ручками свое новообретенное сокровище, изумрудную брошку, взирала на меня сверху вниз своими печальными глазами. Как возраст и горе преобразили ту сказочную королеву из Хрустального дворца! И если до того момента вечер и так казался ей насыщенным и тяжелым, то его финал был ни с чем не сравним: бесстыжая девчонка, одетая только в длинную ночную рубашку, лепетала и бормотала в испуге:

— Это… был Альберт. Мне кажется… я видела… принца Альберта.

— Что за чушь! Встань и немедленно отправляйся в свою комнату! — мама была разъярена моим вторжением и смущена моей наготой. Она громко возмущалась: — Ваше величество, как я могу заслужить ваше прощение за поведение моей дочери? Она, должно быть, нездорова… лихорадка… галлюцинации…

— Нет! Пожалуйста, молчите, и позвольте девочке сказать. Только тогда мы сможем считать вечер завершенным. Это вторжение нуждается в объяснении, — потребовала королева, и никто не посмел ей возразить. — Итак, дитя, — сказала она уже мягче, — как твое имя?

— Алиса. Алиса Уиллоуби, — ответила я так же, как и очень давно ее мужу. Но теперь я говорила тихо, почти шепотом.

— Вероятно, Алиса, ты знаешь о том, что здесь происходит?

— Извините, мэм. Мне просто стало любопытно. У меня не было никакого злого умысла. Я не знаю, что произошло, я просто стояла тут, в прихожей, неожиданно стало очень холодно и все замерло. В какой-то момент я слышала все, о чем вы говорили в гостиной, а потом появился человек, там… где вы сейчас стоите. Я думаю, нет, я уверена, это был принц Альберт. Но он умер! Как это может быть? — мое дыхание участилось, кровь пульсировала, голос дрожал от возбуждения и переживаний.

— Успокойся, — строго, но без злости приказала королева и ободряюще улыбнулась. — И, пожалуйста, не бойся меня. У меня также есть дочь по имени Алиса, которая не намного старше тебя. И я тоже человек и мать, хотя, как ты знаешь, еще и королева. Я совсем не страшная!

И я рассказала то, что услышала… пытаясь вспомнить как можно больше, поскольку королева нетерпеливо ловила каждое мое слово, прежде чем ответить:

— Я верю, что ты говоришь правду, хотя ты не можешь об этом знать. Так как мой муж был против любых контактов с миром духов. Он интересовался настоящим: политикой, наукой, достижениями нашего времени… а не тем, что ему казалось полной ерундой. Лишь однажды он потворствовал моему любопытству, когда мы устроили стол для спиритических сеансов в Осборне. Но эксперимент не был успешным… стол начал подниматься и раскачиваться так сильно, что Альберт запретил любые дальнейшие попытки! Он запретил даже упоминать об оккультизме, а суеверия, бытующие в религии, стали его раздражать! Я знаю, что он никогда не одобрил бы этот вечер. Но как я могу обойтись без моего компаса судьбы? Да и кто мог бы пожалеть для убитой горем вдовы нескольких слов от ее столь преждевременно ушедшего мужа?

И королева зарыдала, одна из ее фрейлин мягко коснулась локтя своей госпожи:

— Вы должны подумать о собственном здоровье и благосостоянии — и о ваших близких, которые все еще нуждаются в вас.

Виктория вздохнула:

— Да, Матильда. Ты права. Он не хотел бы видеть меня здесь, и я должна учитывать его желания, но это так трудно.

Королева Виктория повернулась и направилась к джентльмену, который, склонив голову, проводил леди к передней двери. Но в тот момент, когда королева, надев шляпу и опустив вуаль, собралась уходить, она повернулась и по очереди кивнула каждому из нас:

— Спасибо. Спасибо всем. Это был странный и беспокойный вечер, но он заставил нас сильно задуматься.

Сказав это, она вышла.

После того как экипаж уехал, какое-то время в прихожей царили необычное напряжение и тишина. Затем мама взорвалась, словно извергающийся вулкан. Больше не сдерживая эмоций, она закричала:

— Моя дочь появилась перед королевой неодетая! Моя репутация погибла. Погибла! Мы совсем не так планировали этот вечер! — Мама обвиняюще повернулась к своему сообщнику: — Это катастрофа, Грэгори! И почему ты ничего не сделал, чтобы исправить положение?

Запустив дрожащие пальцы в свою прическу и распуская длинные вьющиеся пряди волос, прикладывая свои ладони ко лбу в драматическом отчаянии, она проскулила:

— Что же нам делать? — Разводя руками, она вышагивала по пустым плиткам. — Это будет нашим концом, концом всего того, что мы планировали… о, это позор. Ты полагал, что мы приобретем большое влияние благодаря ее покровительству… но теперь, из-за Алисы, все кончено.

— Ада, успокойся, — спокойно проговорил Тилсбери и совершенно беззаботно добавил: — Ты абсолютно нелогично рассуждаешь. Просто выслушай меня, хорошо? — крепко взяв ее за руки, он усадил маму на стул и положил ей на плечи свои сильные ладони. — У тебя нет причины расстраиваться. Остановись. Подумай. По той же самой причине, по которой мы сами предложили нашим посетителям полную конфиденциальность, они не скажут ни слова. Проболтаться означает породить слухи, которых они так бояться. Неужели ты не понимаешь? Даже если кто-то из ее слуг решит посплетничать, — а они не станут, так как это самые проверенные из ее людей — нет никакой вероятности, что кто-то узнает о случившемся. Нашим планам и репутации ничто не угрожает.

Мама немного успокоилась, и он отпустил свои руки, уверенно продолжая:

— Запомните мои слова. Это не конец, а только начало. Мне не было никакой необходимости что-то объяснять или извиняться. Сегодня вечером приманка была проглочена, и я тебе гарантирую, что форель клюнет снова. То, что случилось сегодня, замечательно, Разве ты не понимаешь? — И, закинув голову, Тилсбери рассмеялся: — Мы не смогли бы спланировать свои действия лучше.

— Ты действительно так думаешь? — тихо и задумчиво спросила мама.

— Зачем мне тебя обманывать? Просто верь мне… но пока, — он повернулся в мою сторону, — мы должны подумать об Алисе. Давай, Ада, мы должны позаботиться о девочке. Она не в себе.

И действительно, я продолжала дрожать, даже укутанная в мамину шаль, пока Тилсбери вел меня по направлению к маленькой гостиной в глубине дома, где я получила свою первую дозу опиума. И далеко не последнюю.

С сомнением приподняв бровь, он посмотрел на маленькую серебряную флягу на подставке, которую мама молча передала ему. Щедро накапав из нее в красное вино жидкости, он медленно взболтал содержимое, чтобы все перемешать, и затем, присев рядом со мной, заставил выпить. Но, напуганная, я отказывалась, и, видя мое состояние, мама спросила:

— Может, вызвать врача? Что, если у нее помутнение рассудка? Это ей не повредит?

— И что мы ему скажем? Что Алиса видела привидение, а потом предстала перед королевой в ночной рубашке? Да и что он может предложить, чтобы успокоить ее? Наверняка то же самое, но только после тщательного психического обследования ее и, без сомнения, нас. Ты знаешь врачей… они думают, будто все знают, но, поверь мне, это совсем не так! Ну же, Ада, эта настойка тебе хорошо знакома. Какой вред причинят Алисе несколько капель на ночь, которые помогут вывести ее из состояния шока?

— Ты прав… конечно, — согласилась мама. — Ты всегда прав, — теперь она обратилась ко мне: — Давай, Алиса, пей до дна, и ты почувствуешь себя намного лучше.

Взяв стакан из его рук, мама осторожно поднесла его к моим губам, но на ее пальцы пролилось несколько капель, и она, прикрыв глаза, жадно слизнула их. Затем улыбнулась, и, тихо вздохнув сказала мне:

— Выпей, моя дорогая, и ты скоро уснешь. Обещаю, завтра тебе будет намного лучше… и мы поедем — да… — она казалась странно возбужденной и радостной, планируя новый день, — мы поедем вместе в город, выберем новые ткани для платьев. В конце концов, ты заметно выросла. Но сейчас, Алиса, ты просто должна выпить… — Мама снова поднесла край стакана к моим губам, и я почувствовала сильный сладкий аромат ее духов и услышала, как она шепчет: — Успокойся, мы все обсудим завтра. Извини, что рассердилась и накричала на тебя. Почему ты так бледна? Как ты могла так расстроить свою бедную маму? — и нетерпеливо добавила: — Скорее, пожалуйста, выпей это ради меня. Прошу тебя…

Жидкость была густой, крепкой и горячей и обожгла мне горло. Мне показалось, что я могу захлебнуться, но мама положила мою голову обратно на мягкую, пуховую подушку, и я почувствовала, как по моему телу разливается тепло, мягко и успокаивающе касаясь моих висков, сочится по моим членам, постепенно утопающим в складках бархата. Я глубоко вздохнула, глядя на искры от языков пламени, лизавшие дрова в камине, на огонь, который развел Тилсбери. И, плавая в этом теплом коконе, вдыхая запах горящего дерева, я словно кружилась в водовороте внутри живого оранжевого шара, в темном сумраке которого игриво вибрировали огоньки. Наконец я сдалась и начала засыпать. С каждой минутой мои веки становились все тяжелее, формы и звуки вокруг расплывались и превращались в одно размытое пятно. Происходило ли это на самом деле или все мне только привиделось? Продолжал ли Тилсбери окутывать маму своими змеиными, гипнотизирующими словами, значение которых было мне неясно, поскольку гласные сливались, звуки соединялись и повторялись, напоминая музыку, звучную и глубокую, с четким ритмом, совпадавшем с ударами моего сердца — стук, стук, стук? Слышала ли я на самом деле, как он соблазнял ее обещанием приобрести большую известность теперь, когда ее дочь сможет участвовать в таинственных мистериях?

— У нее дар, Ада. Этим вечером мы оба убедились в этом. Я смогу позаботиться о ней и обучить ее, вот увидишь. Алиса наше сокровище, редкий, драгоценный камень. Посмотри, как она юна и прекрасна, когда спит. Соедини это со способностями, которыми она обладает, и, я гарантирую, входя в транс, она будет вызывать восторг. Вместе с Алисой мир окажется у нас в руках… кто знает, какие тайны откроются перед нами.

Пытаясь сопротивляться тьме, которая обволакивала и утягивала меня в пропасть, я не могла даже поднять голову, чтобы возразить, полностью утратив способность говорить.

— Но она никогда не проявляла ни малейшего интереса к нашей работе, — вступилась за меня мама.

— Заинтересована она или нет — абсолютно неважно. Она была избрана и не может изменить свою судьбу. Не переживай, Ада. Иди сюда, сядь рядом.

И хотя все было сказано мягко, это выглядело отнюдь не как просьба, а приказ. Однако мама не сразу повиновалась своему повелителю. Подойдя к столу и достав ключ из кармана, она открыла ящик и достала оттуда маленький металлический предмет. И потом, словно не обращая никакого внимания ни на что, кроме этой яркой вещи, она возвратилась, села рядом с Тилсбери и передала маленькую коробочку в его руки, наблюдая за тем, как крышка коробочки тихо открывается и он запускает внутрь свои длинные пальцы. Все это время она нетерпеливо облизывала влажные и блестящие губы.

— О, Грэгори, это тянулось так долго, вероятно, это был самый утомительный вечер… Когда я пригубила вино…

Теперь мамин голос дрожал, словно она просила и умоляла его.

— Я понимаю тебя, Ада, скоро ты отдохнешь.

Тилсбери говорил ласково. Он, словно был маминым любовником, развязал завязки на ее запястьях, чтобы приподнять рукав и обнажить мягкую плоть руки до локтя.

— Ты действительно уверена? — спросил он. Ответом был только ее стон в тот момент, когда он вонзил иглу в белую кожу, прокалывая вздутую израненную вену на ее руке. Медленно, нежно, опытно и деликатно он ввел жидкость.

Мама застонала еще громче, выгибая спину, в то время как одна его рука держала ее, а другая лежала на ее груди поверх шелкового лифа. Подавшись вперед, Тилсбери расстегнул кнопки на мамином платье, и его губы мягко коснулись ее ключиц, обнажая их, затем прошлись по белой шее и наконец запечатлели на ее щеке маленький почти целомудренный поцелуй.

В оцепенении мама вздохнула, резко откинулась на подушки, не замечая внезапного отстранения Тилсбери, который теперь сидел абсолютно ровно, неподвижно и уверенно и напряженно смотрел на пламя.

Это был не добрый, сладостный сон, дававший успокоение после того, что я видела в прихожей. Увиденное оказалось еще страшнее, еще отвратительнее.

Снова и снова я пыталась проснуться, встать и броситься бежать, но была способна только слабо стонать, поскольку своими темными цепкими руками наркотик окутывал меня все сильнее. Наконец мои веки опустились, и мой разум погрузился в блаженную черную пустоту.

 

Глава третья

Так как она стояла прямо передо мной, я сразу заметила, что ее платье болтается в талии, поскольку она очень похудела, а под ее большими серыми глазами залегли темные тени, которые слишком бросались в глаза из-за бледности. Она могла бы оказаться какой-нибудь трагической чахоточной героиней, заброшенной в жизнь из мелодраматической новеллы. Но это была я, именно свое отражение я сейчас видела в большом заляпанном зеркале, которое занимало всю заднюю стену Императорского магазина тканей.

Холодным декабрьским утром, когда тротуары были покрыты кристаллами искрящегося инея, мама наконец выполнила свое обещание и отвела меня, невзирая на мой протест, к торговцам тканями. Наш визит затянулся намного дольше, чем она предполагала.

В магазине пахло новым душистым хлопком. Рулоны тканей, словно тяжелые безжизненные трупы, лежали друг на друге на полках из красного дерева. Большие крепкие свитки шелка, шерсти и бархата всевозможных расцветок, но в основном мрачных оттенков черного, серого или фиолетового; поскольку из уважения к королеве Виктории, нашей любимой «Виндзорской вдове», считалось правилом хорошего тона носить траур. Высокие стеклянные емкости были заполнены лентами, шнурками, перьями, кнопками, перчатками и шляпами, а на блестевшем прилавке красовались лотки, полные бижутерии, модных журналов и выкроек, предположительно демонстрировавших последнюю парижскую моду.

Владелец магазина, мистер Дэвис, крошечный уроженец Уэльса с редкими светлыми волосами и глуповатыми карими глазками, имел неопределенный возраст. Проворно бегая между нами, разворачивая то одну, то другую ткань, он попутно выражал восхищение цветами и материалом; его высокий ритмичный голос безостановочно превозносил то мерцание атласа, то роскошь какого-то особенного бархата. И, оказавшись среди такого изобилия, мама, казалось, чувствовала себя как рыба в воде — по крайней мере, она была в здравом рассудке.

Боюсь, что я своим скучающим и унылым видом докучала им обоим и не проявляла ни малейшего интереса ко всей их суете.

— Осмелюсь заметить, что мисс Алиса постепенно становится столь же красивой, как и ее мать. Она превращается в очень изящную, изысканную молодую леди, — заискивал глуповатый продавец, гарцуя за моей спиной и время от времени приглаживая остатки своих тонких бледно-желтых волос. Все это казалось мне полным вздором, однако мама была крайне довольна такими комплиментами.

— Да, как вы видите, она сильно выросла за последний год, хотя ее здоровье оставляет желать лучшего, и сильно похудела…

И хотя я стояла рядом с ними, я чувствовала себя глухой невидимкой. Мама, задумавшись продолжила:

— Теперь, когда Алиса снова в порядке, она скоро начнет выходить в свет. Я думаю, что нам потребуется полностью обновить гардероб. Мистер Дэвис, ваша швея будет очень занята!

* * *

Как долго я пребывала между сном, вызванным наркотическим опьянением, и длинными промежутками мучительного бодрствования? Часы и дни совсем перепутались. И не раз, когда я лежала под одеялом и меня бил озноб, я думала, что схожу с ума. Как еще можно было объяснить ту дикую смесь явлений и звуков, роившихся в моей голове?

— Алиса. Алиса, ты спишь? — Услышав мягкий и низкий голос мамы, я не сразу осознала, что она сидит рядом со мной.

Наклонившись и погладив меня по лбу, она запечатлела на нем поцелуй, прежде чем продолжить:

— Мы так волновались. Ты проспала почти три дня…

— Я была больна? — я медленно и с трудом выговаривала слова. — Мне снился такой странный сон. Как будто я удивила тебя, мама… и королеву, и призрак и… — затем я прервалась, смущенная, стоит ли рассказывать все остальное.

— Тс-с, все в порядке. Ты не спала. Разве ты не помнишь? Ты спустилась вниз… но с того времени произошло столько всего, что я уже не сержусь. То, что ты видела в прихожей, должно быть, показалось тебе странным и пугающим. Зачем ты вообще решила спуститься вниз? Ты знаешь, что я строго-настрого запрещаю это. Почему эти силы открылись тебе? — она нахмурилась и приблизилась ко мне, чтобы взять меня за руку. — Теперь ты в полной безопасности. Ничто потустороннее не причинит тебе вреда. Я буду рядом с тобой столько, сколько ты пожелаешь.

И хотя мама успокаивающе улыбнулась, я заметила, что ее глаза остались холодными, отчего ее утешительные слова показались пустыми и даже содержащими упрек.

Я спала. Время было наполнено яркими картинами, в которых воображаемое тесно переплеталось с реальностью.

Нэнси входила в комнату и поднимала занавески, позволяя утреннему свету наполнить комнату; но уже в следующий миг снова опускала их, прикрывая зимние сквозняки и сумерки. Дождь стучал и барабанил по стеклу, ветер выл и стенал, метаясь под карнизом, словно чья-то душа, оказавшаяся в ловушке. Нэнси приходила снова и снова. Она то растапливала огонь в небольшом черном камине, то оставляла на тумбочке поднос, которым мама пыталась соблазнить меня, предлагая размягченный в молоке хлеб или чашки с жидким безвкусным бульоном. Иногда они обе помогали мне встать с постели, после чего я сидела в мягком теплом кресле у камина, наблюдая, как они аккуратно меняют простыни, чувствуя мягкие освежающие прикосновения ткани к моей коже, когда они обтирали мое тело влажным полотенцем, и то, как они расчесывают мои слипшиеся от пота волосы. Иногда в теплые, освещенные свечой часы, когда мама сидела и читала; или приходила кухарка и, целуя меня в щеку, выражала свое неудовольствие тем, что я лежу так низко, напевала сладкие песни, успокаивавшие и обволакивавшие меня своим теплом, я ощущала себя в безопасности.

Кажется, всего раз или два в мою комнату заходил он и просил выпить еще немного лекарства. В стакане было что-то сладкое; что-то, что поможет мне восстановиться. По крайней мере, тогда у меня хотя бы хватило сил, чтобы отказаться и наброситься на него, требуя, чтобы он ушел. Я видела, как он выронил стакан и напиток разлился по полу. Мама, раздраженная и обеспокоенная, поднялась со стула и последовала за ним в прихожую, но прежде чем коснуться медной ручки двери, она сказала:

— Как ты можешь быть настолько грубой и неблагодарной? Только Грэгори и я беспокоимся о твоем здоровье и пытаемся восстановить тебе память!

Она покраснела, повернулась и вышла.

Я упала обратно на подушки, яростно крича им вслед:

— Никогда больше не позволяй этому человеку приближаться к моей комнате…

Мой голос с каждым словом слабел, пока не перешел в рыдающий хрип, хотя звуки шагов на лестнице давно стихли.

Нэнси, закончив убирать с пола осколки, оцепенев, стояла рядом со мной. Она широко открыла рот, а ее щеки покраснели и стали одного цвета с выбившимися из-под чепчика локонами. В одной руке Ненси держала поднос, полный осколков, а другую протянула ко мне. Но я проигнорировала этот дружеский жест и, не замечая боль в ее глазах, выпалила:

— Нэнси, уйди. Просто выйди и оставь меня в покое! — зарывшись лицом в подушку, я все же услышала, как она вышла, мягко прикрыв за собой дверь.

Намного позднее, когда в доме все стихло, незаметно подступила тьма, которая заполнила каждый угол, каждую щелочку. Мне показалось, что я слышу, как мама стелит постель в комнате этажом ниже. Входная дверь громко хлопнула — вероятно, это ушел Тилсбери. Затем Нэнси поднялась в свою комнату, ее поступь была особенно тяжелой, и казалось, что девушка устала больше обычного. Никто не потревожил меня этим вечером. Даже мама не пришла, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Наконец, уставшая и полная жалости к самой себе, я провалилась в глубокий сон.

Я проснулась от охватившего меня чувства необычной тревоги. В комнате было темно, как в чулане, и я ничего не видела. Я услышала какой-то странный шорох. Я попыталась встать и внезапно почувствовала в руке резкую боль: кто-то сделал мне укол. Я хотела закричать, но большая холодная ладонь зажала мне рот и нос так, что я чуть было не задохнулась. Я услышала низкий и грубый голос:

— Слушай внимательно, Алиса. Твоя мама спит внизу. Я уверяю тебя, что этим вечером ее ничто не разбудит. А Нэнси знает свое место очень хорошо, так что бессмысленно даже пытаться кричать. Понятно?

Мое сердце бешено колотилось, уши заложило, в висках пульсировала кровь. Я кивнула, как могла, и втянула остатки воздуха в легкие. Наконец пальцы убрали. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я разглядела, как он снимает свой шелковый галстук.

— Я, ни минуты не колеблясь, завяжу тебе рот, но предпочитаю думать, что этого не потребуется…

Его голос был тихим, но твердым. От вещества, которое он ввел мне, я настолько ослабла, что вряд ли смогла бы сопротивляться. С одной стороны я продолжала чувствовать страх и презрение к человеку, сидевшему около меня, а с другой — я была счастлива, что лежу здесь неподвижно и безмятежно.

— Ты не должна бояться. Просто лежи и слушай меня. Прости, если причинил тебе боль, но у меня слишком мало времени. Ты должна воспринять мои слова, должна осознать, каким даром ты обладаешь, и подготовиться к будущим событиям. Теперь посмотри на меня. Посмотри мне в глаза. Что ты видишь в них?

Он чиркнул спичкой, и его лицо осветила внезапная красная вспышка дрожащего, мерцающего пламени, из-за которого от медных стенок кровати по потолку и стенам расползлись темные искаженные тени, опутавшие комнату волшебной зыбкой сетью.

Я посмотрела в его глаза и увидела, что они впились в меня и в них, словно он был дьяволом, пылает адское пламя. Под тяжелыми черными бровями, на которые спадали его длинные прямые блестящие волосы, они казались неправдоподобно большими и темными. Его зрачки, словно два горячих угля, прожигали меня.

— Так-то лучше, — вздохнул он. — Теперь просто продолжай смотреть на меня. Сконцентрируйся на том, что я тебе говорю, и скоро ты сможешь понять, что то, что ты видела в прихожей внизу, было только началом. Позволь себе раскрыться и познай свою настоящую силу — дар видения, который я открыл в тебе. Ты куда более восприимчива, чем ты думаешь, даже более, чем твоя мать… несмотря на все ее навыки. Я буду учить и направлять тебя, и кто знает, что нам предстоит узнать и чем мы сможет стать вместе. Ты моя настоящая муза и медиум. Ты та, ради которой я проделал весь этот путь. Той ночью, когда я заметил, как ты смотришь из окна, я знал, что время пришло, что рано или поздно, но ты придешь и застанешь нас тем вечером… — он сделал паузу, улыбаясь, — хотя даже я не мог представить, каким драматическим окажется появление моей маленькой инженю!

— Нет! — я сглотнула, хватая воздух, который, хотя и был холодным, казалось, обжег мою гортань, и сказала: — Вы обманщик… лжец. Я видела тот трюк с брошкой — она лежала все это время в вашем кармане, с того момента, как вы забрали ее у человека на улице. Вы всего лишь мошенник, и за это я презираю вас.

— Тише, Алиса, тс-с. Я очень хорошо знаю, что ты видела, как я забрал эту брошь. Помнишь, я посмотрел наверх? Я видел тебя… а ты видела меня… — Он загадочно улыбнулся, провел пальцем по моим щекам, а затем убрал с моего лица пряди волос. — Да, это была маленькая уловка, небольшой обман, пользуясь твоим определением, но только для того, чтобы усилить эффект. Загробная жизнь существует! Я видел и слышал в этом мире достаточно и убедился, что жизнь продолжается после смерти. Да, иногда я прибегаю к небольшим трюкам, чтобы убедить нашу клиентуру, потому что для продолжения этой работы, развития и обучения, для наших экспериментов мы нуждаемся в восприимчивых, жаждущих субъектах. Этих глупых слезливых морских свинках, с постоянным чувством вины и просьбами, чтобы я извлек их энергию и научил их пользоваться ею. И иногда, как той ночью, мы подкупаем их менее «зрелые», менее открытые умы этими ребяческими играми и забавами; мы убеждаем их, что духи не всегда настолько любезны, как нам бы того хотелось. Мы знаем о высших силах намного меньше, чем они о нас. Кроме того, ты не видела и не слышала тем вечером того, что хотела. Ты видела только то, что хотел тот призрак. Они любят играть и забавляться с нами. Но скоро, очень скоро все изменится. Ты сильный медиум. Ты сможешь влиять на них. Вместе мы заставим плясать их под нашу дудку, а выведав все их секреты, мы исполним предначертанное…

— Нет… я не хочу участвовать… в этом… — я сильно тряхнула головой.

— Но ты уже участница. И всегда ею будешь! — он саркастически приподнял бровь. — Ты избранная. Для меня очевидно, что очень скоро «религия» спиритизма, благодаря моему труду и труду близких мне прорицателей, станет основой для совершенно новой науки с невероятными перспективами. Я имею в виду внутренними. Когда методология будет разработана и формулы станут ясны, мы сможем не только контактировать с мертвыми, но и войти в их мир так же легко, как и постучать по этой стене.

И, освободив руку, он мягко постучал по весеннему узору с веточками над моей головой.

— Это только начало… ты и я, мы будем пить амброзию богов и ангелов, мы узнаем секрет Вечности. Но пока, — его голос стал более строгим и деловым, — никаких трудных дел. Ты должна выздороветь. Я уйду на какое-то время, но потом снова вернусь. Я надеюсь, что ты подумаешь обо всем. И мы поговорим об этом снова. Но пока посмотри еще раз в мои глаза… скажи мне, что ты видишь в них?

Он посмотрел на меня, а я на него. И, клянусь, в его расширенных черных зрачках танцевало бледное желтое пламя, а его щеки облизывали ясные, холодные языки огня. Я попробовала убедить саму себя, что это был всего лишь световой эффект, но, словно завороженная, я только задыхалась и дрожала.

— Ты видишь пламя? — прошептал он. — Смотри внимательно. Проникнись им. Позволь свету перелиться из моих глаз в твои. Знай, что через него проявится твой дар; что в конечном счете эта искра воспламенится и разрастется. Сейчас он еле тлеет, но однажды это пламя станет непреодолимым… хотя только ты, Алиса, знаешь, когда наступит этот момент… Но везде, где я буду, ты станешь искать меня. И тогда наша работа действительно начнется.

— Я все поняла, — тихо ответила я. Его слова убаюкали меня, и я почувствовала, как его руки отодвигают простыни, чтобы коснуться моей шеи и потом скользнуть ниже под тонкую белую ткань, которая прикрывала мое обнаженное тело. Пока его пальцы исследовали каждый бугорок, каждую впадинку моего тела, мои члены словно отяжелели, стали каменными и неподвижными. И все же чуть ниже бедер я почувствовала едва ощутимое прикосновение его рук, но все это время он не сводил с моих глаз свои немигающие зрачки. Я была напугана и смущена тем, что он собирается сделать дальше; с моих губ сорвался тихий всхлип, но я по-прежнему была словно загипнотизирована и не могла отвести свой взгляд от его, казалось, намертво застывшего и навечно вперившегося в меня взгляда, пока наконец он не погасил свечу.

Потеряла ли я тогда сознание или это была всего лишь обволакивающая ночная тьма? Только в одном я уверена — никаких других событий этой ночи я не помню.

* * *

Резкий серый свет ворвался через незашторенное окно, грубо разбудив меня. Из туалетной комнаты через прихожую доносились звуки, я услышала, как Нэнси спускается по лестнице, хотя, казалось, даже для нее был слишком ранний час. Чувствуя себя усталой и борясь с тошнотой, я выбралась из-под одеяла, но из-за головокружения сразу рухнула на пол. Однако на четвереньках я смогла подползти к двери и, собрав последние силы, потянулась вверх, чтобы закрыть ее, испытывая отчаянное желание защититься.

Во время этих действий меня вырвало. Все мое тело содрогалось от боли, и когда я посмотрела вниз, то увидела, что моя длинная белая ночная рубашка вся в крови. Месячные наступили слишком рано.

Я, должно быть, упала тут же на полу, потому что следующее, что я услышала, был мамин голос и громыхание дверной ручки, поскольку она пыталась ее открыть.

— Алиса, ты слышишь меня? Немедленно открой дверь. Ты не можешь прятаться здесь все утро!

Мой дух был сломлен, жажда казалась почти невыносимой, когда я потянулась к двери и повернула ключ.

— Ну и что же ты делаешь? — удивленно воскликнула мама, споткнувшись о мои ноги. — Ради бога, — она с силой потянула меня за руку, — это смешно. Ну давай, поднимайся… только посмотри, на что похожа твоя ночная рубашка! — Она с громким стоном вздохнула и крикнула вниз: — Нэнси, иди сюда немедленно, помоги мне.

Лежа у ее ног, я начала плакать. Сжав кулаки и стуча ими по ее юбкам, я умоляла:

— Мама, пожалуйста, не заставляй меня больше принимать настойку опия. Я чувствую себя настолько больной и опустошенной. Пожалуйста…

— Соберись немедленно, — ее тон был жестким и нетерпеливым. — Прекрати нести чушь. Немедленно! Слышишь?

— Тогда перестань поить меня снотворными! — закричала я. — Запрети этому человеку появляться в моей комнате, — и после яркой вспышки в памяти заключила: — Не позволяй ему колоть меня.

Мама отшатнулась и, потрясенная, застыла, наконец она заговорила:

— О чем ты говоришь? Что это за фантазии? Нэнси, — спросила она, когда служанка, запыхавшаяся от бега, вошла в комнату. — Ты слышала когда-нибудь такой бред?

— Это правда. Посмотри! Посмотри на мою руку… — кричала я, задирая рукав и обнажая все еще свежий след от укола. — Это бред? Я сама это сделала?

Место укола уже покрылось коркой.

Какое-то мгновение мама молча приходила в себя, увидев столь неопровержимое доказательство. Но тогда заговорила Нэнси, нарушив тишину:

— Как вы могли забыть, мисс Алиса? Вы были так расстроены, так кричали вчера вечером! Вы находились в таком кошмарном состоянии, после того как прогнали мистера Тилсбери, которого миссис Уиллоуби прислала к вам с чашкой теплого молока и чем-то, что поможет вам уснуть. Я слышала, как он постучал в вашу дверь, говоря, что оставит это на полке снаружи. Вы продолжали громко кричать, и я встала, чтобы узнать, что происходит.

Мама застыла, в изумлении открыв рот, как будто собиралась возразить, и приложила к наморщенному от удивления лбу руку.

— Я слышала, как после этого он вышел из дома, и затем все началось сначала, и я решила, что лучше спуститься вниз и посмотреть, из-за чего шум. И слава богу, потому что я увидела, как вы гуляете, словно лунатик… прямо здесь, около окна, и уже расшторили занавески. Я испугалась, что вы выпрыгнете, но следующее, что вы сделали, это схватили образец вышивки и попытались уколоть свою руку.

Наклонившись, она подняла с половицы ярко поблескивавшую под беспощадными солнечными лучами иглу, которую я также уже заметила. Должно быть, она случайно выпала из моей вышивки, и теперь Нэнси, гордая, высоко держала ее в своей маленькой руке — блестевшее при холодном дневном свете доказательство. Торжествующе улыбаясь, с важностью она продолжила:

— Мне стоило таких усилий снова уложить вас в постель. Вы что-то долго лепетали, прежде чем наконец уснули. Меня только удивило, что вы ничего не слышали, мэм! — служанка пристально посмотрела на свою хозяйку, которая стояла в замешательстве и молча слушала.

— Что ты говоришь? — набросилась я на служанку. — Ты знаешь, что это ложь! Я все хорошо помню. Мистер Тилсбери был в моей комнате посреди ночи, после того как вы все уснули.

— Это невозможно! — ответила мама серьезно, неожиданно став намного более уверенной. — Он уехал в своем экипаже задолго до девяти часов. Я помню, как сама проводила его до дверей после того, как он приготовил теплое молоко, которое поможет мне уснуть… хотя я не предполагала, что он приготовит его и для тебя… — Мама отвела глаза. Она выглядела озадаченной, словно пытаясь что-то вспомнить, наконец она сказала: — Он хотел успеть на последний поезд до Ливерпуля, откуда собирался отплыть в Америку, чтобы этой самой ночью покинуть Англию.

Неужели это правда? Значит, я жила в мире, где мечты были более осязаемы, чем видимая реальность?

Нэнси уставилась в пол и выглядела теперь гораздо менее уверенной, уголки ее губ дрожали. Мама покраснела, она явно была расстроена.

— Но это казалось таким реальным. Мне было так страшно… — я слабо попыталась протестовать.

— У тебя был ночной кошмар, это очевидно, — мамин голос прозвучал твердо, но уже более спокойно. — Это была реакция на все… Хорошо, вероятно, настойка опия плохо на тебя действует… Думаю, что с сегодняшнего дня ты будешь спать со мной для общего спокойствия, до тех пор пока не окрепнешь и не станешь прежней. У тебя расшатаны нервы, и это не удивительно, после того неожиданного «соприкосновения» с миром духов. Мы с Грэгори просто хотели помочь тебе, защитить от демонов, которые могли ворваться к тебе, так как молодая неопытная душа всегда подвержена влияниям низких, наиболее подлых фантомов. Иногда они любят вредить, забавляясь с нашим сознанием, искажая правду, пугая и тревожа неискушенного медиума. По мере того как твой дар будет развиваться и становиться сильнее, ты сможешь с ними управляться, научишься отличать правду от лжи. — После этого объяснения к маме полностью вернулось самообладание, и она снова стала хладнокровной. — Нэнси, иди и приготовь ванну в моей комнате. Мы оденем и отведем Алису вниз прямо сейчас. — Затем она повернулась ко мне и более ласково добавила: — Никто не сможет заставить принять тебя что-то, к чему ты еще не готова, чего ты еще не хочешь, и ясно, что «увиденное» пришло слишком рано. Ради своего здоровья ты должна пока забыть об этом и попытаться вернуться к нормальной жизни… по крайней мере, на время.

Так мы и поступили и вернулись к той нормальной жизни, которая вообще была возможна в доме Уиллоуби в то время.

Прошло несколько недель, пока я снова немного оправилась после почти целого месяца непрерывного озноба и головных болей. Я спала в маминой кровати. Долгими темными ночными часами я ворочалась и вертелась, уставившись в темноту, в то время как мама храпела, лежа рядом со мной, приняв очередную дозу. Теперь я была этому свидетельницей. Настойка, которую я так ненавидела и которую мама так любила, замещала ей покой, очищала ее сознание от навязчивых и болтливых духов. Говорила ли она правду или таким образом пыталась скрыть свою зависимость, но я начинала понимать, как мало на самом деле знала свою собственную мать.

Что же касается меня, то я была абсолютно уверена, что не хочу принимать участия в ее сомнительной деятельности. По крайней мере, одна моя надежда оправдалась — мистер Тилсбери действительно уехал.

* * *

И теперь, отведя взгляд от большого потемневшего зеркала, слишком напоминавшего мне о моей болезни, я оставила маму, занятую какими-то своими делами, и вышла на улицу. Я оглядывалась по сторонам и с интересом наблюдала за суетливой городской жизнью.

Улица Пискод тянулась вверх к замку, облепленная со всех сторон нарядными магазинами и витринами. Покупатели болтали, толпясь в дверных проемах, прижимая пакеты к своей груди и ежась от зимнего холода, или мчались по своим делам или, укутанные в большие зимние платки, шляпы и шали, дышали в ладоши, чтобы согреться, выдыхая изо рта жемчужно-белый пар. Босоногий ребенок, одетый в лохмотья и синий от холода, просил милостыню. Фермер в рубахе и соломенной шляпе с плоскими полями управлял ослом, запряженным в телегу, полную гремящих причудливых бидонов странной формы.

Маленький мальчик с трудом, напрягаясь и пыхтя, пытался сдвинуть с места большую тачку, перегруженную до краев овощами: ноша была слишком неподъемна и тяжела для его худеньких рук. Мясник в длинном запачканном кровью переднике, но чистом котелке мыл фасад своего магазина, убирая кипяток, выплеснутый из дымящегося старого ведра. Голоса уличных продавцов раздавались поверх шума и звуков уличного движения, напоминая хриплую людскую симфонию, состоящую из таких густых, дисгармоничных звуков, что они застревали в сладко-душистом и пряном паре, исходившем из хлебопекарни. И все время колеса телег и экипажей грохотали по булыжникам, а через весь город проносился регулярный, ритмичный стук копыт лошадей.

— Ты не видишь эту девчонку? — вдруг за моей спиной раздался мамин голос, я от неожиданности подпрыгнула. — Ей требуется столько времени, чтобы просто сходить и купить несколько унций чая. Я хочу дождаться, когда она вернется, и выбрать для нее ткань для платья. Надеюсь, что это ее обрадует.

— Нет, я ее не вижу. — Встав на цыпочки, я глядела через окно, пытаясь не задеть сложно расставленные замотанные в ткани манекены, почти невидимые под горами аксессуаров — пляжных зонтиков и шляп, шнурков, перчаток, кнопок и лент — с бесчисленными маленькими белыми ценниками, прикрепленными к ним черной хлопковой нитью. Я представила, как мистер Дэвис терпеливо привязывает каждый из них отдельно.

— Хорошо, забудь о Нэнси. Что ты думаешь об этой клетчатой ткани для дневного платья и об этом черном бархате для вечера?

— Разве я хожу куда-нибудь по вечерам? Нет никакой надобности, — резко ответила я, лишь мельком взглянув на выбранные образцы.

— Чепуха! Ты, должно быть, удивишься, когда увидишь, сколько приглашений ты получишь в скором времени. Сейчас ты в том возрасте, когда должна всегда хорошо выглядеть. Но, — сердясь на то, что я так безразлична, мама раздраженно продолжила: — Если тебе это на самом деле неинтересно, я сама выберу для тебя… может, тогда ты поищешь Нэнси… эта девчонка иногда такая медлительная!

Я хотела под любым предлогом выйти на улицу. Мне было очень жарко, и я сильно утомилась от того, что меня так долго измеряли, щупали и заворачивали в ткани. Я почувствовала тошноту.

Я встала у входа и, ощущая головокружение, прижалась лбом к холодному оконному стеклу, судорожно глотая ледяной воздух в надежде, что мне полегчает. Затем, глядя сквозь легкую завесу падающих снежинок, я почти сразу увидела ярко-рыжие волосы Нэнси. Она находилась на тротуаре через несколько магазинов и беседовала с молодым мужчиной. Они оба стояли ко мне спиной. Нэнси смеялась, постоянно касаясь его руки, и я сильно смутилась от того, что, хотя нас все еще разделяло несколько шагов, вмешалась и прервала их, позвав ее по имени, и от того, что увидела, как резко она обернулась — явно не обрадовавшись моему появлению. Ее глаза были такие же ледяные и жесткие, как воздух вокруг нас… в них читалось негодование, я почувствовала себя так, словно это я была служанка, а она — леди.

Ее друг тоже повернулся, и я увидела очень приветливое и совсем не испуганное выражение на его лице. Глядя в мою сторону, он широко улыбался. Оцепенев, я стояла и разглядывала снег на его шляпе и жакете. Я вдруг поняла, что знаю его. Это был тот незнакомец, которого я видела из своего окна, хотя понимала, что это невозможно. Этот человек был дорого одет и выглядел элегантно, его темные и вьющиеся волосы были аккуратно убраны под шелковый цилиндр. И хотя по отдельности черты его лица не казались идеальными — волосы были слишком волнистые, прямой нос — немного великоват, губы на чисто выбритом лице казались пухлыми и соблазнительными, а в уголках теплых карих глазах, которые хотя и светились дружелюбием, я сразу заметила глубокие морщинки, столь необычные для такого молодого человека. Но когда наконец все это сложилось в единый образ, его лицо сделалось на самом деле очень приятным.

Между нами повисла мучительная пауза, и я сконфузилась от того, что испортила их беседу, и мечтала провалиться сквозь землю. Но прежде чем это желание успело осуществиться, молодой человек подал признаки жизни, и я почувствовала, что краснею, услышав тот же самый чистый и мелодичный голос человека, которого кухарка выгнала через заднюю дверь.

— Могу ли я представиться… так как моя сестра, вероятно, совсем забыла о своих манерах. Я Чарльз Эллисон — брат-близнец Нэнси.

— Чарли, — коротко произнесла Нэнси, — это мисс Алиса Уиллоуби, дочь моей хозяйки.

Он протянул руку, чтобы поздороваться, и вежливо сказал:

— Как приятно познакомиться с вами, мисс Уиллоуби. Нэнси говорит, будто очень довольна, что устроилась работать на Кларэмонт-роуд.

— О! — коснувшись его теплых пальцев, я с трудом сдержала удивление, вспомнив о постоянных жалобах и стонах служанки. — Хорошо. Рада слышать это… — Хотя, по правде, я больше обрадовалась тому, что он оказался братом Нэнси, а не ее поклонником! В моей голове зияла пустота, и мне было совсем не до любезностей. Я просто сказала, что мама просила Нэнси прямо сейчас вернуться к продавцу, слишком поздно прикусив свой язык, потому что теперь мы вместе направились обратно, покинув ее очаровательного брата, хотя он успел снять перед нами шляпу в знак прощания и — я абсолютно в этом уверена — подмигнуть мне. Я утратила дар речи, пока мы шли к магазину, и, лишь войдя в помещение, снова смогла заговорить:

— Я не знала, что у тебя есть брат-близнец, Нэнси.

— У меня не было ни единой возможности, чтобы рассказать об этом, не так ли? — надменно ответила она. — В любом случае в последнее время мы редко видимся, поскольку оба работаем. Только иногда, в свободный день, если мы оказываемся свободны… Это был приятный сюрприз встретить его сегодня, хотя, должна сказать, продлилось это совсем недолго!

Обиженная и мрачная, она явно хотела заставить меня почувствовать себя виноватой, но я настойчиво продолжала задавать вопросы, пытаясь изобразить безразличие, словно мне просто хотелось поболтать.

— О, и кто его работодатели? Ты знаешь их?

— Я полагаю, — она слегка рассмеялась, — их знают многие. Я горжусь своим братом. Он очень преуспел за последнее время…

Когда мама появилась в дверном проеме, Нэнси замолчала на полуслове, и мы обе поспешили обратно в комнату продавца, снова оказавшись во власти мистера Дэвиса.

 

Глава четвертая

За несколько недель до Рождества в наш дом были доставлены два письма и одна посылка, и, надо сказать, все они сильно повлияли на наше будущее.

Первое письмо доставили днем, когда мама отсутствовала. Она навещала клиентов. Мама практиковала в эти дни значительно чаще. Я оставалась дома одна и пребывала в безмятежном состоянии. Я уже не опасалась того, что снова увижу привидение в прихожей. Поскольку королева ушла, ему тоже незачем было оставаться там.

Если честно, время от времени у меня появлялось искушение попытаться установить контакт с чем-то потусторонним, но скоро я решила, что это опасно и неизвестно к чему может привести. Кроме того, я не испытывала никакого желания участвовать в представлениях мистера Тилсбери и вспоминать интимные подробности его отношений с мамой, даже если это были лишь яркие и кошмарные видения, вызванные настойкой опия.

В этот дождливый зимний день я сидела в той же самой гостиной, читая при свете яркого огня. Чайник грелся на очаге, на тарелке лежал кусок наполовину съеденного пирога, хотя, к сожалению кухарки, в те дни мне совсем не хотелось сладкого.

Раздался звонок в дверь, и вскоре в комнату вошла Нэнси. На серебряном подносе, который она держала, лежал мятый потертый конверт. Глядя поверх книги, я резко сказала:

— Мамы сейчас нет. Просто положи это вместе с остальной почтой. Ладно?

— Естественно! Я как раз собиралась это сделать, — так же резко ответила служанка, положив конверт на стол и сделав нарочитый реверанс, прежде чем выйти из комнаты. Как только она вышла, я, уверенная, что никто больше не войдет, спокойно захлопнула книгу.

Я стояла, глядя в сад, дождь мягко, но настойчиво стучал по стеклу. Мои пальцы скользили по гладкой полированной поверхности стола, останавливаясь на мгновение, чтобы погладить корешок бухгалтерской книги, коричневого кожаного дневника с теплой рифленой структурой, холодные металлические крышки баночек для чернил, ряды авторучек, аккуратные края визитных карточек в черных рамках и прочую канцелярию, которую использовала мама для своих нужд.

Постепенно опускаясь вниз, мои пальцы замерли на том самом ящике, из которого, как мне приснилось, мама доставала маленькую оловянную коробочку. Но он был закрыт, как и все остальные. Тогда я снова переместила свои пальцы. Их медленный танец почти завершился, когда они достигли поверхности принесенного Нэнси письма, которое, несомненно, они и искали.

Хотя на конверте не было никаких штампов и марок, почерк, безусловно, был мне знаком. Я медленно перевернула письмо и уставилась на черный парафиновый штемпель, которым было запечатано письмо… В самом его центре красовалось заглавное витиеватое «Т». Снаружи неожиданно сгустились сумерки, ветер принялся тяжело и порывисто дуть так, что задрожали стекла, а длинные стебли плюща стали резко биться в стекло. Мое сердце забилось в такт, словно аккомпанируя, поскольку я осознала, что мама или Нэнси могли в любой момент войти и застукать меня на месте преступления.

Но все сомнения были отвергнуты, когда я взглянула на нож для пирога. На моих губах появилась хитрая улыбка. Несколькими мгновениями позднее, на то мне потребовалось немного сконцентрироваться, легкий вдох, осторожный толчок… аккуратное движение гибким кончиком лезвия и… есть! Я перевела дух, раскрыла большой лист аккуратно сложенной бумаги и увидела следующие строки…

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Всегда твой,

Моя дорогая Ада,

Г. Т.

прости за мое молчание в течение последних месяцев, но, я надеюсь, это письмо благополучно дойдет до тебя и сейчас, когда ты и Алиса читаете это письмо, вы обе в порядке и хорошо себя чувствуете.

Здесь, в Нью-Йорке, я встретил столько много наших последователей, что теперь я абсолютно уверен, что наши планы могут — так и будет — полностью осуществиться здесь. Мои небольшие гипнотические эксперименты уже привлекли некоторый интерес, а с тем новым опытом, который мы получили в Виндзоре, мы, несомненно, добьемся признания.

Я встретился с неким мистером Греелеем, издателем «Нью-Йорк трибьюн», человеком, наиболее сочувствующим нашему делу, и он в свою очередь представил меня одной из знаменитых сестер Фокс, которые выступают публично, собирая огромные толпы во время сложнейших сеансов — с перемещениями объектов, появлениями духов и поднятием столов. Ты можешь справедливо предположить, что жители этого города куда более открыты и восприимчивы к нашей науке, чем когда-либо это станет возможным в набожной, ограниченной Англии… А массовое скопление энергии таких больших, благодарных толп просто ошеломляет. Несомненно, вы можете — вы должны — приобщиться к источнику этой живой энергии!

Я полагаю, что теперь Алиса полностью оправилась, и, когда придет время, она перестанет сопротивляться своей судьбе, которая, я уверен, должна осуществиться здесь, в Америке.

Однако все эти вопросы мы сможем окончательно обсудить по моему возвращению — когда другой, более срочный из моих планов также осуществится, поскольку я могу подтвердить, что цель этой поездки более чем оправдалась. Я встретился со своим компаньоном, и теперь «объект» полностью в моей власти. И потому скоро я смогу вернуться.

Но сначала я принял меры, чтобы заранее отправить подарок. Он должен быть вам доставлен в тот же самый день, что и это письмо, поскольку оба дела я поручил своему дворецкому, который сегодня прибыл в Англию.

А пока делай только то, что я сказал тебе. Имей терпение, верь и знай, что я храню все самые лучшие воспоминания.

Он оказался верен своим обещаниям. Намного позднее в тот же день прибыл подарок, доставленный на заднем сиденье старой дребезжащей телеги, который внесли, приложив огромные усилия, два грубых мужчины, они громко ругались на тяжесть большой деревянной корзины.

Пораженная ее размерами и пребывая в раздумьях, куда лучше ее поставить, мама направила ворчащих мужчин в темную прихожую, куда они и поставили коробку. Мамино нетерпение было очень заразительно.

Если бы подарок прислал кто-то другой и я не была бы так расстроена по поводу того, что написал в своем письме его отправитель, тогда, возможно, я бы разделила ее волнение.

* * *

Когда мама возвратилась, я уже успела запечатать конверт. Нагрев на огне лезвие столь пригодившегося мне ножа, я соединила им практически неповрежденный воск. Невозможно было догадаться, что конверт уже вскрывали. И теперь я нервно орудовала кочергой, шубурша в огне и притворяясь, что поглощена своим делом, однако уголком глаза наблюдала, как мама направляется к столу.

Чувствуя, как мои щеки пылают от огня, больно закусив губу, я молилась о том, чтобы она ничего не заметила… хотя беспокоиться было не о чем, так как я видела, что она поспешно распечатывает письмо.

— Что сегодня интересного, мама? — спросила я, изображая невинность, моя рука усердно продолжала ворочать искрящиеся угли, настолько опасно приблизившиеся к моей юбке, что она могла вспыхнуть.

Некоторое время мама молчала. Она стояла неподвижно, повернувшись ко мне спиной, и смотрела на голый зимний сад, и, пока она выжидала момент, собираясь с мыслями, прежде чем повернуться, я услышала ее глубокий вдох. Фальшиво улыбаясь, мама громко объявила:

— Только что я получила известие от мистера Тилсбери. Он совершил удачную поездку в Америку и собирается вернуться в Англию так скоро, насколько это возможно.

— Это все? — спросила я как можно более безразличным тоном.

— Да, он упоминает подарок, который должны доставить сегодня, — и затем с дрожащей улыбкой она добавила: — Интересно, что это?

Никаких упоминаний о скором переезде в Нью-Йорк, чтобы добиться там известности и благополучия. И поскольку я не могла сознаться в обмане, мне пришлось промолчать. Я увидела, как мама достала ключ из своего кармана и, открыв один из ящиков бюро, спрятала в него письмо. Я почувствовала, что мое сердце упало при мысли о том, какие еще секреты она могла скрывать там.

У меня на сердце лежал камень.

* * *

Теперь та же самая кочерга оказалась в маминой руке. Мама ловко орудовала ею между прутьями большой деревянной корзины, стремясь разломать ее жесткие скрипучие бока, и наконец с успехом преодолела тонкое препятствие. Пыльная соломенная упаковка упала на пол, и среди этого мусора оказался предмет, завернутый в черную бархатную ткань и обвязанный толстым шнуром того же цвета.

Как только шнур был развязан, мама опустила ткань, медленно и аккуратно распаковывая подарок. Вспыхивая мягкими огоньками белого, золотого и синего, купаясь в бледно-желтом свете недавно зажженных уличных ламп, перед нами стояла прекрасная серебряная статуя высотой в целых восемнадцать дюймов. Она напоминала какую-то экзотическую богиню, руки и ноги которой обвивали змеи, корчившиеся на высокой выпирающей груди. Одна нога богини прижималась к согнутому колену другой, которая, в свою очередь, балансировала на большой куполообразной опоре, усыпанной листьями и цветами.

Руки богини образовывали круг и соединялись. Они были украшены браслетами и изогнуты в соблазнительный жест, пальцы одной указывали на землю, а пальцы другой — на гордый, выступающий подбородок. Над ее головой красовалась высокая и сложная двухъярусная корона — или, может быть, это был шлем воина? А в ее центре над широким строгим лбом, мрачно блестя, находился красный рубин. К длинной шее тонкой черной шелковой лентой была привязана маленькая белая карточка.

Мамины пальцы казались неуклюжими и неповоротливыми, пока она медленно развязывала второй, намного меньший и более тугой узел. Наконец она поднесла записку близко к окну, чтобы ее прочитать, и я не знаю почему, но написанные там слова наполнили меня таким ужасом, что мне показалось, будто кто-то схватил меня за сердце ледяной рукой.

Это мой тебе подарок. Парвати, индусская богиня, мать всего Мира, покровительница тайн, богатства и надежд будущего, секретов освобождения и брачной гармонии.

* * *

— Она такая большая, — вздохнула мама, поглаживая мерцающий белый металл. — Очень необычный подарок… должно быть, он привез ее из Индии.

Мама отошла назад, чтобы насладиться зрелищем, и ее щеки вспыхнули от удовольствия.

— Она прекрасна, — ответила я как можно более спокойно, — но вид у нее довольно жестокий, тебе не кажется?

Медленно обходя вокруг стола, я рассматривала эту Парвати со всех ракурсов.

— Довольно странный подарок, — размышляла я, — богиня «освобождения и брачной гармонии».

Но, по правде говоря, значение тех загадочных слов было понятно всем женщинам Уиллоуби. Я полагаю, что это означало как раз то, что Тилсбери намеревался сделать. Эта Парвати могла символизировать только его намерения, и я должна была признать тот факт, что рано или поздно он вернется в наш дом и женится на маме.

Из-за ее великолепия и не в последнюю очередь из-за веса статуя осталась на столе в прихожей. Она была слишком прекрасна, чтобы ее прятать, и слишком тяжела, чтобы переносить в другое место.

Нэнси убрала остатки упаковки, пыль, солому и тряпки, оставив нашу высокомерную богиню на ее новом месте.

* * *

Второе письмо пришло в пятницу двенадцатого декабря.

Мы завтракали в столовой, я едва прикоснулась к еде, чувствуя себя с каждым днем все хуже от мысли о неизбежном возвращении Тилсбери. Мама, наоборот, с трудом сдерживала радость. Она снова стала хорошо одеваться и все реже посещала клиентов, заявляя, что эти визиты слишком утомительны и ей очень не хватает наставника. Она сконцентрировалась на приготовлениях к Рождеству, составляя бесконечные меню и списки, хотя я была абсолютно уверена, что она тайно планирует совсем другое событие.

Мы одиноко сидели по разные стороны большого стола из красного дерева, высокий канделябр разделял пространство между нами, и только звон ложек о стенки тарелок или треск углей в камине нарушали нашу унылую тишину.

Услышав звонок в дверь, я сжала зубы и затаила дыхание, боясь представить, кто это мог быть.

Через какое-то время Нэнси ворвалась комнату. От волнения она чуть не споткнулась о коврик. Ее бледные веснушчатые щеки стали мраморно-розовыми.

— Там посыльный, он прибыл из дворца, мэм. Он просил сразу дать ответ — без него он не уйдет…

И она едва подавила смешок, сумев скрыть его — хотя и не сразу — за неестественным кашлем. Ее хозяйка, выгнув бровь в непритворном удивлении, окинула чересчур своенравную девицу прохладным взглядом и затем, пододвинувшись вперед, взяла с подноса большой белый конверт с черными рельефными краями. Тонкий луч солнечного света пробился сквозь мрак, висевший над темной гладкой поверхностью стола, и пергамент под кончиками маминых пальцев неестественно ярко вспыхнул.

После недолгих колебаний она сломала печать, извлекая содержимое и доставая одну-единственную карточку с черными краями. Читая ее, она даже слегка привстала. Ее лицо расплылось в улыбке, когда она сказала:

— Алиса, ты только послушай…

Ее Величество королева Виктория лично просит миссис Аду Уиллоуби и ее дочь, мисс Алису Уиллоуби, составить ей компанию и прибыть в Виндзор в воскресенье вечером 14 декабря.

Королева не примет никакого отказа в печальнейшую из годовщин, в день смерти ее нежно возлюбленного мужа, принца Альберта.

Экипаж прибудет за гостями в шесть часов.

— И… — закончила мама, — … подписано лично самой Викторией!

— Это… почти приказ, — мой дрожащий голос выдал мою тревогу. — Ты должна ответить прямо сейчас? Возможно, мы могли бы обсудить этот вопрос и… — я пристально посмотрела на Нэнси, предполагая, что она оставит нас наедине, — все эти подтексты.

Но мама проигнорировала мое нежелание и не собиралась тянуть время.

— Конечно, мы должны ответить сразу! Разве у нас есть выбор? Это величайшая честь получить и принять такое приглашение. Не волнуйся, Алиса. Я уверена, что королева не ждет от тебя повторения твоего последнего достаточно драматичного представления.

Зная о том, что Нэнси прислушивается, я была зла и обижена из-за того, что мама так непредусмотрительна, и отчаянно запротестовала:

— Но я совсем не хочу никуда идти…

— Какая чушь! — отрезала она, выходя в прихожую, и я торопливо поднялась, чтобы последовать за ней.

И хотя я намеревалась протестовать и дальше, но открыла от удивления рот, когда увидела Чарльза Эллисона. Будучи уверена, что Нэнси, словно тень, скользит за моей спиной, я услышала, как она снова хихикнула, без сомнения, посмотрев на своего брата, появившегося так неожиданно в прихожей, да еще и по такому случаю. Мама бросила в ее сторону сердитый взгляд, хотя в той же мере он мог предназначаться и мне — предупреждение против вмешательства в ее дела с этим королевским посланником.

— Нэнси, — сказала она серьезно и холодно, — немедленно отправляйся вниз на кухню. Ты можешь убрать все позднее. — Затем она повернулась к Чарльзу: — Пожалуйста, передайте нашу благодарность Ее Величеству. Мы, конечно, очень польщены тем, что получили от нее такое доброе приглашение.

И, широко открыв дверь, она вежливо проводила гостя, но я успела заметить быстрый взгляд, который он бросил в мою сторону, при этом он тепло улыбнулся и произнес:

— Добрый день, мисс Уиллоуби. Как приятно видеть вас снова.

Я думаю, что слегка улыбнулась в ответ, хотя мои мысли были в беспорядке из-за предстоящей встречи с королевой. Вдобавок все еще усугублялось сильным сердцебиением, вызванным таким неожиданным столкновением с мистером Эллисоном. Когда он ушел, мама, закрыв дверь, повернулась к ней спиной и с осторожным любопытством спросила:

— Алиса, ты знаешь этого молодого человека?

— Мне сложно сказать, что я знаю его, мама, — я почувствовала, что задыхаюсь от жары, мое лицо вспыхнуло.

— Это брат Нэнси. Он разговаривал с ней на улице в тот день, когда мы вместе ходили за тканями. Она меня представила, когда я вышла, чтобы найти ее, — вот и все.

— Брат Нэнси, он?.. Как странно… — мамин голос слегка дрогнул. — Я не знала, что…

Она отвела взгляд, прежде чем собраться мыслями и вернуться к своей обычной, более сдержанной манере поведения.

— Хорошо, я полагаю, что это объясняет глупое поведение девчонки, хотя на самом деле ей недостает воспитания. Словно мы тут развлекаемся… ладно, я просто не могу себе представить, что любые другие гости могли бы подумать, услышав это идиотское хихиканье!

Негодуя, она направилась к лестнице в нижнюю часть дома. В тот день я почувствовала жалость к Нэнси, зная, что сейчас ей предстоит лекция о манерах.

Но здесь, в прихожей, было тихо, и только слабые, звуки доносились снизу. Я медленно прошла через комнату, мимо «священной» Парварти, чтобы выглянуть на улицу — хотя, к сожалению, мистер Эллисон уже исчез. Я отодвинула массивные занавески, которые были театрально собраны рюшами, и разглядела крошечную малиновку, взгромоздившуюся на ветке около низкого внешнего выступа, затем тщательно ухоженную лужайку и выметенную тропинку, увитую лавром и огороженную черной причудливой оградой; людей, проходящих мимо с напряженными и вытянутыми лицами, обдуваемых сильным, пронизывающим ветром… там, за окном, все эти жизненные драмы продолжались, как и прежде. Но для меня это была просто картинка, набор сменяющих друг друга пейзажей, в которых я принимала самое ничтожное участие. Моя жизнь проходила здесь, за сценой, я представила себя марионеткой, которую дергает за ниточки собственная мать и которая всегда вынуждена плясать под ее дудку. Теперь надо мной нависло нечто страшное, и виной тому было это приглашение. Я знала, что период спокойствия не мог длиться долго. Приближалось что-то плохое. Назревала буря.

Когда я поднялась, чтобы выйти из комнаты, я могла поклясться, что увидела, как холодные металлические губы Парварти немного приподнялись в уголках. И эта улыбка не казалась доброй. Это была высокомерная, холодная и кривая усмешка.

* * *

За окнами экипажа виднелась тонкая завеса снега, покрывавшая холодную твердую землю.

Я могла только разглядеть прямые ряды вязов, скелетообразных стражников чести, их голые, острые ветви, покрытые снегом, обрамлявшие с двух сторон величественную улицу Лонвок — узкую, прямую дорогу, рассекавшую широкие лужайки, которые тянулись вниз от замка и теперь вели нас прямо к королевскому входу. Мы остановились у высоких железных ворот, ожидая охранников, которые должны были позволить нам проехать дальше. Я с упреком посмотрела на маму.

Весь день мы провели в приготовлениях. Мне завили волосы и облачили в новый черный бархат. Служанка вдруг с завистью объявила; «настоящая, элегантная леди». Она вздохнула, поскольку мы стояли рядом, одновременно наблюдая за нашими отражениями в длинном мамином зеркале. И хотя я с неохотой следила за всем этим, я не могла не восхититься увиденным.

Войдя в комнату, мама тоже улыбнулась:

— Да, ты выглядишь очень хорошо. Действительно, очень хорошо!

Но почему тогда я чувствовала себя, словно ягненок перед резней?

Ровно в шесть часов прибыл кучер, и мы уселись в роскошно убранную и обитую шелком карету, хотя вокруг было темно — масляные лампы остались незажжёнными. Мама ревниво прижимала к груди свою гобеленовую сумку, которую распирало от различных профессиональных принадлежностей — хрустальных шаров, карт Таро и бог знает чего еще, поскольку она, как и я, не имела никакого представления о планах королевы на этот вечер. И если даже мама и нервничала, то никто об этом не знал.

Как только экипаж миновал ворота, мы быстро спустились вниз к изогнутым каменным столбам, ограниченным с двух сторон высокими квадратными башнями, каждая из которых была увенчана многочисленными курящимися дымоходами, изрыгавшими ленты бледных серых облаков в темное небо, где кружился снег. Вправо тянулась ровная высокая стена с многочисленными высокими остроконечными окнами, в некоторых из которых виднелся тусклый желтый свет. Своим блеском они напоминали прикрытые глаза какого-то большого зверя, стерегущего парковые насаждения, от нас, посторонних.

Мы пересекли границы большого четырехугольника, откуда смогли увидеть много других стен, одни зазубренные, другие ровные, но все они спускались вниз. Здесь внутренний замок предстал перед нами, словно книга, хранящая вековые истории, — выступы, башенки и башни самых разных форм, размеров и стилей, все полные тайн, великолепные и сказочные. За этим распростертым, самодостаточным миром, спрятанным за широкими крепкими зубчатыми стенами, тайно шпионила луна, укрывавшаяся за щитом тяжелых клубящихся облаков, из которых продолжал сыпать обильный снег, погружая унылый внешний мир в тихое забвение.

Широкая квадратная лужайка была теперь почти покрыта белым саваном, и, совершив вокруг нее круг, лошади остановились около входа.

Там тот же самый пожилой джентльмен, который сопровождал королеву в наш дом, с обильно напомаженными седыми усами, терпеливо ждал под козырьком подъезда. На его безразличном вытянутом лице не было ни тени улыбки. Мы молча последовали за ним, пройдя через лабиринт плохо освещенных коридоров, где через плиты этажей просачивалась влажность и холод, а длинные тени сужались, спадали с высоких облицованных панелями стен.

Наконец мы вошли в приемную, где чопорно учтивый дворецкий взял наши плащи и шляпы, на которых пятнами таял влажный снег, и исчез за узкой войлочной дверью. В комнате царил неприятный холод. Я с тревогой глядела на маму, она все еще прижимала сумку к груди и смотрела вперед, на другую дверь. Когда дверь открылась, за ней оказался не пожилой дворецкий, а значительно более привлекательное и приветливое лицо Чарльза Эллисона. Я с облегчением улыбнулась при виде менее внушительной персоны. Мама осталась безразличной и не подала вида, что узнала его. Но, конечно, она не могла забыть брата Нэнси так быстро.

— Добрый вечер, — поклонился он. — Ее Величество просит вас к себе. Пожалуйста, следуйте за мной.

Мы миновали еще один длинный проход, хотя намного менее мрачный и намного лучше освещенный, полный зеркал и картин, портретов и пейзажей в вычурных позолоченных рамах.

Декоративные покрытые сверху мрамором столики около стен были уставлены вазами, бюстами и фарфором, и среди всей этой красоты находились и творения природы. Мы шли под головами оленей, закрепленных высоко на стенах, их стеклянные глаза мрачно смотрели вниз, а массивные рога, казалось, вонзались в темный холодный воздух.

Мы оказались в просторной гостиной, ощутили тепло от большого пылающего камина. На стенах висели еще более величественные картины. С высокого расписного потолка свисала великолепная люстра, на окнах красовались роскошные шелковые занавески, ниспадавшие на глубокий узорчатый ковер. И вся эта роскошь удваивалась, отражаясь спереди и сзади в трех огромных зеркалах, каждое из которых было по высоте от пола до потолка.

Пока мы стояли у входа, на шустрых коротких коричневых лапках вбежала такса, возбужденно и приветливо виляя хвостом.

— Дако, веди себя хорошо. Немедленно иди обратно!

Знакомый голос Виктории донесся с места около очага, и маленькая собачка послушно побежала обратно, аккуратно усевшись на вышитой подушке рядом со своей хозяйкой. Выполненные в одном стиле стулья и кресла стояли по кругу комнаты наряду с бесчисленными маленькими столиками, уставленными декоративными коробками для шитья, мраморными статуэтками, пустыми чашками, игральными картами или книгами. В центре находился большой, совершенно пустой стол, по-видимому, предназначенный для сегодняшнего вечера.

Королева была одета в простое траурное платье, на ее голове громоздилась черная кружевная шляпа. На полу у ее ног сидела маленькая девочка в темной клетчатой юбке. Ей было лет шесть или семь. Девочку разморило, и она опустила свою головку со спутанными мягкими локонами на шелковые колени матери. Я печально улыбнулась, вспомнив себя в ее возрасте, когда я тоже только что потеряла отца, но мои размышления были прерваны, когда Чарльз объявил:

— Ваше Величество, миссис и мисс Уиллоуби…

Мама и я сделали низкий реверанс. Сначала королева ничего не сказала, она лишь повернулась, чтобы кивнуть гувернантке, которая положила свое шитье и встала, чтобы выйти, неохотно беря за руку свою подопечную.

— Беатрис, пора принимать ванну, — мягко произнесла Виктория, помогая девочке подняться.

— Но ты придешь наверх пожелать мне спокойной ночи? — неохотно спросила Беатрис, подавляя зевок.

Виктория наклонилась:

— Разве я когда-нибудь не делала этого, если я дома? Теперь вставай и присоединяйся к остальным. Мне нужно заняться своими делами. Иди-иди! — Королева резко хлопнула в ладоши. — Мы обе встали сегодня утром очень рано.

Леди Матильда, которая также сопровождала Викторию к нам, сидела на стуле около окна, склонив голову вниз, словно читала. Но я заметила, что она насторожилась, когда мы вошли, и почувствовала антипатию в этом фальшивом безразличии. Кроме меня, мамы и Чарльза, который стоял неподвижно у дверей, здесь больше никого не было.

— Добрый вечер, — королева наконец взглянула на нас, — мне очень жаль, что мистер Тилсбери не сможет присоединиться к нам сегодня, но я уверена, что вы знаете, зачем я позвала вас в этот печальнейший из дней.

Мама без колебаний ответила:

— Я также вдова, Ваше Величество, и отлично понимаю значение этой даты, годовщины с момента ухода вашего дорогого мужа. Если я могу как-то утешить вас, это будет для меня величайшей честью. Но я не хочу ничего обещать, так как не всегда возможно заглянуть за пределы видимого… и без энергии и руководства мистера Тилсбери, должна признаться, сделать это весьма сложно. К сожалению, он путешествует и сейчас находится в деловой поездке в Америке…

— Да-да, я слышала, когда я прислала приглашение, — кратко ответила королева и повернулась ко мне. Я очень испугалась, что наша предыдущая встреча повторится. — Мисс Уиллоуби, как вы бледны…

Под жестким маминым взглядом я чувствовала себя совершенно подавленной и кратко ответила:

— Извините, Ваше Величество, я не хочу вводить вас в заблуждение, что обладаю какими-то особыми способностями… это случилось лишь раз…

— Бедный ребенок, ты дрожишь. Это от холода или ты нервничаешь? Успокойся, ничего страшного, сядь здесь, к огню. Твоя мать и я побеседуем, но если ты почувствуешь что-нибудь, пожалуйста, скажи нам. Поскольку мой муж явился к тебе, в место, ему незнакомое, то, конечно, есть шанс, что он может сделать это снова, здесь, в своем любимом доме… и в эту роковую ночь. Ты должна, по крайней мере, позволить мне надеяться, но будь уверена, что я не обижусь, если вы уедете, вообще ничего не сказав. — Королева выглядела потерянной и уставшей. — Вы, вероятно, не предполагали встретиться с нами в это время, но Рождество всегда было одним из самых счастливых праздников в этом доме. Но теперь, когда Альберт мертв, это стало самым безрадостным временем. Поскольку мне сложно выносить эти воспоминания, утром я решила забрать свою семью в Осборн. Дети должны провести праздники там, без ежедневных напоминаний о доме, где умер их отец.

Чарльз отодвинул несколько стульев, позволяя леди сесть за стол, и затем возвратился на свое место около двери, но я почувствовала, что теперь его пристальный взгляд остановился на мне, и странно смутилась, притворившись, что я наблюдаю, как мама распаковывает свою сумку и вынимает из нее три черных бархатных мешочка.

Из первого и самого большого, осторожно сложив ладони в виде чаши, она достала большой полированный шар, гладкая стеклянная поверхность которого сияла и переливалась, хотя внутри он оставался мутным и серым. Из второго она вытащила колоду карт Таро, которые блестели при искусственном освещении. Третий мешочек оказался очень плоским, словно был пуст. Его мама положила рядом с шаром, однако даже не развязала. Наконец она извлекла маленький белый шарик с толстой масляной свечой внутри и, разместив его на краю стола, спросила:

— Не мог бы ваш слуга зажечь этот фитиль и погасить лампы?

Глядя на Чарльза, она говорила с прохладным безразличием, и я предположила, что эта надменная манера была просто частью игры.

— Конечно, мадам, — вежливо ответил он, подходя к тому месту около огня, где теперь сидела я, и вынул из серебряной чашки на каминной доске длинную тонкую свечу. Наклоняясь вниз, чтобы зажечь ее, он, казалось, задержался немного дольше, чем было необходимо, а когда снова поднялся, одной рукой заботливо прикрывая крошечное белое пламя, его нога задела мою, коснувшись ее под черным бархатом. Когда ткани соприкоснулись, послышался едва ощутимый шелест. Все еще стоя спиной к остальным, он, пряча улыбку и используя интимный момент, который, я знала, и так слишком затянулся, посмотрел мне в глаза, вынуждая меня сдаться и отвести взгляд.

Тихий стук в дверь заставил меня вздрогнуть, затем дверь распахнулась, впуская клубы холодного воздуха и приветствуя пожилого дворецкого, который внес поднос с вином и освежающими напитками и поставил его на столике рядом с королевой. Поклонившись, он спросил, не угодно ли чего-нибудь еще, прежде чем он оставит нас и займется приготовлениями всего необходимого для королевской поездки следующим утром в Осборн.

— Нет. Спасибо, Роберт, — Виктория едва заметно натянуто улыбнулась. — Ты можешь теперь оставить нас. Чарльз здесь, и я думаю, что мы прекрасно управимся без тебя.

Тем временем недавно зажжённая свеча источала сильный мускусный аромат, ее яркое искаженное пламя превратило два женских лица в бледные, призрачные маски, хотя все вокруг, включая их тела, оставалось в глубокой тени, устрашающе выползшей вперед от глубокого красного жара очага. Мама попросила королеву положить пальцы на шар, в то время как сама продолжала разглядывать его туманные циркулирующие глубины. Она долго концентрировалась и наконец произнесла:

— Теперь пожалуйста уберите ваши руки. — Затем мама закрыла глаза и, вздохнув, словно лаская, начала гладить сферу: — В этом кристалле, собрано так много счастливых воспоминаний. Я вижу вас и Альберта, совсем молодых. Вы гуляете под руку здесь, в саду Виндзора. Он идет быстро вперед, почти вынуждая вас бежать, чтобы не отстать от него, и вы смеетесь над его любовью к природе, так как мир и спокойствие этого места всегда наполняли его таким восхищением…

— Это правда, все так и было! Альберт любил это место намного больше, чем Лондон. Только в Виндзоре он чувствовал, что по-настоящему может дышать.

Королева замолчала.

— Он спрашивает, помните ли вы, как плохо знали свой собственный сад, как он учил вас названиям деревьев и цветов и как вы тщательно зарисовывали и отмечали их в вашем альбоме.

Виктория в удивлении откинулась:

— Откуда вы можете знать об этом? Это было так давно!

Мама продолжала:

— Он так рад, что вы носите изумрудную брошку — поскольку через драгоценный камень его дух прорывается, пробуя добраться до вас… но теперь он говорит более быстро… о совсем другом камне… может ли это быть бриллиант? Что-то намного более дорогое для ваших сердец… и… я не совсем понимаю, что он имеет в виду… — мама наморщила лоб в смущении и нерешительности, — он, кажется, говорит, что через мистическое присутствие этого камня, лежащего у изголовья его кровати, глубокие энергии кристалла позволят его душе «пройти через горы, черпая силы из этого магического белого света». Так его душа станет ближе к вашей.

Королева выглядела потрясенной, она сглотнула и пристально посмотрела на маму:

— Вы говорите о Голубой комнате? О комнате, где находится его смертное ложе? — казалось, она собиралась продолжить говорить, но замолчала. Она закрыла глаза, подняла руку к груди и отодвинула мантилью, чтобы прикоснуться к приколотой изумрудной брошке, а потом мягко сказала: — Эти драгоценные камни имеют большое значение, но, в конце концов, чем они являются, кроме как пустыми безделушками? Разве я смогу когда-либо снова стать счастливой? Без Альберта моя жизнь ничто. Мне жаль, что ни одно из покушений на меня не увенчалось успехом, мне лучше было бы умереть, чем страдать от боли этой ужасной утраты.

Мама открыла глаза, теперь ее голос звучал смелее:

— Я уверяю вас, мэм, хотя одно только время сможет подтвердить мои слова, что ваша судьба — жить и править в течение долгих-долгих лет.

— Мое единственное желание — это помешать моему фривольному, нескромному сыну когда-либо стать королем. Я полностью виню Берти в смерти его отца, который отправился вслед за ним. Он искал Эдварда в течение целой ночи, зимой… Если бы только было возможно повернуть время, чтобы я могла помешать ему встать с постели, когда он уже заразился той ужасной простудой. Но откуда мы могли знать? О мой бедный храбрый Альберт!

В этот момент Матильда встала, подходя к стулу своей госпожи и кладя в знак утешения руку на ее плечо.

— Для вас слишком тяжело думать об этом снова и снова, — сказала она с беспокойством.

— Нет! Мы продолжим.

Королева фыркнула. Собравшись силами, она отодвинула придворную даму и очень заинтересованная словами мамы спросила:

— Значит, миссис Уиллоуби, я вынуждена стареть в одиночестве? Это то, что вы предсказываете?

Мама выглядела задумчивой, снимая колоду карт Таро.

— Я вытяну четыре карты из колоды, но, может, вы сначала перетасуете их? Есть очень интересные инициалы — Дж. Б. Они что-нибудь значат для вас? Шар упрям, и его предсказания неоднозначны. Возможно, карты помогут — это не традиционное прочтение, но разъяснение слов, кажется, мне ясно.

Прежде чем положить карты на стол, Виктория перетасовала их и, как я заметила, достаточно ловко. Мама, левая рука которой все еще лежала на кристалле, взяла по очереди четыре карты из колоды, выложив из них поперек стола прямую линию.

— Ах, — тихо сказала она, переворачивая первую карту. — Это императрица, символ богатства и изобилия, добрая хорошая мать — очевидно, что это вы, Ваше Величество. — Затем она нагнулась, очень близко рассматривая следующее изображение: — Фокусник, человек умелый и сильный, человек действия, но он из вашего будущего, а не из вашего прошлого. Этот кто-то должен войти в вашу жизнь, а не уйти, влияя и контролируя ее самыми разными способами.

— О, это невероятно! — вставила Виктория. — После моего мужа ни один человек не способен снова войти в мою жизнь. Могу уверить вас в этом.

И в тот момент, когда у нее вырвались эти слова, свеча замерцала и зашипела. Под глазами королевы появились угрожающие тени, превратив ее лицо в похожую на череп маску.

— Пожалуйста, — попросила мама, — я прошу, чтобы вы позволили мне закончить. Карты всегда приобретают истинный смысл в конце… Следующая, — она со щелчком перевернула карту изображением вверх, — солнце. Карта счастья, радости и вновь обретенной свободы… возможно, даже нового брака?

Как только мама это произнесла, королева сразу ощетинилась, и мама вздрогнула, как будто сама была потрясена этим толкованием, с трудом сглотнув и сделав паузу перед тем, как перевернуть последнюю, самую важную карту:

— Страшный суд: конец одиночества; радостный союз и возрождение… в вашей духовной жизни с Альбертом, но также и в вашем существовании после смерти…

— То, о чем вы говорите, возмутительно! — не вытерпела королева. — Вы, очевидно, даже не можете представить себе глубину моих чувств и горя. — Виктория окончательно утратила терпение и приказала Чарльзу: — Пожалуйста, убери эту свечу. Ее дешевый запах ужасно неприятный и нездоровый.

Он быстро сделал шаг вперед, взял чашу и перенес ее к окну к месту, где сидела Матильда. Там, раздвинув занавески, он поставил ее на подоконник, пламя свечи изогнулось и задрожало от сквозника.

Чарльз постоял там какое-то время, вглядываясь в темноту, а потом зажал фитиль между указательным и большим пальцами, и я увидела, как длинная, тонкая струйка серого дыма свилась в облачко, поднявшееся к его губам, и вплыла ему в рот. После этого он произнес:

— Я думаю, что теперь это будет менее заметно, Ваше Величество.

Мама проигнорировала его слова и продолжила спокойно объяснять:

— Я просто говорю правду, невзирая на то, что вы можете подумать обо мне. Я всего лишь посредник. И не в моих правилах лгать или льстить кому-либо. Я действительно думаю, что это слова Альберта. Он желает, чтобы вы знали о том, что будет, вот и все; хочет облегчить ваше сердце до того времени, когда ваши души снова встретятся.

Закрыв глаза, мама опустила голову, плотно прижав кончики пальцев к вискам, словно прислушиваясь к чему-то или кому-то, хотя, по правде говоря, не было никаких звуков, кроме потрескивания огня и тяжелого громкого стука часов.

— Да, — проговорила она, как будто отвечая какому-то невидимому и неслышимому существу. — Да, я скажу ей это теперь… — Мама внезапно открыла глаза, уставившись прямо на Викторию. — Есть некто, с кем вы уже знакомы, также его знал Альберт и доверял ему. Его инициалы Дж. Б. Душа Альберта переселится в него, и этот человек станет связующим мостом между вами. Он будет вашим наставником и проводником, вашим самым близким, самым дорогим другом во все последующие годы. И когда вы скончаетесь, чтобы снова оказаться рядом с вашим мужем, я вижу в вашем гробу два символа равного достоинства, по обе стороны от вашего бренного тела. По одному в знак каждой любви в вашей жизни… Пока эти символы неясны и туманны, но, может быть, это гипсовая рука, или картина… хотя сложно сказать… Постойте, я слышу слова…

Друг, больше, чем слуга, верноподданный, храбрый воин.

Верный делу более, чем самому себе, до самой могилы…

Когда мама закончила говорить, в воздухе повисла напряженная тишина. Матильда прикрыла руками рот, ее глаза, полные гнева и удивления, широко открылись.

Лицо Виктории покрылось пятнами и покраснело, она пылала от гнева:

— Как вы смеете говорить об этом? Это за пределами моего понимания, как можно даже вообразить, что какой-то человек — тем более прислуга, — мог когда-либо значить что-нибудь для меня… после того, как я познала самого прекрасного, самого замечательного из мужчин! Я не хочу больше слушать всякую ерунду. Альберт был прав. Это забава для детей и идиотов! Аудиенция окончена, миссис Уиллоуби. Вы можете оставить нас. Ваши услуги мне больше не потребуются!

Я сразу встала, с ужасом увидя, что мама даже не предпринимает ни малейшей попытки пошевелиться. Поэтому я поместила хрустальный шар в сумку и затем начала собирать карты. Пока Виктория негодовала, мама продолжала сидеть на своем месте. Испугавшись, что она не выйдет из глубокого транса, я тряхнула ее за плечо и быстро прошептала:

— Пойдем, мама, мы должны уйти. Нам нужно собираться домой…

Но мои слова были прерваны громкими криками с внутреннего двора. Маленькая собачка, внезапно проснувшись, начала скулить, а затем тревожно залаяла, быстро шмыгнув назад, в страхе вжавшись в свою подушку. Чарльз подбежал к окну и быстрым, резким движением расшторил занавески.

— Что происходит? — воскликнула Виктория. Ее ярость сразу улетучилась, когда в дверь тяжело постучали, а затем, забыв о всяком этикете, ворвался Роберт.

— Ваше Величество, там незнакомец… на зубчатых стенах. Глядите… вон! — И, бросившись к окну, чтобы встать около Чарльза, он указал трясущимся пальцем на дальнюю сторону четырехугольника, где во тьме высоко на стенах, театрально освещенных вновь открывшейся луной, которая полно и ярко сияла сквозь просветы между облаками, теперь можно было ясно различить силуэт.

— О боже! — воскликнула Виктория, в то время как Матильда судорожно задыхалась, хватаясь руками за горло.

Мама, наконец придя в себя, встала и также подошла к окну. Мы все вздрогнули, услышав ужасный вой, отозвавшийся громким эхом от стоявших кругом зубчатых стен. Было ли то странное стенание ветра, или неземной крик какого-то дикого, бешеного существа — никто не мог сказать. Ничего подобного прежде я никогда не слышала. Дако бросился под юбку своей хозяйки. Мы все дрожали, но отнюдь не от морозного воздуха, врывавшегося через открытую дверь.

В свете белого диска мы могли довольно ясно разглядеть того человека. Он протянул свои длинные голые руки к небу в одной он держал толстую цепь, а в другой — длинный охотничий лук. Когда человек открыл рот, раздался еще один ужасный вопль, напоминавший пронзительный крик гарпии. Но значительно страшнее, чем этот неестественный звук, был вид этого существа, тело которого лишь отчасти напоминало человеческое. Из его лба посреди лохматых, растрепанных волос выступала пара рогов, походивших на оленьи, которые широко расходились в стороны и гордо торчали… как у дьявола.

— Это Херне! Херне охотник, — пробормотал Роберт дрожащим голосом. — Дух леса… он часто навещал Виндзор в течение долгих столетий.

— И он, говорят, появляется… — начала королева, но ее сразу остановила придворная.

— Нет, не говорите об этом, мэм. Эти истории — всего лишь суеверие, ерунда…

— И это ерунда? — спросила Виктория, вызывающе указывая на окно: — Нет! Мы все ясно видим, и знаем эту историю. Он появляется, когда суверен близок к смерти, когда быть беде или измене… не так ли?

Хозяйка и слуга долго смотрели друг на друга, застыв от ужаса. С улицы доносилось все больше испуганных голосов, поскольку появились гвардейцы с факелами, чтобы попытаться схватить жуткого злоумышленника. Послышались выстрелы, хотя надежды попасть в цель было мало, поскольку этой ночью поднялся сильный ветер. И пока Роберт склонился над столом, со стонами прижимая руки к груди, Чарльз, казалось, пришел в себя.

— Я должен пойти наверх, удостовериться, что дети в безопасности, — выкрикнул он и выбежал из комнаты. Два охранника сразу же бросились за ним, попросив королеву и всех остальных оставаться в доме до тех пор, когда им ничто не будет угрожать.

Снаружи продолжались волнения и суматоха, хотя воющее существо постепенно затихло, и, к счастью, его больше не было ни видно, ни слышно. Оно словно растворилось в черном вечернем небе, как по волшебству. Совершенно недоумевая, что же нам делать, я вернулась, чтобы посмотреть на маму, которая низко склонилась и собирала свои карты, рассыпавшиеся по всему полу. Следуя ее примеру, я подняла кристальный шар. Он каким-то образом выкатился из ее сумки и теперь лежал около очага.

Пока мама убирала свою свечу с подставкой с того места на окне, куда ее переставили, возвратился Чарльз и, задыхаясь от беготни по верхним комнатам, уверил королеву, что там все спокойно, все в безопасности. Стоя на коленях под столом, я искала маленький нераскрытый мешочек, раньше лежавший на столе. В этот момент я почувствовала, как Чарльз прикоснулся к моему рукаву, и услышала его низкий голос:

— Это вы ищете?

— Да, именно, — ответила я, поднимая голову и протягивая руку к мешочку — но его успели перехватить.

— Спасибо! — пробормотала мама, изящно беря мешочек. — Я полагаю, что экипаж довезет нас теперь домой без каких-либо задержек?

Несмотря на ее высокомерную грубость, он ответил совершенно спокойно:

— Он уже ожидает вас, мэм. Я распоряжусь, чтобы немедленно принесли ваши пальто и шляпы, и проинструктирую охранников. Пожалуйста, не сомневайтесь, — он широко улыбнулся, — кучер защитит вас от любой опасности.

Пока мы стояли в дверном проеме, собираясь уходить, казалось, что королева не замечает нас, хотя этот внезапный случай немного разрядил обстановку. Матильда встала, чтобы успокоить Роберта, который сидел за столом на королевском стуле и пил вино. Виктория стояла около окна в одиночестве, погруженная в свои мысли, и смотрела на одинокую луну, которая грозно висела прямо над замком.

Когда мы уже собирались выйти, она обернулась и спросила маму:

— Так вы говорите, миссис Уиллоуби, что я проживу еще очень много лет?

— О да, мэм, — прозвучал четкий ответ. — В этом у меня нет никаких сомнений.

 

Глава пятая

Наступило Рождество, а Тилсбери все еще не вернулся.

После той злополучной ночи в замке в нашем доме царило подавленное настроение. Я была расстроена из-за обиды, которую мы, возможно, нанесли королеве, и испугана появлением неземного, воющего существа. Мама потребовала от меня держать все в тайне, а затем не захотела говорить о вечере вообще. Она ушла в себя, отказывалась от любых приглашений, как личных, так и деловых, не желая принимать никаких посетителей.

Мама объясняла это усталостью, но я опасалась, что ужасный сеанс только усилил ее желание покинуть Виндзор и начать новую жизнь в другом месте. Конечно, если ее привлекательный сообщник когда-либо снова появится. Несомненно, была и другая причина постоянного плохого настроения мамы. Хотя одна из нас была бы счастлива никогда больше не видеть тех темных глаз, но другая отчаянно жаждала этого.

* * *

Ранним вечером двадцать четвертого декабря мистер Моррисон, муж кухарки, принес в горшке прекрасную елку, а также корзину с имбирными пряниками, красными лентами и серебряными грецкими орехами — их традиционный рождественский подарок. С тех пор как умер папа, Моррисоны праздновали Рождество с нами, а муж кухарки был нашим святым Николасом.

Приблизительно через час после того, как он пришел, мы с мамой стояли позади него и наслаждались зрелищем. А когда мама зажигала крошечные красные свечи, прикрепленные к ветвям дерева, которые озарили теперь вход в гостиную, она даже казалась веселой.

Позже этим же вечером мама, Нэнси и я сервировали обеденный стол для завтрака следующим утром, расставляя самый лучший фарфор и хрусталь. Недавно отполированные столовые приборы блестели так же, как и серебряный канделябр, украшенный все теми же красными свечами.

На каждом месте лежала отдельная карточка, подписанная аккуратным, изящным маминым почерком и украшенная маленькой веточкой остролиста. И, обходя со всех сторон большой стол, после каждого шага я читала вслух имена: Ада… Алиса… мистер Моррисон… миссис Моррисон… Нэнси… и… мистер Чарльз Эллисон.

Я знала, что мамины мотивы пригласить его были скорее эгоистичны и основывались на том, чтобы подольше задержать у нас в доме горничную, выполнявшую всю работу по хозяйству, а не чтобы проявить доброту по отношению к ее брату-близнецу.

Нэнси никогда не казалась такой веселой, как сегодня, и работала усерднее, чем когда-либо, выражая таким образом свое восхищение. А я старательно скрывала свою радость.

Мы обе и я, и мама следующим утром встали поздно — и, оставляя следы наших стремительных шагов в глубоком новом снежном слое, побежали в церковь. Когда мы подошли ко входу и позвонили, двери широко открылись, чтобы впустить нас внутрь. Казалось, в этот день здесь собрались люди со всей нашей окрестности. Через проходы доносился гимн, слова которого взмывали высоко над флагштоками и поднимались еще выше, к высокой сводчатой крыше. Поскольку это была гарнизонная церковь — бывшего полка моего отца, — граждане сидели под военными флагами на деревянных скамейках, и я всегда ощущала здесь странное сочетание двух противоположностей: эмблемы войны и разрушения располагались бок о бок с распятием, знаком нашей любви к миру, символом христианской веры. И в этом, как считалось, святом месте за свои «богохульные делишки» маму осуждали особенно. То и дело до меня доносился детский шепот, и даже одна моя одноклассница из воскресной школы отстранилась. Она стала более осторожной с тех пор, как мама начала общаться с мистером Тилсбери. Круг наших знакомых год от года таял, и в конце концов среди маминых друзей не осталось никого, кроме ее клиентов и заискивающих поклонников.

Но сегодня меня это ни капли не беспокоило. Когда мы пели, мое сердце было преисполнено радостью, и даже неохотное сухое рукопожатие священника не могло испортить это счастливое настроение ожидания. И когда уже мы с мамой под руку преодолевали небольшое расстояние до дома, я поцеловала ее в прохладную щеку под большим венком омелы, висевшим над нашим входом, с радостью заметив, что она снова выглядит веселой.

— Счастливого Рождества, мама.

— Да, моя дорогая. Я уверена, что оно будет очень счастливым.

Я тихо согласилась, поскольку сегодня, кажется, не должен был появиться никакой неожиданный посетитель.

* * *

Гости — то есть мистер Моррисон и Чарльз, кухарка и Нэнси до сих пор были заняты внизу на кухне — должны были прибыть днем. Старик пришел первым и, чувствуя себя как дома, разместил свою короткую пухлую фигуру рядом с уже ярко пылавшим в гостиной огнем.

Восхитительные запахи готовящегося жаркого витали по всему дому, и мистер Моррисон фыркал, потирая свой живот — отполированные медные кнопки жилета уже с трудом застегивались, поскольку с каждым новым годом он становился все толще. Его непропорционально тонкие по сравнению со всеми остальными частями тела ножки свисали на пол. Он был похож на Шалтая-Болтая. Хотя серебристые бакенбарды на лице и подбородке старика были густыми, волос на его голове почти не наблюдалось.

Глядя на меня слезящимися синими глазами, весело усмехнувшись он спросил:

— Итак, мисс Алиса, неужели уже прошел год с того момента, как мы провели вместе наше Рождество?

— Да, я полагаю. Рождество ведь бывает только раз в году, — засмеялась я, снова с радостью составляя ему компанию. — И оно снова наступило!

— Слишком быстро для такого старого человека, как я, но видеть твою улыбку — это как раз то необходимое лекарство, в котором я нуждался. И должен сказать, что ты выросла! Ты уже больше не маленькая девочка. Будет ли мне разрешено в будущем проводить Рождество среди такой красоты?

Я не могла себе представить Рождество без него. Мистер Моррисон и кухарка стали нам очень дороги после смерти папы. Поскольку у них не было своих детей, они любили меня как родную, и большую часть своего детства я провела, поедая теплые бисквиты миссис Моррисон и слушая истории про бравые холостяцкие приключения мистера Моррисона. Об его удалых столкновениях с бандитами, индейцами и пиратами, случившихся в «былые дни», когда он носил густую вьющуюся бороду, а на его голове было много длинных темных волос… В семь лет меня интриговали и завораживали эти истории, и я верила, что каждая из них случилась на самом деле.

— Вы снова мучаете мою дочь, мистер Моррисон? — шутливо поддразнила мама, входя в комнату с полным кувшином пунша и несколькими бокалами.

— Как я могу! — захихикал он, сразу вскакивая. — Вы не должны прислуживать мне, Ада Уиллоуби. — И взяв поднос, старик поставил его на стол, где теперь во всем своем великолепии стояла Парвати. — Не каждый день увидишь подобное, не так ли? — заявил он, наигранно кланяясь блестящей богине. — Я только вчера поинтересовался, откуда она родом. Возможно, мы должны поместить ее на окне в этом году и украсить вместо дерева, хотя это могло бы вызвать некоторый переполох в окрестности!

Мама, чтобы не раздражаться, загадочно улыбнулась и взяла бокал из масляных мозолистых пальцев мистера Моррисона.

— Да она необычна, но очень красива, разве вам так не кажется?

Затем раздался звонок в дверь, прервавший поток ее слов, и я заметила, как суставы ее пальцев сжались и побелели.

— Я открою! — вызвалась я. Уже пробежав пол зала, я даже не успела подумать о Грэгори Тилсбери. Ведь там, с другой стороны двери, как я и надеялась, стоял Чарльз Эллисон. Он стряхивал снег со своих ботинок на коврик, в обеих руках держа по бутылке вина. Я пригласила его в дом, мои глаза на какое-то мгновение остановились на омеле.

— С Рождеством, мисс Уиллоуби! — он с улыбкой снял свою шляпу. — Я не ожидал, что сама леди откроет дверь.

— Нэнси занята на кухне, к тому же я в состоянии сделать это сама. Хозяйки этого дома совсем не так беспомощны, как можно подумать! — Я была взволнована, хотя все еще переживала из-за событий, произошедших во время нашей последней встречи.

Чарльз продолжал:

— Я не хотел быть таким невежливым. Пожалуйста, простите меня. Возможно, мы должны начать снова. Могу я спросить, как вы себя чувствуете в этот прекрасный рождественский день, мисс Уиллоуби?

— Очень хорошо, спасибо, мистер Эллисон, — я сделала легкий и быстрый реверанс. — Хотя, — вешая его шляпу и пальто на вешалку и оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, я запнулась. — Мне не хотелось бы вспоминать о том, как закончилась наша последняя встреча, но я часто задавалась вопросом… то существо, которое все мы видели, его когда-нибудь ловили?

Он заколебался, внезапно став серьезным, прежде чем ответить, но в прихожей, почти танцуя, появился мистер Моррисон. Для такого крупного джентльмена он оказался удивительно пластичным.

— О… наш новый гость! И, как я вижу, с подарками! Вы, должно быть, брат Нэнси.

— Так и есть! — ответил Чарльз. — Хотя должен признаться, что это вино — рождественский подарок королевы, из ее собственных подвалов. Но мне бы не хотелось пить его одному.

— Изумительно! Мое горло совершенно пересохло, и уже отделилась слюна, — сказал старик, относя бутылки в столовую.

Под тяжестью большой жареной индейки, вместе с гусем, фазанами, перепелами, устрицами, колбасами и овощами всех видов, кажется, почти слышался жалобный стон стола. Здесь были сыры, орехи, фрукты, бланманже, желе из шампанского, и тарелки с глазированными сахаром пирогами с начинкой, разложенными горкой и украшенными ветками остролиста и ягодами. Мы все шестеро уселись отобедать в полной танцующих теней, нагретой свечами и огнем камина комнате. Голоса смешивались со смехом, столовые приборы и бокалы звенели. Нэнси нежно смотрела на Чарльза. На первый взгляд казалось, что они совсем непохожи, хотя у обоих были глубокие карие глаза. Но движения и манеры Чарльза были легки и очаровательны, а ее неповоротливы и скованы. Правда сегодня, надев новое светло-голубое с прекрасным кружевным воротником платье, вместо привычного накрахмаленного чепца и передника, Нэнси выглядела очень привлекательно. Ее волосы, свободно завязанные сзади лентой, спадали ей на плечи и блестели на свету. И если бы сейчас какой-нибудь незнакомец вошел в эту комнату, вряд ли бы он смог догадаться, кто из нас служанка.

Общительный мистер Моррисон, всегда быстро сходившийся с людьми, ухаживал за Нэнси, которая хихикала сегодня даже тогда, когда он просто поправлял волосы. Возможно, причиной этому было хорошее вино Чарльза, от которого на наших губах заиграла улыбка.

— Сколько карточек и подарков вы получили этим утром, Нэнси? — подмигнул он. — Я осмелюсь предположить, что с обратной стороны кухонной двери выстраивается значительное количество поклонников… во всяком случае, так донесли мои шпионы!

— Это потому, что я думала, будто Чарльз один из них, — объяснила кухарка, краснея. — Возможно, я не выгнала бы его так быстро, если бы знала, что он брат Нэнси. Но мы не совершим снова подобной ошибки…

— Могу уверить вас, что я совершенно не обиделся, — улыбнулся Чарльз. — Но вы абсолютно правы, мистер Моррисон. Не один лакей из замка бродит вокруг, мечтая заполучить мою сестру.

— Это так, Нэнси? Тогда я снова лишний? Ах, вот так всегда! — простонал старик в притворном отчаянии.

— Нисколько! — возразила она резко. — Меня не интересует ни один из тех ничего не стоящих дураков!

— Возможно, у вас есть кто-то другой на примете. Вы должны сказать нам… — продолжил уговаривать мистер Моррисон.

Девушка напряглась и покраснела, став слишком серьезной:

— Ну хорошо, есть кое-кто, ради кого я сняла бы свой чепец… но боюсь, мне не на что надеяться.

Она уставилась в свою тарелку и выглядела смущенной от того, что ее вынудили говорить слишком откровенно. Чарльз в это время с беспокойством наблюдал за сестрой.

— Ну, если он не бегает за вами, осмелюсь сказать, что нечего о нем и думать, — отрезала кухарка. И ее муж, проявив на этот раз некоторый такт, сменил предмет разговора, рассказывая последние городские сплетни и вспоминая несколько шуток. Над его особенно скабрезными рассказами громко смеялась даже мама.

Поскольку кухарка была очень впечатлена королевской службой Чарльза, он удостоился чести разрезать и подать мясо.

— Я не знаю, когда в последний раз меня обслуживали с такой любезностью, — сказала она и расплылась в широкой улыбке.

— Ах, но я вижу, что вы столь же учтивы, как повар, работающий в замке, — польстил очаровательный Чарльз в ответ.

— Она, сэр, без сомнения, лучшая. Подождите, как только вы попробуете ее блюда, вы немедленно согласитесь… мой живот подтверждает это каждым своим дюймом! — мистер Моррисон погладил свой жилет, напоминавший барабан. — И хотя сегодня здесь нет ее яблочного пирога, вы должны также попробовать и его… Я главный поклонник яблочного пирога миссис Моррисон! Но сегодня никто не попадет в свою комнату без ее сливового пудинга.

Мы возвратились в гостиную, чтобы отдохнуть около камина, и кухарка, приступив к уборке стола, сказала:

— Давай, Нэнси, помоги мне приготовить чай. Потом мы должны убрать еду и, возможно, подготовить одну комнату, чтобы позднее съесть остальное.

Вскоре мама извинилась и отправилась наверх, оставив меня фактически наедине с Чарльзом — мистер Моррисон скоро начал храпеть, и его голова упала набок на высокую спинку стула.

— Интересно, буду ли я когда-либо в состоянии снова есть!

Я тяжело вздохнула и с радостью заметила, что Чарльз смотрит на меня, хотя, когда он поднял глаза и заметил Парвати, выражение его лица внезапно изменилось и стало серьезным и задумчивым. Посмотрев, спит ли все еще мистер Моррисон, он очень тихо сказал:

— Мисс Уиллоуби, я надеюсь, что вы простите мне мою дерзость. Я знаю, что у меня нет причин надеяться, но вы должны знать, что вскоре я намереваюсь занять более высокое положение в этом мире. Уже в ближайшее время я могу получить наследство… И я искренне надеюсь, что однажды вы согласитесь вместе со мной пойти на прогулку…

— Но ведь я…

— Да, я хорошо знаю, что мы принадлежим к разным социальным слоям. Но у меня действительно есть превосходные перспективы в будущем — и я очень амбициозен. Я только прошу пока, чтобы вы не отказывали мне…

Быстрые мамины шаги по лестнице заставили его замолчать. Когда она вошла в комнату, у нее в руках была куча свертков. Я быстро встала, хлопнула по макушке мистера Моррисона и засмеялась, видя, как он просыпается, кашляя и похрипывая, совершенно не понимая, где находится. В испуге вскидывая руки вверх, он чуть было не сорвал накидку с тумбы, на которой стояли высокие китайские вазы, подсвечники и часы. Мама нетерпеливо сказала:

— Ничего страшного, мистер Моррисон! А моя дочь, оказывается, любит недобро шутить с вами, но будьте уверены, позднее я напомню ей о хороших манерах.

— О нет! Пожалуйста. Мы всегда так играли, когда она была маленькой. Мне не хотелось бы думать, что той забавной маленькой девочки больше нет. Ведь мы знаем, что скоро она вырастет и выйдет замуж. Время летит так быстро…

Старик посмотрел на меня и подмигнул, и я подумала, не притворялся ли он, что спал все это время. Когда появилась кухарка с подносом, мистер Моррисон окончательно пришел в себя, и вечер возобновился.

— Я предложил бы вам порассказывать истории о привидениях, здесь, около камина, но осмелюсь предположить, это все равно что подбросить дрова в огонь, — хихикнул он, смакуя свою старую, избитую шутку. Она не переставала забавлять его, даже если никто больше не смеялся.

— Мистер Моррисон, прекратите грубить и болтать глупости! Я уже много раз говорила вам, что это неприлично, — заворчала кухарка, в свою очередь извинившись перед мамой.

— О, вы знаете, что я не обижаюсь. Когда ваш муж церемонился в этом доме? — заверила мама, всегда непривычно добрая и покладистая, когда дело касалось мистера Моррисона.

— Но, — продолжал он, — я уверен, что миссис Уиллоуби захотела бы послушать историю о молодом солдате, который недавно, неся вечернюю службу, увидел одного гвардейца, прохаживающегося туда-сюда по Лонгвоку и абсолютно игнорировавшего приветствия своих друзей, каждый раз проходя мимо и ничего не отвечая. И что же вы думаете? Когда один сильно обиженный солдат рассказал об этом своему другу, он узнал… — сделав большую драматическую паузу и посмотрев на каждого из нас по очереди, он закончил: —…Что тот самый гвардеец мертв, он вышиб себе мозги прошлой ночью!

— О мистер Моррисон, это слишком ужасная история, чтобы рассказывать ее в такой день. Вы кладезь всяких небылиц! — оборвала его жена.

— Хорошо, думай, что хочешь, но есть и другая история, в последнее время в городе только о ней и говорят. Будто дух Херне снова появился — и это было послание королеве, сбежавшей в Осборн, — многозначительно произнес старик.

— Могу заверить вас, — вмешался Чарльз, — что королева планировала отправиться в Осборн еще много недель назад. Это не имеет никакого отношения к этой праздной сплетне.

— Кто этот Херне? — спросила я, притворяясь невежественной и избегая маминого взгляда, желая узнать побольше об этом случае.

— Он дух. Наполовину человек, а наполовину олень, — мистер Моррисон радостно продолжал свой рассказ.

— Легенда гласит, что много веков назад он служил главным охотником при королевском дворе. Однажды во время травли он, спасая короля от разъяренного оленя, был смертельно ранен. И, по слухам, его жизнь спас таинственный незнакомец в темном, который появился из леса, словно из ниоткуда, будто бы прямо из большого расколотого дуба. Он отрезал голову мертвого оленя и поместил ее вместе с окровавленными рогами и кожей на голову Херне. И затем снова исчез, оставив чудесно воскресшего охотника, как будто ничего и не произошло. Но эта новая подаренная жизнь оказалась проклятием, поскольку после этого Херне больше не доверяли. Его обвинили в связи с черной магией, полагая, что ему покровительствуют темные силы. И в конце концов он повесился на том самом расколотом дубе в темном лесу. И с того дня, говорят, он часто посещает Виндзор, в трудный момент являясь монарху, словно предупреждая, — хотя некоторые полагают, что угрожая… и всегда в облике охотника с украшающими его голову оленьими рогами. И могу сказать вам, что за свою жизнь я часто слышал о его появлении здесь. Но последний раз, говорят, он появился в день годовщины смерти бедного принца Альберта.

— Был ли он замечен в замке после этого? — спросила я, с ужасом думая о том, что тоже видела это призрачное мифическое существо.

— Нет, молва гласит, что он пробежал по зубчатым стенам воя и крича, а пули проходили сквозь него. Но, конечно, глупо надеяться, что можно убить при помощи пороха того, кто уже мертв. В конце концов он просто растаял в воздухе.

Последовала новая долгая пауза, и на сей раз мама взяла инициативу в свои руки, переводя разговор в другое русло:

— Хорошо, возможно, теперь пришло время забыть о подобных страшных историях и в этот рождественский день подумать о более приятных вещах. Посмотрите, я принесла для всех вас подарки… — И она протянула рассказчику бутылку портвейна, чему он явно обрадовался, хотя не удержался и спросил:

— Тогда больше никаких духов, миссис Уиллоуби?

Кухарка получила три прекрасных вышитых носовых платка, Нэнси — лакированную расческу с выгравированными ее инициалами, Чарльз — пару кожаных перчаток, а я — черную украшенную бисером сумку с длинными шелковыми кисточками в виде бахромы, вышитую переплетенными серебристыми нитями.

— Мама, какая прелесть! — поблагодарила я, искренне обрадовавшись. — Теперь я должна принести свой подарок.

Поднявшись наверх, я, не дыша, вошла в свою комнату и взяла со стола сверток, который был тщательно завязан длинной красной лентой.

Я спускалась намного медленнее, волнуясь, какой может быть мамина реакция на мой подарок, и, пересекая прихожую, услышала слова Чарльза:

— …Это действительно прекрасная вещь, миссис Уиллоуби. Я представляю, сколько она стоит.

— О, ее ценность неизвестна, — ответила она, и, когда я вошла в комнату, мама кончиками пальцев нежно гладила руку Парвати. — Для зрителя, в первую очередь, важна красота. Но одно я могу сказать точно: для меня она определенно дорога.

— Я нисколько не сомневался в этом, — ответил он, и выражение его лица, как мне показалось, стало напряженным. Я почувствовала, и уже не впервые, что между хозяйкой и гостем существует некая натянутость.

— Иди сюда, — позвала кухарка, видя, как я стою поодаль, и таким образом прервав мои мысли и разрушив быстро сгущавшуюся атмосферу. — Покажи, что ты принесла для своей мамы.

Я протянула маме свиток. Мама мягко потянула завязки, наблюдая, как они падают на пол длинным каскадом. Она глубоко вздохнула, прежде чем взглянуть на то, что теперь было перед ней, и воскликнула:

— Алиса! Это прекрасно!

— Правда? Я не была уверена, что тебе понравится…

— Конечно же, разве могло быть иначе! — ее лицо снова озарилось улыбкой, и, когда и все остальные тоже взглянули на ее портрет, вокруг послышались возгласы всеобщего восхищения.

Я изобразила маму в профиль, ее волосы были заколоты, а вокруг шеи красовалась прекрасная серебряная цепочка, на которой висел большой яркий бриллиант.

— Это что-то невероятное, — пробормотала она, сжав бумагу в своей руке.

— Как ты уловила сходство, — присоединилась кухарка, — надо же, Алиса, я и не представляла, что ты такая талантливая художница.

Должна признаться, что я вела себя недостаточно скромно в тот день, преисполнившись гордости и будучи, очень довольной тем, что маме так понравился подарок.

Затем мы все вместе играли в старую игру «Тоби, Тотта и Рождественский пудинг», и, когда кухарка взяла карточку, на которой шеф-повар выпил весь бренди, вместо того чтобы добавить его в блюдо, все мы захихикали, хотя она разозлилась и, громко фыркая сказала, скорее он исчезнет в глотке ее мужа, чем в ее собственной. И тот не нашелся что возразить.

Некоторое время мы сидели тихо, но не как на одном из темных маминых сеансов, когда вокруг сжималось облако страдания и смерти, а в теплой компании, радовавшейся жизни и товарищеским отношениям, греясь у огня, радуясь теплу, румяневшему наши щеки и добавлявшему блеска глазам. Некоторые из нас постепенно начали дремать.

Но мама выглядела обеспокоенной. Подойдя к фортепиано, она начала играть милые, хотя иногда нестройные мелодии. К сожалению, музыка не была одним из дарованных ей Богом талантов. Кухарка подпевала ей сладкой трелью, не замечая любые неожиданно встречавшиеся ей модуляции и легко приспосабливаясь к ним, в то время как ее спящий муж аккомпанировал ей своим низким храпом. Когда меня попросили что-нибудь сыграть, я отказалась, зная, что мои неуклюжие пальцы ненамного искуснее маминых. Тогда ободренный Нэнси Чарльз с энтузиазмом занял мамино место на гобеленовом табурете, и инструмент зазвучал по-новому. Чарльз начал играть гимн «Рождественская звезда» и запел ясным, чистым баритоном; почему-то особенно выделяя некоторые фразы. На первых словах мистер Моррисон пробудился и присоединился к нему, хотя у него это получалось несколько менее удачно, нежели у его жены. Мама, напрягшись, отошла в сторону и поджала губы. Нэнси стояла очень тихо и слушала своего брата, мечтательно улыбаясь и рассеянно гладя лежавшие около нее на подносе серебряные щипцы для сахара.

Последовала тишина, хотя в воздухе все еще звучал голос Чарльза и фортепиано. Чарльз продолжал сидеть на табурете к нам спиной, фалды его пиджака свисали со стула, темные волосы блестели при искусственном освещении, а его длинные тонкие пальцы еще парили над клавишами, пока мама не нарушила паузу.

— Браво, мистер Эллисон. Браво! Вы должны сказать нам, почему выбрали именно этот гимн.

Приложив кончики пальцев к подбородку, мама смотрела на него почти как Парвати, фальшиво и зло улыбаясь.

— И где, — спросила она, — вы научились так хорошо играть и петь?

Вопрос был неприятным и явно не имел отношения к его прекрасному владению инструментом. В нем слышался намек на социальный статус Чарльза.

Чарльз встал, обошел вокруг стола, на котором возвышалась богиня, и обратился к маме, стоявшей рядом с ароматным мерцающим деревом:

— Мой последний работодатель, весьма образованный джентльмен, преподавал мне основы игры на этом инструменте, но я, кажется, обладаю талантом играть на слух и, услышав мелодию раз, запоминаю ее навсегда. Я редко забываю даже нюансы, миссис Уиллоуби, несмотря на свое низкое происхождение.

— Должно быть, это врожденная интуиция, — ответила она невозмутимо, глядя ему прямо в глаза.

— О да! Но тогда вся моя жизнь вращается вокруг интуиции, вы не согласны? На ней основываются все наши успехи.

Может, мама подслушала, как он приглашал меня на прогулку? Это весьма плохо замаскированное презрение испугало меня, и я подумала, что оно может привести к дальнейшим конфликтам. И снова кухарка спасла положение, разрядив напряженную атмосферу на сей раз театральным кашлем, приподнимая бровь и обращаясь к своему мужу, который в ответ только нахмурился и покачал головой, предложив ей заняться своими делами.

— Что вы думаете о новой порции моего сливового пудинга? — громко спросила она, с трудом извлекая свое тело из глубокого мягкого кресла. — Если я не предложу, — задыхалась она, — полночь наступит прежде, чем мы успеем зажечь бренди. Иди, Нэнси, не расслабляйся слишком. Ты должна помочь мне принести все в столовую.

Какое-то мгновение Нэнси оставалась на своем месте, подложив руки под голову, ее локти лежали на ручках кресла, и продолжала греться у теплого огня, наслаждаясь редким моментом отдыха, дарованного ей. Наконец она встала, покорно следуя строгому приказанию кухарки. Взглянув на Чарльза и пожав плечами, она произнесла:

— Нет покоя простым людям!

Мамина грубость ускорила завершение вечера, поскольку теперь у нас пропал всякий аппетит. И когда мы вышли из душной гостиной, нас ожидал новый удар. Здесь, в столовой, об огне совсем забыли, и он потух, так что теперь мы сидели и дрожали от холода. Только жадное голубое пламя горящего бренди облизывало пудинг, сохраняя остатки тепла и уюта в комнате, и беседа в этой ледяной атмосфере стала очень трудной и неестественной.

К сожалению, нашим гостям пришло время расходиться, поскольку слуги снова собирались отправиться вниз, в свою вотчину. Перед уходом расстроенная кухарка спросила:

— Никто не находил шестипенсовик? Я знаю, что бросила его туда!

— Это не сулит ни здоровья, ни богатства, ни счастья в наступающем году, — драматично вздохнул мистер Моррисон и расхохотался. — Нам всем следует прямо сейчас лечь и умереть. По крайней мере, мы отправимся к нашим создателям с полными животами, хоть и немного промерзшие… И опять же, для некоторых из нас во время падения вниз горячее пламя ада может быть весьма кстати…

— Мы могли бы пройтись до замка вместе с вами, мистер Эллисон, — предложила мама. Это предложение показалось мне уловкой, чтобы выпроводить его, в то время как мистер Моррисон настоял на том, чтобы помочь своей жене на кухне, с целью забрать ее домой как можно скорее. Вскоре Чарльз пожелал ему спокойной ночи, обнял и поцеловал Нэнси, снова горячо похвалил и поблагодарил кухарку и вывел меня и маму на холодный ночной воздух.

Под уличными фонарями снежные белые тротуары казались желтыми и бледными. Во всех окнах ярко сияли свечи, маленькие блестящие знаки продолжавшегося в домах праздника. На полпути к дороге Чарльз внезапно остановился:

— Миссис Уиллоуби, простите мне мою рассеянность, но мои замерзшие руки напомнили мне о том, что я забыл свой подарок — мои перчатки. Нельзя ли возвратиться и забрать их, пока мы ушли недалеко?

Мама снисходительно улыбнулась. Она выглядела более доброжелательной и расположенной, поскольку наш гость уходил.

— О, нет проблем, мистер Эллисон. Мне тоже не помешал бы дополнительный платок. На улице значительно холоднее, чем я думала. Подождите вместе с Алисой, а я заодно принесу и ваши перчатки.

Как только она исчезла из поля зрения, Чарльз наклонил голову и спросил:

— Ты думаешь, что я сделал это нарочно?

— Но зачем? — спросила я.

— У меня были свои причины. И одна из них — я хотел остаться ненадолго с тобой наедине. И если бы у меня была ветка той омелы, которая столь соблазнительно висела на крыльце вашего дома, я мог бы надеяться, что все мои рождественские мечты осуществятся.

Когда он наклонился, намереваясь поцеловать меня, я, смеясь над этой дерзостью, быстро спрятала щеку.

— Посреди улицы, мистер Эллисон… — прошептала я в притворном негодовании. — Я думаю, это невозможно!

Несколько хлопьев снега упали на наши шляпы и лица.

— Взгляни… — сказал он, внезапно став серьезным, нежно отряхивая своими теплыми пальцами мою щеку и не сводя с меня глаз. — Тебя благословили крошечными бриллиантами.

Стоя лицом к лицу на пустынной улице, мы были похожи на две статуи, застывшие в тишине, и наблюдали, как тают ледяные кристаллы, превращаясь из бриллиантов в слезы.

Мама возвратилась слишком быстро, протянула Чарльзу его перчатки, и я заметила, что он сразу же убрал их в карман:

— Разве вы не собираетесь надеть их после того, как заставили мою маму так беспокоиться? — спросила я, смеясь.

— Неудобно так быстро испортить их прекрасную кожу. Они будут в большей сохранности в моем пальто и… — Он взглянул на маму. — Я буду всегда беречь этот подарок, на память о сегодняшнем дне.

Мы шли в тишине и меньше чем за десять минут добрались до конца улицы Пискод, до пустой рыночной площади прямо перед главным входом в замок. Там мы вежливо попрощались, мы с мамой отправились обратно, вниз по длинной наклонной улице мимо пустых закрытых магазинов; и единственным звуком в этой неподвижной снежной ночи был медленный шаг наших уставших ног по покрытым снегом булыжникам. Я прислушивалась, опасаясь услышать вой Херне, надеясь, что Чарльз будет в безопасности за этими каменными стенами, и опасаясь, что мама станет меня упрекать за флирт и развязность. Но она даже не заикнулась о Чарльзе Эллисоне.

* * *

После такой обильной трапезы мы разошлись весьма рано, устав от безделья. Теперь, сидя под одеялами с подарком в руках, поглаживая длинные шелковистые кисточки сумки, я внезапно заметила мягкие потрепанные края какого-то бледно-зеленого конверта и аккуратно извлекла твердый хрустящий пакет, поспешно развязав ленту, скреплявшую его. Я развернула измятую бумагу и увидела тонкий блестящий лист. Там на этом увядшем дагерротипе на широком искусственном романтическом фоне, на котором были изображены горы, деревья и старинные колонны, хаотично увитые розами, стояла маленькая важная девочка в старомодном кринолине, уставившись прямо в глаза зрителям. Сразу за ней, почти сбоку, в бледном официальном платье с оборками, украшенными крошечными шелковыми бутонами роз, и кружевами на запястьях, находилась мама — очень молодая и стройная.

Объект ее пристального взгляда можно было разобрать только с большим трудом. Высокий человек в военной форме, едва различимый из-за плохого качества изображения, казался почти нераспознаваемым. Его лицо представляло собой пятно, как будто оно было стерто или сцарапано, черты полностью исчезли. Но я знала, что это мой папа, и поцеловала место, где должно было быть его лицо. Я встала, чтобы поместить это ценное изображение около своего туалетного столика, где, как я была уверена, рассматривая собственное отражение, смогу видеть и его и помнить о нем каждый день.

 

Глава шестая

Этот вечер был обречен. Он завершился встречей с привидением и странным звоном колокола. Я выбралась из двухколесного экипажа, дрожа от холода, приподнимая свои юбки над булыжниками и стараясь держаться подальше от маленьких оборванцев, круживших вокруг нас и наступавших ногами в кучи свежих лошадиных экскрементов. Небо надо мной было чистым и темным, полным миллионов крошечных звезд. Передо мной приветливо горели яркие факелы, а сбоку каменные ступени вели по направлению к залу Гильдии. Его величественные верхние комнаты подпирались колоннами и арками, создававшими навес над огороженной бордюрами открытой каменной площадью внизу, на которой стояли классические статуи принца датского Георга и королевы Мари, его жены. На главной улице у всех входов стояли стражники. Разглядывая свиток в каменной руке принца, я предполагала, что там содержатся особые волшебные указания, как исполнить все наши мечты, поймав удачу… Меня переполняло волнение. Был канун Нового года, мой первый бал — и на нем я могла встретить Чарльза Эллисона.

Всего несколько дней назад мы приняли посетителя, мистера Льюиса, члена городского совета, который несколько лет назад консультировался с мамой относительно смерти своей жены. Но в настоящее время его заботы уже находились весьма далеко от прошлого и были нацелены на приобретение новых привязанностей, хотя все его попытки оказались тщетными. Мне нравился этот стареющий щеголеватый джентльмен с блестящими глазами, низким глубоким голосом и смехом, который доносился из-под его густых с проседью усов.

Когда он бывал у нас, я всегда знала об этом, поскольку после его ухода сильный сигаретный запах оставался в доме в течение долгих часов, но сегодня, помимо этого характерного, но не отталкивающего аромата, он также принес две блестящие белые карточки, украшенные золотой надписью, — приглашение для каждой из нас посетить бал в качестве гостей. Извиняясь за краткое уведомление, он объяснил, что событие уже почти отменили из уважения к длительному трауру королевы, но поскольку ее нет в Виндзоре, бал все-таки состоится.

Когда мы сели пить чай, мама выразила свое нежелание, опасаясь социального остракизма, связанного с прочно укоренившимся осуждением ее деятельности. Но вскоре он разубедил ее, с хриплым хихиканьем сообщив, что ходят слухи, будто сама королева советовалась с ней, сильно повысив ее репутацию.

«Разве можно по-прежнему смотреть на очаровательную госпожу Уиллоуби свысока, если спиритуализм удостоился внимания и доверия королевы?» — пошутил он. Но, конечно, он был необъективен.

Мама притворилась, что удивлена этим сплетням, со смехом отнекиваясь от весьма «смешного предположения» о королевской аудиенции. Но когда он ушел, она была обеспокоена, каким образом могли распространиться слухи, опасаясь, что проболтался извозчик, но в то же время, что бы кто ни говорил сейчас, никто не знал об окончательном неодобрении Виктории.

А поскольку королева благополучно пребывала в Осборне, почему бы нам было не посетить бал!

* * *

Как только мы переступили порог высоких двухстворчатых дверей и поднялись по величественной изогнутой лестнице, на неизвестную доселе в Виндзоре миссис Уиллоуби уставилось множество пар глаз. И хотя в некоторых сквозило набожное отвращение, большинство явно были восхищены. Одетая этим вечером в черное шелковое платье, мама прекрасно выглядела, на ее шее горело изумрудное ожерелье, оттенявшее ярко-зеленый цвет ее глаз.

Я чувствовала себя совсем незаметной в бледно-сером платье и простом ожерелье из черного янтаря, дополненными сумкой, которую мама подарила мне на Рождество.

Хотя я была полна надежд и выглядела решительно, я нигде не заметила Чарльза. И, разглядывая военную и светскую городскую элиту, мне пришлось признать, что, вероятно, он и не мог быть здесь. Нас посадили за стол мистера Льюиса вместе с другими восемью гостями, и один из военных джентльменов сказал, что знал моего отца, заведя разговор о его хирургической практике. Мама кратко ответила, что грустит о том, что сегодня его нет с нами; на что одна из чванливых леди сделала вид, что душит зевоту, для вида приложив к своему дряблому напомаженному рту руку, и громко осведомилась о здоровье своего «близкого друга» мистера Тилсбери. Сначала мама только удивленно взглянула на нее, но, чтобы не дать себя сбить с толку этими подлыми намеками, быстро ответила, что он — вне всяких сомнений — прекрасно здравствует в Нью-Йорке. Но, увы, несмотря на все свои телепатические таланты, даже она не может связаться со своим коллегой, находящимся столь далеко за океаном.

Мистер Льюис попытался растопить холодную атмосферу, обратившись к маме по поводу предмета ее смущения, но это только все усугубило. И теперь большинство леди взирало на нее с негодованием или явно избегало ее взгляда и острого языка. Я совсем не возражала, радуясь тому, что не участвую в их скучной, бессмысленной беседе.

С одной стороны от меня сидел какой-то мужчина, похожий на сановника, высокий толстый зануда с кривыми зубами, неприятным запахом изо рта, красным рыхлым носом пьяницы и с наполовину седой бородой, на которую попали как и его суп, так и слюни, но, по крайней мере, она задерживала большинство хлебных крошек, прежде чем они успевали упасть и на меня. Грустно вздохнув, я начала подозревать, что балы в этом обществе отнюдь не так привлекательны, как я полагала раньше.

После легкой еды последовала бесконечная череда унылых речей и тостов. Распределение танцевальных карт вызвало небольшую волнительную дрожь, но, вне всякого сомнения, принесло куда больше разочарований. Польку мне предстояло танцевать с военным офицером, кадриль — с ужасным кривозубым человеком — я с трудом представляла, как смогу выдержать мерзкое дыхание на таком близком расстоянии. Но тот казался таким высоким, а его живот таким большим, что это вселило в меня уверенность, что я смогу сохранить дистанцию.

Ни о чем не подозревавший или просто безразличный к мнению своих друзей, мистер Льюис сиял от гордости, сопровождая маму, чтобы исполнить вместе с ней «Гранд марш». Теперь длинная вереница пар во главе с мэром и его женой собиралась войти в бальный зал. Неохотно поднимаясь со своего места за столом и весьма опасаясь продолжения вечера, я присоединилась к отставшим. Мы составляли намного менее достойную толпу, которая пробиралась вперед, чтобы увидеть зал, украшенный гирляндами еловых веток, лент и плюща. На дальнем конце на небольшом возвышении оркестр заиграл бойкое вступление. Виктория и Альберт, словно присутствуя лично, взирали с портрета, оглядывая всю сцену.

Исполняя эти неприятные обязанности, я время от времени ловила на себе мамин взгляд, то когда она сидела на диване, то когда проносилась мимо меня во время польки. Получив большое количество приглашений, я не имела никакой возможности покинуть танцпол и в конечном счете потеряла ее из виду. Музыка закружила меня, звуки усилились и циркулировали, вращаясь вокруг большой люстры, на которой звякали хрусталики, рискованно дрожавшие во время ритмичного постукивания ног танцоров. Неожиданно почувствовав себя уставшей, я решила выйти и выпить чего-нибудь, а также сполоснуть холодной водой лицо, так как мне казалось, что от этой жары я могу взорваться.

Немного позднее, возвращаясь в прихожую и минуя лестничный пролет, я заметила полный стакан шампанского, забытый на столе. Я жадно выпила его и, почувствовав себя виноватой, посмотрела вниз, не заметил ли кто-нибудь моего поступка. Тогда я увидела маму, стоявшую около широких изогнутых перил и беседовавшую с кем-то невидимым, скрывшимся за большим столбом. Она, крайне озабоченная и напряженная, нервно теребила свою сумку и затем, как будто внезапно почувствовав мой пристальный взгляд, взглянула вверх, резко закрывая ее замок. Сказав несколько заключительных слов своему невидимому собеседнику, она оставила его и направилась прямо ко мне со словами:

— Алиса, вот ты где! Я только сейчас вспомнила, что могла уйти из дома, оставив камин в моей спальне без присмотра! Я растопила его как раз перед тем, как мы вышли, когда Нэнси отправилась спать, и теперь я боюсь, что не поставила щиток. Я не успокоюсь до конца вечера, пока не буду уверена, что дом в безопасности. Я думаю о шальных искрах, которые могут попасть на ковер или на постельное белье, и в наше отсутствие может сгореть весь дом.

Я попыталась успокоить ее:

— Мама, мы были тут так долго, что лишние полчаса ничего…

— Нет, я должна идти, экипаж уже вызвали… но ты можешь остаться. Ради меня, найди мистера Льюиса и извинись за мой внезапный отъезд… И пообещай ему, что я обязательно вернусь ко встрече Нового года.

Весьма пораженная ее готовностью оставить меня одну, я почувствовала себя внезапно обеспокоенной:

— Но ты должна мне позволить поехать вместе с тобой…

— Нет, — твердо возразила она, — я вернусь раньше, чем ты успеешь заметить, и почему ты должна портить вечер из-за моей глупой оплошности?

Я стояла в смятении, наблюдая, как мама поспешно забирает свою мантилью и, осторожно ступая по скользким булыжниками и держась за руку лакея, выходит на улицу. В замкнутом промежутке между медленно качающимися дверями, так что сцена представала нарочито суженной, было видно, как она садится в карету, а крупная серая лошадь выпускает из больших ноздрей в холодный воздух густые струи пара. Затем дверь захлопнулась, картина исчезла, и мама полностью пропала из поля моего зрения.

Городской глашатай пронесся мимо меня, великолепный в своей красно-золотой шляпе, его низкий громкий голос провозгласил:

— Осталось всего десять минут до полуночи. Леди и джентльмены, приготовьте ваши бокалы, пожалуйста…

Но у меня не нашлось ни бокала, чтобы чокнуться, ни партнера, чтобы участвовать в тосте. Я была озадачена странным поведением мамы и, забрав свой платок, проскользнула через тот самый выход, решив, что вечер уже закончился и что я подожду ее на улице.

Снаружи столпилось несколько других гостей. Некоторые прислонились к высоким колоннам, поддерживавшим танцпол над ними. Начав замерзать, я подумала, что мне лучше вернуться обратно и найти мистера Льюиса, как просила мама. Но внезапно я почувствовала деликатное прикосновение к своему плечу и, повернувшись, увидела наиболее желаемого друга.

— Чарльз, ты здесь! — удивленно воскликнула я, радуясь гораздо сильнее, чем это позволяли приличия. Я взглянула на него, и меня поразило, как он привлекателен.

Казалось, что я легко попалась в сети, расставленные им!

— Какой приятный сюрприз встретить вас сегодня вечером, мисс Уиллоуби, — слегка поклонился он, с веселой улыбкой целуя мне руку. — Я возвращался в замок, когда заметил, как ваша мама садится в экипаж, и теперь понимаю, что она оставила вас здесь… хотя, как можно было это сделать, для меня загадка. Вы позволите мне немного поговорить с вами?

Следующие несколько минут мы провели, кокетливо и игриво подшучивая друг над другом, и все мысли о маме теперь полностью испарились. Когда над нами раздались приглушенные звуки оркестра и начался новый вальс, Чарльз взял меня за руку прямо на улице на глазах у остальных, и мы начали танцевать. Все, что я видела в тот момент, это вспышки горящих факелов и длинные тени от высоких столбов, смешивавшиеся и сливавшиеся в черно-оранжевую массу.

Перед заключительными аккордами я встретилась с ним взглядом, и он спросил:

— Ты останешься здесь, со мной, чтобы услышать, как часы пробьют двенадцать?

Эта мысль пришла в голову не только нам. Большинство гостей вышли на улицу. Все они, ожидая полуночи, смеясь и хихикая, проходили мимо нас нетвердым шагом. В какое-то мгновение Чарльз схватил меня за руку, увлекая вниз по каменным ступеням к дороге, и со смехом потащил меня по булыжникам.

С левой стороны от нас высилась приходская церковь — черный силуэт на фоне ночного неба. Казалось, ее изящная башня касается облаков, которые мягкими тонкими полосами плыли над ярким месяцем. Мы сбежали по льду, не обращая внимания на шепот вокруг нас, промчались по крутым скользким ступеням и направились прямо к паперти.

Однако потом мы повернули налево, на старые кладбищенские лужайки, и остановились под одним из голых заснеженных деревьев, смеясь и выдыхая клубы белого густого пара. Внизу на улице пела толпа, отсчитывая время в обратном порядке вместе с часами, пока наконец над толпой не раздались один за другим удары часов. Создавалось впечатление, что люди слились в единую массу. А когда пробило двенадцать, послышались громкие приветствия и великолепный звук сложных праздничных перезвонов.

Наступил новый 1863 год. Повсюду слышались крики и взрывы смеха, хризантемами всех цветов распускался фейерверк. В эпицентре этой какофонии звуков Чарльз посмотрел вниз и мягко взял меня за подбородок. Наклонившись вперед, он едва коснулся моих губ своими, а затем, когда я вздохнула, прижал к себе, прислонив к твердому стволу дерева и припав к моему открытому рту с настойчивой страстью. Как долго мы простояли в объятиях, я сказать не могу, мы утратили всякое чувство времени и мечтали только о том, чтобы этот поцелуй длился вечно.

Когда я открыла глаза и посмотрела на холодный небесный свод, он превратился в мягкий серый туман и был полон такого количества сиявших через пространство и время звезд, что я знала, что этот момент навсегда останется в моем сердце. И всякий раз, когда я буду видеть такое небо, я буду думать о Чарльзе Эллисоне, вспоминая те мгновения, когда полагала, что я все еще невинна.

Теперь толпы рассеялись, экипажи снова выстроились в линию, чтобы забрать утомленных гуляк домой. Все мои тревоги снова вернулись, и я неожиданно вспомнила:

— Мама! Она будет искать меня. Она будет беспокоиться. О Чарльз, я должна найти ее! Что она подумает?

Но он казался странно беззаботным и очень спокойным, когда мы медленно возвращались той же дорогой в зал Гильдии. Мы долго искали ее, но так и не нашли.

Я чуть не плакала, мои мысли спутались:

— Что, если ее похитили или ограбили или она оказалась в огне?

— Я уверен, что с ней все в порядке, но, если хочешь, я прямо сейчас вызову экипаж, чтобы отвезти тебя домой. Если случилась какая-то беда, мы скоро узнаем. Но на самом деле, — мягко и терпеливо продолжил он, — я уверен, что не было никакого пожара. Скорее всего, твоя мама вернулась, будучи расстроена и…

— Но она будет искать меня, — протестовала я, — она никогда не оставляла меня так долго! Такого раньше никогда не случалось… и что, если она увидит нас вместе?

— Ну это вряд ли. Она могла снова отправиться домой, подумав, что, возможно, ты уже вернулась, — уверял меня он, держа дверь и помогая мне сесть в экипаж.

Когда мы прибыли на Кларэмонт-роуд, дом был погружен во тьму. Чарльз расплатился и отправил экипаж обратно. Я очень тихо постучала и, не получив ответа, достала свой ключ.

— Ты хочешь, чтобы я вошел с тобой или подождал? — спросил он.

Хотя прекрасно знал, что такая вольность недопустима.

— Ну… мама вряд ли обрадуется, если застанет нас вместе в доме. Ну… — снова повторила я, краснея и желая, чтобы это было возможно, — теперь ты должен идти… и спасибо тебе…

Мои слова прозвучали неестественно и фальшиво, достаточно твердо, чтобы почувствовать себя смущенной и испуганной после интимных минут наедине с человеком, которого я едва знала.

— Я стану высматривать твою маму на обратном пути в замок, но если ты все еще будешь волноваться, просто разбуди Нэнси и пошли ее за мной, хотя, я уверен, это не потребуется. Наверняка найдется какое-то объяснение, вот увидишь.

Он взял мою руку и снова поцеловал ее, очень ласково и серьезно, и уже не в первый раз я посмотрела на омелу, висевшую над нашим порогом. Мне хотелось почувствовать легкое прикосновение его губ к своим и близость его тела.

Но все, что я могла сделать, это стоять и наблюдать, как он уходит. Я махала ему вслед, переживая из-за утраты, когда Чарльз прошел через ворота и исчез.

Очень тихо открыв дверь на случай, если мама была где-то внутри, я бросила свою шаль в прихожей и сняла грязные мокрые ботинки. Ступая холодными босыми ногами, я кралась через дом, из комнаты в комнату, и видела, что все огни уже давно потушены и на их месте не осталось ничего, кроме тусклой дымящейся золы.

Везде была темно, если не считать света уличных ламп сквозь незашторенное окно прихожей.

Я находилась в замешательстве, прислушиваясь к дальним крикам и смеху, боясь даже подумать, что могу услышать вой. Но, повернувшись лицом к Высокому зеркалу, я улыбнулась своему отражению. Обнимая саму себя и громко смеясь, я вспоминала каждый момент, проведенный с Чарльзом во дворе церкви. Я заметила, как растрепались мои волосы, и, прикоснувшись к длинным прядям, спадавшим свободными локонами, провела пальцем по своей щеке и губам, которые все еще горели, хотя никто не смог бы сказать, что было тому причиной — поцелуй, шампанское или холод. Напевая от чувства, что я стою на пороге новой взрослой жизни, полная желания и смутных, невыразимых ощущений, я неожиданно услышала, как церковные часы ударили один раз, напоминая мне о длительном мамином отсутствии.

Я столько раз слышала этот перезвон, но сегодня, казалось, что-то было не так.

Я почувствовала необъяснимый страх. Дрожь, возбужденное покалывание прошло по кончикам моих пальцев, по рукам, потом переместилось к плечам и спине, затем к корням волос, и, кажется, пробралось даже под череп. Периодически у меня что-то стучало в голове, изгоняя любые мысли и помещая вместо них пугающее убеждение, что…

…здесь произошло что-то странное. Удары часов звучали снова и снова; длительная-низкая вибрация звука. Очарованная, я стояла в смятении, и затем, когда снова взглянула в зеркало, комната поплыла передо мной, наполнившись темными тенями, раздуваясь и изгибась, словно теперь я стояла над морем, над темной колышущейся водой.

Пока звучал стонущий грустный звон часов, Парвати, стоящая на столе, стала напоминать русалку, в короне которой горел обрамленный серебряным лунным лучом рубин. На тумбе передо мной появилось нечто новое — грязный зеленый медный таз, наполненный густой, черной и вязкой жидкостью. Наклонившись, я почувствовала запах теплой крови, резкий и жесткий. Меня бросило в жар от моего предположения. К моему ужасу, мои руки непроизвольно потянулись вперед, беря чашу и поднося ее к моим губам. Мне захотелось, чтобы мне стало плохо: ощутить приступ тошноты, подступившей к горлу, мерзкий привкус во рту, содрогание желудка.

Но жажда была такой нестерпимой и сильной… почти непреодолимой. Голова болела, в висках пульсировало словно от звона. От этой тупой нестерпимой боли я закрыла глаза. Снова открыв их, я начала задыхаться от волнения и опрокинула чашу, пролив кровь на платье, потому что кто-то абсолютно неподвижно стоял рядом с Парвати. Я сразу узнала его. Альберт выглядел точно так же, как тогда в прихожей.

Он смотрел на меня тем же пристальным жалобным взглядом. Затем он поднял руку, хотя очевидно, что это потребовало значительных усилий, словно воздух вокруг был физически тяжелым. Наконец ему это удалось, и он указал пальцем на рубин, на котором все еще светился луч лунного света. В моей голове усилились вибрации, так как видение приближалось и удалялось… снова приближалось и удалялось, пока наконец все вокруг опять не стало прежним… только вялое эхо звука, едва различимо висело в воздухе. В комнате позади меня, которую я видела перед собой в зеркале, кроме меня не было ни единой души, но, когда я взглянула вниз, я издала неожиданный неясный возглас сожаления, потому что чаша с кровью также исчезла. Мое платье было сухим, без каких-либо темных, багровых пятен и…

…послышался другой звук — обыденный, привычный. Я услышала, как вставляют и поворачивают ключ, а затем шум открывающейся двери и мамин голос, зовущий меня из прихожей. Я бросилась ей навстречу, радостная, что она вернулась домой, что вышла из своего ужасного транса. И, бросаясь в ее объятия, я воскликнула:

— Мама! Где ты была все это время? Я так беспокоилась…

— О, Алиса, ты все еще не спишь! Извини, что напугала тебя.

Она произнесла эти слова невнятно, а затем, словно пьяная, облокотилась на стену:

— Скажи, что ты не очень сердишься. Я боюсь, что задремала, когда возвратилась домой, чтобы проверить огонь. К счастью, я попросила извозчика подождать, в конце концов он поднялся и постучал, чтобы посмотреть, где я, и отвез меня обратно на бал, где я повсюду тебя искала. Мистер Льюис не имел ни малейшего представления, где ты можешь быть, но потом я столкнулась с Чарльзом Эллисоном. Он рассказал мне, как встретил тебя и взял на себя обязанность доставить тебя домой… что, я должна сказать, ему совсем не пристало было делать. Но тем не менее ты здесь, в безопасности, и, ты знаешь, после всей этой суеты и беспокойства, — она засмеялась нарочито громко, — камин был в порядке, за ним все это время следили! — Зевнув, она продолжила: — О моя дорогая, ты должна идти спать. Ты выглядишь уставшей — и я, знаю, тоже.

— С Новым годом, мама, — сказала я, видя, как она отворачивается и начинает подниматься по лестнице, не удосужившись даже просто поцеловать меня на ночь, и почти побежала за ней, чтобы рассказать ей о призраке Альберта и спросить, что мог означать тот указующий перст. Но я побоялась, что она не станет слушать меня. А если честно, еще больше я опасалась того, что мама подумает, будто это видение — доказательство тому, что я готова пойти по ее стопам. Поэтому я промолчала.

На следующий день я проснулась рано.

Снаружи было все еще темно. У меня немного болела голова, но больше не осталось никаких признаков ночного происшествия, помимо опасения, что могло означать видение крови и странное возвращение призрака. Но, хотя страх был сильный, его заглушало сильное нервное возбуждение, когда я думала о Чарльзе Эллисоне, его прикосновениях и поцелуе.

Мама все еще находилась в постели. Проходя мимо ее двери, я услышала громкий храп. Я спустилась в прихожую. Рядом с моими туфлями на коврике лежало письмо, и оно было адресовано мне! Я никогда не получала никаких писем, но сегодня, в первый день 1863 года, одно письмо ждало меня. Я подняла его и распечатала, сразу догадавшись, что оно от Чарльза, и хотя, возможно, я ничего не знала о том, как вести себя с мужчиной, я очень хорошо понимала, что молодая незамужняя леди не должна получать писем от джентльменов. И в этой ситуации, когда и мама, и Нэнси могли обнаружить его раньше, конечно, он не имел права так рисковать, хотя я очень надеялась, взбегая наверх, чтобы прочитать письмо в одиночестве, что слова Чарльза будут столь откровенными, насколько это возможно. Но то, что я обнаружила, сильно меня разочаровало.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Чарльз Эллисон.

Моя дорогая Алиса,

я пишу, чтобы поблагодарить тебя за теплую компанию прошлым вечером, за то что ты позволила мне проводить тебя домой, где, пак я надеюсь, ты в скором времени нашла свою маму.

К несчастью, вернувшись в замок, я узнал, что меня вызывали к королевскому двору в Осборн, и я рано утром уезжаю. Оттуда мы отправимся в Балморал.

В настоящий момент я ничего не знаю о том, когда королева собирается в Виндзор, хотя вряд ли она пробудет в Осборне несколько месяцев.

Но когда я вернусь, надеюсь, что смогу снова увидеться с тобой.

Я очень сожалею, что дистанция между нами столь велика и что обстоятельства не позволяют мне попрощаться лично. Могу только надеяться на твое терпение и доверие.

Мисс Алиса Уиллоуби,

остаюсь твоим самым верным, самым преданным и искренним другом,

 

Глава седьмая

Это утро выдалось трудным, а пронизывающий мартовский ветер только усиливал напряженное капризное настроение. Нэнси стояла около кухонной двери. Согнувшись почти вдвое, бормоча себе что-то под нос, она выбивала из маминых уличных ботинок засохшие комья грязи.

Мама часто отсутствовала в эти дни, ее дела сильно улучшились после того, как распространились слухи о покровительстве королевы. Часто скучая в одиночестве, я проводила много времени на кухне, помогая миссис Моррисон готовить и слушая ее праздную болтовню. Но сегодня из нее вышла плохая собеседница, она казалась необычно раздражена, почти как мама, когда та находилась дома. В такие дни мама постоянно жаловалась на головную боль и усталость из-за всяческих трудностей, с которыми была сопряжена ее работа, вечно сожалея, что мистер Тилсбери отсутствует, и желая, чтобы он находился тут и помогал ей. Да! Его не было! И я очень этому радовалась.

Но я скучала по Чарльзу. Прошло три месяца, а я ничего не слышала о нем. Мне начало казаться, что уже никогда не увижу его.

Кухарка громко прикрикнула на Нэнси:

— Ради бога, девочка, поторапливайся. Так можно вообще уснуть!

Действительно, кипящие супы вполне могли сбежать. Вдоль окон и стен, над буфетными грудами белого фарфора, мерцающими кастрюлями, большими украшенными чайными банками и стеклянными емкостями для хранения ползли густые облака пара.

Но, казалось, кухарка привыкла к этой сырой душной атмосфере, ее седые волосы беспорядочно слиплись, а яркий румяный цвет стал привычным цветом ее лица.

— И унеси эти ботинки, хорошо? — сказала она, словно угрожая. — На этой кухне и без того хватает грязи, а ты еще пытаешься добавить.

Обвинив Нэнси во всех бедствиях Виндзора, она обратила свое ворчливое внимание на меня.

Кухарка кипела так же, как и бульон, который она помешивала на плите. Ткнув капающей ложкой в меня, она продолжила свою тираду:

— Очень хорошо, что к тебе вернулся аппетит. Я не буду напоминать о том, как была расстроена в конце прошлого года, но, по крайней мере, теперь у тебя появился румянец… осмелюсь предположить, что все хорошо?..

Она долго с сомнением смотрела на меня, прежде чем снова кивнула на Нэнси.

— Теперь эта девочка стала слишком худа, чахнет день ото дня, и если вы спросите меня почему, то я отвечу, что это от бесконечной домашней работы: стирки, беготни… твоей маме следует больше заботиться о доме, а не сваливать все на эту девочку. Она должна нанять еще кого-нибудь, я сама видела это много раз. Помяните мои слова… это все закончится слезами!

— У меня тоже есть уши, вы забыли? — воскликнула Нэнси. — По крайней мере, они не заняты!

— …Тем более, — заключила кухарка, как всегда оставлявшая последнее слово за собой.

Если честно, Нэнси, по-моему, выглядела вполне обычно. Может, только она стала немного более молчаливой и неприветливой — если это вообще было возможно. Но она, вероятно, как и я, тосковала по своему брату.

Нагнувшись над столом и положив под подбородок руки, я наблюдала, как служанка продолжала чистить мамины ботинки, большие комья земли разлетались в разные стороны… Это показалось мне очень странным, так как, когда мама отправлялась в город, ее маршрут всегда пролегал по ухоженным и чистым дорогам, и она всегда нанимала экипаж. И было совсем не в ее правилах посещать места, где столько грязи.

* * *

Позднее, когда ветер унес ленивые серые тени, мама уставшая вернулась домой. Ее туфли снова были в грязи, а подол платья в пятнах и весь мокрый.

— Мама, — спросила я, глядя, как она сидит в прихожей и пытается развязать мокрые шнурки, — где ты была, что так перепачкалась?

— Это неважно, — раздражительно ответила она. Затем, подумав, сказала: — Я навещала мисс Траффорд. Ты знаешь, она потеряла сестру в прошлом году, они обе были незамужем и не имели детей, и она очень скучает по ней. Она совершенно потеряна… — мама замолчала, потеряв нить своего рассказа, прежде чем успела к нему приступить.

— Разве мисс Траффорд живет не в городе? — упорствовала я. — Ты, должно быть, вспахивала поля, судя по твоим ботинкам!

Игнорируя мои выпады, высоко задрав свои перепачканные юбки, мама отправилась в свою спальню, но вдруг обернулась и сказала:

— Пожалуйста, отнеси мои ботинки вниз, пусть Нэнси их почистит и принесет в мою комнату через час. Я должна немного отдохнуть.

— Хорошо, — вздохнула я, снова оставшись без внимания и опасаясь реакции Нэнси, когда она увидит, что я принесла. Я знала, что мамины слова далеки от правды — происходило совсем не то, в чем она пыталась меня убедить.

Однако все мои подозрения основывались не более чем на небольших влажных комьях земли. Интересно, почему моя обычно ухоженная и аккуратная мать разгуливает словно фермер?

* * *

Несколько дней спустя, после завтрака, она снова оставила меня, сказав, что должна провести чтение, но что до сумерек будет дома.

В один из последних мартовских дней стояла замечательная погода. Унылая, угнетающая зима была изгнана свежими, нежными бризами.

Мама накинула только тонкий клетчатый платок и вышла, а я наблюдала за ней из окна гостиной. Я заметила, что она наклонилась под тяжестью сумки. Зная, что никакие карты Таро не могут на столько быть тяжелыми, и не имея никакого желания в тот день сидеть дома, я надела шляпу, взяла платок, отодвинула замок, а затем посмотрела в щелку между дверью и стеной. Убедившись, что мама уже достаточно далеко и не может меня увидеть, я вышла наружу, аккуратно закрыв за собой дверь.

Миновав церковь, мама свернула направо на улицу Святого Леонарда и, прежде чем двинуться дальше, накинула на голову платок и сгорбилась, как старуха. Прячась за углом, я видела, как она прошла мимо магазинов, свернула налево, миновала еще несколько зданий и оказалась внизу холма, где дорога превратилась в узкую тропу, проходящую мимо лугов и пастбищ.

Один раз, опасаясь, что мама может оглянуться, я присела за старой телегой, но, видимо, задержалась слишком долго. Когда я встала, то обнаружила, что мама уже исчезла из виду. Инстинктивно я побежала вниз по каменной дорожке мимо зловонных загонов для свиней и стаек гусей и, взобравшись по выступам на забор, обнаружила, что я на обратном пути по направлению к окончанию улицы Франциска. Однако улица оказалась абсолютно пуста, мамы нигде не было видно. Я вздохнула, готовая признать поражение, но уже по пути к площади Аделаиды мне показалось, что мелькнул темный уголок ее платка и тут же исчез. Несколько мгновений спустя, почти задыхаясь, я прибежала к началу узкой и холодной аллеи, беспорядочно засаженной и заросшей высоким кустарником, тянувшейся позади домов и превращавшейся в конце в узкую пустынную дорогу. Мое сердце бешено колотилось. Это место называли Глучестер. Оно напоминало болото из-за недавнего проливного дождя, на грязной узкой тропе отпечатались следы ног и борозды колес. Я ждала, зная, что должна быть еще более осторожной, и, выглянув сквозь ветви ежевики, увидела пять-шесть домов, стоявших весьма обособленно. Нигде не было ни души. Один дом, самый дальний, оказался почти скрыт за высокой изгородью. Он был покрыт тисом и, несомненно, судя по свежим следам, являлся пунктом маминого назначения. Проследовав между глубокими грязными выбоинами, я подошла прямо к воротам.

Так долго преследуя ее, я внезапно почувствовала себя одураченной. Здесь не было никакой тайны. Мама, наверное, просто навещала клиента. Но это место не походило на обычные дома богатых патронов. А кроме того, зачем маме понадобился платок для маскировки и почему она шла таким маршрутом, когда могла спокойно доехать на экипаже? Расстояние не казалось очень большим, но мамина сумка была явно очень тяжелой, и я знала, что в Глучестере, в том месте, где оно соединяется с королевской дорогой внизу, есть официальный въезд для обеспеченных людей. Нет, здесь определенно было что-то не так.

Услышав голоса и стук двери, я огляделась по сторонам, пытаясь найти, куда спрятаться, если мама вдруг пойдет обратно. Не было никакого быстрого варианта спасения, но в панике я внезапно увидела ворота, почти незаметные, полностью увитые плющом и совсем гнилые. Предположив, что ворота должны вести в один из садов, и надеясь, что они не закрыты, я с силой толкнула их, и они легко поддались.

Я почти упала, оказавшись внутри посреди сада цветущих плодовых деревьев. Опасаясь, что меня могут услышать, я тем не менее закрыла ворота и, стиснув зубы, начала пробираться по камням и высоким травам. Затем я замерла и попыталась прислушаться и разобрать голоса, которые теперь становились все громче, и обнаружила, что могу разобрать речь.

Я узнала легкий, музыкальный смех мамы, а потом — знакомый низкий голос, который принадлежал никому иному, как… Грэгори Тилсбери.

Когда он вернулся? Он отсутствовал так долго, и я уже начала верить, будто больше не увижу его. Я надеялась, что он забыл о нас, даже представляла себе, будто он утонул, пересекая океан, или его жестоко убили на какой-нибудь глухой нью-йоркской улице. Я подошла на цыпочках вперед к отверстию в увитом плющом заборе, чтобы посмотреть, что происходит внутри. Мои пальцы стали мокрыми, поскольку коснулись листвы, а в нос ударил запах сырой земли. Но я смогла разглядеть только вытянутую бледную руку с длинными и изящными пальцами, однако и одного этого было достаточно, чтобы понять кто это. Он взял мамину руку, и я услышала обрывок фразы:

— …это не будет длиться вечно. Я слышал, что она собирается вернуться в Виндзор в течение месяца, и скоро этот плащ и кинжал, вся эта маскировка будут не нужны для того, чтобы входить в мой собственный дом.

— А что с Чарльзом Эллисоном? — спросила мама. При упоминании этого имени у меня екнуло сердце.

— О, он знает свою роль очень хорошо. Что следует делать, а чего нет. Нам нечего опасаться. Алиби железное. Еще немного, и наши приготовления будут завершены, — Тилсбери издал короткий смешок. — Верь мне, Ада. План безупречен.

Наклонившись вперед, я мельком увидела его лицо, и, если бы я не знала его голос или не видела этой руки, его маскарад, возможно, ввел бы меня в заблуждение. Он выглядел так: длинная шелковистая темная борода и низкая шляпа с широченными полями, натянутая прямо на его черные брови. Однако те горящие глаза, тот гипнотический пристальный взгляд было невозможно не узнать.

Позже, когда они с мамой шли по переулку, Тилсбери начал горбиться и прихрамывать, а мама снова натянула на голову платок, сгорбилась и заковыляла рядом.

Сбитая с толку и расстроенная, я поползла назад к проходу и немного выждала на случай, если кто-нибудь еще скрывался поблизости. Затем, приподняв юбки, я продолжила свой путь по грязной и неровной дороге. Мои неловкие и неумелые следы отпечатывались в глубокой липкой грязи. Надеясь, что услышу, если они возвратятся, я прошла сквозь низкие скрипящие ворота и остановилась у двери, рядом с которой под козырьком висел изогнутый запятнанный медный звонок. В ближнем саду, неопрятном и запущенном, в темной тени позади высокой тисовой ограды, росла только сорная желтая трава, а в цветниках были лишь голые стебли и коричневые сорняки, пахнувшие плесенью. Зашторенные окна, указывали на то, что этот дом давно забросили, оставили гнить.

Не знаю, что бы я сказала, если бы кто-нибудь ответил на мой стук. Не услышав внутри ни звука, я постучала снова, на сей раз значительно громче. Прижав ухо к блеклой облезающей краске, я поняла, что в доме никого нет. Если бы я заметила что-либо, я бы, наверное, сразу убежала. Но, поскольку этого не произошло, я, испытывая непреодолимое любопытство, обошла вокруг по направлению к обратной стороне доме, где, как и надеялась, оказался другой вход.

В конце сада, за высоким гниющим забором, находился луг, поверх высоких домов я разглядела раскинувшуюся Лонгвок с ровными рядами только что покрывшихся зеленью деревьев. По мрачному чернеющему небу неслись облака, дул сильный ветер. Длинные пряди волос выбились из-под моей шляпы, щекоча и жаля мои щеки, словно предупреждая. Скоро могла начаться буря, и я должна была действовать быстро или же сразу отправляться домой.

Вытерев ботинки о маленькие заросшие травой камни, чтобы счистить большие комья, я потрогала старую ржавую щеколду на двери и обнаружила, что она, точно так же, как и ворота сада, не заперта. Уже через минуту я была в прогнившей, заплесневшей и плохо освещенной комнате для мытья посуды, которую, ко всему прочему, украшали каскады плотно висящих паутин, ужасно сальных, полных бесчисленных маленьких куколок высушенных насекомых. Скорчив гримасу при виде расположившегося высоко в углу огромного черного паука, я с отвращением сплюнула, пытаясь очистить нос, глаза и рот от мерзких, цепляющихся нитей, тщательно вытирая и счищая их липкие серые остатки на руках и рукавах.

Быстро направившись дальше, в узкую тесную прихожую, по обе стороны от себя я увидела две комнаты, которые разделяла одинокая исхоженная лестница. Ничто не указывало, что дом обитаем.

Казалось, здесь можно было расслышать, как в сгустившемся мраке скребется мышь. Очаги давно не использовались, а старая изъеденная червями перекладина стула годилась только для растопки. Оглядываясь вокруг и внимательно вслушиваясь, я аккуратно коснулась лестничных перил и вдрогнула, посадив занозу. Маленькая прихожая наверху вела еще к двум комнатам. Первая оказалась совсем пустой, на ее стенах почти облезла краска, оконное стекло было разбито, а оконный проем затянут старой коричневой тряпкой. Вторая же комната стала исключением в этой лачуге. Около одной стены здесь стояла большая железная кровать, возвышавшаяся на квадратных деревянных блоках. Напротив находился обшарпанный сосновый буфет с незакрытыми дверцами, набитый поношенной мужской одеждой. Камин был теплым, а тлеющие угольки все еще алели в очаге. Грязная тарелка, кувшин с небольшим количеством воды, бутылка вина, половина ломтя хлеба, небольшое количество сыра и куски холодного мясного пирога — все это лежало на узкой полке. Как раз такой набор был у нас с мамой сегодня на завтрак, именно это она и несла в сумке.

Под окном стоял накрытый другим одеялом низкий стол, на котором в беспорядке валялись бумаги, ручки и книги. Мне попались на глаза некоторые названия — «Тайные искусства», «Ясновидение и гипноз», «Вдохновение гипноза» — все они могли принадлежать только ему. И повсюду здесь был его запах: крепкий, мускусный и тяжелый. Меня мутило от этого зловония, висевшего в воздухе столь же ощутимо, как при физическом присутствии самого человека, что напоминало мне о том, насколько я рискую, так как в любой момент они могли возвратиться. А если бы так и случилось, куда я могла бы убежать? У меня начала сильно кружиться голова. Я присела на кровать, почувствовав, что падаю в обморок. Прошло некоторое время, в течение которого я видела только яркие белые вспышки, борясь с приступами тошноты, наконец приступ прошел, и, пока я одной рукой лихорадочно вытирала пот, стекавший холодными каплями с бровей, другой рукой я наткнулась на что-то, выступавшее из-под матраца. Приподняв его, я увидела странный предмет, напоминавший редкие изогнутые лесные сучья. Заинтригованная, я отдернула край одеяла и попыталась его высвободить, но он застрял. Тогда я потянула и услышала звук рвущейся ткани, раздававшийся в унисон моему ворчанию. Встав и отойдя в сторону, я рассмотрела предмет, который теперь лежал передо мной. Мне показалось, что у меня плавятся мозги, поскольку то, что появилось передо мной, являло собой большую пару рогов, прикрепленную к грубо сделанному шлему с кожаными завязками и застежками, которые свободно болтались вместе с проволочным шиньоном с длинными старомодными локонами. Я никогда не видела ничего подобного… кроме одного случая, произошедшего совсем недавно. На зубчатых стенах Виндзорского замка, на голове Херне-охотника, который стоял, воя, как демон, той ужасной снежной ночью. Значит, он не являлся фантомом. Это, должно быть, был Тилсбери! Но зачем?

И какое отношение мама и Чарльз имели к этому обману? Какой во всем этом смысл? То был опасный, безумный спектакль.

Увиденное сильно озадачило меня, но, услышав на чердаке шорохи птиц или крыс, я сразу пришла в чувство. Время летело быстро, и мне следовало немедленно покинуть это место, в противном случае меня мог обнаружить сам «актер». Спрятав скрюченные ветвистые рога обратно в тайник под кроватью, я, даже не оглянувшись, покинула маленькую комнату. Я быстро спустилась по скрипучей хрупкой лестнице и вышла тем же самым способом, что зашла, тщательно избегая тех тонких, неприятных кружевных паутин и хорошенько закрыв дверь. Дрожа от отвращения, я торопливо стряхнула с себя остатки грязных шелковых нитей и направилась назад к воротам в пустынный скрытый сад.

Убедившись, что не слышно других голосов или шагов, я, приподняв юбки, бросилась бежать, небрежно ступая по тропе, и вернулась на ту узкую ежевичную тропу, которая должна была вывести меня в безопасное место.

К счастью, когда я вернулась домой, мама все еще отсутствовала. Умывшись и переодевшись, я взяла тряпку, чтобы вымыть свои ботинки. Оставшееся светлое время суток я провела в мыслях о том, должна ли я спорить с ней или нет? Должна ли я спросить о Тилсбери, вернулся ли он из Америки и ездил ли туда когда-либо вообще? Должна ли я потребовать, чтобы она рассказала, что за странную и опасную игру они ведут? Или мне нужно до поры до времени держать язык за зубами, просто наблюдая?

Я с тревогой выглянула из окна гостиной. Затем вызвала Нэнси для того, чтобы она принесла мне немного чая. Когда она вышла, я внимательно посмотрела на Парвати, размышляя о видении в канун Нового года и об указующей руке Альберта. И затем что-то со мной случилось… впоследствии я могла только догадываться, почему это длилось так долго. Поставив пустую чашку на блюдце, я подошла к статуе и прикоснулась к ее короне и рубину, однако я все еще была не уверена в том, что могу там найти.

Камень под моими пальцами оказался твердым, гладким и сухим, но, когда я нагнулась, чтобы разглядеть его ближе, я увидела, что там, где корона крепилась к голове, имелся очевидный брак серебряного изделия, различимая полоска на металле. Тогда, одной рукой твердо держа широкую основу статуи, а другой — корону, я стала изо всех сил крутить ее, и, к моему изумлению, корона начала отвинчиваться, и я наконец увидела то, что было внутри. Отверстие оказалось полым, словно чаша, и обито шикарным бархатом, такого же цвета, как и рубин. Но самым большим шоком для меня стало то, что лежало внутри. Я увидела бриллиант, столь большой и блестящий, что даже в плотном сгущавшемся сумраке комнаты от его вида у меня перехватило дыхание. Я чуть было не уронила корону, с трудом заставив себя собраться. Я была уверена в том, что видела нечто подобное раньше… Я попыталась вспомнить где. Когда мне было шесть лет и мы с папой отправились на Большую выставку… и там был невиданной красоты бриллиант Кохинор, лежавший в золотой клетке — или, по крайней мере, его точная копия, которая столь очаровала меня и привела в восторг.

И теперь тот или другой лежал спрятанный в серебряной шкатулке, здесь, в моем доме. Второй раз за этот день у меня закружилась голова, и я почувствовала недомогание. Я знала, что так или иначе новое появление Тилсбери даст мне на все ответ. Но пока я снова поместила тяжелую громоздкую корону на ее место, и она вновь воцарилась на гордой голове Парвати, которая для всех нас продолжала оставаться хранительницей драгоценного камня.

Когда я легла, мамы все еще не было дома. В моем сознании снова и снова проносились все события дня, пока наконец я не погрузилась в прерывистый, беспокойный сон. И даже тогда все мои сны были только о Парвати, которая ожила и танцевала. Ее руки ритмично двигались и махали в такт жалобной иноземной мелодии высокой пронзительной флейты, подобной которой я никогда не слышала прежде. Ее высокий навязчивый голос был дисгармоничным, но прекрасным, и я очень хорошо понимала смысл ее мучительной песни.

Я мать мира, хранительница тайн и богатства. Я богиня избавления и брачной гармонии.

Я проснулась намного позже обычного, встревоженная какими-то звуками в маминой спальне. Все, о чем я могла думать, это о бриллианте, лежавшем в короне богини. Очевидно, на эту «тайну и богатство» намекал Тилсбери. Остальная часть сообщения была ясна с самого начала. Теперь, когда он вернулся, как скоро они поженятся? И что будет тогда со мной?

 

Глава восьмая

Следующим утром я чувствовала себя опустошенной, жалкой и несчастной. Спрятавшись в единственном месте, где я могла укрыться, под теплыми простынями и одеялами, я попыталась внушить себе, что меня ничто не тревожит. Но тайна бриллианта, возвращение Тилсбери и мои опасения относительно того, что он и мама тайно готовили, были одной запутанной загадкой — не говоря уже об участии Чарльза Эллисона.

Я лежала не шелохнувшись, когда Нэнси постучала и вошла. Однако, когда она с грохотом перемещалась за спинкой кровати, я очнулась и со стоном быстро села, запутавшись в сбитом липком и потном постельном белье. Как только служанка отодвинула занавески, залитый солнцем резной витраж отбросил на стены решетку теней. Когда Нэнси повернулась, на ее лице была ухмылка, но щеки оставались бледными. Я потребовала сказать, что ее так позабавило.

— У вас волосы стоят дыбом, а лицо красное, как свекла. То еще зрелище, мисс.

— Который час? — сердито спросила я, зевая и выпутываясь из-под одеял.

— Больше десяти. Вы не слышали колокольчик? Хозяйка ушла, — она сделала паузу, прежде чем едко заключить, — снова! — Затем глубоко вздохнула, как будто цитируя: — Она просила сказать вам, что она очень сожалеет, что пришла так поздно вчера, — и она надеялась, что вы не возражаете поесть опять в одиночестве — она вернется, чтобы этим вечером увидеть вас за ужином… Да, я думаю, примерно так! Я принесла вам несколько тостов, потому что вы снова пропустили завтрак. — Нэнси приподняла бровь, и на ее лице заиграла легкая насмешливая улыбка. — У меня также есть для вас письмо.

На подносе действительно лежал конверт, и, предполагая и надеясь, что оно должно быть от Чарльза, я воскликнула:

— Он возвратился в Виндзор? Его не было так долго!

— Да, — засияла она. — Возвратился рано этим утром и сразу принес это письмо, задолго до того, как встала кухарка. Он пришел, чтобы увидеть меня, и попросил передать вам это. Но, — она говорила теперь не так уверенно, — он… настаивает, чтобы это оставалось в тайне. Он говорит, что миссис Уиллоуби не должна знать, о чем он написал, — и добавила еще более ехидно: — В конце концов ведь неприлично дружить с подобными моему брату, не так ли?

— Но мама сама пригласила его к нам на Рождество и оставила меня одну на балу, когда…

Я почувствовала, что становлюсь пунцовой при мысли о нашем поцелуе во дворе церкви, и после небольшого колебания продолжила:

— Таким образом, я не думаю, что у нее есть какое-либо основание слишком сильно возражать.

— Хорошо, это, может, и так, но с другой стороны, именно поэтому она и не одобрила бы такой поступок. Но это действительно не мое дело.

Нэнси выглядела раздраженной, но, возможно, она ревновала.

— Он просто попросил меня держать язык за зубами, и думаю, что мы все понимаем причину. — И она вышла из комнаты.

Внезапно почувствовав голод, я вспомнила, что вчера почти ничего не ела, и засунула в рот тост, а затем так же жадно распечатала письмо. И пока я читала, мое лицо постепенно расплывалось в улыбке…

Моя дорогая Алиса!

Всегда твой,

Прости меня за долгое молчание и отсутствие, но теперь наконец королева возвратилась в Виндзор, где в обозримом будущем она планирует оставаться.

Чарльз Эллисон.

Кажется, что так много времени было потрачено впустую, и поэтому позволь мне перейти прямо к сути и спросить, свободна ли ты, чтобы встретиться со мной днем в эту пятницу?

Я буду ждать на этой стороне дороги к Виндзорскому мосту, между двумя и тремя часами дня, надеясь, что мы увидимся. Я так часто вспоминал о кануне Нового года и с нетерпением жду продолжения нашего теплого знакомства, но лучшая из наших встреч остается нашей тайной, поскольку я подозреваю, что твоя мать не стала бы поощрять эту дружбу, хотя, Алиса, уверяю тебя, что мои намерения абсолютно благородны.

Я дважды прочитала его письмо и, стряхнув масляные крошки с изящных листков, поднесла бумагу к носу, вдыхая запах дорогого мистера Эллисона. Затем с неохотой я разорвала письмо на крошечные кусочки и бросила в очаг, чтобы они, как только там снова зажгут огонь, сразу сгорели. Сегодня среда. До пятницы еще целая вечность. Но в течение этого утра мир снова показался мне счастливым и полным надежд.

* * *

Наконец наступила пятница, сначала, казалось, что это был один из тех очень редких дней, когда мама оставалась дома. Она присутствовала в каждой комнате, в которую я входила. То почитала в гостиной, то заполняла счета, то вызывала Нэнси, чтобы пойти и отправить письма или сбегать на кухню и принести ей освежающие напитки. Я не могла смириться с мыслью, что шанс встретиться с Чарльзом будет упущен.

После завтрака, к которому я едва прикоснулась из-за плохого настроения, мама объявила, что должна быть на Парк-стрит в три часа.

— Парк-стрит… — я попыталась изобразить интерес, пряча улыбку и пытаясь не показать свою радость. — Не помню, чтобы ты упоминала этот адрес прежде, мама?

— Нет, — ответила она, подняв голову и наклонив подбородок, поскольку в тот момент перед большим зеркалом в прихожей надевала свою шляпу, — но в будущем я буду часто посещать это место.

Я должна была спросить, почему и кто был этот клиент. Я должна была больше думать об ее делах с Грэгори Тилсбери. Но мои собственные проблемы занимали меня сейчас гораздо больше. Я вычислила, что, если она уйдет в половину третьего, я легко успею к трем часам добраться до моста.

В этот день стояла прекрасная погода. Синее небо, мало облаков. Мир благоухал зеленью и был полон обещаний.

Я почти бежала по улицам мимо оштукатуренных зданий, затем побрела по менее известным дорогам, мимо вьющихся террас, длинных, бесконечных рядов маленьких домов рабочих и наконец достигла заливных лугов, которые должны были вывести меня вниз к буксировочному пути. Карабкаясь через перелазы, я с облегчением приподняла юбки, поскольку этот пасторальный маршрут не обещал ничего, кроме луноглазых коров, старой привязанной кобылы и нескольких жирных блеющих овец, которые стали свидетелями моего странного приключения.

На краю реки я продолжила путь по галечному следу, где, преследуя мои ступни, хитро извивалась Темза — убывающая зловонная жидкость, начало течения, оставлявшее мусор на покрытых галькой берегах, все сильнее менявшихся с каждым новым потоком. На цепи, лая, прыгая и скуля, рвался раздразненный лебедями терьер.

Обеспокоенная окликами заигрывавших со мной лодочников, я побежала быстрее и вскоре достигла широких ступеней, ведущих от тропы к мосту. Задыхаясь и собирая пряди своих волос, остановилась, чтобы восстановить дыхание и приготовиться к встрече. Посмотрев вверх, я увидела возвышавшегося надо мной Чарльза, он прикрывал глаза от солнечного света. Его волосы стали еще длиннее: свободные темные завитки лежали поверх его воротника. Он казался еще привлекательнее, чем я его запомнила.

— Я видел, как ты бежала по дорожке, — сказал он сверху. — Я знал, что, если сможешь, ты придешь.

Скоро он, перепрыгнув разом через две или три ступени, оказался рядом со мной, и, взяв меня за руки, произнес:

— Как хорошо ты выглядишь, Алиса.

Я покраснела, хорошо зная о том, какими пухлыми стали мои щеки, с тех пор как мы виделись в последний раз.

— Куда ты хотела бы пойти? — спросил он. — Или, возможно, ты предпочла бы где-нибудь спокойно посидеть. Я знаю в Итоне кафе-кондитерскую…

— Нет. Я хочу погулять, сегодня такой прекрасный день, к тому же так мы сможем спокойно поговорить.

Конечно, существовало много такого, о чем я должна была его спросить.

Улыбаясь, он взял меня за руку и проводил к широким гранитным ступеням на широкий шумный мост, связывавший Виндзор с Итоном. Мы быстро прошли по нему, сторонясь торговцев, несших тяжелые корзины с инструментами, а также спорящих фермеров, удерживавших своих таких же склочных собак и путавшихся овец; маленького стада рогатого скота; грохочущей телеги, от которой во все стороны летел навоз, пыль и грязь. Скоро, невредимые, мы свернули в другую сторону, оставили позади гостиницы, несколько маленьких лачуг и лодочных сараев, и вышли на открытое пространство, широко и свободно тянувшееся вдоль берегов. Исхоженная тропа вела через высокие травы и затем переходила в петляющую тропинку, где, защищенные деревьями, ежевикой и кустарником, покрытыми новыми почками, мы шли в тишине, наконец оказавшись около серого кремнистого сводчатого входа в своего рода открытый лодочный сарай. Здесь изящные гибкие молодые деревья стелились по мрачно отражавшей воде, а наше каменное убежище покрывали шишковатые искривленные стволы деревьев. Плотнорастущий плющ полз внутрь, его побеги покрывали влажную разрушавшуюся кладку. Мы были хорошо скрыты от посторонних глаз. Не говоря ни слова, Чарльз обнял меня и начал порывисто целовать, прижимая спиной к каменной стене и запустив руки в мои спутанные волосы. Привлекая его еще ближе, я с удовольствием поддалась этим желанным объятиям, но не до конца… Меня угнетала мысль, что Чарльз был в некотором роде вовлечен в игры Тилсбери. Я оттолкнула его, пытаясь освободиться, а затем отвернулась.

— Извини… я слишком поторопился. Я не должен был думать… прошло столько времени. — Он попробовал нарушить тяжелую тишину, повисшую между нами.

— Нет, дело не в этом. Я только… — я не знала, с чего лучше начать. — Я боюсь, что ты не совсем тот, кем кажешься, что ты мне не настоящий друг…

— Твой друг? Но почему, ведь это так и, я надеюсь, даже больше! Алиса, я не писал, пока отсутствовал, потому что реакция твоей матери, когда я встретил ее, возвращаясь из вашего дома ночью после бала, была более чем понятна. Я надеялся, что следующим утром ты получишь мое письмо, в котором я объяснял причину своего внезапного отъезда, и даже если бы оно было перехвачено, я не сомневался в том, что твоя мать обрадуется моему отъезду и передаст эту новость. В противном случае Нэнси узнала бы обо всем достаточно скоро, и, конечно, она бы сообщила. Но когда я виделся с ней на этой неделе и попросил передать это письмо, у меня не было никаких гарантий. Ты знаешь, Нэнси почти не умеет читать и писать. Пытаться послать письмо через нее было бы слишком опасно. Оно легко могло попасть в чужие руки. Но теперь, когда я снова в Виндзоре, у меня нет никакого желания быть отвергнутым когда-либо снова так, как сейчас…

— Мне грустно думать, что моя мать может не принять эту дружбу, хотя, признаю, что я заметила напряжение между вами на Рождество.

— О Алиса, — вздохнул он, — с чего я могу начать? Дела обстоят хуже, чем ты можешь себе представить. Позволь просто сказать, что твоя мать против того, чтобы ты общалась с кем-то… столь неподходящим, как я. Простым слугой, человеком определенно не того круга, который, по ее мнению, подходит ее дочери…

— Но я надеюсь, что моя мать не будет контролировать меня всю жизнь! Я знаю, что она планирует увезти меня в Нью-Йорк вместе с Тилсбери, хотя никогда не спрашивала меня и не интересовалась моими чувствами…

— Ты знаешь об этом? — он выглядел встревоженным, а я была в свою очередь удивлена его осведомленностью.

— Но не из ее уст… Моя мать говорит мне очень мало в последнее время. Но у меня есть глаза и уши, и о некоторых вещах я могу догадаться сама.

— Ты говоришь загадками. Ты должна сказать мне все, что знаешь.

Это было рискованно.

Какие были доказательства, что я могу доверять Чарльзу? Однако если он был их шпионом, то я уже выдала себя, рассказав про Нью-Йорк. Если бы я продолжала хранить молчание, я могла окончательно потерять свободу. Поэтому я решила рискнуть и в нескольких словах поведала о том, как прочитала письмо Тилсбери и видела его маскарадный костюм, обнаружила рога, спрятанные под кроватью в Глочестере. Я опустила только то, что видела бриллиант и свои странные видения, которые казались мне слишком сумбурными и личными, чтобы о них говорить, и, если честно, я опасалась, что он примет меня за сумасшедшую. Разве мог нормальный человек поверить в существование призраков?

— Это очень серьезно, Алиса, — Чарльз выглядел удрученным и встревоженным. — Тебе было бы лучше ничего не знать, тогда и вред, который тебе могут причинить, был бы меньше, — он вздохнул, глядя мне прямо в глаза. — Твоя мать втянута в опасное дело. Не только она. Мы все.

Он придвинулся ближе, взяв меня за руки, прижал их к своим губам. Но все же я по-прежнему чувствовала себя неуверенно.

— Чарльз, скажи мне, что ты знаешь, каково твое участие во всем этом… Я слышала, как они упоминали твое имя… Я знаю, что ты как-то вовлечен в их коварные замыслы.

Все еще держа мои руки, он привлек меня к маленькому выступу в стене, попросив сесть рядом, и сказал:

— Когда ты узнаешь обо всем, что я сделал, ты, возможно, начнешь презирать меня. Да и как я могу винить тебя в этом? Но сначала я должен рассказать тебе о событиях, которые случились много лет назад, о том, как Грэгори Тилсбери вошел в мою жизнь — в мою и жизнь моей сестры. Ты должна знать все факты, прежде чем примешь окончательное решение о том, есть ли у нас какое-либо общее будущее.

Резко наклонившись вперед, он обхватил голову руками и некоторое время молчал. Затем устало поднял лицо и начал рассказывать эту историю.

— Когда нам с Нэнси было семь или восемь лет — мы никогда точно не знали наш возраст — мы осиротели. Я плохо помню, что было до того, только то, что мы жили в глухой деревне, и Шарлотта, наша мать, была часто пьяна, постоянно разглагольствовала и кричала. Она всегда говорила нам, что ее брат, угрожая убить ее и ее возлюбленного, если она не вернется с ним в родительский дом, вынудил бросить нашего отца. А поскольку мать была к тому времени уже беременна, чтобы спасти отца, ей пришлось уйти вместе с братом.

Узнав о ее состоянии, он также бросил Шарлотту и оставил ее, отвергнутую семьей и сельскими жителями по причине ее аморального поведения, без единого пенни гнить в богом забытом месте. И в мире не оказалось ни единой души, которая могла бы помочь ей заботиться о ее двойном позоре, поскольку она родила не одного ребенка, а близнецов — Нэнси и меня.

В его голосе прозвучала заметная нотка горечи. Я приблизилась к нему и положила руку ему на плечо, давая понять, что это ничего для меня не значит, и стала дожидаться, когда он наконец продолжит.

— Иногда она продавала некоторые свои вещи или драгоценности, чтобы достать деньги. По крайней мере, мама не отдала нас в приют, хотя никто не стал бы ее осуждать за это, ведь она растила нас одна. Она говорила, что ее преследует рок и что она никогда не избавится от него. Мама утверждала, будто ее брат написал ей только однажды, сообщив, что отправляется за границу с армией, в Индию или Китай — теперь я точно не помню — но у меня в памяти навсегда отложилось, как она кричала в тот день, когда узнала об этом.

Что касается нашего отца, то мама рассказывала, что сначала повсюду искала его, пытаясь вернуть, несколько раз ездила в Челтенхэм, где они оба в свое время скрывались. Но так и не нашла его. Некоторые говорили, будто он мертв, другие — что он уехал за границу. В глубине души мама боялась, что его убил ее брат. Однако она всегда надеялась, что отец приедет и отыщет нас.

Со временем дела пошли немного лучше. Мама стала покупать еду вместо джина, достала хорошую одежду вместо тех грязных тряпок, которые мы носили, даже смеялась и играла с нами, рассказывая нам истории о своей молодости, о том как жила в большом доме с родителями и старшим братом, где у нее были няни и гувернантки.

Я помню один день, столь же ясный и светлый, как сегодняшний. Было прекрасное весеннее утро, и мама попросила одного бестолкового фермерского мальчишку, который все время крутился рядом и был очень в нее влюблен, покатать нас на телеге. Нас усадили среди пустых, грохочущих бидонов, обложенных несколькими редкими пучками сена, от постоянного шума и, как казалось, постоянной тряски мы почувствовали себя плохо. Нэнси стонала и вскрикивала, все время хватаясь за бортик, пока наконец не уснула. Наша мать сидела, покусывая губы и сжимая и разжимая руки, поскольку эта странная поездка затянулась. Много часов спустя мы с грохотом остановились в переулке около древней частично разрушенной кирпичной стены, однако то, ради чего мы приехали, оставалось сокрыто под высокими вечнозелеными растениями, густо растущими внутри.

За огромными двойными темно-серыми чугунными воротами перед нами открылась длинная дорога из гравия, ведущая через акры парковых насаждений, где на широкие чистые лужайки отбрасывали тень дубы и паслись маленькие стада овец. Потом я вспоминал, как мило они выглядели, словно маленькие белые облачка на колышущемся зеленом море. Вдалеке виднелся большой дом из красного кирпича и дуба со сложными кривыми дымоходами, возвышавшимися над бесчисленными черепичными крышами.

Наша мать, сидя в телеге, почти не шевелилась, и по ее щекам текли слезы до тех пор, пока волосы на ее плечах не спутались и не стали влажными. Она прошептала, что это дом ее детства, и обещала, что, если ее мать или отец случайно поедут мимо нас на своем экипаже, она ляжет на дороге перед ним, моля о прощении, и будет просить принять ее невинных детей… даже если они по-прежнему презирают ее. Думаю, что это была ее последняя надежда.

Нэнси спала весь день и ничего не помнит. Но я никогда не забуду, как держал мамину руку, чувствуя ее ужасное горе и утрату, не зная, что сделать или сказать, чтобы хоть немного облегчить положение. В конце концов она произнесла:

— По крайней мере теперь, Чарльз, ты знаешь, откуда происходит наш род. Ты должен всегда помнить это место.

Затем она приказала, чтобы терпеливый фермерский мальчик отвез нас обратно. Как ты понимаешь, никакая карета не приехала в тот день — хотя я никогда не узнаю почему. Если мама говорила правду и приехала так далеко, то почему она не слезла с телеги и не пошла по тому длинному извилистому пути, чтобы просто постучать в дверь? Но теперь слишком поздно задавать подобные вопросы. Для бедной Шарлотты даже тогда было слишком поздно.

Той ночью она сквозь слезы поцеловала нас, укладывая спать, напоив небольшим количеством молока, которое взяла у фермерского мальчика, и попросила за все прощения, сказав, что любит нас. На утро, когда мы проснулись, мы обнаружили, что наша мать мертва. Она повесилась, пока мы спали. Хотя ее лицо все еще было обрамлено прекрасными рыжими завитками — точно такими же, как у Нэнси — его черты ужасно исказились, на них застыла маска смерти.

Мамина безупречная бледная кожа сморщилась и посинела, глаза вывалились и налились кровью, язык раздулся. Ее юбки болтались мягкими рваными складками около лодыжек, на уровне моих потрясенных, заспанных глаз, и я не могу забыть, как увидел с такой ужасающей ясностью, насколько грязной, черной, избитой и мозолистой была кожа ее ног, и почувствовал запах мочи. И рядом, в той зловонной луже, где также лежал табурет, опрокинутый на бок, валялся обрывок бумаги, на котором она что-то написала. Но от влаги все написанное превратилось в одно расплывчатое пятно. Говорят, что нельзя было разобрать ни слова. Даже после смерти никто так и не услышал Шарлотту.

— Чарльз, я так сожалею о… это так грустно, так ужасно. Что я могу тебе сказать?

Он резко меня прервал.

— Это было так давно, хотя ни один ребенок никогда не должен когда-либо становиться свидетелем таких ужасных сцен. Теперь я просто рассказываю тебе, чтобы ты могла хотя бы попробовать меня понять, узнать, что и кто я. — Вытерев с бровей пот, он продолжил: — После всего кто-то вероятно, был столь добр, что взял нас к себе, но я не помню кто и куда. Я знаю, что пытался сбежать, чтобы найти фермеского мальчика, так как он мог сказать им, что наша мать была настоящая леди, показать им большой загородный дом ее семьи. Но я не знал, где искать его. Некоторые говорили, что он убежал, когда услышал о новостях, другие, что отправился в Лондон по делам фермы. Меня уговаривали перестать врать, собраться и забыть ее, так как считали, что мама, должно быть, сошла с ума, потому что в тех краях не было никаких землевладельцев по фамилии Эллисон и это являлось плодом ее воображения. Так что наша мать не только оставила нас, но и сделала посмешищем, забив голову своими беспорядочными мечтами и ложью.

Нэнси и я оказались в приюте, в ужасном месте, которое стало нашим домом на долгие годы. Там мы часто бывали более голодны, чем тогда, когда наша мать забывала о нас, и питались только водянистым молоком, напоминавшим помои, с остатками несвежего, заплесневелого хлеба и, если повезет, парой гнилых картофелин на ужин. Детей часто били, никогда не говорили добрых слов и не целовали на ночь…

Но, по крайней мере, мы были вдвоем, и я пытался присматривать за Нэнси, хотя мальчики и девочки содержались обособленно, спали в отдельных спальнях, и иногда мы даже не виделись по несколько недель. В приюте детей никто не обучал. Даже дети, которым едва исполнилось три года, должны были отправляться за целые мили и работать в поле от рассвета до заката, на холоде или при дожде, расчищая поля под зерновые культуры, а после отпугивая птиц. Зимой, когда земля замерзала и на ней невозможно было работать, мы собирали солому для корзин, а старшие, наиболее способные девочки связывали ее.

По крайней мере, летом, когда дни становились длиннее, наши сторожа часто отсутствовали, распивая пиво, и оставляли нас без присмотра на полях вплоть до сумерек. Мы играли в салки на траве, делали мячи из старых кусков тряпок, связывая их вместе, мастерили летучих мышей из разных деревянных сучьев. Однако это время длилось недолго.

Мы всегда уставали и хотели есть, а мистер Дженкинс, тиран, управлявший тем местом, любил бить прутом тех, кто жаловался. Однажды он поколотил маленького мальчика до потери сознания. Тех же, кто попадался ему слишком часто, он угрожал продать или отправить работать в канализацию, хотя я думаю, что он подразумевал кое-что намного более худшее — бордель. Многие дети действительно куда-то исчезали, другие умирали от болезней и плохого обращения; третьи убегали… но куда? Мы, те, кто выжил, знали по крайней мере одно — что должны держать рты на замке и все делать так, как нам говорят.

Однажды, когда нам было приблизительно лет тринадцать, возраст, когда большинство отправлялись работать помощниками на ферму, становились слугами или превращались в уличных попрошаек, нас вызвали в его комнату. Напуганные, мы прятались в коридоре, нервно ожидая приказания изверга войти. К тому времени, когда дверь открылась, Нэнси была уже вся в слезах. Однако в проеме оказался совсем не Дженкинс, а высокий незнакомец, одетый в прекрасный костюм, державший в своей большой бледной руке трость с серебряным набалдашником…

Таких изысканных и элегантных людей мы редко встречали в нашем мире. Перед нами стоял властный человек с жестокими холодными глазами, свидетельствовавшими о том, что, если ему что-то нужно, он это получит.

Мы ожидали худшего, особенно увидев эту трость, и, взяв холодную трясущуюся руку Нэнси, я почувствовал, что внутри у меня все сжимается. Но затем послышался фальшивый и притворный голос мистера Дженкинса, и он объявил, что нам очень повезло, потому что мистер Тилсбери, благотворитель нашего дома, решил взять двух сирот под свою опеку в качестве слуг в свой дом. Мы были теми, кого он выбрал.

Когда Чарльз упомянул это имя, мой пульс участился. Я опасалась, как могла сложиться судьба юных Чарльза и Нэнси, учитывая то, что они уже пережили. Положив свою руку на его, я опустила голову ему на плечо и подняла глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Но он смотрел куда-то вдаль, оставаясь безразличным ко мне, перед ним проносились сцены из его далекого прошлого…

— После этого мы переехали жить на Парк-стрит…

— Парк-стрит, — я вспомнила, как мама в этот же день упоминала об этой улице, и встревожилась, но я могла спросить позже и извинилась, что прервала его. — О прости… пожалуйста, продолжай.

— Да, Парк-стрит, в Виндзоре, и это изменило всю нашу жизнь. У каждого из нас теперь была своя комната наверху дома, мы узнали, что такое покой и личное пространство, наши желудки больше не мутило и не схватывало судорогами от голода, не дававшего нам спать по ночам. Мы больше не испытывали зуд от грязных одеял, полных вшей, а лежали на сладко пахнущих белых льняных простынях, на мягких перьевых матрасах и подушках. Мы носили чистую одежду, совершенно новую, сшитую специально для нас.

Хотя находилось много дел по хозяйству, это не казалось таким утомительным и время текло быстро. Мы были настолько благодарны нашему спасителю, что были готовы работать на него, как рабы, от рассвета до заката, если бы только он нас о том попросил. Мы постоянно щипали сами себя, желая удостовериться, что не спим, поскольку нам казалось, что мистер Тилсбери ангел, который перенес нас обоих в этот рай.

Он часто уезжал по делам, порой отсутствуя в течение долгих месяцев, и по вечерам, когда остальные слуги расходились по домам или удалялись в свои комнаты в нижней части дома, мы с Нэнси притворялись, что этот дом наш. Мы околачивались в гостиной или бегали вниз на кухню, где собирали остатки еды, которые относили в наши комнаты и пировали там, как короли. В свободные дни нам разрешали одним гулять по городу, хотя мы были настолько запуганными и дисциплинированными, что нам потребовалось больше года, чтобы привыкнуть к такой свободе.

Восполняя наше потерянное детство, мы часто, смеясь, бегали по всему дому и играли в прятки вместо того, чтобы работать, раздражая остальных слуг. Возможность свободно перемещаться по этому дому, полном картин и сокровищ, была самой замечательной вещью. Нэнси всегда клялась, что когда вырастет и станет прекрасной леди, то со временем поселится точно в таком же доме, как этот. Но я всегда был реалистом и уже тогда довольствовался тем, что освободился от приюта, и был готов сделать все, что потребуется, лишь бы остаться там, в Виндзоре. И ты должна помнить… — Он повернулся и пристально посмотрел на меня: — Независимо от того, что он совершил — или может совершить — хорошее или плохое, Тилсбери наш спаситель, и мы никогда не забудем, как он помог нам и какой была бы наша жизнь без него.

Когда он находился дома, он иногда приглашал нас в свой кабинет. Создавалось впечатление, что мы забавляли его, особенно Нэнси, которую он часто нежно гладил по волосам. Но его настроение могло внезапно измениться, тогда он выглядел несчастным и приказывал нам подняться к себе в комнаты, хотя даже тогда он был скорее холодным, чем жестоким, и никогда не применял к нам насилие. В другое время Тилсбери терпеливо учил нас письму или числам, говоря, что слуги, которые могут читать, писать и знают арифметику, намного более ценны для своих владельцев и имеют намного лучшие перспективы в жизни, хотя Нэнси легко отвлекалась и скоро совсем забросила уроки — но, несмотря на его явное разочарование, он никогда не заставлял ее. Я же был более удачлив или так думал в то время. Я быстро соображал и сильно желал преуспеть. Тилсбери позволял мне брать книги в свою комнату из его библиотеки и тренировал мою речь, чтобы она звучала более чисто; заставлял меня учить поэзию. Однажды он даже сказал, что я возместил все его старания, став более полезным, чем он мог себе представить. Ему понравилось, когда после нескольких элементарных уроков он увидел, как хорошо у меня получается играть на фортепиано — «как будто я родился для этого», смеялся он. Иногда, когда Тилсбери развлекался, он вытаскивал меня, все еще сонного, из кровати и предлагал выступить для его гостей, представляя меня им как «маленького тайного лорда».

Те ночи казались мне восхитительными, поскольку он устраивал для гостей совершенно замечательные вечеринки с изумительной пряной пищей, горячим пуншем и шампанским, и я, играя для настоящих лордов и леди и даже представительных сановников, с которыми он познакомился, пока находился в Индии, все сильнее развращался.

Неожиданно, три года спустя, все изменилось. Меня вызвали в его кабинет и объявили, что я больше не нужен на Парк-стрит и скоро должен буду покинуть службу у него для того, чтобы занять место во дворце, где получу ценный опыт для своего будущего. Нэнси тоже должна была оставить дом и пойти работать горничной в одну знакомую ему семью. По крайней мере, она также оставалась в Виндзоре, хотя была очень несчастна, так как ужасно тосковала по Парк-стрит.

Во дворце я начал работать помощником дворецкого, как ты лично убедилась, и часто мистер Тилсбери приглашал меня к себе на обед, с большим интересом справляясь о моей работе, спрашивая о расположении комнат, образе жизни королевской семьи. Он никогда не уставал слушать о малейших деталях, радуясь и воодушевляясь всякий раз, когда меня повышали, удостаивая большего доверия или более высокого положения. И затем, приблизительно год назад, он посвятил меня в сеть своих интриг, в которых я — хорошо, мы оба, абсолютно запутались.

— И Нэнси? — спросила я, еще более встревоженная, задаваясь вопросом, какая роль была ей уготована в моем собственном доме.

Чарльз нахмурился и вскинул голову:

— Нет. Ты никогда не должна думать плохо о Нэнси. Тилсбери много лет назад решил, что она не пригодна ни для чего полезного. Но он ради меня никогда не тронет и волоска на ее голове из страха потерять мое расположение. Будучи знаком с твоей матерью, Тилсбери услышал, что она нуждалась в служанке, и, зная, как несчастна Нэнси на своем последнем месте работы, решил угодить обеим. Единственная ошибка Нэнси — ее слепая преданность, так как я думаю, что она готова сделать ради него что угодно… на самом деле я очень волнуюсь относительно степени ее чувств и время от времени должен признать… — Чарльз опустил глаза, а затем посмотрел на меня: — Но ты никогда не должна подозревать ее. Нэнси ничего не знает. Она не участвует в этом деле.

— Я понятия не имела, что они знают друг друга! — Я была поражена, пытаясь вспомнить, слышала ли когда-либо, чтобы он называл служанку по имени. Неудивительно, что она казалась такой грустной; ее использовали как простую домашнюю утварь. Некоторое время мы сидели спокойно, слушая шум воды и наблюдая за потоком Темзы, медленно протекавшей мимо торчащих деревьев, кустарников и тростника, густо росшего на обоих берегах. Но на размышления о судьбе его сестры не было времени, и Чарльз снова продолжил:

— Тисбери всегда намекал, что однажды он ждет от меня благодарности за то, что взял нас несколько лет назад. И теперь он был готов напомнить об этом долге.

Меня любили в замке, мне доверяла королева и старший штат, который видел во мне умного осторожного молодого человека, всегда осведомленного, всегда предупреждающего любую королевскую просьбу. И Роберт, главный дворецкий, гордился моим продвижением под его опекой. Жизнь была хороша, хотя, по правде говоря, как и у Нэнси, иногда у меня начинали появляться глупые амбиции, жажда большего, лучшего, чем то, что я имел в то время. Полагаю, что я должен винить в этом нашу мать в том, что она забивала наши головы своими историями. Но пока я был вполне доволен своей работой, наслаждался выгодами своего привилегированного положения.

Однако, когда принц Альберт умер, все изменилось. Расслабленная атмосфера двора сменилась неестественным горем и болью, и от нас, слуг, требовалось соответствовать трауру королевы, следовать тягостным, угнетающим ограничениям. Но я познал достаточно боли в своей жизни и не имел никакого желания принимать еще чью-либо.

Так что это стало почти облегчением — узнать, что я являюсь частью плана Тилсбери, чего-то, что отвлечет меня, принесет мне небольшое облегчение при условии, что, когда это закончится, я стану богат. Получу столько денег, что это даст мне полную свободу, способность самому выбирать путь в жизни, любой, какой захочу, навсегда освободиться от рабства. Здесь он оказался дальновиден, как ты видишь, разгадав мои амбиции, и я знал, что, если смогу помочь себе, помогу и Нэнси. К тому же я был посвящен во все тайны, в чем Тилсбери всегда будет нуждаться.

Внезапно я вспомнила встречу Тилсбери около нашего дома с потрепанным незнакомцем, у которого он взял изумрудную брошку.

— Ты украл брошь королевы! Интересно… в самый первый раз, когда я увидела тебя с Нэнси… но тогда ты был так хорошо одет и…

— Да, это был я. Я не горжусь тем, что сделал, но это была проверка, как ты понимаешь, доказывавшая, что я имею доступ к ее личному имуществу и остаюсь вне всяких подозрений.

— И как хорошо это сработало! — резко ответила я. — Уловки и предательство шарлатанов, чтобы обмануть свою королеву в тяжелое для нее время. Но есть кое-что еще, не так ли? — Я бросила ему вызов, признаваясь теперь. — Я видела то, что хранит Парвати. Я просто не знаю, как, почему и настоящее ли это.

Чарльз отшатнулся. Он выглядел очень встревоженным. Затем он бросил взгляд в темноту над нами, где очень цепко цеплялся плющ.

— Той ночью, когда состоялся сеанс и когда вы приехали в замок, я знал, что следующим утром Виктория уедет из Осборна. Время было выбрано идеальное. Когда я поместил свечу твоей матери на подоконник и выглянул, это стало знаком для Тилсбери, чтобы он, переодетый в духа Херне, появился на зубчатых стенах, вызвав такую сумасшедшую панику, чтобы отвлечь всех стражников. Тогда я смог сбегать в Голубую комнату, в которой умер Альберт, войти туда так, чтобы этого не заметила ни одна душа, и украсть пенджабский бриллиант, лежавший среди всех других драгоценностей и сувениров в золотой шкатулке…

— Кохинор… — прошептала я. — Я знала это…

— Да, вопреки пожеланиям ее советников, королева привезла его в Виндзор из Лондона, желая хранить камень рядом со смертным ложем Альберта, в «святыне» его памяти. Как ты знаешь, Альберт любил этот бриллиант и так гордился, что передал это бесценное сокровище своей королеве. Слова твоей матери той ночью во время сеанса были настолько хитроумны, что убедили Викторию, будто его томящаяся душа жаждет — нет, нуждается — в мифической силе камня для того, чтобы преодолеть завесу смерти и таким образом оказаться рядом с Викторией. Она знала, что, если королева поверит в это, она, вероятно, будет хранить бриллиант при себе. Конечно, она никогда не взяла бы его в Осборн; даже она знала, что это будет слишком опасно. Его присутствие в Виндзоре создало огромные проблемы для безопасности, и Виктория знала, что может вызвать гнев казначейства и правительства. Они уже итак проявили такую терпеливую снисходительность, вообще разрешив ей взять его, согласившись только из-за глубины ее несчастья, опасаясь усилить ее горе, боясь, что их суверен утратит всякое здравомыслие. Они слишком хорошо знают, что жестокая умственная болезнь короля Джорджа может передаваться по наследству.

Поскольку Виктория так доверяла мне, в ее отсутствие я лично отвечал за бриллиант — проверял, чтобы Голубая комната постоянно запиралась и два охранника стояли около двери круглые сутки… хотя, конечно, они были полностью не осведомлены о том, что охраняли. И, кроме королевы, только я имел ключ, который, как ты увидишь, так хорошо пригодился Тилсбери!

Крайне удобный момент подвернулся, когда королева захотела снова встретиться с миссис Уиллоуби. Сама судьба решила помочь украсть предмет, о котором Тилсбери так давно мечтал. Справедливости ради, он взял на себя еще больший риск, чем мы, когда находился там на зубчатых стенах, где его легко могли схватить или застрелить. В то время, как вы все, заметив то воющее существо, замерли, я схватил со стола закрытый мешочек и выбежал из комнаты. Во время тревоги, паники, этих волнений и выстрелов снаружи было достаточно приказать, чтобы охранники, стоявшие у двери Альберта, побежали в другие палаты и спальни проверить, в безопасности ли семья. Тогда, оставшись один, я прокрался внутрь.

Полная луна ярко светила через окно, поэтому я все ясно видел. Услышав на сеансе такие убедительные слова твоей матери, я был больше напуган проникновением в эту святыню, чем самим воровством.

Миссис Уиллоуби, конечно, была хорошо обучена, но даже тогда некоторые вещи, о которых она упоминала, никто, кроме королевы и ее мертвого мужа, возможно, никогда не знал.

В комнате я увидел знакомые душистые траурные венки, по одному у каждой из двух кроватей комнаты, и мраморный бюст головы мертвого принца, стоявший на постаменте между ними. Холодный и белый, он мерцал в серебристом свете, словно бледный свободный призрак, злобно наблюдавший, как я осквернял его самое драгоценное сокровище, предавал его королеву. Я ожидал, что в любой момент сам Альберт явится, положит свою руку на мою и воскликнет: «Стой!..»

Дрожа от мысли о своих собственных столкновениях с призраком Альберта, закрыв глаза и пытаясь приглушить память, я заставила себя вновь сконцентрироваться на рассказе Чарльза.

…Это было такое облегчение снова выйти, запереть двери и затем быстро обежать детский этаж, обойдя все палаты и спальни и убедившись в том, что я и так знал, — что все в абсолютной безопасности и целы. Приказав гвардейцам занять свой пост, я возвратился вниз и, я уверен, ты помнишь, вручил твоей матери мешочек… в котором теперь лежал бриллиант.

Я кивнула, не зная, что ответить на это признание.

— Гениальность идеи Тилсбери заключалась в том, чтобы заменить Кохинор точной копией, другим камнем, столь же прекрасным, как и оригинал, чтобы даже эксперт не смог их отличить.

— Но почему? — спросила я. — Несомненно, есть вещи, которые легче украсть…

— Да, есть, но, насколько я понимаю, очень давно, живя в Индии, Тилсбери и другие сторонники этого дела, стали «хранителями» огромного необработанного алмаза, тайной «сестры», если тебе угодно, Кохинора, и этого близнеца благополучно скрывал все эти годы человек, теперь живущий в Америке. Следовательно, своей поездкой Тилсбери убивал двух зайцев. Он привел этот заговор в движение, а также проложил дорожку в новую жизнь. Эта схема разрабатывалась долго, каждая деталь продумывалась очень тщательно, и когда-нибудь, так или иначе, когда позволили бы обстоятельства, Тилсбери надеялся совершить это преступление.

Он утверждает, что это все предсказал много лет назад святой мистик в Индии. А все остальное было только вопросом времени… Однако камнем преткновения стало то, что любой другой бриллиант в мире, даже этот камень — «сестра», уступал по размеру Кохинору. Так как в необработанном виде он был размером с голубиное яйцо и весил почти двести каратов! Ты можешь это представить?

Конечно, я могла. В конце концов, я видела то, что лежало в той золотой клетке много лет назад. Но пока я молчала.

— Сам Альберт невольно помог нашему плану. Подарив драгоценный камень королеве, он некоторое время консультировался с ювелирами, занимался огранкой камня. Он никогда не оставался удовлетворенным его гранями, представлявшими собой совершенство. Камень уменьшился почти на половину, и это сыграло на руку Тилсбери, поскольку он стал даже меньше, чем камень — точная копия, на который его собирались заменить.

На Рождество Кохинор был спрятан в вашей гостиной, в потайном месте, которое ты обнаружила. Когда твоя мать возвратилась в дом, отговорившись, что идет за моими перчатками, она спрятала в них камень. Все это было запланировано заранее и являлось единственной причиной, по которой меня пригласили на завтрак в тот день.

— Именно поэтому ты не надел перчатки?

— Да. И как только вы обе оставили меня около замка, я отправился прямо в Глочестер, а оттуда вернулся на Парк-стрит вместе с Тилсбери. Он переоделся в нищего, которого ты видела, и нацепил длинную черную бороду. В случае если бы соседи стали шпионить за нами, они бы увидели только постоянного «слугу», который иногда помогает ухаживать за лошадью. Как видишь, Тилсбери, готовясь к этому делу, в течение нескольких лет до того постоянно мелькал здесь в наряде конюха. И не было ничего необычного для меня прийти туда. У меня имелся собственный ключ, и соседи очень часто видели, как я вхожу и выхожу.

Той ночью мы приняли посетителя, пожилого ювелира, давно знакомого с Тилсбери, и должен сказать, что это был не первый раз, когда эти двое собирались по таким делам. Квалифицированный старый часовщик настраивал его напильники, лезвия и сверла в верхней комнате, которые работали на протяжении всей той ночи и на следующий день. Глядя сквозь свою маленькую линзу, Тилсбери уменьшал и полировал камень, пока тот не превратился в точную копию Горы света. Мы не боялись, что нас кто-то прервет, — всему штату дали отпуск по случаю Рождества из-за отсутствия хозяина. Конечно, была проблема с крепежом, поскольку Альберт закрепил камень на булавке, чтобы его можно было носить как брошь. Но ювелир смог создать идентичный зажим, и теперь камни ничем не отличались. И от того, и от другого захватывало дух, и если бы мы не наблюдали за каждым движением ювелира, тщательно маркировавшего каждый из камней, сохраняя хоть какую-нибудь разницу между ними, мы, возможно, никогда не смогли бы отличить оригинал от подделки. Когда работа была закончена, ювелиру щедро заплатили за его мастерство и молчание. Мое участие также почти подошло к концу. Но не совсем.

При первой же возможности, до конца года, в то время, пока стражники в Голубой комнате громко храпели после сильного снотворного, подмешанного в их пишу, я поместил поддельный бриллиант назад в шкатулку. Совсем рано следующим утром, сославшись, что мне нужно понаблюдать за уборкой комнаты в случае неожиданного возвращения королевы, я взял с собой двух слуг — невольных свидетелей моего алиби. Когда мы втроем подошли к тем накачанным снотворным солдатам, я сильно их тряхнул и упрекнул за пьянство и пренебрежение обязанностями, чтобы убедить охранников в собственной «невиновности» и бросить подозрение на тех двух бедняг, если когда-либо что-то обнаружится… Хотя я был более чем уверен, что подобного никогда не произойдет.

В тот день я также написал Виктории и, выразив беспокойство по поводу слабой системы безопасности в Виндзоре и подвергнув сомнению длительное пребывание здесь такого редкого и драгоценного объекта, предложил вернуть его в Башню немедленно. Она с неохотой согласилась, и на следующей неделе казначейство вывезло секретную коллекцию из спальни мертвого принца, возвратив камень в намного более безопасное место, в лондонскую Башню.

Как я могу описать свое облегчение, свой восторг, когда все удалось осуществить точно по плану?

Но Тилсбери все еще сохранял свое присутствие в секрете, не желая, чтобы узнали, что он вернулся в Англию. Поскольку во многих смыслах все только начиналось, он, конечно, должен был позаботиться о своем алиби.

Вечером перед новогодним балом мне поручили передать настоящий Кохинор твоей матери, чтобы спрятать его внутри серебряной богини. Тилсбери хотел, чтобы он находился у вас, а не на Парк-стрит, опасаясь, что ювелир может проболтаться, и, если обмен произойдет на нейтральной территории, вероятность того, что твоя мать окажется связанной с драгоценным камнем и подвергнется слежке, была меньше. Так я встретил ее у главных ворот Ратуши и…

— Я видела, что она говорила там с кем-то! — я с грустью осознала, что это был Чарльз. — Значит, она с тобой так поспешно разговаривала. В это время тебя не было видно.

— Да. Я хранил спрятанный бриллиант в маленьком узелке в своем кармане, и поскольку твоя мать собиралась уехать, в заранее назначенное время я притворился, что увидел, как она это уронила, и якобы просто возвратил ее собственность. Как только предмет оказался у нее, она отвезла его обратно на Кларэмонт-роуд и спрятала в том самом укромном месте, где никто даже не подумал бы его искать… до то момента, как ты обнаружила его!

— Почему они ждут все это время, если они планируют уехать из Англии? — размышляла я. — Если у них есть драгоценный камень, если их план осуществился, чего еще они хотят? Бриллиант должен стоить целое состояние, они могут поехать, куда захотят, и делать, что хотят…

— Но ты должна понять, что это никогда не являлось целью Тилсбери. Деньги не были его мотивацией… — Чарльз криво улыбнулся. — У него их достаточно. Нет, все только начинается. Я мог бы стать его заложником, но его интересую не я. То, чего жаждет Тилсбери, — это влияние, некое «восстановление». Он стремится вернуть бриллиант его законному владельцу, тому, кто ждет это сокровище, этот главный символ Пенджаба, отданный во время вест-индской кампании в конце англо-сикхских войн. Его обменяли на сына махараджи, он стал символом победы Британской империи и только позже был подарен Виктории обожающим ее супругом принцем Альбертом.

Но легенда гласит, что этот бриллиант желал получить отец Дулипа для храма Джаггернаута в Пури, где тот будет представлять Шиву, бога Разрушения, мужа Парвати, и если этот самый святой камень когда-либо вернется, то боги улыбнутся; сикхи снова будут править.

Индийские господа, которые имели обыкновение посещать дом Тилсбери, все были вовлечены в заговор, хотя, конечно, я тогда ничего не знал. Тилсбери, когда жил и работал в Индии и стал невольным свидетелем разделения Пенджаба, оказался так или иначе замешан в этом деле. И я не сомневаюсь, что он действительно полагает, будто восстанавливает справедливость. Это его долг, поскольку он участник заговора… и если кого-либо из нас поймают… — На мгновение Чарльз сделал паузу, медленно встряхнув головой, и, прежде чем продолжить свою историю, иронически заметил: — Еще одна причина — чувство опасности, власть. Этого человека влечет и то, и другое. Когда его работа здесь будет завершена, он вычеркнет этот период своей жизни, начав новую в Америке. Он, покинув одно древнее восстановленное королевство, намеревается председательствовать в новом, править сверкающим Нью-Йорком, миром спиритуалистов, где его «специальные способности будут полностью оценены», где, по его словам, он продолжит работать, чтобы совершить большие открытия.

Под мостом в наступившей тишине мрак, казалось, сгустился и стал холодным. Чарльз снял жакет и, набросив его на мои плечи, сказал:

— Ты, должно быть, замерзла… и устала слушать меня… Да я и сам очень устал от этого! — Он с трудом улыбнулся, он выглядел опустошенным после таких долгих признаний и добавил:

— Нам пора идти домой. Но боюсь, что буду скучать по тебе.

Но я не была готова так сразу уйти и спросила:

— Почему, если Тилсбери имел два идентичных бриллианта, он не вернул оригинал на место? Если камни были настолько одинаковы, что никто не мог заметить отличия. Разве тогда все не были бы счастливы… а точнее, по-прежнему невиновны?

— Совершенно верно, — сказал Чарльз, внезапно засмеявшись. Он приблизился ко мне и коснулся моей щеки. — Но для Тилсбери это больше, чем просто великолепно продуманное преступление. Это поиски, рожденные политическими идеалами, устойчивой верой в мистическую силу объекта. Понимаешь, он действительно полагает, что Кохинор однажды восстановит династию, и, назовешь ли ты это навязчивой идеей, обязательством или просто игрой, он никогда не смог бы сдаться или проиграть. Фальшивка не сработала бы. Он бы знал правду и поэтому потерпел бы неудачу. Ты и я могли бы считать камень не более чем блестящим куском белой скалы. Но Тилсбери твердо верит в его тайну.

* * *

Когда мы шли назад по буксировочному пути, на реке уже появился бледный туман. За ее берегами замок напоминал спящего дракона, коронованного башнями и башенками, как будто мы попали в некое волшебное королевство. Но то, что я только что услышала, совсем не было похожим на сказку. Внезапно задрожав, испуганная и потрясенная, я ступила так близко к краю, что чуть не упала в тернистые ежевичные стебли, на секунду представив себе, как эти злые, когтистые ветви цепляются за мои юбки и хватают, пытаясь утянуть в черную пропасть, под слегка колеблющуюся поверхность холодной воды.

— Алиса… Алиса, с тобой все в порядке? Ты слышишь меня?

Чарльз держал меня и тряс за плечи, с беспокойством глядя в глаза.

— Я… да, я… все хорошо, — ответила я, прислонясь к нему и помотав головой, чтобы рассеять страшные мысли. Я с трудом улыбнулась и оперлась на его руку. Теперь мы пошли намного быстрее. Когда мы подошли к Хай-стрит, где она начинала медленно подниматься, окружая серый замок и стены вала, Чарльз остановился перед широкой дубовой дверью маленькой круглой сторожки, у которой дежурил вооруженный гвардеец. Мы прошли мимо нее, направляясь к замку по дороге, зигзагом идущей по крутому лесистому берегу, по которой ему предстояло скоро отправиться. Мы попрощались, я отдала ему жакет и протянула было свои руки, желая коснуться его еще раз, но быстро убрала их, все еще опасаясь, что во всей этой коварной схеме меня просто использовали.

Почувствовав мое смятение, Чарльз быстро проговорил:

— Алиса, я, возможно, рассказал тебе слишком много за один раз. Но ты уже знала более чем достаточно, чтобы подвергнуть себя — и всех остальных — серьезной опасности. Пожалуйста, обещай мне, что ничего не сделаешь, ничего не расскажешь. Если ты заговоришь об этом теперь, кто знает, что…

— Как я могу молчать? — спросила я, повышая голос. — Я не хочу ехать в Америку и становиться частью их игры, этого абсурдного фарса…

Он резко отвел меня в сторону подальше от ушей гвардейца и быстро прошептал:

— Алиса, будь осторожна! Тебя могут подслушать. Ты не должна никому говорить об этом. Понимаешь? Ты можешь представить себе последствия, если это станет известным? — Строго глядя мне в глаза, он медленно ослабил руки и выражение его лица смягчилось: — Ты должна знать, что у меня нет никакого желания позволить им увезти тебя. Но тебе пора идти домой. Веди себя как обычно. Не упоминай ничего из этого и помни… ты пешка. Независимо от того, как громко ты будешь возражать, если твоя мать решит тебя увезти, отнять тебя у меня и остальной части мира, у нее есть законное право на это. И ни ты, ни кто-то другой ничего не сможет возразить. Не давай ей никакого повода для сомнений или подозрений. Тогда я буду знать, где ты, как тебя найти. Но тебе необходимо уничтожить любые письма, которые я отправлю в будущем. И никогда не упоминай о бриллианте… ни при них, ни при ком-либо еще, даже при Нэнси… невинная оговорка может стоить нам всем очень дорого. Я не могу гарантировать, что моя сестра не расскажет Тилсбери. Помни, очень скоро, когда все это закончится, я буду богат и свободен. Но если он перестанет доверять мне… кто знает, как сложится наша судьба? Ставки высоки. Мы не можем рисковать, но, Алиса, если мы будем умны и терпеливы, нет никаких причин, по которым мы не можем быть вместе. Все, о чем я прошу: доверяй мне и помни о моих чувствах к тебе. — Чарльз грустно улыбнулся, поднимая палец и нежно прикладывая его к моим губам.

Затем он поднес палец к своим губам. Этот жест символизировал и мое молчание, и тайну, которая также была полна невысказанным желанием.

 

Глава девятая

Странно, но, несмотря на его шокирующие признания, после встречи с Чарльзом я почувствовала себя намного спокойнее, поскольку теперь я знала, что мне не следует ничего делать, только ждать. И я была рада полностью ему довериться.

Наступил апрель, очень влажный, очень унылый. Я проводила много долгих, беспокойных часов дома, избегая маму везде, где это было возможно, и опасаясь, что мои глаза выдадут то, что я знаю о ее тайнах.

Но ночью я думала только о Чарльзе без всяких ограничений и запретов. Под горячим одеялом я ласкала свою грудь, понимая, какая она чувствительная и как она жаждет, чтобы его руки лежали на ней. Я представляла, как мои губы касаются его рта и языка. В эти мгновения моя душа выходила за пределы своего смертного тела, чтобы взглянуть вниз из высокого темного угла под потолком и понаблюдать за девочкой, которая лежала в кровати и обнимала саму себя сильными худыми руками и на нагую плоть которой спадали длинные пряди волос.

Одной такой ночью мои мечты были грубо нарушены внезапным толчком, который я почувствовала внутри живота.

— Ай! — воскликнула я, моментально вернувшись к действительности. Я села и поспешно зажгла свечу. В мерцающем свете я сняла свое платье, увидев свой вздутый и разбухший живот, но странные толчки исчезли. Я быстро расслабилась, подумав, что это, должно быть, просто обычные схватки из-за серьезного расстройства желудка. Но внезапно все повторилось, и теперь я ясно увидела — маленькая округленная форма толкалась под кожей, заставляя плоть принимать странные очертания, как будто внутри жило некое существо, пытавшееся найти выход. Мои глаза от удивления округлились, и я в ужасе открыла рот.

Раздался пронзительный вопль, ужасный высокий скулящий звук, хотя я, сильно сжав свои губы, пыталась сдержать крик. В голове крутились беспорядочные мысли.

Скоро в двери появилась мама. Должно быть, было поздно. Она была в ночной рубашке, а ее лицо покраснело и отекло ото сна.

— Алиса, что происходит? Ты в порядке? Ночной кошмар?

— Мама, посмотри! Внутри меня что-то есть!

Снова поднимая одеяла и длинную ночную рубашку, я выставила все еще движущуюся плоть. Явно потрясенная, мама быстро отступила назад и поднесла руку ко рту.

— Со мной что-то не так? — спросила я. — Мама, пожалуйста, помоги мне. Мне кажется, я умираю!

Она отступила еще на один шаг, по-прежнему ничего не говоря, на ее лице появилось отвращение. Наконец она заговорила, медленно и прерывисто дыша:

— Нет, ты не умираешь. Кажется, у тебя будет ребенок!

Но эти слова показались мне бессмысленными:

— Нет. Как? Это невозможно! Ты должна помочь мне! Я больна. Разве ты не видишь?

Мама подошла к моей кровати, и я подумала, что она хочет меня обнять, но вместо этого она схватила меня за руки, сильно сжав их и тряся так грубо, что мне показалось, что сейчас переломаются все кости. Но затем так же быстро она остановилась, и мы обе достаточно долго сидели, потрясенные и ошеломленные, в тишине, пока она глубоко не вздохнула и начала выяснять:

— Я была настолько слепа, чтобы не заметить то, что происходило здесь, прямо под моим носом? Когда это случилось? Когда этот ребенок родится?

Я плакала, выкрикивая сквозь рыдания:

— Я не понимаю… нет никакого ребенка… как он может быть? Почему ты говоришь такие ужасные вещи? Что происходит?

— Ты была с ним? Ты целовала его?

За ее настойчивыми и пытливыми словами чувствовался неконтролируемый, сильный, пугающий гнев.

— Да, — ответила я, опуская голову, понимая по ее разъяренному тону, что речь идет о самом позорном вопросе.

— Когда? — ее голос почти перешел в вопль, пронизывающий и громкий, я вздрогнула и откинулась, стукнувшись хребтом о медный остов кровати, думая, что она ударит меня, и пролепетала в ответ:

— На балу, когда ты оставила меня одну, а Чарльз нашел и привез обратно домой… мы поцеловались в полночь, но это все. Это была ошибка? Я не видела его с тех пор. — Конечно, я лгала.

Мы целовались у реки, но я поклялась не упоминать про последнюю встречу и больше ничего не сказала.

Какое-то мгновение мама выглядела странно. Она только улыбнулась, глубоко вздохнула и, откинув голову, сказала, казалось, самой себе:

— Ах… Значит, это Чарльз Эллисон.

Но вскоре, явно все еще возбужденная, она встала и начала бродить по комнате, а потом, резко повернувшись, закричала:

— Когда это началось? Много месяцев назад, судя по тому, как ты выглядишь теперь! Представить, как он крутится у нашего черного хода — а ты крадешься вниз, как… как какая-то дешевая сучка во время течки… хорошо, нет сомнений, что это было удобно для низких намерений мистера Эллисона… Смотри теперь, что он сделал — опустил тебя до своего уровня, разрушил все твои надежды на будущее, на все…

Затем она резко замолчала, поскольку на ее жестокие обвинения я возразила:

— Нет! Ты неправа. В первый раз, когда я встретила Чарльза, он стоял на улице с Нэнси. Это было в тот день, когда мы пошли к торговцу тканями; потом, когда он принес нам приглашение королевы; и тем вечером мы пошли в замок; и здесь — здесь на Рождество… — мой голос дрожал от отчаяния. — Ты прекрасно это знаешь, мама! Кроме той ночи на балу, мы никогда не бывали наедине. Ты должна верить мне!

Я рыдала, протягивая к ней руки, прося хоть немного сочувствия, ища хоть какие-то признаки теплоты или привязанности, но в ответ получила только презрительный и испепеляющий взгляд. Она оставила меня одну, хлопнув дверью с такой силой, что целый дом, казалось, задрожал от ее ужасного гнева. Оставшуюся часть ночи я провела, слушая, как она хлопает дверьми. Ее ярость и гнев были еще страшнее, чем их причина.

Утром Нэнси отправили за доктором. Видя, как она уходит, я испытала только облегчение, потому надеялась, что теперь мама поймет свою ошибку, вернется ко мне, полная раскаяния… и доктор будет любезно улыбаться и сделает так, чтобы я почувствовала себя хорошо.

Он пришел до завтрака и осмотрел меня наверху в моей комнате, в то время как мама стояла рядом у конца кровати и пристально наблюдала. Нэнси отправили на кухню, Она, должно быть, только догадывалась, что что-то не так… но, возможно, она слышала наши крики в течение прошлой ночи? Я был злая и заплаканная от того, что мама позволила так унизить меня, разрешив доктору мять своими грубыми руками мое тело, вторгаясь в самые интимные места.

Он был доброжелательным человеком, имел обыкновение давать мне пососать леденцы, прося сказать «а-а-а», нежно гладил мою голову, говоря, что я прекрасно веду себя и что я самая здоровая маленькая девочка во всем Виндзоре. Но сегодня я не удостоилась никаких похвал за свое поведение. Он ни разу не взглянул мне в глаза, в то время как справлялся о моих менструациях и спрашивал, чувствовала ли я какие-нибудь недомогания. А теперь именно он многозначительно поднял бровь, когда я сказала ему, что у меня нет месячных с осени.

— Я была больна, и меня лихорадило. Мама скажет вам. Я сильно похудела, и, думаю, что тогда прекратились месячные, но на самом деле я не вижу в этом ничего особенного… — Я сердито запротестовала: — То, что она говорит, невозможно.

Доктор коротко фыркнул в ответ на мои слова и затем дал краткое объяснение неприятной механики того, что он кратко назвал моей «дилеммой», сообщив о том, как я появилась на свет, что я и так хорошо знала.

Его слова были такими быстрыми и четкими, но толком он ничего не сказал. Если бы только мама сохранила папины медицинские книги, тогда я, возможно, отыскала бы причины, но она избавилась от них много лет назад наряду со всеми предметами, напоминавшими о его существовании.

Доктор формально подтвердил то, что и предположила мама.

— Она все еще худа, но я думаю, что шесть или семь месяцев уже есть, — мрачно произнес он, поднимая свои разочарованные карие глаза. Я искала в них проблески симпатии, но обнаружила только профессиональную осведомленность. Когда они выходили из комнаты, мама приподняла подбородок и плотно стиснула зубы.

Словно в трансе, я встала с кровати, плотно завязала вокруг талии халат, не желая смотреть на свое тело из страха, какие еще шутки оно могло сыграть со мной.

Выглянув из окна, я увидела недавно появившиеся колышущиеся ветки сладко-ароматной белой сирени, но теперь цветы увяли и поредели, падая и осыпаясь с намоченных дождем ветвей.

Я стояла неподвижно, пока не возвратилась мама. Она обхватила голову руками, ее глаза были влажными и покрасневшими от горя.

— Я не знаю, что делать, Алиса! — она казалась потерянной и испуганной, словно маленький ребенок. — Как ты могла навлечь такой позор на имя Уиллоуби? Что твой отец подумал бы о тебе теперь — из-за всего этого? Я благодарю Бога, что он не дожил до этого дня.

Затем она оставила меня одну, громко захлопнув за собой дверь.

Я думаю, что начала ненавидеть свою мать в тот день за ее лживое, эгоистичное, нечестное поведение. О да, она могла вполне задаться вопросом, что подумал бы мой отец.

Я подошла к зеркалу, касаясь гладкого расплывчатого изображения фотографии, которая стояла около него.

— Но тебя здесь нет, тогда где ты? — прошептала я, горько плача. Мои пальцы непроизвольно гладили ровную, гладкую поверхность, темное унылое место, где должен был находиться его образ.

Что теперь станет с моими мечтами о будущем с Чарльзом? Он, должно быть, скоро услышит обо всем от Нэнси, и, несмотря на мое невежество, я догадывалась, что требуется нечто большее, чем поцелуй на кладбище или под мостом, чтобы в моем животе появился ребенок. Я подумала о матери Чарльза, от которой отказалась ее семья, безжалостно покинув в трудный час, подумала, что мне надо взять с нее пример и прервать свою жизнь прямо сейчас, прекратить этот кошмар прежде, чем это он сможет воплотиться. Было настолько легко поднять оконную раму и влезть на подоконник, потребуется меньше секунды, и для меня все будет кончено… и для этого паразита, росшего внутри меня.

Трясущимися руками я отодвинула щеколду, подняла руки и напряглась, чтобы открыть окно, и почувствовала на своем лице нежные брызги теплого мягкого дождя. Это были грустные, маленькие слезы гибели. Но я струсила, упала на пол и бросилась обратно на кровать. Я натянула на себя одеяла и укрылась с головой, пытаясь утонуть в утешительной теплоте их темноты.

В итоге я забылась на удивление глубоким сном и проснулась только следующим утром. Я увидела, что мама опять стоит в комнате, хотя выглядит намного менее строже, и даже чуть-чуть улыбается, сильно сжимая руки и с трудом сдерживая свое возбужденное состояние.

— Алиса, просыпайся… просыпайся, ты слышить меня? Ты должна послушать… У меня есть кое-какие новости. Очень хорошие для всех нас! Вчера вечером я поговорила с мистером Тилсбери, который недавно вернулся из Америки и снова живет в Виндзоре. Он чувствует… то есть мы оба чувствуем, что эта проблема, по сути, не настолько ужасна. Мы будем держать это в тайне, скрывая твое положение, некоторое время ты будешь ходить в корсете… никто не должен знать об этом ребенке, понимаешь? Абсолютно никто! И к тому времени, когда он родится, возможно, мы будем жить новой жизнью в другом месте, вероятно, даже в Нью-Йорке, где, как уверен мистер Тилсбери, мы сможем начать все сначала и стать счастливыми. Теперь ты понимаешь? Мы с ним готовы помочь тебе растить этого ребенка, как будто он наш. Мой и его.

Так наконец она призналась, что ее наставник вернулся, хотя какое значение теперь имели ее тайны и ложь? Я взглянула на нее, чтобы указать на недостаток в ее плане, в глубине души, зная, что у нее уже имеется ответ.

— Если ты усыновишь этого ребенка, то тогда о тебе будут думать плохо, считать тебя безнравственной. Ты вдова. У тебя нет мужа, готового выступить в роли отца… или это будет непорочным зачатием — подобным моему? Должно быть, Бог улыбнется, глядя на семью, получившую так много благословений!

— Мы подумали и об этом, — ответила мама, игнорируя мой горький, полный сарказма ответ, и ее зеленые глаза сузились и потемнели. Так как ничто и никто не мог испортить момент ее триумфа.

— Грэгори и я, мы поженимся тайно, как только предоставится возможность. Когда мы прибудем в Нью-Йорк, никто не будет знать, что это недавний союз. Этот ребенок будет иметь уважаемое, законное имя, а ты — незапятнанное будущее, шанс на новую, многообещающую неиспорченную жизнь.

Я поняла, что они уже обо всем договорились и для моей мамы это было очень удобно. Она оправилась от удара и потрясения и получит то, что всегда хотела… Тилсбери в качестве мужа и мое полное повиновение, поскольку я навсегда буду зависеть от ее прихотей и желаний. Возможно, в конце концов она была права. Как смогла бы я заботиться о внебрачном ребенке, если бы осталась здесь, в Виндзоре — одна и без какого-либо дохода… Как бы я выжила?

Я оказалась в ловушке и обязана быть благодарной теперь и всегда, покорившись своей судьбе, пытаясь изображать исполнительную дочь, добрую взрослую «сестру» своего собственного сына или дочери, жить в этой лжи всю оставшуюся жизнь. Я могла только предполагать, что еще меня ожидает. Все мои надежды были уничтожены, как испорченная, разрушенная дождем увядшая сирень, гниющая в грязи. Кроме того, имелась другая тайна, о которой я теперь не имела права никогда говорить… о том, что я знала о бриллианте. Когда Чарльз просил меня молчать, он беспокоился о нашей безопасности и свободе. Сейчас для меня это уже не имело значения, но я не хотела подвергать опасности и его. Я отказывалась думать, что он сделал что-то не так, независимо от того, что говорила мама.

* * *

Неделю спустя я посетила дом Тилсбери. Я очень не хотела туда идти, но что я могла поделать? С этого момента я должна была делать все, что мне говорили: быть «хорошей» и послушной дочерью.

В самом конце Парк-стрит высокие железные ворота открылись со стороны Лонг-уока. Сделав пару шагов вперед, мы поднялись по нескольким небольшим каменным ступеням, которые привела нас от тротуара под большой навес подъезда Тилсбери. Из просторной квадратной прихожей я увидела комнаты, ведущие налево, направо и прямо вперед, в то время как в центре располагалась широкая и большая лестница, величественно тянувшаяся через весь дом и скрывавшаяся за углом, где находилась дверь для прислуги.

В гостиной, куда нас проводил седой строгий дворецкий, были очень высокие потолки, огромные двустворчатые двери, связывавшие два помещения, но сегодня оставленные открытыми. Таким образом, повсюду разливался мягкий, приглушенный свет. Стены были обиты панелями и выкрашены в бледно-голубой цвет, мерцающая шелковая парча щедрыми складками висела на окнах — обратная сторона некоторых выполняла роль двери на маленький железный балкон, выходивший в сторону больших лужаек. Если вы полагаете, что это место выглядело чересчур роскошно, я могу также рассказать вам, что на кирпичных стенах сада, как когти, выступали уродливые черные металлические шипы, которые удержали бы любых злоумышленников — или, возможно, тех, кто находился внутри, от желания перелезть.

Хотя мама и я были единственными гостями, беседа протекала искусственно и вежливо, и в тот день ни разу не упомянули о моем «положении». Когда мама болтала с Тилсбери, ее голос казался столь же сладким, как куски сахара, и эта лживость вызывала у меня приступ тошноты.

Около четырех часов они подготовились съездить на еще одну из своих спиритических встреч, и случилось так, как я и боялась: они убеждали меня присоединиться к ним. Но я легко придумала оправдание, симулируя усталость, облегченно вздохнув, когда они не стали на меня давить. Мама предложила мне остаться здесь и отдохнуть, или немного позагорать в саду, дожидаясь, когда она через несколько часов вернется и заберет меня. Тилсбери показал мне звонок у очага, чтобы я могла позвать прислугу, если захочу чего-нибудь выпить, уверяя, что меня оставят абсолютно одну… если мне так захочется. Он показал на небольшие книжные полки и дал мне некоторые свои брошюры и собственные работы, пытаясь пробудить во мне интерес… и только улыбнулся, когда увидел, как я упрямо отказываюсь. Я была уверена, что другого он и не ожидал.

Довольная, что меня оставили наконец в покое, освободившись от светской маминой болтовни, я сняла ботинки и начала гулять по прохладным шелковистым коврикам, рассматривая собрание идолов. Маленькие статуи были сделаны из бронзы, серебра или золота, все экзотические, восточные божества, очень похожие на Парвати, хотя ни одно не было столь же большим или столь же прекрасным, как она. Они стояли на белой тумбе с выдвижными ящиками и мраморным верхом, и поверхность была прохладной и гладкой. На изящно расписанных в японском стиле столах располагались красочные вазы и фигурки из нефрита, а на стене мерцали ряды изящных бабочек, зеленых и синих, безжалостно пригвожденных булавками в стеклянных коробочках. На стенах висели огромные картины, подвешенные тяжелыми медными цепями, — на некоторых были изображены белесые пустынные пейзажи, выжженные солнцем под угнетающими синими небесами, где мужчины в длинных одеждах путешествовали на верблюдах, пересекая бледные движущиеся пески, в которых покоились печальные обломки древних утраченных цивилизаций. Или принцы с оливковой кожей ехали на слонах, высоко восседая под тонким, плавным шелковым навесом, в тени прохладных пальм и зеленых садов, на удалении от которых стояли сияющие дворцы. Также жемчужно-синие стены украшали огромные зеркала с изогнутыми позолоченными рамами, изобилием цветов, листьев, птиц и фруктов, в которых в этой богатой комнате отражалось еще больше света.

Я почувствовала себя очень утомленной и прилегла на шезлонге. Теплый свежий бриз, прорываясь через кремовые занавески из муслина, продувал балкон. Ощущая освежающую нежность на своем лице, я закрыла глаза. Теперь я была далеко, убаюканная уличными звуками: цокотом лошадиных копыт, сладким пеним птиц. Я подумала о Чарльзе, как он впервые приехал сюда жить и как умиротворяюще и прекрасно, должно быть, показалось ему это место. Я представила, как он играл на этом самом фортепиано, стоявшем в углу, но, зная, что должна сохранять здравомыслие и не тешить себя пустыми мечтами из жалости к самой себе, я запрятала подобные мысли в самый дальний угол подсознания… где я знала, что он сделал со мной. Нэнси не была столь глупа, слепа или глуха, как думала моя мама. Я не получала никаких известий от Чарльза с того дня у реки и могла только предположить, что его сестра рассказала ему о моем состоянии.

Я долго не могла заснуть, но, когда проснулась, комната стала намного более темной, и, подняв голову с мягкой пушистой подушки, я увидела, что передние шторы были теперь опущены, создавая преждевременный мрак. Зевая и вяло потягиваясь, я подумала о том, кто мог войти сюда так тихо, не вызвав никакого беспокойства… и внезапно начала задыхаться, в испуге заметив, что больше не одна.

Кто-то сидел у очага на стуле, высокие и широкие бока которого скрывали лицо, показывая только свободно скрещенные ноги в темных брюках и ярких черных ботинках и длинную бледную руку, свесившуюся с ручки. Человек оставался неподвижен, но, услышав, что я шевелюсь, заговорил:

— Твоя мать устала после встречи. Я сказал ей, что привезу тебя домой позже… когда она отдохнет, и затем мы сможем все вместе поужинать.

Теперь он встал, снял свой жакет и, тщательно свернув, повесил на заднюю спинку стула, а затем медленно направился ко мне, став на колени на ковре прямо у моих ног. Я напряглась из-за такого смелого поведения и отодвинулась назад, чтобы избежать соприкосновения с ним, но в ответ он медленно нагнулся, схватил мое платье за низ юбки, задирая ткань высоко до моих бедер, и потом, поочередно нажав рукой на мои колени, рванулся и резко раздвинул мне ноги, приближая свое тело все ближе. Скоро мы оказались лицом к лицу. Звук и жар его медленного ровного дыхания слились с моим собственным, намного более быстрым и испуганным, и, когда я посмотрел в его темные с золотыми искорками глаза, в моей голове внезапно возник яркий образ, воспоминание о том, как он вошел в мою спальню… когда Нэнси убедила меня, что я все выдумала, уколов себя иглой. Я знала, что тогда она солгала ради своего хозяина, так легко обманув и маму, и меня.

— Это были вы! — обвинила его я, в страхе хватаясь за свое горло, с трудом дыша от ужаса.

Улыбаясь, он наклонил голову набок, его темные волосы упали на бровь:

— Ну, конечно. Кто же еще? И не говори мне, что ты все это время не знала. Но, я надеюсь, что ты будешь верить мне…

Он посмотрел вниз, кладя руку на мой живот, и нежно, мягко надавил на припухлость под тканью.

— Я никогда не предполагал такого результата, — затем он прошептал мне на ухо: — Но, если честно, для первого опыта, ну, в общем, я не буду оскорблять тебя ложью или симуляцией сожаления. Я мог бы изобразить стыд и просить прощения, но это просто не будет правдой, и, Алиса, ты не заслуживаешь еще большего обмана.

Его спокойные безжалостные слова глубоко проникали в мое сознание. Я молчала. Я могла только, открыв рот, смотреть, как он выпрямляется, снимает свой жилет, а затем белый сатиновый галстук, прежде чем сказать:

— Прелесть настоящей ситуации состоит в том, что совсем нет никакого риска. Вред нанесен, но почему ты должна страдать, когда мы можем так радостно возобновить наше знакомство, на сей раз к нашему обоюдному удовлетворению. Без сомнения, сейчас ты ненавидишь меня, но я приложу все усилия, чтобы ты передумала… и это будет нашей тайной, никто не должен что-либо знать об этом.

Я попробовала подняться со своего места, но он легко преградил мне путь, одной рукой сажая обратно, а другой высоко задирая платье, так что у меня в ушах стояли звуки шелеста расстегивающихся и спадающих юбок. Он коснулся моего голого живота, кончики его пальцев на моей теплой плоти показались холодными. Внимательно глядя вниз, он произнес:

— Разве ты не думаешь, что, действуя как набожная и святая, ты не много выиграешь при таких обстоятельствах? — Он перевел взгляд и улыбнулся, вопросительно подняв бровь, он умно играл на моем страхе. — Ты увидишь, как заживешь, когда все это станет твоим. Конечно, ты не откажешься от такого будущего ради жалкого понятия чести. Верь мне, Алиса. Ты потеряла невинность, но не трать впустую драгоценное время на сожаление об ее утрате. Девственность — столь переоцененное достоинство в этом лицемерном, ханжеском обществе. Под ее скромной личиной процветают отбросы общества, грязные и распущенные. Ты согласишься со мной однажды… но пока, — он пробормотал, поднимая руку и нежно поглаживая мою бровь. — Ты должна позволить мне защитить тебя…

— Защитить меня! — я рассмеялась над этой жестокой шуткой. Очень хорошо понимая, что я попала в его западню, захвачена и «причислена к его коллекции», но отнюдь не защищена. Я только еще один экспонат, который будет храниться в его клетке. Побежденная, я резко откинулась на подушки и наблюдала, как мой тюремщик встал и одним тихим поворотом хорошо смазанного ключа закрыл дверь в прихожую. Однако двери в сад он оставил приоткрытыми, и умеренный, вечерний бриз все еще дул, поднимая легкую ткань.

Казалось, что множество невидимых фантомов толкались и изо всех сил пытались ворваться внутрь, бесшумно стараясь освободить меня, но ни один из них не мог достичь почвы. И возможно, потому, что они все это время знали правду, с которой я должна была теперь смириться, эти пальцы уже касались моей плоти, руки мягко раздвигали ноги, кладя мои ступни на края стула, и что он уже склонял свою голову, чтобы поцеловать мягкую кожу моего внутреннего бедра там, где заканчивался шелковый чулок, я не сделала ни малейшей попытки его остановить. Жертва уступила греху и соблазну, почти не сопротивляясь.

— Я думаю, что теперь мы понимаем друг друга, — сказал он со вздохом. — Я знаю, что мы успели…

Все прошло весьма удачно, и если тайны зачатия ускользнули от меня раньше, с того дня у меня не осталось никаких сомнений. Эту эгоистичную страсть, возможно, нельзя было преподать более искусно, с большей практикой или опытом. И потом, когда мы лежали все еще на полу, наше дыхание постепенно замедлилось, а пот высох. Внезапно я почувствовала себя бесстыжей и быстро схватила свое мятое платье, сорочки и чулки, валявшиеся в куче на полу. Воздух вокруг нас пропитался запахом мускуса, смешанного с потом. Я ощутила, как теплая густая липкая жидкость медленно течет по внутренней части моей ноги, и внезапно почувствовала себя грязной.

— Итак, — сказал он, застегивая свою рубашку и помогая мне одеться, снова кладя руку на маленькую твердую выпуклость лифа моего платья, — теперь у нас есть больше, чем только этот ребенок. Ты более чем желанная хозяйка. И теперь, когда я получил тебя, я буду волноваться гораздо меньше о том, что тебя возьмет кто-то другой!

— Вы можете думать, что вы заполучили меня… — со слезами на глазах начала я, понимая, что мои действия в этот день окончательно похоронили все мечты о будущем с Чарльзом.

— …О, я думаю, что мы еще познаем радость близости, — прервал он. — Но пока мы должны ехать к твоей матери, которая ждет нас. Помни, она убеждена, что Чарльз Эллисон, которому она никогда не доверяла, отец этого ребенка. Правда, без всяких на то оснований, о чем, я полагаю, мы оба знаем. Он очень честный, порядочный и очаровательный молодой человек. Но она так совсем не думает, и я не хочу, чтобы ты переубедила ее… по крайней мере, не сейчас.

Удивившись, что он догадался о моих чувствах к Чарльзу, я опустила голову, избегая смотреть на него, и почувствовала, как его рука легко коснулась моей, когда он сказал:

— Прежде чем мы уйдем, у меня есть кое-что, что принадлежит тебе, что я обязан был возвратить раньше. Ты должна знать, что я никогда не беру и не храню чужое!

Из кармана своего жилета он извлек маленький яркий предмет. Сначала я почувствовала только отвращение, подумав, что между его пальцами блеснула монета. Но нет — это была пуговица от одного из моих платьев, того, что я надела в тот день, когда пробралась в его комнату в Глочестере.

— Я думаю, что мы оба знаем, где я нашел это. — Его голос теперь звучал очень холодно и строго: — Могу ли я надеяться, что в следующий раз, когда тебе захочется поиграть в детектива, ты будешь больше заботиться о том, чтобы не оставлять улики, вместо того чтобы искать их? — Он широко улыбнулся, зная, что провел меня… по крайней мере, тогда и, отпирая дверь, повернулся, чтобы предупредить: — Хорошенько запомни мои слова хорошо, Алиса. Ты должна слушаться меня во всем или очень скоро пожалеешь об этом, и не только ради себя самой, но и ради любого, о ком ты заботишься сейчас или будешь заботиться в будущем.

Догадывался ли он, что я знала о бриллианте, сказать было трудно. Но ради того, чтобы спасти Чарльза и, возможно, даже ребенка, которого я теперь носила, мне нужно было молчать о том, что произошло между нами.

* * *

Всего за несколько месяцев моя жизнь круто изменилась. Теперь я замкнулась в себе, постоянно размышляла и дулась, я почти выходила из своей комнаты и практически не покидала дома, убежденная, что любой незнакомец, мимо которого я пройду, заметит черное чувство вины, которое я испытывала, и станет презирать меня. И будет прав. Я ненавидела себя за то, что поддалась соблазну, что с жадностью и нетерпением продала свою собственную душу там, на Парк-стрит.

С этого дня я больше не была невинной жертвой, а стала добровольно павшей. Мой соблазнитель доставил мне в тот день то удовольствие, которое я хотела. Я не кричала и не плакала, не умоляла его остановиться. Все, что он сделал, разбудило те потаенные навязчивые мысли, которые уже давно жили во мне. Я желала его тело и ненавидела его душу, поскольку слишком хорошо понимала всю глубину его обмана. Как вы видите, не тот человек предъявил права на мое будущее, не тому человеку досталась чистая, наивная страсть, которую я почувствовала к Чарльзу Эллисону. Но теперь он запятнал мою любовь какой-то глубокой темной силой, которую невозможно было смыть.

* * *

Когда тем вечером он привез меня домой, степень изворотливости его ума, беспринципная непринужденность, с которой он стал играть угодную маме роль стала слишком очевидной.

Нэнси, прислуживавшая нам за столом, подала ему чашу с бульоном. Я увидела, как он взял ее, не сказав ни слова благодарности и сделав вид, что совсем не знает ее. Склонившись к маме, он заботливо спросил:

— Ты хорошо спала. Ада? Я подумал, что лучше позволить тебе отдохнуть после истощающего сеанса. На самом деле, когда я вернулся на Парк-стрит, Алиса тоже отдыхала, и было так неудобно нарушить ее покой. — Глядя мне в глаза, он улыбнулся: — Но теперь она выглядит очень хорошо, посвежевшей, тебе не кажется… такой здоровый румянец на ее щеках?

— Да, — улыбнулась мама, протяжно вздыхая. — Она выглядит очень хорошо… несмотря на… несмотря ни на что.

— И Алиса в будущем сможет даже участвовать в некоторых наших сеансах. — Он лгал с такой непринужденностью. — Мы обсуждали ее нежелание учиться… как развить ее весьма необычные способности и то, что она была излишне застенчива. Не так ли? — кивнув в мою сторону, он продолжал плести языком загадочную сеть лживой паутины. Я глубоко вздохнула, но, словно онемев, не нашла, что ответить. Где-то снаружи две малиновки тревожно защебетали, поскольку сорока разграбила их гнездо. Кислый привкус желчи во рту усилился, когда я подумала о том, занимались ли они с мамой тем же самым, что и мы с ним, и почувствовала, что мне становится плохо. Раздавался громкий лязг столовых приборов, резко скрежещущих по тарелкам. Я услышала мягкий звучный хлопок пробки и плеск жидкости, когда он разливал вино по бокалам:

— За будущее Алисы… За наше общее будущее!

Победитель теперь поднялся, чтобы произнести свой гордый тост, и по очереди кивнул каждому из нас.

Я подняла свой бокал и выпила красную, как кровь, жидкость одним жадным большим глотком, как будто это был желанный яд. Но мама только потянулась, поднося свой бокал к его, чтобы изящно чокнуться, и нежно ответила:

— За наше будущее!

Возможно, она никогда не знала, чего хотела на самом деле.

 

Глава десятая

Когда я возвратилась на Парк-стрит, комната была освещена низкими, умирающими отблесками заката, и Тилсбери проводил меня к тому же самому шезлонгу, на котором все случилось в предыдущий раз, но я не поддалась на его приманку, не показав даже вида.

— Спасибо, — сказала я очень быстро, отворачивая свое лицо, чтобы скрыть появившийся румянец, — …хотя странно, я не помню, был ли здесь этот шезлонг в прошлый раз…

— Замечательно, — улыбнулся он, оглядываясь через плечо и направляясь к своим друзьям, чтобы поприветствовать их: — Тогда узнавание не вызовет сожаления.

* * *

У меня не было никакого желания возвращаться сюда вообще, но этим утром за завтраком мама бодрым, как ни странно, голосом громко объявила, что будет вечеринка, чтобы «обеспечить все наше будущее».

Я тотчас забыла о голоде и положила ломтик наполовину съеденного тоста обратно в тарелку.

Я почувствовала уверенность, что этот случай повлечет за собой страшное исполнение обязанностей, и мне было жаль, что я не могу сказать ей, что человек, за которого она собирается выйти замуж, отец ее внука. Ужасные слова крутились у меня на языке, требуя, чтобы я высказала их ей в лицо, разом разрушив все ее ожидания. Но, вспомнив его угрозы, я придержала язык, очень хорошо понимая, что, даже если бы мама знала правду, не было никакой гарантии, любовь к кому победила бы в ее сердце… и независимо от того, что я чувствовала к своей матери в эти дни, я все еще нуждалась в доме и защитнике.

* * *

Гости прибывали, заполняя комнату. Тилсбери представил меня двум сестрам мисс Миллер, старым девам среднего возраста, постоянным и, без сомнения, весьма щедрым клиенткам, которые, когда он спросил, будут ли они заботиться и следить за мной, начали ворковать с преувеличенным восхищением. Я смотрела, как он уходит, оставляя меня с парой невозможно широких, пузырчатых платьев, каждое из которых было увешано множеством лент и роз — весьма странный наряд для таких зрелых, немолодых женщин. Они вели себя как школьницы, которые, взволнованно хихикая, вырядились в свои лучшие воскресные наряды. На голове одной из сестер красовалось розовое страусиное перо, закрепленное невероятно высоко, под которым над густыми выщипанными бровями тревожно подпрыгивали крошечные седые локоны. Щебеча высоким, пронзительным голоском, она болтала со своей сестрой, намного более крупной и крепкой леди, густые вьющиеся волосы которой отливали неестественным синевато-черным блеском; краска также частично измазала ее шею и уши. Но она, казалось, считала себя очень красивой. Она высоко держала голову и громко говорила, чтобы все, кто желает, а также многие из тех, кто того не хотел, мог услышать про ее изумительные психические способности; про одного призрака, преследовавшего ее везде, где она жила, не давая ей покоя; про то, как прыгали свечи и падали со столов символы любви и бутоны роз — верные признаки преданности духа потерянного возлюбленного; про ароматы, которые доносились из-под половиц, бесспорное доказательство движения призраков… Я не могла больше сдерживаться, мне хотелось закричать, но вместо этого я только предположила, что, может, это были грызуны, подумав, что если любой из тех запахов являлся столь же острым и сильным, как духи, которыми она надушилась сегодня вечером, то странно, как призраки не теряли сознание от подобного «благоухания» и немедленно не сбегали.

Затем сестры обратили свое внимание на меня, восхищаясь серым шелком моего платья и длинной ниткой жемчуга на шее. Я сидела очень прямо, демонстрируя ангельское терпение, хотя, по правде говоря, едва могла дышать из-за корсета, который сжимал мой быстро растущий живот.

— Моя милая, — пропела старшая. — Как мы будем тосковать без вашей дорогой матери и мистера Тилсбери, когда они покинут нас, чтобы продолжить свою замечательную работу в другом месте. Я надеюсь, что они не будут отсутствовать слишком долго. Вместе они истинное чудо союза медиумов, и Ада сказала нам, что без присутствия мистера Тилсбери, который обладает настоящей силой, кажется, она привлекает намного меньше энергии извне. Такой талантливый человек… такой харизматичный и, — со вздохом продолжала она, — такой красивый! Я поражена, что его не прибрали… — старая дева громко захихикала, — но теперь, возможно, приберут?

Конечно, я догадывалась, что она имеет в виду мою маму, и попыталась улыбнуться в ответ, все время борясь с желанием сказать им обоим, что я думаю об этом объекте их слепой преданности. И в среде таких эксцентричных субъектов мама часами слушала их лепет. Я с трудом представляла, как она могла все это выносить!

Но, оказалось, весьма легко. В течение той ночи она вся светилась. Она улыбалась, смеялась, вращаясь среди маленькой толпы и участвуя в ее громкой болтовне, направляла дворецкого и маленькую служанку, которые тихо двигались между нами: он — разнося шампанское, а она — подавая серебряные подносы с едой.

Поскольку в комнате стало значительно темнее, зажгли множество свечей, которые обволокли синие стены мерцающим водянистым жаром, их слегка колеблющиеся волны обратили мой взгляд на искрящиеся божества — и тогда я заметила среди них Парвати.

Экзотическая серебряная мамина богиня теперь занимала центральное место на тумбе с мраморным верхом. Я подумала о том, когда ее принесли сюда и лежит ли бриллиант по-прежнему в ее короне, но в тот момент прибыли последние гости, и по комнате пробежал ропот страха. Я испугалась, что щебечущие сестры сейчас упадут в обморок прямо на своих местах, так как теперь под вычурным фронтоном дверного проема стоял красивый темнокожий человек. Ему было предположительно чуть более двадцати. У него были огромные темно-карие глаза; большой, но благородный и прямой нос; и полные красные губы, обрамленные густыми черными усами и бородой с короткими маленькими завитушками, низко росшими на подбородке. Вокруг его шеи висело несколько длинных ниток жемчуга, и, хотя я никогда не видела человека, который носил бы столько украшений одновременно, он казался очень мужественным. Его волосы скрывал белый тюрбан, а высоко на лбу у него был прикреплен блестящий рубин, горевший синими и красными искорками света. Брюки в западном стиле были подвязаны золотым шнурком, совсем по-военному, на них свисала свободная туника, расшитая серебром, поверх которой был надет черный бархатный жакет, расшитый золотым шелком и украшенный звездообразной брошкой с бриллиантами и жемчугом. Когда этот человек вошел в почтительно притихшую комнату, за ним последовали еще двое, похожие на него, но намного более скромно одетые. Все трое, вызвав интерес, привнесли новое оживление в это казавшееся ранее скучным мероприятие.

Все лица теперь обратились в сторону новых гостей, и Тилсбери вышел вперед, обращаясь ко всем:

— Дамы и господа, хочу представить вам махараджу Дулипа Сингха, моего старого и дорогого друга, который сегодня здесь в Виндзоре навестил других, несколько более прославленных друзей, но неожиданно по пути домой в Лондон заехал к нам и любезно согласился присоединиться к нашему маленькому сборищу. Надеюсь, что вы все тепло поприветствуете его…

В этот моменты раздался ропот приветствия и слабые вежливые хлопки.

— …И наконец, я хотел бы благодарить вас за доверие и за то, что вы все эти годы поддерживали меня. Вы все знаете, что сегодня вечером мы прощаемся. В самом ближайшем будущем я уеду в Америку, чтобы продолжить свою работу и исследования там. Но пока я прошу только, чтобы вы разделили этот тост. — Он высоко поднял свой бокал и, сделав паузу, сказал: — За длинную жизнь, за искупление, теперь и в будущем…

Гости, словно загипнотизированные, подняли свои бокалы и повторили его слова, а затем я увидела, как Дулип Сингх заговорил с мамой, поднося ее руку к своим губам и изящно целуя кончики ее пальцев… и тогда я заметила на ее пальце новое кольцо, представлявшее собой маленький венок гирлянд с толстой полоской блестящих изумрудов, окруженных жемчужными белыми опалами. И хотя позднее я пожалела об этом, мне хотелось, чтобы точно так же, как в рассказах старых жен, эти камни принесли только неудачу и несчастье.

Постепенно шум поутих, возобновилась беседа. Я мучилась, снова оказавшись рядом с теми двумя сверхъестественными сестрами, которые теперь сплетничали об индийском принце.

— О, разве он не великолепен! — вырвалось у старшей, — но теперь он стал гораздо меньшим повесой, после того как сюда вернулась его мать.

— Ты знаешь, леди Гарсингтон встретила ее, — добавило существо с черными, как вороново крыло, волосами, как будто я имела какое-то понятие о том, про кого она говорила, — однажды днем в Кенсингтоне. Она просто не могла поверить своим глазам! Всегда ходили слухи о необычной красоте Рани, но, когда она наконец прибыла, было слишком поздно, чтобы оценить это. Ее несли четверо слуг на своего рода поддоне, и она оказалась просто морщинистой рябой старухой… правда, на ней было очень много веревок жемчуга, цепочек и драгоценных камней, так что бедная женщина почти согнулась под их тяжестью, и, подождите, это еще не все, моя дорогая. Самое необычное, что поверх всех тех плавных шелков и завес она надела кринолин, платок и широкую бархатную шляпу, сплошь украшенную шелковыми цветами! Вы можете себе представить? Бедная женщина едва смогла бы двигаться, если бы попробовала. Им пришлось поднять ее наверх в гостиную, что уже драматично само по себе. И там она сидела, сложив ноги по-турецки, сгорбившись и бормоча, словно обезумевшая куча старых раздувающихся на пузырящейся трубе тряпок. Она отказывалась съесть то, что ей предложили, и достала все свои небольшие сумки, полные еды и закусок… сильно пахнущих специями и ладаном! Леди Гарсингтон попробовала все выяснить. Она убеждена, что Рани не может быть намного больше сорока, но она выглядит так, словно ей больше ста! Конечно, — она оглянулась, объявляя громким и драматическим шепотом, — …говорят, что она больна сифилисом!

— Ну, мы не должны повторять сплетни. Леди Гарсингтон сегодня присутствует здесь, — упрекнула ее старшая сестра. — Говорят, что принц Дулип очень предан своей матери, и его не волнует, что болтают в обществе, он счастлив, что теперь живет в Лондоне. Я думаю, это замечательно, что сын так внимателен…

В такой утомительной атмосфере прошло довольно много времени, и с каждым новым перезвоном часов я боялась, что мамины ожидания не оправдаются. Она выглядела сильно разочарованной, когда самые главные слова так и не были произнесены. Гости начали отбывать, обмениваясь теплыми рукопожатиями и высказывая наилучшие пожелания — кроме сестер Миллер, которые были сильно взволнованы и прежде, чем отбыть, выпучив глаза, целовали маму и Тилсбери по нескольку раз в каждую щеку. С каждым новым отъездом мамины надежды таяли, пока не осталось никого, кроме меня, Тилсбери и трех индийских господ. Было легко догадаться, почему они так нарядились сегодня вечером. Конечно, претендент приехал за своим призом.

Тилсбери сказал, что они с махараджи удаляются в его кабинет «выкурить сигару или две и поговорить о некоторых частных делах». Но принц сопротивлялся, говоря, что нет никакой спешки. Он выглядел очень расслабленным и наконец на прекрасном английском произнес:

— Мой дорогой Грэгори, почему мы должны закончить этот восхитительный вечер так рано? У нас достаточно времени для дела. В конце концов, мы ждали все эти годы, что значат всего каких-то несколько часов? Нет, ночь только началась, и я надеюсь, что вы доставите мне небольшое удовольствие. Я слышал так много этим вечером об особых талантах миссис Уиллоуби. Не могла бы она сказать несколько вещих слов о моем будущем?

Он направился в сторону, где стояла я, очень близко к дверям сада. На мгновение я испугалась, что он подумал, что миссис Уиллоуби — это я, но затем вспомнила, как он ранее поцеловал мамину руку. Ободренная вином, забыв обо всех запретах, я назвала ему свое имя и высказала много комплиментов по поводу его наряда. В свою очередь принц восхитился моим жемчугом, говоря, что у нас обоих, должно быть, «чрезвычайно хороший вкус», раз мы носим такие похожие бусы, настаивая, что мы словно близнецы и эти маленькие бусинки соединяют нас обоих крепкими невидимыми узами. Я засмеялась, очень польщенная таким вниманием, и, оглядевшись, заметила, что Тилсбери очень пристально за нами наблюдает. Я, желая его задеть, преднамеренно начала флиртовать и дразнить этого красивого молодого человека. Я отметила его изящный английский и спросила, как ему удается говорить так плавно, и, беспечно опираясь рукой на широкую мраморную каминную доску, он рассказал мне, как в молодости попал в Англию. Я не могла не заметить ноту горечи, которая появилась в его голосе, хотя никогда, даже на секунду, в его улыбающихся карих глазах не исчезала теплота.

— Мой отец, — начала я нервно, — …он давно умер, он служил в Индии. Он был доктором, фактически он там не воевал… — Я подчеркнула этот факт, опасаясь причинить обиду. — Он помогал обучать медицинских работников для нерегулярных пенджабских войск, хотя сам уже был болен… Но боюсь, что вы ненавидите британскую армию за ту роль, которую она сыграла в разделе вашей страны.

— Вы необычайно просвещены для такой молодой особы! — прохладно ответил он, прежде чем сказать с небольшой усмешкой: — Вы или храбры, или, возможно, слишком глупы, предполагая такие вещи? — Затем он сделал паузу и поглядел вниз, стряхивая незримые пылинки с пуговицы на своем рукаве. Казалось, он был погружен в какие-то свои мысли, прежде чем продолжить: — Естественно, мое отношение к британцам неоднозначное, хотя некоторые из моих самых дорогих друзей — англичане.

Он схватил меня за запястье и пристально посмотрел на меня. Было ясно, что этот молодой человек пользовался большим успехом у женщин, но я нашла, что он зашел слишком далеко, и мягко отдернула свою руку. Он, казалось, едва заметил это и просто продолжил говорить, хотя немного хмурясь:

— Я знаю Виндзор очень хорошо, так как королевская семья, особенно Ее королевское Высочество всегда была добра и демонстрировала мне большую привязанность. Только сегодня я пил чай с Викторией и узнал о свадьбе принцев Уэльских этим мартом. — Он вопросительно приподнял бровь: — Возможно, это удивляет вас?

— Я вижу, что вы очень загадочны, сэр, — я опустила глаза, думая, почему здесь стоит Парвати с бриллиантом и это увязывается с такими близкими связями с королевой. Но я только вежливо спросила: — Вы живете теперь в Лондоне?

— Я жил не только в Лондоне, но и в других британских городах! Кажется, что кампания предпочитает, чтобы я находился вне досягаемости, вдали от любых дистабилизирующих процессов, которые могли бы опрокинуть их статус-кво. Я даже удостоился чести называться «черным принцем Пертшира», в этом месте располагалась моя резиденция. Я не отрицаю, что люблю деревенскую жизнь, но там часто бывает уныло и одиноко, нет никаких посетителей, чтобы развлечь или позабавить. — Он задумался, затем широко улыбнулся и заключил: — Но теперь мне предоставили дом в Кенсингтоне, где теперь проживает также моя мать.

Когда он упомянул свою мать, я почувствовала себя странно. Мое сердце забилось быстрее, и передо мной ясно возник образ молодой женщины в длинных шелковых одеждах, с гладкими темными волосами, свободно спадающими на плечи, и красивыми темно-карими миндалевидными глазами — похожими на его, с тем лишь исключением, что они были злыми и хитрыми, и когда она открыла рот, появился раздвоенный змеиный язычок, готовый ужалить меня.

— Она приехала в Англию вместе с вами? — спросила я, приходя в чувство и надеясь, что он не заметил мое замешательство. Принц выглядел грустным, и я испугалась, что снова сказала лишнее или, возможно, даже причинила боль.

— Нет. Она впервые приехала сюда, и совсем недавно. Когда меня свергнули, я был очень молод, фактически ребенок. Мою мать в то время сослали в Непал, а меня отдали на попечение некому Логину, доктору британской армии, доброму и терпеливому человеку, который стал мне как отец. Но оторвать ребенка от матери — жестоко, каковы бы ни были обстоятельства, равно как и пытаться приобщить к другой культуре, чтобы ослабить влияние прошлого. Они, вероятно, думали, что дистанция — это лучший и самый эффективный способ сохранить стабильность на территории, стремясь так же решительно, как они вели войну, окончательно установить мир… вне зависимости от стоимости человеческих чувств. Мое будущее было спланировано с военной точностью. — Он взглянул в зеркало и снова улыбнулся, хотя его улыбка больше не была доброй:

— …и позже, после того как меня обратили в христианство, мое желание посетить Англию всегда поощрялось, так что, с тех пор как я живу здесь, ваше общество потворствует мне, приносит мне очень много удовольствий и удобств взамен… — От этого предположения в воздухе повисла тяжесть. Я скромно молчала, пока он не продолжил говорить дальше, разрушив эту напряженную тишину: — Несколько лет назад, после многочисленных предыдущих бесполезных запросов, мне наконец разрешили посетить родину — для охоты на тигра, верите ли! Но британцы действительно любят охоту — если бы я только понял это раньше, я, возможно, и возвратился бы быстрее! За то время, пока я был там, я тайно встретился со своей матерью после долгих лет разлуки. Сначала я надеялся остаться с нею, но трудно вновь обосноваться на земле, язык которой вы почти забыли, и привыкнуть к климату, который когда-то казался нормальным и естественным, а теперь стал столь тяжелым. Так или иначе, кампания сочла это неблагоразумным, к тому же ходили слухи о заговоре. Но ведь слухи ходят всегда! В конечном счете после всего, после всех тех лет отчаяния, которые изменили мать до неузнаваемости, было достигнуто соглашение, и мне разрешили забрать ее в Лондон… где мы возобновили наше знакомство, вспоминая прошлые времена. За очень короткий срок я многому научился и теперь смотрю на вещи совсем по-другому. — Он с трудом сглотнул и слегка откашлялся. — К сожалению, матери нездоровится этим вечером. Из-за погоды, как принято у вас говорить…

Он внезапно замолчал, как будто опасаясь, что сказал слишком много, и обратился в другой конец комнаты, где Тилсбери приглушенным голосом беседовал со своими коллегами:

— Грэгори, мой дорогой, я собирался сказать этой привлекательной молодой особе, что моя мать передает вам свой самый теплый привет… а также свои извинения, что не смогла прийти сюда этим вечером. Она так хотела лично извиниться за то, что много лет назад, когда видела вас в Индии в последний раз, отравила вашего коллегу… но тогда, даже в те дни, она знала, как лояльно вы были настроены, а она только хотела защитить вашу драгоценную жизнь от опасности.

Какое-то мгновение Тилсбери выглядел потрясенным, необычно озадаченным, но затем, сардонически приподняв бровь, посмотрел вверх, как будто вспоминая что-то неприятное, о чем хотел забыть.

— Ах, — медленно произнес он, — конечно, я действительно задавался вопросом все это время… Я предполагаю, я всегда предполагал… — Затем, окончательно собравшись, он снова улыбнулся. — …Но полагаю, что ваша мать в порядке. Я не сомневаюсь, что даже в Лондоне она все еще плетет интриги. В конце концов, это то, к чему она всегда стремилась! Но надеюсь, что она поймет, насколько опасно для нас снова встретиться лично, хотя, конечно, я искренне желаю ей всего самого наилучшего. — Дулип рассмеялся, как будто это упоминание об убийстве некоего бедного человека было совсем тривиальным, будничным событием: — Ну-ка, мой дорогой друг. Хватит грустных воспоминаний. Вы обещали продемонстрировать способности очаровательной миссис Уиллоуби. Но почему-то до сих пор держите нас в ожидании! — И затем он обратился ко мне: — Вы также участница их представления?

— Нет, сэр, — быстро ответила я, сразу почувствовав себя неловко. — Я довольно сомнительно отношусь к такому… вмешательству. Я полагаю, что в лучшем случае вы можете считать меня осторожным наблюдателем.

— Пожалуйста, вмешайтесь немного этим вечером, — поощрял он, громко смеясь. — Будет слишком одиноко без вас… — и затем, снова оборачиваясь к Тилсбери, спросил: — Где Чарльз? Он же не мог покинуть нас? Он должен присоединиться к нашим развлечениям!

Когда принц упомянул это имя, меня словно ударили кулаком по легким. Мой Чарльз? Он был здесь все это время? Он провел целый вечер, избегая меня, из-за моего обмана? Или моя мать, все еще считавшая его негодяем, который погубил ее дочь, запретила ему приближаться ко мне?

— Он ждет нас в кабинете, но я позову его, если вы желаете, — ответил Тилсбери, игнорируя мамин сердитый взгляд.

— Да. Я настаиваю! — скомандовал Дулип. — Почему бедный парень должен прятаться, когда он пересек половину Англии, чтобы подготовить меня к этому вечеру?

Мама быстро посмотрела в мою сторону и затем снова на Тилсбери, но ничего не могла сделать, и скоро появился Чарльз. Он вошел позади дворецкого и служанки, которые принесли стулья из столовой. Они поставили их вниз в круг под центральной люстрой, золотая цепь которой была обернута темно-бирюзовым шелком. В то время как махараджа нежно хлопал своего друга по спине, мама продолжала игнорировать его, а я могла только смотреть в пол, сгорая от стыда. Я испытала облегчение, лишь когда дворецкий потушил большинство свечей. Я надеялась, что тусклые легкие и длинные тени, по крайней мере, скроют мой румянец. С одной стороны от мамы сидел Чарльз, с другой — Тилсбери, сказавший дворецкому:

— Теперь вы можете оставить нас, Уильям… я позову вас позже.

Один из помощников принца с широкими черными вьющимися усами был усажен слева от меня. Он то и дело ерзал, явно чувствуя себя неудобно. Его коллега, который сидел направо от меня, был очень неподвижен и собран; его руки свободно лежали на коленях. Мама расположилась прямо напротив меня, а Дулип сидел на полу между ними, скрестив ноги.

Я видела, что этот человек никогда не станет своим, ни здесь, ни на родной земле, оторванный от своей истинной культуры и традиций в таком раннем возрасте. И все из-за того, что наша империя желала расшириться и господствовать повсюду.

Тилсбери попросил нас всех, за исключением принца, взяться за руки, образовав замкнутый круг, и приказал не отпускать руки независимо от того, что будет происходить. Я чувствовала себя очень скованной, испытывала неудобство от участия в этом обмане, но, оставшись, по крайней мере, на некоторое время, я могла быть близко к Чарльзу, хотя я не смела смотреть в его глаза, боясь того, что могла в них увидеть.

Мама не использовала никаких предметов этим вечером, и при этом она не просила ладонь Дулипа. Она просто приказала нам всем сидеть тихо и не шевелиться. Тогда нервный индийский джентльмен наконец перестал беспокойно мотать ногами, и мы превратились в соединенных друг с другом статуй. Внезапно из сада подул бриз, заставив все еще горевшие свечи трепетать и танцевать, так что вся комната наполнилась драматическими и дрожащими тенями. Мамины глаза были закрыты, Дулип также опустил свои тяжелые темные веки. В этом тусклом золотом свете он выглядел очень благородно, его кожа была яркой и гладкой, и он напоминал отполированное бронзовое божество. Красный камень на его лбу стал черным и блестящим, как уголь.

Зная, что Чарльз пристально смотрит на меня, я подняла глаза и увидела, как он печально улыбнулся мне, но, не желая думать о его жалости, я только посмотрела на свои колени, довольная тем, что мой живот скрыт под обильными складками платья. Очень долгое время, пока мы все сидели и терпеливо ждали, мама тоже молчала, ее дыхание было выжидающим и дрожащим, а лицо постепенно становилось все безмятежнее. Все морщины разгладились, и на нем пропало какое-либо выражение. Ожидая прихода духа, она казалась такой неподвижной, что мне начало казаться, что она совсем не дышит. Вдруг она открыла глаза, они стали очень большими и круглыми, и уставилась прямо на Дулипа, но она по-прежнему молчала. Затем она закатила глаза, пока не остались видны только белки. Я с тревогой наблюдала за мамой, и мое сознание поплыло, как будто я вращалась вокруг одного места, хотя знала, что наши руки все еще сцеплены. В комнате стало очень жарко, я почувствовала головокружение, и мой лоб покрылся испариной, так что маленькие бусинки пота упали мне на глаза. Поскольку я не могла вытереть их, мне пришлось часто моргать. Затем я услышала гул, быстро превратившийся в пронзительный звон, словно все разбросанные по комнате осушенные бокалы начали дребезжать. Мне стало трудно дышать. И тут я услышала мамин голос:

— Я лев Пенджаба…

— О, она — мой отец… как предсказуемо и утомительно! Я действительно надеялся на нечто более оригинальное, чем это… — язвительно заметил Дулип.

— Да. Я Ранжит Сингх, — глубоко вздохнув, продолжала она. Потом полился поток неразборчивых слов, быстро превратившийся в напыщенную речь. Дулип с испугом посмотрел на одного из своих друзей, и я предположила, что мама говорила на их языке. Я огляделась и встретилась взглядом с немигающими холодными глазами Тилсбери. Он пристально наблюдал за мной. Я почувствовала, как его мысли устремились ко мне, пытаясь проникнуть в мои собственные. Я увидела его расширенные черные зрачки, в которых ярко отражался золотой свет… живое напоминание о другой ночи, которая, как мне казалось, была так давно.

Я запаниковала, у меня закружилась голова, и я подумала, что сейчас упаду в обморок. И пока в моих ушах звенели бессмысленные мамины слова, я почувствовала, что мои ноги отрываются от пола, хотя руками я по-прежнему держалась за ладони сидевших по обе стороны от меня людей. Я начала парить над землей. Комната и все вокруг меня качалось и дрожало, с каждой секундой вибрация усиливалась. Моя голова оказалась на уровне потолка над обернутой шелком люстрой, на которой я увидела густой слой пыли, незаметный для находящихся внизу. Цепь люстры начала яростно раскачиваться, и комки белого горячего воска с оставшихся зажженных свечей, стали падать вниз. Комната погрузилась в кромешную тьму. Послышались обеспокоенные голоса, тряска все усиливалась: звенели бокалы, на стенах грохотали картины, а индийские статуи шатались и танцевали на мраморном столе, словно были живыми. Наконец пульсация стихла. Но в этот момент с очага упала высокая китайская ваза и разбилась, разлетевшись на сотни зубчатых синих и белых осколков. Я все еще находилась в левитации. Я видела люстру, покачивающуюся в опасной близости от моих глаз, и слышала под собой спокойный голос Тилсбери, утешавший стонавших:

— Оставайтесь пока на своем месте. Что бы ни случилось, мы не должны разрушить круг! Сегодня вечером у нас особый сеанс, способности матери и дочери привлекли неконтролируемую энергию… — В его глазах, смотревших на меня, я увидела торжествующий блеск.

Я чувствовала его волнение через свое измененное состояние и задумалась, не придумал ли он все это, отослав дворецкого наверх, чтобы тот, сотрясая цепь, создал подобный ужасающий эффект. Но все подозрения рассеялись и исчезли, когда мой нос наполнился неопределенно знакомыми ароматами, сначала очень слабыми, но постепенно становившимися все сильнее, пока я не смогла определить, что это — запахи терпентинного и льняного масел. И как будто издалека я услышала свой собственный голос, хотя мои мысли и слова были всем другими…

…Я позирую в Белой комнате в Букингемском дворце, а она наблюдает. Она называет меня своим экзотическим талисманом. Здесь очень жарко. Я так устал и утомился, глядя вверх через сложные решетки потолка, образующего великолепный высокий изогнутый купол. Драпировка пола напоминает слегка колеблющееся белое море. Через окна льется свет, слепя мне глаза. В зеркале на противоположной стене я вижу свое отражение. Я похож на размытое видение, потерянный призрак. Хотя я и одет в королевскую одежду из бесчисленных слоев шелка, мои уши и шею украшают тяжелые изумруды, а на длинных нитках жемчуга держится камея, я всего лишь марионетка. Церемониальный меч бессильно болтается у меня сбоку, а инкрустированное драгоценными камнями перо на моем тюрбане смотрится как пятно крови на белом шелке.

Золотые шлепанцы с загнутыми мысами, может быть, выглядят изящно, но они плохо сидят. Они причиняют моим ногам боль, и в течение этих долгих часов, пока я позирую, я предпочел бы быть в своих английских ботинках. Внезапно она улыбается и говорит: «Ах, каким красивым становится наш маленький принц!» И я чувствую такое облегчение, когда она приказывает художнику, наполовину скрытому за высоким мольбертом, оставить нас на некоторое время одних, позволить мне получить столь необходимый отдых. Зевая, я потягиваю затекшие ноги и иду к окну. Я ощущаю дуновение бриза. Я вижу, как она подходит к помощнику, стоящему за дверью, а затем возвращается. Обе руки она прячет за спиной, на ее губах играет сияющая улыбка. «Махараджа, — приказывает она, неожиданно официально и серьезно, — закрой глаза и протяни руку».

Я чувствую на ладони прохладную тяжесть и, когда открываю глаза, с удивлением узнаю Кохинор, который я не думал, что когда-либо снова увижу… Она спрашивает, помню ли я его. Как я мог забыть! Этот камень — символ всего, чем я когда-то был, всего, что когда-то имел, и всего, что теперь принадлежит ее империи. Я вглядываюсь в его сине-белые глубины и сквозь призму вижу, как в нем отражаются лучи солнца и как танцуют по комнате крошечные радуги. И даже люстра над нами, состоящая из тысячи кристаллов, кажется всего лишь унылой безделушкой по сравнению с этим чудом. Однако камень наполовину уменьшился в размере. В Пенджабе он был как титан, ошеломляющий своим величием, а сейчас превратился в стилизованную вещь. Я поворачиваюсь и подношу его к свету. В глубине души я жажду его, но мое сознание начинает путаться в давно похороненных воспоминаниях. Я чувствую себя оскорбленным из-за того, что сделали с камнем, и в порыве гнева хочу вышвырнуть его из окна. Но затем, глубоко вздохнув, я успокаиваюсь и уже точно знаю, что должен сделать. В конце концов, разве у меня есть выбор? Я очень низко кланяюсь и, возвращая бриллиант, произношу: «Мэм, для меня это самое большое удовольствие — иметь возможность держать Кохинор, мой талисман, подтверждающий мое право на королевство».

Виктория облегченно улыбается. Она прощена. Что же касается меня, то могу сказать, что я выдержал испытание на преданность.

Но теперь я знаю, что камень всего лишь фальшивка. Настоящий бриллиант, настоящая причина войны — это я, сидящий здесь в ее клетке, дорогое домашнее животное империи, которым восхищаются, но держат взаперти и всегда в одиночестве. Когда Виктория вложила этот камень мне в руку, она навсегда обрекла меня на проклятие, так как никто не может держать его, кроме настоящего владельца. Она знает, что он не принадлежит мне, и я не могу его взять. Он собственность моей матери, но не английской королевы-матери, а моей Махарани в Непале… которую, как я знаю, никогда не увижу снова. И поэтому Виктория держит его…

…В мои легкие резкой болезненной волной ворвался воздух, я почувствовала, что падаю, и отдернула руки. Комната наполнилась тревожными криками, и я вышла из транса. Я обнаружила, что, оцепенев, сижу на стуле и мне очень холодно. Дулип некоторое время с удивлением смотрел на меня, а затем с плохо сдерживаемой дрожью в голосе спросил:

— Откуда вы узнали об этом? Вы говорили, как будто от имени моей души.

Сожалея, что вновь заставила его пережить те ужасные мгновения, я чувствовала себя смущенной и опустошенной и, с трудом подбирая нужные слова, ответила так вежливо, насколько была в тот момент способна:

— Я не знаю, что случилось. Простите меня, махараджа, я не хотела вас оскорбить.

— Ладно, думаю, что пора заканчивать развлекаться и обратиться к настоящим делам, — принц заметно покачнулся, поворачиваясь к Тилсбери. — Вы не устали играть в игры разума? Вы действительно считаете, что это было необходимо сделать именно сегодня, в лучшую из всех ночей?

— Принц, вы должны верить мне, здесь нет никакого обмана, — ответил Тилсбери, направляясь к двери. Он позвал Уильяма, чтобы тот убрал осколки вазы и принес новые свечи. Я смотрела, как он выходит из комнаты, и увидела, что Чарльз с беспокойством взглянул на меня, мама сильно побледнела и попросила меня остаться. Некоторое время Дулип оставался рядом со мной и ошеломленно наблюдал за происходящим. Я чувствовала себя опустошенной и очень виноватой, мысленно умоляя, чтобы принц не подумал, что я хотела причинить ему боль или предать его.

— Я не могу желать вам зла, — мягко уверил он, — хотя сегодня вечером вы видели все тайны моей души. Вы умеете читать чужие мысли?

— Сама не знаю, как и откуда пришли эти слова, — ответила я, поскольку один из его людей вновь появился в дверном проеме, пытаясь обратить на себя внимание. Но, желая высказаться, я коснулась рукой его мягкого бархатного рукава и сказала:

— Вы позволите добавить кое-что, прежде чем вы уйдете?

Принц махнул рукой своему человеку, сказав несколько слов на непонятном мне языке, и приготовился внимательно слушать. Я заговорила снова:

— Боюсь, что вы не обрадуетесь этому, но я вижу старика с темной морщинистой кожей, длинной белой бородой и усталыми глазами. Он плачет. Он указывает на вас и говорит, что должен вам что-то сказать.

— О нет — это снова мой отец! Почему он всегда является вам, гадалкам? Старый дурень, что никогда не отдыхает? — вздохнул он, устало улыбаясь хотя теперь выглядел более доброжелательно, чем прежде с мамой.

— Не знаю. Он только желает говорить через меня, поскольку уже пробовал говорить через мою мать, — тряхнув головой, я попробовала понять смысл путаных изображений, стремительно проносившихся в моем сознании, и открыла рот, чтобы произнести предсказание старика…

«Остерегайся ложных советников. Что сделано, то сделано. Историю нельзя изменить. Это принесет только горе. Твоя мать будет соблазнять тебя мечтами о былом великолепии, но ее видения только мираж. Ты женишься, будешь иметь детей, но все они окажутся бесплодны, династия закончится со смертью последнего из них. Эта семья больше не будет править на своей родной земле. Знай это. Прими это. Цени то, что имеешь, и будь счастлив, иначе тебя ждет самая горькая участь».

Какое-то мгновение Дулип молчал, но, когда я попробовала заговорить снова, он занес руку, как будто для удара, остановив ее только в последний момент. Его темные глаза вспыхнули от ярости, а голос прозвучал очень резко:

— Как вы смеете говорить такое в лучшую из всех ночей? Они приказали вам сказать это, пытаясь заставить меня бросить бриллиант? Вы выступаете от имени королевы или кампании, пытаясь сохранить могущество империи? Я понимаю, что везде, где бываю, есть шпионы. На чьей вы стороне, мисс Уиллоуби?

— Но вы сами знаете, что никто не может обладать Кохинором. Проклятие сильно…

— Но он нужен не мне… — вздохнул он. — Разве вы не понимаете? Это для моей матери. После всех мук и страданий, что она перенесла в течение всех тех долгих лет заключения, оторванная от мира, вы даже не можете себе это представить. Раньше мы каждый день выезжали на украшенных драгоценными камнями слонах и лошадях; нас ждали сотни слуг, которые подносили прямо к нашим кроватям большие серебряные подносы, до краев наполненные бриллиантами, рубинами, сапфирами и жемчугом, и самой большой нашей проблемой было выбрать, что надеть в тот или иной день. Мы жили словно в раю, гуляя по великолепным мраморным дворцам, окруженным пышными зелеными садами, и, когда я оглядываюсь назад, вспоминаю свое детство, озаряемое криками павлинов, прохаживающихся по мозаичным дорожкам с белыми хрустальными фонтанами, переливающимися, как миллион бриллиантов. Моя мать была рубином в короне дворца, ее желали все мужчины, а ее безупречной красоте и остроумию завидовали все женщины. Но все это рухнуло в один день, нас разлучили. И когда я, тринадцать лет спустя, увидел ее снова, она стала слепой и немощной, она выглядела старше своих лет. Почему я не должен желать возвратить то, что по праву принадлежит ей, — вещь, о которой она мечтала и тосковала все это время? Вы знаете, когда они захватили мою страну, то забрали из нашего королевского дворца все до последнего и продали с аукциона — даже посуду с кухни. «Лахор конфисковал собственность», так называли они это… и затем, все еще неудовлетворенные, решили «конфисковать» и меня! Теперь я намерен восстановить справедливость, вернуть мир и спокойствие в последние годы жизни матери. Нас обманули, нас слишком долго кормили фальшивыми обещаниями. Даже теперь они оскорбляют меня, удерживая деньги, которые все еще должны по соглашению. Я так устал от этих интеллектуальных игр, этой рутины, в которую превратилась моя жизнь. В ней ничего нет, кроме посещений охотничьих вечеринок и выступлений в качестве заморского чуда на общественных мероприятиях. За короткое пребывание здесь моей матери я узнал от нее очень многое. Она открыла мне глаза на происходящее, хотя ее собственные слепы. Она помогла мне понять свое истинное предназначение…

— Но вы же никогда не сможете признаться, что обладаете бриллиантом, — сказала я. — Если о воровстве станет известно…

— Ах! — он горько засмеялся, — она боится за безопасность ее воровского логова! Не переживайте, моя милая мисс Уиллоуби. Мне нетрудно сохранить эту тайну. Кох-и-нор не какой-то пустяк, чтобы им хвастаться или показывать. Обладать им — более чем достаточно… пока что. — Его зловещая угроза тяжело повисла между нами. Холодно и натянуто улыбнувшись, он прошептал: — Я сейчас уйду, но, надеюсь, в будущем вы придержите свой язык.

И он был не первым человеком в этой комнате, который настаивал на том, чтобы я молчала.

Я осталась сидеть в одиночестве. Я сожалела, что вечер закончился так ужасно, и решила выйти на балкон подышать прохладным ночным воздухом. Глядя на черные контуры кустарников и деревьев в саду, чувствуя только печаль за принца Дулипа, я с трудом сдерживала слезы. Независимо от того, о чем он мечтал, я знала, что его надеждам не суждено сбыться. Кража бриллианта могла принести только несчастье… Его мать умрет, хотя не скоро, но она успеет посеять в его сердце такие тревожные семена, которые принесут ему лишь горе. Повторяя слова его отца, я мысленно увидела Дулипа в среднем возрасте, едва узнав в полном лысом человеке его, который однажды будет стоять на коленях, плача и хватая Викторию за подол ее платья, и просить у полной пожилой женщины прощения. А позднее, в конце его жалкой одинокой жизни, со сломленным из-за интриг духом, он в припадке упадет на грязный потрескавшийся пол. Но даже перед смертью навязчивая идея вернуть потерянный трон все еще будет нависать над ним, словно серое облако гибели. Красивый молодой человек, которого я встретила здесь этим вечером, не хотел избежать этой участи, и ничто не могло изменить это. Выбор, который он сделал, был обречен из-за проклятия бриллианта.

Услышав внезапный слабый шелест позади себя, я увидела, что шторы начали раздвигаться. Когда я повернулась, то увидела там Чарльза, за спиной которого упали занавески, скрыв нас обоих. Улыбаясь, он протянул ко мне руки, и я почувствовала сильное облегчение, воскликнув:

— Чарльз. Я так сожалею! Если бы только я могла что-нибудь сделать, чтобы все изменить…

— Иди сюда, дай мне тебя обнять. Не волнуйся. Дулип так рад получить камень назад, он не будет долго сердиться. Все закончилось, Алиса. И я богат, как и говорил тебе! — он говорил очень тихо, с тревогой оглядываясь на двери. — Где мы можем встретиться и когда? Теперь мы должны действовать быстро. Я знаю, что Тилсбери захочет в скором времени покинуть Англию, и я не буду рисковать, дав ему забрать тебя. — Он приблизился, пытаясь меня обнять, но я сопротивлялась, отстраняясь и чувствуя себя озадаченной.

— Что происходит, Чарльз? Те способности, которыми, как они говорят, я обладаю — я не хочу этого. Что это за дар, который заставляет людей ненавидеть тебя. Сначала Виктория и мама, а теперь Дулип и я. Мама и Тилсбери втянули меня во что-то развращенное и зловещее, в мир, где я не могу контролировать свои действия. Я не желаю иметь ничего общего с этим «видением» — так же, как и с ребенком, которого ношу. Я так боюсь будущего, всего. Но если ты все еще мой друг и не возненавидел меня…

Чарльз выглядел обеспокоенным.

— Алиса, не волнуйся, — пробормотал он. — Мы скоро будем вместе. Я заберу тебя. Мы сбежим от них. Обещаю, что ты не будешь больше иметь ничего общего с этим. Я понимаю, почему он так ценит твой дар. Ему это нужно для его исследований. Я был свидетелем многих спиритических сеансов в этом доме и знаю, что лишь немногие дают такой драматический результат, который мы наблюдали сегодня вечером. Он сделал паузу, а потом спросил: — Но о каком ребенке ты говоришь? Бедная Алиса, этот вечер вызвал у тебя такие странные фантазии…

Я застонала, поскольку поняла, что Чарльз ничего не знает. И теперь я должна была произнести те ужасные слова:

— Чарльз… я была настолько уверена, что Нэнси обо всем тебе уже рассказала. Я жду ребенка — ребенка Тилсбери.

Все. Я это сделала. Горстка слов, которую я могла бы сжать в кулаке, так же легко, как Дулип держал проклятый бриллиант, когда Виктория положила его туда. Наши судьбы прокляты и похоронены за крошечный отрезок времени.

— Я… я не понимаю. Ты имеешь в виду… — он запнулся, изо всех сил пытаясь понять, его лицо стало напряженным и бледным.

— Я никогда не хотела этого, Чарльз. Ты должен верить мне. Я узнала об этом вскоре после того, как мы встретились у реки. Я догадываюсь, что ты можешь подумать, будто я лгу, но клянусь, подобное мне даже в голову не приходило. Я считала, что просто больна, но когда мама вызвала доктора, он подтвердил, что это… это… правда. Я до сих пор не могу поверить в это. Тогда я чуть не сошла с ума. Я хотела умереть. У меня никогда и в мыслях не было причинить тебе боль, предать тебя… или бросить. И мне жаль, что Нэнси не сообщила тебе, потому что я отдала бы все на свете, лишь бы не говорить об этом лично, не видеть боль на твоем лице…

— Как она могла сказать мне? — медленно произнес он. — Я отсутствовал в течение нескольких недель. Я оставил свою должность при дворе, отправился искать Дулипа для Тилсбери и с тех пор все свое время занимался этим… планировал будущее… наше будущее. Я думал, что Нэнси сказала тебе об этом. Кажется, моя сестра держала нас обоих в неведении! — Чарльз горько рассмеялся. Затем он склонился через ограждения балкона и, обхватив руками холодный металлический брусок, уткнулся в него лбом. Он тяжело вдохнул прежде, чем снова встать. Посмотрев мне прямо в глаза, он спросил: — Как ты могла сделать это? Как ты могла позволить мне продолжать надеяться? Ведь ты знала, что я привязываюсь к тебе все сильнее… а сама все это время была его любовницей?..

Закрыв глаза, он отвел взгляд и крепко сжал кулаки.

— Пожалуйста, Чарльз. Ты должен верить мне. Я ничего не знала, клянусь. Он, должно быть, ввел мне наркотик, загипнотизировал меня. Я ничего не помню, я думала, что это был просто кошмар, вызванный галлюцинациями. И даже Нэнси заставила меня так считать. Как бы мне хотелось, чтобы это в конечном итоге оказалось правдой.

— Но твоя мать? — начал он.

— Она слепа, он словно заколдовал ее. Она предпочитает думать, что я, должно быть, согрешила с тобой… в ее одурманенных опием глазах этот ребенок никак не может быть его.

— И он предпочитает не разубеждать ее? — Чарльз задрожал от гнева, и мне показалось, будто он хочет броситься внутрь, раскрыть занавески, чтобы яркий поток света от недавно зажженных масляных ламп и свечей засиял в проеме и ударил мне в лицо, ослепив меня. Я ринулась вперед, словно актриса в безвкусной мелодраме, изо всех сил пытаясь схватить его за руки и удержать, но оступилась и упала.

Спустя мгновение я пришла в себя.

— Чарльз! Подожди! — мой голос звучал умоляюще: — Прошу тебя, пожалуйста, выслушай меня.

Он остановился:

— Ладно…

— Подумай! Ты, конечно, сейчас можешь уйти, убежать от всего этого. Но тогда мама никогда не узнает правду, а я боюсь его мести, она коснется каждого, кем я дорожу. Он уже угрожал мне, и я ни на мгновение не сомневаюсь, что он приведет в исполнение свои слова. Он схватил меня, заманил в ловушку… и этот ребенок… когда он родится… они планируют выдать его за своего. — То ли плача, то ли смеясь, так как эта мысль сильно угнетала меня, я продолжила: — Моя мать будет обманута вдвойне и я… я стану участницей нового представления. Но не ты, Чарльз, ты можешь убежать, — мысленно моля его о благоразумии, я снова заговорила: — Мы все окажемся в опасности, если ты заговоришь об этом теперь. Используй свою свободу и независимость и уходи, строй свою жизнь так, как ты… всегда мечтал. Не ломай ее из-за меня. Я не заслуживаю этого, поверь мне. — Я дрожала от холода. — Ты посвятил ему в знак благодарности достаточно большую часть своей жизни. Возьми то, что он должен тебе, и уходи отсюда прямо сейчас! Если нет никакой другой причины, по которой ты обязан остаться, сделай это ради меня… если ты любишь меня, я прошу тебя, пожалуйста, храни молчание.

Из комнаты внезапно донесся звук быстрых шагов, приближающихся к балкону, и мы услышали голос, зовущий меня.

— Твоя мать! — отодвигаясь в сторону и оглядываясь на комнату, Чарльз сказал: — Миссис Уиллоуби… мы здесь, на балконе. У Алисы закружилась голова, и ей нужно было подышать воздухом. Я обнаружил ее, когда вышел сюда покурить… — И, порывшись в кармане своего жакета, Чарльз быстро достал сигару.

Мама появилась в дверях и с подозрением и недовольством смотрела на нас.

— Я думаю, что вы причинили более чем достаточно вреда моей дочери. Я сама позабочусь о ней, а вы уходите, поскольку я более ни минуты не потерплю вашего присутствия здесь. Я должна была с самого начала прислушаться к своей интуиции, но по некоторым причинам. Грэгори всегда доверял вам. — Она указала на комнату: — Махараджа сейчас уходит, так что, возможно, вам нужно пойти проститься с ним… и последовать его примеру… желательно через служебное помещение.

Игнорируя эти надменные, обидные слова, Чарльз протянул мне руку со словами:

— Алиса, то, что ты рассказала мне этим вечером… ты можешь уйти со мной прямо сейчас…

— Убирайся! — резко приказала мама. — Мы больше не желаем видеть вас снова, это ясно? Люди, подобные вам, всегда умеют втереться в доверие, мы оказываем вам уважение, но вы всегда берете больше, чем то, что вам предлагают! Вам недостаточно, что Грэгори заботился о вас все эти годы, теперь еще и дает вам такую существенную награду? Если бы это зависело от меня, то все было бы совсем иначе! Он не видит вас насквозь. Он слишком добр, наивен и щедр. Но я знаю, кто вы, что и откуда взялись! Когда я смотрю в ваши глаза, то вижу в них только черную тень… огромный грех на вашей душе.

Когда мама замолчала, Чарльз был очень бледен и, казалось, собирался ответить, но сдержался, лишь бросив на нее презрительный взгляд. Однако это не скрыло боль в его глазах, когда он повернулся, чтобы в последний раз улыбнуться мне и протянуть свою руку. Вдруг он резко отстранился и, не сказав ни слова, вышел.

Где-то поблизости в небе белая стрела молнии расколола низкое черное небо. Грянул гром, и начался дождь, но я, не обращая на это внимания, сбежала по ступеням на лужайку и упала лицом в сырую темную грязь, чувствуя только ненависть и гнев. И когда они наконец увели меня обратно в дом, уже успела насквозь промокнуть. Все вокруг казалось мне холодным, липким и грязным, включая саму себя.

 

Глава первая

Теперь я находилась в ловушке на Парк-стрит, потерянная в другом мире. Я ощущала себя словно в лесу, поскольку темно-зеленые стены внутри были сплошь покрыты экзотическими, странными цветами, над которыми порхали бабочки, и росли деревья, на ветвях которых сидели птицы с ярким оперением, а перья их разноцветных хвостов свисали, касаясь их основания. Я рыдала, лежа на эбеновой кровати под балдахином с изображениями танцующих женщин, которые были почти голыми, если не считать вьющихся усиков листьев, обольстительно росших вокруг них.

Взгромоздившись на высокий край мягкого матраца, мама пыталась успокоить меня, гладя мои спутанные влажные волосы. С меня сняли промокшую насквозь одежду и переодели в простую льняную рубашку, которая нашлась в ящике за кроватью. Пока мама рылась в нем, я думала, скрылся ли Чарльз в душистых глубинах кедрового леса, и, тихо лежа под грудами новых постельных принадлежностей, мечтала вернуться в прошлое, спрятаться вместе с ним, притвориться, что мы живем на Небесах. Но теперь все это было для меня безвозвратно потеряно, вместе с Чарльзом, который ушел навсегда, а я осталась в одиночестве здесь, в аду.

Когда Тилсбери заглянул в дверь, я, проклиная его существование, кричала, что он разрушил мою жизнь, пока в моих легких не иссяк воздух. Мама очень побледнела и потребовала, чтобы я прекратила:

— Алиса, замолчи! Ты причиняешь вред себе и ребенку.

— Мне все равно. Я хочу умереть, чтобы этот ребенок тоже был мертв! Так будет лучше для всех.

— О подожди, — теперь она заговорила более мягко. — Дела не столь плохи, как кажется. У тебя есть то, ради чего стоит жить, и, хотя вечером во время сеанса произошло кое-что очень важное, я, ладно, и Грэгори тоже — мы знаем, как подобное эмоционально иссушает человека. — Она крепко сжала мою руку и пылко продолжила: — Но мы не выбираем, Алиса. Бог дал нам этот драгоценный дар с определенной целью, и все, что мы можем сделать, — помочь тебе управлять им, чтобы раскрыть великие тайны нашего века. — Мама печально вздохнула. — Иногда это кажется проклятием и бременем… Я знаю это. Мне жаль, что тебе приходится нести такую ответственность в столь нежном возрасте, но именно поэтому мы будем учить тебя. — И, посмотрев туда, где теперь стоял Тилсбери, она сказала: — Наше счастье, что встретился такой человек, как Грэгори, и помог развить мои психические способности… после смерти твоего бедного отца! — Мама наклонилась, целуя меня в лоб, довольная, что так легко якобы успокоила мои метания, и мягко пробормотала: — Ты должна простить мне, что я была так невнимательна, что не защитила тебя от подобных Чарльзу Эллисону, хотя… — Она посмотрела вниз, затем отвернулась от меня и, вскинув голову, приложила руку к бровям: — Мне трудно снова произносить это имя и вспоминать о нем без негодования. Если бы только мы могли изменить положение вещей. Если бы я знала, что он останется здесь после приезда Дулипа… но неважно, теперь он ушел, и со временем ты поймешь, что это к лучшему. Мы с Грэгори защитим тебя в будущем. Я обещаю, что твоя жизнь станет спокойной. Ты не должна больше волноваться…

Медленно и уверенно я прервала этот напыщенный поток слов, испытывая отвращение к тому, что она так слепо предана истинному виновнику всех наших бед.

— Разве ты не понимаешь, что Чарльз до сегодняшнего вечера ничего не знал об этом ребенке?

В ответ мама только громко фыркнула и резко подняла голову:

— Он знал достаточно, чтобы сделать его! Но мы не будем больше говорить об этом человеке. У него есть деньги, и я уверяю тебя, что мы его больше не увидим.

На сей раз ее прервал Тилсбери. Он почти кричал:

— Он ушел, Алиса, и не вернется. Тебе лучше забыть о нем. Твое будущее здесь, рядом с нами… и твоим ребенком. Не забывай о том, что я говорил тебе недавно…

Он тщательно подбирал слова, напоминая мне, что я должна держать язык за зубами. Я схватила маму за руку, умоляя:

— Пожалуйста, скажи ему, пусть уйдет и оставит меня в покое.

— Я уйду, — ответил он. — Я не хочу еще сильнее тебя расстраивать, заверяю тебя, что нет никакой причины беспокоиться о делах, о которых ты узнала сегодня вечером. Жаль, что теперь тебе известно о бриллианте, но уже ничего нельзя изменить. Таким образом, я просто прошу, чтобы ты никогда больше не упоминала об этом, так как если ты скажешь хоть одной живой душе, это приведет к беде всех, кто был в этом доме сегодня вечером. Полагаю, это ясно?

Потерпев поражение, я откинулась на подушку и посмотрела ему прямо в глаза, едва заметно кивнув.

Он знал, что я была бы счастлива навредить ему, если бы могла, но не маме, не Чарльзу и не несчастному, обманутому Дулипу. Теперь довольный, Тилсбери улыбнулся и, поклонившись удалился, во мрак темных теней прихожей.

* * *

Я проснулась в панике, на мгновение забыв о том, где нахожусь. Свеча все еще низко горела на своем месте, и в ее тусклом мерцающем свете среди густых ветвей птицы с ярким оперением на стенах, казалось, прыгали и танцевали. Как будто ощущая мой страх, ребенок брыкался у меня в животе, и потребовалось некоторое время, прежде чем он успокоился и затих. Я попробовала снова уснуть, но мысли о Чарльзе и обо всем, что я потеряла, крутились в моей голове. Я ворочалась, наверное, несколько часов, пока свеча не потухла и комната не погрузилась во мрак. На некоторое время я вообразила, что вырезанные женщины на столбиках кровати похотливо скручиваются, танцуют вокруг меня в такт барабанящему за окном дождю. И наконец я погрузилась в беспокойный сон.

Когда я проснулась во второй раз, воздух показался противоестественно влажным и густым. Было трудно дышать, и я лежала очень неподвижно, внимательно прислушиваясь. Мои глаза медленно привыкали к темноте, и я боялась, что Тилсбери мог вернуться. Но единственным звуком было биение моего сердца, стучавшего в такт дождю, и единственное, что я видела, — это рассеянный мерцающий свет над кроватью. Вдруг из этого тумана возникла фигура человека. Он был одет в плетеные армейские брюки и пропитанную потом белую льняную рубашку, в неопрятной куче на полу рядом с ним лежал его красный служебный жакет. Я не могла разглядеть его лицо, а различила только густые влажные каштановые волосы, вьющиеся на затылке. Он сидел, согнувшись, на простом деревянном стуле лицом к двери.

Это не могло происходить на самом деле, и все же это казалось настолько ясным и четким, что я почувствовала сильный жар. У меня пересохло во рту, живот сжало, а кожа покрылась мурашками, когда я увидела еще одну фигуру, стоящую в дверном проеме и протягивающую свою ладонь ко мне. В руке была фотография с изображенной на ней темноволосой женщиной, рядом с которой сидел серьезный ребенок. Медленно и задумчиво человек разорвал это изображение на две части, затем еще на две, пока обрывки не разлетелись и не спустились кругами на пол. Сидевший человек отчаянно пытался подняться, собрать части и соединить их. Он пытался закричать, но из его горла вырвался только кашель и хрип, а потом из его рта вылетели густые кровавые плевки, его дыхание стало тяжелым, когда он в изнемождении откинулся назад, сжимая грудь.

С того места в дверном проеме я услышала знакомый голос: «Ты умрешь здесь, сегодня вечером. Но будь уверен, я найду их. В конце концов, ты был только их опекуном. Они всегда принадлежали мне, и теперь… теперь ты можешь отправляться к своему творцу».

И хотя больной предпринял еще одну, последнюю попытку подняться, он снова потерпел неудачу, его ноги подогнулись, и он со стоном рухнул на пол. Из его горла хлынула кровь, которая тут же растеклась по ковру, пропитав все клочки бумаги. Воздух на вкус был странно металлическим, появился сильный резкий запах смерти, я подумала, что меня сейчас вырвет. Когда я снова взглянула на дверной проем, другой человек печально улыбнулся и стал медленно исчезать. Его фигура превратилась в странный рубиновый огонь, который яростно дрожал, прежде чем потухнуть и снова погрузить комнату в темноту. Затем мои веки опустились, непреодолимо увлекая меня в счастливое лишенное сновидений забытье, в котором я пробыла до утра. Я почти забыла о кошмаре. На время…

* * *

Рано утром меня разбудила мама, принеся поднос с завтраком, хотя я едва могла смотреть на еду и думала только об отъезде Чарльза. Когда она раздвинула занавески, чтобы впустить унылый пасмурный дневной свет, я слезла с кровати — моя рубашка прилипла к телу. Я босиком прошла по глубокому безупречно чистому турецкому ковру к окну. Выглянув, я увидела, что нахожусь на одном из верхних этажей. Комната выходила в сад, теперь влажный, пышный и размокший, почти парящий от недавнего ночного дождя. Я дернула за ручку двери, ведущей на балкон, и обнаружила, что дверь заперта. Я услышала мамин голос:

— Алиса, ложись обратно в кровать, я боюсь, что ты простудишься. По-моему, у тебя жар, твоя ночная рубашка вся мокрая. Попробуй поесть или хотя бы выпей чаю.

Поискав в ящиках комода, испускавших сладкие древесные ароматы, она нашла для меня новую рубашку, а также пару красивых шлепанцев из мягкой серебристой лайки, расшитых яркими шелковыми нитями. Я покорно сидела на кровати, пока она поднимала мои безжизненные руки, поспешно натягивая на меня одежду, грубо теребя и вырывая мои волосы, хотя, казалось, эта боль была долгожданной. И если вид моего раздутого живота угнетал ее, то я была только рада этому.

Наконец приведя меня в порядок, мама расслабилась и начала убирать простыни, застилая кровать. Краем глаза я заметила что-то и, когда повернулась, увидела, что это был Тилсбери, почти незаметно прятавшийся за дверным проемом. Как долго он следил за мной? В то время как мама работала, не подозревая о его присутствии, наши глаза сошлись в долгом молчаливом взгляде, пока он не нарушил молчание:

— Я послал за Нэнси. Она переедет сюда и будет заботиться о тебе, когда мы отсутствуем. У нас с твоей матерью есть несколько важных дел, к тому же нам необходимо подготовиться к переезду в Нью-Йорк. Ты должна отдыхать и набираться сил перед поездкой…

— …и конечно, перед нашей свадьбой! — обиженно встряла мама. — Хотя, конечно, в сложившейся ситуации это афера.

Что я могла на это возразить? Все это было спланировано заранее. Мои желания вообще не имели для них никакого значения. Я отпила немного чая, который оказался ужасно сладким, но мама настаивала, что сахар полезен, так как употребление глюкозы ускорит мое выздоровление. И я, должно быть, снова заснула, потому что, когда открыла глаза, разбуженная внезапным грохочущим звуком, комната почти уже погрузилась во мрак. Затаив дыхание, я наблюдала, как блестящая медная ручка с внутренней стороны двери начала медленно поворачиваться, и в тот момент, когда я собиралась воскликнуть, дверь открылась. Это была Нэнси. Она держала груду нового белья, свисавшего с ее рук, и с беспокойством смотрела на меня. Но теперь притворная жалость этой девочки больше ничего для меня не значила.

— Что же вы делали вчера вечером, мисс? Ваше серое шелковое платье почти испорчено, оно все еще сохнет внизу. Но я принесла вам некоторые вещи из дома, а также пару книг, все ваши кисти и краски и ваше шитье — все, чтобы вы не скучали.

Мысль о моих иглах и то, как Нэнси интерпретировала тот вечерний визит Тилсбери в мою комнату, вызвала у меня отвращение:

— Зачем мне это понадобится здесь? Забери все это. Я хочу домой, в свою комнату, прямо сейчас. Я ненавижу это место. Мне кажется, что я в ловушке, в какой-то темной ужасной яме.

— Но миссис Уиллоуби говорит, что вы должны оставаться здесь, пока не поправитесь. Она говорит, что любое движение может причинить вред, принимая во внимание ваше состояние.

— Но со мной все в порядке! Я не больна. Я хочу одеться и уйти, прямо сейчас! — и, спрыгнув с кровати, я быстро стала перебирать груды одежды, которые она принесла, но там не было ни одного платья, только длинные ночные рубашки и платки.

— Все ваши платья остались на Кларэмонт-роуд. Они не понадобятся вам здесь.

— О… Я поняла… — я, ошеломленная, тяжело опустилась на матрац, поскольку ужасная правда начала проясняться: — Значит, они хотят держать меня в заточении!

— Конечно, нет! Вы просто должны выздороветь… посмотрите сюда, — она обвела взглядом комнату, — …здесь вы можете делать, что пожелаете. Я буду спать наверху, — она улыбнулась с явным превосходством, — так что, если вам что-либо потребуется, днем или ночью, вам нужно только позвонить. И взгляните, — она указала на стеклянную вазу на маленьком мраморном столике, — он даже прислал свежие розы.

На это я горько рассмеялась. Нэнси странно посмотрела на меня, прежде чем продолжить свою болтовню:

— Если проголодаетесь, пирог на столе. А если захотите что-нибудь другое, то скажите мне, и для вас все приготовят. По-моему, остались отбивные, может, вы…

— Конечно, ты должна хорошо знать этот дом, не так ли, Нэнси?

Я заметила, что она сильно удивилась.

— Чарльз рассказал мне, как вы жили здесь. И как странно, что ты никогда не упоминала об этом, хотя ваш предыдущий владелец, которому ты столь очевидно выказываешь такую преданность и верность, так часто приходил к нам!

— Мне незачем было говорить об этом, — ответила она, почувствовав враждебный вызов и покраснев, нервно разглаживая руками передник. Я начала опасаться перспективы провести взаперти здесь часы, наедине с этими угнетающими зелеными стенами и Нэнси, моей строгой грубой сиделкой. Она подошла и сильно сжала мою руку: — Идите в гостиную, пока я меняю простыни. Позже я принесу немного горячей воды, чтобы помыться, позже…

— Спасибо, — пробормотала я, позволяя вывести себя за дверь. — Ты так внимательна.

Комната, в которой мы теперь оказались, была украшена фресками, такими же, как в спальне, еще там имелась одна дверь, через которую, как я предположила, Нэнси пришла из прихожей. Но теперь она была заперта. Я села на стул около очага, вдыхая его душный аромат и чувствуя, как плотная зеленая листва стен пытается поглотить меня. Я напряженно сжала руки на коленях, пальцы моих ног, освобожденные из шлепанцев, елозили по мягкой шелковистой поверхности коврика из овчины. Я знала, что должна сдерживаться, не позволяя своему разуму блуждать, иначе я не выберусь из этого темного заколдованного мира. Внезапно, почувствовав порыв, я крикнула:

— Я предполагаю, что ты знаешь, что я видела Чарльза вчера вечером.

Я услышала мягкий скользящий звук падавших на пол простыней, она подошла, встала в дверном проеме и спросила:

— Тогда вы знаете, что он отсутствовал?

— Да. И теперь он также знает о… об этом ребенке. Поэтому я думаю, что больше не увижу его… — я говорила спокойно, не обнаруживая гнев и смятение.

Нэнси закусила губу и опустила глаза, прежде чем ответить:

— Это к лучшему. Я знаю, что Чарльз беспокоится о вас… но он хороший человек и…

Я сорвалась на крик:

— Ты хочешь сказать, что я плохая женщина, что я совратила его?

Она не ответила и отвернулась, возвращаясь к своей работе. Я закрыла руками лицо и тихо заплакала. Но некоторое время спустя она снова обратилась ко мне:

— Пожалуйста, мисс Алиса, не расстраивайтесь так. Я вовсе так не думаю. Я уверена, что нас ждет лучшая жизнь в Нью-Йорке… мы забудем о прошлом, начнем все сначала.

— Так ты тоже едешь в Америку? Мне начинает казаться, что ты не любишь своего брата. Как ты могла спокойно смотреть, как его обвиняют в том, что он отец этого ребенка, навсегда запрещая ему видеть меня, и как ты можешь оставить его, единственного родного тебе человека, и уехать в чужую страну?

С трудом сглотнув, Нэнси снова положила руки на передник, нервно пошарила в карманах, затем подняла голову и наконец ответила:

— Я не виню Чарльза ни в чем. Ни в чем! Но мистер Тилсбери знает, как будет лучше. Это какие-то ваши дела, а я очень люблю своего брата. Он для меня один из самых дорогих людей в мире…

— Ха! Только один из! И ты оставишь его точно так же, как все остальное, после всего, что вы пережили вместе в детстве?

Сузив глаза, она холодно произнесла:

— Мы всем обязаны мистеру Тилсбери, и вы, всю жизнь купавшиеся в роскоши там, на Кларэмонт-роуд, не можете представить, через что мы с Чарльзом прошли… а мистер Тилсбери дал нам шанс, приняв нас тогда… — она покраснела, — я сделаю все, чтобы отблагодарить его за это. Мой брат и я, несомненно, однажды встретимся снова, но пока я связываю свое будущее с другим местом. Чарльз пойдет своим путем, обретет свое счастье. Так или иначе… для мужчины это проще, и я уверена, что вы и сами слишком хорошо об этом знаете, мисс!

Сказав это, она ушла, на сей раз через спальню, и, когда дверь за ней закрылась, я услышала звук поворачивающегося ключа. Таким образом, я оказалась взаперти. И Нэнси, столь преданная человеку, которого я презирала, была слепа и не замечала всей несправедливости, обрушившейся на ее брата, охотно играя роль моего тюремщика. Я подумала было разбить окно и попытаться позвать на помощь, но кто услышит мой слабый голос, заглушаемый шелестом листьев в саду?

* * *

Долгие дни перетекали в недели, казавшиеся целыми месяцами. Нэнси приходила и уходила с бесконечным рядом подносов, чистых рубашек и простыней; каждое ее посещение сопровождалось скрежетом ключа в замочной скважине.

Иногда появлялась мама и сидела со мной, хотя большую часть времени она отсутствовала, проводя бесконечные сеансы или заезжая на Кларэмонт-роуд для подготовки к переезду. Меня раздражали разговоры о ее последних видениях, о ее намерениях найти новую церковь спиритуалистов в Нью-Йорке, в которых я отказывалась участвовать. Сидя в гостиной, она перекраивала края своих шляп, и иногда приходила Нэнси, терпеливо помогая переделывать воротнички или шить одежду для ребенка.

По крайней мере, мама принесла несколько книг, а одним вечером даже прочитала вслух произведение Элизабет Барретт Браунинг «Проклятие нации», поэму, осуждавшую лицемерную позицию Америки относительно рабства. Но эти слова были непонятны моей ограниченной маме, которая смотрела на мир только сквозь розовые очки, она мечтательно улыбалась, наслаждаясь нежными строками:

…И, словно желая разозлить меня еще сильнее, она добавила:

— Алиса, ты могла бы использовать свое время более и продуктивно. Вышей эти слова в качестве образца. Они так подходят к нашему новому будущему.

Само собой разумеется, что этот совет не был учтен.

Однажды вечером она спросила, есть ли что-нибудь особенное, что я хотела бы забрать из дома, и я пробормотала:

— Нет, только свободу! — стоя на коленях, я умоляла, чтобы она отвезла меня туда, поскольку я чувствовала себя очень потерянной и тосковала по дому. Но мама печально покачала головой и оставила меня одну, и слишком поздно я вспомнила о фотографии папы, все еще прикрепленной к моему зеркалу. Через запертую дверь я крикнула, чтобы она, когда заедет домой в следующий раз, принесла ее. Но мама или не слышала меня, или просто забыла.

Тилсбери появлялся редко, но, когда я его увидела, он говорил только с мамой или просил Нэнси выполнить какую-либо работу. В основном он отсутствовал, занимаясь своими делами.

Я волновалась и плакала от того, что мне не позволили попрощаться с Моррисонами. Но мама заявила, что уже рассчитала их, заплатив хорошие деньги, и якобы они были рады уйти в заслуженную отставку. Она полагала, что Моррисоны скоро покинут Виндзор и переселятся поближе к своей семье в Дорсет.

Казалось, что это не очень беспокоило ее:

— Они передают тебе свой горячий привет и, конечно, очень сожалеют, что не смогут увидеть тебя. Но они поняли, когда я объяснила, как тебе плохо и что твое здоровье нельзя ставить под угрозу… Ведь если бы я позволила им навестить тебя, ну, в общем, они тотчас догадались бы о твоем состоянии… Только представь, как это их огорчило бы…

Ее слова безжалостно жалили меня, я заплакала из-за утраты единственных друзей своего детства, однако я знала, что мама не остановится ни перед чем, лишь бы только все ее тайны не вышли за пределы Парк-стрит. Я узнала вкус того сладкого густого чая, который она принесла мне. В него было добавлено снотворное, делавшее меня более послушной и спокойной. Но в эти дни я даже радовалась наркотикам, так как они помогали мне забыть о моем горе. Проснувшись, я почувствовала себя уставшей и желала как можно скорее освободиться от своего бремени, видя, как мой живот с каждым днем растет.

Однажды вечером я сидела рядом с мамой, игнорируя ее болтовню, опустошенная и утомленная. Но я тосковала по чему-то или о чем-то, что могло бы случиться. Мне необходимо было разогнать скуку этих бесконечных жарких дней, когда даже нарисованные на стенах цветы и листья казались поникшими, а непристойно танцующие женщины выглядели ленивыми и вялыми.

Я спросила:

— Когда ты собираешься взять нас в Америку, мама?

— Только после того, как родится ребенок. Грэгори хотел бы, чтобы все мы поехали прямо сейчас. Но я не буду рисковать, вдруг ребенок родится преждевременно. Мы останемся здесь, пока ты благополучно не разрешишься… но так или иначе, — радостно напомнила она мне, — сначала мы должны пожениться.

* * *

Несколько дней спустя, когда я выглянула в окно и наблюдала за черными дроздами, клевавшими червей на лужайках, вдыхая ароматы глицинии, которые доносил бриз, и наслаждаясь теплотой нежного солнца, в комнату вошла мама. Через ее руку было перекинуто платье.

— Смотри, — сказала она, указывая на серый шелк, — мы с Нэнси переделали лиф и добавили несколько подкладок — теперь платье должно тебе подойти.

— Это для вашего великого события? — безразлично спросила я.

— Да. Послезавтра состоится церемония, и мы очень хотим, чтобы ты присутствовала на ней. В нашей новой жизни мы должны делать все правильно, начиная с этого брака — даже при том, что он состоится в тайне. Но мистер Тилсбери настаивает, чтобы ты была там. В конце концов, в Нью-Йорке он станет твоим новым отцом.

Я отвернулась и добавила:

— А также отцом твоего внука.

* * *

Утром перед свадьбой я не видела ее вообще. Это был еще один теплый день, в комнате стало невыносимо жарко из-за огня, разведенного Нэнси, чтобы нагреть щипцы для волос. Пока она делала мне локоны, от жары я чуть не упала в обморок, подумав о том, зачем это нужно, в конце концов, кто мог меня там увидеть? До меня доносилось пение птиц за окном, а возможно, и тех нарисованных существ, громоздившихся вокруг меня. Потоки яркого света сияли, как факелы, прокладывая спасительные дорожки по темным, мрачным стенам. Как я хотела бы последовать за ними и пройти прямо сквозь стены, даже если такая свобода требовала моего присутствия на этой свадьбе.

Раздался сильный стук в дверь, и дворецкий Тилсбери объявил, что экипаж готов. Нэнси поспешила наверх взять свою шляпу и затем помогла мне спуститься вниз по лестнице. Мои ноги от такого бездействия и, без сомнения, от маминой микстуры за долгие недели заключения совсем ослабли и не слушались меня. Наконец мы спустились по каменным парадным ступеням к тому месту, где стояла карета, хотя в такой солнечный день я предпочла бы открытый экипаж.

Мы ехали в течение получаса или около того. Было так странно смотреть через окна на шумный мир, продолжавший жить без меня. Сначала мы проехали по мосту, затем по узкой главной улице Итона, мимо его великолепной часовни и залов… и далее по усаженным деревьями переулкам, пока не выехали на открытую сельскую местность, где внезапно над нами раскрылось небо, превратившись в широкую куполообразную синюю сферу, простиравшуюся над бесконечной равниной. В конце концов мы свернули на узкую тропу, и, оказалось, что мы приехали на один из фермерских дворов, однако в конце, за несколькими ветхими домами, показалась маленькая церквушка. Она выглядела очень бедно: невзрачное здание с серыми стенами и мрачной деревянной башней, низко торчащей на крепкой плиточной крыше.

Экипаж Тилсбери уже прибыл и остановился на заросшем участке. Они с мамой теперь стояли рядом. Она выглядела очень бледной и уставшей. Она была во всем фиолетовом, а ее шляпу украшали сиреневые цветы, невыгодно подчеркивавшие огромные тени под ее глазами. На его голове красовался темно-серый цилиндр, поверх его высокого, накрахмаленного воротника был белый галстук, закрепленный маленькой бриллиантовой булавкой. Одной рукой он опирался на серебряный набалдашник трости, а в другой держал золотые часы, на которые то и дело нетерпеливо поглядывал. Именно тогда из подъезда появилась фигура. Священник бодро шел вниз по заросшей дорожке, чтобы поприветствовать наше маленькое собрание. Он оказался крайне худ и сутул. Ему было приблизительно около тридцати, но выглядел он намного старше. Приблизившись к нам, священник смущенно потер свои красные потрескавшиеся руки и обратился напевным голосом:

— Доброе утро, доброе утро. Миссис Уиллоуби, мистер Тилсбери? — заискивающе улыбаясь, он кивнул им. — Пойдемте внутрь…

Мы по очереди последовали за ним. По обе стороны от нас были только могильные камни, беспорядочно установленные, как будто выросшие из гигантских каменных семян. Трава была высокой. Здесь в изобилии росли дикие деревья и кустарники. Надо было очень постараться, чтобы отыскать такое забытое богом место.

Наша небольшая процессия вошла в церковь, которая, внутри оказалась почти пустой: не более шести рядов скамеек с каждой стороны, а между ними исхоженный каменный проход. Алтарь представлял собой маленький стол, покрытый простой белой скатертью с запятнанным серебряным крестом. Сырые дубовые балки перекрывали потолок, а все стены были грубо обиты деревом. Это место больше подходило для епитимии, чем для вероисповедания.

Совершенно невозмутимо пара направилась к священнику, который теперь стоял у алтаря. В руке он держал потрепанную Библию и выглядел очень обеспокоенным, как будто никогда прежде не совершал подобной церемонии. Я могла ему лишь посочувствовать.

Мы с Нэнси сели на средние ряды и, скоро привыкнув к мрачному серому свету, заметили, что в церкви еще сидят два гостя, странные незнакомые мужчины.

Церемония была прозаической и короткой. Пожилая женщина в черных рукавицах, с толстым клетчатым платком вокруг худых тонких плеч ударила по хриплому старому органу, и каждый запел «Господин, мой пастух, против моего желания заставил меня лечь». Нэнси, которая знала только несколько слов, просто подпевала остальным, а двое незнакомцев вторили ей ровным баритоном. Я была рассеяна и думала о своем грехопадении, о той ночи с Тилсбери, которая перечеркнула всю мою жизнь. Когда поющие затянули последние строки: «И в доме Бога навсегда, должно быть, мое место», — я подумала, что это очень верно отражает то, что я сейчас чувствую, поскольку я навсегда была обречена жить в чужом доме, хозяин которого соблазнил меня и теперь стоял здесь, передо мной, венчаясь с моей глупой, одурманенной мамой.

Во время обмена клятвами я сидела с удрученным видом, считая на старой, выцветшей подушке для коленопреклонения под своими ногами потертые стежки и листая пожелтевшие, потертые страницы изодранного старого псалтыря. Услышав, как они пробормотали «да», я взглянула в сторону алтаря и испытала облегчение, когда новоиспеченные супруги не обменялись даже вялым поцелуем. Затем в сопровождении двух гостей они направились в заднюю часть церкви, где находилась маленькая скрытая комната, как я предположила, для подписания и заверения брачного свидетельства. Глядя на Нэнси, я прошептала:

— Мне очень плохо. Мне нужно на воздух.

Она выглядела встревоженной:

— Вы не можете выйти. Не сейчас!

— Если я сейчас не выйду, тебе скоро придется счищать мою рвоту с этой скамейки! — грубо бросила я, покидая холодную твердую скамью и направляясь к подъезду, где уселась на маленьком каменном выступе. Мое сердце бешено колотилось, по лицу струился пот, я почувствовала сильную усталость и, заплакав, сложила руки на своем огромном животе. Когда я глубоко вдохнула несвежий, застоявшийся воздух, две испуганные черные вороны подлетели к дверям из высокой травы. Их внезапное карканье заставило меня отпрыгнуть. Подняв руку и прикрыв глаза, я услышала, как похожие на атлас крылья птиц трепещут на ветру, словно простыни, и увидела, как они блестят, отражая резкий свет. Сев на низкий гниющий забор, вороны повернули головы в одну сторону, и их холодные желтые глаза вперились в меня. Тут появилась зануда Нэнси и потянула меня обратно в церковь. Когда я оглянулась, осталась только одна ворона.

* * *

Свадебный завтрак или что-то вроде состоялся в саду на Парк-стрит. Был прекрасный спокойный июльский день, в воздухе пахло только что скошенной травой, и слышалось сладкое пение птиц. Ленивые пчелы гудели среди тумана фиолетовой лаванды. На столе было холодное мясо, сыры, фрукты и хлеб. На ветке любезно ворковал голубь, кирпичные стены внизу были увиты дикой глицинией, побегами жасмина и роз, взбиравшимися по железной решетке к балкону. Сцена казалась идиллической, но солнечные лучи, пробивающиеся сквозь мое окно, по-прежнему напоминали мне о заключении.

Маленькая служанка, которую я видела раньше, принесла подносы с чаем, шампанским и холодным лимонадом и быстро исчезла снова вместе с Нэнси в тот момент, когда в тени под балконом появился дворецкий, одетый во все серое, даже его лицо и волосы казались одного цвета с одеждой. Наша группа была небольшой для такого события, к нам даже не присоединились те мужчины, присутствовавшие в церкви. Они уехали сразу после службы, просто пожав руку жениху и получив большой белый конверт. Я предполагала, что это было платой за то, что они выступили в роли молчаливых свидетелей, но я не заострила на этом внимание, желая поскорее оказаться подальше от того мрачного, тоскливого места.

Теперь в саду мама с сожалением смотрела на своего нового мужа, который небрежно сбросил свой жакет и закатал рукава рубашки, выставив напоказ темные волосы на своих жилистых руках.

— Нам нужно было пригласить хотя бы нескольких друзей. Сестры Миллер помогли бы сделать сегодняшний день очень веселым, запоминающимся, я уверена…

Даже не пытаясь скрыть свое отвращение, Тилсбери состроил гримасу:

— Ада, ты знаешь, что мы всегда собирались сделать это конфиденциально. Если настоящая дата не будет известна, гораздо меньше риска, что возникнут вопросы. А когда мы окажемся в Нью-Йорке, я обещаю, что мы устроим там настоящее торжество, о каком ты мечтаешь!

Она, соглашаясь, кивнула и, вздохнув, смиренно села за стол, вне сомнения, мечтая о новой жизни и блестящих вечеринках.

— И какие же вопросы могут возникнуть? — спросила я. — По поводу моего похищения? Или о моем ребенке?

— Алиса, пожалуйста. Только не сегодня! — воскликнула мама, делая глоток шампанского. Я посмотрела на ее лицо, покрытое круглыми пятнами солнечного света, красиво танцевавшими внизу под листьями, решив, что на этот раз она права.

Я не имела права портить этот день. Не потому что я была счастлива за нее или простила его, но потому что чувствовала себя хорошо, так как была свободна, на теплом свежем воздухе, далеко от тех темно-зеленых тюремных стен заключения. Я попыталась улыбнуться. Я буду играть роль послушной дочери в надежде получить немного больше свободы в наступающие жаркие летние дни.

— Извини, — солгала я. — Я хочу, чтобы ты радовалась… — Хотя этот несчастный брак был тем, чего я боялась с того самого первого дня, когда встретила Тилсбери и наблюдала, как он коварно добивается расположения моей матери, с каждым разом, когда он переступал порог нашего дома, привязывая ее все больше. Теперь он сидел на траве рядом со мной, наклоняясь, чтобы передать мне тарелку, полную еды, в то время как дворецкий снова наполнял наши бокалы.

— За исполнение желаний и раскрытие будущих тайн! — произнес Тилсбери, высказывая свое эгоистичное желание, чокаясь с мамой, предварительно поцеловав ей руку, а точнее, касаясь губами нового золотого кольца с изумрудами и опалами на ее пальце. Но все это время он смотрел в мои глаза, а не в ее, а его длинные ноги ощутимо касались моих шелковых юбок. Переместившись на край одеяла, я сняла свою шляпу и откинулась назад, не обращая внимания на его наглое приставание. Солнце залило мое пылавшее лицо, отчаянно напомнившее мне, что я все еще жива и все еще могу чувствовать.

Я, должно быть, выпила лишнего. Когда я открыла глаза и огляделась, на мгновение я видела только черноту. Но все же рассмотрела, что кто-то сидит на краю одеяла под большим пляжным зонтиком, защищавшим мое лицо от горящих солнечных лучей, дрожащие неровные края которого обрамляли темный туман. Воздух, казалось, шипел и слегка колебался от такой невыносимой жары. Я с трудом могла двигаться, последние капли энергии испарились из моего тела. Отвернувшись, я увидела мамины ботинки, которые болтались под тенью ее стула, рядом маленькими шелковистыми комочками лежали ее чулки, а босые ноги покоились на прохладной траве.

Пальцы ее рук томно крутили вверху и внизу ножку стакана, она пристально и снисходительно смотрела на своего нового мужа, который, в свою очередь, полностью игнорировал ее. Он читал книгу, прислонившись спиной к широкому грубому стволу дерева. Пытаясь встать со своего места, она неуклюже с хихиканьем упала назад, и я подумала о том, сколько же она выпила в то время, пока я спала, что опьянела так быстро. Ее слова были нечленораздельными, когда она громко сказала:

— О я так устала, здесь слишком жарко. Пойду внутрь и отдохну немного… прежде чем мы… прежде чем мы уедем. — Затем она зачем-то позвала: — Нэнси! Нэнси, ты где?

Дворецкий вышел из своего темного укрытия, спрашивая, желает ли она, чтобы он нашел служанку.

— Вы намереваетесь выйти сегодня вечером? — спросила я, зевая.

— Я собираюсь провести ночь в моем клубе, — ответил Тилсбери. — Есть одно дело, которое я должен завершить в Лондоне, но кажется, твоя мать хочет присоединиться ко мне.

Мама сделала несколько неровных шагов в моем направлении:

— Да, Грэгори, — сказала она, протягивая к нему руки, — только что сказал мне, что, если я действительно желаю пойти с ним, а в этом нет сомнения, ведь, в конце концов, это моя первая брачная ночь, тогда мы вдвоем останемся в гостинице и соединим приятное с полезным. Мы уедем в шесть… сядем на поезд в Слоу. Но сначала я должна немного отдохнуть. Я практически не сомкнула глаз вчера вечером и умираю, как хочу спать.

Она покачалась немного, затем восстановила равновесие и, высоко задрав юбки и выставив свои сливочно-белые лодыжки, собралась идти.

— Ты возражаешь? — спросил меня он. — Ты предпочла бы, чтобы твоя мать осталась?

— Почему я должна возражать? — парировала я. — Мне все равно, что она делает. Я ничего здесь не решаю.

— Но в сложившейся ситуации… учитывая твое состояние… — начал он, но мама прервала его и стала настаивать: — Грэгори, я действительно не вижу в этом проблемы, если оставлю Алису на одну ночь. Здесь будут Нэнси и Уильям, они позаботятся о ней, к тому же Лондон не так далеко, даже если что-то на самом деле случится! — И затем она обратилась к дворецкому:

— Уильям, когда найдете Нэнси, пожалуйста, попросите, чтобы она взяла экипаж и отправилась на Кларэмонт-роуд. Привезите мое красное вечернее платье и маленький дорожный чемодан.

Я наблюдала, как мама медленно зашагала и исчезла из поля моего зрения. Я наслаждалась еще несколькими моментами света, прежде чем с некоторой неохотой решила, что должна также возвратиться в дом, в свою комнату, или иначе мне придется остаться здесь, один на один с Тилсбери. Отодвинув пляжный зонтик в сторону, я медленно потянулась, чувствуя себя совсем разомлевшей. Я знала, что он наблюдает за мной поверх своей книги. Его глаза смотрели безучастно, хотя он ничего не сказал, я все же ощутила на себе его пристальный взгляд, пока я шла в дом.

Нэнси нигде не было, скорее всего, она уже уехала, но в моей комнате кровать была заново застелена и даже у изголовья стояла лаванда. Окна были широко открыты, пропуская в комнату ароматный пыльный воздух; помещение заполнилось теплым золотым туманом, поскольку солнечные лучи наконец-то добрались до него. Где-то поблизости назойливо гудела муха.

Я предположила, что мама отдыхает в одной из нижних спален, потому что на лестнице и в прихожей было тихо, как никогда, и лишь изредка поскрипывали половицы.

Я закрыла дверь, хотя в отсутствии моего тюремщика она оставалась незапертой. Распустив локоны и растеребив липкие тугие завитки, я сняла платье, слишком жаркое для этого дня, и бросила его на пол. Улегшись на шелковые стеганые одеяла, я прижалась пылающими щеками к ткани, которая показалась подобной успокоительному прохладному бальзаму. Я раскинула ноги, наслаждаясь прикосновением скользкого холода к плоти.

Внезапно я встала, почувствовав, что он здесь. Он сидел на конце кровати, прислонившись к черной резной спинке, и смотрел на меня. Неторопливо проведя пальцем по ее рельефу, он спросил:

— Тебе нравится твоя кровать, Алиса? Это из дворца в Джайпуре. Все эти женщины, вырезанные здесь, принадлежали принцу, и если ты присмотришься, то увидишь, что все они разные.

— Кажется, вы провели много времени в Индии, — ответила я, отвлекая его от подлинного объекта внимания и быстро натягивая рубашку, чтобы прикрыть бедра.

— Да. Я жил там много лет. Меня наняла вест-индская компания, им нужен был человек, который хорошо знал местные диалекты. Я имел дело с бриллиантами и другими камнями и неплохо разбогател. Это позволило мне выиграть время, чтобы осуществить свои планы… хотя, возможно, одно занятие просто привело меня к другому.

— И те планы предполагали сокрытие бриллиантов в серебряных статуях? — Я спустилась с матраца, чувствуя себя менее уязвимой, когда стояла на полу.

— Ах! Мой маленький детектив все еще играет с огнем? Хорошо, теперь неважно… как это получилось. Парвати мне давно подарила мать принца Дулипа, и это символично, что она сыграла роль хранительницы святого камня, тебе не кажется? И теперь, освободившись от своей ноши, она может исполнить свое естественное волшебство, ведь она богиня супружеской гармонии.

— Если это действительно так, почему вы здесь? Вы должны быть с моей матерью, ведь у вас медовый месяц.

— О, у нас есть по крайней мере час или два, прежде чем твоя мать проснется. Я не хотел бы будить ее раньше.

Я подумала об опиуме, смешанном с шампанским, и предположила, что он сделал это намеренно. Закрывая вышитый навес, он обошел вокруг кровати и, подойдя ко мне, медленно протянул руку, схватил меня за волосы, затем скрутил их в тугой узел и закрепил его на затылке, так что шея теперь осталась открытой. Он наклонился и прикоснулся губами к моей влажной коже. От его прикосновения я вздрогнула.

Затем я мягко начала протестовать:

— Пожалуйста, не делайте этого. Вы знаете, что это неправильно. Вы не должны быть здесь… — Я оттолкнула его, но его руки остались на моих плечах, а затем он быстро обхватил меня сзади. Затем, ослабив хватку, опустил руки на мою талию, его пальцы медленно ласкали выпуклость моего живота под тонким слоем хлопка.

— Ты — моя Парвати, моя богиня, помогающая фруктам созреть, чтобы они раскололись и пролили свое семя, — прошептал он мне на ухо.

Убрав одну руку, он ослабил застежку на моей рубашке, обнажив тяжелую грудь, кончики его пальцев гладили и теребили налитые разбухшие соски. Я вздохнула, мучаясь от жажды, забыв обо всех моральных запретах. Мои глаза стали влажными от тихо капающих слез — отчасти от стыда, зная, что его невеста спит совсем близко, не подозревая о происходящем, но в большей степени от желания. Мое тело все еще помнило его ласки и жаждало их, затем из сосков пролилось немного молозива, похожего на мелкий полупрозрачный блестящий жемчуг, оно медленно капало на его руку. Тогда он застонал, и грубо опрокинул меня и нагнулся, чтобы слизнуть его, в то время как его пальцы шарили под моей рубашкой. Пока я, закрыв глаза, задыхалась от этих мягких настойчивых прикосновений, все мое тело изгибалось. Это было почти мукой, я схватила его за волосы, прижимая еще ближе к себе, и закричала. И это эгоистичное удовольствие, казалось, тянулось вечность.

Наконец он поднял голову и, нежно держа обеими руками мою, мягко поцеловал в губы. Потом он еще раз перевернул меня и поставил на четвереньки. Я услышала звук рвущейся ткани, затем он задрал мою рубашку, а его пальцы вцепились в мои ягодицы. Неожиданно он вошел в меня быстрыми грубыми порывистыми толчками. И все, что я могла сделать, это сдерживать крик. Кусая смятую рубашку, одной рукой я придерживала свой живот, а другой вцепилась в столбик кровати, лицом к лицу с другой шлюхой, вырезанной здесь на память, которая корчилась от наслаждения.

Когда все закончилось он какое-то время стоял надо мной на коленях, наши тела все еще были соединены, мы оба с трудом дышали. Его руки по-прежнему касались моих бедер, пока он восстанавливал дыхание, и я почувствовала прикосновение его губ к моей спине и услышала его вздох:

— Моя жена…

Два этих слова вернули меня к реальности. Я с отвращением высвободилась и, хотя до сих пор стояла на коленях, повернулась к нему лицом и с горечью прошептала:

— Я не ваша жена. Ваша жена в другой комнате, и теперь вы должны пойти к ней.

— Ты моя, — ответил он, — для меня это имеет огромное значение, и ты увидишь, что я честен…

Но его слова были прерваны мягким шелестом, который послышался из прихожей. Мы оба затаили дыхание. Затем откуда-то снизу послышался дрожащий голос:

— Нэнси… Нэнси, это ты? Ты вернулась? — Мама проснулась, хотя недостаточно рано, чтобы спасти свой брак или потерянную душу своей дочери. И когда он застегнул свои брюки, поправил жилет и убрал назад волосы, приготовившись наконец оставить меня, я залезла в кровать, на сей раз под одеяло и спрятала под простынями, сбившимися в клубок, свой стыд, желая снова стать маленькой и незаметной и пытаясь укрыться от мускусного зловония коварного Тилсбери, хотя теперь оно витало вокруг меня, как будто я все еще была в его объятиях, несмотря на то что этот человек давно ушел.

Он отсутствовал три дня. За это время моя жизнь изменилась больше, чем я могла себе представить.

 

Глава вторая

Лежа в глубокой медной ванне, прижимая горячие мокрые колени к подбородку и больно кусая нижнюю дрожащую губу, я очень не хотела думать, что этот разбухший живот мой. Я слышала, как из медного крана капает вода; и эти тихие повторяющиеся звуки напоминали слезы.

Когда Нэнси пришла ко мне тем утром, мои простыни были влажными от прозрачной липкой жидкости, а увидев мое порванное и испачканное платье с высохшими коричневыми полосами крови, она нежно подняла меня с кровати и отвела вниз в ванную, чтобы смыть всю грязь. Если бы только совесть можно было очистить так же легко.

Длинное кривое зеркало отразило мое безобразное раздутое и опухшее лицо, красное и искаженное от долгих слез после того, как я услышала, что мама ушла из дома, убежала, даже не поцеловав меня на прощание.

Я стояла голая и дрожала в тумане густого поднимавшегося пара, наблюдая за струями воды, серебристым потоком льющимися в ванну. Беспокойная и взволнованная, пройдя через полуоткрытую дверь, я оказалась в богатой комнате, в центре которой стояла лакированная кровать с лепниной. Она вся мерцала серебром и глубокой кобальтовой синью, а на высоком навесном темно-синем потолке золотом были вышиты бесчисленные крошечные мерцающие звезды. Из центра низко свисал звездообразный фонарь в виде звезды. Вдоль одной стены стоял огромный эбеновый платяной шкаф, дверцы которого были наполовину открыты, поэтому были видны полки с аккуратно сложенной одеждой, ряды висящих жакетов и брюк, а также начищенных блестящих черных ботинок. В углу около окна находился темный комод с высоким зеркалом, усыпанный запонками, булавками, драгоценными камнями, черепаховыми гребнями и жидкостью для завивки волос. И среди всех этих вещей, прикрытый шелковой занавеской, стоял нарисованный мной мамин портрет, на котором виднелось бриллиантовое ожерелье на ее шее, напоминавшее Кохинор. Я тихо прокляла этот бриллиант, символ моего несчастья.

Затем я заметила медную чашу, точно такую же, как в моем ночном видении после бала, ту, появившуюся на тумбе на Кларэмонт-роуд и наполненную свернутой теплой кровью, которую я зачерпнула ладонями и поднесла к своим губам, пролив на платье в тот момент, когда призрак Альберта потревожил меня. Я видела, что чаша теперь пуста. Она позеленела и загрязнилась от времени, хотя и была начищена и отражала унылый желтый свет, однако я все еще помнила запах той крови и неожиданно почувствовала ужасную жажду, желание снова попробовать ее. Испытывая отвращение к этому чудовищному, но страстному странному желанию, завладевшему моим телом в эти дни, я, казалось, слышала глухой стук своего сердца, громкий и медленный, как чудовищные часы, отсчитывавшие время, оставшееся до какого-то пока еще не известного события. Создавалось впечатление, что этот звук заполнил всю комнату, как будто дом имел сердце и жилы, по которым бежала его развращенная кровь. Затем я ощутила влагу, стекающую по моим ногам, и когда я посмотрела на ковер, то увидела на нем небольшие красные пятна. Проведя пальцем между ног, я поняла, что из меня течет кровь.

В белой плиточной ванной через затененные стекла проникал серый свет. Я лежала и думала о том, что я почувствую, если опушусь под воду, задержу свое дыхание, насколько смогу, затем открою рот и позволю смертельной жидкости проникнуть в легкие. Говорят, что утонуть не больно. Успокоило бы Тилсбери осознание того, что я умерла здесь, в его ванне, с его будущим ребенком в животе? Пристально глядя сквозь прозрачную завесу мягко циркулирующей воды, я видела только белые пятна, мои уши наполнились повторявшимися гулкими звуками, а распущенные волосы оплели мое тело, как плети. Внезапно надо мной появилось лицо, нарушившее мой болезненный покой. Длинные пряди рыжих волос Нэнси висели, как веревки, и, искаженное толщей воды, ее лицо казалось безжалостно изуродованным; от ужаса она раскрыла рот. Казалось, что тонула Нэнси, а не я. Она отчаянно ловила губами воздух. Я лежала там, безмятежно, подобно трупу… пока внезапная острая боль силой не заставила меня вынырнуть из глубин. Струи воды текли по моим волосам, лицу, ослепляя глаза, выливаясь и затекая в мой теперь уже открывавшийся рот. Я схватилась за свой сведенный судорогой живот, и Нэнси, бросив груду новых полотенец, помогла мне вылезти из ванны. Я встала на колени, с тревогой ожидая, когда пройдет боль, сжав зубы, чтобы сдержать стон, и чувствуя, что мой живот тверд, как камень, а мускулы все сжимаются и сжимаются, пока я не выкрикнула:

— Что-то сейчас произойдет, Нэнси… Но, пожалуйста, скажи, что это не так. Я не готова к этому. Мамы нет!

— Ребенок выходит? О боже, что же нам делать? Я отправлю Уильяма за доктором… — Схватив из кучи на полу полотенце и набросив его на меня, она побежала к двери, выкрикнув из-за спины: — Оставайтесь здесь, я пойду за помощью, — она выскочила в прихожую, ее шаги громко застучали по лестнице, и я услышала, как она зовет: — Уильям, Уильям…

Когда Нэнси возвратилась, позади нее бежал дворецкий. Когда он увидел меня фактически голую и в таком деликатном положении, его длинное серое лицо стало красновато-коричневым. Вместе они отнесли меня обратно в спальню, и, когда он умчался за доктором, Нэнси собрала все грязные простыни с кровати и снова застелила ее, в то время как я, замерзшая, сидела на полу, мучаясь от жутких приступов боли. Мой лоб покрылся испариной. Сознание путалось.

Когда врач наконец прибыл, он, глядя сквозь свои очки, уверил меня, что роды будут быстрыми. Пытаясь утешить, он гладил меня по руке, наказывая Нэнси оставаться рядом со мной и обещая скоро вернуться, сказав, что сможет обойтись небольшим количеством хлороформа, но пока я должна терпеть боль — «участь, уготованную Богом для всех женщин», — насколько я смогу.

— Вы молоды и сильны, успокоительное, может быть, и модно, но исходя из моего опыта все произойдет намного быстрее и более безопасно, если мы откажемся от опиума. Потом он забормотал, выражая неодобрение и качая головой, пока рассматривал неприличные гравюры на столбиках кровати: — Ваша мать должна быть здесь в такое время. — Жалуясь Нэнси, он заметил: — Просто возмутительно оставить ее в таком положении. Есть ли какой-то способ связаться с миссис Уиллоуби? Она надолго ушла?

Служанку качало, она выглядела возбужденной, говоря, что могла бы попросить дворецкого отослать телеграмму, но, поскольку моя мать должна вернуться сегодня, это сообщение, вероятно, не застанет ее.

Тем временем, будучи полностью невежественна, я вообразила, что для того, чтобы выпустить ребенка, мой живот надо будет разорвать, и, не в силах более сдерживать крики паники, я начала задыхаться от боли и выкрикивать мерзкие ругательства. Бледная Нэнси, дрожа, всеми силами пыталась утешить меня, вытирая мой лоб холодными влажными полотенцами и давая мне пить; но ничто не могло уменьшить мои муки. Периодически я впадала в дремоту, но те настойчивые болевые волны накатывали и накатывали снова и снова, не давая покоя, пока у меня перед глазами не потемнело. И хотя я звала Нэнси, я увидела склонившееся надо мной совсем другое лицо, и тогда с облегчением воскликнула:

— О мама, я так рада, что ты вернулась! — но она не удостоила меня ответом, отвернувшись, как будто ища что-то или кого-то позади себя. Я попросила: — Мама, пожалуйста, помоги мне. Я не могу больше терпеть эту боль! Пожалуйста, пусть она прекратится.

Но мама медленно покачала головой, прикладывая палец к своим бескровным, бледным губам, над которыми ее зеленые глаза казались уставшими и грустными, в них блестели слезы. Затем меня охватило отчаяние, оно окутало меня туманом, унося в глубокую черную дыру, где единственной связью с жизнью была тонкая жгучая нить сильной боли в животе.

Когда я пришла в себя, доктор держал около моего лица тряпку, пахнущую чем-то сладким, и, хотя я отворачивалась и отбрыкивалась, он настаивал:

— Расслабься, Алиса. Не шевелись. Теперь это не займет много времени. Все идет, как должно… я привел миссис Бересфорд, которая будет тебе помогать.

В изножье кровати стояла худая, сухая женщина в безупречно-белом чепце и длинном переднике. На ее морщинистом лице застыла широкая беззубая усмешка, — и я подумала, что они специально вызвали эту насмешливую старую ведьму, чтобы мучить меня и дальше. Нэнси стояла в дверном проеме и жаловалась:

— Они не обрадуются этому, сэр. Они все хотят сохранить в тайне… они не будут рады появлению незнакомых людей.

— Тогда со всем должным уважением, молодая леди, — возразил возмущенный доктор, — им придется оставить бедного ребенка в руках неопытной служанки вроде вас. Я думаю о здоровье своего пациента, а не о последствиях скандала! И я могу уверить вас, что хорошо знаю госпожу Бересфорд, она весьма компетентна!

Я была очень рада акушерке, которая скоро взяла контроль над моим состоянием в свои руки и, несмотря на все, источала нежную и спокойную уверенность.

— Теперь не шевелитесь, пока я осматриваю вас. Не вы первая и не вы последняя, кто рожает. Это самая естественная вещь в мире. — Она подняла голову, улыбаясь своей сладкой беззубой улыбкой. — Это не займет много времени, дорогая. Когда я скажу, вы должны изо всех сил тужиться настолько, насколько можете. Поверьте мне — скоро все останется позади, и боль забудется.

Собрав остатки сил, я лежала, тужась и хрипя, чувствуя внутри ужасное давление, пока внезапно она не закричала:

— Стоп! Теперь глубоко вдохните… только на мгновение. Головка ребенка — уже здесь… смотрите!

И с невероятной для такой худой и хрупкой женщины силой, она подняла мою покрытую потом голову с подушки, так что между раскоряченными кровавыми бедрами я увидела макушку маленькой куполообразной головки, темной и влажной, покрытой сальным белым «воском». Откинувшись обратно, испытывая новое непреодолимое желание тужиться, я услышала ее голос, убеждавший меня быть сильной, и где-то в комнате раздался высокий, визжащий звук, словно взвыл ночной кот. Я, должно быть, потеряла сознание, потому что, когда я открыла глаза, старуха ворковала, держа свернутый кулек в своих костлявых, тонких руках. На мгновение я подумала, что она, слава богу, меняет простыни, поскольку все вокруг было очень липким, но она протянула мне сверток со словами:

— Вот ваш ребенок, Алиса. Это мальчик.

Слышала ли мама те же слова, я никогда теперь не узнаю. Я была настолько убеждена, что она стояла рядом у кровати, что не могла поверить, когда Нэнси поклялась, что это не так. Тем же вечером доставили телеграмму, отправленную Тилсбери и адресованную на Парк-стрит, в ней было просто сказано:

СОЖАЛЕЮ ОБ ИЗВЕСТИИ. АДА БОЛЬНА. ПИЩЕВОЕ ОТРАВЛЕНИЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ. Г. Т.

— Мы должны отправить ответ, — волновалась Нэнси. — Мы обязаны сообщить им о ребенке, если они не собираются вернуться немедленно.

Но я отказалась, сказав:

— Нет, мама нездорова. Они узнают новость достаточно скоро, но не сейчас.

В первую ночь ребенок, укутанный в простыни, спал в ящике, вынутом Нэнси из бюро и застеленном мягкими платками. Нэнси держала его на руках и баюкала, когда он кричал; Нэнси меняла простыни и пеленала его; Нэнси подносила маленький кулек к чашке с теплой сладкой водой, тщательно уговаривая, чтобы крошечный рот открылся и сосал, говоря, что так они делали в приюте, хотя она просила меня дать ему грудь, тем более что акушерка показала мне, как надо это делать. Но я думала об его отце, и у меня не было никакого желания помогать ребенку монстра, причинившего мне такую боль. И как я могла держать его, когда мама возвратится и заберет его, чтобы увезти далеко, притворись, что он ее собственный? Мне было все безразлично, все эмоции притупились, вынуждая меня ничего не чувствовать к этому крошечному, беспомощному, новорожденному существу.

— Пожалуйста, — попросила Нэнси, — он должен питаться.

— Делайте, что хотите. Найдите няньку. Я не могу видеть его рядом с собой.

Все, о чем я мечтала, это чтобы происходящее оказалось сном, я хотела закрыть глаза и притвориться, что ребенок не существует. Я хотела умереть, ибо тогда и он никогда бы не родился.

На следующее утро, когда я проснулась, ребенок кричал, и это могло разбудить даже мертвого. Нэнси поблизости нигде не было, поэтому я привстала на локте, хотя мои мускулы все еще болели, и, прижимая ладони к ушам, пытаясь заглушить звук, посмотрела вниз кровати, чтобы утихомирить покрасневшего тирана. Но скоро тоже заплакала, слезы ручьем потекли на подушку. Мои груди были настолько твердыми и так болели, что я сделала единственную вещь, которую смогла придумать, чтобы устранить неудобство и прекратить эти ужасные визжащие звуки. Я поднялась с кровати и, устроившись на полу, достала ребенка из ящика. При тусклом свете я взглянула на его прекрасное, невинное личико и погладила гладкую пушистую кожу его щеки, касаясь линии губ, и увидела, что он тоже пристально смотрит на меня, глазами черными, как угли, точно такими же, как у его отца. Он, казалось, насквозь видел мою душу, как будто уже знал меня. Но вспомнив, что мама скоро заберет его, я понимала, что нужно закрыть свое сердце для любви к нему, так же, как закрыла теперь глаза. Я не должна была испытывать чувства к этому красивому ребенку.

Остальная часть дня прошла во сне и заботах. Приглашенные для осмотра доктор и акушерка объявили, что мать и ребенок совершенно здоровы, а врач с обнадеживающей улыбкой добавил:

— Хорошо справились, Алиса, я вижу, что у нас не возникнет никаких проблем!

Но кто-то должен был побеспокоиться, задаться вопросом, почему моя мама все еще так и не пришла домой.

Позже тем же вечером, сбивая подушки, Нэнси посмотрела на ребенка на моих руках, а затем мне в глаза и сказала:

— Я думаю, что все мы знаем, что это не Чарльз. В день свадьбы, когда я возвращалась с вещами вашей матери с Кларэмонт-роуд, поднявшись наверх, я обнаружила, что она ползет вниз по ступенькам и сильно дрожит всем телом. Ее рвало. Пока я помогала ей одеться, она закричала, что видела его с вами… — она слышала, как он назвал вас своей женой.

Я была потрясена и, похолодев от ужаса, простонала:

— Я презираю саму себя, Нэнси. Что я наделала? Мама должна ненавидеть меня. О… именно поэтому она уехала, даже не попрощавшись. — Тут мне в голову пришла ужасная мысль, мой голос внезапно стал жестким: — Я думаю, что ты всегда знала об этом, не так ли, Нэнси, с самого начала, с той самой первой ночи, когда ты солгала, говоря, что я уколола себя той иглой!

— По крайней мере, он желает вас. Разве я могу когда-либо на это надеяться? — с горечью ответила Нэнси.

Тогда я поняла, что она совсем не заботилась о маме и обижалась на меня… даже после всей боли и страданий, которые я только что перенесла. И тот, на кого она намекала на Рождество, являлся для нее недосягаемым. Это был Грэгори Тилсбери.

Видя появившееся презрение в моих глазах, она выбежала из комнаты, но вскоре возвратилась, держа письмо. Ее голос звучал очень низко, почти сдавленно:

— Я должна была отдать вам это раньше. Я всегда думала, что правильно поступаю по отношению к своему брату, но теперь… теперь после рождения этого ребенка все изменилось. Я больше не знаю, что правильно, а что нет…

На сей раз она оставила меня наедине с нераскрытым письмом, лежавшим на моих коленях. Сначала я не могла даже смотреть на него, не то чтобы прикоснуться. Независимо от того, что мог написать Чарльз, он принадлежал теперь прошлому, другой жизни и другой девушке. Какое право было у меня интересоваться этим? Но, конечно, в итоге я разорвала конверт, чтобы увидеть строки, которые он написал в спешке, спустя всего несколько дней после вечера, когда мама так жестоко вычеркнула его из моей жизни.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Твой искренне любящий

я не сплю, я все время думаю о тебе и о том, что ты сказала мне той ночью после вечеринки. Мое сердце не успокоится, пока мы не поговорим еще раз. Поскольку я понял, что тебя унизили и обманули, я не могу пройти мимо этой несправедливости после того, как видел страдания своей собственной матери.

Чарльз.

Встреться со мной, как только сможешь, и, если ты все еще на Парк-стрит, где, как говорит Нэнси, ты осталась, там есть маленькие ворота в стене сада за домом, хорошо скрытые за несколькими старыми тростниками и фруктовыми кустарниками. У меня все еще есть ключ, и я, спрятавшись от любопытных глаз, буду ждать тебя в том месте. Ты должна только дойти до конца сада… просто скажи Нэнси день и время, и я буду ждать тебя там.

Когда она возвратилась, я спросила Нэнси, может ли она передать ему сообщение, но она смотрела в пол, избегая моего взгляда:

— Я сожалею. Это было так давно. Я сказала ему, что вы отказались увидеться с ним, и теперь… хорошо, он сказал, что он уезжает, отправляется за границу на континент. Я честно не знаю, куда и насколько.

— Так, ты еще и лгунья, а не только тюремщик! — я кипела от ярости. — Как ты могла быть такой жестокой? Так поступить со мной и со своим собственным братом?

Не контролируя себя, понимая, что потеряла последнюю каплю надежды, я кричала и бушевала, разбудив ребенка, который тут же начал плакать. Нэнси сквозь рыдания говорила, что сделала только то, что казалось лучшим в то время, то, чего хотели миссис Уиллоуби и мистер Тилсбери и что она считала правильным. Я приказала ей оставить меня в покое. Все остальные теперь покинули меня, так почему же я еще не одна? Я сказала ей не тратить напрасно время, следя за мной, убегать мне было не с кем. Действуя сообща, она, мама, и Тилсбери уничтожили меня. Мне казалось, что теперь Нэнси счастлива, видя мою разрушенную жизнь.

Ночью я проснулась, обнаружив свою дверь не только не запертой, но и широко открытой. Обрадовавшись такой внезапной свободе, я подхватила хныкающего ребенка и вышла на лестницу. Лунный свет слабо сиял через высокое гравированное окно, за которым уже занимался рассвет. Где-то внизу задумчиво и медленно тикали старые часы, половицы тихо скрипели, а в саду пел свою сладкую утреннюю песню черный дрозд. Все казалось очень спокойным, и я, прижав ребенка к груди, вдыхала и целовала его волнистые темные волосы… пока внезапно не вздрогнула от звука хлопнувших дверей и напряженных приглушенных голосов, доносившихся из нижней комнаты. Одной рукой схватившись за перила, я выглянула в спиральную лестничную клетку и внезапно почувствовала слабость и легкое головокружение. Я качнулась вперед и чуть не выронила ребенка. Мое сердце почти замерло, а затем начало колотиться от страха, потому что представила, что могла увидеть, как он разбился на смерть и лежит теперь в зале прямо на холодных плитках.

Задрожав, я прислонилась спиной к стойке перил и медленно сползла вниз, а потом зарыдала. Ребенок на моих руках был таким крошечным, таким беззащитным и хрупким. Мы оба были покинуты здесь, беспомощные и потерянные.

Но хотя тогда я была испугана и одинока, то, что случилось позже, оказалось намного страшнее.

* * *

Утром, когда я проснулась, я обнаружила, что некоторые из моих платьев лежат на стуле в гостиной вместе с грудой новых юбок, чулок и ботинок. Была ли очередная какофония воплей достаточной для того, чтобы вернуть одежду и свободу? Нэнси, наверное, принесла их сюда, пока я спала. Возможно, это она приходила в дом рано утром. Или, возможно, вернулись мама и Тилсбери?

Выбрав тонкое синее хлопковое платье, я раскинула юбки и кружилась по комнате, смеясь, я слышала, как со свистом развевается мягкая ткань, и мечтала о том, что Чарльз все еще любит меня и простит, что я найду его везде, где бы он ни был, и в конце концов спасусь. Но этот момент свободы длился недолго. Уголком глаза я заметила какое-то движение и замерла на месте со все еще раскинутыми в стороны руками. Я увидела, что в дверном проеме стоят две фигуры: Тилсбери и Нэнси. Они оба были похожи на статуи. Сразу поняв, что что-то не так, я быстро спросила:

— Где мама? Разве она не вернулась? Разве она не придет повидаться со мной?

— Ты должна сесть, — сказал он, подходя ближе и мягко беря меня за руку.

— Нет, — я отскочила. — Не трогайте меня!

— Мисс Алиса, возможно, вам лучше сесть, — начала Нэнси. В это время ребенок проснулся и зашевелился, начав издавать скулящие хлипы. В некотором испуге Тилсбери растерянно оглянулся, как будто не зная, что делать.

— Я пойду? — предложила Нэнси, в ее голосе послышалась вопросительная интонация.

— Да, и закрой дверь, хорошо? — последовал его напряженный ответ. — Нам с Алисой нужно поговорить.

* * *

Когда мы приехали на Кларэмонт-роуд, чтобы взглянуть на нее, мама была в своей спальне. Он сказал, что она попросила отвезти ее туда. Таким образом, рядом с моей кроватью, возможно, находился ее дух… но не она. Это тело, лежавшее на кровати, являлось всего лишь пустым сосудом — прекрасное, бледное, мраморное изображение, имевшее сходство с Адой Уиллоуби, но лишенное любой сущности или искры, которая действительно была ею.

В скором времени Тилсбери сказал, что мы должны уйти, так как нужно сделать некоторые приготовления. Тогда я потеряла самообладание и начала хихикать, но хихиканье превратилось в удушливый, истеричный смех, прекратившийся только тогда, когда я встала, указывая и крича:

— Посмотри на него, Нэнси! Кого он напоминает тебе? Я всегда думала, что он должен быть владельцем похоронного бюро — такой мрачный и ложно почтительный со всей своей клиентурой. Но это для него лишь дело… индустрия смерти, которую мистер Тилсбери так любит!

— Мисс Алиса! — закричала она, ошеломленная моей непристойной вспышкой.

— Оставь ее, — он махнул рукой служанке; его глаз нервно дернулся, и он терпеливо сказал мне на ухо:

— Алиса, мы действительно должны теперь уйти. Это было ужасным потрясением…

— …И что?…оставить мою маму здесь… совсем одну? — я не могла поверить в услышанное. — Мы не можем оставить ее одну в этом доме, закрытом, как могила, уже покрывшемся паутиной и пылью.

Я в отчаянии оглядела серую комнату, так как ставни почти не пропускали солнца, но увидела только белые простыни, накинутые на мебель, напоминавшие бледные, вялые привидения.

— Она не хотела бы остаться в одиночестве. По крайней мере, позвольте мне побыть здесь еще немного.

— Хорошо… — согласился он, — пока они не вернутся, чтобы забрать ее. Но после этого ты должна будешь уехать. — Он повернулся к служанке, стоявшей в дверях и державшей ребенка на руках: — Нэнси, ты останешься здесь, с Алисой.

Она попыталась возразить, ее бледное лицо ясно свидетельствовало о том, что она боится находиться рядом с трупом:

— Но сэр, это действительно неподходящее место для ребенка…

— Здесь ничто не навредит ни ему, ни тебе, — кратко ответил он. — Ради меня, последи за Алисой, пожалуйста. Я вернусь очень быстро. — Прежде чем он оставил нас, он задержался около нее, глядя на сына, которого толком еще не видел.

— Позже, — сказала я, устало озираясь, желая, чтобы он ушел, — будет достаточно времени.

Достав стул из-под пыльной простыни, я села около кровати и коснулась маминой руки. Она была холодной и твердой, как камень, кончики ее пальцев уже посинели, и появились признаки разложения тканей под наманикюренными и ухоженными ногтями. Она лежала в одной из своих длинных ночных рубашек с кружевными шнурками на запястьях и шее, ее спокойное лицо теперь было лишено всяких морщин. Ее волосы свободно струились по плечам, мрачно блестящие и волнистые, пронизанные редкими прекрасными серебристыми нитями. Ее белая кожа и губы казались почти люминесцентными в унылом мраке; а на бледной коже отчетливо выступали брови; на ее раздраженных раздутых веках — теперь навсегда закрытых — виднелись покраснения. Это было все, что осталось от мамы.

Взяв прядь ее волос, я поднесла ее близко к своему носу, вдыхая запах, погладила ее щеку и слегка поцеловала губы — как я делала раньше и как никогда уже не смогу сделать снова. Последнее сдержанное прощание. Затем меня поразила мысль, столь же сильная, как молоток, разбивающий лед: я ощутила на ее губах резкий сладкий аромат опия, смешанный с кислым зловонием рвоты. Оглянувшись и видя, что Нэнси стоит у окна и с тревогой глядит вниз через щелку в ставнях, я быстро приподняла мамин рукав, обнаружив там, как и ожидала, следы маленьких уколов, свежие ранки на твердой алебастровой плоти.

— Это они убили тебя? — прошептала я, зная, что эти небольшие следы уводили ее в бездну, шаг за шагом, в течение очень многих лет… но на сей раз это произошло окончательно. Она шла по этой дорожке добровольно или это я подтолкнула ее? Была ли это моя ошибка? Сотрясаясь от рыданий, я положила голову на подушку рядом с ее; ту самую, которую мы делили всего за несколько месяцев до этого.

Снаружи донесся стук копыт, и Нэнси с облегчением воскликнула:

— Они здесь. Теперь мы должны идти…

— Подожди, — сказала я, вытирая глаза платком. — Мне кое-что нужно забрать из спальни.

Поднявшись наверх в последний раз, я нашла то, что искала. Это до сих пор было на зеркале.

Спустившись, я позволила Тилсбери взять себя за руку и вывести из дома, но у входа я успела отдать мою карточку — только один из трех человек на ней был теперь жив — одному из мужчин в черном пальто, прося, чтобы он положил ее в мамин гроб.

Поскольку я сидела в экипаже, Нэнси слонялась какое-то время на тротуаре, отдав ребенка мне, и о чем-то шепталась со своим хозяином. Я не имела ни малейшего понятия, о чем они говорили. Да мне было и не интересно. Но во время нашей короткой поездки обратно на Парк-стрит, когда Нэнси играла шелковистыми темными волосиками ребенка, она громко произнесла:

— Я так люблю его, я так привязалась к этому малышу, он мне как родной, словно это ребенок моего брата…

Я насторожилась, с трудом веря своим ушам, потрясенная такой беспечной жестокостью:

— Тебе нравится мучить меня? Это твой план или план Тилсбери довести меня до безумия, чтобы устранить меня, а потом украсть моего сына? — Я схватила ребенка и близко поднесла к ее липу. — Смотри. Смотри внимательно и скажи мне, видишь ли ты здесь чье-то лицо, кроме его, хотя мне жаль, что это так…

— Я не хотела обидеть вас, — она говорила теперь спокойно и смотрела под ноги. — Извините меня, я не думала…

— Я бы отдала все… — начала я, но затем резко осеклась и только пробормотала: — Но, в конце концов, все маленькие дети выглядят одинаково.

Позже принеся поднос с ужином, она сказала, что выйдет, чтобы отправить некоторые письма мистера Тилсбери и сообщить людям о похоронах. Я сидела очень неподвижно и молчала, ответом ей было лишь сопение ребенка, который спал на моих руках. Она снова оставила дверь открытой.

Моя печаль словно повисла в воздухе. Если бы я попыталась, то смогла бы коснуться ее. И там, в темноватом, умирающем свете, кормя ребенка, я услышала мягкие шаги в прихожей и увидела, как неопределенная форма обрела в тени очертания. Пока он молча смотрел на своего сына на моих руках, я всячески его игнорировала. Независимо от того, что будет дальше, после сегодняшнего дня, он не мог больше причинить мне боль. Так я стала теперь думать.

— У ребенка есть имя? — мягко спросил он.

— Если дьявол не называет свое собственное, то, я думаю, нет! — слетело с моих губ.

— Я сожалею, что нас не было здесь во время родов. Тебя не следовало оставлять тогда одну. Но ты должна подумать об имени, мы можем обсудить это позже, после похорон, когда все немного уладится.

— Уладится? Как уладится? — недоверчиво спросила я. — Уладится после того, как моя мать умерла во время своей брачной ночи, как вы говорите, от пищевого отравления, хотя было ли это так или тому причиной морфий? Ведь у вас был выбор, что именно сообщить мне, дорогой отчим. Ваша совесть чиста на этот счет?

Его глаза расширились, но он не показал никаких других признаков волнения:

— Что ты вообразила, Алиса? Твоя мать съела несвежую устрицу той ночью, доктора, которые навестили ее, и другие постояльцы в гостинице, подтвердят это. Ты знаешь, что она кололась в течение всего дня, а после шампанского, выпитого на жаре, ей стало плохо. Позже она попросила меня помочь ей сделать укол, чтобы облегчить боль, но забыла, что уже приняла дозу.

Задетая этим резким ответом, я спросила:

— Но кто довел ее до этого состояния? Я видела вас той ночью, когда королева приезжала в наш дом. Я видела вас с той коробкой игл, когда вы оба думали, что я приняла дозу и забылась. Как долго вы управляли мамой, используя эту ее слабость?

— Алиса, я понимаю твои чувства, ты ее дочь, но ты говоришь, не зная сути, руководствуясь только эмоциями. Ты действительно хочешь, чтобы весь мир знал о привычках твоей матери? Ты не должна думать, что я настолько бессердечен. Эта трагедия коснулась нас всех, и все наши планы…

— О, как это неудобно для вас! — возразила я. — Но свидетельство о смерти не может лгать.

— Оно может, когда доктор, который подписывает его, как бы это выразиться, весьма лоялен и понимает разные социальные тонкости. В конце концов, как тебе нравится такая надпись для надгробной плиты, — его низкий голос стал громче от гнева: — «Здесь лежит Ада Уиллоуби, оккультистка и наркоманка, которая не рассчитала дозу и убила себя», — что навсегда опозорит ее имя.

— Как вы можете! — выкрикнула я. — Вы тот, кто навлек позор на нашу семью и привел нас к гибели.

Если бы у меня на руках не было ребенка, я с удовольствием набросилась бы на него, расцарапала ему лицо, одновременно вгрызаясь в его плоть, требуя, чтобы он забрал назад эти страшные слова. Но все, что я могла, это злиться и смотреть. Он обладал мной и знал это. Как я могла предать имя моей матери после всего, что я вынесла? Согласие и тишина были моим спасением… Когда он уходил, я рыдала, ребенок тоже плакал, почти заглушая мои крики, в отчаянии я бросила ему вслед:

— Это должно было быть временем для крестин, а не для похорон! Я только надеюсь, что теперь вы счастливы.

 

Глава третья

В тот июль никто не вспомнил про мой восемнадцатый день рождения. Это стало — и теперь навсегда — датой, о которой лучше всего забыть. Моими подарками были рождение и смерть; моим праздником — похороны. О моя судьба, какая щедрость! Я сидела, словно в трансе, не ела и не спала, у меня не было эмоций; у меня не осталось слез, чтобы плакать. Я тлела от эгоистичного и горького негодования, что моя мама оставила меня в таком положении.

Ночь перед ее похоронами выдалась жаркой и душной. Я была вымотана, у меня фактически пропало молоко, ребенок беспокоился, его крики доводили меня почти до безумия. В конце концов он притих, но, к своему стыду, я желала только, чтобы он умер, исчез так же, как мама, и оставил меня в покое, хотя скоро я пожалела об этих ужасных мыслях, испугавшись чувства вины и стыда, поскольку он был моим, и что я стала бы делать, если бы и он оставил меня? Именно так и произошло бы, если бы я не смогла его кормить.

Наконец страшный день наступил. Было очень жарко, но я надела свое черное бархатное платье, которое, единственное из всего, что у меня имелось, подходило для траура. Держа свою украшенную бусами сумку на коленях и поглаживая ее длинную шелковистую бахрому, я вспомнила Рождество. Кто-то коснулся моего плеча — это Нэнси намекала, что ребенка пора кормить, но даже она поняла, что все было безнадежно, и, вздохнув, произнесла:

— Я должна пойти и сказать мистеру Тилсбери. Надо что-то делать.

Через час она возвратилась с миссис Бересфорд. Акушерка принесла с бутылку белой расплескивающейся жидкостью, дала подробные инструкции и умчалась, чтобы присутствовать при рождении какого-то нового бедняги. Вскоре Нэнси уже держала мальчика на руках, мягко уговаривая и убеждая взять соску, и громко засмеялась, когда он с вожделением припал к ней, в восхищении болтая пухлыми ножками. Держась за голову, я с облегчением вздохнула. Скоро вошел Тилсбери, и, хотя он широко улыбнулся Нэнси, его губы сразу сжались, а взгляд стал хмурым, когда его взгляд упал на меня:

— Пойдем, Алиса, мы должны идти. Гроб ждет нас на Кларэмонт-роуд, тебе нужно попрощаться прежде…

— Да, — натянуто ответила я, наконец выходя из транса. — Я хотела бы сделать это.

Когда мы отъезжали и Уильям открывал дверь, Тилсбери, выводя меня в прихожую, положил свою руку на мою и сказал:

— Я почти забыл. Твоя мать хотела, чтобы ты взяла это.

На его ладони лежало поношенное золотое обручальное кольцо и кольцо с изумрудами и опалами, камнями, которые я прокляла во время вечера, принесшего столько горя.

— Но почему? — не понимая, спросила я.

— Это золотое кольцо ей подарил твой отец. А изумруды — просто символ памяти.

Говорил ли он правду? Я не верила его змеиному языку, и все же он выглядел таким усталым и опустошенным. Его глаза налились кровью, почти умоляя.

Если она желала, чтобы я получила их, а это был день ее похорон… В итоге я взяла оба кольца с его ладони и вышла, надев их на тот единственный палец, на который они налезли, хотя даже на нем они сидели слишком туго. Это был безымянный палец, тот, что обозначал помолвку.

— Я надену их… — сказала я, опуская черную вуаль и пряча свое лицо, не в силах рассуждать, даже не остановившись, чтобы подумать, — но только сегодня.

В ответ он только улыбнулся.

На Кларэмонт-роуд стоял похоронный катафалк, кучер в высоком черном цилиндре очень прямо и ровно сидел под темным козырьком, его пышный прямой шарф свисал на его спину. Он смотрел вперед, глядя поверх крупов четырех черных пегих лошадей в бархатных попонах с бахромой. Их ухоженные гривы были длинными, прямыми и шелковистыми, и их глаза казались стеклянными. Все они стояли так же терпеливо, как смерть. Позади них виднелись блестящие, стеклянные бока катафалка красивой филигранной работы из темно-серого чугуна. Они были украшены венками лилий и роз, которые должны были положить на гроб.

— Как странно, — подумала я вслух. — Поместить гроб сюда, когда все, что они должны сделать, это нести его по дороге.

Похоронный колокол звонил настойчиво и медленно, как сердце умирающего человека. Маленькие группы присутствующих на похоронах толпились перед церковью, словно вороны, объединившиеся в стаи. Я увидела кухарку и мистера Моррисона, который нерешительно помахал мне. Она как будто хотела подойти, но ее муж одернул ее, будучи уверен в том, что позже будет вполне достаточно времени для разговоров. Я стояла, глядя им вслед, мечтая о том, что смогу сегодня поговорить с ними, прежде чем вернулась к действительности и жесткая, крепкая рука схватила меня за рукав:

— Алиса, если ты хочешь видеть свою мать, ты должна сейчас войти внутрь. Время пришло.

Отполированный дубовый гроб лежал на широкой белой простыне, застилавшей весь наш обеденный стол. Темный застоявшийся воздух сладко пах гнилью. Белые ароматные лилии лежали гирляндой внутри кремового гроба вокруг неподвижного, спящего тела, скрывая назревавшее зловоние от распада. Глубоко вдохнув, я схватилась за позолоченную ручку, чтобы не упасть, и, только набравшись храбрости, заглянула внутрь. Однако я увидела только пародию на маму, просто раскрашенный манекен.

Ее щеки и губы были противоестественно бескровными и так отличались от побелевшего трупа всего несколько дней ранее. Отодвинув вуаль в сторону, я медленно наклонилась для того, чтобы поцеловать эту безвкусную самозванку, заметив, что там, где скрещивались ее руки, под ними, теперь лежала моя фотография. Поддавшись внезапному желанию не расставаться с этим размытым, несовершенным снимком, я вынула его из маминых рук, глубоко спрятав в свою сумку, куда она впервые положила его только на прошлое Рождество.

Когда опустили крышку и собирались вынести гроб наружу, Тилсбери провел меня в залу, через комнату с открытыми ставнями, которые пропускали только слабые проблески дня. Зеркало закрыли черным бархатом, и часы на каминной доске были остановлены в знак ритуального уважения к смерти… или их случайно забыли завести. В конце концов, мы отсутствовали так долго…

Я взглянула в один из углов комнаты и увидела, что там стоят двое мужчин. Я тотчас узнала в них свидетелей, которые были на свадьбе, предположив, что они, вероятно, пришли поддержать своего друга в трудный час. Но разве они не должны находиться в настоящее время в церкви? Они не были членами семьи. Только Тилсбери и я могли претендовать на эту печальную роль.

Плотно прикрыв за нами дверь, Тилсбери сказал:

— Алиса, раньше я не представил тебе своих коллег. Это мой старый друг, доктор Томас, — он кивнул на коротышку с густой шевелюрой соломенных волос и большими грязно-желтыми усами и моноклем. Другой оказался мистером Куином, его адвокатом. У него было намного более крупное мягкое чисто выбритое лицо и маленькие пронзительные синие глаза, почти скрытые под низкими, свисающими веками. Он походил на огромного чудовищного ребенка.

Оба мужчины теперь направились ко мне, раскрыв руки в знак теплого приветствия и выражая свою глубокую симпатию. Я почувствовала себя очень неудобно, мечтая уйти, чтобы избежать любезностей, но в тот момент доктор произнес:

— Я так сожалею, миссис Тилсбери. Могу ли я воспользоваться этой возможностью, чтобы высказать свои соболезнования по поводу печального ухода вашей матери?

Ему вторил сообщник:

— Действительно, миссис Тилсбери, как ужасно потерять любимого человека, и так трагически, сразу после собственной свадьбы.

Я почувствовала себя озадаченной и растерянной. Я вспотела и затаила дыхание.

— Сожалею, но думаю, что вы все неправильно поняли. Это моя мать, это она была миссис Тилсбери. Я ее дочь Алиса. Моя фамилия не Тилсбери. Я Уиллоуби.

Тилсбери простер свою руку и ловким, сильным жестом собственника прижал меня к себе.

— Пойдем, Алиса, это трудное время для всех нас…

Я оттолкнула его:

— Уберите от меня свои руки! Разве вы не слышали, что они сказали? Это бред!

— Тс-с, — успокаивал темный вдовец, обратившись к своим близким друзьям. — Это очень тяжело для нее, потерять мать сразу после рождения нашего ребенка. А если начистоту…

— Вы лжете! Почему вы лжете? — крикнула я в панике, все больше волнуясь.

— Миссис Тилсбери, — прервал человек по имени Куин. — Доктор Томас и я, мы оба были свидетелями на вашей свадьбе. Мы наблюдали, как вы расписались в регистре, прежде чем мы поставили свои подписи. На вас то самое кольцо, которое я держал перед церемонией и затем передал вашему мужу, чтобы он надел вам на палец в присутствии Бога.

Не в силах поверить в эти жуткие слова, я подняла руку и уставилась на кольца, которые добровольно нанизала на палец менее часа назад.

Я не могла отрицать их существование и вся сжалась от холодного ужаса. Я почувствовала боль в груди, которая вылилась в крики, когда я набросилась на этого беспринципного обманщика, проклиная его имя. В мгновение ока двое свидетелей оказались рядом со мной и схватили меня за руки, так что я могла только дергаться, задыхаясь и дико озираясь. Моя шляпка съехала, волосы растрепались. Я была похожа на безумное существо, а именно этого они и добивались. Отчаявшись, напрасно ища спасения, я выкрикнула:

— Помогите мне! Пожалуйста, помогите мне… — зная, что гробовщики все еще слонялись поблизости, дожидаясь нас, чтобы присоединиться к процессии. Но никто не подошел. Никто не ответил. Мои крики наткнулись только на вежливое молчание и заткнутые уши, давно привыкшие к напыщенным речам и печальным воплям людей, недавно переживших тяжелую утрату. И все это время грустный похоронный колокол звонил, на время делая жуткие паузы. Нереальное настроение в этот нереальный день.

— Это, несомненно, послеродовая травма, депрессия, к которой к тому же примешалось горе, привела к такой истерии, — спокойно сказал доктор. — Боюсь, что ваша жена некоторое время будет в таком состоянии, мистер Тилсбери. Ей, возможно, не стоит идти на службу сегодня, кто знает, как глубоко ее это затронет и какое это окажет воздействие на ее психическое состояние? Недавно родившие женщины, как известно, склонны к некоторой степени безумия, а когда они пережили столько расстройств, как миссис Тилсбери… — он полез в свою коричневую кожаную сумку, — …возможно, в сложившейся ситуации успокоительное сможет помочь…

— Нет! — я быстро повернулась, обратившись к Тилсбери. — Только не это. Пожалуйста! Я успокоюсь, обещаю. Не позволяйте им колоть меня. Не сейчас.

— Хорошо, мы всегда будем поблизости, чтобы помочь вывести миссис Тилсбери из церкви, если ситуация окажется слишком напряженной для нее, — продолжил его друг. — А если она будет нуждаться в какой-нибудь дополнительной помощи, чтобы успокоить нервы и притупить боль, как часто делала ее мать, тогда мы всегда предоставим необходимое лечение…

— Я уверен, что это не потребуется, — холодно сказал Тилсбери, затем добавил: — Я уверен, что Алиса знает, как себя вести.

Цепляясь за этот шанс, я стала умолять:

— Как вы можете позволить вести себя со мной так непочтительно? Вы же не собирались запретить мне пойти на похороны моей матери? Как вы можете быть настолько бессердечным и жестоким! Вы знаете, что я не сумасшедшая. Почему вы так мучаете меня?

— Это не входило в мои намерения, Алиса. Но я должен убедиться, что тебе можно доверять, что ты в состоянии нормально ответить, если кто спросит… Ты теперь миссис Тилсбери. У моего близкого друга, мистера Куина, есть свидетельство о браке наряду со всеми документальными доказательствами, в которых мы, возможно, нуждаемся.

Он посмотрел на лысого человека, который как будто по приказу извлек из своего кармана мятое свидетельство и поднес его прямо к моим глазам. Я увидела, как его розовый короткий палец с толстым остроконечным и сильно покусанным ногтем скользнул к белесому центру листка, указав на имя… Грэгори Тилсбери, в возрасте тридцати восьми… и затем свое имя Алиса в том месте, где должно было быть написано Ада, в возрасте тридцати семи. Так или иначе, теперь эта цифра указывала мой возраст, хотя мне было только семнадцать. Оказалось ли это подделкой того документа, который, как я видела, Тилсбери передал в день свадьбы? Он спланировал это заранее? Он просто устранил мою маму?

Словно читая мои мысли, он сказал:

— Это чрезвычайные неудачные меры неприятны для нас всех, но они стали необходимы после печальной смерти Ады, чтобы гарантировать, что ты и мой ребенок останетесь моими. Это было просто сделать. Я не могу и не хочу позволить тебе оставить меня, чтобы спустя какое-то время другой стал отцом моего сына. Так что больше не разочаровывай меня, или ты рискуешь потерять все.

Он отбросил назад пряди упавших волос, которые от холодного пота, от ужаса выступившего у меня, прилипли к моему лицу, затем поправил мою шляпку, опустил вуаль и, нежно взяв за руку, подвел меня к двери, где, положив на ее ручку свою свободную руку, обернулся и произнес:

— Но, конечно, ты права. Было бы весьма странно и грустно для дочери пропустить похороны собственной матери. И, как твой любящий муж и скорбящий законный родственник, я знаю, что должен сделать все, что могу, чтобы защитить тебя от дальнейших страданий.

Он посмотрел теперь на доктора Томаса, хотя его слова и его угрозы предназначались, очевидно, для меня:

— Если ты считаешь, что не справишься с напряжением от такого испытания, если то, что я прошу тебя, окажется слишком трудным, тогда я уверен, что доктор сможет привести коллегу или двух, чтобы тебя осмотреть.

Смысл был ясен. Он стал бы утверждать, что я сошла с ума. Он устранил бы меня.

Тот короткий отрезок по дороге от нашего дома до церкви, когда мы шли позади катафалка с маминым гробом, я словно онемела. Я чувствовала себя ошеломленной и одинокой, лишенной всякой уверенности, которая когда-либо присутствовала в моей жизни. Его трость с серебряным набалдашником громко стучала по булыжникам, в унисон похоронному звону, словно удары проклятых адских барабанов. И если тогда я не сошла с ума, сколько еще я могла выдержать, прежде чем окажусь на краю, глядя в бездну безумия?

* * *

Позже, у края могилы, брошенная мной горстка земли рассеялась, как дождь, над крышкой ее гроба. Мама наконец обрела долгожданный покой в этой недавно вырытой яме, и никто, кроме поддерживающих концы покрова похоронной процессии, не мог видеть эту сцену — только священник, Тилсбери и я. Его сообщники оставили нас вскоре после службы, что уже стало традицией.

Недалеко ждал могильщик, готовый закопать яму, как только мы уйдем; похоронить маму в мокрой, сырой земле, закрыв солнечный свет, который все еще играл на ее гробе. Солнцу была неведома печаль.

Пока священник бормотал свои молитвы, я опустила голову и думала о холодной и пустынной церкви, в которой все звуки отдавались эхом. Скамейки почти опустели; военные флаги висели высоко на стенах, как гигантская декорация для мертвых. Струи яркого света пробивались через арочные окна, падая около алтаря, а радуга цветов украшала лилии, лежавшие на ее гробу.

Я с трудом узнавала людей, но не особенно и пыталась. Стоя за спинами Куина и Томаса, я старалась смотреть только вперед. Было несколько знакомых лиц, клиентов, приезжавших в наш дом; те ужасные сестры, которых я встретила на вечеринке, и бедный безутешный мистер Льюис, непрерывно плакавший. И, конечно, здесь сидели дорогие Моррисоны. Он печально подмигнул мне, а она все время вытирала свои распухшие красные глаза, ее щеки были очень влажными и краснее, чем обычно. Мне хотелось находиться около них, и я мечтала встретиться с ними позже… но в начале службы священник объявил, что семья, мистер и миссис Грэгори Тилсбери, сожалеют, что не будет никаких поминок, потому что потребовалась полная конфиденциальность. Испытав потрясение, я услышала свое новое имя, теперь произнесенное публично.

Я не могла молиться и петь гимны, опасаясь, что из моего рта вырвется крик, и было ли это из-за потери моей матери или моей свободы… я не могу сказать, что тогда казалось мне хуже. Таким образом, я плотно сжала губы, так, как того и хотел Тилсбери. Оказавшись снова снаружи, моргая от яркого резкого света, я наблюдала, как мамин гроб помещают обратно на место, в катафалк. Тилсбери был рядом и беседовал с двумя своими мерзкими друзьями, и затем, когда приблизился священник, я отошла в подъезд, чтобы вслепую обменяться рукопожатиями со всеми, кто того пожелал, я почти не слышала банальных слов утешения. Я слишком хорошо знала, что все они думают, в особенности мисс Миллер, явно шокированные моим столь неожиданным, несвоевременным союзом с их дорогим мистером Тилсбери. Я была рада, когда меня нашли Моррисоны и встали рядом со мной, защищая.

— Дорогая Алиса, — сказала кухарка, сжимая мне запястье. — Мы тосковали без тебя и твоей дорогой мамы. И теперь еще и это! Сегодня, несомненно, самый грустный день для нас всех. Как мы можем выразить свое сочувствие? Как это ужасно — пищевое отравление! Подобного никогда не случилось бы на Кларэмонт-роуд!

— Как ты, моя девочка? — из слезящихся синих глаз ее мужа полились слезы. — Немного похудела, так же, как и я! — хотя он по-прежнему еще шутил, я видела, что он действительно сильно похудел, превратился в тень того человека, с которым мы делили рождественский завтрак. Его живот стал намного меньше, а кожа на лице, как и его одежда, свисала глубокими складками; зубы и глаза казались слишком большими и какими-то неподходящими для него.

— Мистер Моррисон, возможно, ты отойдешь и дашь мне сказать пару слов.

Кухарка оттолкнула своего мужа, кивая на Тилсбери, беседа которого со священником, казалось, подходила к концу. Он, исполняя роль моего «мужа», принимал стандартные слова соболезнования, в то время как кухарка, глядя ему вслед со скрытым презрением, спокойно сказала:

— Алиса, моя дорогая, какой позор, что Нэнси сегодня нет здесь.

— О, ей нездоровится, она осталась на Парк-стрит… но она приехала, если бы могла, я уверена.

Я лгала, но как я могла сказать о ребенке?

— Ей должно быть стыдно, вот что я думаю. Она обязана быть здесь.

Скоро кухарка забыла о служанке, и ее лицо снова стало доброжелательным.

— У меня есть кое-что для тебя, но мы должны быть осторожными, — и, оглянувшись по сторонам, она достала из кармана маленький сложенный листок, быстро вложив его мне в руку, и плотно закрыла мои пальцы вокруг него: — Теперь убери. Обещай мне, что ты будешь держать это в тайне. Прочитай его позже, когда останешься одна. — Теперь она перешла на шепот: — Я слышала кое-что, Алиса, и хотя я бы предпочла, чтобы это было иначе, кажется… кажется, что мои худшие опасения все-таки оправдались…

— Что вы услышали, от кого? — прервала я, встревоженная, что Тилсбери мог подумать, что я проболталась.

— Хорошо, там в церкви, тебя назвали миссис Тилсбери, я поняла, что вы женаты! Я не могу прийти в себя! Полагаю, мистер Тилсбери ожидал услышать от меня поздравления. Хотя я всегда думала, так же, как и остальные, присутствующие здесь сегодня, что он женится на твоей матери. Он всегда был темным и, похоже, во всех смыслах!

Она странно посмотрела на меня, как будто ища какое-то оправдание в моих глазах, но я смотрела в сторону, наблюдая, как мистер Моррисон безнадежно пытается завладеть вниманием Тилсбери, так жеманные Миллер терпеливо дожидались своей очереди и, конечно, должны были задержать своего героя на несколько мгновений дольше. Но Тилсбери проигнорировал их, отвернувшись, чтобы побеседовать вместо этого с гробовщиками, бросая через маленькую толпу присутствовавших тревожные взгляды, предположительно разыскивая меня. Затем он поднял руку, чтобы вызвать экипаж.

— Вижу, что я должна торопиться, — сказала кухарка быстро. — Мы с мистер Моррисоном все еще живем здесь, в Виндзоре, на улице Бесли, семьдесят шесть. Помни об этом, на случай если будешь нуждаться в нас, в любое время. Мы никогда не подведем тебя, и это самое малое, что мы можем для тебя сделать.

— Спасибо, — поблагодарила я, мои глаза наполнились слезами. — Вы всегда были так добры ко мне…

— Тс-с! Теперь успокойся, моя дорогая, и всегда помни про хорошие времена, которые были у нас прежде, ну, в общем, до того, как интересы твоей матери начали меняться. — Громко фыркнув, она спрятала нос в большом батистовом носовом платке: — Особенно, когда твой дорогой папа находился с нами, ты была такой счастливой малышкой. И, — она подозрительно сузила свои распухшие глаза, — даже если ты теперь миссис Тилсбери, не забывай о нас. Но пока, — она слабо улыбнулась, — поцелуй грустную старуху, прежде чем мы попрощаемся. Я слышу, что твой муж зовет тебя.

Кухарка прижала меня к своей мягкой полной груди, и я пробормотала:

— О, пожалуйста, не думай обо мне плохо, что бы ни говорили другие. Вещи не всегда таковы, какими они кажутся.

— Это действительно так! — мудро кивнула она, ласково погладив рукой меня по плечу. — Ты права, но ты должна всегда помнить про своих друзей на улице Бесли. Их больше, чем ты могла бы предположить.

Видя, что Тилсбери подходит, чтобы увести меня, я спрятала ее записку глубоко в своей сумке, где теперь она лежала бок о бок с другим сувениром того грустного дня — семейной фотографией, изъятой из гроба.

* * *

Уезжая с кладбища, мы не обмолвились друг с другом ни словом. В то время как я рыдала в углу экипажа, радуясь тому, что вуаль скрывает мое лицо, Тилсбери сидел очень неподвижно и смотрел все время только вперед, его глаз периодически дергался, а большие бледные руки напряженно теребили возвышавшуюся между его коленей трость.

Когда мы вернулись на Парк-стрит, было время ленча. Пройдя через ворота сада, я услышала тихий смех Нэнси и булькающие крики ребенка. Не могу сказать, знала ли она, что в тот день меня выдали за миссис Тилсбери, но, без сомнения, очень скоро ей обо всем станет известно. Я не надеялась на то, что она сможет защитить меня. Чувствуя себя усталой, я почти перестала переживать и мечтала только подняться наверх, снять шляпу и жаркую одежду и в покое поплакать о моей маме.

Но Тилсбери в тот день преподнес мне еще один сюрприз:

— Ты можешь подняться наверх, но позволь мне показать тебе, где ты будешь спать с этого времени. Это желтая комната по другую сторону зала от моей. Нэнси перенесет все твои вещи, а сама она будет спать теперь рядом с зеленой комнатой, чтобы заботиться о ребенке.

Я покорно последовала за ним, не заботясь о том, куда меня переселят, лишь бы оставили в покое… я была рада, что мои опасения не сбылись, мне не придется делить с ним кровать так же, как его имя. Глядя на золотые звезды, сиявшие вниз с потолка, я буду вспоминать только о первом поцелуе Чарльза.

Пока он стоял, держа дверь открытой, я спросила:

— Теперь вы запрете меня?

— Нет никакой надобности. Ты моя жена, ты теперь принадлежишь мне, и тебе некуда идти. Но я хочу, чтобы тебе было настолько удобно, насколько это возможно, в оставшиеся дни в Англии… и я знаю, что тебе не нравится зеленая комната.

Спала ли мама здесь? У меня не хватило духу спросить. Но снова, как будто прочитав мои мысли, он сказал:

— Могу уверить тебя, что эта комната никогда не использовалась. Ты имеешь честь быть ее первой гостьей.

Стены этой комнаты были покрыты шелком с тонким акварельным рисунком, на котором красовались розы и пионы, обрамленные позолоченным бамбуком, темная лакированная мебель раскрашена в китайском стиле. Здесь было очень красиво, и не наблюдалось ничего темного, непристойного или угрожающего. Но это уже не имело значения. Все, чего я хотела, это где-нибудь спрятаться, там, где меня оставят в покое.

Когда он ушел, я закрыла ставни и опустила занавески, заглушив звуки из сада. Упав лицом на декоративную медную кровать, я яростно начала колотить кулаками по подушке, рыдая от бессильного гнева, прося маму, если она все еще любит меня, явиться мне, сказать, что делать, доказать, что наши духи действительно живы, наблюдают и ждут своих близких, и прощая все оставленное прошлое, доказать, что это не были не игры разума или воображения, мечты с бессмысленными картинами, сжатыми из воздуха. Но она не пришла.

Опустошенная, я медленно заснула. Когда я открыла глаза, первое, что я увидела, оказалась красная полоска на пальце в том месте, где были надеты ее кольца. Они натерли кожу до крови. Палец сильно отек, и я никак не могла избавиться от них.

Тогда я подумала о Моррисонах, задавшись вопросом, могла ли я сбежать и укрыться у них… но тогда он сразу бы узнал, где искать меня. Если он имел свидетельство о браке, эти фальшивые документы нечистых на руку юристов, разве у меня был шанс спастись? Как его жена, не достигшая совершеннолетия, юридически я принадлежала ему. Ему же принадлежал и мой ребенок и любое наследство, которое я могла получить от мамы, закон не давал мне совсем никаких прав. Если бы я стала слишком громко возражать, его друг доктор мог бы во всеуслышанье объявить, что я безумна; и моему внимательному, заботливому мужу пришлось бы с неохотой оставить меня, так как это было бы лучше для его тяжело больной жены. Это означало, что у меня заберут ребенка, подальше от моего дурного влияния, а сама я состарюсь и умру в какой-нибудь психиатрической лечебнице… тогда пусть будет так. В моей голове блуждали смутные мысли, и в слепом страхе я пыталась придумать, как лучше всего его обмануть. Но пока я не видела никакого выхода из этой западни.

Я открыла ставни, чтобы впустить последние лучи света, и увидела просвет на небе и глубокий розовый закат, испещренный тонкими золотистыми полосами облаков. В саду было тихо, только от легкого бриза шелестели листья, ворковал дикий голубь, и где-то далеко три раза пролаяла собака. Надо мной громко скрипели половицы, и я предположила, что Нэнси купала ребенка, внезапно почувствовав острую потребность сделать это самой; ощутив сильную вину, что я, его мать, думала больше о себе самой и так мало о нем.

Поднявшись по лестнице так тихо, насколько это было возможно, чтобы не разбудить своего мужа, я встала в прихожей и увидела, что там не Нэнси, а Тилсбери. Он сидел над новой деревянной колыбелью спиной к полуоткрытой двери. Именно он держал ребенка, наклонялся и нежно шептал ему что-то на ушко, ероша красивые шелковистые волосики. Он был столь увлечен, что, казалось, вовсе не замечал моего присутствия. Я быстро отступила, спрятавшись в той же самой тени, в которой так часто он сам прежде скрывался. Благополучно укрывшись, я наблюдала, едва смея дышать, и внезапно почувствовала уже знакомую мне неясность, заметив рядом с ним дрожание воздуха и танцующий, изменчивый туман. Когда он замедлился и застыл, в его серебристом центре сформировалось изображение. Я задрожала, увидев, что это была мама, мерцающая, почти прозрачная, одетая в свое белое похоронное платье. Сквозь этот призрачный туман она заглянула через его плечо и нежно улыбнулась своему внуку. Когда младенец в ответ посмотрел в ее пристально глядящие неестественно яркие зеленые глаза, он совершенно не испугался. И мне показалось, что в его глазах так же ярко горят маленькие сияющие огоньки, золотые осколки света, похожие на блестящий металл. Мне очень не хотелось думать, что мой ребенок мог унаследовать преступный характер своего отца под этим пагубным тайным влиянием. И все же создавалось впечатление, что Тилсбери забыл обо всем, бормоча сладкую ерунду на ушко своему сыну, и, снова посмотрев, я не заметила ничего необычного в глазах своего ребенка, уверяя себя, что переутомилась и перевозбудилась; что это, возможно, был просто яркий отблеск заката, отразившийся в блестящих темных зрачках.

Но я не могла объяснить или отрицать, что видела мамин призрак, который теперь, медленно плавая, обернулся, чтобы посмотреть на дверь, и, когда она заметила меня, ее рот открылся, будто от удивления, а мягкий пристальный взгляд внезапно стал твердым и обиженным. Не осмеливаясь говорить, опасаясь, что Тилсбери меня заметит, я просто смотрела ей в ответ, сначала пытаясь найти в ее глазах какие-нибудь признаки любви и привязанности, но так же, как и прежде, она медленно покачала головой и подняла к мертвым белым губам свой палец… затем она указала на лестницу, говоря, что я должна уйти, оставить их, возвратиться тем же путем, что пришла. Я собрала все свои силы, игнорируя ее приказ, и смело взглянула в ответ, снова встретясь с тем твердым изумрудным взглядом, мысленно холодно требуя, чтобы теперь ушла она, а не я. Я была жива. Я была матерью этого ребенка.

Какое-то время мама сопротивлялась, ее глаза были полны сердитого негодования, но мое желание оказалось сильнее, и скоро призрак мамы исчез, растаял в воздухе. Как только она ушла, ребенок, плача, забарахтался в руках Тилсбери, и его отец оглянулся, в тревоге осматривая комнату, внезапно ощетинясь, поскольку почувствовал, что кто-то стоял близко позади него. Но этот человек, этот проводник духовной энергии, был слеп к видениям, он колдовал, испытывая недостаток в ясновидении, почему и нуждался в моей матери и почему теперь нуждался во мне. Но моя мама, казалось, не хотела видеть меня вообще. Я спустилась вниз по лестнице, чувствуя ужасную боль из-за того, что меня отвергли, зная, что даже ее призрак продолжал ревновать. И как я могла винить ее? Она всего лишь охраняла то, что любила сильнее всего. Ее вид тем вечером предупреждал, хотел сказать мне оставить их и уйти и принудил меня таким образом к последнему соглашению — она только гарантировала, что теперь я буду отгонять ее дух всегда. Я приняла решение и больше не мучилась от вины или стыда. Я не позволила бы ей управлять мной или забрать моего ребенка. Он всегда был моим, независимо от того, что она хотела.

Она не могла препятствовать мне увидеть слабость Тилсбери, найти щель в его броне. Поскольку теперь я ясно видела, что его любовь к этому ребенку однажды станет залогом моей собственной свободы. Это было так, хотя я не знала, каким образом это случится.

Намного позже, когда дом погрузился в темноту и стал неподвижным, я, лежа в кровати, вспомнила про письмо кухарки. Но, чувствуя себя очень несчастной, утомленной и уставшей, я решила, что это подождет до утра. Внезапно проснувшись ночью от лая лисы, я ожидала звона церковного колокола, который сообщит мне час и убаюкает меня. Но я, должно быть, забыла, что находилась на Парк-стрит. Звон Троицы здесь не был слышен.

Рано встав, я села у окна и при раннем туманном свете наконец приготовилась прочитать письмо кухарки, но обнаружила, что оно написано рукой Чарльза Эллисона. Сначала я могла едва сдержать улыбку, с радостью подумав, что он все еще в Англии и что нашел такой умный и верный способ добраться до меня. Мое сердце бешено колотилось, пока я поспешно читала его слова, но, закончив, почувствовала только разочарование. Я была настолько ленива, настолько беспечна и глупа после всех ее намеков, что даже не подумала или не побеспокоилась прочитать это письмо раньше.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Чарльз Эллисон.

я услышал грустные новости о твоей матери, и сожалею о случившемся, и, хотя ты не сможешь увидеть меня сегодня на ее похоронах, это не от недостатка уважения, а потому, что думаю, что мое присутствие может быть неприятно другим.

Но наши друзья, Моррисоны, обещали попробовать передать эти слова. Я все еще надеюсь увидеть тебя снова, хотя боюсь, что мы не можем полностью доверять Нэнси, которая, кажется, уважает своего хозяина больше своего брата. Подозреваю, что она, возможно, не передала мои предыдущие письма. Но я надеюсь, что это в конце концов дойдет до тебя и ты будешь ждать сегодня вечером в саду на Парк-стрит, с десяти до рассвета, скрываясь внизу у задних ворот сада. Хочу верить, что ты придумаешь какой-нибудь способ выбежать, пока другие спят, хотя, если это окажется слишком трудным, мы найдем другой способ встретиться на улице Бесли, где Моррисоны скрывают меня, из любви и беспокойства о тебе. Не бойся того, что у них были подозрения — они догадались, что ты ждешь ребенка — и что это было причиной для такого резкого исчезновения. Но они предлагают свою помощь со всей искренностью, и, если ты не хочешь принять ее, ты можешь остаться уверенной относительно их преданности и, конечно, их продолжающейся привязанности. Я надеюсь и молюсь, что ты не будешь болеть и что все закончиться хорошо. Я молюсь, чтобы судьба скоро смягчилась и позволила нам провести несколько минут вместе.

Поскольку, как и раньше, мое предложение остается в силе, мои чувства к тебе не изменились. Независимо от того, каким может быть твое решение, моя милая Алиса, ты должна знать, что так же, как моей любовью, ты всегда будешь обладать моей истинной, искренней дружбой.

Я начала читать снова, на сей раз намного медленнее, но, услышав плач ребенка и звуки шагов наверху, спрятала письмо назад в свою сумку.

Казалось едва возможным, что еще один шанс был снова потерян, и на сей раз по моей собственной вине. Я утешала себя мыслью, что, по крайней мере, обо мне не забыли… и теперь я знала, где можно найти Чарльза. Спрятав сумку в ящик, я поместила свою семейную фотографию на столик рядом с кроватью… и сразу заметила две вещи.

Во-первых, портрет, который я написала с мамы и который был в комнате Тилсбери, теперь стоял здесь, напротив зеркала. Странно, что я не заметила его прежде, но я не могла даже предположить, когда его принесли сюда. Во-вторых, что оказалось более сильным потрясением, — то, что папино изображение восстановилось, стало ясно, как день. В изумлении я терла на фотографии место, где раньше было только белое пятно. Но то, что вызвало у меня тревогу и заставило застонать от горя, было осознанием, что если человек являлся моим папой, то видение, которое я видела на Кларэмонт-роуд, не было Альбертом. Это оказался призрак Генри Уиллоуби. Мой родной отец стоял там передо мной, а я даже не узнала его! И его предупреждения предназначались для мамы, а не для Виктории. И когда он изо всех сил пытался указать на корону Парварти, пытаясь рассказать о ее тайнах, он предостерегал о бриллианте меня — и никого другого. Да, он немного напоминал Альберта, но я должна была узнать его… своего отца! Видеть его теперь на искусственном стилизованном изображении, столь юного и красивого, нетронутого болезнью, оказалось невыносимо. Возможно, ребенок, стоявший там, около него, все время знал, что смерть отца наступит так скоро. И возможно, именно поэтому у нее было такое покорное и печальное выражение лица.

Резкий стук в дверь вернул меня к реальности, Тилсбери вошел, прежде чем я успела ответить.

— Я вижу, что ты нашла портрет своей матери. Надеюсь, что ты не возражаешь, что я поставил его здесь.

— Я только что заметила…

— …Я посчитал, что будет правильно возвратить его — другой подарок-воспоминание. Она так гордилась им, настаивая, чтобы я хранил его, хотя я всегда расстраивался, видя, как этот нарисованный бриллиант похож на Кохинор… Как ты могла его так точно изобразить, даже не зная… — пройдя через комнату, он сказал: — Я видел, что ты решила забрать фотографию своего отца.

— Да, — ответила я, оглядываясь с неохотой. — И сейчас, как вы видите, я все еще одеваюсь.

— Не волнуйся, я не задержу тебя. Но думаю… как хороший муж, я должен пожелать тебе доброго утра и спросить, нужно ли тебе что-нибудь сегодня.

Я глубоко вздохнула:

— Вы не можете продолжать обманывать всегда. Что вы собираетесь делать дальше?

Его стальные глаза встретились с моими в зеркале.

— Я извиняюсь за способ, которым это было сделано, и в такое неудачное, трудное время. Но, конечно, ты понимаешь — я не мог допустить, что ты уйдешь, сбежишь на похоронах и, возможно, попытаешься забрать также и моего сына. Я знаю, что это было жестоко. Я презираю такие действия… но я все равно сделал это снова. Такие прискорбные меры были полностью оправданы. Я боялся, что ты проговоришься, подвергнув нас опасности, а я не хочу рисковать своей свободой и будущим, потеряв тебя и своего сына… и все остальное, что я планировал все эти годы.

Глядя вниз, избегая его пристального взгляда, я ответила:

— Но ваше желание состоит в том, чтобы обладать нами. Но все деньги и законы в мире не помогут купить доверие, любовь или прощение.

— Да, ты права, — кратко ответил он. — Но однажды я надеюсь этого достичь. Но время идет. Я должен ехать в Лондон, вернусь сегодня вечером или завтра. И, надеюсь, в течение недели все дела будут улажены и мы сможем уехать. Но ребенка нужно зарегистрировать. Ты уже подумала об имени?

Я с негодованием выкрикнула:

— Он ублюдок. Какое это имеет значение?

— У него должно быть имя, — проговорил он медленно и твердо. — Он теперь Тилсбери, так же, как и ты. Ты можешь выбрать для него имя, в противном случае я сделаю это сам…

— Тогда я выбираю Адам, — сказала я, надеясь задеть его, и быстро взглянула на мамин портрет. — В память о моей матери, Аде… чтобы мы никогда не забывали о том, что она сделала или что было сделано с ней.

В течение короткого момента он размышлял, а затем снова посмотрел на меня в зеркале.

— Очень хорошо. Хороший выбор… он будет новым Адамом, начав свою жизнь в Новом мире.

Когда он уже уходил, я испугалась, что мы покинем Англию раньше, чем я снова встречусь с Чарльзом, и я быстро спросила:

— Почему мы должны ехать в Америку прямо сейчас? Почему мы не можем остаться здесь немного дольше?

— Мы поедем. Мы должны. Это то, что предназначено нам судьбой.

Я увидела, что спорить бесполезно, и решила пойти на другую уловку.

— Тогда, возможно, вы позволите мне немного больше свободы. Я поняла вчера, насколько ограничена была здесь, и теперь, когда мой статус определен, а мой вид и состояние больше не привлекают лишнее внимание, может быть, вы разрешите мне время от времени выходить на прогулку?

Его ответ удивил меня:

— Ты можешь выйти… но только вместе с Уильямом или Нэнси, и ты должна понять, я не позволяю выносить ребенка из этого дома.

С этими словами он подошел ближе, положил руки на спинку моего стула и обошел вокруг, взяв меня за подбородок, вынуждая посмотреть ему в глаза. Он медленно нагнулся и, прежде чем наконец уйти, поцеловал меня в губы — невыносимо долгое доказательство его прав и намерений.

Я в одиночестве позавтракала в столовой и затем пошла наверх, чтобы побыть рядом с сыном, а также чтобы сообщить Нэнси его имя и своими действиями показать ей, что она больше не имела на него полных прав. Я видела, что она все сильнее привязывается к моему ребенку.

Позже, когда Адам спал в колыбели, я спустилась в гостиную, хотя чувствовала себя там очень неловко, словно кто-то или что-то наблюдает за каждым моим движением. Священные индийские статуи стояли ровными блестящими рядами на высоком мраморном столе, и Парвати, казалось, улыбалась мне, ее губы снова скривились в усмешке. Я сказала себе, что она не может причинить мне вред, что она только обработанная глыба холодного металла, и повернулась лицом к парадному окну, глядя на дождливую улицу.

С правой стороны я увидела высокие железные ворота, выходившие на Лонг-уок, прямо к частному входу в замок, маленькой таверне и стоявшей рядом сторожке. Слева в ряд с двух сторон дороги, разветвлявшейся в конце на три, стояли высокие здания. Первая дорога, маленький, мощеный переулок, направлялась вверх к конюшням замка; вторая — вела к ратуше, приходской церкви и дальше на площадь городского рынка. Третья и последняя проходили мимо бараков, в сторону сельской местности. Между двумя первыми на маленьком клочке земли очень близко к древнему городскому колодцу стоял совершенно новый почтовый ящик. И, глядя на него, я почувствовала небольшое возбуждение, которое перешло в волнение. Внезапно я подумала отправить письмо на Бесли, 76, которое, если удастся, доставят в тот же день.

Эта идея быстро оформилась в моей голове в план. Для начала мне нужны были ручка и бумага — самая легкая проблема, безусловно, поскольку маленький письменный стол стоял рядом и на нем лежало все, что я желала… за исключением печати. Конечно, я могла найти ее в кабинете Тилсбери. Последняя задача погрузить письмо в ящик казалась самой трудной. Но если он будет верен своим словам и мне действительно разрешат выйти, даже вместе с Уильямом или Нэнси, я найду какой-нибудь способ отвлечь их, возможно, уронив свой платок или поскользнувшись и упав, внезапно и быстро взмахнув рукой, так что цель будет достигнута. Почувствовав головокружение от такой перспективы, я заставила себя сконцентрироваться.

Я была почти уверена, что служанка к настоящему времени вернулась домой, но где находился дворецкий? Быстро позвонив в звонок, я ждала, кто ответит. Скоро передо мной появилась служанка, нервно присев в реверансе, и я спросила:

— Мне просто было интересно… Извини, как твое имя… Ты знаешь, где может быть Уильям? Он сейчас дома?

— Я Элен, мэм, — ответила она, все еще стесняясь посмотреть мне в глаза. — Уильям в настоящее время отсутствует.

— Очень хорошо… Ты, должно быть, знаешь, он надолго ушел?

— Приблизительно на час, мэм, не больше. Он отправился в город, чтобы купить некоторые вещи для мистера Тилсбери.

— Спасибо, — я улыбнулась, обрадовавшись такому ответу. — Можешь теперь идти, Элен. Думаю, что мне нужно немного отдохнуть. Пожалуйста, проследи, чтобы никто не тревожил меня.

Когда она возвратилась вниз, я на полпути вверх по лестнице остановилась, обрадовавшись, что услышала пение Нэнси и плеск текущей воды. Она, наверное, купала Адама. Возратившись в прихожую, я встала в дверном проеме кабинета Тилсбери, надеясь сразу услышать, если Уильям поднимется по ступеням. Если бы он случайно вошел через заднюю дверь и неожиданно застал меня врасплох, то я могла бы всегда притвориться, что искала своего мужа, забыв, что он вышел, цинично разыграв расстройство и смятение.

Дверь кабинета была закрыта, но не заперта, и, медленно повернув ручку, я толкнула дверь, услышав болезненный стон стержней, заставивший меня скорчить гримасу и съежиться. Но достаточно скоро я оказалась внутри, снова прикрыв дверь и скрывшись из вида любого человека, оказавшегося в прихожей.

Оглядываясь, я увидела тяжелые книжные шкафы из красного дерева, полностью занимавшие две стены, заполненные томами в кожаных переплетах, периодическими изданиями и книгами с тайным или более общим содержанием по беллетристике и поэзии, томами классических мифов, книгами по истории, географии и рассказами о путешествиях, и даже медицине. В любое другое время, если бы моя голова не была занята печальными и грустными мыслями, я, возможно, задержалась бы здесь на долгие часы, погрузившись в изучение этого собрания. Но сегодня мое внимание было сконцентрировано только на одной вещи: на маленькой черной печати.

Напротив двери возвышался серый мраморный камин, покрытый бархатом цвета ржавчины. На нем громоздились пепельницы, глобус, маленькие хрустальные шары, гравированные медные часы и стеклянный купол, внутри которого находилась большая угольно-черная ворона, чересчур слащавая и уродливая. Ее темный открытый клюв издавал свист; золотые глаза вспыхивали, глядя на крошечную коричневую мышь, лежавшую у ее лап, навечно застывшую в момент испуга перед тем, как быть съеденной. От этого зрелища я вздрогнула.

В глубоких углублениях с двух сторон от очага были встроены два высоких крепких буфета, каждый с замком и цепью. Перед ними стояла пара одинаковых сильно потертых коричневых кожаных кресел. Напротив стены, загроможденной полками, находился зеленый бархатный шезлонг, усыпанный старыми газетами и несколькими порванными конвертами, там также лежала трость Тилсбери с серебряным набалдашником и черная шапочка для похорон, упавшая на пол.

Его стол был размером почти во всю ширину этой комнаты, высотой чуть ниже окна. Ряд сырых, необработанных драгоценных камней неясного тусклого цвета выстроился в линию на маленькой полке над ним, а на самой зеленой кожаной поверхности находилось множество эмалированных и серебряных ручек, банок с чернилами, пресс-папье, ножей для бумаги и луп. Несколько листов бумаги были неаккуратно сложены, среди них, хотя я пыталась отвести взгляд, я увидела свидетельство о смерти мамы. Кроме того, я нашла множество банковских книжек и чеков, все со счетами на разные имена, истинный след финансовой интриги, и больше всего, как я предположила, они скрывали источники компенсации, которую он, конечно, получил в обмен на бриллиант.

Наконец на маленьком медном подносе для писем я заметила пять или шесть печатей для писем и, аккуратно взяв одну, спрятала ее в глубокий карман своей юбки. Затем, не оглядываясь, я быстро покинула эту комнату. Мне показалось, что эта задача оказалась слишком легкой, и широко улыбалась своему успеху. Возвратившись к бюро в гостиной, я взяла ручку и немного бумаги и затем отправилась в свою комнату, где начала писать.

Сначала я написала очень короткие сообщения.

Мои дорогие кухарка и мистер Моррисон, я не могу выразить радость, которую вы доставили мне, придя на похороны мамы. Я знаю, как довольна она была бы, узнав, что вы присутствовали там, чтобы в последний раз с ней попрощаться. Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне, поскольку я, как вы видели, нахожусь в очень хороших руках мистера Тилсбери, и, хотя трудно продолжать жить без мамы, вы можете быть уверены, что мой муж заботится о моем здоровье и благосостоянии.

Ваша любящая

Я надеюсь, что у нас будет возможность встретиться еще раз, прежде чем мы с мистером Тилсбери уедем, чтобы начать новую жизнь в Америке. Но если не сможем, тогда я говорю прощайте, искренне надеясь, что мы все-таки увидимся.

Алиса.

Фамилию я не поставила. Написать Уиллоуби я больше никогда не смогу, а Тилсбери — не поднимается рука.

Затем я написала второе письмо настоящему адресату своего письма.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Любящая тебя

К своему глубокому стыду и сожалению, я прочитала твое письмо только этим утром, и в то время как ты ждал снаружи, в темноте я лежала здесь в своей комнате, одна, мучаясь от бессонницы, и не знала, что ты был рядом.

Алиса.

В скором времени, я надеюсь, мне будет позволено увидеться здесь на Парк-стрит с Моррисонами. Я хочу известить их об этом при условии, что это письмо мне разрешат отправить, а письмо к тебе я спрячу между его листками. И если ты читаешь его теперь, мой план оказался успешным.

Тилсбери решил, что мы очень скоро уедем в Америку, умудрившись подделать бумаги, доказывающие, что я являюсь его женой (хотя он женился на маме), что Нэнси, которая была также там в церкви, могла бы засвидетельствовать… если бы захотела. Теперь я полностью под его контролем, будучи несовершеннолетней, не имея никаких собственных средств. Случилось то, чего ты боялся, хотя никто не мог представить себе способ, которым это будет сделано, я имею в виду преждевременную смерть моей матери. Есть и другой вопрос, который причиняет мне боль, когда я говорю об этом. Теперь я тоже мать, если ты можешь вынести эти слова. Я назвала ребенка Адамом, и Нэнси очень помогает мне заботиться о нем.

Если, выслушав это тяжелое признание, ты все еще желаешь видеть меня, я могу подумать только об одном пути, но даже и он сомнителен. Но если Моррисоны помогут и пригласят к себе на Бэсли, то есть шанс, что он мне позволит поехать, хотя, скорее всего, конечно, меня будут сопровождать, поскольку мне нельзя выходить одной. И если бы все удалось, я могла бы притвориться, что у меня жар или обморок, что-то, чтобы суметь выйти одной… так, чтобы мы с тобой смогли бы недолго побыть вместе. Только мы должны действовать очень быстро. У нас в запасе очень мало времени. При мысли о нашей встрече у меня на глаза наворачиваются слезы, и я боюсь, что мы никогда больше не увидимся. Хотя, если Бог действительно существует, в чем я начала сомневаться после событий прошлого года, тогда, конечно, Он должен уравновесить мучения, которые я испытала, и наградить меня еще одним моментом встречи с тобой.

Если Моррисоны беспокоятся обо мне, что, я знаю, так и есть, тогда, возможно, они помогут… но они должны сначала подумать и о себе и поступить так, как будет лучше и безопаснее для всех.

Пока я могу только ждать и надеяться.

Убрав это письмо в карман юбки, где оно оказалось бок о бок с маленькой, драгоценной печатью, и спустившись вниз с запиской Моррисонам в руке, я прошла через прихожую и внезапно подумала о том, могла ли я сбегать к почтовому ящику прямо сейчас. Мне осталось только написать на конверте адрес, поставить черную печать и оставить дверь немного приоткрытой. Я поняла, что сбегаю туда и обратно в мгновение ока. Я стояла, раздумывая, набираясь храбрости и слушая тяжелые удары старинных часов, каждая взвешенная секунда которых беспокоила и ободряла меня… но когда я наконец дернула за ручку, то обнаружила, что дверь заперта — без ключа я не смогла бы выйти.

Хотя это меня расстроило, я решила сохранять спокойствие и, отойдя, положила письмо на стол в гостиной, зная, что там его точно заметят, и не только глумливая Парвати. Я оставила конверт совсем чистым на всякий случай, чтобы некая добрая душа не решила отправить его за меня, таким образом, оставив его без секретного вложения. Больше я не могла ничего поделать и возвратилась в зеленую комнату, чтобы побыть сыном… и ждать.

Когда я услышала, что Уильям возвратился, я спустилась в залу, спрашивая его, не могли бы мы прогуляться вместе и одновременно отправить мое письмо.

— Мне жаль, мэм, — ответил он, — но ничего нельзя отправлять без разрешения мистера Тилсбери.

Конечно, я была глупа, не подумав об этом, и в тот день так ничего не отослала. Но я цеплялась за остатки надежды, никогда не думая о том, что мне могут помешать.

Когда тем вечером я легла спать, Тилсбери еще не возвратился. После беспокойной ночи я встала рано, помогая Нэнси кормить и одевать Адама, затем отнесла моего сына вниз, чтобы узнать, вернулся ли его отец и видел ли он мое письмо. План должен был скоро сработать или провалиться.

Он уже сидел в столовой, бодро поприветствовав меня и сказав, как рад, что я чаще стала выходить из своей комнаты и провожу больше времени с ребенком.

Тем утром, когда Уильям тихо прислуживал за столом, мы, должно быть, являли сцену благополучной семейной жизни.

Как будто перед важной репликой, Тилсбери прочистил горло и сказал:

— Я видел твое письмо, оставленное в гостиной. Я думаю его тон, возможно, немного восторженный относительно того, как хорошо о тебе беспокоятся здесь.

Мое сердце начало биться, хотя я пыталась сохранить спокойствие, изображая безразличие и опасаясь, что допустила ошибку, и он, возможно, уже догадался о моем плане.

— Ах да, мое письмо. Я почти забыла об этом! Я действительно спрашивала Уильяма, не могли бы мы отправить его вчера, но он не чувствовал себя вправе допустить такую вольность, пока вы не разрешите.

Дворецкий стоял рядом у двери, как будто не слыша моих слов.

— Возможно, — продолжила я, — если мне разрешат выйти на прогулку сегодня, я могла бы отправить его. Я хочу передать пару слов моим друзьям. Кухарка была столь расстроена на похоронах, и когда мы немного побеседовали после, ну, в общем, мне больно думать, что я, возможно, никогда не увижу ее снова… если мы действительно должны покинуть Англию.

Его глаза подозрительно сузились, и я прикусила язык, когда он пробормотал:

— Алиса, ты понимаешь, что я не могу позволить тебе выносить Адама из этого дома?

— Нет необходимости быть настолько осторожным, — возразила я. — Но конечно, если это причина для того, чтобы я вернулась как можно скорее…

Ребенок на моих руках довольно булькал, схватившись ручкой за мой палец, и казалось, был очарован изумрудами на нем. Темные глаза Адама озарились, когда он уставился на блестящие мамины камни. Взяв его другую ручку, я поцеловала каждый крошечный пальчик, один за другим, разыгрывая любовь, материнскую преданность, и взглянула на него, добавляя:

— Будет приятно немного подышать свежим воздухом и снова увидеть городскую жизнь. Такое большое количество времени в закрытом помещении очень давит и угнетает.

Говорила ли я слишком много? Закралось ли у него подозрение? Занятый чтением своей корреспонденции, он долго не удостаивал меня ответом. Томительная тишина комнаты нарушалась только звоном ножа, которым он намазывал маслом тост, а затем резким активным звоном его ложки в чашке. Но потом он наконец взглянул и ответил:

— Очень хорошо! Мы пойдем к почтовому ящику вместе, вскоре после завтрака. Я только должен закончить несколько дел в своем кабинете.

Отнеся Адама наверх к Нэнси, я побежала в свою комнату и взяла шляпу. Остановившись и затаив дыхание позади закрытой двери, я с усилием прислонилась спиной к ней, так что мои лопатки заболели от нажима. Я покопалась в кармане, проверяя в сотый раз, что печать и письмо все еще благополучно лежат внутри. Нервничая, что этот план может сорваться в самый последний момент, я попятилась к гостиной, с облегчением обнаружив, что она пуста, и услышала низкие мужские голоса, доносившиеся из кабинета Тилсбери. Зная, как этот опасно, я поспешно достала свой секретный листок, положив его позади того, что был оставлен на столе, и затем сильно трясущимися руками свернула оба листа вместе, запечатав в один конверт и быстро указав внизу адрес. В конце, но не в последнюю очередь, я прижала печать, все время опасаясь, что это окажется неудачно, что Тилсбери на самом деле разгадал мой план и только играл моими чувствами, как кот с мышью, готовясь разрушить все мои надежды одной внезапной и смертельной атакой.

Но немного позже он взял мою руку, сопровождая вниз по ступенькам, и вывел в душный пасмурный, грязный и унылый день. Несмотря на недавнее горе и боль, я чувствовала себя странно радостной и возбужденной, и казалось, все, что я должна была сделать теперь, это следовать за ним, наблюдать, как он опускает руку, бросая все свои письма в ящик, а затем повторить его действия, отправив свое письмо вслед. И это удалось, письмо действительно было отправлено! Благополучно отданное на эффективное попечение королевской почты — и в течение всего нескольких минут после выхода из дома!

Мы вернулись домой не сразу. Мы гуляли почти два часа, хотя и не заходили в город. Сначала мы прошли мимо высоких стен бараков, и я знала, что если мы продолжили бы тот путь, то скоро прибыли бы в Глочестер, и испугалась, что он мог привести меня туда. Вся сцена моего последнего пребывания там стремительно и непроизвольно пронеслась в моем сознании. Мог ли он там вколоть мне наркотик, изнасиловать или убить меня? Он мог бы тайно заманить меня туда и бросить голодать, в то время как сам бы уехал в Америку, забрав моего сына с собой. Но этот сильный страх оказался необоснованным, и скоро мы вышли на короткий узкий переулок с воротами в конце, выходившими на Лонг-уок, и, несмотря на теплый сладкий воздух, в тот день мы прошли почти три мили, удалившись достаточно далеко от замка. Мы приблизились к Сноу-хилл, где высоко на большом валуне стояла огромная металлическая статуя с надписью «Медная лошадь», высокая угрожающая преграда, отмечавшая окончание дороги.

Некоторое время мы сидели у ее основания, отдыхая, затем Тилсбери начал кружить вокруг скал, его волосы и одежда развевались, взъерошенные сильным порывистым бризом. Встав передо мной еще раз, он повернулся, чтобы пристально поглядеть вдаль. Среди шумного порывистого и гневного ветра послышался его смех:

— Я люблю приезжать сюда. Я буду скучать по этому месту. В ясный день отсюда можно увидеть почти весь Лондон. С этой самой точки, говорят, Генрих Восьмой смотрел на горизонт, ожидая, когда зажгутся гигантские маяки, сообщая ему, что Энн Болейн казнена.

С трудом сглотнув, надеясь, что мой голос не выдал ни страха, ни неловкости, которые я чувствовала, я ответила:

— Возможно, тогда вы намереваетесь убить меня. Интересно, сколько жен, законных или нет, вы хотели бы увидеть мертвыми?

— О, разве он не любил жену, которая подарила ему сына?.. — его улыбка выглядела загадочной. — И она умерла весьма естественно, после родов, хотя говорят, что он никогда не скорбел из-за этой потери. Но Алиса, моя дорогая, ты намного более здорова и значительно нужнее, чем она.

Когда мы возвращались, между нами повисла тяжелая тишина, словно неестественный и задумчивый компаньон. Когда мы сошли с гравия и направились по выжженной желтой траве, под нашими ногами зашуршали высохшие листья, рано опавшие из-за жарких дней. И чем ближе мы приближались к замку, тем более ясно я видела высоко поднятое королевское знамя, трепетавшее от душного влажного бриза. Оно объявляло, что Виктория «дома», а моя мама никогда больше не возвратится домой.

Маленькая заминка возникла, как только мы вернулись. Когда я сняла свою шляпу, Тилсбери, направляясь в свой кабинет, внезапно оглянулся через плечо и сказал:

— О, я забыл сказать об этом раньше, но я заметил, что с моего стола исчезла печать, очевидно, ты взяла ее для своего письма. Никто не должен входить в эту комнату в мое отсутствие. Она должна была быть заперта… это оплошность со стороны Уильяма и ошибка, которую он не должен повторить снова. Там хранится много личных и ценных бумаг. Никто, кроме меня, не имеет права касаться их. Так что, если тебе потребуется печать в будущем, пожалуйста, будь добра, спроси сначала меня. Или сообщи Уильяму. У него имеются самые разные принадлежности.

Затем он развернулся на пятках, так что показалось, будто на вощеном полированном полу взвизгнула крыса, и вошел в свой кабинет.

* * *

В полдень, два дня спустя, я сидела в гостиной, пытаясь читать, когда раздался громкий стук в переднюю дверь. Тилсбери отсутствовал, но я услышала, как Уильям отправил стучавших, предложив им оставить карточку. Когда я выглянула через дверь, в моем теле каждый нерв передернуло от ожидания. Я увидела кухарку, стоявшую на последней ступени и державшую закрытый черный зонтик. Игнорируя его запрет, она говорила с вызовом, вытягиваясь на цыпочках и выглядывая через его плечо. Увидев меня, она громко позвала:

— О, Алиса, моя дорогая, прости меня, что пришла без предупреждения и… без приглашения! — Она торжествующе посмотрела на дворецкого: — Я знаю, что это не принято в таких высоких кругах, но я действительно хотела поблагодарить тебя лично за твое доброе письмо и воспользоваться возможностью, чтобы высказать свои соболезнования еще раз. Я хотела бы пригласить тебя к нам на чай завтра днем, если это будет удобно, ради прошлых времен, прежде чем ты наконец оставишь нас и уедешь в Америку. Муж пришел бы сюда со мной сегодня, но ему нездоровится в последнее время.

— Уильям, вы можете позволить госпоже Моррисон, она мой очень близкий друг, хотя бы войти в прихожую! — Я серьезно упрекнула его, становясь вплотную позади. — Она не простая уличная торговка, чтобы ее так грубо выпроваживали.

Осторожно глядя в сторону детской, где все оставалось, к счастью, тихо, он с неохотой и презрительным выражением на лице отстранился, позволив внушительному телу кухарки проследовать мимо его собственного, казавшегося намного более стройным. Но он не закрыл дверь и не сдвинулся ни на дюйм со своего места. Игнорируя его высокомерный взгляд, мы с кухаркой тепло обнялись, на наших глазах выступили слезы из-за невысказанных мыслей обо всем, что изменилось в моем положении. И, зная, что одно неверное слово могло помешать целому предприятию, я с трудом пыталась придумать, как лучше всего ответить.

— Я хотела бы приехать и навестить тебя, но ты пойми, я должна сначала спросить своего мужа на случай, если у него имеются другие более важные дела. Он сейчас отсутствует. Возможно, я могла бы отправить весточку, как только он вернется…

— Я прекрасно понимаю, моя дорогая, — ответила она, кивая. — Ты теперь замужем, со всеми вытекающими из этого последствиями, которые это влечет за собой, и я знаю, что это, должно быть, самое напряженное время для тебя, со всеми приготовлениями к вашему переезду. Тем более, что дорога неблизкая. Шутка ли, пересечь океан. Нужно продумать все до последней мелочи. Но я действительно надеюсь, что ты попытаешься. Это было бы таким хорошим лекарством для мистера Моррисона, он так плох сейчас. Это началось еще с Рождества, ты знаешь. А после похорон твоей бедной мамы ему стало намного хуже. Только час твоего присутствия сделал бы старика и его старуху такими счастливыми! — И затем она предложила: — Почему бы не взять также Нэнси? Мы не видели ее с тех времен, когда ты жила на Кларэмонт-роуд, и я хотела бы повидать мою старую приятельницу по кухне…

Потом, так же быстро, как и вошла, она отстранилась, направляясь к передней двери, высоко подняв зонтик, словно копье для ее противника, хотя Уильям быстро отошел и ретировался, чтобы позволить ей пройти мимо него. Мы оба наблюдали, как она ковыляла вниз к тротуару, радостно говоря:

— Тогда завтра в три, если ничего не изменится. Мы будем ждать вас обеих!

Стоя у открытой двери рядом с мрачным дворецким, я помахала ей вслед рукой, в то время как пальцы моей другой руки, спрятанной позади спины, скрестились на удачу. Я начала надеяться, что этот план действительно мог осуществиться…

 

Глава четвертая

И он осуществился. Мы прибыли на следующий день в экипаже Тилсбери, остановившись у дома номер 76, на улице Бесли — прямо у парадной двери кухарки!

Когда тем вечером я упомянула об ее приглашении, Тилсбери казался беззаботным (но тогда, он, конечно, уже слышал о посещении от Уильяма) и на предложение, что Нэнси могла бы присоединиться ко мне, высказал только одно возражение:

— Я не могу понять, почему нет, если это — только на час или два и только если вы обе уверены, что Элен в состоянии позаботиться об Адаме.

Как обычно, он занимался бесконечной кипой бумаг и глядя поверх письма, добавил:

— Я только хочу пресечь подозрения в некоторых надоедливых умах, чтобы сообщить им, что ты не находишься в заключении. Я отправлю Уильяма сообщить о вашем визите. Но, — он замолчал и посмотрел на меня, — если он что-то заподозрит, то доложит мне немедленно — и другие могут сильно пожалеть об этом. Все мы желаем вашим друзьям длинной и счастливой жизни, не так ли? — Его губы теперь улыбались, но глаза оставались холодными: — Я готов доверять тебе… но помни, Алиса, тебе есть о чем подумать в эти дни.

— Всегда эти угрозы и предупреждения… — пробормотала я под нос.

— Не угрозы, — исправил он, — на факты и реальность! Рано или поздно ты узнаешь, что значит столкнуться с ними.

* * *

Теперь, когда мы стояли на тротуаре, я чувствовала себя странно спокойной и хладнокровной, хотя помнила о его словах. Я должна была быть осторожной, чтобы Нэнси ничего не заподозрила.

Маленькая толпа потрепанных маленьких детей играла на дороге и теперь окружила нас, смеясь и дразня, в то время как несколько дверей на длинной террасе приоткрылись, и любопытные домохозяйки таращили глаза от удивления, что Моррисоны собираются принять важных посетителей, прибывших в таком прекрасном экипаже. Нэнси, которая получила за эти дни чересчур много прав, презрительно смотрела сверху вниз на грязные и любопытные лица детей, но вскоре в дверном проеме появилась кухарка, шагнув прямо мимо нас и крича:

— Идите вон, грязные маленькие дьяволы. Идите вон!

Затем, потирая грубые красные руки и вытирая их о низ своего передника, она повернулась, чтобы поприветствовать нас обеих. Ее лице расплылось в широкой улыбке, и оно казалось таким же пухлым, каким и всегда было в те дни, когда она работала на кухне.

Я сразу сказала:

— За все время, что я знаю тебя, кухарка, я никогда не была у тебя дома!

— Это потому, что я всегда находилась в вашем, но лучше поздно, чем никогда! Вы теперь здесь, и это — хорошо. Но идите внутрь, а то простудитесь, если останетесь на улице дольше, и… — злобно глядя на хихикающих детей, чтобы заставить их замолчать, она предупредила: — Если вы не хотите, чтобы эта когорта засунула свои руки в ваши карманы, тогда проходите!

Мы последовали за ней в длинную узкую прихожую, выведшую нас прямо на кухню, где направо были две двери — одна в гостиную другая — в заднюю часть дома. Поднявшись по крутой лестнице, мы все трое оказались в маленьком замкнутом пространстве, где было место, только чтобы расправить локоть или сделать одно движение.

— Позвольте мне взять ваши вещи, — она задыхалась, разворачивая и втискивая свое большое тело в тесный проход, чтобы подойти ближе и взять наши платки и шляпы. Относя их в заднюю комнату, она сказала: — Идите теперь в гостиную, там вас ждет мистер Моррисон.

Она почти сразу вернулась, ее передник задрался, показывая изношенное блестящее траурное платье, в котором она была похожа на упитанную черную наседку.

В гостиной сидел мистер Моррисон, но, вероятно, он чувствовал себя не очень хорошо.

Даже в такой теплый день, как этот, толстое шерстяное одеяло грело его колени, вокруг его полуприкрытых глаз торчали неряшливые бакенбарды, его брови казались значительно гуще, чем раньше, делая его взгляд похожим на совиный. Но я не нуждалась ни в какой совиной мудрости, чтобы понять, что ему, такому похудевшему, сидящему у маленького железного очага, который был покрыт почерневшим от сажи белым покровом и на котором стоял ряд фарфоровых собак, большие деревянные часы и пара стеклянных подсвечников, осталось жить недолго. Несколько старых кожаных шуб свисало с крюков над блестящей медной каминной решеткой, и у его ног в потертых туфлях лежал круглый разноцветный коврик, на котором, мурлыкая, грелся в тепле черно-белый кот. Стоявший у окна, маленький столик был застелен накрахмаленной кружевной скатертью и уставлен разбитым фарфором с розами. На нем стояла куча изящных кексов, ожидавших нашего прибытия.

Несмотря на весь свой вид, внутренне мистер Моррисон был все еще очень бойким, хотя его голос стал хриплым и слабым:

— Похоже, что это две моих любимых девочки, — он усмехнулся, его сонные синие глаза загорелись, когда мы вошли:

— Подойдите и сядьте поближе, чтобы я мог видеть вас обеих немного лучше. — И как только мы уселись, он начал дразнить нас — Нэнси, ты приобрела почти столько же жира, сколько я потерял. Хорошая жизнь на Парк-стрит, видно, тебе подходит?

Нэнси, которая действительно немного поправилась, поскольку ее работа стала намного менее трудной, покраснела, убирая выбившийся завиток со своей щеки.

— У Нэнси в эти дни намного меньше работы, — объяснила я, — есть другие слуги, которые помогают с большой частью обязанностей.

— Хорошо, — он улыбнулся, — это ей идет.

Это было верно. Цвет ее лица стал сливочным и ровным; ее щеки больше не пылали, карие глаза были ясными, а не отекшими, утомленными и налитыми кровью. Ее волосы больше не казались растрепанными и грязными, и она не прятала их под чепец. Они сияли прекрасным огненным оттенком.

— Если это действительно так, тогда тем более стыдно, что она не пришла на похороны своей хозяйки! — пробормотала кухарка, сразу, казалось, пожалевшая об этих обидных словах, и продолжила: — Но разве я не говорила всегда, что у Нэнси чересчур много дел на Кларэмонт-роуд, что она постоянно бегает вверх и вниз по лестнице, изматывая себя? Пальцы почти всегда стерты до кости, не так ли! — кудахтала она.

— Я не слишком возражала, — фыркнула обиженная служанка, которая, все мы знали, понаблюдав за ее изворотливым характером достаточно, пока она жила у нас часто говорила неправду. — И, вы должны знать, — возразила она, — я была больна в день похорон! — Она очень легко лгала.

Но разве не лгали все мы в эти дни?

— Хорошо, я надеюсь, что ты примешь тогда мои извинения и, возможно, не будешь возражать, если я попрошу, только в память о прошлом, чтобы ты пошла на кухню прямо сейчас и помогла мне с чаем, мы просто принесем все… — и кухарка вывела Нэнси из комнаты, громко болтая, оставив меня наедине с мистером Моррисоном.

Когда дверь плотно закрылась, он быстро наклонился и торопливо прошептал:

— Алиса, слушай теперь, ты должна изобразить слабость, как предложила в своем письме. Миссис Моррисон попробует избавиться от Нэнси на некоторое время, отослав ее за доктором или отправив на Парк-стрит за экипажем для тебя. Ты выполняешь свою часть, а мы делаем нашу…

Он прервался, услышав звуки возвращающихся шагов, я поднялась, сделав вид, что мы невинно беседовали, начав с самой первой вещи, пришедшей мне в голову:

— …И я так сожалею о том, что вы больны. Давайте надеяться, что это скоро пройдет.

Мистер Моррсион вздохнул, никакого ответа не требовалось.

— Я не знаю, каково это может быть, мисс Алиса. Потерять аппетит сразу после Рождества… и возвратится ли он? Я сказал миссис Моррисон тогда, что если кто и нашел шестипенсовик в пудинге, то это, должно быть, я… я, наверное, проглотил его, не зная о нем, и затем он застрял, как пробка, в моей кишке. Во всяком случае, таково мое объяснение! Сильнее огорчена и расстроена она… — И он кивнул на свою жену, которая носилась с тарелками. — Никто не может вынести того, чтобы не съесть всю ее сдобу, о чем, я уверен, ты знаешь достаточно хорошо! Но остался только я, чтобы есть все это в эти дни, это факт, — он тяжело вздохнул. — Старая склочница едва ли знает, что сделает со мной… таким образом, я надеюсь, что вы, молодые леди, поможете сегодня справиться с этими пирогами, или кто-то будет очень разочарован, я предупреждаю. — Он подмигнул, пока Нэнси передавала дымящуюся, горячую чашку чая, и продолжил теперь более официально, став весьма серьезным: — Но я скажу вам кое-что. Мое время иссякает, боюсь, мне осталось недолго…

— О Джон! — воскликнула кухарка, произнося его имя, которое я никогда не слышала прежде.

— Позволь мне закончить, женщина, — он медленно поднял дрожащий палец. — Я только хотел сказать, когда мое время придет, я не стану бояться. И вы знаете почему? — Он, улыбаясь, посмотрел на меня. — Потому что твоя мать как-то сказала мне о моей старой маме, умершей в тот день много лет назад. Мы никогда не вспоминали об этом ни словом при миссис Уиллоуби, но однажды днем, когда я работал в вашем саду, Ада шла вниз по дорожке, разыскивая что-то или кого-то, и когда она почти была рядом, она схватила мою руку. Сначала я подумал, что-то случилось. Но она только сказала: «Вы очень грустны сегодня, не так ли, мистер Моррисон, но я должна сказать вам, что здесь рядом старая леди, она стоит прямо за вами сейчас и говорит мне, что ее имя Элизабет. У нее серые косы, на ней темно-синяя накидка, и она хочет, чтобы я спросила, помните ли вы время, когда вы заперлись в угольном сарае, крича и плача. Вы напоминали маленького трубочиста, когда вышли оттуда, заставив всех смеяться, потому что единственное, что было на вас видно — это два больших глаза и линии на щеках от слез». Мисс Алиса, в тот день, она в точности описала мою мать. И не было никакого способа, которым Ада Уиллоуби могла узнать, что она только что умерла — или про тот случай с углем. Это случилось, когда я был очень маленьким, и, по правде говоря, забыл про него. Но это было таким большим облегчением и помогло мне почувствовать себя лучше, осознать, что конца нет. — И затем он шаловливо улыбнулся: — Я надеюсь, после того как я умру, что смогу время от времени возвращаться и навещать миссис Моррисон, чтобы сказать ей доброе слово или два.

— Я буду благодарна, если вы не станете этого делать! — энергично возразила его жена. — Это испугает меня, я уверена. Ты только должен будешь немного запастись терпением на этот раз… и ждать того момента, как я приду, чтобы присоединиться к тебе.

Угнетающая тишина, которая последовала, нарушалась только фырканьем кухарки и вздохами, а затем словами сочувствия по поводу смерти мамы. Тяжесть на моем сердце и слезы в моих глазах не были притворными, с моих губ не сорвалось никаких рыданий, зато вскоре после этого раздались стенания и крики, я схватилась за живот, как будто почувствовала боль, хотя это был чистый театр.

— О, о, — плакала я. — Как больно! О дорогие, помогите, что это?.. — и затем быстро пресеклась. Но сработало. На лице Нэнси одновременно читалось удивление и облегчение, что я ничего не сказала о ребенке.

Она вскочила со стула, уронив пирог и чай, от чего кот, шипя, выбежал из комнаты, и объявила:

— Мы должны немедленно идти, если вы чувствуете себя лучше… — она нервно выглянула в окно, — но что нам делать? Экипаж не прибудет раньше четырех… — Касаясь моего плеча, она с беспокойством спросила: — Вы сумеете дойти сами?

Я притворилась, будто пытаюсь встать, но сразу драматично упала обратно на свое место.

— Не будь так глупа, Нэнси, ты не можешь вынудить ее. Ты видишь, в каком состоянии она находится. Мы должны привести доктора! — Кухарка казалась убедительно взволнованной. — Ты должна поторопиться, Нэнси. Ты знаешь, где найти его?

Но служанка только повторила:

— Мы должны пойти домой, прямо сейчас… — ее голос стал высоким и напряженным от тревоги.

— Теперь давайте все успокоимся, немного проясним наши головы. — Здравый смысл мистера Моррисона преодолел волнения. — Нэнси, я думаю, что ты должна отправиться на Парк-стрит за экипажем, поскольку ты совершенно права, Алисе в таком состоянии было бы намного лучше дома в ее собственной кровати, а в этом конце города невозможно нанять экипаж. Миссис Моррисон может отправиться за доктором сама — это не далеко, и она пришлет его на Парк-стрит. К тому времени, когда он доберется туда, вы обе весьма благополучно уже вернетесь назад.

Распределив все действия, старик резко откинулся на свой стул, тонкая полоса пота выступила на его седых лохматых бровях. Я вспомнила, что кому-то, кто сидел в этой комнате, действительно было плохо… и, конечно, это была не я.

Взяв свою шляпу и платок, кухарка помогла принести вещи Нэнси обратно и, грубо впихнув их ей в руки, вытолкнула раздраженную девицу из комнаты вниз к передней двери, крикнув своему мужу внимательно следить за мной и уверив меня:

— Мы отвезем тебя назад на Парк-стрит в мгновение ока, Алиса. О дорогая, что мистер Тилсбери подумает обо всем этом, я не знаю! А теперь приляг и отдыхай, пока мы не вернемся.

В ответ я изобразила глубокий стон:

— Нэнси, пожалуйста, поспеши! — Я наблюдала, как их тени быстро пробегают за окном.

Какое-то мгновение мы сидели в тишине, едва смея полагать, что эта уловка, возможно, сработала. Но потом мистер Моррисон подмигнул и сказал:

— Если худшее когда-либо будет вести к еще более худшему, ты, молодая леди, вероятно, весьма преуспеешь в этом!

Прижимая руку ко рту, я не могла дальше сдерживать смех, хотя он быстро прервал меня:

— Теперь быстро, Алиса, не трать больше время впустую, ты найдешь то, что ищешь, там, в задней комнате. Ну же, смелей!

Занавески на окне были задернуты, мои глаза не привыкли к такой темноте, и я едва могла двигаться. Я слышала свое дыхание и звук чьего-то чужого, более глубокого, рядом. Позади меня медленно скрипнула дверь, закрываясь, и сильные руки потянулись, привлекая меня к себе, гладя по лицу и волосам, лаская мои плечи и касаясь моих губ. И в то время как мы были поглощены друг другом, мы почти забыли про одну драгоценную вещь, в которой испытывали недостаток, про время.

— Чарльз… — я неохотно отстранилась от его рук, полузадыхаясь-полусмеясь, глядя сквозь тонкий сумрак, едва смея полагать, что мы были действительно вместе, — что нам делать?

— Пойдем со мной, теперь, пока ты можешь. Здесь переулок за стеной сада за домом. Мы можем легко уйти, окажемся за целые мили, прежде чем кто-либо узнает.

— Но ты должен знать. Вещи, которые я сделала…

— Не говори об этом, — прошептал он, прикладывая палец к своим губам и закрывая мне рот долгим поцелуем. — Я не забочусь о том, что теперь в прошлом. Важно то, что ждет нас в будущем, Алиса, мы проведем целую жизнь вместе. Мы забудем его…

— Но как мы можем забыть, когда у меня есть от него ребенок? Я попалась в его сети… Он утверждает, что я его жена, он нашел способ получить меня, организовав западню сразу же, как только мама умерла, или, возможно… — я дрожала, — возможно, он планировал все это с самого начала, с самого первого момента, когда встретил ее. Слишком ужасно даже представить это.

— Нет, — ответил он решительно, глядя мне прямо в глаза. — Я знаю, каким убедительным, каким властным он может быть… но я никогда не поверю, что он убийца.

Подняв руки, он убрал со своих бровей прядь темных волос, привычка, как и у его сестры, и, внезапно переменившись, обрушился на стену и в гневе ударил по ней кулаком. — Я проклинаю его, что он использовал тебя. Почему он должен иметь все, что видит и желает? Я презираю его за то, что он сделал… за то, что он так эгоистично украл у нас.

— Ты понимаешь. Это то, чего я так боялась.

Мои слова стали намного спокойнее и увереннее, я знала, что правду ничто не может изменить и что он будет сожалеть.

— Его ребенок — мой ребенок. Он будет всегда стоять как барьер между нами, постоянное напоминание о…

— Нет, это не так. Я не позволю, чтобы это случилось. Как невинный ребенок может встать между нами? Если он часть тебя, то как я могу не любить его? И если теперь ты не можешь убежать со мной, то тогда мы придумаем новый способ. Мы возьмем ребенка с собой. Но мы должны будем решать быстро…

— Я думаю, что ты сказал достаточно. — Его прервал другой голос, очень низкий и тихий, так как его владелица пряталась за открытой дверью.

Как долго Нэнси стояла там, наблюдая и слушая, спрятавшись в тени? Плотно закрыв за собой дверь, она прошептала сквозь мрачную темноту между нами:

— Я знала, что вы что-то предпримите. Он попросил меня не поддаваться уловкам… но я никогда не думала, что встречу здесь тебя, Чарльз. Только на прошлой неделе он сказал, что ты прислал ему письмо и что оно было из Германии!

— Нэнси, ты же пошла за экипажем! — Мой голос прозвучал напряженно и резко, хотя она говорила почти шепотом.

— Это так забавно, мисс Алиса, — ответила она с наглым уверенным сарказмом. — Вы лежали здесь при смерти! Таким образом, кажется, ни один из нас не был там, где должен быть! Я действительно добралась до конца дороги, но у меня в голове глубоко засела одна мысль, и, когда миссис Моррисон скрылась из виду, я подумала, что должна возвратиться, чтобы проверить, понятно? Я могла бы быстро убежать и вернуться, если бы мои предчувствия не оправдались, но так не случилось… не правда ли?

— Как ты возвратилась? — рассердившись, я громко потребовала ответа.

— Она оставила дверь открытой, глупая жирная гусыня! Она спешила избавиться от меня и не подумала закрыть ее должным образом. А потом я обнаружила, что мистер Моррисон спит, вообще не обращая внимания ни на что. Целый дом можно было бы обокрасть… — И затем она возвратилась к нашему вопросу, повернувшись лицом к своему брату и выясняя: — И какие такие планы строят здесь две влюбленные птички?

— Пожалуйста, Нэнси, — я была готова умолять ее. — Пожалуйста, скажи, что ты поможешь нам. Конечно, ты не предала бы собственного брата независимо от того, что ты чувствуешь ко мне.

— Хорошо, почему вы оба не сбежите тогда прямо сейчас? Я не буду пытаться остановить вас. — Она кивнула в сторону двери, безжалостно улыбаясь, очень хорошо зная о моей проблеме.

— Но что с Адамом? — мой голос дрогнул. — Что будет с моим ребенком?..

— Не только вашим! — резко оборвала она, — и мистера Тилсбери также. И, в отличие от вас, его отец никогда не хотел отказаться от него. Он любил его с самого начала, больше, чем, я скажу, его непостоянная, эгоцентричная мать! И… — она понизила голос, и он стал более нежным. — Я тоже люблю его! Почему я должна позволить вам забрать его?

— Тогда пойдем вместе с нами, — сказал Чарльз. — Помоги Алисе избежать неприятностей с ребенком, бежим с нами.

— Но почему я должна этого хотеть? Я счастлива на Парк-стрит, и меня ждет новая жизнь в Америке. И не такая, как у служанки или сиделки. Он говорит, что я стану жить там независимо, у меня будут права, появится много возможностей, которые я никогда не смогу получить здесь. Кто знает, что ждет меня в будущем?

— Не больше, чем ты имеешь сейчас, здесь, в Англии! Нэнси, есть многое, о чем ты должна знать. Ты обязана выслушать меня, хотя бог знает, это не тот случай, когда я намеревался рассказать тебе… Я нашел нашего дедушку и дом детства нашей матери. Оказалось, что она говорила правду. Ты и не мечтала стать леди, но по справедливости всегда должна была ею быть, тебе не нужно ехать на другой конец света, купившись на обещания Тилсбери…

— Но ты не понимаешь. Я хочу уехать. Я хочу быть с ним! — протестовала Нэнси. — Разве он не спас нас обоих из того приюта? Разве не подарил нам обоим новую жизнь? Почему я должна быть настолько неблагодарной, когда все, что он когда-либо делал, доказывало его доброту? И что этот так называемый дедушка предпринял, кроме того, что выбросил свою бедную дочь на улицу, оставил ее и отказался от нас, позволив нашей матери умереть в таких страданиях? Какой отец мог так поступить? Я ненавижу саму мысль об этом человеке. Будь он хоть король Англии, я все равно плюнула бы ему в лицо, как будто он какое-то ничтожество, но даже этого он не заслуживает.

— Разве мы сможем когда-либо узнать то, что действительно случилось тогда, столько лет назад? Наша мать была так часто пьяна и бредила. Да, она убежала и тайно скрылась, но, возможно, ее возлюбленный оставил ее, возможно, он бросил ее, когда узнал, что она родила, а потом было слишком было поздно. Шарлотта также стыдилась возвращаться в семью, которую опозорила… А, быть может, брат, которого она всегда обвиняла, только пытался помочь ей, желая вернуть обратно…

Нэнси пробовала встрять, но Чарльз взял ее за руку и продолжил, настаивая, чтобы она выслушала:

— Я должен быть краток… я должен рассказать тебе все, что узнал, прежде чем станет слишком поздно для всех нас…

Мы трое стояли сумерках, связанные невидимыми узами крови, любви и недоверия; двое из нас ждали, третий сделал длинный возбужденный вдох и продолжил…

— Это началось, когда Тилсбери отправил меня, чтобы я нашел принца Дулипа Сингха и сообщил ему о договоренности.

Я заметила его быстрый взгляд, верное предупреждение не упоминать про бриллиант и в ответ едва заметно кивнула.

— Тилсбери, как вы знаете, часто использовал меня как своего личного посыльного, так он поступил и в этом случае. Джентльмен, которого я искал, уже оставил Лондон и отправился на уик-энд на охоту. Взяв адрес, я отправлялся поездом в Челтенхэм и прибыл туда рано тем же вечером, затем нанял полицейского, чтобы он отвел меня к нужному дому, в нескольких милях от города. Когда я прибыл на место, можете вообразить, что я почувствовал, когда увидел тот же самый дом, который наша мать показала нам за день до своей смерти — место, где, как она утверждала, она выросла. В быстро меркнущем свете я, дрожа, ступил вниз на обочину и сел в состоянии сильного потрясения, наблюдая, как провожатый исчезает внизу переулка. Намного позже, после того, как он исчез из виду, я услышал постепенно удаляющийся звук лошадиных копыт и дребезжание колес. Удивление постепенно начало проходить, но тем не менее не было никаких сомнений, что я видел перед собой. Ты не вспомнишь, потому что ты спала в тот день, но я никогда не мог забыть. И теперь это вызвало такие грустные сильные воспоминания; мысли о Шарлотте, ее горе и слезах в последний день — и нашем собственном, когда мы проснулись следующим утром и нашли ее… Мне потребовалось некоторое время, чтобы вернуть самообладание, прежде чем я начал думать о розыске Дулипа… но все время я пристально глядел через те самые железные ворота, на ту же самую дорожку из гравия, извивавшуюся через зеленые парковые насаждения того места, которое, как я теперь знаю, называется Дорвуд-холл.

Наконец в полном смятении я пошел по длинной пустынной дорожке. Когда я дернул за шнур звонка, стоя у широкой обитой дубом двери, дом с его древними красными кирпичами и черными лучами, его бесчисленными темными решетчатыми окнами, казалось, терпеливо наблюдал и ждал, беспристрастно глядя вниз.

Когда я оглянулся и посмотрел на дорогу, я внезапно заметил маленькое стадо овец, гулявших по лугу, такое же, как когда-то, когда я был мальчиком. Наконец тяжелая дверь со скрипом открылась, и за ней показался лакей преклонных лет, одетый достаточно старомодно. Я кратко объяснил свою цель, и мне сказали, что охотничья вечеринка началась ранним утром и большинство гостей должно было уже возвратиться. Он, улыбаясь, пригласил меня войти внутрь и подождать, предложив долгожданные напитки.

Оставшись один в прихожей, я не испытывал никакого благоговения, поскольку видел намного более роскошные дома, чем этот. Но тем не менее этот дом имел свое благородное очарование, был щедро обшит дубом, крепкие старые сваи тянулись до высокого потолка, со всех сторон обрамленного изображениями менестрелей. Под ними висели многочисленные пыльные старые портреты со множеством лиц, похожих друг на друга, и все они, как я догадался, были членами семьи или почитаемыми гостями этого дома. Рядом стоял огромный каменный очаг, а под двумя почерневшими резными дубовыми столами — грязные уличные ботинки, со стульев свисали пальто и шляпы, к стенам были небрежно прислонены ружья. Недавно пристреленный фазан и шотландская куропатка лежали на столах, без сомнения, предназначавшиеся другому, более подходящему месту. Здесь пахло влажной собачьей шерстью. Пока я блуждал вокруг, мои шаги отзывались громким эхом от широкого полированного пола и, возможно, даже разбудили некоторых из тех серьезных древних портретов, которые с презрением глядели из-под слоев потемневшего потрескавшегося желтого лака. И, убеждаясь, что наша мать, должно быть, заблуждалась, думая, что выросла в месте вроде этого, мой взгляд внезапно замер на портрете молодой женщины, которая сильно походила на тебя, Нэнси. Я был совершенно ошеломлен. Оттуда на меня в очень старомодном платье смотрела бледнокожая рыжеволосая молодая женщина.

Нэнси открыла рот, на ее лице появилось заинтересованное выражение, но Чарльз не остановился, заговорив быстрее и, казалось, разволновавшись.

— Когда я уставился на этот портрет, я внезапно почувствовал, что не один, и обернулся, увидев, что за мной наблюдает пожилой джентльмен. На его голове была шапка густых седых волос, а с боков такие же густые бакенбарды, и, склонившись над тростью, он поднял голову, тепло улыбнулся мне, протянув морщинистую руку, и представился сэром Чарльзом Фозэрингтоном, владельцем имения. Он объяснил, что к махарадже уже был отправлен слуга с сообщением о моем прибытии, и я поблагодарил его, извинившись, что нарушил его вечер. Но он только рассмеялся, сказав, что был так часто одинок в эти дни, что любое вмешательство вызывает у него интерес, помогает убивать время, и по этой причине он регулярно сдает в аренду землю для охоты, поскольку сам уже слишком стар, чтобы охотиться. Но гости помогали сохранять птиц, принося некоторое оживление в это место, ставшее слишком большим для одинокого старого вдовца, у которого было слишком много свободного времени.

Когда он спросил мое имя и откуда я прибыл, я сказал ему, хотя я не совсем понимаю почему, что мое имя Чарльз Тилсбери, опасаясь произнести имя Эллисон. И затем более правдиво я объяснил, как вплоть до очень недавнего времени я работал при королевском дворе, часто посещая дома, похожие на этот. Некоторое время мы обсуждали Виндзорский большой лесопарк, выбор игр, который имеется там, но все время он внимательно смотрел на мое лицо, пока наконец, не в силах больше сдерживаться, попросил не считать меня его грубым и сказал, что я напомнил ему кого-то, кого он очень хорошо давно знал. Взяв старый потертый колокольчик, он позвонил, вызывая лакея, чтобы тот принес вино и еду, и затем провел меня вниз по длинному узкому коридору до самого конца, где мы вошли в маленькую заполненную книгами комнату. Некоторое время старик, дрожа, стоял в дверном проеме и возился с цепью часов, словно нервничая.

Затем, подняв свою палку, он указал на пару гобеленовых стульев, стоявших по обе стороны каменного очага, и спросил, не могу ли я посидеть там и поговорить с ним некоторое время. Несмотря на теплый летний вечер, горел огонь; перед ним спал старый спаниель. Это была прохладная скучная комната с каменным полом и маленькими створчатыми окнами, которые пропускали очень мало света. Видя, как я озираюсь вокруг, он сказал, что я не должен жалеть его — это было только запасное помещение на случай, когда в доме находились другие гости, обеспечивавшее долгожданное, тихое отступление, когда их вечера становились слишком долгими и шумными.

Когда старый слуга прибыл с подносом, старик объяснил, что именно он сначала заметил сходство в тот момент, когда открыл мне дверь, быстро известив своего хозяина. Затем старик сказал мне, что я, возможно, похож на его собственного отца. В первый раз, увидев меня в прихожей, если бы его не предупредили, он, возможно, подумал бы, что увидел призрак. Дрожащим голосом он спросил имя моей матери, и, когда я сказал, что ее звали Шарлотта, он кивнул и вздохнул, как будто знал все это время. Резко опускаясь на свое место, обхватив голову руками, он начал тихо плакать.

— Ах, — сказал он, взглянув наконец красными мутными глазами. — Значит, она вышла замуж за кого-то по фамилии Тилсбери?

Я рассказал ему о приюте и как этот джентльмен принял меня жить, как я работал по хозяйству в его доме в Виндзоре. Но нет, он не имел ничего общего с моей матерью. Лорд Фозэрингтон побледнел, спрашивая, жива ли Шарлотта, и я ответил, что да, но ничего не стал уточнять, поскольку он очень опечалился, снова заплакал и, издав стон, сказал, что она была его дочерью, по которой он нес траур с того самого дня, как она ушла из дома, когда ей исполнилось шестнадцать. Рыдая, он говорил о слухах, которые ходили тогда, будто она убежала с неким парнем, который работал здесь в имении, и что даже родила от него ребенка. Но хотя он и его жена волновались и беспокоились о ее потере, они никогда не могли найти, где она скрывалась, и никогда больше не слышали о ней ни слова. Это стало причиной смерти ее матери, которая никогда не переставала тосковать. У них был еще один ребенок, сын, на шесть лет старше дочери.

— И вы также немного похожи на него, вы знаете, — он вздохнул, нахмурившись, прежде чем сказать, что тот также умер, погиб во время службы в Индии, вскоре после того, как его сестра пропала без вести. Но прежде, чем он оставил Англию, он возвратился домой, сделав все, что мог, чтобы помочь найти сестру. Он выезжал каждый день, обыскал целую область, очень устал, но не нашел никаких следов. Но, по крайней мере, он пробовал, он приложил все усилия, несмотря на тот факт, что всегда ревновал к ней и часто злился на младшую сестру, завидовал материнской любви к ней и мучал ее.

— Эллисон, — наконец пробормотал старик, его скрюченные пальцы сжали спинку стула, — была девичья фамилия его жены, но они никогда не думали, чтобы искать свою Шарлотту под этой фамилией.

Мы скоро выпили бутылку вина, выжидая некоторое время, чтобы к нам вернулось самообладание, и в конечном счете я сказал ему, как был удивлен, увидев один из портретов, висевших в прихожей, так напомнивший мне мою сестру-близнеца.

— У тебя есть сестра? — он задохнулся от удивления, хватаясь за грудь и в волнении вставая. — Быстрее, ты должен показать мне.

Вскоре я указал на те же самые карие глаза и рыжие волосы моей матери и сестры. Он улыбнулся и снова горько заплакал, сказав, что это, вне всяких сомнений, доказывает, что я его внук, потому что на картине изображена его жена, и как благословлен он был он в своей грустной одинокой слепой любви, что провидение привело нас друг к другу, когда он в старости остался в одиночестве, наедине со слугами и преданными собаками.

После этого мы сидели и беседовали в течение долгих часов, мы оба не сомневались относительно обязательств, которые чувствовали, хотя я не обвинял его ни в чем. Я сказал старику, что мать умерла от лихорадки одной жестокой зимой, не упоминая о самоубийстве или факте, что она ранее показала нам это место. Относительно нашего отца я был более честен, сказав, что не знал его вообще, только то, что Шарлотта продолжала любить его, всегда полагая, что он возвратится, чтобы однажды забрать ее. Но он никогда этого не сделал. И после ее смерти мы не знали ни о семье, ни о друзьях, готовых принять нас.

Ломая руки, он оплакивал тот день, когда его собственную плоть и кровь взяли в приют, но я убедил его больше не расстраиваться. Все это было давно, и Нэнси, и я хорошо жили в Виндзоре. Он сказал, что очень хотел бы встретить этого мистера Тилсбери, пожать ему руку и лично поблагодарить за то, что он взял на себя такую заботу о его внуках. И, Нэнси, — Чарльз улыбнулся своей сестре, — он взял с меня обещание, что я привезу тебя к нему очень скоро, поскольку он мечтает увидеть свою внучку, желая только возместить причиненный ущерб, чтобы передать свою любовь и свое богатство единственным оставшимся членам своей семьи, которых он до сих пор не знал. — После короткой паузы Чарльз нежно посмотрел на свою сестру и сжал ей руку. — И это конец истории… нашей истории… пока. Я доставил сообщение Дулипу тем же вечером, официально пообедал с нашим дедушкой и на следующее утро уехал, обещая привезти тебя туда, как только смогу. Таким образом, ты видишь, Нэнси, есть кое-кто, с кем стоит познакомиться прямо здесь, в Англии.

Нэнси взглянула на него и затем высказала свои подозрения:

— Как я могу верить этому? Ты уже лгал, говоря мне, что уезжаешь. Почему ты только сейчас рассказал об этом? Интересно, намеревался ли ты когда-либо вообще сообщить мне об этом?

Чарльз вздрогнул и произнес:

— Когда миссис Уиллоуби запретила мне появляться на Парк-стрит, и когда ты отказалась встретиться со мной… и передать мои письма Алисе…

— Да, это верно, — она кивнула, глядя в пол. — Но, ты нашел другой путь. Почему ты говорил, что уезжаешь, отправляешься в другую страну?

— Конечно, я собирался сказать тебе тогда. Но солгал, потому что таким образом они не стали бы подозревать, что я могу попробовать найти Алису. Но, Нэнси, пожалуйста, скажи, что ты пойдешь с нами, скажи, что ты вернешься в Дорвуд и встретишься с нашим дедушкой. Я знаю, что это принесет ему облегчение. Если бы только наша мать в тот день, когда сидела за воротами, плача и думая, что родители презирают ее, знала, что они тоже стремились увидеть ее. А теперь наш дедушка очень хочет встретиться с тобой.

Нэнси стояла неподвижно, ошеломленная этим открытием.

— Это кажется настолько нереальным, Чарльз. Это походит на сказку. Как я узнаю, что ты не лжешь, поскольку только таким образом я помогу тебе получить Алису?

— Разве я стал бы так обманывать свою сестру? Мне больно, что ты сомневаешься и не доверяешь мне, — грустно ответил он.

Тогда Нэнси бросилась в его объятия и крепко обняла его, сказав, что сожалеет обо всем, и, конечно, любит его и доверяет, и поможет, это в ее силах, но он должен сказать ей, что сделать, потому что все так запуталось.

И посреди всего этого мы услышали хлопанье двери, тяжелую поступь через зал, а затем кухарка громко постучала в дверь. Ее грудь высоко вздымалась, она хрипела, спрашивая, все ли нормально, сказав, что мы обе должны поспешить, потому что в любой момент Нэнси возвратиться с экипажем… И когда она открыла дверь, то перегородила почти весь проем своей широкой большой фигурой, сквозь которую в мрак пробивался яркий солнечный свет.

Челюсть миссис Моррисон отвисла, так как она увидела, что нас не двое, а трое.

— О нет! — воскликнула я наконец, приходя в себя. — Что, если Тилсбери дома и доктор прибыл туда? Он обязательно начнет подозревать. Он никогда не позволит мне увидеть Чарльза снова…

Нэнси, глубоко вздохнув, сказала:

— Экипаж должен быть здесь в четыре. Мы просто скажем, будто вы упали в обморок и миссис Моррисон умчалась, чтобы пригласить доктора на Парк-стрит. Что, конечно, она и сделала. А я подумала, что лучше всего остаться здесь, дожидаясь экипажа, зная, что мы все возвратимся примерно в то же самое время.

Чарльз согласился:

— Да. Нэнси права. Нет никакой причины паниковать.

— Но что же с нашим побегом? У нас нет даже плана? — Я повернулась к Нэнси. — Ты не думаешь, что могла бы возвратиться на Парк-стрит прямо сейчас и забрать Адама с собой? Мы бы все сегодня уехали, чтобы никогда больше не возвращаться.

Но прежде чем она успела ответить, мы отчетливо услышали, как снаружи остановился экипаж.

— Не волнуйся. Я подумаю об этом, — сказал Чарльз, торопливо спрашивая свою сестру: — Когда мы сможем встретиться, завтра или послезавтра? Ты ходишь в магазины вообще? У тебя есть свободный день?

— Жди меня завтра днем в кондитерской в Дарвилле. Я изо всех сил постараюсь быть там, если не завтра, то на следующий день точно, — быстро ответила она.

— Хорошая девочка! — он улыбнулся, нежно обнимая ее и целуя в макушку. — Теперь пойдем. Скажи кучеру, что Алиса выйдет через минуту.

Когда они с кухаркой оставили нас, мы успели только обняться. Я положила голову ему на грудь, услышав биение его сердца и желая, чтобы я могла остаться подольше, и тут мое сердце чуть не выпрыгнуло из груди… я услышала голос Тилсбери в прихожей! Мы оба застыли, и, если бы не быстрая реакция Чарльза и суетливая, задерживающая болтовня кухарки, нас, конечно бы застукали. Но она лепетала без умолку, говоря, что я просто вернулась за платком, а Нэнси в гостиной прощается с мистером Моррисоном, который нездоров и потому не сможет подойти к двери. Она спрашивала, не желает ли мистер Тилсбери подождать меня в комнате и выпить чашку чая, поскольку она не хочет, чтобы он считал ее грубой и неприветливой…

Пока она несла эту хаотичную ерунду, к Чарльзу вернулось присутствие духа, и, собрав все мои вещи, он сунул их мне в руки и тихо отступил назад, сливаясь с тенями за дверью, которую он теперь приоткрыл, позволив мне выйти в прихожую. Все это время он не сводил с меня глаз. Коснувшись рукой щеки, я почувствовала, что горю. Мои глаза с трудом привыкли к яркому свету, когда я снова вошла в комнату. Тилсбери стоял там, он нервничал, пока кухарка бормотала:

— Послушайте, вот бедный ребенок. Она только что пережила небольшое расстройство, это все из-за мыслей о ее бедной маме, споткнулась и ослабела. Но теперь она чувствует себя намного лучше, не так ли, моя дорогая, хотя ты все еще выглядишь не очень хорошо! Надеюсь, что тебя не тошнит…

— Я не ожидала, что вы приедете и заберете нас! — воскликнула я, уставившись на Тилсбери, не считая нужным скрывать свое удивление.

— Я приехал домой и увидел на пороге доктора, услышав, что его пригласили для моей жены… которой не оказалось дома! Таким образом, я подумал, что должен поехать сам, чтобы забрать вас, на случай если потребуется какая-нибудь помощь.

Тогда, крепко сжав руки, Нэнси сказала:

— Я очень волновалась, сэр, но Алиса, миссис Тилсбери, ей действительно теперь намного лучше. Я только сожалею, что мы доставили вам такое беспокойство.

Он явно с подозрением оглядел комнату, и я молилась, чтобы там не было ничего необычного, ничего, что выдаст правду.

— Алиса, вы возьмете хотя бы несколько пирожков с собой, — мистер Моррисон приподнялся со своего места, стараясь изо всех сил казаться веселым, но, когда он встал, его дыхание стало тяжелым.

— Спасибо, — ответила я, выходя вперед и беря по одному в каждую руку. — Вы очень добры. Сожалею, что вы плохо чувствуете себя сегодня, тут я еще создала эту бесполезную суматоху из-за своего эгоистичного поведения.

— Ерунда! — воскликнула кухарка. — Не думай об этом. Ты много пережила в последнее время, и это наложило свой отпечаток на тебя.

Выйдя вперед, она наклонилась и слегка поцеловала меня в обе щеки, очень тепло обняв меня, она дрожала. Я держала пироги и не могла ее обнять в ответ, но мы обе знали, что это могла была быть наша последняя встреча. Я повернулась и наклонилась, поцеловав прохладную щетинистую щеку мистера Моррисона, благодаря их еще раз за доброту, и наконец со слезами на глазах вышла.

Когда Тилсбери помогал нам сесть в экипаж, хозяева махали нам вслед из окна. Мы выехали на конец дороги, нас снова преследовали те же грязные дети. Я бросила из окна пироги, услышав крики и смех, поскольку они начали толкаться и драться из-за них.

Уильям открыл дверь, сообщив, что доктор ушел, но что мы могли бы послать за ним позже. Я ответила, что это не потребуется. Все напрасно паниковали, и единственное, в чем я нуждаюсь, это отдых. Прошло так мало времени после родов… и смерти мамы. Нэнси согласилась, сказав, что я действительно устала и в последнее время склонна к некоторой слезливости. Не впервые ее уверенная невозмутимость удивила меня. Тилсбери похвалил ее за поведение, попросив подняться наверх и сменить Элен, которую оставили слишком долго сидеть с ребенком.

— Если ты почувствуешь, что тебе снова нездоровиться, ты должна сообщить мне, — сказал он, мягко касаясь моей руки.

— Конечно! — кратко ответила я. — Вы бы не хотели, чтобы ценность вашего товара упала из-за плохого здоровья!

Он ответил с жалкой улыбкой:

— Я не уверен, что было мудро с твоей стороны посетить Моррисонов сегодня. Они, очевидно, плохо на тебя влияют.

* * *

Позже тем же вечером я купалась в зеленом жаре лесных стен, качая ребенка, прижимая его. Было неправильно оставить его. Откуда я знала, что Элен не обидит его? Целуя его в лобик, я обещала больше никогда не покидать его снова.

Нэнси вошла и остановилась у зеркала, прихорашиваясь. С ее губ сорвались короткие хихикающие вздохи:

— Только подумать, я скоро смогу иметь собственных слуг и горничную для разных своих потребностей. Я буду лежать в кровати целый день, если захочу… — Она повернулась, и, когда встала передо мной, ее улыбка быстро исчезла, и она надменно заявила: — Честно говоря, я всегда чувствовала, что была лучше, чем вы! И теперь задаюсь вопросом, достаточно ли вы хороши для моего брата.

— Нэнси! — прошептала я резко, вставая, чтобы положить Адама обратно в его колыбель, после чего взяла ее руки и крепко сжала их. — Послушай меня! Ты должна держать это в тайне, или всему конец. Если Тилсбери узнает, что произошло сегодня, кто знает, как он поступит. Скорее всего, он не позволит тебе выходить из дома, чтобы встретиться с Чарльзом.

— Вы больше не можете указывать мне, что следует делать, мисс Алиса, — глумилась она. — Вам не следует теперь изображать мисс Власть и Могущество. Я и так сыта этим по горло.

— Кажется, это действительно так, — ответила я спокойно, жалея, что услышала такую явную неприязнь, напуганная ее гневом и, опасаясь, что кто-то услышит наши голоса, попросила: — Но пожалуйста, Нэнси, пока еще не все решено, нам нужно убедительно изображать, что все как прежде. И ты не должна думать, что делаешь это для меня, скорее, для себя… и для Чарльза.

— Вы правы, — уступила она. — Только я не могу поверить. Это то, о чем я всегда мечтала, то, что я всегда так или иначе чувствовала, это является правдой. Но я смогу продолжать притворяться, вот увидите. — И затем она горько продолжила: — В конце концов, я достаточно долго играла роль вашей безропотной служанки!

Как только она замолчала, мы в тревоге обернулись, удивленные внезапным трепетом и стуком: вспорхнул черный дрозд, влетевший через окно, теперь в слепой панике он врезался в зеркало, его хилое ужасное тело шмякнулось о стекло, а затем ударилось о темные покрытые листвой стены, в поисках спасения между нарисованными там деревьями, оставляя ворох пушистых коричневых перьев, упавших и рассыпавшихся по полу. Я подбежала к люльке, защищая Адама, в то время как Нэнси громко хлопала и махала руками, пытаясь выгнать его. Ей это почти удалось, но прежде чем вылететь через открытую форточку, птица ударилась о закрытое основное стекло еще несколько раз и в бессилии упала, замерев на полу. Тонкий алый след, струйка крови по стеклу начала капать на голову птицы. Мы с Нэнси молча стояли и не шевелились, глядя на ее размякшее тело.

Наконец я обрела дар речи:

— Мы должны поднять птицу и положить обратно на подоконник. Возможно, она придет в себя и улетит.

— Это плохая примета, если птица залетает в дом. — Тревожно побледнев Нэнси говорила тихо, как будто сама с собой. — Это плохое предзнаменование, — заявила она теперь громче, в ее голосе слышался страх, а глаза широко раскрылись от ужаса. — Несомненно, скоро последует смерть.

— Это просто суеверие и чепуха, — резко возразила я, — птица заблудилась, вот и все. Он только оперился… по-видимому, недавно вылетел из гнезда.

Нэнси подошла ближе к обреченной птице, и я подумала, что она собирается сделать то, о чем я просила. Но вместо того, чтобы наклониться и аккуратно подобрать дрожащую птицу, она высоко занесла ногу над ее головой, а затем опустила пятку своего ботинка с такой злостью, что у меня не было ни секунды, чтобы остановить ее. Слишком испуганная, я была не в силах говорить, и все, что я могла сделать, это стоять там и смотреть, как она с яростью топчет и крушит ее крошечный тонкий череп. И в течение ужасной напряженной тишины, последовавшей вслед за тем, мы обе уставились на кровавое месиво, которое осталось на досках, пока не прозвучал гонг, зовущий на обед, показавшийся мне глубоким низким похоронным звоном по бедному убитому существу.

Наконец я с трудом пробормотала:

— Я пойду вниз на обед и заберу с собой сына. Когда вернусь, надеюсь, что ты придешь в себя и уберешь этот… этот беспорядок. — Трясущимися руками я достала спящего ребенка из люльки и оставила Нэнси, которая по-прежнему стояла и глядела на то, что наделала. На ее губах застыла странная пугающая улыбка.

* * *

Вечер я провела с Тилсбери, хотя той ночью что угодно казалось мне предпочтительнее, чем оставаться рядом с Нэнси. Атмосфера во время обеда была тяжелой и неестественной. Потом я сидела, притворяясь, что читаю, пробуя успокоиться и привести в порядок свои мысли, в то время как ребенок шумно сопел на сиденье рядом со мной.

Тилсбери быстро проглядел свои газеты и затем вышел на балкон выкурить сигару, потом окончательно стемнело. Когда Адам проснулся и начал капризничать и я, подняв его, приготовилась отнести его в зеленую комнату, сказав, что сама хотела бы вскоре удалиться, Тилсбери выглянул через открытую дверь и заметил низким ленивым тоном:

— Я смогу присоединиться к вам позже.

Струйка табачного дыма извилисто вышла из его губ. В холодном вечернем воздухе тупой кончик сигары мигал ярким красным огоньком, и я не была удивлена, что за свой свободный день должна была расплатиться. Даже не повернувшись, я ответила на его слова долгим утомленным вздохом:

— Очень хорошо. Если вы хотите.

 

Глава пятая

Так как Адам был очень беспокойным, я осталась в его комнате, и только после того, как наступила полночь, с облегчением увидела, что то, что оставалось от птицы, с пола убрали. Когда я укладывала спящего ребенка, в дверном проеме появилась Нэнси. Она выглядела раскаявшейся. Она выказала небольшую симпатию ко мне, сказав, что я выгляжу усталой; настаивая на том, чтобы я немного отдохнула и что она побудет здесь на случай, если Адам снова проснется. Спустившись вниз, я залезла под свежие приятные одеяла, радуясь тому, что осталась одна и что Тилсбери забыл о своей угрозе.

Лежа неподвижно при искусственном освещении, я наконец смогла без страха подумать о событиях этого дня, улыбаясь при воспоминании о встрече с Чарльзом, его улыбке, его прикосновениях, надеясь, что у нас все-таки будет общее будущее. Но когда я думала про мистера Моррисона, как он сидел там очень слабый, хрипя под одеялом, рядом с большим мурлыкающим котом, крепко спавшим у его ног, я чувствовала только печаль. Его не будет в этот прекрасный день, под его пальцами будет земля, и над его лицом будет сиять солнце.

Когда я собиралась потушить огонь, я заметила мерцающий блеск, сияние на жесткой блестящей поверхности фотографии. Сонная, я потянулась, чтобы взять ее, хотя мои веки смыкались сильнее и сильнее, пока наконец я не заснула. Но я все еще прижимала портрет близко к груди, хотя сейчас он должен был бы лежать в гробу, если бы я не забрала его обратно.

Я представляла своих родителей, молодых и смеющихся, и, возможно, даже улыбалась, потому что, когда время от времени просыпалась, я слышала глубокий голос, низко говоривший мне на ухо:

— Какое сладкое выражение радости. Это из-за меня?

И затем, упав в теплые объятия сна, я смутно узнала по памяти знакомый укол в руку, потом почувствовала, как что-то обжигающее быстро растекается по моим венам… и скоро я вздохнула, плавая в бархатных облаках белого небытия. Но та мягкость только заманивала меня, потому что скоро я камнем начала падать глубже и глубже, уносясь в вихре кошмарных видений. Они были полны ужасными кричащими бесформенными и темными существами, все они тянулись ко мне, стонали и выкрикивали мое имя, утягивая меня в свой ад. И я не знала, как спастись от этого безумия, и мне казалось, что я не смогу больше это выносить. Но появилось новое видение — фрагмент некоего забытого воспоминания, в котором умирающий человек сидел, резко откинувшись на стуле, наблюдая за другим, который протягивал карточку… нашу с мамой фотографию. Он не мог разрушить это изображение, оно было разорвано в клочья и рассыпалось по полу. Точно так же, как и наши жизни.

Но на сей раз видение получило продолжение, и я больше не была зрителем, а каким-то образом стала его участником, актером, играя роль в этой драме, скорее даже уже не сама я, но тот человек из этого видения, сильный и решительный, уверенный в будущем, годы которого постепенно расползались, как змеи. И поскольку этот сильный мужской разум проник в мой собственный, подавляя мысли Алисы и ее существо, все, что она могла сделать, это неподвижно лежать и подчиняться, позволяя историям из его памяти говорить ее устами…

Я становлюсь таким богатым и успешным. Скоро я смогу возвратиться и снова отыскать Шарлотту. Она будет смеяться, когда увидит все принесенные мной бриллианты, — все, чтобы украсить ту безупречную белую кожу, и рубины, отражающие ее ярко-красные волосы. Она увидит, что я больше не слаб или наивен, но мужчина теперь… мужчина, который возьмет реванш над ее братом.

Но пока в настоящее время мои мысли заняты более важными делами, хотя я голодаю и ослабел, а в горле у меня пересохло. В течение многих дней я постился здесь в храме, в этих древних пещерах, вырезанных внутри скал, и теперь мое видение начинает…

Тонкий белый луч лунного света проникает в узкую расщелину в скале, внутрь рубина, украшающего голову гигантской богини. Красные блики от луча падают вниз и выжигают на лбу святого человека пятно. Его глаза закрыты, он сидит на узком каменном выступе в ногах богини, одетый только в тонкую ткань. Его длинные седые волосы и борода ниспадают вниз на его морскую форму. В этой пещере так холодно, что моя плоть сжимается и болит, но он остается в забытьи; темно-красная кожа по-прежнему выглядит гладкой и ровной, кажется похожей на лежащие рядом с ним камни. Вечерний туман обвивает и заматывает в серую марлю его члены, воздух пахнет душистым ладаном. И где-то поблизости мерцают из щели красные глазки опасной крысы, спрятавшейся и поджидающей своего времени, жаждующей пира: рисового блюда из молока и меда, подарков паломников, которые они оставили здесь на пыльном, земляном полу.

Глаза провидца открываются и смотрят прямо на меня; голос его разума ясен и говорит о моей задаче — вернуть священный утраченный бриллиант. Это цена, которую я должен заплатить, плата за дар, которым он меня наделил.

Он стоит, его движения вялые и плавные и, кажется, плывут в низком море тумана. Позади него тихо крадется крыса, шевеля длинными усами и поднимая свою голову. Его руки простираются вперед и вкладывают мне в руки пустую чашу. Затем ногтями своих пальцев, заточенными и длинными, как оружие, он внезапно сильно бьет себе в грудь и прокалывает кожу. Разрывая ее, он залезает внутрь в глубокую фиолетовую рану. Теперь красный поток медленно струится по его бороде, окрашивая в алый цвет волосы. Став на колени и преисполнившись благоговейным страхом и почтением, я принимаю этот драгоценный живительный дар. Я слышу, как плещется струйка его крови, заполняя в моих руках чашу, поверхность которой гладка и холодна, хотя она потемнела и позеленела от времени; ее металлический запах смешивается с запахом крови, становясь резким и неприятным. Мои губы выпивают до дна содержимое одним жадным большим глотком, хотя желудок содрогается от конвульсий. Но я знаю, что это то, что однажды даст мне силы, приблизит меня к познанию мудрости богов и ангелов, победе над тайной смерти.

Мои пальцы покалывает, и они цепенеют, теряя силу. Чаша падает с громким, отзывающимся эхом лязгом, катится поперек скалистого пола. Мои мысли путаются, сбиваются, живот сотрясается, руки простираются вперед, чтобы задержать падение, и я вижу, как крыса крадется вперед и жадно лакает из пролитых луж. То место в скалистой стене, за которое я хватаюсь для поддержки, превращается в блестящее зеркало, которое, однако, отражает не мои руки, а маленькие и тонкие руки ребенка, запястья которых выглядывают из красных бархатных рукавов. Фрагменты зеркала расположены на вертикальных плитах, и теперь наши четыре руки держатся за блестящую золотую клетку, хотя кто знает, что заключено в ней? Холодная тень пробегает по моему лицу, и я заглядываю внутрь, видя яркие серые глаза девочки и бриллиант, отраженный в двух больших черных зрачках — два камня-близнеца — оба обладающие священным, великолепным блеском, который принадлежит Кохинору.

Провидец указал мне путь и теперь показал мне того, кто предназначен, чтобы разделить мое будущее. И все, что я должен сделать, найти обоих: бриллиант для него и этого ребенка для себя…

* * *

Когда я вернулся домой, я был вымотан, но на отдых не оставалось времени. Кампания привела свои дела в движение, и кажется, что сегодня вечером Уиллоуби и я будем вместе обедать с Махарани. Уиллоуби талантливый хирург и к тому же шпион, точно так же, как и я, хотя и достаточно обаятельный. Правда, на мой вкус, он слишком хорош. Мы должны быть внимательны к ее проблемам, выслушивать ее жалобы относительно личных сроков соглашения, но при этом тайно оценивать, затевает ли она еще один заговор, чтобы восстановить потерянный трон ее сына. Даже на расстоянии она все еще надеется заразить его молодой рассудок своими амбициями, напомнить ребенку про его великое имя — потери она принять не может.

Тайно у меня возникли симпатии к ней именно по этой причине, так как теперь мои амбиции связаны с ее собственными. Мы оба желаем возвратить священное имущество Пенджаба, его верховный символ, Гору света, похищенный Британией.

Маленький Дулип, по большому счету, становится настоящим английским джентльменом, даже собирается принять христианство, хотя я надеюсь, что эти новости не достигли ее ушей, иначе наши барабанные перепонки сегодняшним вечером лопнут от ее криков и проклятий. Этот язык может поразить кого угодно, так же, как и совратить!

Но она выглядит безмятежной, и ее стол великолепно накрыт. Палата заполнена душистыми цветами.

Музыканты играют прекрасные мелодии на индийских барабанах и саранге. Беседа, которую я перевожу для Уиллоуби, он действительно плохо знает язык, весьма хитра и остроумна, тонко продумана, полна лжи и истин. И сегодня вечером она, должно быть, надела все драгоценные камни, которые у нее имеются, длинные нити жемчуга, вереницы изумрудов и рубинов. По ее изящно вышитым шелковым одеждам до талии спадают длинные темные волосы, великолепно пахнущие. Золотые змеи обвивают ее смуглые запястья, и гладкая плоть ее нежных рук сверху украшена тонкими серебряными браслетами. Ее лицо прекрасно, даже теперь она все еще крайне привлекательна. Говорят, в юности она очаровывала при дворе всех, и даже ее муж, известный старый лев Пенджаба, очень старый и дряблый, с уродливыми полуприкрытыми глазами, с его склонностью к гибким прекрасным мальчикам… даже он был очарован ее красотой. Ходили слухи об ее аморальной безнравственности; разговоры, что Дулип вообще не от ее мужа, а от одного из ее наиболее ловких любовников, в то время как Лев, который давно перестал рычать и теперь лишь мурлыкал и облизывался, пуская слюни, откинувшись на спину и наблюдая.

Этим вечером она была очаровательней, чем когда-либо, обольстительно расположившись напротив меня, оставляя след сладких, мускусных духов, подавая пищу из своих собственных рук. Знает ли Уиллоуби, что это честь?

Он не сможет хорошо работать на этой земле, если не приспособится, сидя там так напряженно и изображая улыбку на своем чопорном английском лице. Она предлагает ему свою трубку еще раз, но он только оскорбляет ее своим ханжеским отказом, хотя он действительно любит густые, клубящиеся напитки, которые никогда не подходили мне. Она предлагает ему еще, ее губы застывают в широкой холодной улыбке. Она поднимает прохладный палец, чтобы погладить мою щеку, и ласкает там горячую от напитка плоть, говоря свое прощальное до свидания. И этой прекрасной, но смертельной улыбкой она предупреждает меня быть осторожным, шепчет, что кампания более не доверяет мне; они стремятся разоблачить меня при помощи шпионов вроде Уиллоуби. Я говорю, что она не должна беспокоиться о моей безопасности… если они заберут ее или ее сына, я смогу гарантировать, что об их цели никогда не забуду.

Уиллоуби абсолютно пьян! Вернувшись в свою комнату, он качается, спотыкается, не может даже прямо смотреть и зажечь лампу. Я оставляю его сутулиться на стуле и помогаю снять тяжелый теплый жакет. Он поднимается и приглушенно вздыхает, указывая пальцем на фотокарточку, настаивая, чтобы я посмотрел на его жену и ребенка. Я тороплюсь в кровать. Но тем не менее, переборов скуку, беру со стола гладкую блестящую карточку. И тогда я замираю, мой разум пустеет, мои губы безмолвны, поскольку я уже видел одно из этих лиц.

На задней части есть надпись «От вашей любящей жены Ады и любящей дочери Алисы». Алисе шесть или семь, она в том самом возрасте, в котором должен быть мой ребенок, живущий в Англии.

Я оставляю Уиллоуби. Утром он будет в порядке. Нет никакой спешки, чтобы срочно отправлять наши донесения. Сегодня вечером есть другие дела, которые нужно обдумать.

Но когда утром я возвращаюсь, он уже мертв! Его слуга плачет, убирая кровяные плевки с пола и вытирая запятнанное слизью лицо своего хозяина. Здесь висит мерзкое зловоние рвоты, ужасный затхлый запах смерти. Врач настаивает, чтобы я вышел. Брюшной тиф быстро распространяется по лагерю. Но на выходе я ловко и незаметно беру фотокарточку, все еще лежащую там на столе, и прячу ее глубоко в свой карман на будущее, когда возвращусь в Англию и найду ее…

…И теперь его слова пропали, и другая я, настоящая Алиса, вырвалась на поверхность, освобождаясь от этой власти. Оплакивая своего бедного отца, глотая воздух в этой жаркой темной комнате, я услышала гудение мухи, оказавшейся в ловушке между ставнями, и почти вообразила, что попала в настоящие тропики, где насекомые составляют часть постоянного музыкального жизненного фона. В то время как жужжание продолжается, я нащупываю свой путь назад к водянистым краям слегка колеблющегося сознания и с глубоким вздохом наконец полностью высвобождаюсь.

Моя голова лежала на мягкой, пропитавшейся потом подушке. Мои глаза, не мигая, смотрели в темноту. В серых сумерках рассвета темные волосы Тилсбери на белой простыне казались черными. Как странно, что прежде я не замечала серебристые пряди, появившиеся на его висках.

Мое сознание все еще было переполнено горем, красками и жаром воспоминаний. Едва способная думать о моем отце, умиравшем в одиночестве и муках, я вспомнила слова Дулипа на вечеринке, когда он передавал Тилсбери сообщение своей матери и говорил об убитом друге. В своем сне в зеленой комнате я наблюдала смерть своего отца. Я видела, как Тилсбери разорвал то изображение, высокомерно бросив обрывки на пол. Но в этом сне он держал его. И теперь он сказал:

— У меня все еще есть то изображение. Я дорожу им, Алиса. Оно все еще взывает ко мне. Ты все еще зовешь меня. Ты видишь, что это была всегда ты, даже в детском возрасте.

— Если это так, — спросила я напрямую, — это вы убили мою мать? — Этот нереальный момент казался более интимным, более близким, чем любой другой, который был между нами прежде.

— Нет. Ада была хорошо знакома с наркотиками, уже когда мы встретились. Когда она узнала о смерти твоего отца, ей назначили снотворное, помогавшее ей забываться, с тех пор морфий стал ее самым дорогим, самым верным другом. Со мной или без меня, она в конце концов довела бы себя до могилы. Это был только вопрос времени. Любовь между нами не планировалась, все, что Ада желала, было уколоться. Это стало движущей силой и источником ее существования. Но ты понимаешь, что, когда она приехала и сказала, что ты ждешь ребенка, я должен был действовать быстро, должен был найти какой-то способ держать ее в неведении, рядом, поскольку, таким образом, она не проболталась бы о заговоре. Я нуждался в вас обеих для нашего будущего. Так, когда твоя мать приняла свое прекрасное решение, это казалось самым прагматичным, наиболее удобным для нас всех в то время… Я согласился, не раздумывая, вообразив, что разберусь с последствиями позже… как только мы все окажемся в Нью-Йорке.

— Вы заблуждаетесь относительно моей мамы, — ответила я. — Я полагаю, что она действительно любила вас. Она видела нас вместе в день свадьбы. Вы знали об этом? Разве вы можете сказать мне, что это открытие не имело никакого отношения к ее смерти? И теперь, разве вы не стремитесь сделать меня точно такой же, превратить в наркоманку, зависимую от ваших желаний!

Я потерла руку, все еще саднящую от укола.

Казалось, закрыв на мгновение глаза, он мучился и наконец сказал:

— Нет, клянусь. Ради нашей жизни и нашего общего будущего, для работы, я должен был показать твоему разуму, что случилось на самом деле; заставить тебя увидеть сквозь все недоверие и ложь… и это было вернейшим, самым быстрым путем. Твое желание является настолько сильным и стойким, но ты должна знать, кем я являюсь. Понравилось ли тебе то, что ты видела, или нет, по крайней мере, ты засвидетельствовала источник и истину своей судьбы. Возможно, теперь ты знаешь то, чего должна желать.

— Вы хотите заставить меня желать быть частью вашего мира? Неужели вы думаете, что от этого я буду чувствовать себя лучше или безопаснее, если узнаю, что способствовала разрушению своей собственной матери, и засвидетельствую смерть своего невинного отца? Это ужасное бремя придется нести…

— Правда — это тяжелая ноша, но ты предпочла бы продолжать жить в невежестве? Я сожалею, если Ада видела нас вместе. Обидно, если она позволила эмоциям захлестнуть рассудок. А что касается твоего отца, жаль, что ты видела это. Я особенно не беспокоился об этом человеке, но очень скорбел о его безвременной кончине… в конце концов, он привел меня к тебе. Но я должен предупредить тебя, Алиса, хотя я не был убийцей тогда, храни то, что я хочу, в чем нуждаюсь, иначе я за себя не ручась.

— Вы, конечно, более чем подходите для компании матери Дулипа. Она была и, без сомнения, все еще остается порочной и хладнокровной убийцей.

— Это точно, вот почему я никогда не хочу встречаться с ней снова; особенно теперь, когда у нее есть бриллиант, я стал ей мешать, хотя уверен, что она достаточно хорошо знает меня в гневе. Она боится, что я выдам ее. Верь мне, я знаю, что говорю. Я понимаю, что она легко бы могла оборвать мою жизнь и сделает это, не раскаиваясь… Это причина, по которой мы должны уехать в Америку, как можно скорее. Находясь так далеко, я не дам так просто разрушить мои планы прежде чем они осуществятся.

Мои вены, которые только что горели от укола, теперь стали холодными, как лед, так как я знала, что этот человек сделает все, что в его силах, чтобы удержать меня… и своего ребенка. Я должна скрывать свою тайну еще тщательнее, чем когда-либо, или потеряю Чарльза и свою свободу.

Тилсбери вел свою игру так умно и с таким явным преимуществом, но тогда все было на его стороне. Но он закрыл карты, и я узнала правду о смерти моего отца, и теперь догадалась, что Тилсбери был возлюбленным Шарлотты и отцом Нэнси и Чарльза.

* * *

Было уже довольно поздно, когда я наконец вылезла из-под горячих смятых одеял, хотя даже тогда чувствовала себя вялой и слабой. Мои глаза распухли и казались заспанными, под ними залегли темные тени, мои щеки на фоне спутанных длинных грязных волос выглядели бледными, как воск. Сегодня в глубине зеркала не появился никакой неузнаваемый отец, пришедший, чтобы предупредить меня о делах мамы, что она предаст меня из-за любви к трем, которых она любит больше — опиуму, спиритизму… и Тилсбери. Но ведь уже гораздо раньше события моей жизни пошли своим путем, несмотря на все предупреждения.

Вчера вечером Тилсбери не тронул меня и пальцем, покинув меня со странной, виноватой тоской. Поскольку мы лежали лицом к лицу, быстрый ритм моего пульса бился от жажды и желания. Мои чувства к нему и к Чарльзу так странно перепутались, темные черты того, кто лежал в моей кровати, перетекали в другого, и, касаясь его тела ночью, мне стали чужды все запреты, я утратила чувство времени, между мечтами и действительностью… правдой и ложью.

И каждый раз, когда я закрывала глаза, я видела в пещере чашу, ту же самую, что держала в нашей гостиной, не в силах отодвинуть ее, жаждав выпить ее содержимое. Эта неприятная мысль быстро вернула меня к реальности, и мне стало мерзко и меня преследовало раскаяние. Моим единственным желанием было стать снова «чистой», чтобы заслужить Чарльза, а не оставаться порочной, какой его отец пытался меня сделать. Но если бы я осталась с Тилсбери, то скоро я бы стала такой. И тем не менее по сей день я не знаю, кто потерял все это… возможно, все мы трое.

— Нет, — сказал он, мягко проводя кончиком пальца по моей влажной щеке, прикосновение, от которого в моем теле вздрогнул каждый нерв. — Я достаточно травмировал тебя. Я никогда не буду трогать тебя снова, если ты не попросишь.

— Немного поздно для такой высокой морали! — воскрикнула я горько. — Если бы вы только проявили такую сдержанность прежде, спросив разрешение на то, что было так злобно украдено…

— Нет! Я ничего не украл! Я взял то, что принадлежало мне, хотя должен был быть терпелив и ждать, и теперь мне приходится изображать раскаяние, — он криво улыбнулся. — Я буду ждать момента, когда ты будешь готова и сама придешь ко мне.

И теперь, повернувшись лицом к зеркалу, я заметила, что он оставил на тумбочке записку…

Алиса… Когда в раннем детстве ты увидела бриллиант, появилась тайна, которая связывает нас. Я узнал тебя сразу, в самый первый момент, когда посмотрел на ту фотографию в Индии… моя серьезная необычная маленькая девочка. И, конечно, теперь, после того, что ты вчера вечером увидела, ты больше не будешь отрицать или пытаться сопротивляться своему будущему. Иди со мной, учись со мной, и вместе мы пожнем множество глубоких тайн жизни — больше, чем ты когда-либо могла мечтать.

Г. Т.

Я села на кровать, чувствуя себя побежденной, страшась паутины, которую он все время плел вокруг меня. Он, должно быть, загипнотизировал меня, проник глубже в мое подсознание, чем я могла себе представить. И если он узнал мои воспоминания, мое прошлое и тайны, тогда он знает и о моих чувствах к Чарльзу и о всех моих надеждах на будущее спасение.

 

Глава шестая

— Скажите мне, Элен, мистер Тилсбери сегодня дома?

— Нет, мэм. Он сказал, что будет отсутствовать до завтра… но я думала, что вы уже знаете об этом, — служанка выглядела смущенной, явно не понимая правил такого странного необщительного брака. Передавая Адама мне в руки, сказала, что Нэнси также отсутствовала. Я улыбнулась, надеясь, что она ушла, чтобы встретиться с Чарльзом.

Я не одевалась весь тот день, проведя большую часть дня наверху в зеленой комнате. Моя спальня все еще была полна запахом Тилсбери, поэтому я сидела в своей прежней тюрьме, качая на руках ребенка, и, когда он уснул, я нашла свои старые карандаши и сделала маленький эскиз. Когда позднее он снова проснулся, я погладила его по волосам, целуя его личико, крошечные покрытые ямочками ручки и ножки, и желая, чтобы Адам улыбнулся мне, узнал мои глаза, мой нос, мои губы, понял, что я, а не Нэнси, являлась его матерью. Но он был слишком мал, чтобы улыбаться, слишком невинен, чтобы знать о гнезде гадюки, в котором он родился, мире, полном темных тайн, где нянечки могли оказаться его сестрами.

Мой разум, возможно, был одурманен и ослабел, но одна вещь казалась совершенно очевидной. Нэнси пока не нужно знать о своем отце. Если правда откроется, вероятно, она захочет остаться с ним, но ничто и никто не должны были теперь стоять на пути к моей свободе. Для подобных открытий осталось достаточно времени… как и для всех эмоциональных последствий, которые наверняка последуют за такими травмирующими новостями. Пока я собиралась придержать язык, удерживая ее на своей стороне. Я помнила, что она могла быть хитрой и эгоистичной, а также жестокой.

Она не возвращалась до вечера, но я не беспокоилась. Все еще медлительная и сонная из-за препарата Тилсбери, я терялась в вялой сумрачной атмосфере тоскливой зеленой комнаты. Через окно залетал прохладный бриз, доносивший сладкие звуки пения птиц, случайные приглушенные крики или цокот копыт. Когда я очнулась от дремоты, около моих ног небрежно лежала соломенная шляпка Нэнси. Она сидела на полу совсем близко, там, где умер черный дрозд, хотя теперь не осталось никаких следов. Около нее на коврике булькал и ворковал Адам, махая своими ручками с взволнованным восхищением, поскольку она опустила свое лицо над его, и длинные пряди красных волос щекотали его щеки.

— Я скучала без тебя сегодня, мой маленький человечек, — сказала она мягким, напевным голосом и затем, зная, что я наблюдаю, медленно взглянула и спросила значительно более холодно: — Вы тосковали без меня, мисс Алиса?

Потягиваясь и лениво зевая, я села на стул и ответила ей:

— Я начала задаваться вопросом, где ты была весь день.

— Хорошо, с чего же начать? Сначала я пошла в аптеку за сухим молоком для Адама, поскольку нам его потребуется много во время путешествия, затем купила немного тканей. Мистер Тилсбери не хочет видеть нас потрепанными, когда мы сойдем в Нью-Йорке с корабля! — она продолжала тянуть время и дразнить меня, как будто желая, чтобы я начала умолять. Потом она внезапно спросила: — Разве вы не хотите услышать о том, где еще я сегодня побывала?

— Да, Нэнси?.. — спросила я. Мой голос стал напряженным и нетерпеливым.

— Хорошо, мисс Алиса, — ехидно отозвалась она, — прежде всего днем я пошла в офис адвоката мистера Тил-сбери на Шит-стрит. Я полагаю, что вы знаете мистера Куина? Он справлялся о вас и очень волновался.

Вздрогнув при мысли об этой большой, лысой хищной птице, я подумала о том, знала ли Нэнси на самом деле больше, чем показывала, и напрямую спросила ее:

— С какой стати ты пошла туда?

— Мистер Тилсбери сказал, что там хранятся бумаги, на которых нужна моя подпись, кое-что, связанное с Америкой. — Она изогнула бровь и пожала плечами: — Честно говоря, я никогда не была сильна в чтении и письме. Это всегда хорошо умел Чарльз. Но я могу написать свое имя так же, как любой человек, это я и сделала, внизу каждой страницы, точно, где меня попросили. И потом, когда я уехала, мистер Тилсбери остался там, на Шит-стрит, разбираясь с остальной частью своих юридических дел, хотя могу сказать вам, я была очень рада покинуть это душное место, где в каждом углу лежали высокие груды бумаг и сидели мрачные клерки с кислыми лицами, скрипевшие перьями. У меня возникло только одно желание — освежиться. Таким образом, я направилась к Дарвиллю и собиралась уже заказать большую чашку чая, когда, кого, вы думаете, я там встретила?

— О Нэнси, — засмеялась я с облегчением. — Это замечательно! Что он говорит? Когда мы можем уехать?

— Хотелось бы надеяться, это будет завтра днем. Его план состоит в том, чтобы спрятать нас у реки, где он пришвартует и спрячет маленькую лодку. Он думает, что, как только поднимется тревога, на всех дорогах нас будут искать… в конце концов, вы жена мистера Тилсбери; вы его собственность… как и Адам.

Чарльз думает, если мы выждем время на воде, он точно так же, как собака, потеряет нюх, никогда не догадавшись искать рядом, а тем временем уже на следующее утро мы доплывем до Лондона и затеряемся в городе, а затем направимся в Челтенхэм и… и к нашему дедушке. Чарльз отправит вперед известие и сообщит ему, когда ждать нас, хотя я все еще не могу поверить, что это правда!

Она дрожала и была явно возбуждена, и я упрекнула себя за то, что была настолько беспечна. Нэнси осиротела так рано и при таких ужасных обстоятельствах, что все происходившее теперь казалось ей возмещением. И это стало другим удобным оправданием того, чтобы не говорить ей правду. Один шаг во времени, и она будет сражена. Она провела все эти годы как служанка Тилсбери. Что она почувствовала бы, если бы узнала, что ее владелец, человек, которого она желала так долго, на самом деле ее давно потерянный отец? Нет, в любом случае Чарльз должен услышать новости первым; он найдет лучший способ рассказать все Нэнси и решит, должен ли он говорить ей вообще.

Тем временем мое сердце стучало в ожидании скорой свободы, и я подумала о том, почему мы не можем уехать сейчас. Тилсбери отсутствовал. У Нэнси должен был быть ключ от двери, и, взяв ее за руки, я сказала:

— О Нэнси, почему мы ждем? Что, если когда он возвратится, то начнет подозревать нас? Что, если он снова накачает меня наркотиками и помешает всем нашим планам? — я в панике встала. — Мне нужно одеться. Упакуй некоторые вещи для ребенка, прямо сейчас. Мы должны уехать немедленно, пока он отсутствует, пока есть возможность.

Но она была тверда и настаивала, чтобы я оставалась спокойной, так как это слишком опасно. Чарльз должен был сначала все четко организовать, чтобы этот план сработал. Это не займет много времени. Я не должна волноваться. Лучшее, что я могу сделать, это молиться о хорошей погоде, которая поможет осуществиться нашим надеждам.

— Делайте то, что я говорю, в ближайшие часы и дни, везде, где мы ни окажемся, независимо от того, что мы делаем. Я должна знать, что могу доверять вам, и, — она холодно посмотрела на меня, — вы по-прежнему верны моему брату.

— Как ты можешь сомневаться во мне? — спросила я, виновато крутя кольца, все еще надетые на мои потные отекшие пальцы.

Она посмотрела с негодованием и затем ответила:

— Я знаю, что мистер Тилсбери провел прошлую ночь в вашей комнате, а за завтраком этим утром он казался более чем довольным собой. Возможно, вы не отказываетесь от его внимания в той степени, в какой, вы хотели бы, чтобы мы думали.

Я почувствовала, что краснею, и запротестовала:

— Как ты можешь такое утверждать? Ты думаешь, что у меня есть какой-нибудь выбор? Да, он посетил мою комнату и ввел мне наркотики. И все. Клянусь, что это правда. Никогда не сомневайся относительно моих чувств к Чарльзу, в том, что он нужен мне… и… — о, как легко было лгать, отрицая одолевшую меня жажду прошлой ночью и смятение, — только с ним я…

— И вы тоже никогда не должны сомневаться относительно моей любви к нему, — ответила она задумчиво. — Я стараюсь помочь вам и ему. Никогда не забывай это, Алиса.

* * *

Следующим утром я встала очень рано, отдохнувшая и с ясной головой. Нэнси присоединилась ко мне в столовой за завтраком, в то время как Адам спал между нами в корзине. Было прекрасное утро, обещавшее отличный новый день. Когда Уильям поднял высокие окна, зеленые листья сада задрожали, наполнив комнату сладким запахом жасмина и роз.

— Какой великолепный день для пикника! — улыбнулась Нэнси. — Что вы думаете Уильям? Не будет ли это удовольствием для всех нас, да какой может быть вред, если Адама вынесут на улицу? Мы все должны уехать через несколько дней, и я не боюсь, что пойдут сплетни, будто это мой ребенок. Меня не волнует, что думают вокруг. В конце концов, я никогда сюда не вернусь!

Его ответ был официальным:

— Можно в саду. Я не уверен, что мудро пойти куда-нибудь еще, в сложившейся ситуации…

— Но только вчера миссис Тилсбери говорила мне, что не любит выходить туда. Это место напоминает ей о последнем дне ее матери… простите меня за упоминание об этом, мэм… — И она повернулась в мою сторону, притворная симпатия на ее лице казалась почти настоящей. Но в ее блестящих карих глазах не было никакой теплоты, когда она добавила: — Я думаю, что следует выйти и немного подышать свежим воздухом. Это придаст хоть немного румянца вашим щекам, поскольку вы так похудели и бледны в эти дни. Вы должны набраться сил перед поездкой, не тратить впустую этот замечательный день, сидя в закрытом помещении.

Уильям едва заметно покраснел, он выглядел необычно скованным, без сомнения, вспоминая о том, как всего за несколько недель до того, он помог донести меня из ванной фактически голую. С тех пор он ни разу не посмотрел мне в глаза. Да и как он мог, не обнаружив свой стыд и свою вину за то, что тайно сговорился об этом фальшивом браке, хотя именно он разливал шампанское на свадебном завтраке моей матери.

— Лично я, — продолжила Нэнси, чтобы не отвлекаться от планов, — не могу себе представить, что плохого в том, чтобы посидеть около вершины Лонг-уока, устроить там пикник, разглядывая прекрасных леди и господ, прогуливающихся мимо, поскольку я действительно очень люблю смотреть на леди! Вы имели обыкновение брать нас, когда мы были моложе, не так ли, Уильям. Я, вы и Чарли, помните? — Она надавила на него еще сильнее: — Разве вы не думаете, что мы могли сделать это еще раз по старой памяти?

Он покраснел теперь более заметно, и я увидела, что этот ледяной человек в конце концов мог растаять, явно реагируя на кокетство симпатичной служанки.

— Хорошо, я не… — но он не закончил фразу, прерванный намного более глубоким, четким голосом, который отозвался эхом из прихожей. Неожиданно появившийся дома, Тилсбери поставил большие кожаные сумки на черно-белые плитки и громко объявил:

— Мне кажется это прекрасной идеей! В конце концов, все дела теперь завершены. Мы отправляемся послезавтра, почему бы не отпраздновать наш отъезд из Англии, начало нашей новой жизни! — войдя в комнату, он широко улыбнулся: — Иди, Уильям, подготовь все для пикника. Мы выйдем в три. Я только жду телеграмму из Нью-Йорка, чтобы удостовериться в деталях. Что-нибудь еще или я могу оставить вас здесь? Да, — воскликнул он, снимая жакет и беря большую чашку кофе, — маленькая вечеринка на королевских лужайках будет прекрасна, — добавил он, глядя прямо на меня. — Мы все поднимем тост за замок и королеву, живущую в нем, поскольку она была более чем добра к нам!

Мы оба знали, что он имеет в виду бриллиант, и я вспомнила о той ночи, когда он нарядился Херне и выл, как демон, стоя на стенах. Казалось, это было целую вечность назад и походило на сон.

— Может, мне купить свежую землянику на рынке? — предложила Нэнси. — Чтобы приготовить настоящий английский чай.

Она была сама невинность и хитрость, и я предположила, что она использует это поручение, чтобы передать сведения о нашем местоположении Чарльзу, хотя начала волноваться на случай, если она думает, что мы сможем сами добежать от Лонг-уок до реки, но тогда у нас будет мало шансов. Тилсбери и Уильям бегали явно быстрее, к тому же мы были обременены юбками и ребенком. Но Нэнси являлась кем угодно, но только не дурой. Я должна была доверять ей и надеяться на лучшее.

— Земляника — это замечательно! — ответил Тилсбери, никогда ни на мгновение не сомневаясь в верности своей маленькой рыжеволосой служанки — своей дочери Нэнси.

* * *

Так же верно, как и то, что ночь следует за днем, так же и пути наших судеб начинаются с того момента, когда мы рождаемся. И моя судьба собиралась совершить поворот, хотя кто знал, в каком направлении? Вода звала… но была ли это река или океан?

Я сидела на накрахмаленной белой ткани, каждый нерв в моем теле был напряжен от тревоги. Я вздрагивала от зова случайного чувства, именуемого надеждой, неслышного любому уху, кроме моего собственного.

Уильям собрал корзину, поместив в нее больше пищи, чем мы когда-либо смогли бы съесть. Элен тряслась над салфетками и тарелками и наливала замороженный лимонад из большой раскупоренной бутылки, нервно захихикав, когда часть его пролилась на ткань. Тилсбери лежал на боку и медленно глотал из горлышка воду, вытянув длинные ноги и подняв руку, чтобы защитить свои сощуренные глаза от жестокого яркого солнечного света. Как и я, он наблюдал за Нэнси, прогуливавшейся на расстоянии по гравию с Адамом на руках; широкая тень от ее соломенной шляпы защищала его лицо.

Между деревьями бегали три или четыре ребенка, смеявшиеся и кричавшие, игнорировавшие просьбы своих родителей поскорее спешить домой. Хромающая старая леди бросала мячик для своей собаки, суетившейся без толку и напрасно тявкавшей на свою госпожу, чтобы та участвовала в игре. Позади нас стоял черный открытый экипаж, запряженный большой коричневой лошадью. Кучер, горбатый старик с длинной седой бородой в черном котелке, переправлял туристов от ворот замка вниз, туда, где Лонгуок тянулся за дорогу приблизительно на половину мили. И оттуда они пристально глядели назад, рассматривая замок во всем его великолепии.

— Какая тоскливая профессия, — я наблюдала, как он проехал, — постоянно ездить, и всегда с незнакомцами. Одно и то же каждый день. Это, должно быть, невероятно скучно.

— Это зависит от того, как ты относишься к этому, — ответил Тилсбери. — Он мог бы ответить, что это дает преимущество полной свободы, никаких забот, красивый вид. Каждый день одно и то же, предсказуемый результат и так же, как кто-то стремится взять банк в карточной игре, простая поездка домой; и никаких забот. Есть очень много преимуществ в тихой, предсказуемой жизни… хотя, конечно, это бы нам не подошло.

Элен согласилась со мной, говоря, что это скучно, но Нэнси, которая присоединилась к нам, чтобы взять немного пирога, презрительно рассмеялась, утверждая, что все что угодно предпочтительнее, чем работать посудомойкой, поскольку ничего нет хуже, чем чистить ночные горшки, и сказала, будто даже уборка лошадиных экскрементов предпочтительнее этого.

Бедная Элен была задета этими жестокими бессмысленными словами.

По мере того как шло время, я начинала все больше опасаться за то, о чем Тилсбери думал или о чем подозревал. Он говорил очень мало, просто глядел вдаль, сжав губы, он сосал травинку. Мы с Элен ели вишни и бросали косточки в траву, смеясь и угадывая, чья упадет дальше. Она спросила, вырастет ли там вишневое дерево. Я пошутила над ней, сказав, что оно могло бы вырасти, зная очень хорошо, что ничто дикое или незапланированное никогда не взойдет на этой утоптанной ровной земле.

Уильям быстро сходил домой, чтобы принести нам несколько пляжных зонтиков. В тот день беспощадно палило солнце, нагревая мое черное хлопковое платье. Из-под моих волос на глаза сочился пот. Тилсбери наполнил наши стаканы вином, и Элен, непривыкшая к таким удовольствиям и измученная от жажды при сильной жаре, проглотила содержимое слишком быстро и громко завизжала, отгоняя осу от пробки. Я поставила свой стакан рядом на траву, потягивая вместо этого сладкий лимонад, зная, что мой разум должен оставаться ясным.

Внезапно мимо пробежала собака, свернув подстилку полностью в бок, стащив пишу и разбросав тарелки, бутылки и стаканы в разные стороны. Я засмеялась, видя, как ее хвост быстро виляет от волнения, но, когда Тилсбери отшвырнул ее ногой, собака начала кусаться и рычать. Элен отпрыгнула и в испуге отбежала, пока владелец собаки хромал по направлению к нам, ругая домашнее животное пронзительными скрипучими проклятиями. Тилсбери же пытался спасти пикник, схватив собаку, быстро заглатывавшую целые куски ветчины, за загривок.

Поднявшись на ноги, чтобы отойти от всего этого хаоса, я услышала, как Нэнси обратилась ко мне, говоря, чтобы я подошла ближе и взяла Адама вместо того, чтобы пытаться помочь. Но когда я приблизилась к ней, она пристально посмотрела мне в глаза и отвела взгляд, смотря назад на дорогу, где на широкой дорожке разворачивался по направлению к воротам экипаж. Несмотря на то что внутри не было пассажиров, он собирался проехать мимо нас еще раз. Оборачиваясь к месту пикника, Нэнси резко прошептала:

— Как только он подъедет, прыгай внутрь.

У меня не оставалось времени подумать или ответить ей, поскольку экипаж был почти около нас, и, как будто в трансе, я видела только яркие вспышки солнечного света, ослепляющие белые огни на металлических спицах колес, приближавшихся все ближе. Плотно прижав ребенка к груди, я наблюдала, как Нэнси подпрыгнула, усаживаясь на одно из потертых кожаных сидений, ее руки простирались ко мне, поскольку она тянулась к ребенку. Наконец я собралась духом и подала его ей и затем побежала рядом, хватаясь за ручку болтавшейся двери, отталкиваясь, чтобы запрыгнуть, задыхаясь и захлебываясь, изо всех сил цепляясь, поскольку извозчик теперь взялся за свои длинные кожаные узды и щелкнул кнутом, переводя лошадь на легкий галоп, а затем на полный, поскольку мы разгонялись по открытой дороге. Нас сильно трясло, незапертая дверь стучала и лязгала, издавая глухие звуки. Одной рукой Нэнси держала ребенка, выгибая тело, чтобы защитить его, а ладонь другой была стиснута в кулак и напряжена и держалась за высокую спинку кучерского сиденья. Ее черная соломенная шляпа, хотя все еще была завязана под подбородком, откинулась назад, позади нее развевались атласные ленты. Во время этой суматохи я подумала о том, как ее еще не задушило.

Мою шляпу сдуло ветром, и она застряла где-то между деревьями. Я чувствовала, как воздух проникает в мой рот, нос, глаза и теребит длинные растрепанные пряди волос. Хватаясь за жизнь в трясущейся повозке, я сумела наконец развернуться и оглянуться назад, увидя Элен, теперь маленькую, как фарфоровую девицу из кукольного домика, стоявшую совершенно неподвижно и прижимавшую руки ко рту, с красными, горящими от удивления щеками. Но не Тилсбери — он бежал позади нас, вниз по длинному наклону, темные волосы задувало назад, хотя мы уже были слишком далеко, чтобы разглядеть выражение его лица. И я была рада этому. В то время как в моих ушах завывал ветер, копыта лошади шумно стучали, а испуганный ребенок кричал и плакал, я не могла расслышать ни одно из его далеких яростных проклятий. Позади него возвышался замок — театральный фон этой драмы; его башни и высокие зубчатые стены, все мерцающие и плавно колеблющиеся в дневном тумане. Затем мы свернули на Лонг-уок, и потом все внезапно исчезло из виду.

 

Глава седьмая

Теперь мы сидели в нашем темном влажном укромном месте; в низкой лодке, покрытой пыльным брезентом, скрывшись внизу на краю реки, среди длинного тростника под густыми ивами, где слышались лишь звуки плескавшейся и хлюпавшей вокруг нас воды.

Чарльз находился около входной откидной накидки, выглядывая и следя за тропой. Нэнси держала Адама, к счастью, успокоившегося и уснувшего у нее на коленях. Я присела на низкое похожее на скамейку сиденье. Я едва смела надеяться, что мы были свободны, и неосознанно сжимала пальцы; тот палец с кольцом все еще болел и кровоточил. Каким-то образом на моем запястье осталась болтаться сумка. Прежде чем тем днем мы покинули Парк-стрит, я положила туда папин портрет и маленький эскиз Адама, сделанный за день до того. Я не знала, чем мог закончиться тот день, и поэтому захватила с собой то немногое имущество, которое было мне дорого.

Я оставила Тилсбери портрет мамы с блестящим бриллиантом на шее. Может быть, я стала черствой, но у меня не было никакого желания вспоминать ни тот камень, ни горящие над ним ревнивые зеленые глаза.

Пока мы ждали, когда наступит спасительная ночь, вечерний воздух казался душным, тяжелым и полным напряженным жужжанием насекомых, тишину нарушали только крики и шелест уток — и постоянный непрерывный громкий плеск воды. Пока мы сидели в той плавучей колыбели, укачанные и умиротворенные ее движениями, вдали раздался раскат грома, постепенно приближавшийся. От давления моя голова болела.

* * *

Наконец движение экипажа замедлилось, и он, сильно тряхнувшись, сделал остановку в глухом переулке, хорошо скрытом от дороги за густо растущими деревьями и высоким ежевичником. Я потянулась и взяла Адама из жестких рук Нэнси, прижав его к своей груди и улыбнувшись ей в знак своей искренней благодарности. Но она смотрела только вперед, ее глаза уставились на затылок кучера, на ее бледном перекошенном лице не было никакого выражения. Мы наблюдали, как он с удивительным проворством для горбатого и старого человека спрыгнул, уверенно приземлился на пыльную тропу и громко свистнул. Почти сразу из-за широких ворот перед ветхим сараем показалась большая серая кобыла и телега, которой управлял полный, аккуратно одетый человек, очевидно, фермер. После краткого пожатия рук он передал своему другу связку тряпок, и кучер начал снимать свою одежду. Он поменял свой поношенный коричневый жакет на старую льняную блузу, черную шляпу — на котелок из поломанной соломы, и наконец оторвал седую бороду, представ с открытым и свежим лицом, новый человек в своей простоватой одежде. И у меня появилась причина улыбнуться, конечно, вы давно догадались, что это оказался Чарльз.

В скором времени замена экипажа была осуществлена. Нэнси, меня и ребенка усадили назад, в пыльную и колючую солому, лежавшую вокруг. Фермер завел вспотевшую коричневую лошадь и экипаж назад в сарай, закрыл двери и снова присоединился к Чарльзу. Они поднимали и связывали бечевкой солому, пока мы с Нэнси не скрылись за высокой золотой стеной и стали невидимыми для любого, кто мог бы путешествовать в этот день по дороге.

Вторая часть нашей поездки была значительно медленнее, но столь же неудобной. Уставшие и разбитые, почти оглохшие от грохота грубых деревянных колес, мы наконец оказались перед другой тропой, полностью окруженной лесом. Затем фермер уехал на своей телеге и оставил нас, и мы пешком последовали за Чарльзом через маленькую рощу по заросшей прибрежной дорожке. Наши юбки волочились по высокой жгучей крапиве, мимо чертополоха и вьюнка, заглушая стрекот сверчков в высокой сухой траве. Среди озаренного солнцем тростника было пришвартована маленькая прогулочная лодка. Чарльз приказал нам быстро подняться и спрятаться там в темноте под тентом, в то время как он убедится, что нас больше никто не преследует. Он сказал нам не выглядывать и предупредил, что свиснет, когда будет подходить обратно. Прислушиваясь к пению птиц в сумерках, я не раз вздрагивала от испуга, думая, что кто-то подошел близко.

Но наконец мы услышали высокий пронзительный звук, громкий и ясный, напоминавший природный, холст отодвинулся, и за ним показались теплые карие глаза, длинные темные завитки и короткая щетина вокруг полных улыбающихся губ Чарльза. Я засмеялась, внезапно вспомнив рассказы мистера Моррисона из моего детства о храбрых пиратах, похищавших сокровища и дев и плававших далеко за моря. Я никогда не предполагала, что события моей жизни окажутся такими захватывающими, как и эти причудливые истории.

— Самая сложная часть сделана! Теперь все, что нам нужно — это ждать, — Чарльз надул щеки и с облегчением выдохнул. Он закрыл позади себя занавески, и я увидела, что теперь он был одет в потертый серый жакет, сняв старую блузу фермера и соломенную шляпу. Из большой вместительной сумки он достал фонарь, поместив его вниз на доски, чтобы использовать его в дальнейшем; а затем извлек оттуда несколько чистых хлопковых простынок для ребенка, свежий сыр и хлеб и большую закупоренную флягу легкого пива — долгожданный обед после всех долгих медленно тянувшихся часов ожидания и второй наш пикник за этот день.

Следуя совету Нэнси, он также принес немного молока для ребенка и положил бутылки в оловянное ведро, погрузив их в воду для того, чтобы они оставались прохладными и свежими. Поэтому, когда Адам проснулся, кричащий и голодный, мы были в состоянии накормить его… хотя я расстроилась, увидев потрескавшуюся и грязную соску.

— Он нормальный, — уверила Нэнси, доставая носовой платок из кармана и вытирая ее. — Будет лучше… лучше, если он будет накормлен, чем останется голодным! Иначе как мы заставим его замолчать?

Только теперь я осознала, что этот побег не мог быть легким, когда у нас на руках беспомощный ребенок.

Когда наступила темнота, мы со всех сторон подняли брезент и сидели под навесом, радуясь теплому свежему воздуху этой жаркой ночи. Мы откинулись назад на заплесневелых старых одеялах и наблюдали, как на широком фиолетовом небе медленно одна за одной появляются звезды; каждая новая как мерцающее крошечное знамение надежды. Далеко на расстоянии стоял замок, величественно коронованный башенками и башнями. Но здесь, у края воды, мы доверились своим собственным стражникам и зубчатым стенам — высокой серебристой березе и плотной гибкой иве.

Гром был теперь намного ближе, быстро нарастая в электрически заряженном воздухе. Звезды исчезли, и по небу понеслись быстро плывущие облака. Ребенок стал беспокойным, хныкал и вертелся, успокоившись лишь на некоторое время тихим баюкающим ветром, шептавшим приветствия и мчавшимся через листья и высокие травы, раскачивавшим старые деревянные доски лодки, заставлявший длинные ветви ивы вздыматься и колыхаться, словно слабые, податливые занавески. Пока мы качались на беспокойной реке, Нэнси улеглась с ребенком на руках, гладя его брови и тихо баюкая.

Пододвигаясь ко мне, Чарльз положил руку мне на плечо, утешая меня в этом странном беспокойном начале новой жизни. Когда я положила ему на грудь голову, он пробормотал:

— Вы можете на самом деле поверить в то, что мы все здесь и наконец вместе? Завтра к этому времени мы благополучно прибудем в Лондон.

Я вздохнула, все еще опасаясь, что нас найдут.

— Не волнуйся, — прошептал он, целуя меня и дыша мне в ухо. Он поднял мое лицо и посмотрел на меня. — Он должен быть за целые мили отсюда. Как только наступит рассвет, мы отправимся дальше. Нам не нужно больше ждать.

Скоро упали тяжелые капли дождя, и по тряпичной крыше громко забарабанили капли, мы с неохотой опустили со всех сторон занавески. Но вдруг Нэнси сказала, что ей нужно выйти, прежде чем усилится дождь. Она передала мне на руки Адама и неуклюже пролезла мимо нас, нарушая равновесие и наплескав внутрь под незакрепленное полотно много воды. Она отбежала по дорожке на короткое расстояние. Где-то поблизости заухала сова, некоторые прутья под ее ногами придавились и помялись, а при вспышке озарившей и рассекшей небо молнии черные силуэты кустарников превратились в яркие огненно-зеленые костры. Почти сразу последовал гром, такой внезапный и сильный, что у меня чуть не выскочило сердце.

— Нэнси, — позвал Чарльз, когда грохот и колебания утихли. — Быстрее возвращайся внутрь. С тобой все нормально?

— Да, я уже иду, — донесся ее приглушенный ответ, и послышался короткий звук рвущейся ткани, поскольку она зацепилась за тернистые колючие кустарники, и мы услышали ее шаги по твердой каменной почве. Она благополучно вернулась в наше убежище и села впереди судна, вытирая влагу со своих щек и глаз. Протягивая ко мне руки и улыбаясь, она сказала: — Позвольте мне снова взять Адама, я буду держать его, в то время как вы пообнимаетесь. Вполне справедливый обмен, не так ли?

Дождь теперь застучал более настойчиво, и ветер отнес нашу небольшую лодку от ее пришвартованного места у ствола дерева, где без нашего ведома узел веревки начал развязываться. Раскаты грома, грохотавшего на отдалении, создавали странную, сказочную атмосферу, и сильные ритмичные струи воды били по черной поверхности реки. Вдруг случилось нечто, выведшее меня из моей оцепенелой, апатичной вялости. Нэнси, выглядя взволнованной, завертелась, пробуя занять более удобное положение, и, снова подняв откидную занавеску, высунула голову, чтобы выглянуть наружу. Прежде чем мы успели что-либо понять, она снова вылезла, но на этот раз она держала на руках ребенка.

Чарльз сразу же вскрикнул:

— Нэнси, что ты делаешь? Вы промокнете там… оставь ребенка.

И, когда он откинул ткань и встал, чтобы забрать Адама, новая вспышка молнии осветила место на корме лодки, где стояла его сестра. Ее лицо было видно в профиль, а вьющиеся рыжие волосы напоминали золотой ореол. Нэнси была похожа на ангела. Но она не являлась существом небес, и ее руки, протянутые к берегу, были теперь пусты.

— Нэнси, — в ужасе крикнула я, все внутри у меня сжалось от страха. — Где Адам? Что ты сделала с моим ребенком?

Я подумала, что она бросила его в воду, и у меня вырвался вопль ужаса. Чарльз раскрыл занавеску еще шире, и мы оба увидели, что она пробует ступить на берег. Но узел ослабился, небольшую лодку сносило воздушным потоком, и Нэнси теперь никак не могла достигнуть сухой земли и присоединиться к тому, кто стоял там, ожидая ее, к тому, кто теперь держал на своих руках моего ребенка.

— Тилсбери! — я задыхалась, мое сердце упало, хотя я всегда знала, он найдет нас. Его темные волосы, мокрые от дождя, прилипли к черепу; влажная одежда прилегала очень плотно к его телу, что делало его похожим на жирного блестящего дьявола, явившегося из ниоткуда, чтобы насмехаться над нами.

— Как вы нашли нас? — мои глаза встретились с его, а голос казался визгливым, поскольку я пыталась перекрикнуть шум дождя. — Отдайте мне моего сына. Вы не можете так поступить… не теперь…

— Конечно, могу! Я могу делать все, что мне нравится. Разве ты не восхищаешься ловкостью моих рук? Он мой, Алиса, — он улыбнулся, заботливо заворачивая ребенка в свой жакет, — и всегда будет… точно так же, как и ты!

— Откуда вы узнали, где мы? — хватаясь руками за волосы, я чувствовала, что теряю контроль.

— От Нэнси, конечно! Хоть и перед нашим небольшим пикником, но все-таки она оставила многозначительный прощальный подарок, спрятала его под дверью моего кабинета, зная, что я найду это, когда вернусь: маленькая красиво нарисованная карта реки! — Он улыбнулся служанке, все еще стоявшей там на краю. — Она думала, что я помогу ей одурачить вас и забрать ее обратно домой… вместе с моим сыном… не так ли, Нэнси?

Он улыбнулся ей, но она только продолжала хныкать в ответ, изо всех сил пытаясь сохранить равновесие, все еще отчаянно стараясь набраться храбрости и спрыгнуть на берег.

Глядя на свою сестру-предательницу, так отчаянно пытавшуюся бежать, Чарльз все еще опасался за ее безопасность и крикнул;

— Нэнси, ты упадешь! По крайней мере, дай ему натянуть веревку и подтянуть лодку поближе.

Как будто по волшебству, судно приблизилось к берегу, соблазняя и дразня, создавая у нее ложное чувство безопасности, но внезапно оно дернулось, так же быстро удаляясь обратно. И каждый раз она пыталась сделать тот последний шаг на сушу, но то ее страх, то внезапное движение лодки тормозили ее. Я снова позвала:

— Нэнси, что ты наделала? Почему ты предала нас, когда мы были почти свободны, а ты так близка к воссоединению со своей семьей…

— Нет! — донесся внезапный крик с дорожки. — У Нэнси уже есть семья, в которой она нуждается. Но я думаю, что ты уже знаешь об этом, не так ли, Алиса! — Тилсбери бросил на меня вызывающий взгляд, его свободная рука все еще сжимала скользкую веревку, натягивая ее для того, чтобы притянуть лодку. Другой рукой он крепко прижимал барахтавшегося и плакавшего Адама.

Но Чарльз, по-прежнему не знавший правды, торжествующе произнес:

— Вы могли бы думать, что у Нэнси есть только я, но у нее есть дедушка, тот, кто примет ее в свой дом, дом, который должен был стать нашим еще давно…

— Ее дедушка! — оборвал его Тилсбери с презрением. — Ей не нужен никакой старый самодовольный дедушка. Где он был, когда его дочь нуждалась в нем? Что он сделал, чтобы защитить ее? Сейчас у Нэнси есть не только брат. У нее есть Адам… и отец… стоящий здесь, прямо перед нею!

Новая белая ослепляющая вспышка молнии озарила небо. На мгновение мир и время, казалось, остановились, и испуганные вопли моего ребенка только усилили боль от этой ужасной правды. Я увидела озаренные лица Чарльза и Нэнси, застывшие изумленные маски. Они оба весьма отчетливо расслышали Тилсбери, но его слова казались им бессмысленными.

— Что вы говорите? — спросил Чарльз, его голос почти утонул в раскатах грома. И когда после грохота пауза закончилась, с едва заметной и холодной улыбкой на губах Тилсбери произнес:

— Все очень просто. Я ее отец. Не лучший, как я полагаю, но, когда я возвратился из Индии, везде разыскивая вашу мать, и обнаружил, что она мертва, разве я не разыскал вас обоих… разве не взял вас в свой дом?

— В качестве ваших слуг! — с недоверием воскликнул потрясенный Чарльз. — Какой отец мог так поступить? Нет! Я не могу, я не хочу верить этому… — разъярился он. — Если это правда, то вы внушаете мне отвращение! Кто может пасть так низко, использовать свою плоть и кровь так подло. Вы даже меня как своего сообщника втянули в преступления…

— И разве это не дало нам обоим столько преимуществ! — возразил Тилсбери, почти отпуская веревку, поскольку он пытался удержать ребенка, все еще рыдавшего и ворочающегося, хотя теперь уже не так активно. — Что же касается Нэнси, то она скоро займет свое место в мире. Я дал ей безопасность, и она знала и знает, что я всегда буду заботиться о ней. В Америке она станет открыто жить в моем доме как моя дочь. Но, если бы я сказал ей все это с самого начала, разве вы были бы так целеустремлены? Разве вы стали бы столь честолюбивы, стремились бы заполучить свободу и богатство, которое у вас есть теперь? Разве ты решился бы на ту аферу в замке, добывая себе расположение и завоевывая доверие, столь необходимое для осуществления плана? Это твое предназначение, и в конечном счете не было ли неведение той высокой ценой, которую требовалось заплатить за все, что ты получил после кражи? Конечно, после всего я законно усыновил бы вас обоих. Теперь у вас есть шанс стать независимыми, свобода даст вам возможность делать с вашей жизнью, что вы хотите, и в конце концов так и должно быть. Но я не позволю тебе забрать у меня Алису. Она никогда не будет частью твоего плана.

— Ах да, вы хорошо заплатили за предоставленные услуги. Но деньги отца должны быть отданы на основе любви и честности, мне кажется, так, сэр, и в этом вы нравственно несостоятельны!

— Если бы ты только знал! — закричал Тилсбери с берега. — Обвиняй сына своего любимого дедушки. Именно он выяснил, где скрывалась Шарлотта. Именно он разлучил нас, избив меня до полусмерти, угрожая убить ее и будущего ребенка, если я не оставлю их навсегда. Но он поклялся, он обещал позаботиться о вас, Чарльз… — голос Тилсбери дрогнул, и только на мгновение я подумала, что он сломается, но он поднял голову и продолжил говорить, его тон внезапно стал еще более жестким. — И у меня была причина доверять ему. Но он оказался подлым беспринципным лжецом. И когда я возвратился из Индии, из изгнания, в которое он отправил меня, я обнаружил, что отсутствовал слишком долго. Шарлотта была мертва, и вы, ее дети… ее близнецы… потерялись. Но я не бросил вас, не так ли? Я искал вас повсюду. Я использовал все средства и в итоге нашел вас. Проблема в том, Чарльз, что ты всегда сильно напоминал мне ее брата, и, возможно, мне следовало бы поступить по-другому, чтобы не видеть каждый день твое лицо, столь напоминавшее лицо Эдварда Фазэрингтона, лицо человека, который разрушил и испортил мою юность, человека, который погубил вашу мать… и это заставило меня презирать тебя, хотя ты был всего лишь невинным ребенком. А Эдвард, действительно виновный, избежал моей мести. Я узнал, что он умер там же, куда отправился я, чтобы сбежать от него. Война в Индии отняла у него жизнь. По крайней мере, это уберегло мои руки от того, чтобы они запачкались его грязной кровью.

— И что же тогда? Я был просто полезен? — голос Чарльза стал намного тише. — Что, если бы меня поймали во время кражи бриллианта? Какая судьба ожидала бы меня тогда? Вас это волновало?

— О, ты должен знать к настоящему времени, что вся жизнь — это риск и азартная игра. Только некоторые из нас более опытны в заговорах, чем другие. Это игра до конца, до последней победы, и я уверяю тебя, Чарльз, я всегда хотел победить.

— И во имя вашей идеи победить вы также довели мою мать до несчастной, преждевременной смерти?

— Нет! — закричал Тилсбери. — Я сказал тебе, меня обманули! Мое единственное преступление, которое я часто оплакивал, — это то, что я позволил обмануть себя с Индией, стал эгоистичным, забывчивым, скрывался слишком долго. Но клянусь, что я действительно любил ее. Преднамеренно я никогда бы не причинил ей боль. Наши отношения с Шарлоттой были обречены с самого начала, я был слишком молод, слишком беден, слишком наивен, слишком глуп, чтобы такие недобросовестные люди, как ваш дядя, могли надо мной издеваться и запугивать. Когда я услышал, что она мертва, я поклялся, что подобные ублюдки никогда больше не обманут меня.

— Но вы могли послать ей письмо, дать надежду, — рыдал Чарльз, — вы оставили ее, оставили долгие годы прозябать в нищете и терпеть позор из-за незаконнорожденных детей. Я презираю вас. Я ненавижу вас. Мне внушает отвращение мысль, что в моих жилах течет ваша кровь!

— Прибереги это отвращение для своего дяди, — бросил Тилбери. — Он скрыл ее таким образом, что ее нельзя было найти. Он погубил ее… и, без сомнения, погубил бы и вас, если бы остался жив и возвратился. Он единственный, кого ты должен ненавидеть.

Чарльз опустил голову и вытер рукой глаза, но затем вспомнил про Нэнси, которая все еще металась под дождем между водой и берегом, пока она растерянно слушала их перебранку, и спросил:

— Почему и ее вы тоже использовали как служанку, если ненавидели только меня?

— Я сказал вам… как она могла узнать правду, если не узнаешь ты и весь план окажется в опасности? Но в итоге для Нэнси все завершится как надо. Она поймет. Она простит меня.

Чарльз протянул свою руку, умоляя:

— Нэнси, вернись. Ты слышала, он страшный человек! Как он может по-настоящему любить тебя, если он столько лгал?

Мгновение она, казалось, колебалась, ее лицо сморщилось, слезы потекли по щекам, хотя это, возможно, был просто дождь. Может быть, она хотела поступить так, как просил Чарльз, но в тот момент я выкрикнула, хотя позже сожалела о том, что не придержала свой язык, поскольку я боюсь, что эти мои слова оказались решающими:

— Но что будет с ребенком? Нэнси, как ты могла отдать ему моего ребенка?.. — Я с яростью показала на своего бедного сына, теперь тихо хныкавшего и покорного, что тревожило меня намного больше, чем тогда, когда он кричал. Я начала паниковать и опасаться за его здоровье.

Но когда она повернулась ко мне, я увидела в ее глазах злость, ее голос стал очень низким:

— Поскольку он принадлежит ему, и я также принадлежу ему. Ты догадываешься о глубине моих чувств, Алиса… и теперь мы знаем, почему я так люблю его, почему я должна остаться.

Говорила ли она об Адаме или Тилсбери? Я уже никогда не узнаю. Она посмотрела на своего брата и, рыдая, воскликнула:

— Мне жаль, Чарли. Но разве я не выполнила свою часть сделки? Разве я не помогла тебе получить Алису? Теперь ты должен позволить мне получить то, что хочу я. Пожалуйста, скажи только, что ты прощаешь меня.

В течение долгого времени она смотрела на брата, ее влажные темные глаза умоляли о понимании. Затем она снова повернулась ко мне и сказала уже более доброжелательно:

— Алиса, ты знаешь, что я буду всегда заботиться об Адаме. Моему маленькому брату никогда не будет причинен никакой вред… и взамен него я отдаю тебе своего другого. Можешь ли ты обещать любить его и беспокоиться о нем так же?

— Нэнси, подумай о нашей матери! — Чарльз сделал последнюю отчаянную попытку, пытаясь воззвать ее к чувствам. — Он бросил ее одну, как трус, умирать. Неужели ты думаешь, что он теперь изменился?

— О ней всегда будут заботиться! — кричал злодей на берегу. — И она абсолютно свободна. Я подготовил доверенность на ее имя. Она уже подписала все бумаги. Нэнси, возможно, еще не догадывается об этом, но она богата. Она может делать все, что хочет; даже остаться здесь с вами. Но она моя плоть и кровь. Ничто не может изменить это, Чарльз, и она нуждается во мне намного больше, чем в тебе.

Затем, глядя на Нэнси, он в последний раз предложил ей свою руку, и этого оказалось достаточно, чтобы его дочь набралась храбрости и сделала последний заключительный прыжок. И если бы поток не усилился, внезапно обрушиваясь на корпус, она, возможно, смогла совершить его, но она, шатаясь и спотыкаясь, утратила опору, и только кончики ее влажных скользких пальцев успели коснуться других протянутых пальцев, ловивших ее. Ее ноги погрузились в черные воды, и ее засосало между жадными толстыми тростниками. Она исчезла.

Взобравшись на палубу и нагнувшись вперед, Чарльз махал руками, опускал их в реку снова и снова; отчаянно пытаясь найти и вытащить свою сестру. На берегу Тилсбери также пытался спасти ее. Он все еще держал одной рукой Адама и поэтому отпустил веревку, затем он положил плачущего ребенка на влажную грязную траву рядом и, сняв свой жакет, накрыл им крошечное существо — безнадежная попытка защитить его от дождя, и потом, в диком отчаянии подбежал к воде, выкрикивая имя Нэнси.

Видя, что узел теперь совсем ослаб и небольшую лодку быстро сносит, я предупредила об этом Чарльза, и он, потянувшись, схватил веревку, встал и, собрав всю свою силу, уцепился за низко висевшую ветвь и притянул нас обратно, привязав судно к скрюченному древнему корню, возвышавшемуся над жестокими циркулирующими водами. Но теперь мы были еще дальше от края берега… слишком далеко от Нэнси.

Тилсбери все еще стоял на дорожке. Он снял свою рубашку, и, когда яркие молнии осветили небо, его голый торс замерцал, как серебро. Он нырнул в реку, и на мгновение показалось, что он также исчез, но затем его голова появилась на поверхности, он задыхался, моргая от грязной коричневой жидкости, пытавшейся ослепить глаза. Он нырнул снова, и, казалось, прошла вечность, в то время как дождь над ним все еще продолжал неумолимо лить, а гром — грохотать.

От бессилия Чарльз то рыдал, то выкрикивал ее имя, а я сидела в оцепенении, дрожа от страха, сжимаясь и плача.

Наконец голова Тилсбери появилась над черной поверхностью воды, на сей раз в его руках была зажата Нэнси, но выглядела она очень неестественно, ее голова свешивалась вперед.

Подняв ее тело над водой, он цеплялся свободной рукой за берег, хватаясь за вьющиеся скользкие корни, росшие на берегу, и в конечном счете ему удалось вытащить ее безжизненное тело из ее водяной могилы.

Теперь она находилась между своим задыхавшимся и запыхавшимся спасителем и хныкающим младшим братиком. Все трое лежали на мягкой кровати из грязи и утоптанной крапивы. Было невыносимо видеть, как он пытается вернуть ее, выкрикивая ее имя, и отчаянно делает искусственное дыхание, поворачивая ее голову в надежде, что смертельные воды начнут выходить и освобождать ее легкие. Возможно, мысленно он вернулся назад, и пытался вдохнуть новую жизнь в Шарлотту. Но все оказалось напрасно, Нэнси утонула, и теперь она была мертва… точно так же, как и ее мать.

Наблюдая за ними в немом ужасе, Чарльз плакал, его слезы смешивались со струями дождя. Я никогда не забуду, как Тилсбери протягивал свои руки к мстительной ночи и выл от горя на фоне беспощадного неба. Это не было игрой. Такое горе нельзя было изобразить. По-своему, но он действительно любил свою дочь.

Но мой ребенок, его сын, был жив, и я все еще слышала его слабые и жалобные крики, доносившиеся с берега. Я снова выкрикнула:

— Дайте мне забрать Адама. Тилсбери, пожалуйста! Разве вы не причинили уже достаточно вреда? Из жалости отдайте его теперь мне.

Он стоял как будто глухой и смотрел на труп Нэнси, наблюдая, как дождь смывает слизь и грязь и делает ее лицо белым и блестящим. Ее волосы потемнели и слиплись от влаги, спутавшись с длинными сорняками, словно с многочисленными вплетенными в них шелковыми лентами. И когда его пристальный взгляд упал на Адама, уязвимое горе, которое я видела в его глазах, сменилось безжалостным холодом. Присев, он очень медленно взял ребенка на руки и прижал его к влажной голой груди, утешая его ласковыми словами.

— Пожалуйста… — просила я, полагая, что он смягчится.

Но в ответ он выкрикнул:

— Я спрашиваю тебя только один раз. Идем со мной… возвращайся как моя жена. Если ты не сделаешь этого, если ты оставишь меня, ты бросишь также своего ребенка.

Тогда Чарльз закричал на него, взывая к его чувствам:

— Вы не заслуживаете другого сына, другую невинную жизнь, чтобы загубить ее. Вы должны умереть, прямо здесь рядом с вашей дочерью, чтобы обе ваши души были похоронены в этой реке навсегда. Сколько еще грехов может принять одна совесть?

— Что хорошего будет в том, что ты убьешь меня? — печально спросил его отец. — Уильям знает, где найти меня, он скоро будет здесь. Если у вас есть хоть какой-то разум, быстро уходите, прямо сейчас. Я благословляю вас… и Чарльз, верь мне, ты должен принять эти слова с благодарностью и радостью. Выбор Алисы весьма прост. Она может пойти с тобой или возвратиться со мной и ее сыном. Это ее решение. Но независимо от того, как она поступит сегодня вечером, ты и я дошли до конца. Мы должны попрощаться, поскольку больше никогда не увидимся.

Я почувствовала тошноту, у меня закружилась голова, тело свело от боли, поскольку меня рвало от потрясения этой холодной ужасной ночи. Открыв глаза и стерев желчь со своих губ, я посмотрела на него, стоявшего там и терпеливо ожидавшего моего ответа. Мой бедный ребенок лежал в его воровских руках совсем неподвижно.

Я посмотрела на Чарльза, все еще державшего веревку, ошеломленного палача, которому некого вешать… кроме самого себя. И если бы я ушла тогда, кто мог бы сказать, как он поступит, потеряв свою возлюбленную, свою сестру, своего брата… и своего вновь обретенного отца… всех за одну ужасную ночь. Разве было преступлением то, что он любил меня и хотел помочь мне спастись? Все, что я дала ему взамен, было смерть и разрушение.

Передо мной стоял выбор: ребенок, которого я любила, или человек, который любил меня. Адам был моим ребенком, моим бесценным драгоценным камнем, ставшим выкупом и ценой моей свободы. Но если бы я предпочла сохранить его, то как я смогла бы жить с виной за сломанную жизнь Чарльза? Как я могла оставить его ни с чем, будучи стольким обязана ему?

Я сделала невозможный выбор. Я сказала Тилсбери, чтобы он уходил и забирал с собой ребенка. По крайней мере, я знала, что он будет любим и в безопасности. И, вертя на своем пальце кольца там, где дождь стекал серыми блестящими струями, я почувствовала, что они оба снялись. Блестящие изумруды с проклятыми опалами и старое золотое обручальное кольцо теперь лежали на моей ладони. Сохранив кольцо своего отца, я вышвырнула второе в реку, наблюдая, как оно вращается и летит под дождем над черными плещущимися водами, приземляясь у ног человека, который так подло воспользовался им, чтобы завладеть мной.

Но бросок был настолько силен и резок, что моя сумка также слетела с моего запястья, и хотя мгновение она плавала на поверхности, скоро ее засосала та самая жестокая жадная река, и последняя связь с моей семьей навсегда оборвалась.

Тилсбери с презрением взглянул на кольцо, теперь лежавшее у его ног и сверкавшее в грязи. Затем, не оглянувшись, он оставил нас, направившись вниз по тропинке, унося на руках ребенка и свою промокшую одежду. Он исчез из виду в темной кустарниковой чаще, как будто никогда не встречался с нами. Не осталось ничего, кроме звука дождя, ничего, кроме безжалостного ритуала очистки мертвого тела… приготовления Нэнси к похоронам.

 

Глава восьмая

Возвращение в Дорвуд не стало радостным событием, как надеялся Чарльз.

Дом, как он и описал, стоял посреди густых парковых насаждений, среди дубов и величественных кедров, под теплым солнечным светом его большие красные кирпичи сияли. Большая обитая дверь была широко распахнута на встречу, хотя слуги вместе с поклонившимся стариком во главе стояли на дорожке в ряд, наблюдая, как подъезжает фермерская телега со свежим гробом Нэнси.

Как мы могли сказать им, что она умерла и никогда не сможет приехать сюда?

В маленькой частной часовне состоялась короткая панихида, и лорд Фазэрингтон громко оплакивал потерю внучки, которую он так никогда и не увидел при жизни, и дочери, которую потерял так давно. Чарльз, словно окаменев, стоял с сухими глазами, его губы дрожали и были сжаты. Я неподвижно находилась рядом, оцепенев от чувства обиды, которое прочно обосновалось в моем сердце; обида за кражу моего сына была сильнее, чем скорбь об его изменнице-сестре.

Затем наша небольшая процессия последовала за гробом, который мимо маленьких железных ворот отнесли за высокие стены сада через широкий травянистый луг и дальше в лесную местность. Там в течение какого-то момента мы наблюдали за маленькой порхавшей бабочкой, ярким белым пятном на густой темно-зеленой листве.

Когда мы вышли на открытый участок леса, на уединенную надгробную плиту уселся поющий дрозд, соблазняя нас своей песней. Двери хранилища были открыты, как бы приглашая, широкие каменные ступени вели внутрь вниз в большую сырую палату. Наверху возвышался высокий серый мраморный крест, со временем погрубевший и покрывшийся мягким лишайником, местами увитый побегами плюща.

Мрак озаряла одна-единственная мерцающая свеча. Там гроб Нэнси был помещен в простую гранитную плиту. Чарльз положил венок на ее гроб — белые бутоны роз и сладкопахнущую лаванду — и в это же самое время, поскольку мы поколебали несвежий застойный воздух, давно положенные цветы, уже выцветшие и увядшие в темноте, полностью рассыпались. Не в силах больше сдерживать слезы, Чарльз взял дрожащую руку своего дедушки и поклялся, что однажды найдет место, где похоронена его мать, и вернет ее сюда, где она должна быть, положив ее рядом с дочерью.

Но я только вздрагивала при мысли о Нэнси, запертой в той могиле; боясь думать о том, как она в отчаянии пробудится в темноте и потянется сквозь серые липкие завеси паутины будет стучаться и царапаться в тяжелую запертую крышку, но никто не услышит ее потерянные крики, кроме червей и насекомых. Я надеялась, что ее душа сможет обрести покой в этом месте, и в моей голове вертелись поэтические строчки, а на губах замерла тихая просьба:

Мы не посвятили дедушку в подробности ее ужасной кончины, сказав, что это было результатом несчастного случая, после того как мы провели на реке счастливый день. Было незачем его тревожить, поскольку теперь ничто не могло изменить положение вещей.

То же самое касалось и нас. Поскольку у нас не осталось другого выбора, и мы могли только забыть о нем, имя Адама никогда не упоминалось. И когда старик увидел золотое кольцо на моем пальце и предположил, что мы с Чарльзом женаты, мы тихо согласились. Другая, возможно, потребовала бы доказательств, что я принадлежу ему, но мне казалось бессмысленным быть разделенными каждую ночь, после всего того, через что мы прошли. Таким образом, в моей новой жизни я обрела новое имя и теперь отзывалась на Алису Эллисон. Никто не задавал никаких вопросов, и ничья мораль не была оскорблена.

У нас осталось от Нэнси совсем немного вещей, которые мы могли передать ее дедушке. Прядь рыжих волос, которую Чарльз срезал, когда она лежала в грязи на берегу реки, и набросок, который я сделала впоследствии по памяти. Увидев эти печальные подарки, старик сказал, что она сильно напоминала его мертвую жену и дочь и что портрет должен быть оформлен и помещен на свое законное место в прихожей. В этот момент Чарльз поднялся со своего места, все его тело напряглось, на лбу вздулись вены. Я потянулась, пытаясь прикоснуться к нему, чтобы успокоить, но он грубо оттолкнул мою руку, в его голосе послышались жесткие нотки:

— Оставь меня одного… уйди с глаз.

Позже я нашла его в конце длинного неосвещенного коридора, он смотрел в потрескавшееся и почерневшее зеркало, его глаза были полны слез. Услышав, что я рядом, он внезапно повернулся и схватил меня с силой за плечи так, что мне стало больно. Его губы были близко и почти касались моих, он кипел от гнева, мое лицо обдало его жгучее дыхание:

— Смотри, разве эти глаза не такие, как у нее! Каждый день, когда я смотрю в зеркало, моя сестра глядит прямо на меня. Зачем мне нужен ее портрет? Разве память причиняет мне недостаточно боли?

* * *

Пока я сидела, ожидая Чарльза, в бессменной вахте на берегу у ее постепенно остывавшего тела, у меня было более чем достаточно времени, чтобы запомнить ее черты. Чарльз пошел за помощью, чтобы унести сестру, даже такое печальное дело устраивалось незаконно. Мы опасались властей, которые могли вернуть нас на Парк-стрит и передать в руки Тилсбери. Таким образом, он пробежал несколько миль назад к фермеру, который был счастлив заработать еще денег даже за выполнение такой мрачной миссии, как эта.

Хотя мы никогда не были подругами, в течение всех оставшихся темных часов я держала Нэнси за маленькую руку. Когда наступил рассвет, шторм давно прекратился, над ровной, безжизненной поверхностью воды гуляли клубы тумана. Именно тогда мой взгляд упал на блестящие изумруды и опалы, все еще лежавшие там в липкой черной грязи. Поднимая их, я, сильно пошатываясь во все стороны, бросила то злополучное кольцо в воду… жертва речным богам, принесенная слишком поздно, чтобы спасти жизнь Нэнси, хотя, возможно, это воспринялось бы как мольба за ее душу.

Мучаясь от противоречивых чувств, я испытала потрясение, затем печаль, а потом кипящее негодование, что она предала нас. Но я попробовала вспомнить то время, когда она заботилась обо мне, когда родился Адам, как она держала меня за руку. Обманывала не только она. Если бы я была честна, если бы рассказала ей правду об ее отце, то, конечно, она по-прежнему была бы жива. Скрыв тайну, я показала, что являлась такой же неискренней и эгоистичной, как и он.

Сгибаясь под тяжестью промокшей одежды, я направилась назад к пришвартованной лодке, забралась в нее и из последних сил разорвала брезент. Мне удалось вытащить лодку обратно на берег и скрыть под ней тело Нэнси, пряча ее лицо от жестоких, бьющих лучей дневного света или любопытных глаз рыбаков и лодочников, которые скоро могли появиться поблизости.

Потом, когда я, замерзшая, сидела на берегу, дрожа и задыхаясь, мне казалось правильным, что та, которая теперь лежит здесь настолько тихо и неподвижно рядом со мной, должна оставаться сухой и защищенной. Теперь ее другом была только темнота.

* * *

В дни, последовавшие после ее похорон, я чувствовала себя очень плохо: моя кожа была изранена, а мускулы болели, их сводило судорогой. В ушах звенело, в висках стучало. Я никогда не ощущала себя такой несчастной и больной.

Затем последовал другой ужасный удар. Письмо от кухарки, сообщавшее нам, что дорогой мистер Моррисон умер и что теперь она отправляется в Дорсет, где будет жить со своей сестрой. Это не стало неожиданностью, но тем не менее его кончина воспринялась как новый удар. Теперь я чувствовала себя совсем одинокой, больше не заботилась о том, должна ли я жить или умереть, я потеряла все свое прошлое, пожертвовала своим ребенком, своей последней и самой дорогой ценностью — и все, что я получила взамен, это негодование Чарльза.

Но в течение моей болезни он был очень ласков, каждый день сидел рядом и держал мою руку, напевая или читая мне вслух, целуя мои руки и плача. Он говорил, что любит меня, и умолял никогда не оставлять его.

В конце концов кризис миновал, мое вялое выздоровление теперь проходило в компетентных руках личного врача лорда Фазэрингтона, сочувствующего молодого человека, который полагал, что все вместе — тяжелая потеря и истощение довело меня до такого состояния. Он уверял нас, что видел намного худшие случаи, чем этот, и настаивал, что скоро я поправлюсь и телом, и духом, однажды проснусь и обнаружу, что моя самая первая мысль не связана с моими несчастьями. Но он знал только половину из них!

Страдая от лихорадки, истекая холодным потом и борясь за каждый вздох, мне часто снились кошмары про утопленников, я представляла себе панику и страх Нэнси. В течение долгих часов бреда я снова превращалась в маленького ребенка и видела маму и папу, держащих меня за руки и сидевших на краю моей кровати. И если я просыпалась ночью и слышала мелкое быстрое дыхание на подушке рядом с собой, я думала, что это Адам… и мое сердце сразу падало, когда я открывала глаза и видела Чарльза. Я должна была знать тогда: ничто не могло когда-либо заменить то, что я потеряла, что я так свободно и опрометчиво отдала.

Медленно мои силы возвращались, и наконец я была в состоянии оставить свою комнату и блуждать в одиночестве по этому большому старому дому, исследуя лабиринты узких закрытых коридоров, поднимаясь вверх и вниз по лестницам странной формы, обнаруживая комнаты с наклонными дубовыми полами, со странными покатыми и низкими потолками и темными заплесневелыми углами — комнаты, которые долго были закрыты и забыты, где вокруг кроватей, укрытых увядшими изъеденными молью навесами, висели пыльные изодранные картины и гобелены.

Казалось, что все реликвии готической фантазии покоились здесь в Дорвуде, даже в покрытых паутиной, железных подсвечниках и почерневших скрипящих доспех. Даже призраки…

В одной аттической комнате я нашла несколько картин, прислоненных к стене, задрапированных в пыльные, изъеденные молью полотна. Одна из них была в более лучшем состоянии, чем все другие: семейный портрет на фоне пасторальной идиллии, дома в Дорвуде, стоящего вдалеке, и, хотя человек на ней был совсем молодой, я сразу узнала в нем лорда Фазэрингтона. Его каштановые волосы казались пышными, на лице вместо морщин был здоровый румянец, а рядом с ним сидела стройная рыжеволосая леди. Позади этой гордой пары находилось двое детей. Девочка, очевидно, Шарлотта, очень напоминала Нэнси, и, возможно, ей было не больше двенадцати или тринадцати. Ее улыбка казалась грустной, она стояла, повернувшись лицом к своему брату — молодому чиновнику, одетому в красную армейскую униформу, очень красивому, немного похожему на Чарльза, хотя у него не было теплой улыбки моего возлюбленного, а его собственная казалась жестокой, полной гордости и высокомерия. Художник уловил его пристальный взгляд, упавший на его молодую сестру, и я попробовала предположить, о чем они думали, что они обсуждали в течение тех долгих часов позирования для семейного портрета. Я задалась вопросом, почему он не висел в прихожей наряду с другими картинами, почему столь прекрасное и столь великолепное полотно убрали и предали забвению. Возможно, просто сама память была слишком тяжела.

Но существовала одна вещь, которую нельзя было не заметить или скрыть. Моя вина. Она наполняла каждую комнату; ее густое, невыносимое зловоние пробралось в каждый угол Дорвуда. И мы трое, жившие теперь здесь, часто видели друг друга, мучаясь, постоянно напоминая друг другу о том, что каждый потерял.

* * *

В этом году зима наступила рано и выдалась суровой. Доктор выразил неодобрение, качая головой и хмурясь, когда услышал, что я снова кашляю, он опасался за мое здоровье в наступающие холодные месяцы. Все мы утром сидели в комнате, занавески были широко расшторены, пропуская бледный тонкий свет сквозь тусклые окна. В ногах лорда Фазэрингтона спал старый спаниель, огонь в камине ярко сверкал, поскольку дни теперь стали намного короче, поглощаемые длинными холодными ночами.

Доктор поставил чашку чая и объявил:

— По моему скромному мнению, это не будет вредно для вас всех, если вы сделаете короткий перерыв и уедете из этого места, по крайней мере, на следующие шесть месяцев или около того. Съездите на континент. В более мягком климате Алиса отдохнет и окончательно выздоровеет…

— Если вы действительно думаете, что ей это пойдет на пользу… — глаза Чарльза впервые за долгие месяцы засияли. — Почему бы нам всем не уехать, в конце концов? Я всегда мечтал о путешествии…

— Это было бы замечательно, — согласился мудрый врач, с новой силой указывая на свои доводы. — Это мой рецепт, ваше дело — следовать или нет. Нет такого лекарства, которое может помочь лучше, чем смена обстановки.

И, конечно, он подумал не только обо мне.

* * *

В течение нескольких недель мы были на пути в Италию. Дом мы сдали в аренду на год тому же самому джентльмену, который устраивал охотничьи вечеринки здесь прошлым летом, когда Чарльз разыскивал Дулипа и провидение привело его к родному дому. Я задалась вопросом, посетит ли махараджа этот дом снова, но Чарльз сказал, будто он прочитал, что его мать умерла и принц возвращает ее тело в Индию. Я радовалась этим новостям, надеясь, что сплетницы-сестры Миллер оказались правы и что она умерла от сифилиса, в ужасных муках.

Наша длинная медленная поездка закончилась в Тоскане, в древнем городе Лукке, где мы сняли большой дом рядом с оживленной рыночной площадью. Там мы обрели спасение, волшебный бальзам, чтобы излечить свои раненые души. Каждое утро мы просыпались от великолепного перезвона сотен церковных колоколов, блуждающего через узкие тенистые улицы, входившего в шумные, оживленные базарные площади, где над булыжниками при замечательном солнечном свете торговцы и фермеры громко торговались, крича и смеясь, продавая свой товар. И если мы уставали от этих светских драм, то сидели в церкви, слушая красивую музыку, вдыхая запах сладкого назойливого ладана, который вился, как плавающие серые духи мира, клубясь вокруг замечательных художественных работ и статуй, возвышавшихся в священном блеске. Мы с Чарльзом часто отправлялись за целые мили или гуляли по красивой сельской местности, в то время как его дедушка сидел в нашем маленьком внутреннем дворике, читая газеты, приглашая домохозяйку разделить с ним бутылку вина и обсуждая картины и скульптуры, которые он купил, инструктируя агентов переслать их домой. Я читала или делала наброски, в то время как Чарльз проводил долгие часы за фортепиано, сочиняя мелодии и играя нам по вечерам. Мы иногда обедали в городе в соседней траттории, целую ночь беседуя с новыми знакомыми, но в основном жили довольно замкнуто, держась друг друга. Каждый вечер мы прогуливались вдоль широких стен вала, под огромными кронами деревьев, наблюдая, как они отбрасывают свои длинные ленивые тени, падающие на путаницу плиточных крыш под ними..

Я не могу сказать, когда все изменилось, когда закончилось волшебство. Но даже совершенство может свернуться и прокиснуть, приобрести прогорклый аромат. И теперь, ночью, когда мы лежали в объятиях друг друга, что было именно тем, о чем я мечтала, именно эти моменты создавали напряжение. Я, возможно, убедительно вздыхала и стонала, но лицо, которое я представляла, руки и прикосновения, которых жаждала и желала, не были его. Они принадлежали его отцу. Вы видите, я стала более чем развращенной.

И затем что-то случилось, я осознала, что никогда не смогу вырваться из сетей Тилсбери, что везде, куда я ни пойду, его разум все равно найдет способ отыскать меня.

Однажды вечером, идя вдоль городских стен, мы с Чарльзом мирно держались за руки, а лорд Фазэрингтон, все еще бодрый для своих лет, шагал впереди, его палка стучала наконечником по тропе. Когда отзвонили вечерню, мы посмотрели вниз на город, лежавший под нами, и увидели нескольких монахинь, которые опаздывали на молитву и с визгом бежали по узким переулкам, словно квохчущие испуганные гусыни, а их белые одеяния сзади развевались на ветру.

Чарльз рассмеялся, наклоняясь вперед и целуя мою щеку, но когда я быстро оглянулась, то внезапно почувствовала себя очень уставшей, мне показалось, что я падаю.

Направляясь к маленькой деревянной скамье, я услышала утешительные слова старика:

— Не волнуйся, моя дорогая, — его дрожащая рука слегка гладила мое плечо. — Ты упала на мгновение в обморок… вот и все. Полагаю, что это из-за жары. — И указывая дрожащим пальцем на некоторый неопределенный объект на расстоянии, он добавил: — Чарльз пошел, чтобы принести для тебя немного воды. Он скоро вернется, и ты почувствуешь себя намного лучше, когда выпьешь что-нибудь холодное.

— Я… мне только нужно немного времени… я уверена, что все в порядке, — ответила я, чувствуя себя немного смущенной.

— Хорошо, мы посидим здесь столько, сколько нужно, — уверил он, но, несмотря на теплый вечер, его мягкая, морщинистая рука, лежавшая теперь на моей, с ее толстыми синими вздутыми венами, затемненными пятнами и редкими седыми волосками, дрожала и оставалась холодной. Я нежно улыбнулась в ответ, и мы оба теперь высматривали Чарльза среди маленьких проходящих мимо групп, наблюдая за женщинами с изящными пляжными зонтиками в широкополых шляпах с лентами и господами, снимавшими друг перед другом головные уборы, обмениваясь громкими неторопливыми приветствиями, а также их детьми, бегущими вперед, хихикавшими и кричавшими, играя в мяч. Высокий темноволосый человек прогуливался около белой плетеной коляски, которую служанка в светло-голубом платье толкала вперед, и хотя солнце находилось теперь очень низко, зонтик был поднят и защищал от него ребенка.

Сначала мне в глаза попалось только кружево, настолько белое, прекрасное и блестящее, что в сумерках оно казалось противоестественно ярким. Ребенок под ним, сидя, вытянувшись в струнку и смеясь, игриво пинался своими крепкими ножками. Его глаза были столь же темны, как и его мягкие вьющиеся волосы — и почти такие же черные, как и у его отца. И тогда мое сердце забилось сильнее, поскольку, когда они проходили рядом, не более чем в нескольких шагах от нас, как будто в замедленном движении, человек повернул голову в мою сторону, посмотрел мне прямо в глаза и открыто улыбнулся. У меня не осталось ни малейшего сомнения, что он знал меня, поскольку это был Тилсбери. Я, должно быть, вскрикнула и вырвала свою руку из руки лорда Фазэрингтона.

— Ты в порядке, моя дорогая? — спросил он в тревоге. — Тебе больно?

— Я… нет… я в порядке, действительно… спасибо, — коротко ответила я, не в силах отвести глаза от той группы, которая к этому времени уже отошла.

— В чем дело, Алиса? — допытывался он. — Ты очень побледнела. Как будто увидела призрака!

Его слова были намного ближе к истине, чем он думал, так как человек, служанка и ребенок в коляске постепенно начали таять в тени, их очертания рассыпались и превратились огоньки яркого цвета. С каждым шагом они становились все более иллюзорными, более прозрачными, пока прямо через них не прошла группа шумных итальянцев, и видение исчезло.

Той ночью я притворилась, будто у меня болит голова, и, настояв, чтобы мужчины обедали без меня, направилась в свою комнату, где я закрыла ставнями вид на уходящий красный закат и слушала в темноте церковные колокола и пение птиц, музыку и смех, доносившиеся снизу с улиц и базарной площади. Но Лукка больше не казался мне домом.

Еще много вечеров мы гуляли у тех стен, но мне никогда больше не было видения. Но я всегда помнила о нем.

* * *

Все хорошее когда-то кончается, и с неохотой в конце года мы должны были возвращаться домой. Лорд Фазэрингтон становился все более слабым и желал только сидеть около своего родного камина, доживая последние дни в Дорвуде.

Мое здоровье полностью восстановилось; я поправилась, хотя от горячего тосканского солнца немодно загорела. И когда мы выезжали через широкие городские ворота, я обернулась и, высунувшись в окно, бросила последний задумчивый взгляд; надеясь однажды возвратиться сюда.

Но пока нам предстояла трудная поездка, и чем ближе мы подъезжали к Англии, тем более яркими и тревожными становились мои сны. Ночь за ночью я просыпалась в разных кроватях, но всегда с тем же самым видением, видя ковыляющего ребенка, протягивающего ко мне свои ручонки и просящегося взять его на руки. Я стала плаксивой и возбужденной, вспоминая ночь смерти Нэнси, вздрагивала при мысли о бутылочке Адама, зараженной грязной холерной водой, опасаясь, что дождь, который стегал нас, безжалостно просочился в крошечные легкие моего ребенка, чтобы украсть у меня его жизнь. Если он на самом деле жив, где он теперь? Был ли он любим? Был ли счастлив? Мысли об Адаме возникали при каждом моем пробуждении, и, хотя Чарльз ясно видел мои муки, он не мог ничем помочь мне.

— Ты должна забыть его, — убеждал он в расстройстве однажды утром. — Когда-нибудь у нас будет свой ребенок, и очень скоро, я надеюсь… мы молоды, ты теперь в порядке… как только мы окажемся дома, мы должны найти способ юридически оформить брак, разыскать священника, который венчал твою мать, просить его, чтобы он выступил от нашего имени. Я найму адвокатов; аннулирую все документы, где ты записана как Тилсбери. Мы должны все восстановить, забыть прошлое, начать все сначала. Избавиться от этой лжи…

— От лжи… кроме еще одной тайной церемонии, поскольку как мы можем пожениться теперь открыто, не признавшись, что мы все это время лгали? Что твой дедушка подумает о нас и кто станет свидетельствовать в нашу пользу? Нэнси была на свадьбе моей матери, но она теперь не может помочь нам… и как я могу забыть о моем сыне, не зная, жив ли он вообще? Как ты можешь быть настолько черствым по отношению к своему брату?

Я должна была придержать язык, должна была испытывать больше раскаяния, видя боль, которую причинила, по его глазам. Я стала эгоистичной из-за этой навязчивой идеи. А отец моего ребенка все еще держал козырную карту, выигрывая ночь за ночью, — даже по другую сторону океана.

* * *

Снова наступила осень, и наш экипаж остановился на дорожке в Дорвуде. Пожухшие оранжевые и золотистые листья, упавшие с деревьев, казались какими-то непривычными и экзотическими. Воздух с грустным привкусом аромата древесного дыма был прохладным и чистым.

Лорд Фазэрингтон заплакал от радости, что снова оказался дома, а дворецкий, казалось, был рад окончанию бесконечных охотничьих вечеринок и приемов гостей. Вереница слуг приветствовала нас улыбками и поклонами, но, когда мы дошли до ее конца и ступили в облицованную панелями прихожую, перед нами оказался маленький портрет в позолоченной раме, с которого на нас смотрела Нэнси. Хватило только одного взгляда в эти глубокие карие глаза и все наши впечатления от поездки тут же развеялись… как будто мы никогда не уезжали.

За обедом тем же вечером лакей упомянул о почте, которую не переслал нам, опасаясь, что мы, возможно, уедем из Лукки до того, как ее доставят. Теперь она грудой лежала на столе в библиотеке, и позже, в то время как Чарльз и его дедушка курили сигары и пили бренди на террасе, словно они все еще были в средиземноморских странах, я, вспомнив о кухарке, спросила, не пришло ли что-нибудь для меня, и испытала радость, когда он ответил.

— Кажется, было что-то, — лакей нахмурился, пытаясь вспомнить. — Хотя с именем было что-то не так. Вы хотите, чтобы я проверил и принес?

— Нет, не надо. Давайте завтра. — Когда он возвратился на террасу, я быстро поднялась со своего места и несколько минут спустя возвратилась с большим жестким белым конвертом в руках. Он был перевязан потертой веревкой, и черными буквами там было написано: «Мисс Алисе Уиллоуби». Я тут же узнала темный штемпель, украшенным единственным «Т».

Я сразу поняла, кто послал его, и если бы Чарльз увидел почерк, то и он бы тотчас догадался. Письмо было датировано тремя месяцами раньше до годовщины смерти моей матери и дня рождения Адама, в то же самое время у меня было видение в Лукке. В конверте лежала фотография, когда я доставала ее, конверт выскользнул из моих неуклюжих пальцев и упал на пол с глухим стуком. Собирая упавшие листки, я нервно оглянулась на окна на случай, если кто-либо решит войти внутрь. Посмотрев вниз, я увидела милое личико малыша, одетого в матроску, на его губах была знакомая маленькая кривая усмешка. Я почувствовала боль в груди как доказательство того, что, в конце концов, это был тот самый ребенок из моих грез. Но на пол также упали три карты Таро с большими, раскрашенными лицами. Они лежали картинкой вверх, и их декоративные золотые надписи горели ярким огненным жаром. И хотя я пыталась не смотреть, быстро убирая их обратно в пакет, я не могла не заметить Дурака — Императрицу — Башню. Я достаточно слышала про толкования карт от мамы и сразу поняла, что они означали.

Я все еще слышала, доносившиеся с террасы низкие голоса сочащийся всплеск жидкости в бокалах, и хотя я чувствовала себя виноватой и несчастной из-за того, что обманываю, я решила отправиться в свою комнату и в одиночестве прочитать письмо. Но сначала я вызвала дворецкого и сказала:

— Пожалуйста, сообщите джентльменам, что я очень устала после поездки и теперь пойду прилягу… скажите моему мужу, что мы увидимся с ним за завтраком.

Я должна была выйти и пожелать спокойной ночи лично и конечно, показать Чарльзу письмо. Но тогда как объяснить это дедушке? Это было слабым оправданием. Позже, лежа под теплыми одеялами, я снова и снова перечитывала слова Тилсбери и, прежде чем поместить фотографию своего сына на тумбочку рядом с блестящей новой колодой карт Таро, бросила на нее последний взгляд. Затем я провалилась в глубокий лишенный сновидений сон — первый за очень долгое время.

Нью-Йорк

твоим Грэгори Тилсбери

Дорогая Алиса!

22 июля 1864.

Если ты открыла этот пакет, тогда ты знаешь, что я прислал новости о твоем сыне в этот первый день его рождения. Ты увидишь по его фотографии, каким красивым ребенком он стал, как он весел, доволен и счастлив. Каждый день, когда я смотрю на его лицо, я вижу только его мать. Как мне жаль, что он не может видеть ее, а она смотреть на него.

Здесь, в Нью-Йорке, несмотря на все волнения и войну на юге, торговля и промышленность процветают. Я вложил капитал в новый «Центральный парк», который растет день ото дня на месте простых скал и болот и скоро станет конкурировать с самыми прекрасными садами Европы. Почти каждый день мы выезжаем на экипаже и гуляем по его тропам и лугам. Именно здесь Адам сделал свои первые шаги. Мое время заполнено подобными заботами и, конечно, другими делами, о которых ты знаешь достаточно хорошо — и всё еще не принимаешь их. Здесь во многих салонах устраиваются спиритические сеансы, в которых участвуют многие прославленные вещатели, прибывающие каждый день из Европы.

Только на прошлой неделе поступили сообщения о звучавшей духовной музыке в гостинице П. Т. Барнума, хотя я очень сомневаюсь, что это правда. Когда нет никаких разговоров, кроме как об этой войне и резне, это усугубляет истерию, массы ищут контакта с любимыми, обращаясь к мошенникам. Что еще более побуждает нас, подлинных вещателей, направлять все усилия на оправдание нашей науки. Я никогда не откажусь от этой цели.

Но у меня также есть и другое острое желание… и это ты… никогда не перестаю надеяться, что однажды ты присоединишься к нам, хотя выбор, как и прежде, остается только за тобой.

Что я могу сказать в ответ на твои возражения, чтобы уничтожить недоверие и ненависть? Да, я действительно не должен был использовать тебя теми способами, которые я применил. Я никогда не должен был красть твоего сына. Но теперь, потеряв Нэнси при таких ужасных обстоятельствах, часто вспоминая о ней, я никогда не брошу своего ребенка. И хотя ты можешь называть меня жестоким, лицемерно использовавшим Чарльза, я должен сказать тебе теперь… он не мой сын. Чарльз и Нэнси были только наполовину братом и сестрой; они не были близнецами. Нет никакого деликатного способа рассказать об этом, но дядя Чарльза — родной брат его матери — и есть его отец.

В детстве я жил близко к Дорвуду, и, когда мы встретились с Шарлоттой в первый раз, мы были всего лишь детьми, играли вместе, свободно бегали по лесистым местностям и землям.

Моей единственной ошибкой было то, что я полюбил до безумия свою подругу, и позже, помогая ей сбежать от ее брата, который всякий раз, когда возвращался со своих занятий или позднее, в отпуске из своего полка, бывал дома, обращал на нее свое преступное внимание. Но увы, то спасение прибыло слишком поздно. Шарлотта уже ждала ребенка, и он, столь ревнивый и властный, нашел место, где мы скрывались, и забрал ее. Он обещал отвезти ее и новорожденного сына в безопасное место. Но, как всегда, солгал.

Единственная вещь, которую он желал сохранить и уберечь от скандалов, это его репутация. Он был честолюбив, как ты видишь, у него имелись политические устремления, и он не должен был иметь сестру с незаконнорожденным ребенком, к тому же родившимся в результате инцеста. Он не мог запятнать свою репутацию. Но еще хуже для Шарлотты было то, что она снова ждала ребенка, и на сей раз ребенок был моим.

Ночью, когда Эдвард нашел нас, он заставил своих слуг избить меня, а сам забрал Шарлотту и Чарльза, и последнее, что я успел крикнуть ему вслед, что однажды вернусь и поквитаюсь с ним… Я поклялся, что отомщу человеку, неестественная похоть которого сделала мою любимую Шарлотту такой несчастной. Но, как ты знаешь, я стал слишком гордым и забывчивым. Я был эгоистичным. Слишком долго. К тому времени, когда я возвратился в Англию, Шарлотта умерла. Несмотря на все его обещания, Эдвард оставил ее совершенно одну. Она умерла в бедности, а ее детей, ее так называемых близнецов — забрали. Я часто задавался вопросом, почему она называла их так. Возможно, она хотела уменьшить позор, скрыть, что у нее двое незаконнорожденных, поскольку одна ошибка вешает ярлык шлюхи, но две… ее презирали бы и вдвойне унижали. Она была бы пригодна только для борделя. Может быть, Эдвард подталкивал ее ко лжи, надеясь, если ее падение когда-либо станет общеизвестно, пытался полностью свалить всю вину на меня, обеспечивая себе алиби? Я никогда не узнаю точно, поскольку, несмотря на все попытки вызвать ее «духа», мне это так и не удалось. Шарлотта и я были потеряны друг для друга с той самой первой ночи, когда Эдвард увез ее.

Но я действительно нашел ее детей после долгих месяцев поисков и бесчисленных ошибочных наблюдений, и, хотя я хотел найти только Нэнси и сразу узнал своего ребенка, было бы жестоко разделить их. Я допускаю, что прямо тогда и решил, что буду использовать Чарльза в собственных целях, чтобы он помог мне заполучить бриллиант, но я никогда не вредил ему, и разве теперь он не процветает! Хорошо, возможно, он мог бы не согласиться со мной теперь, продолжая считать меня бессердечным за то, что я использовал Нэнси как простую служанку, что выслал ее с Парк-стрит, в то время как он служил при королевском дворе. Но в то время она стала слишком влюбчивой и привязчивой, неестественным образом для дочери; и не в состоянии рассказать правду, пока вопрос с камнем не будет благополучно разрешен, я чувствовал, что будет лучше держать Нэнси на расстоянии. Ты видишь, что она никогда не могла узнать о том, что была моей дочерью, так, чтобы при этом я не рассказал об этом и ее брату. А он не должен был знать, так как я опасался, что тогда кража не состоится. Но я набрался терпения, так как знал, что скоро она будет жить со мной как моя дочь. Но, как все мы знаем, я ждал слишком долго. Кажется, что это мое проклятие.

Должен ли Чарльз узнать что-либо из этого, я оставляю на твое усмотрение; хотя я счастлив, что он продолжает ненавидеть меня, считая меня единственным виновником всех его бед… в конце концов, у него имеется достаточно причин, хотя он пока не знает жестокую правду.

Пусть живет в мире в Дорвуде, это является в конце концов его неотъемлемым правом. И хотя я не могу изменить его прошлое, да и не хочу, но я в состоянии по крайней мере помочь скрыть его. Я доказал, что более чем опытен в этом! В конце концов, он вырос, чтобы стать хорошим человеком. Он не должен отвечать за грехи своего отца. Мне только жаль, что я, возможно, не любил его… поэтому я так ревную к нему тебя.

Таким образом, правда теперь сказана… более чем достаточно времени прошло для всех нас, чтобы теперь узнать наши истинные пути. Я надеюсь, что ты приедешь сюда, в Америку, к Адаму и ко мне, примешь свою судьбу, но не в мире комнат и будуаров, потворствуя глупым расстроенным старухам. Те времена давно закончились. Мы можем многого достигнуть здесь вместе. Но, если я был неправ все время, и ты все еще настроена помешать мне, тогда я приму это как должное. Но прошу тебя, используй карты, которые я прислал, поскольку они не солгут и смогут даже убедить в том, в чем не способны простые слова этого письма.

И наконец — формальности. Ты найдешь в этом пакете имя и адрес адвоката в Челтене, которому даны указания по получении этого письма помочь деньгами и советами, в которых ты, возможно, нуждаешься, если решишься приехать в Нью-Йорк. Независимо от этого, он передаст тебе дела на Кларэмонт-роуд наряду со всеми доходами от состояния твоей матери, теперь переведенными на твое настоящее имя Уиллоуби, и независимо от того, что ты собираешься делать с этого момента, ты должна иметь финансовую независимость. С этого дня, Алиса, у тебя есть полная свобода, хотя я и прошу тебя воспользоваться ею разумно. Это письмо должно закончиться на том, с чего начиналось, — надеждой, что твой сын и его отец в скором времени увидят твое лицо.

До этого момента я остаюсь, всерьез надеясь и ожидая,

О, он, должно быть, думал, что очень умен! Соблазняя меня таким образом, умело играя моими чувствами. Но, конечно, он был прав и знал об этом все это время. Я поехала бы в Америку независимо от того, какое будущее могло ждать меня там, потому что Адам был теперь стрелкой моего компаса, манящей и притягивавшей меня, словно магнит. Какую пользу я могла извлечь из карт Таро? Я и так уже знала, что делать.

По крайней мере, он проявил немного доброты и благородства, не рассказав Чарльзу правду о его рождении.

Когда я проснулась следующим утром, дверь, соединявшая комнату Чарльза с моей, была широко распахнута. Я не сомневалась, что закрыла ее, но теперь он стоял рядом у моей кровати и держал в руке портрет Адама, хотя, к моему большому облегчению, письмо было нетронуто и, как прежде, лежало на тумбочке.

— О… Чарльз, — простонала я, поднимая голову с подушки, глядя сквозь слипнувшиеся веки. Я говорила почти нечленораздельно. — Я не хотела, чтобы ты увидел это прежде чем…

— …Прежде чем узнаю, что ты переписываешься с ним! — это утверждение было формальным и прозвучало холодно и обвинительно.

— Только это письмо, я клянусь тебе! Я нашла его вчера вечером и прочитала… перед сном.

— Поэтому ты не вышла, чтобы пожелать мне спокойной ночи? Почему ты не сказала мне?

— Как я могла? Ты был с дедушкой… но я сделала бы это сегодня. Мы поговорили бы обо всем…

— Что, нам есть о чем говорить? Хотя признаюсь, я удивлен тем, что ты не бросила все это сразу в огонь, единственное подходящее место для слов этого опытного лжеца.

— Но ты не можешь отказать мне в возможности услышать некоторые новости о моем сыне? Разве я могу прожить всю жизнь, притворяясь, что его не существует?

— О, он всегда существовал! — горько ответил Чарльз, бросая фотографию Адама на пол. — Все то время, что мы вместе, он всегда был здесь… даже когда мы не знали об этом, он скрывался там в твоей утробе, дожидаясь времени, чтобы появиться и разлучить нас! Но это не ребенок — это — его… — бросил он с презрением, — Тилсбери, мой так называемый отец, хотя я предпочитаю жить в невежестве, чем знать эту ужасную правду. Из-за всего, что он причинил нам, что отобрал у нас… этот человек коварно воспользовался нашими душами, это так, хотя мы и пытаемся об этом забыть!

Его голос стал низким и пронзительным, он подошел к окну, отодвинул занавески, открывая маленькое створчатое окно и глубоко вдыхая холодный утренний воздух. Я видела, что его челюсть сжата, а на бровях выступили блестящие капли пота. Там, где он руками держал толстые бархатные занавески, ткань дрожала. Пока он смотрел на туманный предрассветный сад, поглощенный кипящим тихим гневом, я ухватилась за то, что могло было стать единственным шансом, я должна была уничтожить жестокую правду, прежде чем она погубит его. Схватив письмо Тилсбери, я порвала тонкую бумагу на клочки и скомкала обрывки, также я взяла карты Таро и бросила все это — за исключением фотографии Адама — во все еще тлевшие угольки. Закрыв глаза, я молилась, чтобы все это загорелось, прежде чем Чарльз успеет повернуться, подойти и достать тлеющие клочки, а затем, вопреки запрету небес, попробует прочитать их. Но огонь оказался милостив ко мне и вспыхнул с новой силой. Тогда я открыла глаза, упав на колени в знак благодарности, и наблюдала, как пламя постепенно усиливается и растет, а его синие и золотые языки чувственно облизывают, пожирая, написанные слова, искажавшиеся и превращавшиеся в черный пепел. Слышалось, как они потрескивают и хрустят, жадное шипение огня, поглощавшего свою добычу… или это были только вздохи сожаления, слетевшие со змеиного языка их автора, поскольку я, казалось, уловила эхо голоса Тилсбери, предсказывавшего день, когда я приеду, желая его с новой силой, когда огонь, который он зажег так давно в моей спальне на Кларэмонт-роуд наконец станет непреодолимым. С трудом сглотнув, все еще борясь с этими воспоминаниями, я позвала Чарльза и, указав на пламя, солгала:

— Посмотри. Теперь все сожжено. Его слова больше ничего не значат!

Пока он медленно отворачивался от окна, я умоляла:

— Уйди с холода, Чарльз. Пожалуйста… подойди ко мне.

И, беря его за руку, я привлекла его на все еще теплую кровать, где баюкала его голову в своих руках, гладя его волосы и лицо, ища его губы и прося прощения, но вместо того, чтобы так же ответить тем же, он только произнес:

— Даже зная, как он запятнал тебя, украл твою невинность — я мог бы забыть об этом… я так и сделал и знаю, что мы были бы счастливы вместе. Но теперь Адам всегда будет стоять между нами, и как я могу справиться с этим? Слишком часто много демонов из прошлого навещают меня. У меня больше нет сил бороться.

— Что я наделала? — в раскаянии вздохнула я. — Если бы мы никогда не встретились, ты все еще был бы счастлив, приобрел бы благосостояние, нашел бы своего дедушку, и… пусть Бог простит мне… твоя сестра по-прежнему была бы жива. Я причинила тебе столько боли, как будто ты не испытал ее уже достаточно, ты хороший, слишком хороший для меня. Ты заслуживаешь кого-то лучшего. И однажды ты встретишь такого человека.

Вздохнув в знак грустного согласия, он мягко положил мне на грудь голову. Я почувствовала его слезы, их влагу на своей коже и, поцеловав мягкие завитки на его затылке, прошептала:

— Я должна оставить тебя, Чарльз. Это единственный способ, чтобы ты стал свободным… кощунства уже и так достаточно. Мы не можем прожить всю жизнь во лжи. Он разлучил нас; как он всегда того хотел, и все, что ему теперь нужно, — ждать, зная, что его разрушительное семя разъедает наши ядра, наполняя наши сердца горьким сожалением и осознанием, что однажды они совсем опустошатся.

Он взглянул на меня и, помолчав, сказал:

— Была и другая ложь, другая тайна, которую я не желаю дольше хранить. Когда ты встретишь его снова, что, как я теперь понимаю, случится, я прошу, чтобы ты передала ему одно сообщение. Передай ему от меня, что его возлюбленный Кохинор все еще лежит в лондонской Башне. Я поменял эти два бриллианта перед возвращением в замок, и тот, который он так гордо предъявил Дулипу, все это время был обыкновенной фальшивкой. — Он фыркнул и издал короткий смешок: — Но какое теперь это имеет значение? Этот кусок глыбы был только символом чего-то мертвого, чего-то навсегда позабытого. Прошлое нельзя вернуть, независимо от того, что говорят пророчества. Я предполагаю, что это сделало Дулипа счастливым и придало его жизни некий смысл, хотя, как ты понимаешь, совершенно бесплотный. Но я не так глуп, как они полагали. Почему я должен был так рисковать? Что, если бы меня поймали? Моя свобода, моя жизнь были бы потеряны, но не их. Я уверен, что у них имелось хорошее алиби на случай, если бы такая необходимость возникла… я абсолютно уверен, что уязвим был только я. И, в конце концов, я был больше верен самому себе… моей королеве… чем моему хозяину, Грэгори Тилсбери. Так что просто скажи ему это от меня… и мне жаль, что я не смогу увидеть выражение его лица, когда ты это сделаешь! Скажи ему, что он не единственный, кто столь искусен в обмане… Скажи ему: «Какой отец, такой и сын».

Закрыв глаза, я пообещала ему это. Мы лежали рядом, наши пальцы переплелись, и мы уже начали медленно и долго прощаться. Он был моим самым дорогим, самым милым другом, но мои чувства к Чарльзу стали больше похожи на сестринские. И, возможно, так было с самого начала, с того первого момента, когда я увидела его, стоявшего на кладбище под моим окном, уверенная, что он принял меня за Нэнси. Возможно, это было предначертано судьбой заменить ее.

Без Адама наша жизнь слишком изменилась, но что сделано, то сделано, и теперь пришло время прекратить борьбу, признать, что игра закончена.

Позже, когда Чарльз оделся и спустился к завтраку, я заметила среди обугленного и тлеющего мусора три гадальные карты, их края почернели и загнулись, изображения исковеркались, потускнели и закоптились, но они все еще были ясно различимы. Став на колени, я увидела те же самые карты, что упали на пол вчера вечером. Я неохотно взяла первую и рассмотрела Дурака со связкой мирского скарба, стоявшего в одном шаге от края утеса, готовившегося к слепому прыжку в океан и отправлявшегося в длинную неизвестную поездку. Аккуратно положив его рядом, я потянулась в теплую угольную пыль снова, кончики моих пальцев больно обожгло, предупреждающий острый укол, когда я вытащила Императрицу — заботливую мать, изображение плодородного брака и детей. Это значение было более чем ясно. И наконец я достала Башню — расколотую, разрушенную грозой, жители которой рассеялись в темноте, убегая от всего, что они знали; карта разрушения, перемен и переворота… но и с надеждой на возвращение, обещающая окончательную легкость и свободу. Одно только время могло показать, сбудется ли все это.

* * *

Мы сообщили новости лорду Фазэрингтону, сказав, что у меня есть брат, которого я хочу навестить в Америке.

Только я знала истинную глубину этой лжи. Конечно, лорд Фазэрингтон беспокоился из-за войны, ежедневно просматривая сообщения в газетах, но все мы знали, что сражения велись далеко от Нью-Йорка — пункта, хорошо защищенного со всех сторон, поскольку столь многие совершали эту поездку, соблазненные обещаниями новой жизни.

Когда мы наконец попрощались, он, оставив глубокие следы своего дыхания на окне экипажа, в одиночестве стоял на холодной дорожке в Дорвуде. Мы с Чарльзом сидели внутри, собираясь отправиться в Ливерпуль.

— Будь осторожна на том плавающем паровом чайнике, моя дорогая. — Старик приложил большой белый платок к своим морщинистым покрасневшим векам. — Мы все хотим видеть, как ты вернешься обратно, туда, где ты должна быть, живая и здоровая, сразу же, как только сможешь.

* * *

11 декабря 1864 года я в одиночестве стояла на палубе парохода «Куба», направлявшегося в Нью-Йорк.

Когда мы вышли в открытое море, я держалась за ледяной бортик судна и пристально глядела на пристань, оставшуюся далеко позади и быстро удалявшуюся. Духовой оркестр заполнял воздух приглушенной и мрачной музыкой, которая внезапно была заглушена ревущим рожком судна. И хотя я знала, что Чарльз стоял где-то там вдалеке, потерявшись в густой оживленной толпе, завеса густого зимнего дождя со снегом скрывала весь вид. Затуманенными от слез глазами я не могла ничего разобрать, хотя все еще махала вслед, не зная, видел ли он меня… и увидит ли когда-нибудь снова.