Феномен человеческой жизни… Единственная значимая вещь, на самом деле интересующая любую из наук, какой бы там несусветной дребеденью она не занималась. Многие тысячи… Да что там! – Десятки и сотни тысяч пытливых распиздяев бездумно растрачивают свой недолгий земной век на то, чтобы постичь ее тайны. Но, не смотря на все потуги ученых мужей, жизнь сама по себе остается невразумительным набором бесчисленных допущений. Так же, как и любые попытки мало-мальски грамотным языком ее определить – остаются всего лишь бесконечной чередой более или менее завуалированных компиляций, состряпанных на основе некого первоисточника. Которого ни одна высоколобая падла в глаза не видела. Единственной размытой приметой, отличающей их друг от друга, является лишь степень наглости и беззастенчивости компилятора. Факт: градус накала тотального компилятивного беспредела давно превысил все мыслимые нормы. Ни одной шкалы ни одного хитровыпотрошенного прибора не хватит. Смею вас уверить. Даже само понятие компиляции утратило академический смысл. Точнее, вернулось к своему истинному значению. Грабеж. Этот термин перестал иметь отношение к научной деятельности. Компиляция стала универсальной парадигмой. Сотни тысяч сюжетов, словно лоскутное одеяло соштопанных из обносков чужих идей. Обноски чужих идей, которые в свое время рождались по той же технологии. Миллионы мелодий, смикшированных пес знает, из чего. Миллиарды ежедневных комедий и драм. Журналы. Телевидение. Кино. Хрень собачья! Разница в незначительных отклонениях. В допущениях.

Компиляция – штука коварная. Чертов конструктор. Деталей немеряно. Сочленяй, как угодно. Вот тебе белка. Вот тебе свисток. А вот – беличий самоучитель по использованию свистка. Ты можешь построить пирамиду Хеопса, а можешь – деревенский сортир. И то, и другое – зодчество. Все, что должно быть возведено – возведется. Поганое предопределение! Безысходность созидания. Неумолимые законы бытийности. Тайный Замысел Великого Компилятора Вселенной. Тайна – жрецы-посвященные-масоны-теория заговора-еврейский погром. А вы как хотели?! Только так. В общем, да – пирамида и сортир – не суть абсолютное тождество. Но нетождественность эта – в допущении. Кто-то сказал: – «Допустим, пирамида простоит тысячу лет. Нужнику отведем лет пять от силы. Допустим, пирамида будет удивлять человеков из века в век. Нужник же внимания да не удостоится!» – и стало так. И было бы так, когда б ни физиологические потребности. Которые допущением предусмотрены не были. И в этом прелесть. В непредусмотренности. Как говорится, и ослику день рождения перепал.

Допущение – фитюлька симпатичная. Успокаивающая. Оставляющая надежду на то, что предопределение можно поиметь. Хотя противоположный вариант развития событий допустим в равной мере.

Причинно-следственный императив для допущения – пустой звук. Кодексы и катехизисы – тоже. Что радует. Что позволяет компилировать наилучшим образом. Выдавая ментальную рухлядь за революцию сознания. Пришивая новые карманы к старым штанам. Закачивая свежий силикон в дряблые ягодицы. Ощущая себя первопроходцем. Будучи при этом доподлинным проходимцем.

Тим тяжело волочит ноги по тротуару. Курит. Сигарета, кстати, дрянь. А что еще, кроме дряни, может водиться у чувака, в кармане которого вторую неделю ни гроша. Который живет на социальное пособие, время от времени промышляя мелким воровством. Тим видит урну. Подходит к ней. Останавливается. Делает последние неторопливые затяжки и, похоже, намеревается бросить в урну окурок. Странно. Это не его стиль. Хотя стиля у него нет никакого. Тим – тот еще засранец. Чистота улиц его не тревожит. Но сделаем допущение. Почему бы Тиму не воспользоваться урной?

Время – пять утра. Уик-энд. Тима дико ломает. Тиму не до наблюдений за окружающими. Тем более – пять утра. И уик-энд. Никаких окружающих вполне может и не быть. Тим не видит, как развязный чернокожий парнишка, по виду – начинающий пушер, который минуту назад заботливо обустроил в урне увесистый сверток, скрывается за углом. Тим не замечает, что с противоположной стороны улицы по направлению к нему движется бродяга. Обычный, вроде бы, такой бомж. Но походка у бродяги уверенная, пружинистая. Глаза змеиные. Немигающие. Таящие в своей глубине первобытное зло.

Тиму по фигу. Ему бы поскорее добраться до своей норы. Тим бросает окурок в урну. Разумеется, не затушив. Урна немедленно начинает дымиться. Даже как-то очень проворно начинает дымиться. Можно даже сказать – вспыхивает.

Бродяга ускоряет шаг. Нет! Пожалуй, он бежит. Со всех ног. Так быстро, как только может. Но вдруг, откуда ни возьмись, возникает мчащийся на изрядной скорости «Шевроле» с мягким верхом. Стекла опущены. Из салона громыхают речитативы раннего Тупака.

Ни визга тормозов, ни глухого удара. «Только Бог может судить меня». Просто бродяга взлетает в воздух, поддетый капотом «Шевроле». Его тело совершает несколько оборотов вокруг собственной оси, потом, как водится, на одно бесконечное мгновение зависает над проезжей частью.

Дабы довести картину до состояния абсолютного клише: в глазах бродяги – черно-белое слайд-шоу. Горящая урна. Удаляющийся Тим. Затылок подбрит. На нем – татуировка. Гипертрофированный прямой средний палец над сжатым кулаком и подпись: «Fuck!». Во избежание разночтений. Отдельно, крупным планом, – номер «Шевроле». Не понятно, за что ему такая честь. Назавтра «Шевроле», раздолбанный в задницу, с двумя трупами, точнее, фрагментами двух трупов внутри, будет обнаружен в пятнадцати милях от города.

Глаза бродяги перестают видеть. Тело обрушивается на асфальт.

Тим всего этого не замечает. Отходняк – дело серьезное. Ясен перец, Тиму невдомек, что он влип. Влипать для него не внове, но на этот раз все значительно круче. Тем более, что никто не удосужится ему объяснить, почему он должен умереть.

Бродяга все-таки выжил. Само собой, никакой он не бродяга. Порученец при серьезном подпольном бизнесмене. Должен был забрать кое-что крайне ценное из той самой урны, которую Тим по случаю сжег. Крайне ценное содержалось в пакете, заложенном в урну развязным чернокожим пареньком.

Крайне ценного не вернуть, однако моральная сатисфакция необходима. Тим приговорен. В общем-то, оплошность его пришлась кстати. Недавно в организацию вступили несколько новичков. Пусть покажут себя. Есть ли нюх, умеют ли прятать концы. Чувство юмора тоже было бы не лишним. Нормальный корпоративный тренинг.

Смахивает на завязку дешевого бульварного романа. Предпосылка – полное дерьмо. Вторична до зеленой блевотины. Дальнейшие ходы сюжета предугадать не трудно. Эпизод оттуда, эпизод отсюда. Дурацкая открытка с приветом из двадцатого века. Кольты, браунинги, береты. Секс, драгз, рок-н-ролл. Одноклеточный уровень компиляции.

Спасти сюжет, или, на худой конец, попытаться его спасти, может только допущение. Допустим, что все не так просто. Допустим, что есть иное измерение и другая логика истории. Допустим, что история вообще не о том…

Приятная фитюлька – допущение.

На сегодня все. Завтра продолжим.

Из всех ничтожнейших человекообразных существ, когда бы то ни было населявших планету, Тим, пожалуй, был самым ничтожным. Если Господь Бог не одаривает человека талантом, он дает ему в руки ремесло. Какой-нибудь ручной навык. Работу, которая удается ему лучше, чем другим. То, что делает его уникальным. Пусть даже в сущей мелочи. Вроде взбивания пуховых перин или утреннего омлета.

Тим же был обделен и этим. Наверное, у Творца был выходной, когда безвестных родителей Тима угораздило забыть о контрацепции.

Родителей Тим не знал. По всей видимости, и родители его не очень-то знали друг друга. Тим был зачат в результате обычной животной случки на заднем сидении допотопной колымаги 70-х годов выпуска, огромной, как Ноев ковчег. Его будущий папаша ехал по ночному шоссе, мамаша голосовала на обочине. Папаша был подмастерьем сельского коновала, а мать – безбашенной малолетней сучкой, путешествующей в поисках сомнительных приключений. Их знакомство длилось ровно два с половиной часа.

Естественно, когда мамаша Тима обнаружила в себе последствия той ночной автомобильной прогулки, прерывать беременность было и поздно, и не на что. Разродилась она в благотворительном госпитале и с радостью передала дальнейшие заботы о новорожденном обществу, тем самым предопределив Тиму судьбу социального паразита. Тим легко принял свой удел и беспрекословно ему следовал вплоть до сегодняшних дней.

Стандартный набор: приют, вереница приемных семей, каждая из которых неизменно возвращала его обратно, очень быстро поняв, что толку из малого не выйдет, совершеннолетие, временные места работы, с которых Тима вышвыривали ввиду полнейшей его неспособности делать хоть что-нибудь, социальное пособие, социальное жилье, улица, мелкое воровство, пара арестов и прочие радости жизни.

Сейчас Тим обитал в загаженной донельзя квартирке на 3-м этаже дома, предназначенного под снос. Собственно, под снос должен был идти весь квартал. Последние добропорядочные обитатели покинули его больше года назад, и теперь квартал представлял из себя очаровательный гадюшник, населенный маргиналами всех сортов. В соседнем доме обосновалась коммуна хиппи. Через дом – азиатская диаспора из неустановленной страны. Еще через дом – какая-то апокалиптическая секта. Ее адепты изнуряли себя голодом и мерли, как мухи. Впрочем, как мухи они и приумножались. Откуда рекрутировались новые аскеты – оставалось загадкой. Тех же, кто отходил в мир иной, – расчленяли, запаивали в полиэтилен, паковали в почтовые ящики и рассылали через компанию «Worldwide express» по всему этому миру. В остальных домах селились одиночки – доходящие наркоманы, спившиеся бродяги, нищие непризнанные гении и просто ни на что не годные раздолбаи вроде Тима.

Тим возвращался домой. Вчера ему повезло упасть на хвост какой-то веселой компании. Всю ночь они переезжали из одного района в другой. Было много пива, много дешевого виски, временами и косячок у кого-то находился. Теперь же Тим постепенно трезвел и чувствовал себя отвратительно.

Еле-еле одолев шесть лестничных пролетов, Тим ввалился в свою конуру. И тут же понял, что пока он отсутствовал, в квартире произошли изменения. Паршивые изменения. Тим шагнул из прихожей в комнату. Кто-то вбил в потолок ржавый крюк. С крюка свисала петля. В петле болтался мертвец. Глаза мертвеца были открыты. Вместо глазных яблок в глазные впадины мертвеца кто-то вставил шарики от пинг-понга с нарисованными на них зрачками. В руках мертвец держал табличку: «Привет, Тим! Заждался тебя. Джон До.» В животе мертвеца что-то тихо жужжало. Как будто шестеренки крутились.

Тим решил обойти мертвеца кругом. Странное дело, мертвец все время был обращен лицом к Тиму. Тим делал шаг – мертвец начинал вращаться. Тим останавливался – и мертвец замирал. Тим подошел к окну и присел на подоконник. Зазвонил мобильник. Не отрывая взгляда от мертвеца, Тим медленно достал трубку из кармана и поднес ее к уху.

«Тик-так, Тим!» – произнес далекий насмешливый голос.

«Твою…» – только и успел произнести Тим, прежде чем взрывная волна вышвырнула его наружу вместе с осколками стекла, шрапнелью сорванной со стен штукатурки, обломками оконной рамы и ошметками Джона До.

Шарик от пинг-понга отскочил от асфальта и упал аккурат в открытый канализационный люк.

Любой производственный процесс требует побочного расходного материала. Необходимого для того, чтобы конечный продукт имел практический смысл.

Гончар замешивает глину. Глина – это основа. Вокруг нее все вертится. Кроме, разве что, гончарного круга. На котором вертится сама глина. Конечно, этим незамысловатым парадоксом можно пренебречь.

Гончарный круг – порождение технологии. Технология же по отношению к самому процессу – вторична. По большому счету, без нее можно обойтись. По крайней мере, так считает идеальный гончар.

Идеальный гончар трудится не ради прокорма. У идеального гончара в запасе много времени. Идеального гончара заботит лишь идеальный кувшин. Который когда-то выйдет из под его рук.

Идеальный гончар не обязательно должен иметь золотые руки. Руки идеального гончара вполне могут произрастать из жопы.

Идеальный кувшин может быть кособоким.

Определяющее понятие здесь – надежность. Надежность гончара заключается в намерении завершить работу. К которой он уже приступил. Которая, возможно, никогда не закончится.

Надежность кувшина – в непреклонном намерении не позволить содержимому просочиться сквозь его стенки.

Верховное божество древних шумеров гончарного дела не чуралось. В один прекрасный день ему вздумалось слепить сосуд, в который можно было бы влить душу. Слепил. Хорошо получилось. Красиво. Округло. Поставил бог человека на ноги, а те – подломились. Непорядок… Но шумерский бог был идеальным гончаром. Перелепил. Получилось менее красиво, но устойчиво. Пошел дождь. Человек размяк и расплылся. Дрянь дело…

У идеальных гончаров случаются приступы идеальной слабости.

Обычная слабость – незаконнорожденное дитя всепожирающего Молоха. Аппетит, конечно, не тот, но геморроя от нее случается не меньше, чем от родителя. Это отдельная тема.

Идеальная слабость – всего лишь пустота. Разрыв между сейчас и сейчас. Она не делает уязвимым, потому, что не измеряется временем. Она ни на что не влияет, поскольку сама она – ничто. Всего лишь отвлеченное понятие. Архетип невесть чего. Сомнение, возведенное в степень убежденности. Ноль, вывернутый наизнанку. Ухо от селедки. Мадригал здравому смыслу. Очередное допущение…

Бог собрал хвороста. Бог развел огонь. Бог решил сжечь свою неудачу. Напоследок решил еще раз перелепить. Получилось и вовсе черт-те что. Бог вздохнул и швырнул поделку в огонь. Костер прогорел и погас. К удивлению шумерского божества, поделка не сгорела. Огонь сделал ее еще менее привлекательной, на вкус бога. Но она оказалась надежна. И ногами, и дождь ей был нипочем. Идеальна.

Таким образом шумерский бог ввел в обиход идею расходных материалов. Хворост не вошел в состав человеческой плоти. Искра, высеченная огнивом, не запечатлелась в человеческих глазах. Искра жила долю мгновения. Костер полыхал час. Хворост стал пеплом. Пепел ушел в землю и развеялся ветром. И хворост, и искра полностью израсходовались. Не став частью идеала, они оказались необходимым условием его сотворения.

Как правило, исходные компоненты для создания той или иной вещи и расходные материалы для обеспечения созидательного процесса – разнородны. Таково свойство природы – противиться каннибализму и инцесту.

Противиться-то она может, но исключить их из списка явлений, ее составляющих, природа бессильна. Особенно, если дело касается человека и всего, что им понаворочано.

Характерный пример: – расходный материал в индустрии новостей – сами новости. События и происшествия. Ибо конечный продукт – это не репортаж по телевидению или радио и не статейка в газете. И уж тем более не общественный резонанс. Кому он вообще сдался?! Обсасывание пикантных подробностей, если таковые имеются, пляски на костях, спекуляции на обесценившихся акциях… Все не то. Основная цель – это девальвация всех и всяческих злободневных приоритетов во имя стабильности курса единственно возможной твердой валюты – никогда не умирающего завтра. Не умирающего оттого, что оно, блядь, никогда не наступит, видите ли! Вот где роется извечный шелудивый пес, кость ему в глотку.

Если допустить, что эволюция – творческий путь к совершенству, то человеческая эволюция выглядит еще менее приглядно, нежели новостная индустрия.

Стоило шумерскому богу запустить удачный прототип в массовое производство, как тот немедленно покусился на звание идеального гончара и принялся лепить сам себя. Лепить и перелепливать. Выстраивать замкнутый безотходный цикл, отведя себе универсальную роль. Сам себе сырье, сам себе хворост, сам себе конечный результат.

Само собой, конечный результат – ублюдочная химера. Фикция. Ушастая селедка. Поскольку получится совсем не то, что запланировано в начале. Но процесс запущен.

Стремление к идеалу обращается бегством от идеализма. Гуманизм – людоедством. Подспудная евгеника – инцестом. Весело.

Для того, чтобы произвести одну перспективную особь, эволюции требуется выработать сотню единиц человеческого шлака. Перспективные особи множатся. Множится и шлак. Соотношение постоянно, как не выкаблучивайся.

Перспективная особь умеет любить. Перспективная особь умеет стремиться. Перспективная особь деятельна. Перспективная особь ценит красоту. Перспективная особь умеет ее создавать. Перспективная особь – почти идеальный гончар. Единственное отличие – времени не так уж много и с терпением плоховато.

Перспективная особь любит. Перспективная особь стремится. Перспективная особь действует. Перспективная особь наслаждается прекрасным. Потому, что она это умеет.

Перспективная особь отказывает шлаку в своих умениях. Перспективная особь считает, что шлак – бессмысленен. Ни черту кочерга, ни богу – свечка. Или наоборот. Не важно.

Тем не менее, перспективная особь проявляет заботу о шлаке, чуя нутром, что дрын ей с маковкой, а не дальнейшее совершенствование, без малых сих.

Джил спит. Лежа на животе. Ее голова как-то неестественно вывернута вправо. Веки Джил до конца не смыкаются. Такая анатомическая особенность. В щели между веками видны белки глаз. Синеватые. Оттенка дорогого фарфора. Кожа лица у Джил, хотя и гладкая, выглядит нездоровой. Какая-то бледность, что ли… Неравномерная бледность. Пятнами. Очень нечеткими. Граница между бледными участками и более живыми – сильно размыта. Наверное, с расстояния пяти шагов эта пятнистость не заметна. Просто невзрачное лицо. Волосы у Джил пегие. Совершенно неухоженные и спутанные. Одна прядка налипла к верхней губе и вздрагивает в такт дыханию.

По векам пробегает судорожная рябь. Зрачки за веками мечутся вправо-влево. Джил видит сон.

Джил в больнице. Она под капельницей. В палату заходит медсестра. Внешность медсестры безукоризненна. Совершенные пропорции точеной фигуры, невыносимо правильные черты лица. Наверное, так должны выглядеть ангелы. Или же лучший из лучших экземпляр перспективной особи.

Вот только взгляд… Антрацитовый блеск радужной оболочки. Непроницаемая темень зрачка. Неподвижность. Так смотрели сквозь стекло витрины роскошно разодетые куклы, на которых Джил любила глазеть в детстве. Куклы были красивы. Это восхищало и притягивало Джил. Куклы казались ей зловещими. Из-за взгляда. Это повергало ее в липкое холодное оцепенение, но тоже – притягивало.

Джил понимает, что медсестра – одна из тех кукол. В руках медсестры – бутыль с лекарством. Джил знает, что на самом деле в бутыли – жидкая змея. Юный боа-констриктор. Как только в ее вены вольется последняя капля, удав обретет приличествующую рептилии плоть. Сожмет своими кольцами каждый ее внутренний орган, плоская треугольная голова через пищевод проникнет в череп, прогрызет верхнее нёбо, заглотит мозг и взглянет на мир глазами Джил.

Джил не сопротивляется. Даже не пытается проснуться. Нельзя сказать, что ей не страшно. Очень страшно. Но… Кошмар во сне, кошмар на яву… – какая разница?…

Возможно, ей невдомек, что она живет в кошмаре. Или кошмар в ней. Этакий симбиот. Отними у Джил ее кошмар – ничего не останется. Джил не знает других снов. Джил не знает других чувств. Идеальный объект для жалости.

Смотрите, перспективные особи!: – вот он, расходный материал, используемый эволюцией для того, чтобы вы, прекраснолицые мрази, могли и дальше совершенствоваться физически и духовно, становясь длиннее костяком, округлее в ляжках и возвышеннее в помыслах своих… Человеческий шлак. Шлаком и останется. Если только не допустить, что…

Забавная, все-таки, фитюлька – допущение. Встретимся завтра.

Из всех безотказных девиц, когда бы то ни было населявших планету, Джил, пожалуй, была самой безотказной. Когда ей говорили: «Пойдем!», она шла. Когда ей говорили: «Ложись!», она ложилась. Ей говорили: «Перевернись!», «Нагнись», «Раздвинь!» и прочее в том же духе, – она исполняла. Сама она инициативы не проявляла никогда. Не то, чтобы она не понимала, зачем это нужно, хотя и это тоже. Джил попросту не подозревала, что инициатива может исходить от нее. Точно так же она не ведала, что существует возможность отказа. Что существует возможность выбора. И она в праве его делать.

Впрочем, и согласием ее безотказность назвать было нельзя. Скорее, она определялась полным безразличием. А безразличие основывалось на неспособности различать.

По сути дела, Джил являлась скорее вещью, нежели человеческим существом. Джил не была идиоткой. Или же не производила впечатления таковой. Аутисткой она тоже не была. Те, кто с ней общался, принимали ее за вполне обычную девчонку, которой хронически не везет в жизни. В этом была бы немалая доля истины, если бы Джил знала, что такое везение.

Но с другой стороны, Джил была по-своему удачлива. Чего, разумеется, тоже не осознавала. Хотя окружавшая Джил вселенная представлялась ей враждебной и совершенно не предназначенной для комфортного ее существования, что и норовила продемонстрировать ей при каждом удобном случае, Джил никогда по-настоящему ничего не боялась. Маленький зверек страха жил в ней с самого рождения. Зверек никогда не спал. Зверек постоянно ел. Его пищей была Джил. Но корм оказывался не в коня. Крысеныш не желал превращаться в крысу.

Может быть, оттого, что хотя вокруг Джил и вблизи нее то и дело происходила всякая сраная всячина, – кого-то из ее знакомых грабили, кого-то – убивали, кто-то сам накладывал на себя руки, кто-то сам убивал и грабил (наверняка многие из тех, с кем Джил спала, промышляли именно этим) – самой Джил все это странным образом не касалось. Даже венерические сюрпризы и нежелательные беременности миновали ее.

Как сказал бы доктор Менгеле: «Медицинский парадокс! Тех, кому лучше бы не жить, смерть щадит. Будем исследовать!»

Джил работала официанткой в ночном заведении Лекаря Бенджи. Никто из персонала заведения никогда не видел его в живую. У Лекаря Бенджи было много подобных заведений. Ходили слухи, что Бенджи на самом деле – большая правительственная шишка и ворочает такими делами, о которых лучше бы даже не задумываться. Кто-то однажды во всеуслышание предположил, что Бенджи и не подозревает о наличии у него собственности, подобной забегаловке, в которой работала Джил. А раз так, то почему бы заведению хоть разок не сменить инкассаторов? Это было его последней ошибкой. На следующую ночь диковинный воздушный шар, повторяющий очертания этого кого-то и сшитый из его же кожи, наспех обработанной местным таксидермистом, парил над крышей заведения.

«Мы должны защищать свои инвестиции»…

Джил видела этот шар. Ее слегка передернуло, малость стошнило, но не более. Джил даже не соотнесла свою тошноту с увиденным зрелищем. Подумаешь, вырвало. Как правило, нас шокирует то, что потенциально может случиться и с нами. Применительно к себе Джил подобной возможности не рассматривала. Никто никогда не угрожал ей смертью. Да и с чего бы?..

Джил проснулась в незнакомой квартире. Джил не удивилась. Так случалось почти ежедневно. Всегда находился тот, кто говорил: «Пойдем!» Сперва Джил оглядела обстановку. Обшарпанные стены, пара криво висящих постеров, несколько барных табуретов, стеклянный стол, заваленный всяким барахлом. Ничего особенного. Затем Джил оглядела себя. Лифчик и футболка с Микки-Маусом были на ней. Юбка и трусики отсутствовали. Похоже, вчерашний кавалер очень торопился. Юбку и трусики Джил обнаружила потом на столе.

Одевшись, Джил поплелась в туалет. Джил открыла дверь туалета. На унитазе сидел мертвец. Его горло было перерезано. Голова откинута назад. Нарочно, скорее всего. Чтобы можно было разглядеть подробности. Вход в пищевод, распаханную трахею, бахрому разорванных артерий. Палец мертвеца упирался в стену. Палец ставил точку. Точка завершала вопросительный знак. Вопросительному знаку предшествовал текст: «Привет, Джил. Симпатичное у меня горлышко, правда? Хочешь такое же?». Вместо чернил мертвец использовал собственную кровь. Точка была еще свежей, алой, но в начале текста слова запеклись. Грязно-коричневые неровные буквы. Крысеныш страха внутри Джил неожиданно стал прибавлять в росте и весе.

Джил попятилась обратно в комнату. Джил обернулась. На кровати, с которой она поднялась всего три минуты назад, лежал мертвец. Тот самый, которого Джил только что встретила в туалете. Правая рука мертвеца указывала на потолок. Крысеныш рос невероятными темпами.

«От меня не скроешься, Джил. Хотя, можно и побегать. Чеши отсюда, сука! Считаю до десяти. Джон До.» – прочла Джил, переведя взгляд туда, куда указывал окровавленный палец мертвеца.

Крысеныш вырос. Крысеныш превратился в крысу. Крыса завладела всем существом Джил. «Бежать! Очень быстро! Неважно куда! Лишь бы подальше!» – вопила крыса в мозгу Джил. Джил чувствовала, как от тазовых костей внутрь ее собственных ног прорастают резвые крысиные лапы. И эти лапы уже несли ее к выходу. «Один, два, три!» – пищал крысиный голос в ушах Джил. На восьмом счете она была уже на улице, у перекрестка. Куда? Направо? Налево? Крыса решила на мгновение остановиться и оглядеться. Крыса взглянула на небо. На небе творилось что-то жуткое. Джил помнила, что когда она спросонья мельком посмотрела в окно, за окном был солнечный день. Теперь же со всех сторон набегали жирные красно-черные тучи, удушая трепещущий лоскут синевы, который все еще боролся за жизнь прямо над головой Джил. На счет девять его борьба закончилась поражением. Крыса метнулась вправо. На счет десять в то место, где только что стояла Джил, ударила молния. Высоковольтный разряд прошел сквозь асфальт, оставив в нем дыру диаметром с кулак, ушел на семь футов вглубь и закоротил силовой кабель. По пути наименьшего сопротивления ток ушел на ближайшую подстанцию. Предохранители не сдюжили. Подстанция взорвалась.

Крыса была уже далеко.

Институт судопроизводства в том виде, в котором мы его имеем (как социальное явление) и который в свою очередь имеет нас (в том самом качестве) – есть продукт неуемного извечного стремления человека реорганизовать вселенную по образцу своего внутреннего устройства.

Все участники судебного процесса под кальку срисованы с забавных персонажей, порожденных изначально шизофренической человеческой натурой.

Есть некий внутренний судья, с той или иной степенью беспристрастности штампующий вердикт за вердиктом.

Есть внутренний прокурор, в подчинении которого состоит целая свора тайных агентов-следователей. Прокурора зовут совесть.

Есть внутренний адвокат, постоянно отмазывающий обвиняемого от наездов внутренней прокуратуры.

Само собой, бессменный обвиняемый, равно как и терпила-истец, так же наличествуют.

При необходимости можно собрать присяжных. В каждом из нас непременно сыщется дюжина говнюков, от юриспруденции далеких, но постоянно готовых методом орлянки решать чужие судьбы.

Хотя при первом приближении механизмы персонального и социального судов выглядят одинаково, работа этих механизмов имеет немало отличий.

Внутренний обвиняемый никогда не был никем другим. Если для того, чтобы во внешнем мире закрутилась машина следственно-обвинительного аппарата необходим факт преступления, то внутренние легавые в подобном побудительном импульсе не нуждаются. Нашкодил там обвиняемый, не нашкодил, нашкодит ли вообще когда-нибудь – им насрать. Они работают без передышки. С самого рождения до самой смерти. А то и после нее. Трудоголики хреновы.

Внутренний судья никогда не уходит в отставку. Каких бы косяков, как с точки зрения формального законодательства, так и с позиций очевидной справедливости он не напорол, черта с два его спихнешь с председательского кресла. Это – данность. Предопределение, если угодно. В одном из самых стремных и неблаговидных своих проявлений, кстати говоря.

Внутренний адвокат… О, этот внутренний адвокат! Об этом ушлом прохвосте можно сложить сагу. Притом не одну.

Если внутренний прокурор и внутренний судья у каждого свои, то внутренний адвокат – один на всех.

Внутренний адвокат, в отличии от обычного, работает бесплатно. Готов и сам приплатить, лишь бы обеспечить себя работой.

Внутренний адвокат – единственная паскуда, которая никогда не проигрывает ни одного процесса. Во всяком случае, сам он в этом убежден стопроцентно. «Проиграть – значит признать поражение.» – его любимое присловье.

Даже в заведомо проигрышных для него тяжбах, когда позиции прокурора кажутся незыблемыми, внутренний адвокат продолжает одерживать победу за победой. Раунд за раундом. Он знает, что выиграет если не нокаутом, то по сумме очков.

Конечно, случаются неприятности и у него. Скажем, сдулся засранец-обвиняемый в ходе судилища, да и наложил на себя руки, прокурорскому совету последовав… Тогда внутренний адвокат вопит на весь мир о надругательстве над святая святых правовой системы, убеждая всех, что его не пригласили на процесс. Или забыли разбудить. «Не участвовал в схватке – значит не проиграл» – еще одно любимое присловье. С него взятки гладки. Ну, а смерть клиента… Что ж, случается форс-мажор.

Вот уж, во истину, адвокат дьявола!

Впрочем, внутренний адвокат и есть – дьявол. Юркий изворотливый гаденыш, патологически лживый и умеющий извратить в свою пользу любой из даров Божьих.

В распоряжении внутреннего адвоката имеется неиссякаемый источник для апелляций – свобода воли.

Виртуозно подменяя понятия, он давит на высокий суд тем, что право человека определять свой удел собственными поступками – ни что иное, как величайшее принуждение. Циничная провокация, призывающая немедленно поддаться всем возможным искушениям и сожрать с черешком все на свете запретные плоды.

«Чего вы хотите от человека?!» – верещит адвокат – «Он же гребанный неумёха! Откуда ему знать, что правильно?!» Адвокат сознательно избегает абсолютных категорий. Ни тебе добра, ни тебе зла. Одно лишь «правильно». Обтекаемое. И обтекающее. Темно-коричневой эйфоризирующей слюной внутреннего адвоката. В которой перемешались черняшка-опиум, сиропный раствор афганского башика и десяток снадобий псилацибиновой группы. Для пущего прихода.

Одурманенный высокий суд не в состоянии с ходу вычислить слабое (оно же – ключевое) звено в безупречной с виду логической цепи. Адвокат получает аплодисменты и раскланивается. Еще одна победа. Пусть даже временная. Когда там они еще очухаются, переломают абстинентный синдром и заведут бодягу сызнова. Сплетем еще одну цепь. Наколдуем еще пьянящей дряни. Случится нужда – повысим ТД (терапевтическая доза). Ошибемся в дозировке и ненароком ЛД (летальная доза) впрыснем – тоже не страшно. Прозекторы и гробовщики – лучшие специалисты по прекращению тяжб.

Еще одна победа. «We are the champions, we a-are the chaaampions…» – тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла.

Однако, в чем мерзавец абсолютно прав, – свобода воли – тот еще подарочек. Первородная шизофрения рода людского, благодаря которой существует весь этот черномазый внутренний синклит святош, грешников, трудяг и тунеядцев, находится со свободой воли в тесной родственной связи. Настолько же тесной, насколько и сложной. Но речь не о ней.

Лишенным свободы воли во многих отношениях проще. Цельность натуры позволяет быстрее и легче достигать совершенства. Нет необходимости в выборе миссии – соответственно исключена возможность разбазаривания ценного времени на то, что у людей называется «поиском себя». Остается лишь оттачивать уже существующие навыки и содержать в порядке необходимый инструментарий, не забывая периодически проводить апгрейд.

Отсутствие свободы воли предполагает однозначность морали. Однозначная мораль исключает сомнение и необходимость оправдывания или же, более точно, бесконечного обосновывания своих действий. Что, в конечном итоге, позволяет не стесняться в выборе средств.

Ангел парит над большим городом. В городе миллионы людей. Каждую минуту в городе что-то происходит. Обычное, затасканное. Вот ловкий карманник в толпе на пешеходной улице подрезает сумку у дамочки, щебечущей с кем-то по сотовому. В сумке пара кредиток, немного наличных и упаковка оральных контрацептивов. Еще десяток флаеров, приглашающих на какие-то распродажи и тюбик дешевой гигиенической помады. Не густо. Ангел знает, что воришка будет разочарован. Разочарование породит спортивную злость. Злость сподвигнет на новые свершения. Разочарование и злость… Ангел ставит галочки напротив этих пунктов.

Вот полицейская погоня. Гладко выбритый мужчина средних лет в дорогом белом костюме за рулем «Кадиллака» удирает от полицейского «Форда». Он – популярный телепроповедник. Торговец фальшивыми чудесами. Но паству подкупает благостная поволока в его взгляде и гипнотическая проникновенность его речей. Он отличается от своих собратьев по ремеслу тем, что ему одному удается окончательно и бесповоротно убедить телеприхожан в собственной безгрешности. И нетерпимости к греху. Он готов карать грех в любой момент и в любом месте, где бы с ним не повстречался. При нем всегда невидимый огненный меч, якобы врученный ему самим архангелом Гавриилом.

Зачем бы этому святому человеку бежать, спрашивается? Все очень просто. В его багажнике – большая дорожная сумка, в которой содержатся несколько занятных вещиц: два откровенных латексных костюма, три намордника, наручники с шипами вовнутрь, пара баночек с лубрикантами, слоновьих размеров дилдо и десяток порнографических дисков с тайскими мальчиками. И еще фотоальбомчик с любопытными снимками самого пастора при участии всех вышеперечисленных предметов и одного из наиболее ревностных прихожан.

Пастор представляет себе, как все могло бы произойти: – он законопослушно останавливается по требованию копов. Не дожидаясь предложения выйти из машины, сам с лучезарной улыбкой покидает водительское кресло и направляется им навстречу. Ничего особенного он не натворил. Нарушение правил парковки или что-то вроде того. Однако глаза то и дело предательски косят в сторону багажника. Один из полицейских это замечает.

«Откройте багажник, сэр!» – приказывает он. Пастор бледнеет, на лбу выступают мелкие бусины пота. Колени слабеют. Но багажник он открывает. Сумка не застегнута. Ее содержимое представлено на всеобщее обозрение. Фотоальбом раскрыт на самой перченой странице. Лобастая голова слоновьего дилдо тупо таращится из бокового кармана.

Полицейский гадливо морщится и с плохо скрываемым отвращением смотрит на пастора. Ничего противозаконного, разумеется, но полицейский – нормальный парень, женат, две очаровательные дочурки-близняшки. Здоровая семья, милые семейные ценности. Таких вот выродков он никогда не понимал.

Коп внимательно вглядывается в лицо извращенца и вдруг узнает его. Это же тот самый проповедник, передачи которого так любит смотреть его набожная супруга.

– Вот так так! – цедит полицейский сквозь зубы – Славный набор… преподобный!

Это конец. Полицейский не преминет рассказать обо всем жене. Та – подругам, те-мужьям… Очень скоро об этом узнают все. Его карьера лопнет, как идиотский мыльный пузырь на благотворительной ярмарке. Не будет больше пожертвований… Прощайте, дорогие костюмы. Жизнь – прощай… Какая, в жопу, совесть?! – Страх. За собственную грязную шкуру. Он диктует пастору, как действовать. Конечно, пастор предпочитает не останавливаться и пытается удрать.

Страх порождает ярость. Средоточие ярости – в правой ноге, вдавливающей гашетку акселератора в пол.

Пастор не ахти какой водитель, но сейчас он – ненавидит. Тех, кто настигает его. Тех, кто хочет отнять у него все, из чего складывается его жизнь. Ненависть заставляет его быть предельно сконцентрированным. Каждое движение – исключительно выверено, каждый опасный маневр удается великолепно.

Кадиллак пастора вылетает на встречную полосу, чтобы обогнать семейный минивэн. Впереди крутой поворот. Полицейский «Форд» не рискует, держится максимально близко к разделительной, но все еще в своей полосе. Перед самым поворотом пастор подрезает минивэн, задевая его бампер правым задним крылом. Водитель минивэна от неожиданности бьет по тормозам. Корму машины резко уводит вправо. Полицейский «форд» разносит в хлам водительскую сторону минивэна. Зазевавшийся водитель встречного грузовичка таранит его пассажирскую сторону. Никто не успевает ничего понять. Семь выколоченных из тел душ откуда-то сверху наблюдают медленный взрыв. Пастор видит в зеркале заднего обзора маслянисто-черные клубы дыма и языки багрового пламени. Спасён…

Страх, ярость и ненависть – отмечает про себя ангел.

Если верить тому, что мы знаем об ангелах, подобные зрелища должны повергать их в невообразимую скорбь. Допустим, что так оно и есть.

Ангел знает, что в его силах предотвратить такие события, или, по крайней мере, минимизировать их последствия. Но ангел и пальцем не шевельнет. Поскольку не волен. Борьба с преумножением зла – не его специализация. Возможно, есть другие ангелы, которые сутки на пролет занимаются именно этим – гнобят всяких пидоров и выручают хороших парней. Почему их не оказывается в нужном месте и ко времени – вопрос десятый.

Так что этот ангел лишь фиксирует события, по возможности примечая то, что он сможет использовать для решения своих собственных задач.

Таково допущение дня. Завтра увидимся.

Из всех ангелов, когда-либо сотворенных Господом Богом, этому ангелу повезло меньше прочих. И чином ангельским он не вышел, и работенка ему досталась, прямо скажем, паршивая. Если его собратьям доводилось быть ангелами-вестниками, ангелами Смерти, ангелами Возмездия, иметь дело с гениями и пророками, то на попечении этого ангела находилось самое ничтожное человеческое отребье. Вокруг и с подачи его коллег кипели страсти, возводились и рушились храмы, зарождались, взрослели и вымирали народы и восторженные небесные светила плясали чумовой краковяк. А этого ангела окружало дремучее болото. Одни и те же унылые звезды, один и тот же бестолковый и безликий контингент. Ангел не запоминал имен тех, с кем работал. Вряд ли он вообще знал, что у них есть имена.

За что ему достался такой удел, ангел не задумывался. Ему и в голову бы не пришло возмутиться и потребовать себе лучшей доли. Он просто делал свое дело, как умел. Умел плоховато, но своеобразно. Крайне своеобразно.

Вчера у ангела было полно забот. Так всегда бывает, когда приступаешь к новому проекту. Смешно: отчетливо представляя себе финал, никогда не знаешь, с чего начать… Даже когда поймешь, на какие клавиши нажимать и за какие ниточки дергать, начало по-прежнему остается проблемой проблем. Да если еще и с фантазией кисловато…

Поэтому ангел полагался на удачу. Благо, ангелам, в отличии от смертных, она улыбается непрестанно. Как правило, за счет самих же смертных. Издержки обладания свободой воли…

Ангел просто болтался между небом и землей, ожидая, когда что-нибудь произойдет. Глазел на то, на се… Обычный зевака. Даром, что ангел.

Тот самый невнятный шепот удачи ангел услышал, пролетая над деловой частью города. Удача бормотала на 57-м этаже стеклянного небоскреба, сверкающего на солнце, как только что облизанный леденец. Запах от небоскреба исходил приторный. Пахло шикарными галстуками, дорогими блядьми и головокружительными деньгами.

Повинуясь призыву удачи, ангел слетел к нужному ряду окон и, определив то из них, от которого смердело деньгами и блядьми резче прочих, прилепился к стеклу. Потом, вспомнив о природной своей бесплотности, проник вовнутрь и обосновался на тяжелой бронзовой люстре.

В помещении находилось двое мужчин. Первый из них вольготно расположился на безразмерном кожаном диване, поглаживая ручного хорька, свернувшегося рядом с ним калачиком.

Второй стоял на почтительном расстоянии, аккурат под люстрой, и, по всему судя, делал доклад:

– …ничего не осталось. Винс, похоже, больше не боец. Головой повредился. Заикается и глазом дергает постоянно. И хихикает все время. Как дурень хихикает. Иногда отключается, скалится, что твой пёс, и будто внутрь себя смотрит. А потом снова хихикает. Жуть.

– Не ссы, Джейк. Это его жуть. До тебя этой жути дела нет. Ты уверен, что все произошло случайно?

– Уверен, сэр. Аналитики по-всякому раскидывали. Вероятность намеренного вмешательства полностью исключена.

– Что с парнем? Нашли?

– Разумеется, сэр!

– Кто таков?

– Обычный панк, сэр.

– Не нравятся мне панки, Джейк. Воняют… Знаешь, Джейк, за что я люблю хорьков? – спросил первый, взял хорька за шкирку и, подняв его на уровень глаз, повернул мордой к себе.

– Нет, сэр! – ответил второй.

– Я люблю хорьков – продолжил первый, пристально разглядывая своего питомца – за то, что вонь этих животных способна спасти им жизнь. Догадываешься, почему так происходит?

– Скажите, сэр!

– А потому, что хорек знает, когда нужно вонять. Все остальное время это на редкость чистоплотный зверь. Никакого неприятного запаха. Вообще – ни-ка-ко-го запаха. Чего не скажешь о нашем приятеле. Этот воняет постоянно. Даже здесь чувствуется. Полагаю, если его не станет, нам это зачтется за добродетель. Как считаешь, Джейк?

– Согласен с Вами, сэр.

– Раз согласен, отправь пару мальцов, пусть его определят. Но только так, чтобы парень перед смертью хорошенько обделался. Проявим великодушие, позволим вонючке напоследок повонять от души. Все, Джейк, ступай.

– Да, сэр, – сказал второй, по-военному четко развернулся и покинул помещение.

Первый бережно опустил хорька обратно на диван, встал, потянулся, хрустнув суставами, и прошел к огромному, во всю стену окну, за которым томно извивался в мареве выхлопных газов большой город.

«Фата моргана, мать ее!» – подумал первый. Затем он посмотрел вниз, на оживленную улицу, по которой туда-сюда сновали курьеры, спешили на ланч мелкие клерки и торговали несуществующими тайм-шерами уличные фармазонщики. На лице первого образовалась брезгливая усмешка.

Ангел отделился от люстры, подплыл к первому и завис рядом с ним. Ангел так же глянул вниз. Ангел не заметил внизу ничего, что могло бы вызвать брезгливость. Ангел пожал плечами и выскользнул во вне.

Начало было положено.

Несколько смешных вещей… Любой конструктивный, с точки зрения человека творческого, процесс основан на паре-связке деструктивных предпосылок. Причем предпосылок этих требуется не столь уж и много. В конечном счете все сводится к двум основным понятиям – чувство и желание. При желании основные чувства можно пересчитать по пальцам. Пальцев двух рук вполне достаточно. С желаниями и того проще. Их всего два. Либо усилить чувство, либо его истребить. Иные особо выдающиеся мыслители идут еще дальше, низводя все человеческое к одной единственной паре-связке. Да и из той норовят сотворить ублюдка-гермафродита. Один печально, но широко известный козлобородый австрийский морфинист ухитрился произвести ползучую революцию в умах современников и потомков, поставив во главу угла необоримый фаллос.

Положенный на Вы. Помноженный на Я. Повязав чувство физической любви, оно же – инстинкт к продолжению рода, с желанием реализовать это чувство максимально возможное количество раз. Полученный гибрид морфинист обозвал либидо и, пользуясь этим словечком, будто магическим заклинанием, принялся во всю врачевать скучающую публику, изгоняя из нее бесов, которыми сам же был одержим пуще остатних. Мудак, одним словом.

Может возникнуть вопрос, отчего ваш пок. слуга полагает репликацию себя в потомках явлением деструктивным? По той лишь причине, что действия, направленные на продление существования биологического вида в целом, разрушительны для каждой отдельно взятой его особи. Хотя, безусловно, приятны… (по здравом размышлении – издевательская компенсация). Дуализм, знаете ли. Пара-связка. Сунь-вынь. Инь-ян. Тянитолкай долбанный.

Если же говорить о естествознании во всех его проявлениях, то парой-связкой, заставившей человека его придумать, были страх – как чувство, и потребность в освобождении от него – как желание.

Животный страх перед неведомым. Заставляющий ползать на брюхе и безнадежно скулить на луну или еще на какую небесную шнягу. То ли моля о пощаде, то ли о немедленной смерти.

В начале времен природные явления объяснялись происками шалопутных духов-невидимок. Крайне иррациональная парадигма. Ничего не объясняющая и лишь нагнетающая жути.

Затем духи подросли в статусе. Явились боги. Обросшие свинячьей щетиной человеческих качеств и ставшие более понятными. Или доступными. Во всех смыслах. С одной стороны, иррациональности убыло, но с другого боку немедленно нарос трансцендентный чирей. Размеров чудовищных. Нарывающий сгнившей лимфой многочисленных неувязочек. При этом весьма болезненный. Но стоило ему лопнуть, как все, казалось бы, встало на свои места. Наркоманов-оракулов сменили пророки-трезвенники. Боги сдохли. Но открылся Бог. Истинный. Сущий извечно. Простая, светлая, все объясняющая концепция. Но совершенно непознаваемая. С человеческой точки зрения ничуть не менее иррациональная, нежели бытовавшие до прежде.

Ну, а человеку, твари безмозглой, но с амбициями, только того и надо. Едва придушив страх животный, убийственный, с помощью страха Божьего, животворящего, он тут же восстал против единственного своего союзника и покровителя.

«Бог умер!» – изрек очередной культовый чудила. Бог не замедлил доказать обратное на собственном примере этого чудака. Бородатый анекдот.

Так или иначе, до какого-то момента богоборческий метод рационального познания мира работал. Прекрасно описывая подоплеку чего угодно, начиная с траектории падения дерьма облегчившейся в полете птахи, заканчивая взаимо притяжением космических тел. Математический аппарат благополучно довлел несложным набором алгебраических функций.

До тех пор, пока пытливым умам от червивых ньютоновских яблочек не стало нехорошо. До тех пор, пока их не перестало удовлетворять ограниченное общее и дисциплинированное частное. Непременно нужно было все испохабить. Взлететь выше. Нырнуть глубже.

Какова же случилась досада, когда выяснилось, что для математического описания бытия великанов и карликов нужно вводить в обиход то, чего не может быть! Неслыханное допущение. Мнимые величины, ноль, вывернутый наизнанку, ушастую селедку, идеальную слабость, лепет идиота и озарения анацефала. Любую потустороннюю чушь, лишь бы только оправдать существование невозможного.

«Бога нет!» – заявил Кант. Что-то там еще про звездное небо и категорический императив. Знать бы еще, что это за дерьмо такое.

«Не бывает атеистов в окопах под огнем!» – спел русский панк-рокер.

Господь усмехнулся и сказал: «Когда ж до вас наконец-то допрет?!»

«Что допрет, Господи?» – можно спросить, но лучше промолчать. Еще лучше – не лезть туда, куда тебя не просят. А именно в величайшую западню, которую устроил Всевышний для всех и всяческих демонов, чертей, бесов и бесенят. Пальцем деланых демиургов. Демона Максвелла и человека творческого включая.

Чем дальше и шустрее удаляешься от первобытного невежества, сокрушая его удушливые джунгли блистающим мачете естествознания, которое кажется таким надежным, таким материальным, тем глубже и безвозвратней увязаешь в зыбучем песке таких абсурдных, таких антиматериальных допущений, что в пору самому себе ампутировать мозг и употребить его на ланч. Приправив уксусом или лимонным соком. Кому что нравится. Хоть какая-то польза…

Граница между физикой и метафизикой становится все призрачней. Научная терминология – все сказочней. Методы научного исследования неумолимо сближаются с шаманскими практиками.

Множественность миров и многомерность пространства – наиболее родственная древнейшему фольклору гипотеза. Миры и измерения не существуют в полной изоляции друг от друга. Какая-то неуловимая текучая падла их соединяет. Или сшивает. Или склеивает в аппликацию.

Звероподобный неандертальский колдун ликует.

«Говорил же я вам, суки?! – Швырни в костерок пук чудо-кореньев, сунь башку в дым – и лети! Хлебни волшебного сока, погляди в ручей – и плыви! На хера огород городить?!»

Струящаяся вода и ветер – как порталы между вселенными. И то, и другое – поток. Доверься потоку и он унесет тебя куда угодно. Только не забудь его сперва отыскать. Нашел? Умница! Теперь постарайся в него войти.

Если ты шаман – говно вопрос. А если нет? Ну, сдохнуть попробуй. Будет тебе поток…

Харон чувствует себя неплохо. Мошна полнится с каждым вновь прибывшим.

Аид жизнерадостности Харона не разделяет. Тесновато нынче под землей. Демографический взрыв разносит царство мертвых в дрова. Неконтролируемый прирост населения опустошает казну.

«Я убью тебя, лодочник!» – орет он, завидев очередного иммигранта, вскарабкивающегося на дощатый пирс.

Харон ухмыляется, протягивает в сторону Аида согнутую в локте руку со сжатым кулаком и медленно распрямляет средний палец…

На берегу сидят рыбаки. Закинув удочки. С леской в этих краях трудно. Приходится использовать собственные жилы. Растянутые для просушки между кольями, вбитыми в песок вдоль всего берега. В отсутствии солнца высушить их нелегко. То и дело подгнивают и лопаются со звуком раздавленной жабы. С грузилами, крючками и поплавками – вообще швах. Поэтому их функции выполняют головы рыболовов.

Сморщенные головы качаются на волнах Стикса. Клацают желтыми зубами, стараясь схватить проплывающих мимо белоглазых рыб. Рыбы плывут как вниз, так и вверх по течению. Или же Стикс течет в обе стороны… Рыбы – это люди, которым еще предстоит родиться в одном из бесчисленных миров, сквозь которые протекает река смерти. Которые она соединяет. Или сшивает. Или склеивает в аппликацию. Жизнь повсюду разная. Смерть одинакова везде.

Иногда какая-нибудь голова-поплавок обрывается с лесы и отправляется в долгое путешествие.

Время от времени ее выбрасывает на берег. Голова открывает давно опустевшие глазницы и оглядывает местность. Голова адаптируется к новым условиям и отращивает себе подходящее тело. Она всерьез намерена здесь задержаться. Но каждый новый мир вскоре отторгает ее, как организм реципиента отторгает донорскую ткань. Обычно голова не протестует и плывет себе дальше, то ли вниз, то ли вверх по течению. Или в обе стороны сразу.

Но порой голова проявляет странную, вряд ли понятную даже ей самой настойчивость. Снова и снова выползает она на тот же самый берег, в одном и том же месте.

Река мертвых ей в этом помогает. Она вовсе не гонит голову от себя. Она знает, что рано или поздно их совместное путешествие продолжится. Но пока время не настало. Что-то удерживает голову здесь. Для чего-то она здесь необходима. Как только эта необходимость исчезнет, прекратятся и упрямые попытки вернуться.

Он обитает в рыбацком поселке. У него щербатая хижина с камышовой кровлей. Нужды в более основательном жилище нет никакой. Климат здесь устойчивый. Небо всегда затянуто тяжелыми тучами, но дождей никогда не бывает. Унылая растительность живет в постоянном настороженном ожидании урагана, но испокон веков здесь не случалось ни малейшего ветерка.

Единственное, что меняется в поселке – это река. С каждым днем она подступает все ближе к домам. Невозможно понять, становится ли она полноводней. Она столь широка, что противоположного берега попросту не видно. Вполне возможно, она отступает от него ровно на столько же, насколько прибывает здесь. Может быть, река лишь меняет русло. Никто в поселке не торопится его покидать. Сегодня река ближе, завтра дальше. Какая разница.

Каждый день он идет к реке. Устраивается в одном и том же месте. Забрасывает в воду свои удивительные снасти. Он закатывает выше локтя рукава ветхой рубахи. На локтевых сгибах – странные надрезы. Похожие на жабры. Но это не жабры. Сквозь эти надрезы выходит леска. Когда он садится, скрестив ноги, закрывает глаза и кладет руки на колени ладонями вверх.

Стремительные лески-вены вырываются из надрезов, взмывают ввысь и опадают в реку. Где-то далеко от берега. Ни грузил, ни крючков. Однако, течение лишь натягивает их, не спутывая и не обрывая.

В реке плавают рыбы-сны. Их-то он и промышляет. Вот рыба видит лесу, подходит к ней, останавливается, тупо шевеля костистыми плавниками. Потом заглатывает ее. На концах лесы – тысячи мелких присосков, которые тут же прилипают к рыбьему нёбу, не давая рыбе улизнуть.

Сознание сидящего на берегу перетекает по вене-леске в рыбье нутро и проживает заключенный в ней сон. Таких снов он пересмотрел уже много. И много еще пересмотрит. Все они одинаково начинаются и заканчиваются одним и тем же. То, что между – разнится. Разве что незначительные детали совпадут.

Он не знает своего настоящего имени. Он не понимает, зачем он здесь. Ему известно, что когда-то он был с рекой одним целым. Ее неизменным спутником. И что когда-нибудь, когда придет время, он вновь соединится с рекой. Его сознание как обычно вольется в рыбу, но не для того, чтобы грезить. Оно вывернет рыбу наизнанку. Сделает изувеченную рыбью плоть своей собственной, перелепив ее по образцу давно позабытого истинного своего облика и поплывет, покачиваясь на ленивых волнах, то ли вниз, то ли вверх по течению. Или же в обе стороны сразу.

Но пока что он каждый день промышляет сны. Начинающиеся и заканчивающиеся одинаково. Сны о себе самом и ком-то еще. Много о ком. В этих снах его называют Джон До.

Очередной сон просмотрен. Присоски один за другим отлепляются от нёба. По мере того, как леса освобождает рыбу, ее глаза белеют. Последний присосок отделяется со чмокающим звуком. Серебристые вены-лески вырываются из воды и втягиваются в руки Джона До. Так быстро, что и заметить нельзя. Лишь легкий инверсионный след, состоящий из взвеси оброненных ими микроскопических капель.

Опустошенная белоглазая рыба уплывает прочь, чтобы когда-нибудь родиться в человеческом обличии в одном из вероятных миров.

Да уж, забавная фитюлька – допущение. Никогда не знаешь, куда заведет.

Завтра увидимся.

Из всех неопознанных трупов, когда-либо поступавших на попечение полицейских коронеров и дежурных прозекторов, этот, пожалуй, был самым непознаваемым. Если прочие добропорядочные безымянные покойники располагали хоть чем-нибудь, за что можно было бы зацепиться, устанавливая личность, то этот мертвец являл из себя абсолютный информационный ноль. На одежде, в которой его находили, не было никаких бирок. Материал, из которого она была пошита, выглядел вполне обычным, однако его волокна категорически отказывались признаваться, естественного или же синтетического они происхождения. Одежда явно была ношеной, но совершенно невозможно было определить, как долго ее носили.

Особых примет этот труп так же не имел. Средний рост, средний возраст, лишенное всякой индивидуальности усредненное лицо. Один лишь пол не вызывал сомнений. Мужской.

Причиной смерти каждый раз являлись несовместимые с жизнью травмы и увечья, однако ни малейших более ранних прижизненных повреждений не наблюдалось. Ни шрамов, ни сросшихся переломов, ни следов вмешательства дантиста в ротовой полости. Дактилограмма, если бы она была снята, то же немало бы расстроила. Ни спиралей, ни завитков, только гладкая кожа – не мягкая, не грубая. Очень скучный труп. Трупы вообще народ не очень-то веселый и разговорчивый, но не до такой же степени…

Сонни-хохмач свою работу не любил. Ясное дело, должность ночного сторожа в морге – вовсе не предел мечтаний для выпускника престижного университета.

Когда-то Сонни подавал большие надежды. С отличием окончил медицинский факультет. Блестяще прошел интернатуру. Получил место ведущего хирурга в неплохой клинике. Планировал когда-нибудь заняться частной практикой. И занялся бы, когда б не его оригинальное чувство юмора, благодаря которому он и был прозван Хохмачем.

Руки у Сонни были чуткими и точными. Очень чуткими и очень точными. Но, такая беда, столь же шаловливыми и беспокойными. Они постоянно находились в творческом поиске. В поиске каких-нибудь сторонних действий, разнообразящих рутинную, в общем то, хирургическую работу.

Если нужно было оперировать в брюшной полости, Сонни, не считаясь с клинической необходимостью, производил обширное вскрытие. Его верный скальпель обрисовывал размашистую параболу от левого подреберья к правому. Сонни иссекал в нескольких местах мышцы пресса, раздвигал их, фиксировал зажимами и извлекал наружу кишечник. Сонни запускал руки в хитросплетения кишок и начинал представление.

Вы, должно быть, видели, как уличные шуты удивляют детишек, скручивая из длинных воздушных шаров различную лабуду: собачек, птичек, кошечек – кто во что горазд. То же самое вытворял и Сонни. Его руки с изумительной ловкостью и даже каким-то нездоровым изяществом копошились в человеческой требухе, выуживая из нее на белый свет самых невероятных тварей. Куда там собачкам и кошечкам! Ассистировавшая Сонни медицинская бригада восхищенно хохотала и аплодировала.

Но однажды случилось несчастье. То ли Сонни что-то там перепутал, то ли узелок какой слишком туго завязал. Короче, кишечник лопнул. Просто взял вот так – и взорвался. Разметав вокруг бурые вонючие брызги. Его остаточное содержимое мгновенно оказалось в брюшной полости. Сонни тотчас приступил к чистке, но впопыхах умудрился задеть артерию. Сочетания этих двух маленьких неприятностей вполне хватило для того, чтобы больной отдал Богу душу прямо на операционном столе. Стоит воздать Сонни должное – перепачканный с ног до головы смесью крови и дерьма, он до конца боролся за жизнь пациента. Тщетно.

Тюрьмы ему удалось избежать. Бывший однокашник Сонни, ныне судебный антрополог, состряпал нужное заключение. Однако от запрета на медицинскую практику отвертеться не вышло. Но и уходить далеко от медицины Сонни не желал. Надеялся, что рано или поздно запрет снимут. Сукин сын.

Так он стал ночным сторожем при морге. Вшивая работа… Для кого угодно. И для Сонни в том числе. Но Сонни умел мириться с жизненными неурядицами. Поэтому он вскоре обвыкся со своим новым занятием. И даже изыскал область приложения для своего юмористического таланта.

Сонни не на шутку увлекся рефлексологией. Сонни изучил акупунктуру. Сонни перечитал все научные труды, посвященные влиянию электрических импульсов на мышечную ткань. Как на живую, так и на мертвую. Сонни обзавелся целым арсеналом электрогенераторов. Сонни соединил их в замысловатую систему с центральным пультом управления.

В каждое ночное дежурство Сонни устраивал концерт. Из числа своих бессловесных подопечных Сонни выбирал наиболее одаренного и усаживал его за свой дежурный стол. Сонни клал перед ним портативный синтезатор и располагал пальцы покойника на клавиатуре. Сонни брал тонкие щупы-электроды, длинными проводами соединенные с системой генераторов и втыкал их в определенные акупунктурные точки на теле мертвеца. Ни дать, ни взять, – безнадежный больной на приеме у китайского шарлатана-иглоукалывателя. Не хватало лишь дымящихся ароматических палочек.

Сонни вставал за пульт управления. Сонни жал на кнопки и крутил верньеры. Электрические импульсы заставляли мышцы и сухожилия мертвеца сокращаться. Сокращения мышц порождали движения. Пальцы мертвеца бегали по клавиатуре, извлекая из синтезатора звуки. Звуки сплетались в мелодию.

В начале дело шло туго. Но Сонни не отчаивался. Ночь за ночью он продолжал свои эксперименты. И так далеко в них продвинулся, что наловчился руками мертвеца исполнять на синтезаторе довольно сложные вещи. Из классики, в основном.

Сейчас Сонни стоял перед холодильным шкафом трупохранилища, намереваясь открыть одну из выкатных секций. Фронтальную панель секции украшал желтый стикер. На стикере было написано: «Джон До».

– Вылезай, Пеннарио! Слабаем Вагнера! – сказал Сонни и потянул секцию на себя.

Джона До внутри секции не оказалось.

Очарование чисел. Тайна чисел. Символизм чисел. Магия чисел. Древнейшая дешевая спекуляция изощренного разума на бесхитростной очевидности. По большому счету, никакой магии в числах нет. Нет в них и никакого самобытного, не зависящего от человеческой прихоти сакрального смысла.

Цифровая тайнопись. Шифровки. Шпионские переговоры. Законспирированный агент шлет в Центр депешу из аравийской пустыни. Семьсот строк кодированной числовой информации. Шифровальщик Центра прогоняет их через свои мудреные вычислительные машины. На выходе – восемь слов. «Пришлите новый холодильник, гандоны! Как же здесь жарко!!!»

Да уж, не самый лучший способ утаить в мешке шило. С одной стороны, бесконечность и поликомбинаторность числового ряда позволяют столь же бесконечно усложнять как коды, так и ключи к ним. А с другой – очень быстро наступает момент, когда конечный результат перестает окупать затраченные усилия. Хлопотно и дорого, мать его.

Гораздо эффективней принцип «китайской грамоты». Той или иной пиктограмме соответствует то или иное число. Пиктограмма меняет свое значение по определенной формуле. Есть также алгоритм, согласно которому изменяются пиктограмно-числовые соответствия. В рамках одного и того же сообщения одна и та же цифра – пиктограмма может повторяться множество раз и иметь множество смыслов. Взломать такой шифр можно лишь изловив хранителя ключей к нему. По изловлении, подвесить чувака за яйца на высоком суку и мудохать до тех пор, пока не расколется. Если расколется. Разумеется, можно долго и не без удовольствия беседовать о методиках развязывания языков, благо, человечество продвинулось в изобретении пыток и орудий к ним куда дальше, чем в прочих инженерно-гуманитарных науках. Но суть сегодняшнего допущения – числа. Торквемада, дружище, не в обиду.

Безымянный первокаббалист в утлой лачуге при тусклом свете лампады с горящим в ней верблюжьим салом постигает высшую мудрость папирусного свитка. Этот свиток он давеча стырил у подвыпившего жреца бога Тота, при котором состоит в рабах.

«1 – Венец, Корона, Основа» – читает он. «О-о-о!» – произносит первокаббалист, воздев к потолку указательный палец и покачивая головой с выпуклыми бараньими глазами.

«2 – Постижение, Знание» – «И как же я раньше жил, не ведая ничего этого?!» – думает он ошеломленно.

3,4,5,6,7 – у каждого числа своя тайна. Свое сокровенное. Полунепостижимое. Грандиозное. Да ну на хуй.

Число 1 – это один апельсин, одно яблоко, одна безмозглая башка на костлявых рабских плечах и ни черта кроме.

Мифическая мировая змеюка Уроборос тяпнула себя за собственный хвост. При этом диковинно извернувшись. Без всякой задней мысли. Кто-то узрел в этом образ бесконечности.

Некий средневековый счетовод засиживался допоздна, сводя дебет с кредитом. Однажды так и заснул за бумагами. Как раз тогда, когда его перо выписывало цифру восемь. По тем временам выглядевшую совсем не так, как нынче. Или не совсем так. Что-то вроде половинки от сегодняшней. Отсеченной от нее по диагонали. Лишенная контроля рука как-то сама собой замкнула средневековый каракуль в портрет Уробороса. Поставленный раком. Учитывая исходную позицию. Вообще без всякой мысли, как вы понимаете. Но циферка прижилась.

Естественно, тут же нашелся мудень, притянувший за уши одно к другому.

«Восьмерка символизирует бесконечность!»… Ага, как же…

С равным успехом она может символизировать жопу. Поэт из Чапековского рассказа наверняка бы согласился. «О, шея лебедя, о, грудь, о, барабан и эти палочки, трагедии знаменье!» 235.

По свидетельствам современников, Пифагор был не дурак выпить. И замысловато пошутить в подпитии такожде. Одной из таких шуток, дошедших до нас сквозь тьму веков, стала пифагорейская нумерология. Собравшая изрядную армию адептов и апологетов.

Нелепая, казалось бы, затея – любую цифровую комбинацию приравнивать к элементарному числу, низводя ее к последнему путем простого сложения. И наделять это самое число таким количеством смыслов и качеств, которое оно по определению вместить в себя не способно. И, из этих данных исходя, предсказывать судьбы как отдельных простаков, так и простоватых народов. Лопоухих стран. Лоховатых империй. Миллиардоголового планетарного олуха.

Даже анализ мочи дает больше оснований судить о возможности реинкарнации пациента в центрально-азиатского тушкана.

Справедливости ради: имеет место быть любопытное транскультурное совпадение. Иной суеверный европеец может обмочить штаны, повстречавшись с чертовой дюжиной. 13. Японцы, на что народ бесстрашный, завидев цифру 4, вообще обосраться готовы. Теперь сложим 1 и 3…

Как бы там ни было, от помянутой выше армии адептов и апологетов просто так не отвертишься. Живет идейка-то…

Но какова была бы ее судьба, озвучь ее не многопочитаемый премудрый Пифагор, а какой-нибудь изнеженный кинед на содержании местечкового царька? Пережила бы столетия? Держи карман шире.

Дело в харизме. Харизма идеолога – вот определяющий фактор жизнеспособности любой идеологии. Вовсе не обязательно обладать врожденным паранормальным даром. Выделись из массы. Прыгни выше всех. Плюнь дальше всех. Пердни громче всех, в конце концов. Что бы ты не сделал не так, как все, неминуемо найдутся те, кто тобой восхитится. Восхищение – и само по себе прекрасный крючок для человечьих душ. Присовокупь к крючку наживку-любую наживку – и ты в дамках. Можешь, смеха ради, выссывать в уши восхищающихся тобой любую ересь – проканает за чистую монету. Усиливай эффект – тренируйся в прыжках и плевках. Тоннами жри бобы, дабы твой метеоризм тебя не покинул. Учи своих последователей прыгать, плеваться и пердеть. Но остерегись сам уверовать в высшее предназначение своих нечистот.

Есть харизматики-бессребренники. Есть харизматики-дельцы. Фантазия и тех и других удручающе скудна. Что бы они не намеревались выстроить изначально – получается корпорация. На знаменах дельцов значится – «Team Spirit». На хоругвях бессребренников – «Spiritus Sancti». Общее ключевое словечко. Общая цель – единство паствы. Перед лицом и во имя. Перед лицом конкурентных вызовов и во имя успеха. Перед лицом Конца Света и во имя Спасения. Общий подход к нивелировке индивидуальностей. Общие принципы построения иерархических структур.

Увы, последнего харизматика-подвижника растерзали львы на арене древнеримского цирка.

Последний Пророк проповедовал в 7-м веке.

Дельцы молниеносно освоили пустующую нишу. Любой новоявленный «божий помазанник» преследует вполне определенную цель. Замутить свой маленький гешефт. Иногда очень даже прибыльный. Из вложений – лишь благочестивое рыло и музыкальный сфинктер. Из прибылей – все, что угодно. Нужно лишь соблюдать простые правила. Блюсти приоритет пользования мирскими благами над собственным блядословием, позволившим эти блага снискать.

Дэвид Кориш – попутал приоритеты.

Сёко Асахара – тоже.

Весь бизнес коту под хвост.

Преподобный Мун в полном порядке. Щурит маслянистые азиатские глаза в довольной усмешке. Производит машинки для счета ассигнаций. Приторговывает оружием. Устраивает многотысячные одновременные свадьбы. Чисто по приколу. И в ус не дует.

Бессребренник Иоанн, переживший визионерский опыт на острове Патмос, не смог, описывая его, устоять перед очарованием чисел. Счел число зверя. Тем самым обеспечив харизматиков-дельцов тучным полем для жатвы их.

Просторный холл на первом этаже заброшенного здания. Стены и пол когда-то были облицованы мраморной плиткой. Теперь – нет. Лишь несколько фрагментов сохранились. Серый пыльный бетон. В помещении холодно и сквозит. В центре холла – что-то вроде алтаря. Две прямоугольных каменных плиты, уложенных друг на друга. На алтаре лежит нагой человек. Бывший человек. Нынче – иссохшая мумия. По состоянию кожи можно понять, что умер он недавно. Следовательно, иссох еще при жизни. Живот мумии в прямом смысле прилип к позвоночнику. Наверное, желудок сморщился до размеров грецкого ореха. Вместо почек – два невнятных пористых образования. Вроде пемзы, что ли. Все остальное обезводилось и рассыпалось в прах, пока человек еще дышал.

Вкруг алтаря в несколько рядов сидят люди. Облаченные в бесформенные балахоны. Балахоны грязны и засалены. До такой степени, что не понять, какого цвета пошла на них ткань. Никто не обут. Глаза у всех закрыты. Губы шевелятся. Они поют. Монотонный заунывный гимн. Ближний ряд составляют существа, мало чем отличающиеся от лежащей на алтаре мумии. Такие же изможденные. Даже пространные балахоны не могут скрыть крайнюю степень истощения. Голосов у них почти не осталось. Едва различимый шелест. Каждый последующий ряд несколько упитанней предыдущего. Самый последний ряд состоит из неофитов. Среди них есть даже несколько жирдяев и голоса у всех еще крепкие и звучные.

В одной из стен холла – металлическая дверь. «Грот предварительных мистерий» – намалевано на ней. Дверь открывается. Из грота предварительных мистерий выходит процессия. Впереди идет высокий человек атлетического сложения, в развевающейся тунике серебристого цвета. Волосы у него – длинные, вьющиеся. Пепельного оттенка. Античные черты лица. Глаза скрыты маской-домино. В его руках – большой мясницкий топор. Его спутники – двое невысоких крепышей в золотых туниках. Один несет на вытянутых руках большой свиток. Второй катит тележку, в которой находится какой-то прибор. Похожий на вакуумный упаковщик.

Процессия подходит к алтарю. Крепыш с тележкой становится в ногах лежащей на алтаре мумии. Крепыш со свитком заходит слева. Античный атлет – справа. Утвердившись на своих местах, они отвешивают мумии низкий поклон.

Свитконосец разворачивает свой свиток. На открывшемся взгляду полотне изображено условное человеческое тело. Расчерченное прямыми и округлыми линиями на сектора. На множество секторов. Постойте-ка… Где-то мы подобное видали… Точно! На скотобойнях. На свитке ничто иное, как схема разделки туши.

Атлет вздымает свой топор. Хор смолкает.

– Готов ли наш брат к небесам? – вопрошает он.

– Истинно, готов! – откликаются присутствующие.

– Отпускаем ли мы брата нашего? – вновь спрашивает атлет.

– Истинно, отпускаем! – отвечают адепты.

– Свершится ли предначертанное?

– Истинно, свершится!

– Да станет так! – и атлет обрушивает топор на мумию. Вновь и вновь.

Отсекая кусок за куском в точности по схеме, которую держит перед ним крепыш. Острие топора, встречаясь с алтарным камнем, высекает из него фонтаны искр. Оно оставляет на камне глубокие следы, но само не испытывает никакого ущерба. Очень прочный металл.

Второй крепыш тем временем мечется вокруг алтаря, собирая отсеченные части тела. Одну за другой он бросает их в приемный лоток вакуумного упаковщика. Машина гудит низким басом, заглатывая их на входе и опустошенно охает, выплевывая на выходе. Безупречно запаянными в полиэтилен.

Машина выплевывает последний кусок. Атлет устало опускает топор. Первый крепыш сворачивает свиток. Второй выключает машину. Неофиты встают со своих мест, по очереди подходят к алтарю и разбирают упакованные останки. Возвращаются по местам и вновь рассаживаются. Атлет с крепышами удаляются в грот предварительных мистерий. Через некоторое время они выходят оттуда, на сей раз с раскладными картонными коробками в руках. Они раздают их неофитам. Неофиты собирают коробки, вкладывают в них каждый свою упаковку с частицей расчлененной мумии и какие-то мелко исписанные от руки листки. Сверху набивают коробки всякой ветошью, для уплотнения. Потом заклеивают их и запечатывают. Скоро эти коробки разлетятся, разъедутся и расплывутся по всему миру, принося благую весть новым незнакомым братьям. Отчего же не допустить такую возможность?…

Продолжим завтра.

Сначала была чернота. Непроглядная. Совершенная. Затем где-то на ее периферии вспыхнула едва заметная искра. Вспыхнула и погасла. Словно и не было ее. Прошло время. Неопределенное. Может, секунда, а может быть – тысячелетие. Еще одна искра сверкнула. За ней – еще одна.

И еще..

И еще…

Каждая вспышка отдавалась пульсирующей болью в затылке. Чем чаще вспыхивали искры, тем лихорадочней и судорожней становился пульс боли. В конце концов искр стало так много, что их разрозненные идиотские мельтешения слились в более или менее упорядоченные всполохи. Разноцветные размашистые полосы по всему полю зрения. С неуловимой последовательностью сменяющие друг друга. Характер боли тоже изменился. Стал волнообразным. Как будто океанская волна накатывалась на берег и, разбившись об него и растеряв запал, медленно уползала назад, подныривая под следующий вал. В промежутках между накатами можно было жить…

В какой-то момент разнузданная пляска красок сменилась статичным черно-бело-серым фоном. И тотчас откуда-то сверху посыпались ледяные глыбы. Хотя, посыпались – не то определение. Глыбы опускались медленно, величественно, словно небожители, снисходящие к земной мерзости. Глыбы с глухим звуком соприкасались с землей и разбивались на миллиарды осколков, разлетавшихся от эпицентра столь же величественно и плавно. Чертовы отмороженные фонтаны. Наследственность, на шарнире ее вертеть.

Ледяные осколки покрывали тело прохладным бодрящим слоем. Успокаивали боль.

В сердцевине черно-белой вселенной образовался размытый, тускло светящийся круг. Небольшой. Размером с дайм. Круг начал неторопливо разрастаться и обретать четкость. Сперва в кругу появился кусок потолка с горящей в пол силы люминисцентной лампой, потом ползущая по нему жирная трупная муха, затем в круг вплыло чье-то смазанное лицо. И вот границы круга доросли до границ привычного мироздания. Тим пришел в себя.

Тиму было не радостно. Болело все. Особенно свирепствовала голова. Тиму казалось, что в его затылке засело раскаленное пушечное ядро, чудом не разорвавшееся. Тим повернул голову вправо. Затем влево. Ядро оставалось неподвижным.

«Херня – подумал Тим – пройдет…»

Тим пошевелил пальцами рук и ног. Получилось. Тим попробовал согнуть ноги в коленях. И это ему удалось. Запястья и локти тоже функционировали исправно. Ныли, конечно, однако двигались. Это вселяло оптимизм.

Убедившись, что никаких серьезных повреждений у него нет, Тим наконец обратил внимание на сидящего около него человека. Человек был чрезвычайно тощ. Желтоватая кожа туго обтягивала череп. Щеки ввалились. Из-за этого глаза человека казались огромными. Почти как у контуженного инопланетянина из допотопного фильма. Человек улыбался тонкими бесцветными губами. От всего его облика веяло блаженным доброжелательным кретинизмом. Разве что нимб над головой не светился.

– Ты кто? – спросил Тим – И где я вообще? – Здравствуй, брат! – ответил человек – Ты в Обители. Я рад, что ты жив. – Рад он, – усмехнулся Тим – Это я рад, что не загнулся. Ну а тебе-то что с того?

– Ты можешь успеть, – сказал человек, возведя очи горе. – По ходу, каши с тобой не сваришь… – вздохнул Тим – Ладно, чудо, давай по порядку. Как я здесь оказался? – Тебя нашел брат Иов. Вчера. Ты лежал прямо на улице. Весь облепленный гнилым мясом. Собаки объедали его с тебя. И крысы к тебе подбирались. Нюхали. Брат Иов отогнал собак и убил двух крыс. Брат Иов подумал, что ты послан Духом. Поэтому он взвалил тебя на плечи и принес сюда. – ответил человек. – Гонишь?!-удивился Тим – Этот твой брат Иов, наверное, такой же бугай, как и ты? Как же ему удалось меня дотащить? – Иов из недавних братьев. Его вериги плоти почти первозданны. До того, как Мессия призвал его, он был чемпионом по реслингу. Долог будет его путь, – поведал человек с глубокой печалью в голосе – Может и не успеть…

– Ну и куда ж вы так торопитесь, братцы? – насмешливо поинтересовался Тим. – Разве ты не знаешь?! – искренне удивился человек – Мир заканчивается. Числа сходятся. Солнце чернеет. Неужели ты не замечал?!

– Ну, что солнце чернеет, это бывает. Если «белой лошадью» задвинешься сверх меры… – задумчиво произнес Тим. («белая лошадь» – жаргонное название героина. Прим. авт.)

– Вот видишь! – обрадовался человек – Белая лошадь – конь бледный. Но это не самое важное. Главное – числа. Они указывают. Они везде. Зверь везде. Все ближе. И я… Я скоро узрю знамения. И ты узришь. Если успеешь.

– Да мне как-то до фонаря. – дернул плечом Тим. – Так что там твои числа указывают? – Не мои числа. Его числа. Числа врага. Они указывают возможные даты. Когда всё закончится. И все закончатся. Мессия говорит, зверь уже здесь. Он рыщет. Он алчет. Он готовится. Нет, он уже готов. Но мы нашим служением ему препятствуем. Мы уже много дат отменили. Мы и те, кто служил до нас. Может быть, мы еще много дат отменим. Мы и те, кто придет. Ты тоже. Но Мессия говорит – скоро. Скоро замкнется круг. Скоро придут последние братья. Свершатся числа. Сбудутся знамения. Но до тех пор нужно успеть… – сбивчиво излагал человек.

– Успеть, успеть… Да что?! Что успеть-то?! – почти прокричал Тим, которого эта беседа начинала нешуточно утомлять.

– Вознестись-ответил человек благоговейным шепотом – Обрести на небесах обетованный удел.

– Зашибись..-резюмировал Тим.

Нависло долгое молчание. Тощий человек прикрыл глаза сухими веками и, казалось, задремал. Или сдох. По крайней мере, дыхания его Тим расслышать не мог, как ни напрягал слух.

Тим перевернулся на бок и, опершись на локоть, приподнял туловище. Тело отозвалось ноющей болью. Впрочем, вполне терпимой. Тим осторожно переместился в сидячее положение. Обхватил колени руками. Огляделся вокруг. Тим увидел просторный и совершенно пустой зал, если не считать здоровенного каменюки в самом его центре. Когда-то здесь имелись большие светлые окна, теперь наглухо заколоченные досками, щели между которыми были тщательно заделаны замазкой. Единственным источником света служила уже знакомая Тиму полумертвая люминесцентная лампа. Также Тим обнаружил три двери. Одна из них должна была вести наружу. Вторая, скорее всего – на лестницу. Третья говорила сама за себя. «Грот предварительных мистерий» – прочел Тим наличествовавшую на ней надпись. «Да, – подумал Тим – занесло же меня…». Тим помнил, как пришел вчера домой. Тим помнил невесть откуда взявшегося в его берлоге повешенного. Тим помнил телефонный звонок. Чей-то незнакомый голос. Что-то там сказавший со зловещей ласковостью…

«Кто-то хочет меня завалить… – соображал Тим – Но кому я на хрен сдался?! Может, Ларри? Вряд ли. Будет он морочиться из-за пары баксов… Ведь по-любому же к нему за дрянью приду, больше не к кому. Но кто тогда? И за что? И что делать? Свинтить куда-нибудь прямо сейчас или тут отсидеться? Вряд ли сюда кто сунется, кроме этих придурочных братцев…

Надо бы, конечно, сперва разобраться, что они здесь мутят вообще. А то мало ли…»

– Эй, как там тебя? – негромко позвал Тим – Ты жив? – Меня зовут брат Енох, – отозвался человек – И я еще здесь.

– Послушай, этот ваш Мессия, он кто? – спросил Тим. Енох молитвенно воздел руки и прошептал:

– Мессия – сам Бог! Он – Его земное воплощение. Он сошел с небес, чтобы найти избранных и спасти их. Он призывает нас, учит нас, избавляет нас от вериг плоти. С ним всегда приходят два ангела, ангел правой и ангел левой руки. Они помогают ему.

– И много вас здесь, избранных-то? – осведомился Тим.

– Нас – семь кругов. В первом кругу, кругу тех, кто готов к вознесению – семеро. В каждом последующем – двумя братьями больше. Мессия говорит, так должно быть. Чтобы препятствовать числам Зверя. Когда кто-то из первого круга возносится, лучший брат из второго занимает его место пред Алтарем. И так до последнего круга. Взамен духовно возросшего недавнего брата появляется новый, – ответил Енох. Говорил он с трудом, еле слышно, порою прерываясь и заикаясь, но, казалось, просвещать Тима ему было в кайф.

«Значит, около сотни…» – прикинул Тим в уме – А где же остальные? Почему здесь только мы с тобой?

– Сегодня – День Посланий. Вчера вознесся брат Исайя. Недавние братья разносят вести. Остальные – с ангелами. Рвут последние путы… Я разорвал их три дня назад! – с гордостью за себя и радостью за братьев поведал Енох.

– Да ладно?! – изумился Тим – Это, должно быть, круто! Знать бы еще, что это за путы и как их разрывают…

– Последние путы – это путы имущества. Сперва мы освобождаемся от тех, на кого Зверь уже наложил свою печать. Мы уединяемся в Обители. Люди, которым суждено погибнуть – это первые и главные путы. Их разорвать труднее всего. Но мы справляемся. После этого расставаться с последними путами – легко и радостно. Расставшись с ними, мы уже наполовину возносимся. Остается лишь немного подождать, когда взгляд Господа падет на тебя. У каждого из братьев, до того, как Мессия призвал их, была мрачная жизнь, исполненная невежеством. В той жизни каждый что-то имел. Кто-то больше, кто-то меньше, но у каждого что-то было. Но вот Мессия рассеял мрак. Братья уже ни в чем не нуждаются. Они и прежде не нуждались, но никто из них этого не понимал. Они и представить себе не могли, что эти путы не позволят спастись, когда Зверя будет уже не удержать. Сначала Мессия призывает. Братья приходят и начинают служение. Когда они готовы – обрываются последние путы. Братья отказываются перед миром от всего, чем прежде владели. Но эти путы… Стоит одной душе освободиться от них, как они тут же полонят другую. Это делает Зверя сильнее. Но Мессия знает, как его одурачить! Никогда впредь сброшенные братьями путы не причинят никому зла! Ангелы принимают их на себя. Ангелам путы не страшны.

«Вот оно как! Сдается мне, кто-то здесь неплохо устроился!» – снизошло на Тима внезапное озарение – «Вопрос лишь в том, насколько неплохо. Явно, не по грошику собирают. Но – как?! Братец-то, ох, как не в себе. Ладно бы один, так тут их сотня. Да еще и новые прибиваются…»

– Клёво придумано! – Тим изобразил восхищение. Восхищение вышло фальшивым, но Еноху, похоже, не было до этого никакого дела. – Это… Енох? Пожрать есть чего?

– В обители нет прежней пищи! – с укором ответил Енох – Предтеча Мессии говорил: – «Не хлебом единым будет жив человек, но и всяким словом Божьим!». Но Мессия сказал: – «Лишь Словом Божьим жизнь вечную обретешь!» Братья вкушают Слово. Оно слаще всех прежних яств. Оно насыщает, истончая вериги плоти. Мы становимся Словом, вкушая его. Вот оно – Слово! – Енох запустил руку за ворот своего балахона, что-то нашарил у себя на груди, после чего представил взору Тима небольшую керамическую амфору-кулон. Гролышко амфоры было плотно закупорено пробкой, а сквозь ее ручки проходил засаленный шнурок. Енох бережно снял амфору с шеи и протянул ее Тиму – Вкуси Слово, брат!

Тим принял амфору и, вынув пробку, легонько ее встряхнул. Внутри плескалась какая-то жидкость. Тим поднес амфору к носу и принюхался. Горьковатый пряный запах. Не особенно резкий. Даже, наверное, приятный. Но очень беспокоящий. Тим почувствовал неожиданное, словно в омут затягивающее головокружение. Отпрянул. Внутренний голос подсказывал ему, что пробовать неизвестную жидкость не стоит.

– Знаешь, Енох, – сказал Тим, возвращая Еноху амфору – Тут мне только что Дух, который меня сюда привел, шепнул, что я, типа, еще не достоин.

– Истинно, Дух Божий говорит в тебе! – воскликнул Енох – Прежде, чем вкусить Слово, ты должен увидеть Мессию!

«Определенно, братец на чем-то крепко сидит. На чем-то мощном. Ларри такое и не снилось! – смекнул Тим – И остальные братцы, похоже, подсажены.»

– Точняк! – согласился Тим – Дух так и сказал, мол, придет Мессия, все разрулит, тогда и причастишься. Расскажи-ка лучше, как Мессия вас призывает? Крещение там какое или обрезание?

– О, нет! Ничего такого. По разному бывает. Мы служим. Мы вкушаем Слово. Мы сами постепенно становимся Словом. К тому моменту, когда мы готовы вознестись, Слово полностью заменяет собой то, что было нашими веригами плоти. Когда брат возносится, Мессия с ангелами делят оставшееся от него Слово. Недавние братья берут частицы Слова и распространяют их. Никто не знает, где Слово найдет нового брата. Никто не знает, сколько братьев примут его, а сколько отвергнут. Мессия говорит, что когда никто не примет Слово, тогда Зверь восторжествует. Но пока братья прибывают. Послушай… Ты живешь невежественной жизнью. Тебя окружает мрак, который ты принимаешь за свет. Ты любишь эту жизнь. Ты доволен ею. Тебе дороги путы. Дороги вериги плоти. Это все потому, что Зверь облизывает твои глаза. Они начинают видеть мир не таким, каким создал его Господь. Ты наслаждаешься тем, что медленно разлагает тебя. Ты гниешь изнутри. Гниешь незаметно и необратимо. Сперва загнивают жидкости. Гниет лимфа, гниет кровь. Они становятся вязкими. Как смола. Они пахнут увядающими фиалками. Они разносят гниль по всему телу. Твое мясо превращается в смердящую слизь. Сердцевина костей становится прибежищем и пастбищем для глистных червей и личинок жутких трупоядных насекомых. Которых ты даже вообразить себе не можешь, настолько они уродливы. Зверь облизывает твои уши. Это меняет твой слух. Ты слышишь музыку, которая кажется тебе перезвоном хрустальных небесных сфер. На самом деле это утробное рычание насыщающегося тобой зверя. Это его желудочные соки. Они разъедают твой мозг, превращая его в зеленовато-желтую пузырящуюся бурду. От нее исходят ядовитые испарения. Не находя выхода из твоего черепа, они вгрызаются в твою плоть. Удобряя пастбища червей и личинок. Добавляя еще одну зловонную ноту в симфонию смрада, исходящего от твоего бывшего мяса. Зверь облизывает твои чресла, делая их ненасытными. Ты ищешь самку. Не одну. Чем больше, тем лучше. Чтобы оплодотворить их своим гнилым семенем. Чтобы увековечить Зверя в потомстве своем. Но однажды в твою дверь звонят. Или стучат. А может быть, ты, уходя на работу или по делам, открываешь дверь и видишь почтовую коробку, стоящую на придверном коврике. На коробке – твой адрес. Имя не указано, однако ты понимаешь, что посылка предназначена именно тебе. Ты вскрываешь коробку. Ты находишь письмо. «Здравствуй, неизвестный брат!» – читаешь ты. Дальше следует Писание Мессии. Чарующие слова, озаряющие твое протухшее нутро Новым Светом. Бывает, что они не затрагивают тебя. Но это не важно. Самое ценное в посылке – частица Слова, подаренная тебе вознесшимся братом. И Мессией. В первую очередь – Мессией. Ты находишь ее. Тебе трудно понять, что это. На вид – упаковка какого-то субпродукта из супермаркета. Ты вскрываешь ее и прикасаешься к Слову. Именно в этот миг оно происходит. Ты слышишь Зов Мессии. Мессия призывает тебя причаститься к Слову. Ты с голодной жадностью набрасываешься на частицу Слова. Ты поглощаешь ее, почти не разжевывая. Слово становится тобой и ты становишься Словом. Слово возвращает тебя в мир, такой мир, каким он был сотворен Всевышним. Зверь больше не властен над тобой. Зов становится все громче, все явственней. Ты понимаешь, что должен идти и каким-то образом знаешь, куда. Откуда бы не начинался твой путь, ты окажешься среди нас… – Енох выдохся и умолк.

«Вот это да!» – ошарашенно размышлял Тим. Все-таки, он не был круглым дураком и с памятью у него все было в порядке. В ней хранилось множество обрывочных бесполезных сведений о всякой всячине. Тим слыхал о веществах контактного действия, проникающих через поры кожи и начисто уносящих чердак в параллельную вселенную, о консервантах, о соединениях, при длительном употреблении накапливающихся в организме, не причиняя коллектору видимого вреда, но чтобы какая-то хрень обладала всеми этими свойствами сразу, он и представить себе не мог. Разумеется, фактор вмешательства Высших Сил Тим в расчет не брал – «Ну и несет же братца! Не приведи Господь…»

– Енох, – окликнул Тим – Скажи, а вас не трогают, ну, эти, гнилые, из неправильного мира? Копы, к примеру? Или бандиты?

– Как они могут нас тронуть? – изумился Енох – Мы под защитой Бога и Мессии. И потом, у Мессии есть названный брат. Он большой святой. Ради спасения избранных он принял на себя множество пут. На милю вокруг обители все принадлежит ему. Ничто здесь не случается без его ведома.

Тим знал, что квартал намереваются сносить. Ему было известно, что подряды на снос и на новое строительство принадлежат корпорации, негласно возглавляемой неким крупным мафиози. Теперь вот выяснялось, что последний еще и великий праведник. Практически равноапостольный. Еще один вопрос беспокоил Тима. Его он и задал: —

– Ну, допустим, призвал тебя Мессия. Пришел ты. Служить стал. Сколько времени служить-то нужно, чтобы вознестись?

– Служение наше днями не измеряется. Один раз встав на путь Духа Божьего, ты никогда с него не сойдешь. Даже там, в небесном уделе. Мессия говорит, я скоро вознесусь. По меркам прежней жизни я служу в Обители три месяца. – ответил Енох.

«Все сходится,» – рассчитал Тим. Однажды он украл телевизор. Телевизор был старый, работал паршиво и почему-то показывал лишь один канал. «Дискавери». Пока телек окончательно не сгорел, Тим, сам того не осознавая, много чего нахватался. Теперь вот вспоминал. Передача называлась «How to survive?». В числе прочего в ней говорилось о том, как долго можно прожить без пищи и воды. Сроки были поменьше, но учитывая чудодейственные свойства шняги, которую потребляли тутошние братцы, можно было дотянуть и до трех месяцев.

Внезапно Тим осознал весь чудовищный масштаб происходящего в Обители. Осознание пришло в образах. Тим представил себе фабрику смерти замкнутого цикла. Тим увидел длинный конвейер. Один за одним на ленту конвейера всходили люди. С виду вполне нормальные. Лента конвейера проходила сквозь расположенные на равных расстояниях друг от друга никелированные сверкающие сооружения цилиндрической формы. Внутри сооружений находились хитрые агрегаты, что-то вроде огромных соковыжималок. Но это были очень деликатные соковыжималки. Каждая из них отбирала у человека свою, строго определенную долю соков. Жизненных сил. Соки стекали по прозрачным трубам в циклопических размеров автоклав, в котором кипела своя занятная работа. Соки обезличивались, стерилизовались, выпаривались, спрессовывались в бумагу и выползали из автоклава сквозь узкую щель в его корпусе хрустящими свежеотпечатанными ассигнациями. Конвейер подносил до суха выдоенного человека к последнему цилиндру, выдавая на выходе завакуумированные куски грудинки, окорока, шейки, оковалка… Специальный автомат маркировал эти куски, наклеивая на них этикетки с надписью: «Expiration date – eternality» …

Тиму стало не по себе. Причем не столько от красочности и реалистичности представленной им картины, не от тошнотворной жути, которую она навевала, сколько от неожиданного открытия в себе умения мыслить столь объемно и ярко.

«У меня есть фантазия…» – ошеломленно констатировал Тим. Тим мотанул головой, стряхивая видение. Образы исчезли, но тяжелый, ощущаемый физически осадок все еще колыхался где-то в области желудка. С трудом подавив рвотные позывы, Тим обратился к Еноху с совсем уж пустячным вопросом:

– А если бы посылку получила баба?

– Ангел правой руки однажды обмолвился, что есть еще одна Обитель. Для сестер. Мы сочетаемся с ними на небесах… – Едва договорив, Енох вдруг поперхнулся и закашлялся. Потом кашель перешел в низкий протяжный хрип. Глаза Еноха подернулись мутной пеленой и стали стекленеть. В его горле что-то клокотнуло, затем две напористых, но коротких струи ржавой коричневой сукровицы вырвались из его ноздрей. Тщедушный ручеек той же сукровицы вытек из уголка рта. Легковесное тело покачнулось и медленно, словно перышко, ни малейшего звука не издав, упало на бетонный пол.

– Эй, ты чего?! – крикнул Тим и вскочил на ноги, позабыв о своих ушибах. Тим склонился над Енохом и попытался нащупать биение сонной артерии на его шее. Пульса не было.

– Типа, вознесся братец… – вслух сказал Тим самому себе – И что теперь делать?…

«Валить!» – подсказал ему внутренний голос.

Тим направился к двери, которая, как он думал, выводила прямиком на улицу. Дверь оказалась заперта. Снаружи. Тим метнулся к следующей. И эта оказалась задраенной. Оставался Грот предварительных мистерий. Тим проследовал к нему. Пихнул дверь ногой. Та, натужно скрипнув на давно не смазывавшихся петлях, медленно отворилась.

«Интересно, – подумал Тим – комнатенка-то, наверно, запретная. Но не закрыта почему-то… Хотя эти торчки, небось, и помыслить не могут, что можно вот так вот зайти… Оно им, по ходу, и не нужно.»

В гроте было значительно светлее. Там оказалось окно, выходящее на задний двор. На окне – вертикальные жалюзи. Сквозь них-то и пробивался солнечный свет. В стене напротив Тим увидел дверь черного хода. В замочной скважине торчал ключ. Тим облегченно выдохнул: «Уф-ф-ф!»…

Тим вступил в грот и огляделся по сторонам. Вдоль стен располагались открытые стеллажи, на полках которых были упорядоченно расставлены всякие химические приблуды. Колбы, реторты, перегонные кубы. Банки-склянки с реактивами, названия которых Тиму ни о чем не говорили.

«Ничего себе! – оценил ситуацию Тим – Нормальные предварительные мистерии! Значит, прямо здесь свое зелье и гонят. А чего стесняться при такой-то крыше?».

Перед окном стоял основательный рабочий стол с обитой жестью столешницей. На столешнице находились две газовые горелки и пресс-папье с треугольным флажком. На полотнище флажка Тим разглядел собственное имя.

Тим подошел к столу. Под гнетом пресс-папье лежала записка. Тим отодвинул пресс-папье и взял в руки смятый листок. Нарезанные из газет буквы слагали текст. «Как в триллере» – усмехнулся Тим.

«Привет, Тим! Меня хотели заставить играть на пианино. А меня заломило. И слуха нет. Тем более, у нас с тобой незавершенное дельце. Джон До.» – прочел он. И в ту же секунду почувствовал, как кто-то, абсолютно неслышно подкравшийся сзади, положил руку ему на плечо. Тим резко обернулся. Джон До, целехонький, как будто и не было разнесшего его на молекулы взрыва, но все такой же мертвый, с выпученными шариками-глазами, с багровой странгуляционной бороздой от веревки на шее стоял перед ним. Стоял и лыбился.

– Бля, тебя еще здесь не хватало!!! – заорал Тим, ринувшись к черному ходу. Ключ повернулся легко и уже через миг Тим, сверкая пятками, улепетывал по тесному, заваленному мусором переулку. Вопреки его ожиданиям, нового взрыва не последовало.

Любопытство и лукавство движут цивилизацию. Любой качественный скачок в ее развитии обусловлен либо случайным открытием некого революционного принципа, ставшим следствием того, что какой-то полуидиот-полугений влез-таки в трансформаторную будку с табличкой «Не влезай, убьет!» (причем без всякой осмысленной цели, да еще и жив остался по нелепой случайности), либо намеренным долгоиграющим введением человечества в то или иное заблуждение. Любопытство и лукавство в некотором роде антагонисты. Но чаще всего действуют сообща, поскольку и то, и другое прекрасно осведомлены о кумулятивном эффекте, который они способны произвести. Чем больше в мире лукавства, тем оно очевидней. Не для всех, но для некоторых. Пусть немногочисленных. Но и этих жуков-короедов вполне достаточно для того, чтобы успешно подточить деревянные сваи, на которых покоится такая же бревенчатая лачуга современного им мироустройства. Чем очевидней лукавство, тем острей любопытство короедов. Чем острей и настойчивей их любопытство, тем изощренней и убедительней лукавство системы. Не важно, что пересилит в конечном итоге. Победившее любопытство, утвердившись на вершине пищевой пирамиды, неминуемо начинает лукавить. Ровно с той же степенью настойчивости и изобретательности. Стимулируя подрастающих короедов на новые подвиги и свершения.

Однако, это лишь частный случай. Идеальное допущение. Действительность же от идеала, как всегда, далека. Любопытные по большей части лукавы и редко встретишь лукавца, лишенного любопытства. И это не радует. Если в идеале вырождение чистого любопытства в чистое лукавство обеспечивает непрерывное движение к вершине и последовательную ротацию перспективных носителей витальности, то реальное положение вещей способно довести особо впечатлительных до веревочки с мыльцем. Или до спускового крючка с пальцем. Или до гири на вые и ближайшего водоема. Перечень не полный. Дополните по возможности. Тут уж все зависит от личных предпочтений.

Любопытство и лукавство погубят человечество.

Масштаб разрушительных действий разный, результат один.

Любопытство губит одиночек.

Лукавство уничтожает народы.

Любопытство сгубило мадам Бовари.

Лукавство разъело Римскую империю.

В реестре качеств и свойств, отличающих человека от животных, лукавству и любопытству по праву должны принадлежать первые места.

Животное может быть любознательно, но не любопытно. Любознательность – чувство продуктивное. Обнаружить необычное. Исследовать его. Оценить возможную пользу. Обнаружить издалека. Исследовать, соблюдая дистанцию. Осмотрительно. Полагаясь на инстинкты. Доверяя им. Оценить быстро, окончательно и однозначно.

Любопытство – качество бестолковое и противоречивое. Бескорыстное и меркантильное одновременно. Презирающее инстинкты, вопящие: «Стой, блядь, башку же свернешь!!!». Вопят – и хер бы с ними. На то они и инстинкты, чтобы истерить. Не гоже человеку разумному идти у них на поводу.

Любопытство склонно к допущениям и гиперболам. Завидев покров тайны, оно немедленно допускает, что за покровом находится что-то из ряда вон выходящее. Предмет или знание, обладание которыми стоит риска расстаться с жизнью. Такой никчемной без вот этого самого. Того, что за покровом. За которым запросто может сидеть, раздувая звуковые мешки, самая обычная жаба. Хорошо еще, если из семейства Bufa Bufa. Заставь ее хорошенько пропотеть, слижи с нее пот и тогда, возможно, действительно увидишь нечто экстраординарное. Но кратковременное и эфемерное. В этой, единственно доступной человеческим ощущениям вселенной не существующее. А дальше – горькое разочарование и закономерное скорое наказание за дерзость.

«Надул, сука такая!» – визжит праматерь Ева, швыряя вослед уползающему змию ржавеющий огрызок – «Яблоко как яблоко!!!»

Змий оглядывается, подносит кончик хвоста к пасти и, ухмыляясь, посылает Еве воздушный поцелуй. После чего бесследно скрывается в райском разнотравии. Ева с Адамом собирают нехитрые пожитки и, понурив головы, плетутся на восток от Эдема. Преследуемые Господним проклятием.

«В поте лица своего станешь добывать хлеб свой!»

«В муках и крови будешь рожать детей своих!»

Животное умеет хитрить, но не умеет лукавить. Кривить душой. Решать иные задачи, кроме обеспечения собственной безопасности. Человек лукавит напропалую. Пусть даже не ради конкретной цели, зато имея ввиду множество потенциальных.

Любопытство и лукавство – непременные атрибуты любой из сфер социальной жизни. В этом смысле изучение общественного мнения и социологические опросы – бесспорный апофеоз их многоприсутствия. Игра с невозможным количеством уровней, смысл которой не ясен никому. Никогда не поймешь, кто более любопытен – тот, кто организует подобные мероприятия, или те, кто в них волей-неволей участвует. С чьей стороны исходит больше лукавства? Со стороны последышей старины Гэллапа, убеждающих заказчика в чрезвычайной полезности периодического проведения подобных перформансов? Со стороны самого заказчика, который на самом деле желает выяснить совершенно не то, что декларирует? Или же со стороны представителей населения, которых, собственно говоря, и допрашивают настырные интервьюеры?

И каждый из них, и со стороны каждого…

Не верите? Вот вам наглядный пример. Зайдите в любой гипермаркет или в крупный торговый центр. В девяти из десяти случаев вы обнаружите там стенд с закрепленной на нем урной. Вроде избирательных. На стенде будет написано: «Помогите нам стать лучше!». Или «Что мы еще можем сделать для вас?». Или что-нибудь еще в том же духе. На стенде будут висеть подшивки с анкетами. В анкете вам предложат ответить на ряд вопросов и выставить ряд оценок. По категориям. Качество товаров, уровень цен, квалификация персонала, чистота сортиров и все такое. И, наконец, попросят высказать ваши личные, неимоверно ценные для гипермаркета предложения и пожелания. Лукавство!

Гипермаркету плевать на ваше мнение. Ему до нейтронной звезды ваши мысли по поводу того, как организовать взаимоотношения с вами наилучшим образом. Обратная связь, если и существует, то формальная, выборочная и крайне не оперативная. Вы можете уже забыть, что однажды имели неосмотрительность заполнить анкету и бросить ее в урну, искренне полагая, что совершаете благое дело. И вот через полгода, а то и через год вам звонят. Юноша или девушка. Веселые голоса. Вы с трудом припоминаете, что да, был такой случай. Да, что-то там написал. Да, думаю, что это важно. (Хотя вам уже давно все по хрену. Да и всегда было по хрену. Просто дремлющая гражданская сознательность нежданно-негаданно прочухалась и вновь провалилась в забытье. Успев нагадить.)

– Спасибо вам за сотрудничество! – весело говорит юноша или девушка. – Ваше мнение исключительно важно для нас! Ждем вас с новыми идеями! – и вешает трубку. Ставит заветную галочку в журнале рутин по отзвонам. В мире ничего не меняется. В гипермаркете тоже.

– Поздравляем, вы – лох! – лучезарно улыбаясь, говорит юноша или девушка и закрывает журнал. Пыльный. Используемый раз в год по обещанию.

Зачем же тогда нужны эти стенды? Эти урны? Эти опросные листки? Резон прост, как домашний шлепанец. Определить, какой процент покупательской массы готов приобретать здесь товары, не взирая ни на что. На грязные отхожие места, на ленивых сотрудников, на прогорклый кетчуп в местном бистро. На все, за что и морду набить не грех.

Достаточно подсчитать количество заполненных бюллетеней и экстраполировать его на среднестатистический показатель общей посещаемости магазина. Доля неравнодушных оказывается ничтожна мала. Запомните: вас просят подсказать, что необходимо изменить, именно для того, чтобы ни хуя не менять! Не плодить сущностей без необходимости. Практическое применение бритвы Оккама.

Справедливости ради – всю эту дребедень с определенной периодичностью отчитывает специально обученный человек. Вот это – как раз таки неприкрытое любопытство. Поскольку читать бывает интересно. Ибо далеко не все заполняют анкету и делятся предложениями и пожеланиями по причине внезапно кольнувшего в задницу шила гражданской сознательности. Кто-то делает это из любопытства. Кто-то из лукавства. Кто-то из обычного идиотизма.

В любой подобной урне найдется пара десятков откровений городских сумасшедших. Вы наверняка узнаете о том, что в отделе кухонной утвари обосновались недружелюбные инопланетяне карликовой породы. Облюбовавшие чудо-скороварки под свои центры влияния. От вас потребуют немедленно вызвать спецотряд по борьбе с пришельцами, иначе я, такой-то, никогда больше не приду в ваш магазин.

Жертва домашнего женского доминирования сообщит вам о том, что целых четыре часа они с супругой исследовали торговые площади, но так и не обнаружили нужной вещи. «Жена расстроилась и накричала на меня. Сейчас она писает, а я вам пишу. Да завезите уж, наконец, этот гребанный электрический орехокол!» – взывает к вам бедолага.

Ну и непременно найдется сообщение какого-нибудь просветленного мизантропа, потрясающее глубиной философской мысли:

«Слишком много людей в этом сраном городе…» Как тут не согласиться…

Одри – девочка на побегушках. Официально ее должность называется ассистент специалиста по связям с общественностью. На деле же ей приходится исполнять кучу обязанностей, с номинальной сферой деятельности никак не связанных. Она и курьер. Она и контролер кэш-лайн. Она может заменить продавца-консультанта. Ею затыкают дыры в рабочем расписании. От ее лица никогда не отлипает вымученная улыбка. Таков корпоративный устав. Улыбайся. Всегда. Что бы не произошло. Будь лояльным к покупателю. Лояльность к покупателю – основополагающий принцип политики нашей компании. Перекусывая в служебной столовке, помни о лояльности. «А каким тебя увидит покупатель?» – вопрошает с коммуникационного плаката лощеный жизнерадостный гомосек с крошечной, сверкающей поддельным бриллиантом серьгой в ухе. «Видишь, какой я лояльный? Какая лояльная у меня прическа? Оцени лояльную белизну моих зубов! – призывает он – Помни о лояльности и ты!»

Месяц-другой, и ты начинаешь воспринимать через призму лояльности к покупателю все на свете. Соседского кота, опять насравшего на твой коврик. Серийного эксгибициониста в Центральном парке. Эпидемию геморрагического триппера в Экваториальной Гвинее. Все, вплоть до миграции морского огурца к северным широтам.

С лояльной улыбкой Одри с рук на руки передает потерявшегося ребенка непутевой мамаше, подергивающиеся белесые ноздри которой выдают опасную степень кокаинового голодания. Удивительно, как это она сама до сих пор не потерялась. С лояльной улыбкой Одри выслушивает разъяренного покупателя, третьего дня купившего в магазине стеклянный заварочный чайник, взорвавшийся при первом же применении и смертельно ранивший осколками безголосую толстожопую хозяйскую канарейку. С лояльной улыбкой она отбивается от приставаний дежурного менеджера, тискающего ее унылые ягодицы в тесном коридоре служебного помещения.

С лояльной улыбкой она производит выемку покупательских отзывов. Она отпирает ящик и выгребает его содержимое в объемный пластиковый пакет. Один листок приклеился к стенкам ящика. Похоже, кто-то перед тем, как опустить анкету в приемную щель, здорово обляпал ее какой-то вязкой дрянью. Хорошо, если всего лишь джемом с мороженого.

Одри отклеивает листок и решает в него заглянуть. Так, походя.

«Сегодня в отделе детских игрушек со мной заговорил плюшевый мяч…» – читает она. Очередной псих.

«Дикость какая!» – думает Одри – «Придумают же…»

Через несколько минут ей предстоит услышать не менее дикую, но совершенно невыдуманную историю.

Такое вот допущение. Увидимся завтра.

Сердце колотилось бешено. Съёживалось в холодную колючую точку и тут же за долю секунды вырастало в раскаленный шар, заполняющий собой все пространство грудной клетки. С каждым ударом хрупким ребрам становилось все труднее сдерживать напор обезумевшего органа. Одно из двух: либо сейчас оно разорвется, захлебнувшись непомерной дозой крови, либо Джил его выблюет. Темно-красное с голубоватыми прожилками. Огромное крысиное сердце, по ошибке оказавшееся в человеческой груди.

В голове у Джил завелись гномы-молотобойцы, которые в такт сердечным сокращениям долбили по тонким височным костям тяжелыми кувалдами. Долбили и гоготали.

В горле саднило. Во рту стоял железистый привкус. Ноги сводило судорогой. Бежать дальше Джил не могла.

Она остановилась. Наклонилась, уперев руки чуть выше колен, чтобы хоть немного перевести дыхание. Огляделась по сторонам. Заметила автобусную остановку. Безлюдную. Свободная скамейка. Джил проковыляла к ней. Присела. Дыхание понемногу восстанавливалось. Так же, как и сердцебиение. Крыса, безраздельно владевшая до этой минуты ее телом и сознанием, начала сдавать позиции. Сперва крыса втянула лапы. Джил услышала, как вопят от адской боли ее нетренированные суставы. Мышцы окаменели. Каждая ее нога весила, наверное, не меньше тонны. Пожелай Джил пошевелить ими, ничего бы не вышло. Затем крыса освободила ее мозг. Лавина обрывочных спутанных мыслей обрушилась на нее. Мысли перескакивали друг через друга в расхристанной чехарде, спотыкались, разбивались на части и смешивались в дурацкий винегрет. Джил глубоко вдохнула и на несколько секунд задержала дыхание. Это помогло. Из бестолковой мешанины всплыли насущные вопросы: «За что?! Кто?! Куда?!».

Джил сообразила, что на первые два так сразу не ответить, а вот над третьим стоило поразмыслить. Только не домой… Там ее точно найдут. Кто-то или что-то.

Джил попыталась понять, где она находится. «Downtown square» – гласила табличка на остановке. Значит, окраина… Около часа дня. Людей и машин вокруг было изрядно. Не сидится же им дома в выходной, подумала Джил. Потоки пешеходов и автомобилей стремились к одной точке. От нее же и растекались. В этой точке находился большой торговый центр. Воскресный шоппинг, поняла Джил и неохотно поблагодарила свою внутреннюю крысу, которая на сей раз привела ее именно туда, куда было нужно. В торговом центре работала Одри, ее подруга детства. Если с кем и говорить о случившемся, то только с ней. Если и просить у кого-то помощи, то только у нее. Оставалось надеяться, что сегодня ее смена.

Джил встала со скамьи и, прихрамывая, направилась ко входу в гипермаркет. Она прошла сквозь автоматические вращающиеся двери. Остановилась в холле, соображая, в каком направлении двигаться дальше. И почти сразу же увидела Одри.

Одри опустошала ящик для покупательских отзывов. Вот она запустила руку вглубь ящика. Долго шарила в нем. Наверное, на дне что-то застряло. Так и есть. Одри выудила из недр ящика смятый листок. Расправила. Прочитала. Усмехнулась. Швырнула его в безразмерный пластиковый пакет.

Джил бросилась к ней. Не добежав до нее пары шагов, остановилась и окликнула срывающимся голосом:

– Одри!

Одри вздрогнула от неожиданности, чуть не выронила свой пакет и, обернувшись к Джил воскликнула:

– Джил?! Ты как здесь?! Боже правый! Что это с тобой?! На тебе лица нет!

– Одри… – повторила Джил, теперь уже полушепотом.

Одри опустила пакет на пол, взяла Джил за плечи, легонько ее встряхнула, а потом обняла.

– Ну-ну, милая, – сказала она, поглаживая Джил по спине – Успокойся… Что стряслось, подруга?

– Мне… страшно… – всхлипывая, ответила Джил – Одри, мне нужно с тобой поговорить.

Одри чуть отстранилась и заглянула ей в глаза. Зрачки Джил были расширены настолько, что ее бледно-серая радужная оболочка теперь казалась черной. Одри поняла, что дело серьезное.

– Ты что, приведенье увидела? – предположила она.

– Хуже… – по лицу Джил пробежала гримаса первобытного животного ужаса.

– Значит, так, подруга! – решительно заявила Одри – Я заканчиваю через десять минут. Ты пока присядь где-нибудь там – Одри указала на ряд потертых кресел, предназначенных для утомившихся посетителей – Я переоденусь, мы куда-нибудь заскочим и поговорим. Идет?

Джил кивнула, соглашаясь.

Одри вернулась даже чуть раньше, чем обещала. Уже через четверть часа они сидели за столиком немноголюдного кафе неподалеку от гипермаркета. Одри заказала эспрессо, Джил попросила стакан воды.

– Ну, давай, рассказывай, – Одри достала из сумочки пачку «Лексингтона», вытянула из нее сигарету и закурила.

– Понимаешь, – начала Джил – Вчера я познакомилась с парнем. Господи, я ведь и имени его не помню… Обычный такой… Волосы, вроде, длинные… Он повел меня к себе. Куда – не знаю… Милях в двух отсюда. Больше мне не пробежать. Сегодня я просыпаюсь… У него. Его нет. Наверное, ушел по своим. Так часто бывает. Встаешь, одеваешься, захлопываешь дверь… И все… Ну, я встала, юбку одела, босоножки. Пошла по маленькому. А там – покойник. Очень страшный! Голова почти отрезана. В жизни такой жути не видела! И надпись на стене… Представляешь, это он писал, покойник! Уже мертвый писал! Своей кровью! Он обещал, что сделает со мной то же самое!

– Кто обещал? – не поняла Одри – Этот твой парень?

– Да нет же! Покойник!

– Подруга, а ты, часом, не под кайфом? – осторожно поинтересовалась Одри.

Джил передернула плечами:

– Ты же знаешь, я никогда в жизни! Но это еще не все!

Одри стряхнула пепел с сигареты. На столе имелась пепельница, но пепел Одри стряхнула в блюдце, на котором стояла кофейная чашка. Дурная манера.

– И что дальше? – спросила она.

– Дальше мне стало страшно. Я захотела убежать. Выскакиваю из туалета, а он уже на кровати!

– Покойник? – уточнила Одри.

– Да!!! Тот же самый! И надпись на потолке. Он сказал, что бежать бесполезно. Тут я совсем голову потеряла. Не помню ничего! Пришла в себя здесь, на остановке. Я долго бежала, чуть не умерла. А тут – твой магазин… Я и решила…

– А ты уверена, что покойник был тот же самый? – недоверчиво переспросила Одри – Может, другой? Как это он успел за секунду переместиться да еще и написать что-то? Причем на потолке?

– Говорю же тебе, это был он! – убеждала подругу Джил.

– А ты проверяла? – не унималась та.

От такого поворота беседы Джил впала в ступор. Она ошалело уставилась на Одри и захлопала глазами.

– Ты с ума сошла, Одри?… – выдавила она из себя – Какое там проверять?!

– Прости, милая! – спохватилась Одри – Глупость сказала… Просто в голове не укладывается. Сразу вот так трудно поверить. Но я же вижу, что тряхнуло тебя капитально… Предположим, все так и было. Но что это значит?

– Откуда мне знать?! – огрызнулась Джил. – Мне просто страшно и все!!! Я не представляю, что мне делать и куда идти! Он дважды написал мое имя! Он может знать, где я живу! И он не отстанет, я чувствую!

– А если это чья-то шутка? К примеру, этого вчерашнего парня? Вдруг он прятался где-то в квартире и пока ты была в туалете, все это устроил?

– Там негде прятаться – возразила Джил – Квартира крохотная, студио. Там даже шкафа нет!

– Да, странно – протянула Одри. – В общем, поступим так, – сказала она после недолгого молчания – Сейчас я живу у Эрла, мы опять вместе. Моя конурка пустует. Вот ключи. Где я обитаю, ты знаешь. Отсидись пока там, отдохни и подумай. Это все, что я могу для тебя сделать.

– Спасибо, Одри! – поблагодарила Джил – Большего и не требуется.

То, что Одри называло своей конуркой, было оставлено ей в наследство почившей троюродной теткой. При жизни та была гнусной старой стервой, ненавидевшей весь мир самой вдохновенной ненавистью. Тетушкина смерть, сделавшая Одри обладательницей собственного жилья, оказалась ее единственным добрым поступком. Находилась эта конурка в противоположном конце города. Достаточно далеко от района, где проживала сама Джил. Вполне подходящее место, чтобы отлежаться. Можно было даже не выходить несколько дней на улицу. Кое-какие съестные припасы в квартирке имелись и Одри великодушно позволила ими распоряжаться. Хоть до последней крошки подъедай, сказала она.

Джил добралась туда через два часа. Без каких-либо приключений. Первым делом Джил плюхнулась в кресло. Вытянула гудящие ноги. Хотела немного вздремнуть, прямо так, полулежа, но дрёма не брала. Джил решила принять душ. Поискала домашний халат, но не нашла. Как, впрочем, и никаких других шмоток. Похоже, у Одри с Эрлом дело шло к свадьбе. «Что ж, буду ходить в своем» – постановила Джил. Десять минут она плескалась в душевой. Вялые струи, слегка попахивающие болотом, казались ей по истине райским наслаждением. Джил выключила воду. Немного постояла, чтобы обсохнуть на воздухе. Оделась. От футболки ощутимо разило потом. Завтра постираю, пообещала себе Джил и покинула душевую.

Джон До ожидал ее, развалившись в кресле. С издевательской точностью копируя ее недавнюю позу. В том, что это был именно он, сомневаться не приходилось. Только горло его на сей раз оказалось не поврежденным. Зато в груди зияла дыра. Сквозная. Диаметром в пять дюймов. Ребра переломаны и вдавлены вовнутрь. В позвоночнике – разрыв. Почерневшие клочья лопнувших, как воздушный шарик, легких.

Внезапно включилась магнитола, стоявшая на журнальном столике и безликий хрипловатый голос произнес:

– Хорошая игра – прятки. Я тебя нашел. Попробуем еще раз? Правила знаешь. До десяти.

Долго упрашивать Джил не пришлось.

Альпийская капустница взмахивает чешуйчатыми крыльями. Легчайшее дуновение, вызванное этим взмахом, провоцирует неимоверно длинную и запутанную цепь взаимосвязанных событий, логическим завершением которой является сдвиг тектонических пластов в Северной Атлантике и реанимация полтысячелетия спавшего вулкана.

Домашний скунс по кличке Бенджамин Франклин добирается до зубной щетки, неосмотрительно оставленной хозяином на журнальном столе. Щетка салатового цвета. Скунс этот цвет терпеть не может. Поэтому с легким сердцем утаскивает ее под диван. Диван огромный. Под ним никогда не прибираются. Зная это, скунс обустроил под диваном склад вещей, которые мешают ему жить. Мелкие бытовые потери покоятся в пыльном полумраке.

На следующее утро хозяин уходит на работу с нечищеными зубами. Ощущая затылком гнилостное дыхание крадущихся за ним призраков кариеса и парадонтита. В тот же день ему в голову приходит идея нового композитного материала для зубных имплантов. Реализация идеи приводит к падению биржевых индексов и экономическому коллапсу в ЮжноАзиатском регионе.

Эффект бабочки. Симпатичная попытка загнать внешний мир, хаотичный по сути своей, в рамки надуманных закономерностей. Свести роль случайности к минимуму. Закрыть глаза на то, что одно и то же событие вызывает добрый десяток последствий, друг с другом уже никак не связанных. (В пору говорить об эффекте веера) Выбрать из них наислабейшее и раздуть его до вселенских масштабов.

Собственно говоря, такой подход вполне оправдан. Поскольку, по зрелом размышлении, является единственным возможным способом урезонить свой собственный внутренний хаос. Увековечить предопределение. Неизменность законов течения физически ощущаемого времени. Устанавливающего конец и начало всему. Кроме себя самого. При помощи инструмента, предназначенного для прямо противоположных целей.

Вся эта срань о бабочках и скунсах, разумеется, не более, чем допущение. Восхитительное в своей необоснованности. Впрочем, допущение восхитительно само по себе. Это его неотъемлемое свойство.

Всякая упорядоченная система возникает из хаоса. Путем случайного стечения обстоятельств. Или кажущегося случайным. Если предыдущий тезис имеет право на существование, отчего бы не допустить, что сам хаос осознанно и кропотливо генерируется некой внесистемной субстанцией? Упорядоченной в высшей степени?

Именно на этом допущении строятся религиозные и философские доктрины. А также теории заговоров.

Заседание мирового правительства. Помещение ограничено двумя стенами, сложенными из булыжника и двумя тяжелыми кулисами. Кулисы пошиты из плотного бархата. За одной из них – яркий солнечный день обычного мира. Как бы ни был плотен бархат, свет умудряется обозначить свое закулисное присутствие. По кулисе, словно по экрану театра теней, мечутся в броуновском движении силуэты людей, автомобилей, самолетов, каких-то животных и птиц… Всего, что способно передвигаться.

За другой кулисой пляшут языки пламени. По всей видимости, огонь весьма мощный. Пламя издает уверенный и ровный низкий гул. Похожий на прощальный гудок отшвартовавшегося от причала океанского корабля. На тот гудок, который, застав в расплох, расплющивает в арабскую лепешку сердце и переворачивает нутро. Но гул пламени, в отличии от гудка, бесконечен и непрерывен. Где-то там, за сплошной стеной огня, угадывается монументальная фигура. Имеющая к происходящему самое непосредственное отношение.

Слово берет председательствующий. Слишком спокойно стало в Северной Африке. Недопустимо спокойно. Необходимы решительные меры. Предполагаемый расход человеко-единиц – две тысячи душ.

«Мало!» – раздается громоподобный голос из-за огненной кулисы. Где-то под панцирем литосферы из раскаленного до бела киселя земной мантии вырывается жирный протуберанец. Мировой океан, почувствовав кислую изжогу, звонко икает. Восточное побережье Японии лежит в руинах, оставленных после себя чудо-волной цунами.

Ни хрена ж себе, бабочка…

«Накинем, Ваше Хвостейшество, накинем!»

Если в Амазонии вымирает еще даже не открытое индейское племя, в этом, вне всякого сомнения, виноват еврейский портной из Бердичева, криво наложивший стежок на заказанных к гойской свадьбе штанах жениха.

Случайность и закономерность в действительности друг друга не исключают. Стоит произойти предопределенному каким бы то ни было действием событию, случайность тут как тут. Баланс должен быть соблюден.

«Мой учитель кун-фу говорит, что самое главное в нем – это основательно набитые костяшки.»

«Видимо, кун-фу моего учителя круче, чем кун-фу твоего. Ибо он говорит, что самое главное в кун-фу – это равновесие…»

Европу накрывает гигантское облако вулканического пепла. Льют черные дожди. Глупые птицы, залетев слишком высоко и задохнувшись, замертво падают на мостовые. Нет худа без добра. Кое-где частично решена проблема с в конец оборзевшими голубями. Бронзовые статуи гениев и проходимцев прежних времен воздают хвалу небесам. Люди, нацепив респираторы, по чем зря костерят мать-природу. Самые осведомленные значительно конкретней в своих претензиях. «Сучье насекомое! – сетуют они – Чтоб тебе пусто было!»

Не сомневайтесь, пустее некуда.

Стриж замечает среди луговых цветов шевеление чего-то живого. Замечает периферийным зрением. Выслеживать это шевеление намеренно у него и в мыслях не было. Он даже не голоден. Но инстинкт говорит ему: запас не повредит. Один крутой вираж, одно молниеносное пике, – и злокозненная капустница, едва сложив крылышки, ставшие первопричиной стольких напастей, исчезает в птичьем зобу.

Случайность и закономерность – суть одно и то же. Какой ярлык наклеить, зависит от угла обзора и способа восприятия.

Пешеходная эстакада над скоростной магистралью. Между многорядными полосами встречного движения – широкая разделительная. Ярдов двадцать. На разделительной ведутся строительные работы. Строят, скорее всего, платформу для рекламных площадей. Специальная техника вколачивает в грунт трубы-сваи. По эстакаде идет прохожий. Идет, никуда не торопясь. У человека нет никакого определенного маршрута. Возможно, просто разминает ноги. Которые несут его туда, куда глаза глядят. Человека заинтересовывает строительство внизу. Он останавливается посреди эстакады и смотрит, облокотившись на ограждение, как сваи одна за одной утверждаются в земле. Два бетонных сегмента ограждения рядом с ним заменены временными, пластмассовыми. Ближайший из них совсем не закреплен. Просто создает видимость безопасности. Наличие в любом коллективе раздолбая, манкирующего служебными обязанностями, вполне закономерно..

Сваезабивающая машина движется к эстакаде. Удар тяжелого молота – облако песчаной пыли – новая свая на своем месте. Неожиданный порыв ветра подхватывает песчаное облако, вздымает его вверх и швыряет прямо в лицо стоящего на эстакаде человека. Песок забивает человеку глаза. Человек чертыхается, трет их руками. Потеряв ориентацию, делает два шага влево. Неглубокая выбоина в асфальте. Попав в нее, ступня человека подворачивается. Человек теряет равновесие и всем телом заваливается на не закрепленный пластмассовый сегмент ограждения. Летит вместе с ним вниз. Эстакада не очень-то высока, футов двадцать. Слой песка довольно глубок и рыхл. Упав с такой высоты и на такую подстилку можно остаться в живых. Не исключена вероятность отделаться парой ушибов. С человеком так и происходит. Он падает на бок. Всего лишь перелом ключицы и вывих предплечья. Сейчас он очухается, встанет и пойдет искать ближайшую больницу. Не тут-то было. Управляемая автономной программой машина для забивания свай уже нависла над ним. Секунда – и очередная свая вколочена. Сквозь грудину человека она прошла, практически не встретив сопротивления. Нелепая, случайная смерть…

«Упс!» – говорит сам себе ангел, откуда-то сверху наблюдающий эту картину.

Все допустимо. Завтра продолжим.

Небоскреб ангелу полюбился. Нехитрое житейское правило: если где-нибудь однажды тебе улыбнулась удача, хорошенько запомни это место. Старайся возвращаться туда как можно чаще. Вопреки сложившемуся стереотипу, в основе которого лежит наипошлейшая поэтическая метафора, удача – вовсе не птица. Она – тупорылая рыба. Из тех пород, которые всю жизнь могут прошляться где угодно, однако на нерест идут в одну и только в одну реку. Пусть в других реках и вода почище, и пожирателей икры поменьше – рыба, не взирая на всевозможные препоны, движется к единственному существующему в ее реликтовых примитивных мозгах истоку. Перепрыгивает через перекаты. Брюхом цепляет дно на мелководьях. Но неизменно добирается до пункта назначения и сбрасывает свой драгоценный груз. Самый сытый из всех любителей полакомиться рыбешкой – тот, кто вовремя окажется в конечной точке великого рыбьего паломничества. Ему не нужно прикладывать никаких сил. Не нужно напрягать никаких мышц, за исключением отвечающих за жевание. Рыба сдается тебе сама, без боя. Радостно. Даже в очередь иной раз выстраивается. Все одно – помирать. Биологическая программа выполнена. Чем быстрее, тем лучше. Кому-то непременно повезет. Почему бы и не тебе?

Ангел всегда следовал этому правилу.

Сейчас он находился в том же самом огромном кабинете с бронзовой люстрой, кожаным диваном и ручным хорьком. Последний был увлечен охотой, организованной для него хозяином. Посреди кабинета находилось что-то вроде вольера, в котором разгуливала дюжина живых цыплят. Подрощенных до того возраста, когда первородный желтый пушок сменяется первым робким пером. Вольер был огорожен бортиком, точно такой высоты, чтобы у цыплят не было возможности через него перебраться. Зато хорьку перемахнуть через бортик не составляло ровным счетом никакого труда.

Хорек начинал издалека. Делал вид, что обнаружил будущую добычу вот-вот только что. Замирал, чтобы не спугнуть цыплят прежде времени. Не спускал с них взгляда. Принюхивался. Бесшумно подкрадывался. Его гибкое продолговатое тело как будто бы струилось по полу. Подобравшись к вольеру на достаточное для прицельного прыжка расстояние, хорек взвивался в воздух. Приземлялся в гуще цыплят, вызывая среди них переполох. Цыплята, суматошно галдя, бросались врассыпную. Хорек хватал замешкавшегося птенца и прокусывал ему голову. После чего волок уже дохлого, но все еще бестолково дергающего крыльями цыпленка в дальний угол. Дохлых цыплят в углу скопилось уже около десятка. Хорек не был голоден и душил юных птиц исключительно ради спорта. Искреннего, невинного, ничем не замутненного убийства. Цыплячий переполох вскоре утихал, словно и не случилось ничего.

– Все то же самое… – задумчиво произнес хозяин хорька, с интересом наблюдавший за охотничьими поползновениями своего любимца. – Что птичья бестолочь, что бестолочь человечья. Никакой разницы.

Включился интерком и женский голос с глубокими бархатными нотками доложил:

– К Вам Джейк, сэр!

– Пусть заходит, – сказал хозяин хорька.

– Доброе утро, сэр! – поздоровался Джейк, зайдя в кабинет.

– Здравствуй, Джейк! Какие новости?

– Все в норме, сэр. Дела идут своим чередом, контракты выполняются, поступления приходят в срок. Вот только в «Одноглазой луне» вчера заварушка случилась. Темное дело, сэр. У Пигмея Вилли, знаете, наверное – тот самый бешеный немецкий бугай, что в прошлом году под Рождество заявился к Хорхе, который без спросу завел свое дело на четырнадцатом участке. Эти латины, они – ревностные католики. Почти такие же повернутые на религии, как итальянцы. Рождество для них – свято. В сочельник садятся всей семьей за стол, молятся и ждут звезду. Вот и Хорхе – сидит у себя дома, с ним жена и трое ребятишек. Мал мала меньше. Чистенькие, умытые и разодетые в пух и прах. На столе дымится какая-то их мексиканская рождественская дрянь. Вы же знаете, сэр, я не любитель всяких там чили и тако. И тут вваливается Вилли. У Хорхе при входе стояли два дундука-охранника. Парни Вилли их тихонечко подсняли. Ну, значит, вваливается Вилли и с ходу так заявляет: ты, Хорхе, баклан. Ты, Хорхе, по-бакланьи поступаешь. С тебя, Хорхе, причитается. Хорхе – на дыбы. Мол, никто ему не указ. Вилли так спокойненько переспрашивает: не указ, говоришь? Не указ! – подтверждает тот, а сам руками под столом шурует, то ли шары гоняет, то ли пушку ищет. Тогда Пигмей Вилли хватает его за грудки, одним рывком выдергивает из-за стола и выкусывает Хорхе кадык. Прямо на глазах у Хорхиного семейства. Швыряет Хорхе на пол, поднимает крышку супницы и выплевывает кадык в похлебку. После чего поздравляет вдову и сирот с Рождеством, желает приятного аппетита и удаляется. Так вот, у Пигмея Вилли вчера был юбилей. Он и его ребята отдыхали. Спокойно отдыхали, насколько понятие спокойствия соотносится с Вилли. Около полуночи в «Луну» зашел какой-то парень. Никто его прежде в «Луне» не видел. Чужак, одним словом. Уж что там Вилли на него взъелся – неизвестно. Да только взял Вилли бутылку бурбона, разбил ее о край стола, да и отмахнул «розочкой» парню голову. Не то, чтобы начисто, но зрелище было то еще. Кровища фонтаном и все такое. Само собой – суматоха, девки визжат. А когда поуспокоились, труп куда-то исчез. Бесследно. И кровь испарилась. Чертовщина…

– Забавная история, – усмехнулся хозяин хорька. – А что с панком?

– Полагаю, все в порядке, сэр! – ответил Джейк – Пацаны где-то добыли покойника. Начинили его взрывчаткой, так, что та разве что из ушей не лезла и подвесили мертвяка у панка в берлоге. Сами засели в доме напротив. Как только панк пришел, сразу же и рванули. Говорят, славно громыхнуло.

– Что ж, неплохо, – оценил хозяин хорька.

Снова включился интерком.

– Пришел Ваш брат, сэр! – доложила секретарша.

– Пусть войдет! – сказал хозяин хорька и указал Джейку на одно из кресел, расставленных вдоль конференц-стола – Присядь пока, Джейк! Ты мне еще понадобишься. – после чего поднялся с дивана и, широко улыбаясь, пошел навстречу вошедшему в кабинет человеку. Человек был рослым, длинноволосым и красивым. Той зловещей холодной красотой, которой природа, по неясным соображениям, любит наделять самых кровожадных выродков. В правой руке человек держал дорогой кейс.

– Дикки, малыш! – поприветствовал вошедшего хозяин – Рад тебя видеть!

Дикки поставил кейс на пол и братья обнялись.

– Ну, проходи, проходи, – сказал хозяин хорька, увлекая гостя к дивану – Что там с нашим душеспасительным проектом? – спросил он, когда оба уселись.

– Как видишь, – ответил Дикки, указывая глазами на кейс – Твоя доля. Следующий приход – через пару недель. Вот только…

– Что – только?

– Есть проблема. Не знаю, насколько она серьезна, но она – есть. Пару дней назад в квартале громыхнуло. Тебе, наверное, это известно. – (хозяин хорька утвердительно кивнул) – Часа через три после этого наш слабоумный рестлер, которому во всем мерещится воля божья, нашел на улице сильно помятого пацана. Он был без сознания. Этому идиоту не пришло в голову ничего лучшего, чем притащить чувака в нашу богадельню. Близнецы это видели. Чувак был плох и они решили, что сам по себе сдохнет. Тем более, овец на стрижку надо было вести. Они оставили парня с одним из наших доходяг. Богадельню, разумеется, заперли. Кроме лаборатории. А когда вернулись, нашли доходягу мертвым. А парня и след простыл. Через лабораторию удрал, гаденыш! Что он там успел увидеть и понять – одному Богу известно. Такие дела…

Хозяин хорька повел бровью в сторону Джейка.

– Джейк, – едко произнес он – Тебе это ничего не напоминает? Есть мысли?

Джейк смутился и покраснел.

– Чертовщина! – сдавленно выдавил он – Не доработали…

– Окажи мне любезность, Джейк. Иди и разберись с этой чертовщиной. Доработай. Прямо сейчас.

– Да, сэр! – ответил Джейк и почти бегом бросился к входной двери. На пороге замешкался, обернулся к хозяину хорька, сказал: – Не сомневайтесь, сэр! – и покинул кабинет.

Ангел выскользнул следом.

Полудурки нужны для того, чтобы формулировать трудно решаемые задачи. Предназначение гениев в том, чтобы находить почти не существующие решения. Получается не всегда. Но получается. Не дай им Бог поменяться местами. Гений немедленно вляпается. Во что-нибудь запредельно несусветное. Полудурок же разгребет эту несусветность на раз. Разложит все по полочкам так, что даже гений разберется. Последствия сего непредсказуемы. Гениев и полудурков нужно держать в узде. И подальше друг от друга. Иначе конца света, который ожидается уже не первое тысячелетие, мы дождемся в самое ближайшее время.

Гениальность и кретинизм, объединившись, становятся неуправляемы. Необычайно деятельны. Непобедимы. Сложно даже вообразить, на что способен этот сплав. Сплав сверхразума, перешагнувшего человеческие рамки и чистейших инстинктов, выпестованных в археологической части мозга – мозге рептилии. Одно ясно – такой гибрид будет обладать максимальной приспосабливаемостью к внешней среде. Венец дарвиновской эволюции. Жутковатое допущение.

Всерьез подобную опасность никто не рассматривает. Разве что в литературе жанра «horror» временами проскальзывает эта идея. В упрощенном и прилизанном виде. Порою получается впечатляюще. Но впечатления оказываются сиюминутными и забываются в лучшем случае через неделю ночных кошмаров. Чего-то не хватает то ли самим произведениям, то ли их авторам. По всей видимости – тестикул.

Если нам нужен свирепый самец для корриды – мы всячески потворствуем его мужскому началу. Тысячи отборных телок с томными глазищами всегда к его услугам.

Если нам требуется безропотная рабочая скотина – мы вызываем коновала. Старого пердуна, безоговорочно верящего в то, что приготовленные особым способом бычьи семенные железы вернут ему давно утраченную потенцию. Денег он не берет. Просто уносит ампутированные тестикулы с собой.

Все зависит от вектора намерения.

Если вопрос состоит в том, как нашинковать побольше капусты, на сцену выпускается сладкоголосый кастрат.

Если же цель – в спасении человечества, то… В графу «Средства» вместо тактических и стратегических доктрин вписывается очевидное соображение: «А оно мне надо?» Нашинкую лучше капусты…

Финальная сцена боевика: главный герой (воплощенная добродетельная брутальность, шикарная мышечная фактура, тяжелый, но светлый взгляд) устало идет по трупам поверженных злодеев. Мясное ассорти для ценителей свежатинки – оторванная злодейская рука, переломанные ноги с торчащими наружу обломками берцовых костей. Раздавленная всмятку голова где-то за кадром. («Ну, это немножко слишком!» – сказал продюсер, отсматривая материал на генеральном прогоне) Ему навстречу бежит вырванная из лап смерти красотка. Куда же без нее. Такая приятная мелочь. Даже не приз герою, которому непременно привесят на грудь дурацкий орден на фоне национального флага, а неофициальный спонсорский бонус. Знакомая картинка? А то!

Ни сам герой, ни шалава, которая уже повисла у него на шее, интереса не представляют. Коту понятно, что экранный рыцарь по жизни – изнеженный говнюк, в уличной драке которому – грош цена. Экранная шалава – сидящая на десятке сильнодействующих антидепрессантов истеричка, не способная к деторождению. Какая разница? Мир-то, мать его, спасён!

Любопытна манипуляция. Та ловкость, с которой блоха превращается в кашалота. С которой оскопленной лицедейством идее мужества и справедливости пришпандоривают бутафорские причиндалы. Торжество внешней атрибутики над сутью. Вялый авторский message – хороший парень выигрывает. Но каждый кадр сопровождается незримым субтитром, проникающим в подкорку – побеждает сильнейший. И выживает он же. Основополагающий принцип популярного дарвинизма. Дарвинизма городских клоак и пенитенциарных учреждений. Дарвинизм сам по себе доверия не внушает. Популярный дарвинизм не внушает его вдвойне, поскольку выхолощен. Как и все, что сочетается с приставкой «поп».

Сила в вопросах выживания – фактор далеко не определяющий. В частных случаях – может быть. Выживают самые приспособленные. Точнее – умеющие приспосабливаться. Сильнейшие-то как раз погибают первыми. В волчьей стае меньше всех живет вожак. Век самцов рангом пониже – значительно дольше. Особенно, если у них хватает ума не лезть в вожаки. Объяснение простое – по чину и спрос. Постоянная необходимость подтверждать свой статус изматывает. Если кто первым и получит в лоб лосиным копытом – то альфа-самец. Выживешь при таком раскладе, как же… Волку-одиночке живется легче. Вот он-то и есть настоящий волчий долгожитель.

Допущение, из которого произрастает дарвинизм, звучит примерно так: биологический организм изменяет себя под влиянием изменения внешних условий. Биологический вид трансформируется в другой. Более жизнеспособный.

Это допущение прекрасно работает на уровне протоплазмы, хорошо – на уровне одноклеточных, удовлетворительно – применительно к низшим земноводным, крайне скверно проходят дарвинистские фокусы среди рептилий и совершенно сей механизм перестает работать на уровне высших млекопитающих. Чем сложнее биологическая система – тем стабильней генетическая структура. Чем стабильней геном, тем выше резистентность к внешним воздействиям. Для положительных мутаций не остается места. Тупик… Могут варьироваться габариты подвидов. Окрас шерсти. Ее густота. Но ни при каких обстоятельствах и ни при каких условиях ни один бегемот не отрастит себе крыльев. Даже в тысячном поколении.

В случае с человеком – вообще получается черт-те что: теперь сама внешняя среда вынуждена изменяться под него. Порою взбрыкивая, как лошадь, отряхивающая слепней. Пусть погибнет сотня паразитов, появится тысяча. Иначе быть не может.

Зато дарвинизм, как философия, прекрасно оправдывает милые шалости, которыми любит развлекаться род людской. Войны, геноцид, деспотизм. Жизненное пространство. Геополитические интересы. Зоны оккупации. Фильтрационные лагеря. Плановые зачистки. Уроды, блядь!

Весь мир – театр. И люди в нем – актеры. Так сказал Шекспир. Примечание позднейшего редактора – живые люди. Мертвым определен удел зрителей.

Смена времен суток в рыбацком поселке условна. Причина тому – отсутствие дневных и ночных светил. Здесь всегда ранние сумерки. Не поймешь, утренние или вечерние. Тем не менее, обитатели поселка каким-то образом разделяют день и ночь. Смысла в этом делении нет. Никто здесь не нуждается в отдыхе. В труде тоже ни у кого нет потребности. Но все равно каждый находит себе занятие. В силу безотчетной привычки, выработавшейся когда-то очень-очень давно и явно не в этом месте. Как давно и где именно – никто не помнит.

Впрочем, кое-какие межевые вехи между здешними ночью и днем все-таки есть. Ближе к вечеру небо над рекой начинает клубиться. Это не передвижения облачных слоев и не что-то другое. Наверное, «клубиться» – определение не точное, но иного слова для описания происходящего в небе подобрать невозможно. В нем словно что-то вызревает. И действительно. Сначала оно начинает лениво фосфорицировать множеством тусклых цветов, а затем вдруг распахивается, открывая взорам собравшихся на берегу обитателей поселка уходящую в бесконечную даль перспективу. Они видят странные ландшафты, не похожие один на другой. Диковинные постройки. Удивительные растения. Они видят людей. Образы объемны, но совершенно пусты. Ни оболочек, ни внутреннего содержания. Голограммы. Они движутся. Они взаимодействуют друг с другом. В непробиваемой глубокой тишине.

Никто из обитателей поселка не понимает, что могут означать эти видения. Которые никогда не повторяются. Но видения очаровывают их. И не только их. Из речных пучин всплывают на воздух белоглазые рыбы и присоединяются к зрителям.

И рыбы, и люди на берегу ощущают с разворачивающимся на небе действом необъяснимую связь. Каждый – свою и каждый – по-своему. Джон До чувствует ее острее прочих, но от понимания столь же далек, как и они.

Заканчивается все так же, как и начиналось. Неоглядная перспектива сменяется блеклыми радужными переливами. Небо вновь клубится. Как будто вовнутрь самого себя. И снова наступают всегдашние сумерки. То ли утренние, то ли вечерние.

Завтра новый день. Увидимся.

Редко случается встретить человека, умирать для которого вошло в привычку. Речь не идет о солдатах удачи, бесшабашными наемниками перекочевывающих с одной войны на другую. Тех, чьи тела могут служить наглядными пособиями при изучении расширенного курса военно-полевой хирургии. Тех, чья физиологическая комплектация разительно отличается от базовой, данной при рождении. В смысле отсутствия того или иного агрегатного узла. Которые не раз оказывались в пограничной области между бытием и небытием, но так и не смогли пересечь таинственный рубеж. Речь не идет об адреналиновых наркоманах, которых хлебом не корми, дай только ощутить колючий холодный зуд опасности в ректальной области. В жопе, окаменевшей от чрезмерно частых и неизменно жестких на нее приземлений. Безногие и безрукие продолжают воевать. Кого-то не смущает даже необходимость постоянно таскать на себе аппарат для гемодиализа. Альпинисты, в чьих скелетах не осталось ни одной хотя бы единожды не переломанной кости, упорно карабкаются на Эверест. Парашютист, имеющий на личном счету десять затяжных прыжков с предельных высот, в процессе которых ни разу не раскрылся парашют, хочет прыгать еще и еще. Бесконечные игры со смертью, произрастающие вовсе не из желания поскорее скопытиться, а из неутолимой жажды жизни, наполненной смыслом, пусть и самоубийственным, – нам по стороне. Никто из них не знает и не желает знать, что ожидает нас за гранью. Мы говорим о том, кто умирал взаправду. Редко случается встретить такого человека. Вообще-то, никогда.

Если б кому-нибудь удалось бы разговорить Джона До прежде, чем очередной раз отправить его на ту сторону, он наверняка смог бы многое порассказать о том, что скрывают от нас и кого в первую очередь принимают в себя с распростертыми объятиями небеса, обетованные нам.

Вилли по прозвищу Пигмей был твердо убежден, что ему-то персональное облако со всеми удобствами уж точно зарезервировано. За всю свою жизнь, которую он воспринимал как легкий необременительный тест, Вилли не совершил ни одной ошибки. Набрать проходной балл в вечность он почитал парой пустяков.

Вилли родился и вырос в лютеранской семье строгих правил. Обязательные молитвы по утру, на сон грядущий и перед каждым приемом пищи. Непременная воскресная месса. Лютеранская церковь находилась у черта на рогах и поэтому вставать по воскресениям приходилось спозаранку. Отец Вилли преподавал немецкую филологию в университете, а его мать прилежно претворяла в жизнь принцип трех «К». Киндер, кюхен, кирхен. Или в обратной последовательности. До фонаря.

Еще у Вилли был дед. Первое, обосновавшееся в этой стране поколение. Дед был подтянутым бодрым ветераном Второй Мировой. Почти всю войну он прошел, добросовестно исполняя обязанности оператора газовой камеры в Дахау. Не раз был отмечен высокими наградами Рейха. За успехи в труде. Когда для наци запахло жареным, дед своевременно дезертировал. Полтора месяца скрывался в лесах, питаясь подножным кормом. Исхитрился сбросить за это время тридцать четыре килограмма от прежних семидесяти двух. Когда пришли союзники, сдался им под видом беглого узника-социалиста. Зная наверняка, что разоблачать его некому. Не даром дедуля вкладывал душу в любимое дело.

Покинув Фатерлянд, дед окончательно запутал следы. Пустил корни в одном из крупных городов на северо-западе, обзавелся женой, такой же немкой-иммигранткой, как и сам, и наплодил троих детей, в числе которых был отец Вилли. Идеалам национал-социализма дед оставался верен до конца. Будучи при этом набожен. Под старость он потихоньку стал выживать из ума. Выражалась его болезнь в том, что он совершенно искренне стал считать Гитлера вторым воплощением Спасителя. Которого вновь распяли. Однако его очевидное помешательство так и не было никем замечено, поскольку дед ни с кем не делился своим вероубеждением. Ни с кем, кроме Вилли.

– Помни, Вилли, если ты хочешь попасть на небеса, ты должен жить, как сказано в Библии. Изучай заповеди и блюди их. Делай мир чище. Много развелось подонков, Вилли. Неполноценных ублюдков, оскверняющих землю одним лишь фактом своего существования. Воздух, которым мы когда-то дышали – уже не тот. От их смрадного дыхания он сделался несъедобен. Они спят и видят, как бы нагадить побольше. Как сделать тебя таким же, как они. Теперь вопрос стоит так – либо мы их, либо они нас. И ты, ТЫ, Вилли – ты воин последнего Крестового Похода. Это твой шанс. Не упусти его, мальчик мой!

– Я постараюсь, – обещал Вилли – Но как мне узнавать ублюдков? Как понять, какую заповедь они нарушили?

– Предоставь это мне, солдат, – отвечал дед – Я тебе подскажу!

И дед, падла старая, не соврал.

Впервые это случилось через два года после его смерти. Вилли исполнилось шестнадцать. Он здорово вымахал к этому возрасту. Бычья шея, широченные плечи, громадные ручищи. В ту осень Вилли с двумя приятелями гостил у родственников матери в маленьком городишке. Почти деревне. В краю фермеров, упитанных коров и сговорчивых сельских девчонок. Однажды в городке была организована увеселительная ярмарка. С заезжими клоунами, акробатами и огнедышащими факирами. Вилли с друзьями с самого утра бродили по торжищу, дурацким улюлюканьем подбадривали акробатов, потешались над ужимками шутов, короче, развлекались, как могли. Где-то на задворках ярмарки они наткнулись на столик предсказательницы судеб, толстой женщины лет пятидесяти, ряженной под цыганку. При ней состояла в услужении ручная мартышка. За четвертак мартышка доставала из стоящего на столике ящика записку с предсказанием и вручала ее клиенту.

Вилли решил заглянуть в будущее. Заплатил. Мартышка достала записку. Вилли развернул ее. «Готовься к испытаниям!» – прочел он. Вилли усмехнулся, скатал из записки плотный шарик, щелчком запустил его в мартышку (кстати, промазал) и пошел было прочь.

«Ворожеи не оставляй в живых!» – вдруг услышал Вилли заповедь из Второзакония, произнесенную голосом деда у себя в голове. Вилли остановился. «Не оставляй!» – требовательно повторил дед. Вилли все понял. Вот оно, – испытание. Достоин ли он билета на небеса? «Еще бы!» – ответил Вилли то ли деду, то ли самому себе.

Вилли вернулся к столику гадалки.

– Хочешь попробовать еще раз? – улыбаясь, спросила толстуха – Не советую. Судьбу нельзя искушать!

Вилли не отвечал. Просто стоял перед ней огромным нелепым истуканом, глядя на нее сверху вниз. В уголках его губ пряталась легкая ухмылка.

– Ты чего это, сынок? – забеспокоилась гадалка.

– Ворожеи не оставляй в живых!!! – проревел Вилли, вырывая из рук женщины обезьяний поводок. Мартышка заверещала. Вилли обмотал поводок в два оборота вокруг запястья и принялся раскручивать мартышку над головой, как в вестернах ковбои раскручивают лассо. Затем Вилли со всего маху шмякнул ее об стол. Зверек испустил дух мгновенно. Вилли отбросил дохлую обезьяну прочь, нагнулся, ухватил столик за ножку, и, не спеша выпрямившись и основательно прицелившись, краешком столешницы проломил гадалке висок.

– Не оставляй!!! – повторил он и нанес еще один удар. В другой висок. Чтобы наверняка.

«Молодец, Вилли! – похвалил его голос деда – Ты заработал свои первые пятнадцать очков!»

Суд признал Вилли невменяемым. Следующие восемь лет он провел в психиатрической лечебнице. Восемь лет дед молчал. Через восемь лет Вилли был признан излечившимся и выпущен на свободу. На воле Вилли прибился к банде бритоголовых, ходившей под крышей серьезных людей. Дед вновь заговорил. Что помогло Вилли быстро заработать авторитет среди своих товарищей. Баллы накапливались. Мир становился чище. Ссылки на Писание перестали быть необходимыми. В какой-то момент Вилли осознал, что подонков, от которых нужно очищать мир, распознавать очень легко. Если кто-то по какой-то причине ему не нравился – в нем наверняка сидел подонок. Если кто-то переходил ему дорогу – сомневаться не приходилось – подонок. Если кому-то случилось просто попасть ему под горячую руку – то не бывает наказания без преступления. Дед вел счет, суммируя очки.

Сейчас Вилли стоял посреди танцпола ночного заведения «Одноглазая луна». Ему было тридцать пять лет. Текущий результат теста составлял семьсот пятьдесят очков. Вилли тупо рассматривал зажатое в ладони сколотое бутылочное горлышко, с помощью которого он только что разобрался с очередным подонком. Вилли помнил это совершенно отчетливо. Но на «розочке» не было никаких следов крови. Труп куда-то исчез. Дед молчал.

«Что за лажа? – думал Вилли – Где мои пятнадцать баллов?!»

Между полотнами, выставленными в музеях современного искусства и первыми наскальными рисунками простирается временная пропасть в несколько десятков тысячелетий. Давно появились художники… Но первый менеджер, несомненно, появился еще раньше. С тех пор искусство совершенно оторвалось от реальности, отображать которую было его первоначальной задачей. В то же время управленческое ремесло обзавелось многими атрибутами, свойственными искусству.

Побудительные мотивы, заставившие первого художника взять в руки уголь или охру, с позиций рациональных необъяснимы. Творческий импульс сам по себе трансцендентен. Очевидна его тесная связь с эмоционально-чувственной областью человеческой натуры. В которой сам черт ногу сломит. Любое сильное переживание потенциально способно спровоцировать всплеск вдохновения. Что из этого выходит – не столь уж и важно. О пирамидах и отхожих местах мы уже говорили. Одного порядка явления…

Сильные переживания, напротив, отдельного разговора заслуживают. Сильным переживанием может быть что угодно. Гнев, восторг, боль утраты, горечь поражения или, наоборот – триумф. Любая современная галерея предоставит исчерпывающие тому доказательства. На дворе – эра разнузданного разгула чувств. Естественных. Противоестественных, но все же хоть как-то связанных с природой, пусть и в качестве ее ошибок. И вовсе – синтетических. Сфабрикованных в таинственных недрах сверхмощных компьютеров и выведенных на свет Божий с помощью текстовых и графических редакторов. Аудио и видео карт. Устройств для дистанционных совокуплений. Тьфу-й.

Образцов наскальной живописи сохранилось относительно немного. Но на каких бы континентах они не обнаруживались, их сюжеты идентичны. Анимализм. Сцены охоты. Причем человек всегда предстает в них победителем. Забитый камнями мамонт. Пещерный медведь, пронзенный дюжиной копий. Семейство бородавочников в ловчей яме. И ни одного затоптанного мамонтом, разорванного медведем или воздетого на кабаний клык охотника. Как будто бы и не случалось в те времена производственных травм. Как будто никто не оплакивал безвременно погибших соплеменников. Все было. И вряд ли подобные события переживались менее интенсивно, нежели удачное сафари. Отчего же тогда они не нашли своего художественного воплощения? – Грамотно сработал менеджер.

Хорошую пещеру обнаружили разведчики. Очень выгодное расположение. Ее трудно разглядеть из долины. Причудливые скальные выступы создают идеальную маскировку. А так же видимость неприступности. На самом деле к пещере ведет удобная и безопасная тропа. Никто ее специально не протаптывал. Образовалась сама собой. Подарок судьбы. Зато долина видна, как на ладони. Беспокоиться за тылы не приходится. Там, за спиною, вздымаются горы, достающие почти до небес. Кряж за кряжем. Гряда за грядой. Пещера обитаема. Тигрица с выводком обосновалась в ней. Но племени нужна эта пещера. И оно ее получает. Ценой жизни шести своих членов. Могло бы быть и больше. Но для племени из сорока человек даже эта потеря существенна. Племя скорбит. Один из подростков, еще не ставший полноправным воином, удручен больше остальных. Он вообще чудаковат. Все его эмоции чрезмерны. И не только горе. Он любит уединение. В уединении он занимается разными вещами, смысл которых понятен лишь ему одному.

Недавно подросток нашел удивительную глину. Если провести ей по камню, она оставляет четкий след. Подростка увлекло это занятие. Одна линия, другая. Прямая, ломаная, округлая. Внезапно среди беспорядочных пересечений подростку чудится что-то знакомое. Он, прищурившись, вглядывается в паутину штрихов. Надо же! Черепаха. Почти как живая. Это открытие наполняет его восхищением, какого он не испытывал никогда прежде. Оно лишает его дара речи. На время. Но руке его отныне дарована новая способность, которая останется с ним навсегда. Любую свободную минуту он теперь тратит на рисование. Все так же уединившись ото всех. Еще никто не видал его работ. Но сейчас, после гибели этих шестерых, неутоленное горе рвется наружу, стремясь вылиться в образы. Он берет свою чудесную глину и принимается изрисовывать ею стены пещеры. Постепенно на них возникает трагическая сага о завоевании жизненного пространства. Получается реалистично. Особенно впечатляют до тошноты верно переданная ярость хищника и растерзанные человеческие тела. Впредь никто из племени не забудет этого дня.

Вождь начинает замечать что-то неладное довольно скоро. Новые места изобилуют дичью, но добыча с каждым днем все ничтожней. Женщины перестают рожать. Воины становятся угрюмыми. Между ними постоянно вспыхивают стычки. На охоте никто не желает занимать место в авангарде. Вождь понимает, что все это каким-то образом связано с картинами на стенах пещеры. Постоянное напоминание об опасностях жизни и ужасе смерти разлагает моральный дух, заключает он.

Уничтожить рисунки было бы простым и разумным выходом. Но вождь не был бы вождем, если б не умел смотреть глубже. Коль скоро какие-то картинки способны нанести такой ущерб, отчего же не использовать их в обратных целях?

Вождь отыскивает подростка-живописца, вновь увлеченного какой-то очередной своей сумбурной идеей, берет его за ухо, подводит к расписанной стене и говорит:

– А ну-ка, гаденыш, переделывай все к чертовой матери!

– Как переделывать? – недоумевает художник.

– А вот так! Кошака – сюда!(указывает на острие копья) Морду ему сделать жалостную. Эту дохлятину (указывает на растерзанных) – на хер! И вот еще что – здесь добавляешь, как мы долбим лохматого слона, а тут – жарим бизона. На все про все – двадцать четыре часа. Время пошло!

Через пять часов приходит проверить. Хватается за голову:

– Вот же дурень! «Долбим» и «жарим» – в нормальном смысле!!! Хотя… – на минуту задумывается – что-то в этом определенно есть… Аллегория наивысшего торжества человека над прочим животным миром. Ладно, оставляй! Но и про барбекю не забудь!

Как-то так…

Работа закончена в срок. Пару дней депрессивная инерция еще дает о себе знать, однако потом… Воинов не узнать. Они возвращаются с охоты с ног до головы обвешанные трофеями. Действуют дружно и слажено. Каждый на своем месте. Женщины принимаются рожать, как наскипидаренные несушки. Племя благоденствует и прирастает в численности. Растет и количество запечатленных на стенах побед.

Браво, вождь! Вот это – менеджер! Вот это – менеджмент! Это – я понимаю.

И менеджмент, и творчество, по большому счету оперируют одним и тем же – чувствами. Разнится подход. Творчество эксплуатирует чувства бездумно, на авось, не определяя заранее никаких целей. Его призвание – чувства отображать и через это отображение пробуждать новые. Творчеству до фонаря, какие именно. Чем неожиданней результат, тем интересней.

Менеджмент подходит к этому вопросу рассудительно. Менеджер прекрасно понимает, чего хочет добиться. Если он управляет строительством, то ничего, кроме строительства, для него не существует. И ведь достроит, сучонок, чего бы это ему не стоило. Если он управляет разрушением, – не сомневайтесь, все будет разрушено в наилучшем виде. Менеджер тщательно отберет необходимые чувства и эмоции, отформатирует их, распределит по профилям и заставит вкалывать до седьмого пота. Принося их в жертву своему языческому божку по имени Эффективность. Все остальное желательно исключить. А лучше – уничтожить.

История палеолитического художника – конечно же, допущение. Но подкрепленное тем обстоятельством, что во все времена на всякого творца находится свой менеджер. Или цензор. Что, по сути дела, одно и то же. Искусство и менеджмент развиваются параллельно. Взаимопроникаемо. Менеджмент позаимствовал у искусства парадоксальную логику и исполнительское изящество. На иные аферы нельзя взглянуть без восхищения. Даже благоговения. Как будто на Ботичелливскую Афродиту смотришь. У искусства, благодаря менеджменту, появились теория и методология. Жанровое структурирование. Аукционные дома. И прочее в том же духе.

Но, как и в былые времена, искусство остается безмозглым, пылким и непредсказуемым, а менеджмент – расчетливым, трезвым и холодным.

Класс менеджеров – опора и основа государственной власти. Саму государственную власть можно было бы рассматривать, как высшую форму менеджмента, если бы не одно «но». У власти, при любой экономической формации и при любом политическом режиме, всегда находятся шакалы. А это порода особенная. Что-то в них есть и от менеджеров, и от художников, но они ни то, ни другое. Шакалы.

Художник же – всегда анархист и вольнодумец. Даже если художник воспевает консервы от «Кэмпбеллс», прогибаясь под потребительский энтузиазм общества или запечатлевает на своих полотнах бессмертные подвиги великих вождей, он все равно в глубине души остается ни во что, кроме своей кисти, не верящим говнюком. Искренность художника всегда под вопросом. С менеджером дело иметь проще. Но скучнее.

Джастин работает по ночам. Он занимается тем же, чем и его доисторические собратья по цеху. Наскальной живописью. В современном ее варианте. Джастин – мастер граффити. У него есть собственная фишка. Джастин рисует на стенах комиксы. Сюжетные и масштабные. Сюжеты лихо закручены. Только вот тематика разнообразием не блещет. Герои Джастина – мертвые копы. Ну, то есть, сначала они живые, но в конце непременно мертвые. Умирают копы от разных причин, но обязательно трагически. Чаще всего их убивают неуловимые убийцы. Всегда остающиеся безнаказанными. Их невозможно выследить и взять за пятую точку. Джастину бы детективы писать. Стал бы миллионером. Увы, Джастин, хоть и умеет говорить, как выпускник Йеля, на письме двух слов связать не может. Не его. Впрочем, Джастин и так не бедствует. С некоторых пор. У него появился таинственный спонсор. Почитатель таланта. И в некотором роде соавтор. Каждую неделю Джастин обнаруживает в своем почтовом ящике конверт. В конверте – чек «Америкэн Экспресс» и записка. В записке исходные данные. Какая-нибудь ситуация, в которой живой коп является обидной занозой в заднице. Которую требуется извлечь. Хирургическим путем.

Рисуй, Джастин, рисуй!

Джастин рисует. Он выбирает для своих работ места рискованные. Такие, где его творения не останутся незамеченными. Если на высотном здании есть подходящая стена, будьте уверены, Джастин ее освоит. Альпинист долбанный.

Рисуй, Джастин, рисуй!

Джастин рисует не только на стенах. Джастин граффитит центральные площади. Джастин граффитит мосты. Даже деревья в парке иногда служат ему холстом.

Рискуй, Джастин, рискуй!

Джастина до сих пор не поймали. Хотя охотятся за ним давно. Пес его знает, почему не поймали. То ли охотятся неохотно, то ли копы и в самом деле тупые. И такое допущение имеет право на существование. До завтра.

Тим и Джастин однажды уже встречались. Давным-давно. В детстве. Их свел приют. И незавидная сиротская доля. Их кровати стояли рядом, но географическая близость к близости человеческой не привела. Тим и Джастин особенно не дружили. Даже почти не общались. Уж слишком разными были эти двое. И к приютским порядкам так же относились по разному.

Ни тому, ни другому распорядок жизни в приюте не нравился. В прочем, среди их товарищей по несчастью вряд ли бы нашелся хоть один, кто был бы от него в восторге. Но подчинялись ему все. Кроме Тима и Джастина.

Тим – сам того не осознавая. Его совершеннейшее наплевательство на все и вся в сочетании с редкостной бесталанностью приводили к тупому дремучему саботажу любых намерений приютского персонала пристроить парня к делу. Но и существенных проблем Тим никому не создавал.

С Джастином история была совершенно иная. Джастин люто ненавидел само понятие принуждения. Любое посягательство на его свободу вызывало в нем взрывную ответную реакцию. Джастин не признавал никаких авторитетов. Джастин считал, что любая власть – это сучья выдумка ублюдков, подобных его недоброй памяти отцу. Папашка был отставным армейским сержантом и воспитывал сына теми же методами, которыми пользовался в отношении вверенного ему личного состава. Железная дисциплина, тумаки и зуботычины. В общем-то, ничего особенного. Никакой изуверской экзотики. Но Джастину и этого хватало сверх всякой меры. Пока жива была его мать, являвшая собой разительный контраст своему супругу, Джастин худо-бедно терпел. Но как-то раз, когда Джастину едва минуло девять лет, мать подавилась куриной косточкой и умерла. Кость встала поперек горла. Мать тщетно пыталась пропихнуть ее дальше по пищеводу, но эти попытки привели лишь к тому, что она невзначай проглотила собственный язык и задохнулась. В присутствии сына. Жуть. Джастин навсегда запомнил ее выпучившиеся глаза, в которых застыли ужас и недоумение, ее посиневшее лицо и неестественную выпуклость в области шеи.

Через неделю после похорон в их доме забарахлил телевизор. «Сраная тарелка!» – выругался отец и полез на крышу разбираться. В этих делах он шарил. Только в них и шарил, если не считать воинского устава. Они жили в двухэтажном коттедже с черепичной крышей. Три последних ночи Джастин потратил на то, чтобы как следует расшатать черепицу. И его труды не пропали даром. Папаша благополучно сорвался с крыши и с невероятной точностью приложился затылком к булыжнику, которым был вымощен двор. У него образовалась обширная гематома среднего мозга, от которой он через три дня скончался в окружной больнице. Джастин рассчитывал на меньший эффект, но и от подобного результата не расстроился. Родственников у них не обнаружилось и Джастина передали в приют. Жизнь в приюте оказалась медом не вымазана, да и воспитание мало чем отличалось от отцовского, поэтому Джастин немедленно и с удовольствием перенес свою ненависть на социальных работников. Джастин никогда не пытался сбежать, поскольку прекрасно понимал, что бежать некуда. Он избрал иной путь – путь демонстративного неподчинения и осознанного идейного вредительства. Там же, в приюте, Джастин начал рисовать. Тягу к изобразительному искусству он обнаружил в себе случайно. Так часто бывает. Просто нашел баллончик с краской и попробовал его на приютской стене. Получилось. И понравилось. Следующим днем Джастин превратил машину начальника приюта в свой первый художественный шедевр. Исписав ее свежими кучками дымящегося дерьма. Вышло так жизненно, что даже навозные мухи слетелись. Чуть ли не со всего города.

Джастин провел в приюте почти год, пока его наконец-то не согласилась усыновить одна жизнерадостная бездетная парочка. Новые родители оказались махровыми анархистами. Из радикалов. Они ничего Джастину не запрещали, но зато всячески поддерживали его стремление к первобытной вольнице и набирающий силу изобразительный дар. Одного поля ягоды, короче. Идиллия длилась целых шесть лет, пока однажды родителей не пристрелили копы. Те всего-то на всего хотели взорвать водонасосную станцию, снабжающую водой городскую мэрию, но их кто-то сдал. Их обложили и при попытке с боем вырваться из окружения расстреляли. Практически ни за что. Скоты.

Теперь Джастин стал ненавидеть полицию. Он хотел было сделаться профессиональным истребителем копов, но при первой же своей охотничьей вылазке вдруг обнаружил, что кишка у него тонковата. Нажать на спусковой крючок оказалось значительно труднее, чем он предполагал. Совсем не то, что черепицу расшатывать. Джастин жутко злился на себя тогда. Со зла взял и нарисовал на первой же попавшейся стене своего первого дохлого копа. И заметил, что полегчало. Так Джастин обрел свою творческую фишку.

Джастина замели в десять тридцать утра. Вовсе не за его художества, а за попытку помочиться в кадку с вечнозеленым деревом, стоящую на тротуаре близ полицейского участка. На сей раз его действия были продиктованы не ненавистью, он не дурак так подставляться, просто на самом деле было невтерпеж. Ну, случается, что ж тут скажешь…

Ровно через час у той же самой кадки и с теми же намерениями стоял Тим. Он-то как раз мог потерпеть. Да и нужды особой не испытывал. Но у него была четкая задача – попасть за решетку. Не так, чтобы надолго, а лишь хотя бы выспаться в кутузке. Поэтому Тим исполнял свою показательную программу не спеша и со знанием дела. Не заметить его и не повязать просто не могли. Так и произошло.

Тим и Джастин узнали друг друга почти сразу. Несмотря на то, что оба были детьми, когда виделись последний раз. Пару минут они приглядывались друг к другу. Наконец Тим спросил:

– Тициан?…

Это было детское прозвище Джастина. Оно приклеилось к нему с легкой руки начальника приюта в тот самый день, когда Джастин впервые упражнялся в аэрографии.

– Что за гребанный Тициан у нас завелся?! – орал начальник, брызгая буроватой слюной заядлого курильщика – Найду ведь сучонка!

Щаз-з… Нашел он, как же. Приютский обет молчания – это тебе не наивная коза-ностравская омерта. А прозвище осталось. Вряд ли кто из приютских знал, кто такой Тициан. Тим по сию пору полагал, что это какое-то мудреное ругательство, вроде пидора, только отрафинированное под тонкую душевную организацию интеллигентных представителей среднего класса. А вот Джастин в истории искусства Возрождения кое-что смыслил. Нобле, как говорится, оближ. Сравнение ему льстило. Еще бы.

– Здорово, чувак! – ответил Джастин – Ишь ты, где встретились…

– Угу, – согласился Тим – Ты чего здесь?

– Да вот, знаешь ли, слабость выделительной системы подвела. – усмехнулся Джастин и досадливо сплюнул.

– В смысле? – не понял Тим.

– А, ну да, ты же у нас всегда туповат был. Объясню максимально просто – дерево обоссал. Вон то, в бочке. Рядом с участком.

– Я тоже… – вздохнул Тим.

Джастин расхохотался.

– Брешешь?! Что, то же самое?! На черта?! И у тебя недержание, что ли?!

– Не, – ответил Тим. – Так… Надо было. Ну, сюда попасть…

– Другого способа не нашел?

– Как-то и не искал особо. Не до того мне.

– Отчего так? Влип?

– Наверное, – пожал плечами Тим. – Трудно сказать. Сам ничего не понимаю.

– Так-с… – принялся рассуждать Джастин – Есть только два агрегатных состояния для таких, как ты. Ну, разумеется, исходя из того, что я о тебе когда-то знал. Вряд ли ты за это время кардинально изменился. Первое состояние называется «Еще не попал», а второе – «Увяз по уши». Оба этих состояния до того очевидны, что понять, в котором из них ты находишься конкретно сейчас, под силу даже тебе. Следовательно, раз уж ты в сомнениях, либо ты окончательно деградировал, либо с тобой происходит что-то на самом деле сверхестественное. Интересно послушать! Один черт, время как-то надо убить. Валяй, трави свою байку!

– Да пошел ты, умник! – огрызнулся Тим. Но не обиделся. Стоит воздать ему должное, цену своим способностям он знал. – Говорю тебе, полная ерунда творится!

– Так может и разберемся с твоей ерундой? Давай, не тяни.

– Ладно. Сейчас только соображу, с чего начать… Три дня назад началось… – и Тим стал подробно излагать свою одиссею. К его собственному удивлению, рассказ получался складный и последовательный.

Джастин внимательно слушал, прихмыкивая время от времени.

– Забавно, – сказал он, когда Тим умолк – Не всякий день такое услышишь. То, что тебя хотят завалить, сомнений не вызывает. Иначе бы на боеприпасы не тратились. Понятно так же, на кой ляд они над мертвецом поиздевались. Чтобы не скучно было. Ребята явно артисты в своем деле. Ясно и то, что ты, сукин сын, в рубашке родился. Или в бронежилете. Если все было так, как ты говоришь, сейчас одна твоя нога должна бы находиться на шпиле Эмпайр Стейт Билдинг, а другая – на Трафальгардской площади. Яйца же вообще могли на Венеру усвистать. А ты – целехонек. Но вот дальше – реальные непонятки. Во – первых, откуда взялся мертвец в богадельне? Ему-то так свезти не могло, нет? Почему, когда ты вновь с ним повстречался, ничего не произошло? И, наконец, кому вся эта суета вообще понадобилась?

– А я знаю?! – возмутился Тим – Ты, мать твою, умник, ты и соображай! – но, тут же остыв, добавил: – Клянусь тебе, Тициан, ума не приложу. Я живу тихо. В дерьмо стараюсь не лезть. Было бы что пожрать, девчонка какая-нибудь от случая к случаю, – и довольно с меня.

– Нет, должна быть причина! Да ты, видать, и вопросом-то этим не задавался, а, дружок?

– Не задавался! Мне выбираться нужно из задницы, а не выяснять, чья она! Плевать, чья, главное, чтобы меня в ней не было!

– Как сказал! – восхитился Джастин – Красавец! Но идиот. Ну, выберешься, ну, свинтишь куда подальше, а где гарантия, что тебя не найдут? По всему видать, крепко за тебя взялись! И, представь, рыщет эта задница в поисках тебя, все голодней и злее становится… – Чуешь, что будет, когда найдет?

– Чую – не чую, какая разница?! Делать-то что, умник?!

– Думай. Что-то наверняка этим твоим приключениям предшествовало. Совсем недавно. Что-нибудь такое, чего не случалось с тобой раньше. Может, оно даже не коснулось тебя напрямую. Было такое?

– Не-а, – задумался Тим – Со мной вообще редко что происходит. Разве что видел недавно, как человека сбила машина. Бомж какой-то. Да и видел-то мельком. Тачка мимо меня пронеслась, мощная такая, ревела сильно. Я оглянулся, а он уже на асфальте лежал. Юшка лужицей вокруг башки. Наверное, умер. Так, мелочи, – каждый день кого-то сбивают. Просто я впервые это увидел, вот и запомнил.

– Событие, прямо скажем, не выдающееся. – согласился Джастин с иронией в голосе – Можно подумать, ты раньше смертей не видел.

– Видеть-то видел, и не раз. Но это были другие смерти. Как бы тебе объяснить?.. Ну, к примеру, старики. Они уже не совсем живые. Больные там или увечные. Всем понятно, что они скоро умрут и они сами об этом знают. Даже примерно представляют, когда. Плетется такой по улице и прямо видишь, как душа из него исходит. Выкарабкивается вот так из него, через темечко, ручонками прозрачными в плечи упирается, чтобы легче было, и ногами внутри него елозит. Ребра нашаривает. Чтобы отталкиваться от них. Вот присел старик на лавочку, отдохнуть решил. А душа-то и выбралась. Посидела немного на шее для приличия и была такова. Это нормально, значит, время его пришло. Или же вот с Джерри как вышло. Был у меня приятель такой. На ширево конкретно подсел. Два раза по передозу с того света его вытаскивали. Ясно было, что третьего раза не будет. В смысле, не вытащат. Ну и не вытащили. Тоже нормально. Когда наверняка знаешь, чем дело кончится, то тебе насрать по большому счету. Даже внимания не обращаешь, когда мимо таких проходишь. А тут… Идет чувак, подыхать, вроде, не собирается, душа в нем крепко держится, вцепилась в нутро, хрена с два ее оттуда выгонишь, и вдруг – ррраз! – чувак дохлый лежит, а душа – очумевшая, не понимающая ничего, – над ним мечется из стороны в сторону, как слепой в потемках…

– Слепому потемки до пизды, – перебил Джастин – Он и так в темноте по жизни.

– Ну, или как курица с отрубленной башкой, – поправился Тим – Это не важно. Как-то это… Неправильно, что ли… И вроде тебя лично не касается, но запоминается почему-то.

– Тут тоже дело привычки. Другой вопрос, что не каждый день случается оказаться там, где кого-то собьют. Или еще как-нибудь к праотцам ненароком отправят. Ладно, это все философия. – слово «философия» Джастин произнес врастяжку, точно смакуя. Даже указательным пальцем куда-то в потолок ткнул, подчеркивая то ли невероятную важность и непостижимость, то ли совершеннейшую бесполезность самого этого понятия – В общем, слабоват сабжик для такой канители. Что-то другое надо искать!

– Без толку! – вздохнул Тим – Больше ничего такого…

– Наверняка было что-то! – продолжал настаивать Джастин – Просто ты, по бестолковости своей, не прочухал. Ладно, ладно! – замахал он рукой, увидев, как Тим начинает бычиться – Извини, чувак! Ты лучше скажи, кой черт надоумил тебя сюда сунуться?

– А куда же еще? – удивился Тим, как будто речь шла о чем-то в высшей степени естественном – Если меня хотят завалить, то уж точно не копы. И к копам они не сунутся, чтобы меня достать. А мне бы хоть отоспаться малость. С тех пор, как от братцев выбрался, так и шлялся незнамо где, на измене. Не жрал ничего…

Джастин усмехнулся:

– На твоем месте я бы на безопасность не рассчитывал!

– Почему это?

– Да так, – туманно ответил Джастин – Бывает всякое.

Вот уж точно. Бывает.

Повисла пауза. Та самая, когда и тема, вроде бы, не исчерпана, а добавить нечего. Неудобная пауза. Воплощенное уродство незавершенности. Тим уставился в пол, сфокусировав взгляд в одной точке и, казалось, начал отключаться. Джастин со скуки принялся оглядывать участок. Ничего интересного. Дежурный в форме, парочка голубков-детективов в штатском, воркующая о каких-то своих делах на диване, стеклянная стена, сквозь которую просматривалась улица, патрульная машина у входа. Черный «Линкольн», припаркованный на противоположной стороне.

В участок защел разносчик пиццы. Худощавый метис-индеец в солнцезащитных очках. День стоял пасмурный и в очках не было никакой необходимости. Разносчик Джастину не понравился. Слишком темные стекла, слишком выверенные движения. Разносчик пиццы обвел помещение глазами, задержался взглядом на копах в штатском, вскользь посмотрел на сидящих за решеткой Тима с Джастином и вновь повернулся к копам. Потом опять взглянул на арестованных, на сей раз более внимательно. Утратив к ним интерес, обратился к дежурному:

– Кто заказывал «Маргариту», сэр?

– «Маргариту»?!-хохотнул дежурный – Ты не по адресу, парень! Здесь едят бургеры! Знаешь, сочные такие, из мяса?

– Значит, не заказывали? – переспросил индеец.

– Разумеется, нет! Сказано же тебе!

– Тогда распишитесь здесь! – разносчик достал из кармана куртки бланк ложного вызова и протянул его дежурному. Тот черкнул в бланке корявую загогулину и вернул его разносчику.

– Будут бургеры, – заходи! – сказал он и подмигнул.

– Непременно, сэр! – спокойно ответил индеец и покинул участок.

Пока происходила эта беседа, ее внимательно отсматривали и прослушивали двое сурового вида молодых людей, которые сидели в черном «Линкольне».

– Так, наш краснокожий брат внутри. Добавь-ка резкости, Томми! Очки с камерой – дело, конечно, хорошее, только вот картинка плоховата. Ага, вот так, отлично. Что тут у нас? – Ланицки со своей подружкой… Дежурный… два арестанта… Стоп! Вождь, посмотри-ка еще разок на тех двух макак, что слева! ОК! Ну, Томми, сегодня наш день! Ты только подумай, какое везение! Это же тот самый щенок, из-за которого нам Джейк плеши проедает! Что ж, двух зайцев одним выстрелом… Что там с нашим сыном Микадо?

– На подлете. Будет через пять минут.

– Давай-ка отъедем куда-нибудь, Томми! А то как бы не зацепило.

Как только «Линкольн» тронулся с места, Джастина стало мелко трясти. Яркое и пронзительное дежа-вю посетило его. Он вдруг понял, где видел этого индейца-разносчика, черную машину и копа, любителя гамбургеров. На своих же собственных граффити-комиксах. Джастин знал, что вот-вот должно произойти. Он повернулся было к Тиму, собираясь заорать, что нужно как-нибудь выбираться отсюда, но Тима он не обнаружил. На его месте сидел мертвец. В летном шлеме и авиационных очках. Сквозь стекла очков на Джастина взирали шарики от пинг-понга с намалеванными на них зрачками.

– Что за… – начал Джастин, однако продолжение фразы утонуло в нарастающем реве легкомоторного самолета, который через секунду спикировал на крышу участка.

– Ну, вот и все, Томми! Блестящая работа. Думаю, премиальные мы заслужили!

Патологоанатом, вне всякого сомнения, – самая благодарная врачебная специальность. Если любой другой лекарь либо по злому умыслу, либо по ротозейству, либо по трагическому стечению обстоятельств может нарушить клятву Гиппократа в части основополагающих медицинских заповедей, то патологоанатом не способен сделать этого ни при каком расположении злокозненных звезд. Пусть там хоть Альдебаран нагнет Венеру в доме ущербного солнца при пятой фазе луны. Пусть он выйдет на работу пьяный в жопу и попутает секционный нож с бензопилой – пациенту от этого хуже не станет. Даже если патанатом всей душой возжелает переступить через принцип «Не навреди», – хер что у него получится. Ну, может, эстетику подпортит. Впрочем, эстетика – не по его профилю. Совсем не по его. Для этого существуют бюро ритуальных услуг.

Патанатом никому из своих коллег по медицинскому цеху ничего не должен. Зато ему задолжали все. Терапевты, гастроэнтерологи, зубодеры, окулисты, хирурги… Последние – особенно. Есть, конечно, и свои минусы, но в целом патанатом устроился неплохо. Он весел, жизнерадостен и беспечен. Опасная близость к таинству смерти делает его в глазах окружающих фигурой почти мистической. Предполагается, что патанатом осведомлен в этом вопросе значительно больше прочих. Чушь. А вот о жизни патанатом как раз-таки знает и лучше, и больше всех. Поскольку ежедневно имеет дело с ее последствиями.

«Та-ак-с! А что это у нас здесь?» – бодрым голосом спрашивает сам себя судмедэксперт, наметанным глазом углядев странное новообразование, затаившееся в самой сердцевине селезенки. Острым скальпелем он разрезает орган и с помощью пинцета извлекает из него плотный волосатый комок. Не очень-то это и просто. Комок похож на морского ежа. Сотни игл-щетинок вросли глубоко в ткань. Судмедэксперт промывает комок под струей воды, очищая его от свернувшейся крови. А, ну да. Именно она. Собачья шерсть. Рыжая с белым. Дворняга какая-нибудь.

«Тьфу ты!» – досадливо сплевывает судмедэксперт, – «Мэджик пипл, вуду пипл, мать их! Достали уже со своими африканскими фокусами! Что в отчете-то писать?!» Минуту или две он сосредоточенно чешет репу. «О!» – приходит ему в голову спасительная идея. «Атипичная спленомегалия» – вписывает он в графу «Причина смерти». Не подкопаешься.

В десяти милях отсюда, в резиденции гаитянского колдуна, уставленной свирепыми африканскими истуканами, по которой разгуливают пока еще не подозревающие о своей участи жертвенные куры и вольготно ползает дюжина экзотических ядовитых гадов, происходит расчет.

– Ай, спасибо, дружище, выручил! – благодарит клиент чародея, лоснящегося от смердливого сала, что сочится сквозь поры его кожи трехсотфунтового негра. – Вот этого бы еще…

– Да запросто! – отвечает колдун – Расценки знаешь.

Когда клиент уходит, оплатив аванс, он берет мягкий воск и вылепливает из него человеческую фигурку. Потом зовет ученика. «Тащи сюда псину!» – приказывает он. Ученик приносит щенка. Колдун состригает с цуцика клок шерсти и вдавливает его восковому человечку в солнечное сплетение. Аккуратно замазывает это место воском. Потом достает из ножен, висящих на широком кушаке, нож с черным обсидиановым лезвием и, перерезав щенку горло, окропляет фигурку собачьей кровью. «Чтобы наверняка!» – поясняет он.

Поставщик медицинских сенсаций, тля!

Чтобы получить право на медицинскую практику, нужно пройти долгосрочный курс специального обучения. Порою изнуряющего. До такой степени, что хочется заорать благим матом: «В гробу я вас видал, засранцы недужные!»… Врачом же ты сможешь назваться лишь тогда, когда в каждый свой день рождения начнешь выгребать из почтового ящика хотя бы десяток поздравительных открыток от пациентов, чьих имен ты не помнишь, при этом в пол секунды воскрешая в памяти их патологии.

Трудно лечить отдельно взятого человека. Зато легко и приятно лечить человечество. Обнажать социальные язвы. Ковыряться в них своими наманикюренными дотошными пальцами, облаченными в толстокожий презерватив собственного морального здоровья. Которое, говоря откровенно, всегда под вопросом.

Забавно и весело изобретать затейливые снадобья для врачевания пороков общества. Присыпки на основе свинца, мази на основе оружейного плутония. Денно и нощно вздрючивать ноосферу истеричными воплями о том, что мир серьезно болен и ему необходима госпитализация. Ну, можно амбулаторно. Да хер с ним, обследуйтесь, хотя бы!!! Сдайте на анализ дерьмо. Нассыте в баночку. Щедро набрызгайте зловонной кровищи на предметные стекла социологов. Предоставьте на потребу тюремным мозговедам материал для биопсии. Блядь, необходимо! Иначе – кирдык.

«Дружище, зачем ты убил бабушку?»

«Да так, скучал…»

«И все? Просто скучал?»

«Ну да.»

«Ты хоть понимаешь, что это ненормально?»

«А че?»

Примерно в таком ключе.

Если при лечении человека важен результат, то в лечении человечества – лишь процесс. Человечество априори неизлечимо. Ему, сука, вообще не улыбается, чтобы его лечили.

Каждый отдельно взятый человек рано или поздно умрет. Какой-нибудь недуг обязательно его накроет. Человечество тоже сдохнет. Но значительно позднее. Настолько позднее, что ныне оно имеет самые веские основания блевануть с высокой колокольни как на состояние своего здоровья, так и на самозваных эскулапов. Чем оно и занимается. И, по достоверным данным, намерено заниматься и впредь. Это предопределение. С данного ракурса выглядящее вполне симпатично и респектабельно.

Чего не скажешь о многочисленных школах и методиках социального целительства. Особенно, если эти методики начинают использоваться на практике. История тому свидетель.

Последствия интенсивной социальной терапии, о хирургии уже не говоря, всегда оказываются еще более уродливы, чем тот недуг, который предполагалось искоренить. В лучшем случае лечение просто не приносит результатов.

«Вы, мразота, – заразная болезнь!» – кричит большеносый мальчик Ади. На нем заботливо, в стрелочку, отглаженные его мамашей короткие штаны. Чуть ниже колен. К груди Ади прижимает кипу листов акварельной бумаги с наивными пейзажами, которые он принес на продажу. По его щекам катятся горючие слезы обиды. Это уже седьмая лавка в квартале торговцев художественным ширпотребом, в которой он получил отказ. За пыльным окном – ленивый венский полдень. Где-то далеко играет патефон. Веселые пасторальные пьески альпийских предгорий. Толстые воробьи расхаживают по мостовой. Всему миру плевать на душевную драму мальчика Ади. – «Вы душите искусство! Вы подменяете истину своими скотскими представлениями о ней! Вы – чума человечества! Ненавижу!»

«Экий шлемазл!» – думает Хаим Коршенбаум, хозяин лавки, меланхолично накручивая на указательный палец хасидские пейсы. На самом деле он не ортодокс и пейсы отрастил, сам не знает, почему. Захотелось. Гойский мальчик с едва угадываемой семитской примесью плачет и что-то орет. Хаиму все равно. Мало ли их, мнящих себя гениями… Хаим как бы и не здесь вовсе. Он уже дышит воздухом Ривьеры, куда намеревается отправиться через пару дней. Разумеется, вместе с семьей. У него есть деловой партнер в Париже, чей отпуск совпадает с его собственным. Помимо торгового интереса Хаим держит в уме и соображения матримонального порядка. У него – две дочери, а у Эфраима – сыновья. Мог бы сложиться неплохой марьяж. Мечтам Хаима сбыться не суждено, однако сейчас это не существенно.

– Юноша, – спокойно и почти ласково говорит Хаим – Ну не вышло из вас живописца, ну, таки, что? Займитесь чем-нибудь другим. Например, медициной. Или политикой…

Эх,Хаим! Кто ж тебя за язык-то тянул?!

Спустя много лет, инспектируя созданную по его приказу систему лагерей смерти, призванную окончательно разрешить еврейский вопрос, повзрослевший мальчик Ади, вознесшийся до таких высот, до которых только может вознестись человек, увидит в расходном списке на сегодня фамилию Коршенбаум. Юдифь и Эмма. Нет, Ади не вспомнит Хаима. Лишь неосознанно задержится взглядом на именах его дочерей. На секунду его охватит мерзкое ощущение бессильной злобы. Как в детстве. И тут же отпустит.

«Гут!» – коротко скажет Ади и почтит похлопыванием по плечу оператора газовой камеры по имени Отто. Много позже Отто покинет лежащую в разрухе и переживающую позор поражения родину. Отто пустит корни в далекой стране и родит Ульриха. Ульрих родит Вилли. Вилли посвятит жизнь зарабатыванию билета на небеса…

Более девяноста процентов известных медицине заболеваний обусловлены недружественным влиянием конкурирующих с человеком представителей биосферы. Бактерий, вирусов, вибрионов. Сложнее организованных кожных и кишечных паразитов. Прочей подобной нечисти.

И лишь менее десяти связаны с травматизмом или же с деструктивными изменениями, инициированными самим организмом.

Человечеству ан-масс внешней заразы нахвататься негде. Все его немощи и пороки – суть собственные его порождения.

Именно поэтому лечить человечество бесполезно. Как бы печально это не звучало, оно и живо-то до сих пор только благодаря неизлечимости хворей своих. Если они исчезнут, человечеству попросту нечем станет заниматься. Воцарится скука. Которая, как известно, есть кратчайший путь к гибели. Можно допустить, что, избавившись от своих изъянов, человечество перейдет на иной, высший уровень развития. Смешное и наивное допущение… Хотя и смазливое. Веет от него некоторым простодушием. Если не сказать – идиотизмом. Кого как, а Вашего пок. слугу пессимизм мудреца обнадеживает значительно успешней, нежели оптимизм деревенского дурачка.

Даже если Вседержитель благоволит дурачью и допущение сработает, человечество в любом случае перестанет быть собой. Что радует не особо. Конец – он и есть конец. Не один ли черт, что будет после него? – Один.

Болей, мир людей! Культивируй в себе незаживающие свищи невежества, нетерпимости, необузданного хищничества и тотального подавления! Прививай себя вакцинами религиозных доктрин и светских законодательств. Вырабатывай антитела социального протеста, когда вакцина сама становится ядом. Мордуй кулакастым добром несправедливость или не противься злу насилием! Делай, что хочешь! Дерзай, короче…

Бедняжка Джил. Она до крови растерла ноги. Ей больно ходить. Она стоит посреди улицы в незнакомом квартале и тихо плачет, беспомощно озираясь по сторонам.

Что-то с ней будет дальше?… – Ассортимент допущений не ограничен. Завтра увидимся.

Лучшее средство от уныния и нежелания жить – это движение. Заставь себя оторвать задницу от той или иной хрени, к которой она норовит приклеиться при всяком удобном случае, а особенно, когда у тебя на душе муторно, и выбери дорогу. С выбором не заморачивайся. Любая подойдет. Нет никакой разницы, куда идти. Имеет значение лишь откуда. Превозмоги тугую гибельную лень и сделай шаг. Или попроси кого-нибудь придать тебе начальный импульс. С ноги. Желательно – помощнее и поболезненнее. Боль – замечательный ускоритель. Великолепная присадка для повышения октанового числа внутреннего горючего. Короче, главное – это тронуться с места. Организацию дальнейших мероприятий по возвращению тебя в стан клинических жизнелюбов предоставь дороге. Она-то уж заставит тебя жить и жизни этой радоваться, падла такая. Via est vita.

Другое дело, если в движение тебя привел страх. Желание сохранить жизнь, которая, в свете сложившихся обстоятельств, не очень-то и нужна. Любая из дорог, какую бы ты не избрал, неминуемо тебя предаст. Приведя в то место и в то время, когда и откуда бежать без мазы. Тут уж остается одно – уповать на неожиданную щербатую улыбку суки-судьбы. Вероятность которой не так уж и мала. Полста на полста. Либо улыбнется, либо нет. Это в теории. На практике же она предпочитает сохранять мину весьма кислую. А то и вовсе оскалиться, как голодная гиена на труп антилопы Уолтера. Сука.

Дорога, которую избрал сыкливый внутренний звереныш бедняжки Джил, предала ее в самом неудобном месте. Заброшенный квартал, из тех, что разрушаются сами по себе, простирался вокруг нее. Территория поджарых бродячих собак и никого не стесняющихся крыс, степенно и несуетно прохаживающихся по тротуарам. Территория скучающего ветра, забавы ради гоняющего по улицам пустые жестянки из-под напитков и консервированных сосисок, выпитых и съеденных неизвестно кем и когда. Ветра, листающего страницы позапрошлогодних газет с новостями и их героями, о которых все давно позабыли. Территория, существование которой уже не определяется наличием во Вселенной человека. Территория, от человека не зависящая. Как, впрочем, и от природы. Это – территория не-жизни. Вырождающихся во что-то анти естественное воспоминаний. Призраков, уже не похожих на людей и людей, уже похожих на призраков. Стрёмное местечко. Во всех отношениях. Откуда не взгляни.

Низко над кварталом пролетел небольшой самолетик. Почти игрушечный. Но очень громкий. По реву, который он издавал, становилось понятно, что намерения у него далеко не самые добрые. Самолету явно хотелось упасть. Что он и сделал через две с половиной минуты в отдаленном районе. Бродячая собака вздрогнула и навострила уши. Нервно царапнула асфальт когтистой лапой. Успокоилась. Встряхнулась. Побрела дальше.

Джил, казалось, ничего не заметила. Она просто стояла, нелепо разведя руки по сторонам и переминалась с ноги на ногу, пытаясь понять, какая из них болит меньше. Обе две болели одинаково нестерпимо.

Со стороны заброшенного паба, на котором еще сохранилась вывеска «Олд Гуд Лондондерри», к Джил приближались двое бродяг. Есть такая порода: – широкие в кости верзилы, способные с легкостью заменить тягловую скотину. Которым раз плюнуть переобуть лопнувшее автомобильное колесо без помощи домкрата. Но которые испытывают патологическую неприязнь к любому труду. Предпочитая пробавляться попрошайничеством. Обитая на улицах. Питаясь с помоек. Эта парочка была как раз из таких.

Бродяги остановились в двух шагах от Джил и принялись бесцеремонно ее разглядывать, словно годовалую ярку на конкурсе мериносов.

– Смотри-ка, Джеф, – сказал один – Кто у нас тут! Как думаешь, может, это птица?

– Гы! – гоготнул другой – Нет.

– Может, рыба?

– Не-а.

– Тогда, может быть, это тёлка, Джеф?

– Точно. Тёлка. – подтвердил Джеф.

– Вроде, ничья, – оглядевшись по сторонам, предположил первый бродяга – Значит, будет наша. Что бы нам с ней сделать? Может, поиметь?

– Точно! – согласился Джеф – Поимеем!

– А потом?

– Еще раз поимеем!

– А как надоест? Выбросим?

– Точно. Выбросим. – кивнул Джеф.

– Нет, Джеф! Так – скучно. Глянь, тёлка-то мясистая. Может, сожрём?

– Точно! – обрадовался Джеф – Сожрём!

– Эй, ты, тёлка! – обратился к Джил разговорчивый бомж – Ну-ка, пойдем с нами!

Джил не ответила. Все так же стояла, хныкала и мелко дрожала.

– Нет, ну, точно – корова! По-человечьи не понимает. Будем хворостиной гнать. Найди хворостину, Джеф!

– Отстаньте от нее! – раздался откуда-то из-за спины Джил спокойный мужской голос.

– Чего?! – хором возмутились бродяги – Мы ее первыми увидели!

– И что с того? Она на нашей территорий и под нашей защитой. Еще вопросы?

– А в рыло? – предложил Джеф.

– Так попробуй! – в голосе послышалась пренебрежительная усмешка.

– Брось, Джеф! Ты же знаешь, их здесь целая свора. Не потянем. Ну, и договор, все-таки…

Джеф выругался и сплюнул.

– Ладно, пошли отсюда, Эйб! А тебя, тёлка, мы запомнили! Увидимся еще!

Джил почувствовала деликатное прикосновение к своему плечу. Что-то особенное было в этом прикосновении. Какая-то трепетная осторожность, сродни той, с которой энтомолог расправляет крылья пойманной бабочки перед тем, как зафиксировать их на сушильном планшете. В то же время чувствовалась в нем негромкая успокаивающая сила. Негромкая, но бескомпромиссная. Так прикасаются либо те, кто повелевает миром, либо те, кто класть хотел как на весь мир, так и на его властителей. Два полюса самодостаточности. Крыса вдруг расслабилась и задремала. А Джил вздрогнула.

– Эй, сестренка, ты в порядке? – услышала она.

Джил обернулась на голос. Человек, защитивший ее от бродяг, был невысок ростом, щупловат и сед. Как лунь. Но не стар. Самое большее, лет тридцать пять. Он приветливо улыбался, но глаза его при этом казались настороженными и цепкими. Такие глаза бывают у волка, оценивающего противника перед схваткой. Схваткой, которая состоится при любом раскладе. Пусть противник окажется хоть стократно сильнее. Благословенное волчье племя! Племя, не умеющее отступать. Племя, которому умереть – не страшно.

Джил не ответила. Нет, она, конечно, попыталась что-то прохрипеть, но гортань, от рыданий сведенная спазмом, тому воспротивилась. Джил перевела взгляд на свои ноги, решив таким образом дать понять, что ни черта она не в порядке. Совсем, черт подери, не в порядке.

– Ясно, – произнес человек, подошел к Джил и подхватил ее на руки. Подхватил с какой-то будничной легкостью и простотой. Казалось, ни малейшего усилия не испытав. – Держись крепче, поедем быстро! – пошутил он – Будем надеяться, говорить ты научишься!

Джил слабо улыбнулась, вздохнула и внезапно отключилась. Прямо на руках у незнакомца.

Джил бежала по бесконечной равнине. Вернее, не совсем бежала. Она двигалась так, как будто бежит, но ее ноги не касались земли. Серой, сухой и непрочной. Не смотря на то, что между ее ступнями и почвой было не меньше двух дюймов, Джил оставляла следы. Неглубокие и быстро исчезающие. Джил обернулась на бегу. Цепочка следов была не длиннее пяти ярдов. Джил увидела, что появление каждого нового следа означало конец для завершающего цепочку. Зыбкая почва приходила в движение, осыпаясь с краев следа в его глубь. С глубины почва, напротив, стремилась к краям. Секунда – и следа не стало. Даже намека не осталось, что он когда-то был.

«Странно» – подумала Джил – «Зачем нужны следы, если они исчезают?» Мысль промелькнула и растаяла. Через миг Джил уже не помнила о том, что происходило позади нее. Она снова смотрела вперед. Она снова бежала. Она понятия не имела, куда и зачем. Но отчего-то была уверена, что там, впереди, что-то есть. Джил заметила, что долина не безжизненна. То тут, то там она встречала причудливые растения, стелящиеся по земле. Растения шевелили бурой остроконечной листвой с синеватыми прожилками. Растения чувствовали ее присутствие. Они пытались дотянуться до ее ног гибкими фиолетовыми отростками. Отростки завершались спиралевидными шипами. Однажды, как раз там, где Джил только что оставила свежий след, из-под земли высунулась чешуйчатая голова какой-то рептилии. Может, змеи, может, ящерицы. Кто знает. Глаза рептилии были бирюзовыми. Рептилия проводила Джил взглядом, на прощание выстрелив в ее сторону тремя раздвоенными языками. И вновь зарылась в серый грунт.

Небо над головой Джил было сумеречным. Равномерно затянутым плотным облачным слоем. А там, выше этого слоя, угадывалось некое тусклое, но странным образом беспокоящее свечение. Оно двигалось. В том же направлении и с той же скоростью, что и Джил. Оно постоянно находилось прямо над ней. Как будто следило. Да, скорее всего, – следило. Охотилось. Но Джил это свечение пугало не особо. Внутренний голос подсказывал ей, что пока ее ноги не касаются земли, она в безопасности. Облачный простор для этой дряни там, наверху, – все равно, что эта мрачная равнина для Джил.

В какой-то момент ровный доселе горизонт вспучился грядой невысоких холмов. Со стороны холмов потянуло едва ощутимым ветерком. Ветерок принес запах. Необычный запах. Запах свежий и затхлый одновременно. Речной ил, догадалась Джил.

«Нужно скорее перевалить через холмы!» – подумала Джил. Тот же час ее бег невероятно ускорился. Словно какая-то дружественная сила подгоняла ее. Джил закрыла глаза и раскинула руки. Она летела. Ощущение полета оказалось пугающим. Будто тебя накачивают приторной патокой, в то же время медленно наматывая внутренности на бабину строительной лебедки.

Благо, длился полет недолго. Вскоре Джил почувствовала, что стоит на твердой поверхности. Она открыла глаза. Джил обнаружила, что находится на каменистом берегу большой реки. Река оказалось настолько широкой, что ее можно было спутать с морем. Или огромным озером. Если бы не направление течения, которое угадывалось в некотором отдалении от берега. Вода в реке была темной. Почти черной. Джил захотелось пить. Она подошла к кромке воды и опустилась на четвереньки. Приблизила к воде лицо. И поняла, что мелководья у реки нет. Берег уходил вниз отвесно, на немыслимую глубину. Джил стало страшновато. Не дай Бог свалиться в эту реку. Плавать она не умела. Она вознамерилась было отползти назад, так и не напившись, но река не отпустила ее. Джил уже собиралась запаниковать, но тут услышала в голове тихий голос: «Не бойся. Ты должна это увидеть!» – произнес он. Джил решила довериться реке. Она стала пристально вглядываться в черную, но и удивительно прозрачную бездну. И через пару минут заметила, что из глубины к ней что-то поднимается. Что-то большое. Шарообразное. Тускло-серебристое. Рыба, поняла Джил. Здоровенная рыбина с мертвыми белыми глазами. Рыба остановилась в футе от границы между водой и воздухом. Рыба смотрела на Джил, а Джил смотрела на рыбу. В рыбьем взгляде была пустота. Поразительная пустота. Не отсутствие чего бы то ни было, а напротив, – исполненность. Но исполненность такими вещами, о которых лучше бы и не знать. Чувствами, которые лучше бы и не испытывать. Никогда. Бесконечная усталость. Тупое безразличие. Тошнотворная покорность. Ублюдочное бессилие. Такая была пустота.

«Господи, – осознала Джил – Это же я. Эта рыба – я. А там, за холмами, – это моя жизнь. Где бы я ни появилась и чего бы не сделала, через пять минут обо мне никто не вспомнит. И когда-нибудь я исчезну так же незаметно, как и мои следы. Или уже исчезла? В этой реке? Страшно!»

Как только Джил подумала об этом, рыбьи глаза стали затягиваться чешуей. Такой же, как и на всем рыбьем теле. Вот они исчезли совсем. Рыба развернулась к Джил хвостом. Одно резкое движение – и рыба пошла на глубину. Невесть откуда взявшаяся волна ударила Джил в лицо. Джил проснулась.

Она лежала на надувном матрасе в просторной комнате, сплошь уставленной горшками и кадками с различными растениями. Большими и маленькими, цветущими и нет. Некоторые плодоносили. Потолок комнаты был стеклянным. Выше потолка было только небо. Бледно-синее. По небу проплывало одинокое облако, похожее на кубинскую сигару. В ногах Джил сидела на корточках девушка, на вид – ее ровесница. Она смеялась и брызгала в лицо Джил из пульверизатора.

– Горазда же ты дрыхнуть, подруга! – сказала она, отсмеявшись – Давай-ка, продирай глаза и поешь!

Справа от Джил стоял низенький сервировочный столик. Даже не столик, а так, доска на колесах. Явно самодельный. На столике обнаружились два сэндвича с ветчиной, громадное яблоко и стакан с молоком. Уговаривать Джил не пришлось. Для того, чтобы расправиться с предложенной снедью, ей понадобилось не больше минуты.

– Ничего себе! – изумленно произнесла девушка с пульверизатором – Да ты, я смотрю, еще и лопать мастерица! Лора, – представилась она, протянув Джил руку.

Джил ответила на рукопожатие, в свою очередь представившись.

– Где я? – спросила она.

– Ну, уж точно не в раю! – улыбнулась Лора – Хотя антураж соответствует. Как тебе наш эдемский сад?

– Здорово! – оценила Джил – Долго я проспала?

– Еще бы! – Лора взглянула на часы – Через три минуты было бы ровно двадцать пять часов. Леча пытался тебя разбудить пораньше, да ты ни в какую, мычала, брыкалась, но глаз не открывала.

– Леча – это тот парень, который за меня заступился? Никогда такого имени не слышала…

– Ага, – согласилась Лора – Он издалека. Там такие имена в порядке вещей. Мы пытались его как-то перекрестить, чтобы привычней было, но только он нам за это такого перцу задал!

– Побил?! – ахнула Джил.

– Да нет, что ты! – расхохоталась Лора – Леча у нас и без рукоприкладства кого угодно приструнит!

– Это я уже поняла, – кивнула Джил. – А где он сейчас?

– Молится, – ответила Лора – Как закончит, придет.

– Послушай, Лора… – заминаясь, сказала Джил – А эти бродяги, на улице, они на самом деле могли меня съесть?

– Эти-то? С них станется. Места у нас тут дикие и странные. И население подстать. Так что, не исключено. Хотя обглоданных человеческих косточек пока не находили.

– Зачем же вы с Лечей здесь живете? – удивилась Джил.

– Ну, вообще-то, не только мы. Нас тут человек пятьдесят. Это постоянно. А так – кто-то приходит, кто-то уходит. Здесь, как бы тебе сказать… Свободно, что ли. Ни законов, ни условностей. Ни под кого не нужно прогибаться, оплачивать счета, карьеру строить, постоянно париться по поводу социальной страховки и прочей ерунды. В общем, здесь можно просто быть самим собой и делать то, что любишь. С соседями договариваемся. Делим территорию. Друг к другу без нужды не лезем. Когда наш район снесут, найдем другой. Так и кочуем. Ну, а тебя-то что сюда занесло?

– Ты не поверишь… – дремлющая крыса вздрогнула и резко ударила хвостом, задев нервные окончания, ответственные за моторику. Джил передернуло. – Или решишь, что я сумасшедшая. А я не сумасшедшая!

– Точно – хихикнула Лора – не сумасшедшая. Такой сон и аппетит для сумасшедших редкость!

– Нет, ну правда! В общем, за мной охотится мертвец…

– Зомби, что ли?

– Нет, не зомби! Просто мертвец! Он появляется везде, где бы я не пряталась. Один раз он был с перерезанным горлом, другой – с вот такущей дырой в груди. Он обещал меня убить, а потом решил со мной в прятки сыграть. Я прячусь, а он находит. Вот увидишь, он и здесь появится!

– А вот в этом я сомневаюсь! – сказал Леча, неслышно войдя в оранжерею. – Мы и живых-то не боимся, а с мертвецами у нас и вовсе разговор короткий. Ну, как ты? Выспалась?

– Да, – ответила Джил – Спасибо тебе…

– А-а, оставь! Нормально все. Так что там, говоришь, с твоим воздыхателем? Кто-нибудь, кроме тебя, его видел?

– Нет! Он появляется, когда я одна. Совсем одна. Ты мне не веришь? Думаешь, я не в себе?

– Почему не верю? Верю. Я в жизни столько всего повидал, что во все, что угодно поверить могу. Да что там далеко ходить? У нас тут какой только чертовщины не происходит. Особенно по ночам. То улицы в реки превращаются. Люди пропадают нередко. Тонут, наверное. Или наоборот, дрянь всякая всплывает. Рыбин безглазых находят. – при упоминании о рыбах Джил вздрогнула. – Сморчки зубастые, на сушеные головы похожие. То миражи в небе появляются. Джинны шалят. Когда люди свое жилье покидают, в нем всегда джинны селятся.

– Ты его слушай, слушай! – рассмеялась Лора – Он тебе порасскажет! Это городские легенды, сказки!

– Молчи, женщина! – с деланной строгостью одернул ее Леча – Ты хоть раз ночью на улицу выходила? То-то же! А я вот выходил. Рыб не встречал, врать не буду. А миражи собственными глазами видел!

– А мне такая рыба приснилась… – чуть слышно прошептала Джил.

– Значит, и до тебя джинны добрались. – то ли в шутку, то ли всерьез заметил Леча.

Лора фыркнула:

– Ага, как же!

– Так, материалистка, кыш отсюда! Кухня тебя заждалась! Потрудись на благо общества!

Лора ничуть не обиделась. Видимо, такой стиль общения был у них в порядке вещей. Она легко вскочила, дурашливо отдала честь и побежала к выходу. На пороге обернулась, подмигнула Джил, загробным голосом пропела: – Джи-ы-ы-нны! – и захлопнула за собой дверь.

– Это наша Лора, – усмехнулся Леча, виновато пожав плечами – Вернемся к нашему приятелю. Так значит, он с тобой в догонялки играет… Появляется из ниоткуда, стращает, как умеет, и все? Никаких реальных действий?

– Никаких пока – подтвердила Джил – Их еще не хватало!

– Сколько раз ты с ним встречалась?

– Дважды, – ответила Джил – И больше не хочу! Не смогу больше!

– А тут уж – извини. Не ты в вашей игре правила устанавливаешь. Во всяком случае, – пока. Да это и не важно. Важно то, что ты собираешься делать в следующий раз.

– Как – что?! Бежать!

– А смысл? Если он такой смышленый и вездесущий?

– А что тогда? Позволить ему себя убить?

– Знаешь, сестренка, я на своем веку встречал многих мертвецов, но ни один из них не был способен причинить хоть мало-мальски значимый вред. И этот сам по себе вряд ли сможет. А вот тот или то, что им руководит – вполне. Но ты никогда не узнаешь о его истинных намерениях относительно тебя, если будешь бегать.

– Ты рассуждаешь, как мужчина! – возразила Джил – А я всего лишь девушка!

– Допустим, не все мужчины рассуждают так, как я, но и называть их девушками я бы вот так сразу поостерегся. Я рассуждаю, как сын своего народа. Там, откуда я родом, не принято бояться никого, кроме Всевышнего. И тебе я могу лишь посоветовать жить так же. А получится или нет – другой вопрос. Впрочем, есть еще вариант. Твоему дружку, по всей видимости, для свиданий с тобой требуется обстановка интимная. Только он и ты. Будь все время с кем-нибудь. Можешь остаться у нас. Сколько захочешь. Здесь тебе бояться нечего. А там – сама решишь. Короче, хватит разговоров. Пойдем, я тебя к Лоре отведу, поможешь ей. Стряпать-то умеешь?

– Спрашиваешь! – ответила Джил. И неожиданно для себя широко улыбнулась. Безмятежно и радостно. Как не улыбалась давно. Или же вообще – никогда.

Красота хуй когда спасёт мир. С большей вероятностью она его угробит. Ну, может, и не угробит, но уж точно не спасёт. Спасёт, понимаешь… Русские классики здорово подкузьмили человечеству, заставив относительно немалую его часть воспринять это утверждение, как пророчество. Достоевский проповедовал духовный катарсис через страдания, унижения, через ниспровержение общественных табу. Избавляя своих мятущихся героев от пороков, коими те были одержимы, от собственного беса он так и не избавился. Лудомания. Тяжкая болезнь… Чехов, желавший видеть человека прекрасным во всех отношениях, и в мыслях в том числе, своих мыслей стыдился. Сексуальная зависимость тоже недуг не из легких… Стремление к идеалу… Бегство от идеализма… Но эти-то хоть бескорыстны были в чаяниях своих, в отличии от памятного австрийского морфиниста.

Древние греки в своем понимании предназначения красоты были гораздо ближе к истине. Хотя и они кое-чего поднапутали. На кой ляд, скажем, Гере, супруге могущественнейшего из богов, которая и сама была девахой не промах и чей авторитет среди коллег был вполне так себе непререкаем, сдался титул главной олимпийской красотки? Мелковато как-то. Не в уровень… Скорее всего, дело обстояло так:

Три богини ежедневно сходятся у фонтана. Три богини люто ненавидят друг друга. Каждая считает себя прекрасней остальных. Их спору уже не первая вечность. Они идут к фонтану, вооруженные до зубов. В их арсеналах копья иронии, щиты презрения и тяжелая артиллерия малоцензурной брани.

– Паршиво выглядите! – приветствует соперниц Афродита. Она не очень-то искушена в тонкой риторике, поэтому обычно заходит с козырей. Действительно, Афину мучает нервный тик, а у Артемиды хроническое несварение. Тоже на нервной почве.

– Сама-то в зеркало давно глядела? – хмуро отвечает Артемида. Есть, чем крыть. Афродита изрядно потрепана, над левым ухом небольшая плешь. Вырванная с корнем прядь.

– Курица безмозглая! – вполголоса говорит Афина и сплевывает в сторону.

– Не могу не согласиться! – присоединяется Артемида.

Похоже, намечается временная коалиция.

Афродита немедленно подтверждает только что присвоенный ей статус, делая вероятный альянс совершенно оформленным.

– Ты – гребанная ученая зануда, а ты невинных зверушек гнобишь! Тоже мне, красавицы! Да на вас ни один бог в здравом уме и смотреть не станет!

– Вот же, гнида! – в один голос восклицают Афина с Артемидой. Переглядываются между собой. «Мудохаем?» – «Мудохаем!». Две дикие черные кошки набрасываются на белокурую Афродиту. Артемида борцовской подсечкой сбивает ее с ног. Афина вцепляется ей в волосы и колотит головой о парапет фонтана. Парапет сработан из родосского мрамора, сияющего невыносимой белизной. Так сияет на солнце тысячелетний снег на заповедных горных вершинах. Лицо Афродиты разбито в кровь. Пунцовые брызги опадают на парапет. Ярко-красное на ослепительно белом смотрится сногсшибательно. О, лаконичная прелесть контраста!

Афродита теряет сознание. Не будь боги бессмертны, выбраться из такой переделки живой ей удалось бы навряд.

(Рекламные субтитры: «Нектар – навсегда!», «Ресторан „Олимпийский Парадиз“. – постоянно свежайшая амброзия! Гриль, гавайский гриль, по-китайски, в японском маринаде и еще тысяча и один рецепт! Работаем круглосуточно!»)

Две богини сбрасывают третью в фонтан.

– А вдруг утонет? – спрашивает одна, ехидно улыбаясь.

– Хорошая шутка! – гогочет другая – Дерьмо не тонет! – добавляет она, состроив брезгливую гримасу.

Две богини присаживаются рядом на парапет, перевести дыхание.

– Ну, и что теперь? – спрашивает Артемида спустя недолгое время.

– А теперь, кикимора лесная, я откручу тебе башку и засуну ее в твою спортивную задницу! – отвечает Афина.

Теперь уже две богини дерутся друг с другом.

Зевс становится свидетелем побоища случайно. Он просто прогуливался, размышляя над тем, куда бы пристроить незаконнорожденного сынка, уродца с бычьей головой. А тут – такое представление.

– Черт! – рычит громовержец, бросаясь разнимать не на шутку разошедшихся дочек. Дело уже дошло до поножовщины. В руках Афины короткий боевой меч, Артемида же орудует злым охотничьим ножом. С зазубринами и кровостоком. – Совсем очумели, шалавы?!

– Что, тля, все решаете, кто на свете всех милее?! – орет он, крепко ухватив обеих за загривки – Найдите себе судью! Как он решит, так и будет во веки веков! Я сказал!

Спокойная жизнь Париса заканчивается тогда, когда он впервые видит Елену. Ну очень хороша, сучка. Но недоступна. И не потому, что высоконравственна. Просто жена царя. Редкостная жемчужина, запертая в надежно охраняемой сокровищнице. Может быть, дай ей волю, загуляла б так, что небу стало бы жарко и чертям тошно.

Парис теряет сон и аппетит. Дни и ночи он проводит на одиноком ложе, извиваясь в конвульсиях звериной похоти. В заветные часы он взбирается на высокий холм, с которого издали наблюдает за прогулкой Елены по дворцовому саду. Даже на таком отдалении Парис чувствует ее запах. Запах горького апельсина, к которому примешаны благоухание цветущей лавровишни, тонкий соленый аромат адриатической волны и тяжелые, но ненавязчивые нотки мускуса. Есть в этом запахе что-то еще. Что-то неуловимое. Что-то, опускающее сердце ниже пояса. Именно там сейчас бьется его неукротимый пульс. Увы, нынче его окаменевшему органу ничего не светит. Парис владеет Еленой глазами и оргазмирует языком. Густая вспененная слюна стекает по его подбородку.

Есть же на свете гребанные счастливчики! Три богини решают привлечь Париса в качестве арбитра в их извечном споре.

Во истину, ум и хитрость не есть одно и то же. Можно не хватать с неба звезд, зато иметь маневренную шуструю жопу, которая всегда поможет тебе добиться желаемого с наименьшими затратами.

Афродита является обладательницей ягодиц столь же смышленных, сколь и совершенных. Знатные ягодицы. Есть, на что посмотреть. И за что ухватиться. Хитрые. Чрезвычайно.

В ночь накануне конкурса красоты, в котором Парису предстоит быть судьей, Афродита посещает его жилище. Парис, по обыкновению, активно тоскует.

– Все рукоблудишь? – Спрашивает Афродита – Не довольно ли?

Парис смущенно краснеет. Гостей он не ожидал. Тем более, таких.

– Да ладно, расслабься! – усмехается Афродита, заметив его смущение – Все мы грешны. Короче, есть вариант помочь твоему горю. Ты мне только завтра яблочко победное вручи, а шлюшку твою я тебе добуду!

– А не наколешь? – сомневается Парис.

– Смертный, ты че, оборзел?!-возмущается Афродита – Когда это боги наебывали?! – но, тут же вспомнив тьму примеров небрежения олимпийцев своими обетами, добавляет – Зуб даю!

– Заметано! – соглашается Парис. Купился. Коррупция – древнейшая болезнь человечества. Неизлечимая.

Богини больше не дерутся. Афродита – наипрекраснейшая. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Зато в мире смертных ловкая проделка Афродиты заваривает такую кашу, что ввек не расхлебаешь. Смертные по чем зря мочат друг друга на потеху небожителям. Которые тоже не остаются в стороне, время от времени подливая масла в огонь.

Ахиллесу стоило бы носить сапоги. На худой конец, ботинки. Или шлепанцы с закрытой пяткой. Глядишь, жив бы остался.

Мужская сила покидает Париса уже на третий день осады Иллиона. Он смотрит на голую Елену и откровенно не догоняет, на кой черт она теперь ему сдалась.

– О, Афродита! – взывает он – Ты меня, таки, развела!

– Базар фильтруй! – отвечает богиня – Ты получил свое, я – свое. Дальше – твои трудности. Честная сделка.

Иллион разрушен. Парис мертв. Победители мародерствуют. Елену пускает по бесконечному кругу пьяная солдатня. Последняя сентенция фигурирует в качестве художественного допущения, а в остальном – так все и было.

Красота – двулика и двулична. Она может осторожно гладить тебя мягкой кошачьей лапой, но может и полоснуть львиными когтями. Воздействие ее на людей не менее двояко. Для одних – это объект поклонения, квинтэссенция всего лучшего, произведенного Создателем. Эти благоговейно ходят вокруг красоты на цыпочках, опасаясь даже дыхнуть на нее. Чтобы невзначай не осквернить. Такие и помыслить не могут, что красота может кому бы то ни было принадлежать. Считают, что и они сами, и вся вселенная принадлежат Красоте. Возвышенные натуры.

В других красота пробуждает один из самых древних и примитивных инстинктов – инстинкт обладания. Забавная деталь – будучи оскорбительно одноклеточным, он является наиболее значимым мотивирующим фактором. Прямо или косвенно. Эти не ведают преград на своем пути к обладанию. Но и благоговение для них чуждо. Уничтожение того, чем не получается овладеть, для них – в порядке вещей. Прагматики, мать их.

Как выяснилось, красота по сути своей недееспособна. Она даже не вещь, а лишь ее качество. Признак. Даже если и свойство – ни черта это не меняет.

Для осуществления мечты Достоевского нужна самая малость – чтобы прагматики исчезли. А вместе с ними и безобразие. В итоге получим цивилизацию изнеженных слюнтяев, не способных обеспечить собственную жизнедеятельность.

В искоренении безобразия, как антитезы красоты, есть еще один подвох. Избавь мир от безобразия – красоту немедленно перестанут замечать. Ну, и ценить, естественно.

К чести и первых, и вторых – им ведома разница. Известны подчас размытые границы, отделяющие одно от другого. Красоту от уродства. Нравственность от безнравственности. Свободу от беспредела. Понимание наличия этих границ приводит пусть к своеобразному и негласному, но взаимному признанию права друг друга на существование. И те, и другие представляют из себя, по сути дела, лишь полярные экстремумы человеческой нормы. Которые могут вызывать непонимание, осуждение, сарказм, неприятие, но только не органическое отвращение. Когда же сам факт наличия как границ, так и областей, ими разделяемых, отрицается – тогда хуево. Фонари можно смело тушить.

Широка великая река Ганг. Священна. Древняя река. Тысячелетний ил на ее дне – все, что осталось от некогда могущественных цивилизаций. Вскормленных ею. Обожествивших ее. Воспоминания о них иногда всплывают на поверхность и грязно – коричневые волны Ганга уносят их в Индийский океан. Живые отражения причудливых индуистских храмов и дворцов грозных раджей плывут к большой воде вместе с поблекшими цветочными гирляндами и не сгоревшими до конца останками умерших. Запах ведических благовоний перемешивается со сладковатым смрадом трупного гниения.

Дни и ночи мелькают над Гангом в бесконечном калейдоскопе. День – созидание, ночь – разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Как же это все заебало!!! Палец тоскует по спусковому крючку. Опять… Тоска – взаимна. Встреча становится неизбежной.

Вороненая сталь облизывает чей-то висок, пульсирующая жилка на котором выбивает неуничтожимый рефрен: – «Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение. Созидание. Разрушение.» Пиф-паф. Запах пороховой гари. Обильные красно-желтые брызги на замызганной стене. Нормальный такой калибр. Был.

Жилка больше не пульсирует. Да и пес с ней. Миллиарды других жилок продолжают размеренное биение. День. Ночь. Созидание. Разрушение. Все по небесному плану божественного триумвирата. Странно, что при всей своей многорукости Шива не успевает за ночь разрушить все то, что его Альтер-эго поналепило за день всего-то двумя руками. Либо Шива обычный ленивый мудозвон, либо избыток рук даден ему ради восполнения врожденного недостатка мозгов. Первое допущение – желательней. Второе – правдоподобней. Слюнявый имбецил с никудышной координацией общей моторики заведует могущественной канцелярией. Заведует тем успешней, чем глубже его погружение в бездонный океан вселенского слабоумия. Никогда не предугадаешь, чего в следующий миг коснется и что обратит в прах одна из его неуклюжих лап. Уродство и красота равно беззащитны перед ним. И снова – день-ночь. Созидание. Разрушение. День – погребальный костер. Ночь – пиршество пожирателей падали. Время Шивы.

С наступлением ночи на берегах Ганга собираются двуногие стервятники. Кто в нищенских одеяниях, кто и вовсе без одежды, они движутся к привычному месту своих сборищ, освещая себе путь смердящими факелами. Факела сальные. Пламя факелов какое-то жидкое. Вероятно, плотность сгорающего жира не высока. Нежный жир. Человеческий. «Агорапанти!» – время от времени выкрикивает кто-нибудь из этих грязных лохматых существ. «Агорапанти!» – вторит ему нестройный хор остальных. Это слово связывает их воедино. Словно пароль. Агорапанти. Ничего безобразного. Некоторые вооружены баграми. Багры нужны для того, чтобы, зайдя по пояс в воду, вылавливать ими проплывающие мимо обгорелые трупы. Очень удобно, на самом деле. Мясо уже доведено до полуготовности, значит, долго жарить его не придется. А можно и так, полусырым. Нынче случился хороший улов. Сегодняшняя пища еще недавно была молодой женщиной. Пышных форм. Такие здесь в цене. И хватит на всех. У каждого с собой объемистая фляга с дрянным виски. Скорее всего – самодельным. Вонючим. Но крепким. Разжигающим внутри священный огонь Шивы. Безмозглого говнюка, умеющего произносить всего лишь одно слово: – «Агорапанти!». Ничего безобразного. Но и прекрасного – ничего…

Как бы там ни было, человеческая натура тяготеет к красоте. Тяготеет настолько страстно и безудержно, настолько слепо и безмозгло, что способна обнаружить ее даже в наигнуснейших своих проявлениях. Воплотить ее в произведениях искусства, воспеть в одах и гимнах.

Самсон разрывает пасть льву. Сверхчеловеческое напряжение в мельчайших подробностях воссоздает сложный ландшафт его обнаженного тела. Изумительно, какими внешними данными одаряет иных природа. Этот засранец явно не изнурял себя многочасовыми тренировками в зале фитнесс-клуба и не ширялся стероидами, сводя на нет свою мужскую состоятельность. Таким уродился. Как говорится, ангел чуваку на лоб плюнул. Какие торжественные струны заставляет звучать в душе созерцание победы человека над яростным и могучим зверем. Прямо воспаряешь над землей, гордясь собственной принадлежностью к людскому племени. Любуясь ею. Но чем гордиться-то, блядь?! Любоваться – чем?! Неприкрытым живодерством?! При всех прочих равных, зверушку можно было бы умертвить и более гуманным способом. Придушить, в конце концов. Ну нет, как же! Надо же непременно из**ся, выдумку и фантазию приложить…

Красота…

Ладно, допустим, есть что-то величественное и достойное восхищения в преодолении тех или иных сил и обстоятельств, которые априори мощнее тебя. Ловчей. Быстрее. Безжалостней. Но мы шагнули дальше. Мы возвеличили и воспели тысячи побед иного рода. Победу равного над равным. И даже победу сильного над слабым.

Империи планетарного добра лихо и артистично расправляются с карликовыми оплотами зла. Неимоверно опасными в своей карликовости. То, что этим оплотам хочется лишь, чтобы их оставили в покое и позволили им жить, и не то, чтобы жить, как им хочется, а просто – жить, – никого не ебет. Стрекочат камеры операторов, скрипят писательские перья. Очередной бравурный марш, очередной киношедевр о героизме Голиафа, вопреки глупой легенде прикончившего-таки злокозненного Давидку, еще один пронзительный роман о высоких и красивых человеческих чувствах, которые обнажила война.

Какая мерзость, Господи! Нет в войне ни красоты, ни проникновенности, ни героизма. Есть только кровища и грязь. Грязь, перемешанная с кровищей. Есть вспоротые животы и намотанные на штык кишки. Те же кишки, свисающие с колючей проволоки позиционных ограждений. Есть оторванные противопехотными минами конечности. Есть сотни и тысячи квадратных миль, ставшие одной братской могилой после ковровой бомбардировки. Нет любви. Нет нежности. Есть ненависть и лютое желание выжить. Больше ничего. Жертвующий собой ради других меньше всего помышляет о героизме. Просто инстинкт самосохранения, выдохшийся из-за постоянного нервняка, уступает место другому, более древнему, почти рудиментарному. Ведущему свое происхождение со времен первых социальных микроорганизмов. Но обладающему дремучей и неведомой сокрушительной силой – инстинкту сохранения популяции. Все остальное приходит потом. Много позже. Если выживешь. Кто воевал, или хотя бы видел войну живьем, а не на экране мультиплекса, тот знает.

Мы опоэтизировали войну. Нашу неизлечимую язву. Язву, которую каждый из нас носит в себе. Каждый из нас рождается с незримым сгустком крови в младенческом кулачке, сведенном гипертонусом. Чужой крови, добытой в бою, состоявшемся неизвестно где и когда. Аттила был честен и ничего не скрывал.

Орудийный расчет передвижной ракетной установки состоит из двух или трех человек. В зависимости от ее модели и огневого потенциала. Эту установку обслуживают двое. Уже неделю они находятся на стационарной позиции в предгорьях. Предполагается, что где-то в горах обосновались мятежники. Если можно назвать мятежниками людей, живущих на своей земле. Защищающих ее от чужаков, таких, как эти двое. В задачу расчета входит наблюдение за вверенным им сектором и немедленное уничтожение противника, если таковой обнаружится в поле зрения. В горы никто не суется. Накладно. Горы покрыты густыми лесами. Зелень насыщенная, яркая. И небо… Такого неба нет больше нигде в мире. Ни в одном из миров, сколько бы их не сотворил Всевышний. На закате горы кажутся черными. На закате многое может казаться черным, но у этих гор даже чернота особенная, не похожая ни на одну другую черноту. Такие горы дарят долгую жизнь друзьям и немедленно отнимают ее у врагов. Потому и не суются. Только наблюдают за горами сквозь хищные жерла всевидящей оптики.

В их секторе – два небольших села. Расстояние между селами изрядное, но радиус прицельного огня установки еще больше. Не говоря уже о дальнобойности.

За неделю можно переговорить все разговоры, замусолить до дыр все порножурналы, присланные из дома оставшимися там друзьями и выдрочить подчистую застоявшееся в чреслах семя. За неделю можно заскучать. Эти двое заскучали еще раньше. Сменяя друг друга, они развлекаются, подглядывая за жизнью в селах. Местный народ – сдержанный, суровый на проявление эмоций и скупой на праздное слово. Поэтому подсматривать не очень интересно. Вот разве иногда подкараулишь купающихся в горной речушке девушек. Разумеется, за сальными шуточками дело не стоит. К вечеру седьмого дня наступает апофеоз скуки. Приходит паскудное состояние, когда нутро жаждет какого-нибудь действия, но ни хера не может придумать, какого именно. Состояние резко прогрессирует, переходя из стадии легкого невроза в стадию, пограничную с МДП.

– Может, стрельнем? – вдруг предлагает один.

– Где ж ты раньше был?! – восхищается второй удачной идеей. – Давай! По которым?

– Монетку доставай! – приказывает первый – В общем, орел – западные, решка – восточные.

Монета, медленно кружась, опускается на плоский камень, встает на ребро и вращается вокруг собственной оси. Замирает. Несколько секунд стоит так, на ребре, покачиваясь из стороны в сторону. Словно раздумывает. Такое впечатление. Наконец, монета падает. Орел. Что ж, западному селу сегодня не повезло.

Установка израсходовала треть боекомплекта. Пол-села сдуло, как ветром. Остальные пол-села пострадали меньше, но ни один дом не остался без ущерба. В служебных сводках было указано, что в результате своевременных действий орудийного расчета части N была уничтожена крупная группировка противника. Потери среди мирного населения, согласно официальной версии, не превысили допустимой статистической погрешности.

Лечи – парень добрый. Не конфликтный. Всегда старающийся решить дело миром. Он не трус. И никогда не был таковым. Все об этом знают. Жизнь не раз проверяла Лечи на крепость духа и всегда он выходил победителем. Лечи никогда не остается равнодушным к чужой боли и, пожалуй, единственное, чего он боится, – это самому причинить кому-нибудь боль. Даже случайно. Такой он, Лечи. Был таким.

Лечи возвращается домой после долгого отсутствия. Дома – война. Она началась многим позже его отъезда. Лечи хотел забрать родных, но те сказали: мы не воюем. Нас не тронут. И ты оставайся там, где ты сейчас. Лечи послушался. Но вот приходит весть – отец серьезно болен. Лечи бросает все и тем же днем отправляется домой. Лечи застает свой дом в развалинах. Односельчане рассказывают ему об обстреле. Они сочувствуют ему. И себе. Хотя, на сочувствие уже не осталось сил. Его родное село – воплощенная скорбь. Кажется, что каждый камень исходит здесь безнадежным нескончаемым воем. Голоса каждого предмета, будь то осколок черепицы, искореженное дерево, изрешеченное ведро у колодца, сливаются в единый гул. Так вопит сама смерть. Лечи берет в руки оружие. Теперь это его война. Лечи уже не боится чужой боли. Боль врага даже сладостна для него теперь. Лечи мечтает найти тех двоих. Или хотя бы одного из них. Лечи знает, что заставит их умирать мучительно и долго, заставит их испытать боль каждого из своих погибших односельчан и ужас ледяной бесконечной скорби, выпавший на долю выживших. Ему снится это. Он молится об этом. И его молитвы услышаны. В один из дней подразделение, которым он командует, захватывает этих двоих в плен. Ночью Лечи идет в дом, в котором оборудована временная тюрьма. Он идет убивать. Когда он открывает дверь комнаты с заколоченными и зарешеченными окнами, в которой содержатся пленные, те мгновенно понимают это. Они забиваются по углам, их лица перекошены, в их глазах нет ничего, кроме бессильной покорности пригнанных на бойню овец. Лечи понимает, что эти существа не предпримут и малейшей попытки к сопротивлению.

Лечи криво усмехается и медленно вынимает серьезный нож. Проверенная в деле закаленная сталь тускло блестит при свете немощной электролампочки.

Лечи делает шаг вперед. Внезапно останавливается. Долгим немигающим взглядом смотрит на двух, потерявших человеческое обличье, говнюков. Совсем ведь зеленые, сучьи дети, думает Лечи. Овцы. А я шел убивать хищников.

– Не я ваш палач – вдруг говорит он. – Вы сами.

Лечи прячет нож и уходит. На следующий день Лечи получает тяжелое ранение. Его вывозят в другую страну и долго врачуют. На войну Лечи больше не возвращается. По излечении он меняет страну за страной, пытаясь найти себе место и обрести хоть какой-нибудь покой. В конечном итоге он оказывается очень далеко, так далеко, что и представить себе прежде не мог…

Такая вот красота.

Три ангела-хранителя смотрят на своих подопечных. Кто-то из этих людей должен сейчас умереть. Это предопределение, изменить которое и вне ангельской юрисдикции, и вне компетенции. Свобода воли, как тебя не хватает порой небожителям! Кто-то из ангелов сегодня проиграет. Но никто не выиграет. Спасешь от смерти – не убережешь от греха. Ангелы ждут. Смотрят и ждут. Не вмешается ли в ситуацию нечто, которое превыше их разумения. То, что способно их спасти. Спасти самих ангелов. Фактор человеческого выбора. Таинственнейшее и могущественнейшее из допущений. Вот он. Пресловутый момент истины. Да!!!!! Ангелы облегченно переводят дыхание.

Сколько номинально стоит выбор и какую спекулятивную цену придется за него платить – не важно. По крайней мере – пока.

На сегодня все. До завтра.

Людям нравится слушать чужие истории. Наверное, оттого, что человеку всегда чего-нибудь не хватает. Одним не хватает приключений. Другим – романтики. Третьим – просто страсти к жизни. Или легкости на подъем. Но, скорее всего, первопричина кроется в другом. В том, что большая часть человечества безнадежно ленива. Нам легче и безопасней сублимировать ощущения, примеряя на себя чужую шкуру при помощи книг, театра, кино, компьютерных игр, устных рассказов, нежели переживать их самому. Предоставь нам возможность безнаказанно подглядеть кусочек чужой жизни в режиме реального времени, через замочную скважину ли, на мониторе ли скрытой камеры или еще как – мало кто откажется. Позиция скрытого зрителя щекочет нервные окончания и вызывает некое сладостное запретное чувство, зудящее в солнечном сплетении. Чувство сродства с существам высшего порядка. С ангелами, которым ведом любой человеческий шаг и вздох. Ту принципиальную разницу, что ангелы занимаются этим по долгу службы и беспристрастно, а люди – от пагубного любопытства и с мерзеньким похотливым придыханием – никто в расчет не берет.

Хозяин, закинув ногу на ногу, сидел на своем белом диване. Хорек дремал рядом с ним. Джейк, вытянувшись, как на строевом смотре, стоял в центре кабинета. Ангел устроился на уже привычной люстре прямо над головой Джейка. Хозяин смотрел на Джейка взглядом, в котором смешались отстраненность от происходящего и гранитная однозначность уже принятого решения. Непосредственно касающегося как этого происходящего вообще, так и Джейка в частности.

– Слушай-ка, Джейк, – промолвил хозяин – Ты, вроде как, участвовал в Панамской операции?

– Точно так, сэр, – ответил Джейк, едва заметно ухмыльнувшись. Видимо, воспоминания о Панаме не были лишены приятности.

– И, кажется, сыграл в ней важную роль? – продолжил хозяин – И, слышал я, там все было не так, как об этом сообщалось в прессе? Расскажи-ка мне эту историю, будь любезен! Настроение у меня сегодня такое – байки военные слушать.

– Да, сэр, все верно, сэр. Я больше года над ней работал. Действительно, в газетах было много брехни. Приплели Ватикан, например. В реальности, все было и проще, и интересней. Я тогда был молод, но уже достиг немалого. Я занимал должность старшего офицера в департаменте спецопераций. К тому времени мы официально не имели уже никаких дел с Норьегой. А он вовсю крутил шашни с колумбийцами. И не столько с теми, кто занимается сельским хозяйством, Вы поняли, о чем я, сколько с красножопыми. Одно дело – кокс. Сам-то я ни-ни, но по мне, так эта дрянь относительно безобидна. Можно закрывать глаза на все эти фигли-мигли с наркотой, но когда дело касается национальной безопасности, нужно оставаться патриотом. Норьега-то сам по себе был с потрохами наш, мы его привели к власти и поддерживали, как могли, пока парень за нашей спиной не увлекся собственным бизнесом. Мало того, он стал шарить по нашим карманам. И не только по карманам, но и по нашим темным углам. Вместе с тем он перекрыл нам доступ к своей канцелярии. Возжелал независимости. Окружил себя личной гвардией, десятком лилипутских, но злобных, как цепные псы, служб безопасности и все такое. Ребята из Ленгли, разумеется, такого развития событий терпеть не могли. Меня направили в Панаму под ооновским прикрытием. Я играл сотрудника панамского представительства, курирующего вопросы мирового культурного наследия. Как будто в Панаме есть хоть что-нибудь культурное! Мне создали репутацию человека с обширными связями, при этом не чистого на руку. Само собой, пёсики Норьеги начинили апартаменты, в которых я жил, всевозможной шпионской хренью. Парни из технического отдела вычислили местонахождения каждой камеры и каждого микрофона. Ничего, ясное дело, не тронули. Подставился я моментально. Притащил домой двух педиков и еще одну деваху, Омпару. Омпару давно работала на нас, в основном, в качестве подстилки. Бабенка, смею Вас заверить, сэр, была что надо! Красивая умопомрачительно и столь же умопомрачительно продажная. Короче говоря, спектакль был разыгран, как по нотам. Знание расположения камер помогло нам состряпать отпадный фильмец. С крупными планами, натуралистическими подробностями и тому подобным. Педики натягивали друг друга, потом разносторонне дуплили Омпару, ну, и я сверкнул в кадре яйцами пару раз. Нет, конечно, ни к Омпару, ни уж тем более к педикам я и пальцем не притронулся, но и самого моего присутствия на пленке было достаточно. На следующий же день пёсики ко мне и подкатили. Я ерепениться не стал и сразу же проявил себя непомерно алчным сукиным сыном, запросив себе приличную долю в тех махинациях, к которым они намеревались меня привлечь. Латины тоже оказались сговорчивыми пацанами. И завертелось. Я открыл для них траффик оружия и кокса в несколько стран. Все шло гладче гладкого. Я же день за днем становился все жаднее. Самое главное, сэр, это не перебрать. Почувствовать ту грань, до которой тебя облизывают и исправно платят, но за которой твоя нужность обходится слишком дорого и тебя проще прикончить. Я виртуозно балансировал на этой грани. Наконец, я получил доступ к самому Норьеге. Ну и сдружились же мы со стариной Мэнни! Не разлей вода стали. Когда наши государственные мужи приняли решение о его захвате, я загодя его предупредил. И ненавязчиво так намекнул, что если усилить его охрану международным, так сказать, контингентом, американцы не осмелятся на такое предприятие. Диву даешься, насколько наивными могут быть местечковые диктаторы! Возможно, Мэнни и подозревал что-то, но деваться ему было некуда и он решил рискнуть. Так что наши ребята, ряженые под миротворцев, вошли в его резиденцию без единого выстрела. Дальше все было делом техники. Мэнни был разбужен среди ночи, в одних подштанниках погружен на вертолет, а потом доставлен в Штаты. Вот и вся история, сэр.

– Мастак ты байки травить, – сказал хозяин. – И, что самое интересное, байки-то – правдивы. Ни одного слова вымысла, ни одной детали не приукрашено. Где ты еще успел побывать, Джейк?

– Во многих местах, сэр. Почти везде, где присутствуют наши интересы.

– А не удивляет ли тебя, Джейк, то, что я тебя спрашиваю об этом?

– Признаться, да, сэр!

– Наверное, потому, что я не похож на человека, который нанимает… нет, скорей со всем дерьмом покупает непонятно кого. Не узнав о нем все, вплоть до того, какие сраные бегемотики были изображены на его пижаме, когда ему было пять лет? Так, Джейк?

– Да, сэр!

– Видишь, Джейк, я не ошибся. Но я задаю себе вопрос – может быть, я ошибся восемь лет назад, когда взял тебя к себе? Взял лучшего из лучших, без малого два десятка лет выслуги, куча побрякушек на кителе. Я спрашиваю себя, похож ли ты на человека, который не способен пришить вонючего панка?

– Я уволен, сэр? – спросил Джейк, уклонившись от прямого ответа.

– Ты не дослушал, Джейк! – продолжил хозяин – Я говорю себе – нет, ты не похож на неудачника. Наверное, тебе нужно время. Наверное, есть что-то, чего мы не знаем. Но должны узнать. Вот что я решил, Джейк. Я не стану тебя торопить. Но я усложню тебе задачу. Ты доставишь мне пацаненка живым. Живым и невредимым. Возьмешь его без единого выстрела. Никаких больше потерь с нашей стороны. Ты это сделаешь, Джейк. Иначе я буду огорчен, признав, что ошибся в тебе. Полагаю, тебе известна цена моего разочарования.

– Да, сэр… – ответил Джейк, побледнев.

– Пошел вон! – коротко бросил хозяин и отвернулся к окну.

Ангел на люстре беззвучно хмыкнул.

Наилучший повод поупражняться в интеллектуальной игре в допущения – это неожиданный звонок в твою дверь. Особенно, если она не оборудована никакими техническими средствами для визуализации находящегося за дверью объекта. И если объект никаким другим образом не предоставляет тебе информации, с помощью которой его можно было бы идентифицировать. Если он не орет благим матом, мол, ты чего там, блядь, дрыхнешь, что ли, а ну, вставай! Не пытается сокрушить запоры при помощи воровской фомки. Не совершенствуется в боевых искусствах, желая выяснить, что крепче – твоя ли дверь, его ли конечности. А просто скромно стоит и ждет, не соблаговолишь ли ты открыть. За дверью может быть кто угодно. Уже знакомая нам жаба семейства Bufa-Bufa в том числе. Но это допущение – из категории наиболее экстремальных. Никаких далеких друзей в Амазонии у тебя отродясь не водилось. Из близких – никому и в голову не придет презентовать тебе жабу. А если даже и придет, вряд ли ему удастся отыскать ее в пет-шопах. Жабы нынче дороги и редки. И вне закона. Стало быть, жабу исключаем с ходу. Вслед за жабой отправим на черепаший хер Годзиллу, азиатских боевых монстров, Лох-Несское чудовище и гребанного Пасхального Кролика. Там им самое место. По мере развития рациональной мысли, магический круг допущений, изначально охватывающий собой всю Вселенную, будет неумолимо сужаться. С той же неумолимостью удельный вес предопределения во Вселенной будет нарастать. В конце концов не останется ничего, кроме элементарной частицы. Ядра предопределения. Словно бы в насмешку, состоящего из двух равновероятных допущений. Занимательная житейская физика…

Итак, если в твою дверь неожиданно позвонили, то в девяноста девяти случаях из ста за ней обнаружится либо бродячий коммивояжер, либо странствующий проповедник. Первый захочет развести тебя на приобретение какого-нибудь дерьма, которое ни тебе, ни кому бы то ни было еще и даром не нужно, но по цене заоблачной. Второй попытается всучить тебе товар, в котором нуждается каждый. Веру. Надежду. Упование. И по сходной цене. Короче, что-нибудь тебе по-любому впарят. По меньшей мере, впарить попытаются. С весьма немалыми шансами на успех.

Заспанный хозяин открывает дверь. На пороге стоит щеголевато одетый коммивояжер с объемным дорожным чемоданом в левой руке. Правая загодя протянута для пожатия. На лице – самая искреннейшая улыбка, которую только можно себе вообразить. Так, наверное, улыбался Джон Кеннеди за секунду до того, как пуля неизвестного киллера вгрызлась в основание его черепа. Чуть ниже затылка. Увы, на улыбчивых бродячих торговцев никаких киллеров не напасешься. Коммивояжер об этом прекрасно знает, оттого его улыбка становится еще лучезарней. Лучезарность на грани допустимого. На грани приличия.

Кстати, о руке, протянутой для пожатия. Гаденыш протянул ее с некоторым подвохом. Используя нехитрый, но действенный приемчик. Ладонь наклонена примерно на сорок пять градусов относительно горизонта, так, чтобы визави мог видеть все ее линии: жизни, судьбы, рассудка и так далее. Мол, вот он я, открыт тебе полностью. Беззащитен перед тобой. Двойная, между прочим, выгода: тот, кто ответит на такое рукопожатие, невольно ощутит себя персоной значительной, сильной, снисходительной и щедрой. Тут то он и попался. Коммивояжер не оставит в его бумажнике ни гроша. Это как пить дать. Ну, а если будущая жертва свободного предпринимательства – орешек крепкий и от рукопожатия уклонится, то легко можно выйти из неловкого положения, даже не попав в него. Достаточно вывернуть ладонь еще круче и выписать в воздухе широкий жест, долженствующий означать что-нибудь вроде: «Твою ж ты мать! Вот это встреча! Какой замечательный человечище!» Или типа того. Главное – начать игру. Ввести контрагента в замешательство. Трехсекундного более, чем достаточно. Дальше – дело за языком. Язык – одновременно и очевидное, и тайное оружие всех торговцев мира. Если его способность вить из слов неземной красоты венки оказывается не эффективной, то не исключено, что нужный результат принесет вульгарное вылизывание задницы. В прямом смысле. Товар необходимо пристроить. Пусть даже в минимальном количестве и по смехотворной (она же – реальная) цене. Начнем, разумеется, с заоблачной. Курочка по зернышку собирает.

Хозяин – орешек крепкий. Но и доставшийся ему коммивояжер – тертый калач.

– Вам несказанно повезло! – начинает он – Клянусь, Вы запомните этот день навсегда! Ибо он знаменует собой начало новой эры! Эры Вашей личной свободы от утомительных домашних хлопот! Что бы вы сказали, если б узнали о том, что отныне Вам не придется точить ножи? Ибо наши самозатачивающиеся ножи…

– Сразу на хуй! – прерывает его хозяин, намереваясь захлопнуть дверь. Как бы не так! Паскудник уже протиснул свою ногу в штиблете из липовой крокодильей кожи между дверным полотном и косяком.

– Еще секунду, сэр! – не унимается он – Как вам понравится самоочищающаяся посуда?

– Засунь ее…

– Ну, а что скажете об автоматической открывалке пивных банок?

…к ебене матери!!!

– Многократная химчистка на дому в аэрозольном баллончике за пять баксов!!!

Хозяин задумывается. А вот это интересно. Давно пора почистить ковры, да времени для вызова клининговой компании не хватает.

– ОК! – говорит он – Заходи. Почисти-ка вот этот половичок. Если понравится, возьму на сотню.

Половичек. Хм. Ничего себе, половичек. Двадцать пять на двадцать пять футов. Ручной работы. Дорогущий, видать.

Коммивояжер уверенно принимается за работу.

– Главное достоинство этого поистине революционного продукта – тараторит он – состоит в том, что вам практически ничего не нужно делать! Просто равномерно распылите аэрозоль по всей площади объекта, который намереваетесь почистить, и подождите ровно пять минут! Ну вот, готово! Теперь ждем!

Хозяин готов подождать. Но циклопический половичок ждать явно не собирается. С омерзительным шипением и адским зловонием он бесследно исчезает. Испаряется. Чудо, что за химчистка!

– Ну, и что теперь делать? – ошарашено вопрошает хозяин.

– Знаете, сэр, – не теряется торговец – Наилучшее средство, помогающее пережить житейские катаклизмы – это чтение религиозной литературы! Кстати, не желаете ли? – Есть свежее издание баптистской Библии. Улучшенное и обновленное. Всего-то семьдесят пять центов!

– Черт с тобой! Давай свою Библию и проваливай!

Бинго.

Окажись за дверью бродячий проповедник, дело закончилось бы тем же самым.

О, неизъяснимая магия прямых продаж! Подлейшее и неизменнейшее из всех искусств. Виртуозно исполняющее сложнейшие композиции на инструменте исключительного свойства человеческой натуры. Инстинкта, который со стыдливостью прыщавой девственницы человечество отказывается признавать за таковой. Объявляя его не заложенным изначально в жадных и жаждущих генах, но сформировавшимся в процессе развития человеческой цивилизации. Инстинкта потребления.

«Общество, которое мы создали – чудовищно! Наше необузданное потребление ведет нас к катастрофе! Чем упитанней наши тела, тем худосочнее наши души! Мы все умре-о-о-ом!!!» – верещит совесть человечества в лице многочисленных доброхотов. Философов, социологов, писателей и прочих паразитов, весьма неплохо интегрированных в это чудовищное общество. Потребляющих блага испорченной и развращенной цивилизации с таким заразительным аппетитом, что аж за ушами пищит. Поглощающих розовых, как пяточка младенца Иисуса, лобстеров на благотворительных приемах. Разъезжающих на прожорливых автомобилях, задние стекла которых украшают стикеры с надписью «Fuck fuel economy!». Трахающих дорогих шлюх в президентских номерах пятизвездочных отелей. Да мало ли что еще.

Знают, сучата, что альтернативы нет. Никто из них до сих пор не подался в аскеты, не урезал свой рацион до самоубийственных пределов и не променял костюмчик от парижского кутюрье на домотканое рубище. А если и выкинул когда такой фортель, то уж совершенно не за тем, чтобы возвысить душу. Иначе бы скрылся в пустыне Синайской и на десять миль никого бы к себе не подпустил. Так нет же: выставит, паскуда, свою аскезу на всеобщее обозрение, залезет в объективы всех телекамер, которые только сможет отыскать, раздаст интервью всем газетчикам, каких встретит, да еще заведет дюжину блогов в социальных сетях. И, уж конечно, не спасения планеты ради. Но ради получения очередного гранта или какой-нибудь пафосной премии, ради оптимизации продаж очередной книги и все такое. Гранты и гонорары неминуемо превратятся в лобстеров, сгорят в циллиндрах трехсотсильных движков и без вести канут в первобытной тьме холеных задниц дорогих шлюх.

Да, уровень потребительского энтузиазма действительно стал вернейшим индикатором дегенерации общества. Зависимость прямая – чем он выше, тем больше в обществе долбоёбов. Внезапных помешательств, влекущих за собой десятки жертв. Серийных убийц с мозгами, напрочь отбитыми еще до рождения. Сексуальных маньяков, чьи методы ублажения плоти настолько противоестественны, что не могут быть объяснены ни здоровой логикой, ни нормальным человеческим языком.

Но и аскетизм, случись ему стать социальной парадигмой, принесет не менее отвратительные плоды. Были попытки. Достаточно вспомнить воинственных педерастов древней Спарты.

Реликтовое предопределение. То самое, которое не удастся насильно установить в удобную позу ни при каком раскладе. Но можно попытаться склонить к добровольному сожительству. Не отказывайте себе ни в чем, господа! Но будьте умерены.

Любое человеческое объединение, будь то нация, население города, либо же просто клуб по интересам обладает неким отличительным свойством. Чертой, которая сразу же бросается в глаза. Которая это объединение характеризует. Полагаете, так получается потому, что каждый булыжник в этой кладке с рождения обладает такой чертой? Чёрта лысого! Это просто куражатся многочисленные штаммы вируса общности. Хитрейшего вируса, передающегося всеми возможными путями – от воздушно-капельного до полового.

Дикость, веселье, гордыня, злоба, радушие, угрюмость etc. Любое из этих странствующих качеств рано или поздно найдет свою могучую кучку, приклеится к ней и неизбежно подчинит себе.

Бытие рыбацкого поселка подчинено смирению. Да, пожалуй, именно так: – смирению. Более точного определения не подобрать, хотя оно так же условно и приблизительно, как и все здесь. Обитателей поселка можно, наверное, назвать счастливыми в своем смирении. Такими они выглядели бы со стороны. Человек всегда счастлив тем, что далось ему легко. Обитателям поселка легко далось смирение. В любом из миров, сколько бы не создал их Всевышний, неукоснительно соблюдается обидное правило: смириться с непреодолимым гораздо проще, чем с тем, что возможно преодолеть…

Времена года в поселке так же мало отличны друг от друга, как и времена суток. Скорее, их можно было бы назвать сезонами событий. Их смену обитатели поселка узнают по изменениям интенсивности речного прибоя. Не столь уж явны и значительны эти изменения, но они есть. Смена сезонов происходит по совершенно непредсказуемому графику. Без какой-либо устоявшейся очередности. Впрочем, поселянам нет до этого никакого дела. Они смирились и с этим.

Джон До – единственный в поселке, чье безразличие не абсолютно. Он умеет чувствовать разницу между сезонами и у него даже есть некоторые предпочтения. Если так можно сказать. Джон До неосознанно ждет сезона призрачных гребцов. С его наступлением речные волны становятся чуть выше и длиннее, а промежутки между ними – чуть глубже. Ежедневно в условный полдень издалека доносится мерный звук разбивающих воду весел. Потом на горизонте появляется неисчислимая флотилия плоскодонных лодок и тростниковых плотов. Лодки и плоты очень медленно движутся к берегу, на котором сидит, скрестив ноги, Джон До. Ни в лодках, ни на плотах – никого. Точнее, никого не видно. Но кто-то же должен там быть, иначе кто правит веслами и шестами? Шесты, наверное, очень длинные. Ибо река, насколько известно Джону До, неимоверно глубока. А может быть, и вовсе – бездонна… Флотилия подходит почти к самому берегу. Уже явственно слышен скрип уключин и можно чуть ли не дотянутся рукой до пенных бурунчиков, разбегающихся в обе стороны от носа флагманской лодки. И тут флотилия вдруг исчезает. Мгновенно.

«Откуда они плывут? – думает Джон До – Откуда-то они должны плыть. Стало быть, „откуда-то“ где-то есть?»

Сильное допущение. Завтра увидимся.

Если бы вашему пок. слуге посчастливилось хоть единожды повстречать человека, ни разу в жизни не помышлявшего о мести, он с легким сердцем отошел бы от дел, поселился бы на необитаемом тропическом острове и провел бы там в довольстве и неге остаток своих дней, лишь изредка утруждая себя охотой или рыбалкой. И то, если б ухитрился заметить в себе неприятные изменения, вызванные отсутствием в рационе животного белка. Без которого человек медленно, но необратимо сходит с ума. В прочем, столь ли уж важно заботиться о состоянии душевного здоровья в условиях блаженного одиночества в самой сердцевине земного рая? Совсем не важно. А если учесть, что сам факт предположенной выше встречи и без того вывернул даже не представления о мироустройстве, а его самоё наизнанку, то и вовсе, как бы это сказать… Безумно, что ли? Такой вот получается недокаламбур и перепарадокс…

Во всяком случае, до сих пор ничего похожего с вашим пок. слугой не случалось и вряд ли когда-нибудь случится. Тропический остров останется необитаемым. Воздух – благоухающим и влажным. Гладь бирюзовой лагуны безмятежной. Диковинные плоды с жирной сочной мякотью – не съеденными. И черт бы с ними. Не очень-то и хотелось.

Покуда кто-нибудь кому-нибудь переходит дорогу – месть неизбежна. Слишком много людей и слишком мало дорог. На всех не хватает. Рано или поздно какой-нибудь ублюдок, которому ты желаешь зла, объявится на твоей дороге. Или же тебя ненароком занесет на дорогу этого ублюдка. Так выпьем же за то, чтобы этого никогда не случилось! Хороший тост. Только чего-то не хватает. Какой-нибудь слюняво-сентиментальной приправы. Чего-нибудь про вечную любовь. Не суть.

Если вдуматься, сколь бы изощренной не была месть, мстить – дело лёгкое. Воздержаться от нее – и сложнее, и эффективней. Прояви гуманизм – позволь засранцу наказать самого себя. Прояви терпение – и оно вознаградится. Ты удивишься, КАК оно вознаградится. Но… Не удивишься. Не хватит ни альтруизма, ни терпения. А может, и хватит. Но может не хватить времени дождаться результата. Даосы, конфуцианцы и прочие буддисты – пламенный привет вам! И оглоблю в задницу.

Месть принимает порой весьма причудливые формы. Техническим поводом для нее совершенно не обязательно должна служить уже причиненная обида. Обиды, которая только может быть причинена – вполне достаточно. С той же степенью необязательности мстителем должен выступать обиженный. Зачастую случается совсем даже наоборот.

В 1941-м году императорские ВВС Японии в ходе внезапного массированного авианалета разгромили военно-морскую базу США на Гавайях. Знаменитый Перл-Харбор. Доблестные летчики Страны Восходящего Солнца в одночасье стали национальными героями. Японская пресса пестрела фотоснимками, запечатлевшими чудовищные разрушения. Полыхающие казармы, идущие ко дну корабли, изуродованные трупы, мелким бисером рассыпанные то тут, то там и все такое. Фотоснимки сопровождались комментариями, мол, «Зверь уничтожен в своем логове!», «Бумажный дракон обратился в пепел!», «Враг потерпел окончательное поражение!» – бла-бла-бла. Поначалу казалось, что столь громкие заявления вполне оправданы. Ликвидировав единственную в регионе реальную угрозу, японские вооруженные силы в короткий срок овладели большей частью Юго-Восточной Азии. В прочем, «овладели» – слишком нежное определение для того, что японцы сотворили с Азией. Японцы ее жестко вы**ли. С такими живодерскими изысками, до которых ни один ныне практикующий порнограф не додумается.

Увы, довольно скоро выяснилось, что преждевременно похороненный зверь живехонек. Мало того, он даже существенного ущерба не претерпел. На момент авианалета на базе не было ни одного авианосца, имелись всего два-три средней руки линкора, а остальные… А остальные суда были скромными чернорабочими моря – тральщики, буксиры, легкие миноносцы и престарелые транспортники. Не смотря на то, что противник понес ощутимые единовременные потери в живой силе, масштаб американской трагедии и японского триумфа оказался явно преувеличенным. Разумеется, рано или поздно на сцене театра военных действий должны были появиться ключевые актеры. И они появились, небрежно поигрывая бронированными бицепсами. Дурманящее сакэ былой победы стало потихоньку остывать. И прокисать. А японцы крепко обиделись. Теперь уже газеты наперебой вопили о хитрости и коварстве гайдзинов, подсунувших детям Микадо соску-пустышку. Какое неслыханное оскорбление, возмущались японцы. Нельзя оставлять его безнаказанным, говорили они. И вскоре японский военагитпроп выродил удивительный, обескураживающий своей логикой призыв: «Отомстим за Перл-Харбор!». Солдатам, идущим в атаку, было рекомендовано заменять им традиционный клич «Банзай!».

Гэри Накамура ничего не знал о Перл-Харборе. Гэри никогда не бывал в Японии. Гэри не говорил по-японски. До семнадцати лет он и не подозревал, что является японцем. И то верно – мало чего осталось в нем азиатского. Три поколения предков по мужской линии, предпочитавших жениться на англо-саксонках, об этом позаботились. Вне всякого сомнения, Гэри пошел бы по их стопам: окончил бы пусть и не самый престижный, но добротный колледж, нашел бы себе супругу с волосами пшеничного цвета и глазами, словно выкачавшими из неба всю его синеву. В свое время унаследовал бы от отца его бизнес. Накамура-старший владел вполне прибыльным и стабильным издательством. Два раза в год ездил бы на Гавайи (но о Перл-Харборе все равно бы не узнал) и раз в пять лет в Европу. Передал бы потомкам странную свою фамилию и теперь уже совершенно исчезающие монголоидные черты. Ей-Богу, все бы так и было, если бы в один прекрасный день жизнерадостная шайка скинхедов не разъяснила Гэри, что к чему. Кто он сам и где его место, и как ему, из этих вводных исходя, следует себя вести.

Неизвестно, что занесло скромного юношу из обеспеченной семьи в неблагополучный район, населенный белым трэшем. Хотя, по зрелом размышлении, с каждым иногда случаются вещи, не поддающиеся объяснению. И здесь объяснять ничего не будем. Так случилось. Точка.

Гэри шел по тротуару, зажав под мышкой томик Бодлера. Разумеется, «Цветы зла». Было прохладно. Гэри торопился. Четверо наголо стриженных парней гоняли на проезжей части пустую пивную жестянку. Парни были не очень трезвы и громко сквернословили. «Надо же, – подумал Гэри – Тоже своего рода „цветы зла“.» И прибавил шагу.

– Эй, ты! – вдруг услышал он за спиной ленивый окрик. Ему бы припустить во весь дух, но Гэри почему-то остановился. Обернулся. Бритоголовая компания приближалась к нему.

– Красотуля, – обратился к Гэри один из парней, здоровенный бугай шести с половиной футов росту. – Как насчет пары баксов в поддержку ревнителей интересов белой расы? – говорил он чуть ли не по слогам. Видимо, эту фразу ему пришлось долго заучивать.

Гэри смекнул, что отказа парни не примут и потянулся за бумажником. Вынув бумажник из внутреннего кармана куртки, Гэри собрался было его открыть, но рослый ревнитель интересов неуловимым движением выхватил бумажник из его рук.

– Вот молодец, красотуля! – ухмыляясь, сказал он – Сразу видно, нормальный белый пацан! Я возьму все, не возражаешь? Лопатник отдам, не ссы!

Гэри кивнул.

– Правильное решение! – одобрил бугай. Он извлек из бумажника всю имевшуюся там наличность, включая мелочь. Протянул его Гэри. Но сразу не отдал. Бумажник был хорош. Кожаный. Кожа на ощупь гладкая и теплая. Блестящая. Почти светящаяся. Бритоголовый повертел его в руках и снова раскрыл. И тут увидел гэрины водительские права.

– Накамура… – вслух прочел он. Посмотрел на фото, потом на Гэри – Так ты, оказывается, косоглазый?! Хорошо замаскировался, падла! Так сразу и не подумаешь! Ну что, сука, – продолжил он, сплюнув себе под ноги – Будем тебя убивать!

И понеслось. Били долго и все четверо. Всем, что подворачивалось под руку. Последнее, что запомнил Гэри – это странное выражение физиономии бритоголового великана, когда тот методично крушил его челюсти. Благостное было выражение. Как у святых на фресках в католическом храме. Приятель-ирландец как-то водил Гэри в один такой храм. Как будто не убивал его сейчас скин-переросток, а первое послание к Коринфянам ему зачитывал. Кабы не случайный полицейский патруль, вспугнувший парней, Гэри совершенно определенно отбросил бы копыта.

Гэри пришел в себя только через две недели. Четырнадцать дней комы. Однажды у Гэри останавливалось сердце. Реаниматолог успел его вытащить. Триста тридцать шесть часов между жизнью и смертью. Ближе к смерти, чем к жизни. Если Гэри и суждено было умереть молодым, то только не в этот раз. Через четырнадцать дней он вернулся. То есть, открыл глаза. То есть, обвел палату осмысленным взглядом. Цепким и холодным. То есть, совсем не таким, какой у него бывал прежде. То есть, произнес первое слово, тяжело шевеля разбитыми губами, с которых все еще не сошла опухоль. Никто не понял того, что сказал Гэри. Никто не знал языка, на котором он это сказал. Потом были еще непонятные слова. Гэри кричал по ночам. Казалось, что во сне он кем-то командует или же произносит пылкие речи, кого-то куда-то или к чему-то призывая. Как выяснилось позднее, говорил Гэри по-японски. Так продолжалось еще две недели, в течении которых Гэри никого не узнавал. Ни родных, ни друзей. На пятнадцатый день он проснулся и спросил медсестру: «Где я?». Спросил на нормальном английском языке. Медсестра, чернокожая баптистка, ахнула и воздав хвалу Господу, побежала звонить родителям Гэри, чтобы сообщить им радостную новость. Те примчались немедленно. Ну еще бы. Единственный сын. Ко всеобщему удивлению, с этого дня Гэри стремительно пошел на поправку. Его многочисленные переломы срастались, словно обломки костей были намагничены. Поначалу всех беспокоило состояние его рассудка, но и здесь Гэри демонстрировал предельную лояльность богу здравомыслия. Поэтому о тех странных вещах, которые происходили с Гэри по выходу из комы, все вскоре забыли. В общем-то, они изначально никого не заинтересовали, поскольку могли быть объяснены легко и изящно. Подсознание – штука загадочная. Бытует поверье, что оно никогда ничего не забывает, дотошно архивируя в своих безразмерных запасниках всякую ненужную дрянь. Ты всю жизнь можешь даже не подозревать, какое невообразимое дерьмо циркулирует в его канализационной системе. Но иногда трубу прорывает. Какое-нибудь стечение обстоятельств, не укладывающихся в рамки причинно-следственных взаимосвязей. Или, как в случае с Гэри, если башку от души отобьют. Или еще какая напасть приключится. Мало ли, где Гэри мог услышать японскую речь? Проехали.

Гэри стал прежним Гэри. Все так же увлекался поэзией Бодлера и Рембо, почитывал французских философов-деконструктивистов и прочих грешных пидрил. Но однажды, где-то через пол-года после выписки из больницы, Гэри притащил домой вакидзаси. Дело было так: вечер, вся семья собралась за общим столом. Родители Гэри, его престарелая бабка по материнской линии и двоюродная сестра, сирота, которую взяли на воспитание. Ужинали. Вдруг открывается дверь и появляется Гэри. С мечом в руках. Меч держит, как подобает опытному воину. Как будто меч и Гэри неотделимы друг от друга. В глазах Гэри – холодная пустота. Не поймешь, то ли эти глаза ничего не видят, то ли, напротив, ни одна блудная микрочастица во Вселенной не способна укрыться от их взгляда. Не говоря ни слова, Гэри проходит через гостиную к лестнице, ведущей на второй этаж, поднимается в свою комнату и запирается в ней.

Накамура старший, немало удивленный таким зрелищем, поднимается следом за сыном. Стучит в дверь. В ответ Гэри что-то коротко и грозно кричит по-японски. Не открывает. Отец собирается было постучать еще раз, но его рука замирает в воздухе. Между костяшками пальцев и поверхностью двери – каких-то пол-дюйма. Накамура-старший – человек спокойный и рассудительный. Ситуация, хоть и необычна, однако же не кажется требующей немедленных действий. Может быть, Гэри просто решил их разыграть. Посмотрим. Накамура-отец пожимает плечами и возвращается к столу.

На следующее утро Гэри, как ни в чем не бывало, вышел к завтраку. Приветливо поздоровался с домашними и с аппетитом поел.

– Кстати, папа, – как бы между прочим сказал он – Ты не знаешь, откуда в моей комнате взялся меч?

– Ты вчера принес, – ответил отец.

– Серьезно? – изумился Гэри – Не припомню что-то.

– Ты в порядке? – поинтересовался Накамура-старший.

– Абсолютно! – заверил сын.

– Ты вчера не пил? – спросил отец осторожно.

– Было немного, – признался Гэри – Руди Циммерштайн уезжает сегодня в Европу. Надолго. Мы его провожали.

– Не стоит тебе пить. – констатировал отец, но про себя облегченно вздохнул. Все выяснилось.

– Ладно, папа, – хохотнув, пообещал Гэри. – Я постараюсь.

Но меч его неожиданно заинтересовал. Гэри сходил в библиотеку, прочел пару книжек о традиционном японском оружии, посетил восточный музей, а потом стал понемногу упражняться с мечом. Так, смеха ради. Без каких-либо серьезных намерений. Ему нравилось держать меч в руках и ощущать ладонями зловещую прохладу его гладкой полированной рукояти. Ему доставляло эстетическое наслаждение скользить взглядом по удивительно выверенному изгибу клинка и наблюдать, как преломляет свет его тончайшей заточки лезвие. В тугих вибрациях рассекаемого мечом воздуха Гэри слышал колдовскую музыку. Да и все, пожалуй. Хорошая игрушка.

Прошло еще полгода. Гэри оставался прежним Гэри. Изучал в университете своих французских извращенцев. Отец, решив, что парню пора привыкать к самостоятельности, пристроил его в свое издательство редактором-стажером, что позволило Гэри снять небольшую квартирку и съехать от родителей. В один из уик-эндов Гэри с друзьями выехали за город на пикник. Они расположились прямо в поле неподалеку от маленького частного аэродрома, принадлежащего школе летного мастерства. И там Гэри, лежа на коротко стриженной траве и глядя, как взлетают и кружат над полем забавные бипланы, понял, что хочет научиться летать. Немного подкопил, окончил курсы. Жизнь была прекрасна. Какой и должна была быть.

Еще через полгода Гэри был арестован за разгром боулинга и попытку убийства. Хронология событий выглядела следующим образом: в 14.45 Гэри сидел со своей подружкой Ханной во французском кафе. Болтали о всяких пустяках. Пили легкое белое вино. В 14.53 Гэри сделал неудачный глоток, в результате чего немного вина попало в дыхательное горло. Гэри закашлялся. Кашлял надсадно и долго. Ханна попыталась встать из-за столика и чем-нибудь ему помочь, но Гэри остановил ее упреждающим жестом. В 15.02 Гэри перестал кашлять, закрыл глаза и с облегчением откинулся на спинку дивана. Задышал ровно и глубоко. В 15.04 Гэри разомкнул веки и взглянул на Ханну. Ханна испугалась.

«– Знаете, – говорила она потом в полиции – Он так смотрел… Вы когда-нибудь видели глаза ядовитой змеи? Нет, они не злые… Злыми бывают глаза у того, кто знает и о существовании добра. А змея о нем ничего не знает. Вообще ни о каких чувствах. Она рождена для того, чтобы убивать. У нее нет альтернативы. Поэтому ее взгляд… Даже не знаю… Неизбежный. Неумолимый… Вот так вот он и смотрел…»

– Гэри? – робко окликнула Ханна.

– Року!(шесть по-японски) – хрипло ответил Гэри.

– Извини? – не поняла Ханна.

– Року! – повторил Гэри, потом встал и, не попрощавшись, ушел.

В 16.37 Гэри со своим вакидзаси объявился в захудалом круглосуточном боулинге в десяти кварталах от кафе, которое покинул полтора часа назад. Посетителей почти не было, лишь парочка пенсионеров лениво и неуклюже гоняла шары на дальней дорожке. Гэри сделал ровно шесть шагов от входа, остановился и огляделся по сторонам. Потом вынул меч из ножен. «Не поверите, – рассказывал на допросе бармен боулинга – Этот сукин сын все делал очень красиво. Красиво вошел. Красиво вытащил эту свою штуковину. Словно в кино…И после, когда он начал крушить все, что под руку попадалось, это было красиво. Просто восхитительно! Он как-будто танцевал…»

– Ити! – выкрикнул Гэри, высоко подпрыгнул и снес в прыжке один из светильников, свисавших с потолка на длинных шнурах.

– Ни! – меч надвое рассек журнальный столик.

– Сан! – Гэри уже был у барной стойки. Секунда – и не стало аппарата для розлива пива. Ароматная пенная струя ударила в потолок и тут же опала.

– Си! – Гэри прошелся по витрине с дорогими напитками.

– Го! – На сей раз досталось автомату со снеками.

– Року! – не устояла перед Гэри декоративная пальма в кадке.

Пауза. Поклон. Поворот. И снова: «Ити! Ни! Сан! Си!»… Полиция, вызванная вовремя спрятавшимся барменом, прибыла на десятом кругу его разрушительного танца. Гэри как раз нацелил меч на шею одного из пенсионеров, в завороженном ступоре наблюдавших за его балетом.

– Бросай оружие! – вопили ворвавшиеся в помещение копы.

Гэри резко обернулся к ним, на мгновение застыл и вдруг рухнул без чувств. Копы надели на него наручники и, бесчувственного, отвезли в участок.

В 19.30 об этом стало известно отцу Гэри. Накамура-старший немедленно позвонил своему адвокату. В 20.30 оба были в участке. Гэри к тому времени уже пришел в себя. Он ничего не помнил и очень сильно недоумевал по поводу своего нахождения в таком месте и с такими украшениями на запястьях.

– Бывало с ним такое раньше? – спросил Накамуру-старшего полицейский лейтенант.

– Нет. Такого – нет. Но память один раз терял. Именно тогда, когда у него появился этот чертов меч. До сих пор не знаю, где он его раздобыл. А сын не помнит. Он тогда, вроде, выпил… – обстоятельно ответил Накамура-отец.

– Выпил, значит… – задумчиво произнес лейтенант, потерев пальцами переносицу. – Его подружка говорит, что и сегодня они что-то там пили. Совсем чуть-чуть, по ее словам. Что ж, похоже на патологическое опьянение. Мой Вам совет, сэр, – лечите парня. Кстати, я знаком с одним замечательным доктором. Он просто кудесник в таких делах. Оставлю Вам его визитку.

Накамура-старший поблагодарил и визитку принял. Свобода сына обошлась ему в копеечку. Он возместил все убытки боулингу, моральный ущерб пенсионеру и подписал вместе с Гэри досудебное соглашение, обязывающее того пройти специальный курс лечения.

Лечением занялся тот самый кудесник, рекомендованный копом. Накамура-отец предварительно проверил его репутацию, оказавшуюся безупречной. Гэри согласился на глубокую гипнотерапию. Доктор провел с ним пару десятков сеансов, основательно поковырялся у него в мозгах, после чего торжественно объявил, что отныне Гэри – полноценный лояльный член общества, не представляющий для него ни малейшей опасности.

Ну да. Возможно, Гэри на самом деле был исцелен. Зато время вокруг него вскоре совершенно сбрендило. Занедужило тяжелой формой шизофрении. Доселе невиданной.

Началось все с легких галлюцинаций. Гэри мог идти по улице и вдруг услышать над головой тяжеловесный гул моторов низко пролетающей эскадрильи бомбардировщиков. В том, что это именно бомбардировщики, Гэри ни минуты не сомневался, и даже мог сказать, что это за самолеты, чьи они и сколько налетал каждый из них. По звуку. Гэри смотрел вверх, но небо было пустым. Гул прекращался. Но через некоторое время Гэри слышал вдали грохот разрывов. Эскадрилья вела боевую работу. Потом самолеты возвращались. Ki-29. Пьяджо. Дорнье… – отмечал про себя Гэри. Это свои. Были и вражеские. «Блэкбёрны», «Дугласы», «Локхиды», «Илы»…

В другой раз Гэри мог услышать звуки рукопашной схватки. Свист пуль. Приказы командиров. Крики солдат. Стоны раненных. Иногда он слышал рев военных парадов на больших площадях или просто размеренную поступь подразделения пехотинцев, проходящего по соседней улице. Жутко странная хуйня. Но Гэри почему-то не удивлялся. Жил своей обычной жизнью. Не удивился он даже тогда, когда к слуховым галлюцинациям добавились зрительные. Сначала это были скромные бесформенные призраки, изредка мелькавшие в периферийном секторе обзора. Затем они стали наглеть, жиреть и синхронизироваться с акустическими фантомными эффектами. Настал день, когда Гэри, заслышав гуд авиационных двигателей, взглянул вверх и воочию увидел самолеты. Они шли почти на бреющем полете. Гэри отчетливо разглядел бортовые номера каждого из них. Символы солнца с расходящимися от него лучами, начертанные на фюзеляжах. Крышки бомболюков, которым не терпелось открыться. «Беременные суки! – пришла в голову Гэри неожиданная метафора – Суки, беременные чьей-то смертью! Благословен будь плод чрева их!»

Парады, сражения, прочая галиматья… Теперь Гэри их и слышал, и видел.

На первых порах картины, которые наблюдал Гэри, были вписаны в реальный ландшафт, ландшафт современного города, существующего во вполне вменяемой системе временных координат. Они лишь брали в аренду небольшой участок пространства. Вроде как. Но вскоре стало хуже. Только что Гэри стоял у пешеходного перехода. Вокруг него высились небоскребы. Накрапывал мелкий дождь. И вот он оказывается на площади Императорского Дворца в Токио, среди простолюдинов, ожидающих церемониального выхода императора. Небо – безоблачно и исключительно прозрачно. 1941-й год. Военная удача благоволит Японии. В толпе только и разговоров, что о последних сводках с фронтов. Нация не то, чтобы воодушевлена – нация заходится в перманентной патриотической истерике. Если на улице собираются больше трех японцев, они немедленно начинают петь национальный гимн.

Гэри сидит в читальном зале университетской библиотеки. Обложился какими-то книгами. Что-то пишет. И тут же он оказывается на палубе императорского линкора, выходящего в открытое море из иокогамской гавани. Вокруг него снуют вышколенные матросы. На флагштоке гордо реет имперский флаг. Соленый океанский ветер пахнет перегоревшей солярой и великим будущим.

Надо сказать, что выкрутасы времени Гэри нравились. Казались ему забавными. До тех пор, пока он сохранял позицию отстраненного наблюдателя. С одной стороны, Гэри ощущал себя физически присутствующим во всех тех местах, куда заносило его свихнувшееся время. Но с другой – он только смотрел на происходящее, никак в нем не участвуя. И его самого как будто никто не замечал. Но однажды Гэри на короткий миг обнаружил себя за штурвалом боевого самолета. Первый опасный звоночек прозвенел.

«Возвращаемся!» – услышал он в шлемофоне команду ведущего.

«Вас понял!» – ответил Гэри и плавно повернул штурвал вправо.

– Черт побери! – ошарашенно выругался Гэри. Он был дома. Сидел в кресле перед телевизором. Толстомордый мудак с Би-Би-Си что-то тёр о геополитической картине мира через двадцать лет. В одной руке Гэри держал плоское блюдо со спагетти, а в другой – вилку. С вилки уныло свисала длинная макаронина. Гэри внезапно осознал, что между тем моментом, когда его вышвырнуло из реальности и моментом, когда он вернулся к своим спагетти под соусом болоньез не было никакого разрыва. Из болтовни мордатого мудака в его восприятии не выпало ни слова. Движение вилки в направлении его разинутого рта не прекращалось ни на миллисекунду. – Пиздец какой-то!

Гэри всерьез задумался о природе своих видений. Он понял, что они занимают уже чуть ли не половину его субъективного времени. Но как такое может быть? Гэри взял листок бумаги. Долго рылся в поисках ручки. Не нашел. Зато отыскал огрызок карандаша. Сойдет. Гэри поминутно описал минувший день. Начиная с подъема. Писал долго. Когда закончил, прочитал и поразился тому, сколько всякой ерунды было в него понапихано. Ежедневные бытовые события, на которые никогда не обращаешь внимания, но на которые, как оказалось, тратишь кучу времени. События новые, свежие, уникальные… Встречи, запланированные и неожиданные. Знакомые и незнакомые люди, так или иначе вторгающиеся в твое личное пространство. Даже просто фривольные мысли, возникающие при взгляде на стройные ноги случайной соседки в автобусе. И все это – совершенно непрерывно. По всему выходило так, что ни для каких путешествий в 40-е года двадцатого века попросту не оставалось места. Гэри взял второй листок и столь же подробно описал свои сегодняшние галлюцинации. В этом пространстве также было тесновато. Гэри оценил их общую продолжительность часов в пять-шесть. Это был удар. Гэри долго сидел, пялясь на постер с видами Венеции, стоявший у него на столе, да так и заснул.

А на следующее утро проснулся в необъяснимо хорошем настроении. Вспомнив о вчерашнем вечере, он только усмехнулся и постановил себе обо всем забыть. Что удалось ему как нельзя лучше, поскольку с этой минуты все странности прекратились. Сумасшедшим зачастую свойственна невообразимая хитрость, благодаря которой они могут при необходимости успешно симулировать душевное здоровье. При этом продолжая вынашивать и пестовать свои безумные планы. Когда приходит пора, а она неизменно приходит, они приступают к их реализации. И упаси Боже вовремя не распознать симулянта!

Вот и чокнутое время, имевшее на Гэри свои виды, решило затаиться. И таилось полтора месяца. А потом выкинуло такое коленце, что и представить на трезвую голову сложно.

Гэри спускался в лифте. Собирался сходить в ближайший магазинчик за парой пива и сигаретами. И вдруг осознал себя офицером японских императорских ВВС, стоящим в строю перед боевым вылетом. Старший офицер шел вдоль строя и раздавал полетные задания. Вот он остановился напротив Гэри и протянул ему конверт. Гэри его принял. В ту самую секунду, когда его пальцы коснулись плотной серой бумаги, ему стало отчетливо ясно, что у него за спиной – целая жизнь. Не жизнь редактора– стажера отцовского издательства и прилежного студента университета, но жизнь потомка древнего самурайского рода, которого с детства готовили к великой миссии – служить стране и императору. Гэри знал, что он блестяще ее осуществляет. Он не раз награджден. Его карьера идет в рост. Совсем не по годам, но он того заслуживает. У него есть семья. Он помнит, как его дразнили в детстве. Своих наставников. Свой первый вылет. Все.

На раздвоение личности это не походило. Гэри ощущал себя вполне целостным человеком. Пусть и живущим в разных эпохах одновременно. Удивительно, конечно, и непонятно, но не в строю же об этом размышлять. Сегодня большой день. Идем на Перл-Харбор.

Так думал Гэри-летчик. Воин с железным очком. А вот у Гэри-студента очко сыграло. Причем нешуточно. Две реальности… Абсолютно равнозначные… Какая-то из них явно поддельная. Но какая именно? – спрашивал себя Гэри-студент и не находил ответа. И в конце концов принял решение навестить мозговеда-кудесника.

Доктор визиту Гэри нисколько не удивился. Казалось, он его ждал. Да так оно, по совести, и было.

– Здравствуй, Гэри! – поприветствовал Накамуру врач. Он улыбался Гэри, словно лучшему другу. Он даже привстал из-за своего массивного стола и протянул руку для пожатия. – Располагайся!

Гэри направился к кушетке для пациентов, но доктор его остановил.

– Нет, Гэри, не туда! – и указал на два шикарных мягких кресла, стоявших в дальнем углу его кабинета. Между креслами находился кофейный столик. Антикварный. – Выбирай любое!

Гэри было все равно, поэтому он разместился в том, которое было ближе. Доктор занял другое.

– Сейчас принесут кофе, – сказал он – Ты ведь предпочитаешь гляссе, не так ли?

– Я бы выпил чаю – ответил Гэри. – С жасминовыми лепестками.

– Как пожелаешь, Гэри! – согласился доктор. – С тобой случилось что-то, чему ты не можешь найти объяснения? – продолжил он без всякого перехода.

– Да, именно так.

– И ты, по всей видимости, обеспокоен?

– А как по-Вашему? – возмутился Гэри – Если меня, как сраный теннисный мячик, перебрасывает из настоящего в прошлое или, я уж не знаю, из настоящего в будущее, смотря что считать настоящим, если я не могу понять, кто я сам и откуда, это что, не повод для беспокойства?!

– Не всегда, – усмехнулся доктор – и у тебя как раз такой случай. Думаю, пришло время кое о чем тебе рассказать.

– Так валяйте, рассказывайте!

– Терпение, Гэри, терпение! Только рассказывать буду не я. Другой человек. Но сначала ответь, Гэри, – ты мне доверяешь?

– Так Вы же мой чертов доктор, – хмыкнул Гэри – Как же не доверять?

– Замечательно. В таком случае, я попросил бы тебя доверять тому человеку, с которым ты вскоре встретишься, так же, как мне.

– Он что, тоже врач?

– Не совсем. Хотя… Можно и так сказать.

– ОК. Допустим, я попытаюсь.

– У тебя получится. – доктор встал, вернулся к своему столу, взял телефонную трубку и нажал клавишу быстрого набора.

– Он здесь, – доложил врач кому-то на другом конце линии. – Да, полностью готов. Как и ожидалось. Ключ «Opfer» (жертва, нем.) Ждем.

Доктор дал отбой и обратился к Гэри:

– Ну, а теперь я тебя оставлю. Удачи.

Вышел из кабинета. Через минуту секретарша принесла чай. Улыбнулась Гэри и упорхнула. Ждать пришлось недолго. Вскоре в кабинет проскользнул крепко сбитый мужчина лет сорока восьми. Именно проскользнул, поскольку не смотря на свои внушительные габариты, двигался он легко и проворно. Гэри глазом не успел моргнуть, как незнакомец очутился перед ним.

– Конисива! – поздоровался он, слегка поклонившись.

– Ты не японец! – резко ответил ему Гэри по-японски. Ответил, как Гэри-летчик.

– Японец! – возразил незнакомец – такой же, как и ты, тайи. (тайи – воинское звание, соответствующее капитану)

Гэри расхохотался.

– Ах, это… – человек провел рукой по своему лицу – Не верь тому, что снаружи. Пластическая хирургия. Слыхал про такую?

– Не убеждает! – отрезал Гэри.

– Тогда позволь мне тебя убедить! Я присяду? – спросил мужчина, однако дожидаться позволения не стал. Плюхнулся в кресло и бесцеремонно закинул ногу на ногу. – Итак, – начал он – прежде всего, тебе нужно как-то ко мне обращаться. Своего настоящего имени и звания я тебе сообщить не могу. Не имею права. Таков устав «Токуму-Кикан». Поэтому называй меня, ну, скажем, Джейк. Так я зовусь среди гайдзинов. Я здесь для того, чтобы открыть тебе истину о тебе самом. А ты – потому, что с тобой происходит… – и Джейк в подробностях стал описывать все, что переживал Гэри в обоих своих реальностях. – Ну, и как ты считаешь, что из этого всего – настоящее?

Гэри был в замешательстве.

– Понимаю тебя, – продолжил Джейк. – По сему выслушай меня до конца и не перебивая, какими бы странными не показались тебе мои слова. Истина в том, что идет война. Большая война, от исхода которой зависит будущее мира. Это будущее может быть каким угодно. Одна и та же ситуация, которую мы имеем в определенный момент времени, может развиваться согласно множеству сценариев. Одни из них более вероятны, другие – менее. Наши ученые давно работали над тем, чтобы научиться прогнозировать будущее и, в случае необходимости, изменять его. И это им удалось. Сейчас мы с тобой находимся в максимально вероятном сценарии. Он же, как ты можешь убедиться – наихудший. Наихудший для нашей страны… Вот во что превратится мир, если мы не вмешаемся. И ты, и я здесь не случайно. Нам предстоит осуществить специальную операцию, разработанную нашим Генштабом совместно с учеными. Существует принцип обратной вероятностной зависимости. Чтобы было понятней – если в будущем происходит некое ключевое событие, то изменяются направления вероятностных потоков в нашем настоящем. И ТАКОЕ будущее не сбывается. Оно уступает место другому, светлому и великому. В котором Япония повелевает миром. В котором японская цивилизация достигает такого расцвета, какого не достигала ни одна прежде. И не достигнет ни одна после, ибо наш расцвет продлится вечность. И вечность требует жертвы.

Как только прозвучало слово «жертва», Гэри-студент перестал существовать. Остался только Гэри – императорский ас, живущий во времени Гэри студента. Но от студента осталась его память.

– Я все понял-сказал Гэри – Я готов служить Императору. В чем заключается мое задание?

– В этом городе есть объект, который должен быть уничтожен. – ответил Джейк – Именно он и является точкой краха этого варианта будущего. Именно его уничтожение приведет Японию к величию. Тебе известно о проекте «Божественный ветер», не так ли?

– Так точно, – подтвердил Гэри – Вылет, предполагающий невозвращение. Удар, от которого невозможно уклониться.

– Все верно! – кивнул Джейк – Тебе предстоит стать божественным ветром, Гэри!

– Когда? – спросил Гэри.

– Через пять часов.

– Могу ли я получить летное задание?

– Вот оно-Джейк протянул Гэри конверт. Та самая бумага. Серая. Плотная. Шершавая на ощупь. – Хочешь что-нибудь передать семье?

– Да, – ответил Гэри – Скажите им, что преданность – величайшее из достоинств.

– Они будут тобой гордиться, – пообещал Джейк – А вместе с ними – вся Япония. Чем займешь оставшееся время?

– Улажу здесь одно дело. – ответил Гэри и мрачно улыбнулся. Одними губами. Джейку показалось, что его зрачки сначала сжались в точку, а затем стали вертикальными. Как у ядовитой змеи, подумал Джейк. Невольный холодок пробежал по его позвоночнику.

Через час Гэри Накамура, тайи Императорских ВВС, неподвижно стоял на том самом месте, где около двух лет назад был жестоко избит Гэри-студент. Его ноги были расставлены чуть шире плеч, голова наклонена к груди. Левую руку Гэри держал за спиной, кулак был сжат. В правой его руке, отведенной чуть в сторону и назад, находился обнаженный вакидзаси. Кончик лезвия касался асфальта. Гэри ждал. Каким-то образом он знал, что вскоре здесь появится коротко стриженный здоровяк шести с половиной футов росту. Тот самый. Гэри имел к нему разговор. Здоровяк не заставил себя долго ждать. Вот он показался из-за угла. Вот он идет по тротуару. На ходу жует гамбургер. Замечает Гэри. Не узнает. Ему, разумеется, любопытно. Он подходит к Гэри почти вплотную.

– И что здесь за нахер? – спрашивает он.

Гэри медленно поднимает голову и пристально смотрит здоровяку в глаза.

– Помнишь меня? – спокойно спрашивает он.

– Мать твою! – ахает здоровяк – Косоглазый! – гамбургер выпадает у него из рук – Как, черт подери… – договорить он не успевает. Вакидзаси Накамуры совершает одно единственное движение, короткое, стремительное и сверкающее, словно молния. Гэри отступает на шаг назад.

– Что?..-спрашивает здоровяк, хватаясь за живот и падая на колени. – Как?…-убирает руки от живота и поворачивает ладонями к себе. Ладони в крови, густой, темной и липкой. Вдруг его живот распахивается. Бесформенная груда дымящихся внутренностей вываливается на тротуар. – Невозможно… А как же…небеса?…

– Отменяются. – Коротко отвечает Гэри, вкладывая вакидзаси в ножны – Саёнара.

Гэри развернулся и пошел прочь. Тело здоровяка обмякло и завалилось набок.

Точно в назначенный час Гэри-ас поднял в воздух легкомоторную «Сесну» со взлетной полосы небольшого частного аэродрома, того самого, где обучался летному делу Гэри-студент. Его настроение было легким и радостным. Полет длился не более двадцати минут. Когда внизу уже появилось отдельно стоящее одноэтажное здание, которое, в соответствии с летным заданием, подлежало уничтожению, Гэри ощутил чье-то присутствие. Скосив глаза на кресло второго пилота, он увидел, что в кресле неподвижно сидит человек. Его взгляд был обращен на Гэри. Сквозь авиационные очки на Гэри взирали шарики от пинг-понга с намалеванными на них зрачками.

– Ну, что, дружище, – сказал ему Гэри – Отомстим за Перл-Харбор? – и ввел «Сесну» в пике…

Мало кто знает, что легендарное заявление Архимеда, отца физической науки и восхитительного шизофреника, в котором уживались аутист и закоренелый блудодей, о том, что при наличии подходящей точки опоры и рычага соответствующей длины он способен перевернуть мир, было сделано им на полном серьезе. А из тех, кто знает, мало кто верит в то, что для осуществления столь грандиозного замысла Архимеду было достаточно современных ему технических средств. Официально принято считать, что это высказывание является компактной метафорой, одновременно символизирующей и бесконечность пространства творческого поиска, и неисчислимость путей познания, пересекающих это пространство вдоль и поперек, сверху вниз и снизу вверх, и отсутствие пределов развития и достижений для тех, кто ходит этими путями, да и сам философский принцип познания до кучи. Такие они, метафоры. Многозначные.

Всегда начинай с начала. Вытопчи себе небольшую площадку. Утрамбуй почву под своими ногами. Создай базу. Земная твердь сомнительна: – помни об этом! Чем активней твои ступни будут молотить по грунту, превращая его в непробиваемую коросту, тем меньше вероятность провалиться в тартарары. Настанет миг, когда ты обретешь уверенность. Уверенность в надежности основы, на которой ты стоишь. Уверенность в себе, сумевшем создать эту основу своими собственными силами. Охуительное чувство – уверенность. Уверенность – мать целого змеиного выводка прочих чувств, и будоражащих, и завораживающих. Но нас интересуют ее первенцы – дерзость и смелость. Причина тому – их сакральное свойство неизменно сопутствовать самому туманному, самому неуловимому и не поддающемуся четким определениям идеалу, имя которому – свобода.

А ну-ка, подпрыгни, дружок! Как? Нормально? Земля не разверзлась? Ну и ништяк. Будем считать, что точка опоры у тебя есть. Но, блядь, тесновато… Нет простора. Не дышится. Это заговорила жадность. Она всегда околачивается где-то рядом, словно бездомный пес, в силу собачьего инстинкта предпочитающий держаться близ людского жилья. Предположим, разжиреть тебе не удастся, говорит он, но и с голоду точно не помрешь. Чего еще надо? Многого. Не псу. Тебе.

Как и любая брошенная псина, жадность охотно увяжется за любым, кто даст ей повод подумать, что в его кармане завалялась лишняя могзговая косточка. Сама по себе она – ни хороша и ни плоха. Все зависит от того, кто и каков ты. Малодушного фраера жадность погубит. Поговорка неоднократно проверена на практике. А если ты смел и дерзок – твоя жадность может принести весьма неожиданные и тучные плоды. Ибо жадность – это мотив. Мотив изыскивать рычаги и использовать их.

Итак, ты готов к путешествию. Поступательно, шаг за шагом, переходя от простого к сложному, расширяй свою территорию. Утаптывай новые просторы. Помечай их. Обоссы дерево. Обоссы камень. Обссывай любой предмет, который подвернется под твою нахрапистую струю. Чем обильней количество и ядреней запах выпрыснутого тобою секрета, тем очевидней твоя значимость в этом мире. Сочини бессмертную оперу. Напиши роман тысячелетия. Изобрети и запатентуй сраный адронный коллайдер. Открой новую звезду. Все это – твои метки. Твой гребанный мускус. Твоя чертова вечность. А по сути – те же самые урологические выделения.

Отдавай себе отчет в том, что твой путь не будет усеян розовыми лепестками. Черта с два окружающая действительность отдастя в твои похотливые лапы без боя. Всегда ожидай от нее подвоха, но остерегись слишком упорно препятствовать ее привычке вносить свои коррективы в твои намерения. Поскольку она запросто может полезть в залупу и с небрежной легкостью навсегда прервать твой вдохновенный полет. На рожон тоже не лезь, ну его на хуй гулять там, где тебя могут убить. Но с благодарностью принимай ее подзатыльники и оплеухи. Без них, сука, никуда! Ибо они – опыт…

Анализируй все, что с тобой происходит, и не исключено, что однажды твой опыт поможет тебе научиться самому выбирать, где и когда, но главное – в какую часть тела жизнь нанесет тебе очередной терапевтический удар. Опыт и анализ – вот тебе и рычаг… Алгоритм познания, парой десятков досужих строк расширенный до катехизиса modus vivendi idoneus. В пасть его махать. К Архимеду вернемся.

Старый жулик и впрямь собирался это сделать. В буквальном смысле перевернуть мир. Чужда ему была метафористика – удел рифмоплетов, пустобрехов и политиков. Впрочем, две последние категории вполне можно рассматривать, как синонимы.

– Где ты, Архимед?! – орут встревоженные горожане, бестолково мечась по улицам Сиракуз – Архимеда не встречали? – спрашивают они друг у друга – Нет! – Нет? – Да нет же!!!

– Что же теперь будет?

– Что будет, что будет… Да пиздец нам всем, вот что будет! Римляне – ребята серьезные…

Кто бы спорил…

Но вот кто-то приносит радостную весть – Нашелся!

– Да где, где же он?

– Дома.

– Не может быть! Мы же там в первую очередь искали!

– Хуево искали, по ходу. Или же он хорошо прятался. С него станется, он же – Архимед…

– Бежим к нему скорее!!!

Архимед встречает орду своих сограждан с видимым неудовольствием. Свое жилище он сегодня действительно не покидал. Трудился в тайной своей мастерской. Кроме него о ее существовании никто не знает и даже заподозрить не может, что хитроумный механик, прекрасно знающий геометрию, искушенный в архитектуре, самолично открывший кое-какие законы оптики и и проникший в суть парадоксов оптического восприятия оттяпал у пространства изрядный кусок сицилийской землицы. Оттяпал и спрятал у всех на виду. Обнаружить его проделку можно, лишь поднявшись над Сиракузами на высоту птичьего полета, однако печальный пример Икара мало кого побуждает освоить прикладное воздухоплавание. Нет, есть, конечно и такие. Приходил тут давеча один, умолял: «Сконструируй мне крылья, Архимед, озолочу тебя!» Сконструировать – говно вопрос, изготовить – тоже, да только палиться-то зачем?… Архимед отрицательно качает головой. «Да как же?» – возмущается стремящийся в небо – «Тебе что, слабо?» «Мне-то? – отвечает Архимед – Мне-то раз плюнуть. Материалы нужны особые, редкие!» «Только скажи, какие? Все добуду!» «А-а, ну, тогда другой базар. Тогда слушай и запоминай: всякую птицу поднимает в воздух живая сила, заключенная в ее перьях. Ощипай птицу – и черта с два она у тебя полетит. Но и само перо без птицы летать не может. Это как два взаимозависимых узла одного агрегата, усёк?» «Усёк, – кивает посетитель – Но причем тут это? Мне практика нужна, а не теория!» «Чудак-человек!» – усмехается Архимед – «Кто ж тебя без теоретической подготовки к полетам-то допустит? Ладно, твои трудности… Слушай дальше: есть на свете всего лишь одна птица, подъемная сила которой заключена не в перьях, а в особом летательном пузыре, расположенном у нее под желудком. Эта тварь всегда летает. Хоть ощипай ее, хоть вообще шкуру живьем сдери. А если извлечь из нее пузырь, то и он полетит сам собой. Вот этот-то пузырь нам и нужен.» «И где мне искать эту птицу?» «Хороший вопрос. Ступай на юг. Дойдешь до края земли, увидишь море. Поплывешь по морю, встретишь огромный остров, скованный льдами. Среди этих льдов и обитает птица, зовущаяся пингвин. Забери у нее пузырь, принеси мне и будет тебе счастье. То есть, крылья.» «Ну, так что, я пошел?» «Топай-топай!». Воодушевленный посетитель уходит.

«Санкта симплисита!» – вздыхает Архимед – «Надо же на такой дешевый развод купиться! Пингвины – не летают, раз! Антарктида еще не открыта, два! А что касается летательного пузыря – мыслишка не плоха! Вот как мир переверну, так сразу и займусь. Назову, скажем, монгольфьер.»

– Что бузим? – спрашивает Архимед горожан.

– Так ведь римляне у ворот! – отвечают горожане.

– А я вам что, блядь, министр обороны?! – звереет ученый – Супергерой из комиксов?! Стивен Сигал вам, да?! Мне 75 лет, мать вашу! Армия где?!

– Так распустили… – растеряно говорят горожане.

– Один вопрос: на хрена?…

– Ты же сам говорил, что самое страшное и могущественное оружие – это твой разум и что с тобой не пропадем. Вот мы и решили, чего дармоедов кормить?…

– Вот вы лоси… – Архимед обескураженно разводит руками – А если б я помер невзначай?

– Так ведь не помер же…

– Что ж с вами делать? – озадачивается Архимед – Не бросать же на произвол судьбы… Короче, ноги в руки и все блестящее, что найдете, сюда тащите!

– Зачем, Архимед?

– А вот это вас колыхать не должно! Делайте, что сказано! Лучемет буду строить. А-а, что я вам объясняю?! Все равно не поймете! Кыш отсюда!

И вот римская флотилия, так и не вошед в гавань, костеря на чем свет божественное провидение, весело полыхает, словно салемские ведьмы на кострах линчевателей.

История – вообще редкостная прошмандовка. Этот постулат не нужно ни доказывать, ни обосновывать. Это аксиома. Достоверность того или иного события, произошедшего когда-то давно, априори вызывает сомнения. Любой исторический факт можно считать условно истинным, лишь покуда живы его свидетели. Чем их больше – тем полней и объемнее картина, тем реальней ее масштаб. По мере вымирания очевидцев степень доверия к их рассказам неумолимо снижается. Таков парадокс однозначности свершившегося – отчетливые следы предопределения с течением времени умело заметаются лисьим хвостом субъективных допущений. Свидетели вымирают, зато стремительно множатся ряды всевозможных исследователей и трактователей. Каждый из них привносит в желеобразный сумбур исторической науки свою версию предпосылок и последствий, разжижая и без того водянистый мозг старушки Клио. Какую из них считать максимально приближенной к действительности, определяется только общественным договором, который сам по себе не может существовать сколь бы то ни было серьезный срок, будучи раздираем со всех сторон клыкастыми челюстями всевозможных конъюнктур. Таким образом, любая наукообразная срань, какой бы абсурдной она ни была, с точки зрения статистики ничуть не менее убедительна, нежели любая из концепций, пользующихся на данный конкретный момент времени общественным признанием.

Считается, что Архимед был убит римским солдатом, одним из тех счастливчиков, кто не сгорел заживо на подожженных архимедовым лучом галерах, кого не пришибло каменное ядро, выпущенное из архимедовых катапульт, кто пережил долгую изнурительную осаду, приведшую в конце концов к падению Сиракуз. Однако, правда заключается в том, что пока Архимед был жив, ни один вооруженный римлянин не ступил на улицы его родного города. Что, тем не менее, не отменяет факта насильственной смерти античного энциклопедиста.

Марк Клавдий Марцелл, римский консул и потомок тезоименитого основателя плебейской ветви блудного семени Клавдиев, носил чужое имя. На самом деле оно принадлежало его старшему брату, отказавшемуся в его пользу от первородства. Марцеллов традиционно интересовало военное дело, интересовала власть и все, что с ней связано. Но Марк Клавдий пошел не в породу. Упражнениям с оружием и прочим здоровым, приличествующим его происхождению забавам он предпочитал занятие низменное. Его увлекала инженерия, точно какого-нибудь презренного ремесленника. Сам он не видел в нем ничего постыдного и когда встал серьезный вопрос о том, кто продолжит семейный политический бизнес Марцеллов и унаследует их состояние, Марк Клавдий, не задумываясь и минуты, отказался и от имени своего, и от наследства. Благо, младший братец с колыбели проявлял все те задатки, которые считались в их роду главными достоинствами. Гордость, строптивость, высокомерие, холодный расчетливый ум и небрежение к боли. В основном, к чужой. Но и к своей, если такая случалась, он также относился с брезгливым презрением. Образец римлянина и властителя. Ему было предопределено стать диктатором и он им станет. Позже.

А его старший брат теперь живет своей недостойной жизнью и вполне ею счастлив. Он еще молод и жаден до знаний. Он перенимает опыт у римских ученых. Он не считает зазорным общаться с рабами, занятыми в строительных работах и даже среди них умудряется находить себе учителей. Он делает немалые успехи. Придумывает системы подъемных блоков для возведения высоких зданий, изобретает насос для заполнения акведуков водой. Вскоре он впитывает в себя все те знания, которые только можно получить в Риме. Но этого ему мало. Он чувствует, что может познать больше и подняться выше. Но не знает, как. Проходят годы и он узнает, что в городе Сиракузы, колонии изнеженных и переживающих упадок своей цивилизации эллинов, живет великий человек, чей технический гений превзошел все пределы человеческих возможностей. Марцелл отправляется в Сиракузы и поступает к Архимеду в ученики. Ученичество продолжается много лет. Постепенно Марцелл становится подмастерьем Архимеда, его правой рукой. О лучшей доле он и мечтать не мог. Свет личности мастера затмевает в его глазах свет всех небесных светил, вместе взятых. Мастер – человек сложный. Порою он бывает безудержно весел, разгулен и похотлив, словно переевший корня мандрагоры Сатир, порою молчалив и угрюм. Иногда он и вовсе куда-то надолго исчезает, а потом появляется, будто из ниоткуда, с ворохом чертежей новой диковинной машины или рукописью очередного ученого трактата. Марцелл подозревает, что мастер не до конца впускает его в свой мир, но это его особо не тревожит. Может быть… Когда-нибудь… А нет, так и нет.

«Когда-нибудь» все-таки однажды наступает. Римляне осаждают Сиракузы. Горожане относятся к осаде снисходительно. Внутри крепостной стены достаточно съестных припасов, чтобы продержаться хоть несколько лет. Ежедневно Архимед придумывает какое-нибудь новое смертоносное оружие, наносящее осаждающим значительный ущерб. Горожане развлекаются, смеха ради безнаказанно отстреливая врага. «Пусть Рим присылает побольше когорт, а то этих надолго не хватит! Заскучаем!» – шутят они. В один из дней осады Архимед призывает Марцелла к себе. «Пойдем со мной, – говорит он – Кой-чего покажу!» Архимед подводит Марцелла к одной из стен своего жилища, сложенной из отшлифованных мраморных плит. Легко прикасается к одной из них и, о, чудо! – стена раздвигается, образуя дверной проем. За проемом – обширное помещение, которого Марцелл прежде никогда не видел.

«Ну как?» – спрашивает мастер. «Вот это да!» – отвечает Марцелл.

«Это еще цветочки!» – усмехается Архимед – «Смотри, что сейчас будет!» Он трижды топает по полу, вымощенному теми же плитами. Теперь проем образуется прямо перед их ногами. Взгляду открывается уходящая куда-то вниз лестница, освещенная ярко полыхающими факелами. «Идем!» – говорит Архимед. Они начинают долгий спуск по круто уходящему вниз тоннелю. Его своды оказываются весьма высоки, почти в два человеческих роста. Ширина лестницы около семи локтей. Тоже неплохо. «Куда она ведет?» – спрашивает Марцелл. «В царство мертвых!» – не моргнув глазом, отвечает Архимед и, заметив, как вздрогнул Марцелл, заходится в приступе лающего старческого хохота. «Да не дрейфь ты! Нет никакого царства мертвых! По крайней мере, под землей!» Но вот, наконец, лестница упирается в массивные дубовые двери. Архимед вновь прикасается к скрытой кнопке и двери сами собой распахиваются. За ними – гигантский подземный зал. В зале светло, как днем. «Как?» – только и спрашивает Марцелл, указывая пальцем вверх, туда, где на огромной высоте сияет множество маленьких искусственных солнц.

«А-а, это… На электричестве работают. Случайно открыл. В чем фокус, хуй его знает, сам не до конца понимаю пока. Ты лучше на это взгляни!»

Почти половину зала, который, как догадывается Марцелл, представляет из себя естественного происхождения пещеру, занимает немыслимая конструкция. Шестерни, лопасти, ременные передачи, совершенно фантастические детали, для которых даже названий не существует.

«Что это?» – спрашивает пораженный Марцелл.

«Рычаг!» – отвечает мастер – «Утром закончил. Не кисло, да?»

«Но для чего он?» – недоумевает Марцелл.

«Помнишь, я обещался землю перевернуть?»

«Помню»

«Ну, так вот! Сейчас и перевернем!»

«А это не опасно?» – тревожится подмастерье.

«Как же не опасно? Еще как опасно!»

«Чем?»

«Я так мыслю, цунами точно будут. Землетрясения, несомненно. Как ты понимаешь, во вселенском масштабе!»

«А что с людьми?»

«С людьми? Да крышка им, людям. Зато какой эксперимент! Все, пора начинать!»

Архимед направляется к своей чудовищной машине.

«О, боги!» – думает Марцелл – «Да он безумен! Его надо остановить!!!»

Марцелл судорожно оглядывается по сторонам. Видит груду булыжников. Неясно, откуда они взялись и зачем они здесь. Да какая разница?! Марцелл бросается к ним и хватает первый же подвернувшийся под руку камень. Камень удобно ложится в его ладонь. Как будто сам в нее запрыгивает, так кажется Марцеллу. Отлично. То, что надо. Марцелл мысленно просит камень: «Пожалуйста, догони его! Не подведи!», и, неумело размахнувшись, швыряет камень в Архимеда. Камень не подводит. Он попадает Архимеду чуть ниже затылка и сбивает того с ног. Марцелл устремляется к поверженному мастеру. Тот пытается приподняться. Марцелл что есть силы бьет его ногой между лопаток, припечатывая своего учителя к земляному полу. Архимед не может дышать, он агонизирует. Он скребет землю ногтями, оставляя на ней глубокие борозды.

– Да простят меня боги! – восклицает Марцелл, подбирает камень, уже однажды верно ему послуживший и обрушивает его на голову Архимеда. Голова раскалывается надвое, словно умело вскрытый грецкий орех. Архимед мертв…

Марцелл возвращается на поверхность. Больше в Сиракузах ему делать нечего. Он тайно покидает город и пробирается в римский лагерь, где встречает своего брата, консула Рима, недавно прибывшего сюда, дабы лично руководить осадой. Марцелл рассказывает ему о том, как можно овладеть Сиракузами в кратчайшие сроки, но просит его лишь об одном: разрушить дом Архимеда и на его месте возвести памятный монумент. Пусть это будет шар, вписанный в цилиндр, говорит он…

Гробница Архимеда существует и поныне…

Недавно Ларри исполнилось сорок лет. Обычно в этом возрасте большинство мужчин начинают переоценивать свою жизнь. Задумываться над тем, достигли ли они чего-нибудь к этому рубежу, а если достигли – то того ли, чего на самом деле хотели достичь. К Ларри это не относится. Он всегда делал, делает и намеревается делать до конца дней своих то, что любит. Любит самозабвенно и самоотверженно. Ларри продает людям грезы. Ларри продает им искусственную нирвану. Ларри продает им новые чувственные горизонты. Ларри забодяживает на их потребу параллельные миры. Ларри впаривает им их собственную смерть. Ларри – драгдилер. Ему по барабану то, что его бизнес находится на том же уровне, что и двадцать лет назад. Развитие ему на хуй не нужно. С него достаточно того, что его ни разу не кидали, ни разу не заметали копы и ни одна окружная тюрьма не может похвастать тем, что Ларри провел в ее стенах хотя бы полчаса. Такое потрясающее везение Ларри объясняет волшебными свойствами своего талисмана – золотой медали, которую он еще в детстве слямзил у одного умника. Умником был чертов муженек его старшей сестры. Сейчас он рулит какой-то важной научной лабораторией, стряпающей для правительства всякую засекреченную лабуду и как сыр в масле катается. Ни он, ни сестра и знать Ларри не желают. На аверсе медали – профиль какого-то бородатого мужика и надпись: «Transire suum pectus mundoque potiri» (Превзойти человеческую ограниченность и покорить Вселенную). Какая злая ирония! Какое изящное допущение!

Встретимся завтра.

Природа сновидения совершенно непостижима. Мир сновидений неизмерим. Взаимоотношения сна и яви – невообразимо сложны. Если кто-нибудь когда-нибудь скажет тебе, что проник в тайну сна, постиг его суть и, чего доброго, научился его с выгодой использовать, – не верь ему. Не важно, от кого ты это услышишь. Пусть это будет нобелевский лауреат в области медицины и физиологии, либо же лукавый шаман хитровздрюченного индейского племени – плюнь ему в рожу. Не смущайся и не жалей негодяя – он того заслуживает.

Бывают сны, неотличимые от реальности. Ты ощущаешь запахи, различаешь цвета, чувствуешь свое тело. Ты можешь порезаться или ушибиться, – и пережить настоящую боль. Ты можешь надкусить яблоко и понять его вкус. Иногда в таком сне ты можешь внезапно осознать, что спишь, и тогда реальность сна моментально исчезнет. Либо ты сам начнешь маяться дурью, выпустив на волю своего внутреннего идиота, которого хлебом не корми, дай только превратить редчайшее волшебное приключение хуй знает, во что, либо же некие незримые стражи сна, опасаясь быть обнаруженными, немедленно исказят пропорции окружающих тебя предметов, разорвут кристальнейшую до сей магической секунды последовательность происходящих с тобою во сне событий, словом, замутят из твоего сна обычную невразумительную белиберду, которая, в основном, и снится всем нормальным людям.

А иногда ты можешь вдруг проснуться в каком-нибудь месте, которое и будет настоящей реальностью. Но ты долго не сможешь вспомнить, как здесь очутился и что делал перед тем, как заснул. Зато тебе будет легко и просто изложить историю всей своей жизни, органично завершающуюся событиями сна, от которого ты только что очнулся.

– Эй, ну ты видел это?! – кто-то неистово тряс Тима за плечо – Вот это да!!!

Тим открыл глаза и помотал головой. Незнакомая забегаловка. Несколько посетителей, в немой сцене таращащихся в панорамное окно. Глаза у всех округлившиеся от ужаса, рты раззявлены. Парень в форменной одежде с логотипом забегаловки, вероятно, здешний официант, мертвой хваткой вцепившийся в Тима. Окно находилось прямо перед Тимом, но он почему-то посмотрел в него в последнюю очередь. А когда посмотрел и увидел то, на что таращились посетители и этот чудной парень, и сам онемел. Картинка за окном была та еще. В двухстах ярдах отсюда полыхал большой пожар. Горело одноэтажное здание с плоской крышей. Из крышы здания торчала хвостовая часть небольшого самолета. Здание было частично разрушено. Где-то вдалеке вопили сирены полицейских и пожарных машин. Вопль нарастал и приближался. Перед входом в здание на асфальте валялась вывороченная взрывной волной кадка с декоративной пальмой. Сердце Тима дало болезненный сбой.

«Тициан…» – вспомнил он – «Но… почему я здесь?…»

– Это было что-то!!! Я слышу – ревет! Гляжу – летит! Думаю, чего это он?.. А он вот чего!!! – продолжал кричать официант, ни к кому особенно не обращаясь.

Тим стряхнул его руку со своего плеча и попытался встать. Неудачно. Колени и ступни казались ватными.

– Кто-нибудь успел это заснять?! Я не успел, у меня нечем! Камера наблюдения, она должна была захватить! Надо проверить, срочно! Если вдруг… Черт, да мы же будем знамениты! – сбивчиво тараторил официант.

Тим, не вставая, медленно повернулся к парню и ткнул его кулаком под ребра. Парень поперхнулся и замолчал. Тим ухватил его за грудки и рывком усадил рядом с собой.

– Не верещи! – приказал он – Теперь я спрошу, а ты ответишь. Понял?

Парень кивнул.

– Ты видел, как я сюда заходил? – спросил Тим.

Парень отрицательно покачал головой.

– Ладно, попробуем по-другому. Как давно я здесь?

– Не знаю! – ответил официант – Может, полчаса, может, час. А может, всего десять минут назад приперся!

– Слушай, приятель, напрягись! – в голосе Тима послышались умоляющие нотки. – Это важно!

– Важно?! – парень истерически хохотнул. – Вон то – указал он пальцем на пожарище – Действительно важно! Такое раз в жизни случается!

– Сейчас в зубы суну, если в себя не придешь! – пригрозил Тим – Вспоминай, придурок!

– Сам ты придурок! – беззлобно огрызнулся парень и взглянул Тиму в глаза – Погоди-ка… – парень прищурился, внимательно изучая физиономию Тима – Ты, случайно, не Тим?

– Ты меня знаешь?

– Впервые вижу! – ответил официант. В его словах проскользнуло что-то вроде презрения, мол, с чего ты взял, что у меня могут быть такие знакомые, как ты, но Тим не обратил на это внимания – Просто для тебя тут кое-что есть. Письмо.

– Ты уверен? – переспросил Тим – Может быть, кому другому?

– Да точно тебе! Четко под описание подходишь: дебил с татуированным затылком.

И на сей раз Тим пропустил оскорбление мимо ушей.

– Так тащи сюда живее!

– Держи! – официант вынул из кармана мятый конверт.

Тим выхватил письмо, вскрыл конверт и развернул сложенный вдвое листок. Те же самые буквы, нарезанные из газет. «Как же мы с тобой разминулись, Тим?… Почему ты меня не дождался? Между прочим, было весело. Джастин подтвердит. Ничего, еще увидимся! Джон До.»

Тим внезапно почувствовал, как в нем зарождается ярость. Чувство было новым для него. Нет, он и прежде, бывало, злился, но настоящей, одновременно холодной, расчетливой и жгучей ярости он не испытывал никогда.

«Да что это за мразь такая?! – думал Тим – Чего ему от меня надо?! Нет, дружище, достал ты меня! Теперь я сам тебя искать стану! А уж что ты там со мной сделаешь, неважно! Правильно Тициан говорил, найдут меня рано или поздно. Да они, видать, и так обо мне все знают. Играют со мной, суки! Пусть лучше рано…»

– Откуда это? Кто принес? Когда? – спросил Тим и сам не узнал своего голоса. Он звучал теперь твердо, уверенно и властно. «Чудеса!» – отметил Тим про себя.

– Вчера еще какой-то чудак притащил, – послушно отвечал официант, смекнувший, что к перемене, так внезапно приключившейся с Тимом, следует относиться со всем возможным уважением – Я его толком и не запомнил. Да там и запоминать-то нечего, безликий такой, пегий. Он сказал, что ты сюда на днях придешь, оставил письмо, дал мне десятку за услуги…. И все… Отстань от меня, а?

– Катись! – великодушно позволил Тим. Парень вскочил на ноги и поспешно удалился. Наверное, проверять свою камеру.

«Даже так, – размышлял Тим – Значит, еще вчера… И почему я не удивлен?»…

Ярость между тем сменилась ледяным спокойствием.

«Когда твое отчаяние столь велико, что ты уже не можешь вместить его в себя, не остается ничего другого, кроме как успокоиться. То же самое и со страхом. Когда его становится слишком много, стать смелым – это единственная оставшаяся возможность выжить. Можно, разумеется, и умереть, в каком-то смысле это наиболее легкий исход, но в рамках темы нашего фильма рассматривать его мы не станем!» – вспомнилось Тиму предисловие к той самой передаче, «How to survive?».

«Ну да, – усмехнулся про себя Тим – Действительно, больше ничего не остается… Любопытно, эти черти знают, куда я отсюда направлюсь? Знают, наверное. Но ничего, теперь все по-другому пойдет!» Как именно по-другому Тим не представлял, но был твердо убежден, что так и будет.

Тем временем к горящему зданию подкатило несколько пожарных машин и их расчеты уже приступили к тушению. Огонь оказался наредкость уступчивым. Не прошло и десяти минут, как все было закончено. Тим увидел, как двое пожарных неторопливо направляются ко входу.

«Пожалуй, пора идти!» – решил Тим и встал из-за столика. На сей раз колени его не подвели. Проходя мимо стойки официанта, на которую поступали из кухни готовые заказы, он приметил лежащий на ней бумажный пакет с едой, предназначенной на вынос. Тим остановился, взял пакет со стойки и заглянул внутрь. Два острых буррито. «Сгодится!» – подумал он.

– Это чье? – спросил Тим, обращаясь ко все еще пребывающим в шоке посетителям. Ответа не последовало.

– Отлично. Тогда я возьму. Кто-нибудь, передайте халдею, когда вернется, пусть запишет на мой счет! – как будто он у него был, ага.

Тим вышел из забегаловки и направился к сгоревшему участку. Периметр участка был обнесен полицейской лентой. Вне периметра детективы опрашивали свидетелей. Внутри велись спасательные работы. Пожарные выносили из здания то немногое, что в нем уцелело. На тот момент, когда Тим добрался до ограждения, ребята из пожарной дружины выволакивали из участка последний труп. Аккуратная шеренга трупов уже лежала перед входом. Выглядели трупы неважно, отдельный реверанс в сторону огненной стихии. Двое копов, один – в штатском, другой – в форме патрульного, стояли рядом с этой шеренгой.

– Это все? – спросил тот, что был в штатском.

– Да, все… – ответил патрульный – Вот этот – Нильсен, он сегодня дежурил…

– Швед, что ли?

– Вроде того… А это – Ланицки и Берковиц. Были напарниками.

– Дуэт еврейских куплетистов, – усмехнулся коп в штатском.

– Зря Вы так, сэр, – укорил его патрульный – Хорошие были ребята. Три года с ними бок о бок.

– Вам лучше знать, дружище. Поверю на слово. Ну, а это что за огарочек?

– Задержанный, наверное. Кто – не знаю, не успели толком оформить. Постойте-ка… Не уверен, но, по-моему, здесь еще одного не хватает.

– Эй! – окрикнул коп в штатском пожарных – Там ни кого не осталось, парни?

– Какое там! – отозвался один из них – Все, кого нашли – здесь.

– Хм… – детектив почесал подбородок – Впрочем, не важно. Был – не был… Может, отпустили его. Значит, повезло сукиному сыну.

– Джастин, – вполголоса произнес Тим, слышавший эту беседу – Его звали Джастин. Так же он был известен, как Тициан. А вот насчет везения… Хотел бы я в это верить…

Тим еще минуту постоял, глядя на труп Джастина, потом сказал: – Прощай, чувак! – и побрел прочь.

Весь остаток дня Тим провел, бесцельно слоняясь по улицам. Ясного плана дальнейших действий у него не было. Тим совершенно честно и добросовестно напрягал мозги, но в голову ничего не лезло. Переночевал он на скамейке в Центральном парке. Несколько дней бессонницы сделали свое дело: Тим отключился мгновенно и наглухо. Перед рассветом ему приснился Счастливчик Ларри. Когда у Тима водились какие-никакие деньжата, он брал у Ларри травку. У Ларри вообще можно было взять все, что угодно. Любая новинка наркорынка появлялась в ассортименте его скромного торгового предприятия чуть ли не раньше, чем была выведена латиноамериканскими, южно-азиатскими или голландскими селекционерами или же синтезирована в какой-нибудь подпольной лаборатории. У Ларри была своя устоявшаяся клиентура, в число которой попасть было не просто, и к расширению которой он особо не стремился. Периодически клиенты обновлялись, по вполне понятным причинам. Мало кому удается прожить долгую или, хотя бы, среднестатистической продолжительности жизнь, имея в постоянных спутниках волшебные зелья, навроде тех, которыми торговал Ларри. Сам Ларри свой товар никогда не пробовал. Он даже не пил. Вообще ничего. Еще он не ел красного мяса. Бегал трусцой. Практиковал йогу и расчитывал прожить триста лет. Ларри крайне серьезно относился к подбору своих поставщиков и к качеству поставляемой ему продукции. Для этих целей он содержал при себе троих специально обученных ручных торчков. По мере деградации их умственных способностей и рецепторной чувствительности, Ларри производил ротацию кадров. С вышедшими в тираж дегустаторами Ларри сильно не церемонился, да еще и прибыль извлекал, продавая несчастных в собачий питомник Лекаря Бенджи, где их использовали для натаски сторожевых и бойцовых псов, зубастых, как тиранозавры и свирепых не менее. Еще Ларри всегда был в курсе всего, что происходило в криминальном и околокриминальном мире. Никто не знал, каким образом стекается к нему информация, но в достоверности ее сомневаться не приходилось. Поговорка «Меньше знаешь – крепче спишь» в случае с Ларри давала обидную пробуксовку. Негодяй спал тем крепче, чем больше ему становилось известно о том, кто в какое дерьмо вляпался, кого где пришили, где и какие грандиозные аферы проворачиваются и кто за ними стоит. Счастливчик, что тут скажешь…

«Ларри!» – просыпаясь, думал Тим – «Точно! Надо искать Ларри! Он наверняка в теме! Как же я раньше не додумался?!»

Тим пошарил по карманам и нашел пару мелких монет. На звонок должно было хватить. Добравшись до первой попавшейся телефонной будки, Тим снял трубку и набрал номер Ларри. Телефон Ларри не отвечал. Тим повесил трубку, выждал четверть часа и повторил набор. Тот же результат. Те же безнадежно долгие гудки. Тим подождал еще полчаса. На сей раз Ларри оказался недоступен.

«Дьявол!» – выругался Тим – «Хоть бы автоответчик установил, что ли!» Но автоответчика у Ларри не было. Вероятно, у него были на то свои резоны. Серьезные резоны.

«Ладно, – решил Тим – Буду так искать!»

Тим знал несколько мест, где Ларри время от времени появлялся. Тим понимал, что из них нужно выбрать только одно. Лотерея, черт ее дери! Повезет – не повезет. Недолго поразмыслив, Тим принял решение отправиться к ночному заведению «Одноглазая Луна». Во-первых, оно было ближе всего, во-вторых, Тим хорошо знал местность, прилегающую к «Луне» и мог где-нибудь спрятаться. Так, чтобы и Ларри не упустить, и себя не обнаружить.

По пути он заскочил в продуктовый магазинчик Карима, добродушного иранца, который иногда предоставлял ему небольшой продовольственный кредит. Как раз накануне всей этой чехарды Тим закрыл свой долг и теперь мог рассчитывать на новое вспомоществование. Карим не отказал. Тим взял упаковку крекеров, пару банок консервированных сосисок, три яблока, большую бутыль с водой и пачку сигарет. По крайней мере, голодный обморок ему в ближайшей исторической перспективе не грозил.

– Эй, – окрикнул его Карим, когда Тим уже был в двух шагах от выхода – Возьми вот. Подарок.

Тим обернулся к нему. Карим держал в руках обойму из шести пивных жестянок.

– У меня его много. Продать не успею, пропадет… – пояснил Карим.

– Спасибо тебе, бро! – поблагодарил Тим, приняв пиво и отправив его в пакет, к прочей снеди – Ты хороший человек. Извини, если не скоро смогу рассчитаться…

«Если вообще рассчитаюсь…» – добавил он про себя с грустью.

– Иншаллах, рассчитаешься! – ответил Карим – А нет, значит и на то Его воля.

– Да, наверное, – согласился Тим, попрощался и вышел.

Ларри объявился в «Луне» вечером второго дня. Припарковал у входа свой пижонский «Порш», неторопливо вылез из машины и, даже не удосужившись ее закрыть, вальяжно проследовал внутрь заведения, мимоходом что-то сунув в карман дюжему охраннику, почтительно распахнувшему перед ним двери. Улучив момент, когда охранник по надобности покинул свой пост, Тим прошмыгнул к «Поршу» и залег на заднем сидении.

Ларри вернулся через час. Сев в машину, он не стал сразу заводить двигатель. Задумчиво почесал переносицу, достал сотовый, кому-то позвонил, обменялся с собеседником парой коротких фраз, дал отбой, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и принялся насвистывать Рэя Чарльза. «Hit the road, Jack!….. No more…»

Тут-то Тим и продемонстрировал свое присутствие, выпрямившись у Ларри за спиной и положив руку ему на плечо. Ощущение некоторой киношности происходящего посетило его в эту секунду. «Ну и ладно, сойдет!», мысленно махнул он рукой.

– Привет, Ларри! – шепотом сказал он.

От неожиданности Ларри подскочил на своем сиденье и крепко приложился о низкий потолок «Порша».

– Ублюдок, мать твою! – заорал он – Какого черта ты здесь делаешь?! Живо выметайся!

«Ага, прямо-таки щаз-з!» – промелькнула в голове Тима издевательская мыслишка. Но прежде, чем она возникла, правая рука Тима очутилась на горле Ларри и крепко сжала его.

– Тише, Ларри, тише! – спокойно и размеренно выговорил он – Ты же меня знаешь! Это я, Тим. Я тебе зла не причиню. Мне только узнать кое-что надо. Очень надо, Ларри. Так надо, что никуда я отсюда не выметусь! Ты понял меня?

Ларри обеими руками вцепился в клешню Тима, пытаясь разжать ее хватку, но Тим держал крепко. Горло Ларри трепыхалось под его пальцами, словно выловленный на мормышку угорь в руке удачливого рыболова.

– Идиот… – выхрипел Ларри, отчаявшись освободиться и опустив руки – Задушишь…

– Прости, Ларри! – спохватился Тим, но руку с Ларриной шее не убрал, только слегка ослабил, чтобы Ларри мог дышать и говорить – Всего один вопрос: кому я встал поперек кадыка?

– Этого еще не хватало! – прошипел Ларри – И так всякая дрянь в последнее время творится, теперь ты еще со своим геморроем! Слушай, парень, давай краями разойдемся? Ты меня не видел, я тебя не знаю? В твоих же интересах! Может, на пару дней дольше проживешь.

– Ларри, Ларри, Ларри! – укоризненно покачал головой Тим – Я же предельно ясно выразился! Не узнаю – не уйду.

– Ладно, намекну. От Лекаря Бенджи ветер дует. Знаешь такого?

Тим удивленно присвистнул. Лекарь Бенджи. Таинственный хозяин темной стороны города. Человек, о котором говорили только шепотом. О котором ходили мрачные легенды, одна фантастичнее другой. Вот оно что…

– Я так мыслю, Ларри, больше ты мне ничего не скажешь, даже если знаешь…

– Умнеешь на глазах! – съязвил Ларри – Теперь отцепишься?

– Потерпи еще чуть-чуть. Что ты там о дряни говорил?

– Это к тебе уже отношения не имеет. В общем, позавчера средь бела дня порезали Пигмея Вилли. Не просто порезали, а выпотрошили, словно свинью. Ума не приложу, кто такое мог сотворить… В тот же день какой-то камикадзе на «Сесне» в хлам разнес полицейский участок. Как раз накануне большой облавы. Может, и совпадение, не знаю, но копам теперь не до этого.

– Про самолет я в курсе, сам видел… Напрягись еще немного, Ларри. Как Лекаря найти?

– Ты совсем рехнулся?! Понятия не имею!!! А вон тех ребят можешь спросить! – и Ларри ткнул пальцем в боковое стекло.

Тим посмотрел туда, куда указывал Ларри. Двое крепких парней в строгих темных костюмах быстро приближались к «Поршу».

– Черт, Ларри! Как ты умудрился меня сдать?!

– Я бы на твоем месте просто бежал.

Тим выпустил Ларрино горло и пулей вылетел из машины. Он бросился наутек со скоростью кенийского спринтера, но далеко убежать ему не удалось. Что-то тяжелое ударило его между лопаток и повалило на землю.

«Меня подстрелили!» – подумал Тим – «И сейчас я сдохну.» Но ошибся. Было, конечно, очень больно, однако ранение оказалось не проникающим.

«Резиновая пуля» – догадался Тим – «Что ж так кисло-то?»

Тим попытался подняться, но один из подоспевших парней придавил его к тротуару ногой в дорогом лаковом ботинке.

– Не рыпайся, гаденыш! – ласково приказал он. Его голос показался Тиму знакомым. «Тик-так, Тим!». А-а…

Парень между тем выудил из кармана пиджака переговорное устройство, нажал на нем единственную клавишу и поднес его ко рту.

– Мы его взяли, Джейк! – доложил он – Да, живой, как и приказано. Куда его? Понял. Повторяю… – и парень четко проговорил адрес, полученный только что с того конца линии.

«Ну вот – подумал Тим почти с облегчением – Скоро все закончится.

Немного жаль, что вот так, но что уж теперь…»

Но тут случилось неожиданное. Сначала Тим почувствовал, что его никто больше не удерживает. А через миг рядом с ним упало безжизненное тело. Лицом к лицу с Тимом. Если бы можно было так сказать. Лица, как такового, у парня не было. Маленькая коварная разрывная сволочь вошла парню в затылок, оставив в нем идеально правильное круглое отверстие и совершенно похабным образом разворотила лицевую часть его черепа. Где там что было – нос, глаза, губы – не разобрать. Сплошное месиво из мелко нашинкованного кровавого мяса.

Тима стошнило. Вывернув желудок, он стал потихоньку отползать от трупа. Он прополз около шести ярдов прежде, чем осмелился приподнять голову и оглядеться по сторонам. Второй парень лежал на спине рядом с «Поршем» и смешно дергал конечностями. По его груди расползалось багровое пятно.

Повинуясь безотчетному импульсу, Тим встал на четвереньки и припустил к умирающему. Парень был в сознании. Когда Тим склонился над ним, он нашел в себе силы ухватить Тима за ворот рубахи и притянуть к себе.

– Городские стрелки… – проклокотал парень – Они… есть… – и умер.

«Господи Боже!» – это было все, что только Тим мог сказать. Без конца продолжая взывать к богу, он поднялся на ноги. Пошатываясь, сделал шаг к «Поршу», уперся руками в его крышу и заглянул в салон. На водительском кресле сидел Джон До. Табличка, которую он, по своему обычаю, держал в руках, гласила: «Йе-ху-у!».

Тим в голос расхохотался.

«Йе-ху-у!!!» – завопил он и побежал прочь. Но теперь он знал, куда бежит. Адрес Лекаря запомнился ему хорошо.

Основное правило Абсолютной Игры – это отсутствие заранее оговоренных правил. Абсолютная Игра начинается сама по себе, помимо волевого сговора ее участников, вовлечение которых в Игру также не зависит от их желания или нежелания играть. Первая и главная задача участника Абсолютной Игры – это осознать себя таковым. Единственная значимая его цель – стать Абсолютным Игроком. Статус Абсолютного Игрока предполагает обладание набором волшебных опций, позволяющих формировать сюжетные и пейзажные линии для тех областей Игры, где он оказывается в силу тех или иных причин, устанавливать модели поведения для прочих участников, не достигших его уровня и многое другое.

Абсолютный Игрок – это тот, кто играет теми, которыми играют. Вольно или невольно. Плохо или хорошо. Грязно или благородно. Абсолютного Игрока это не волнует, поскольку его собственные методы давно вышли за рамки категориальных определений. Однако, несмотря на свое привилегированное положение, Абсолютный Игрок ограничен в своих действиях гораздо жестче, чем его живые игрушки. Так же, как и они, Абсолютный Игрок не в силах ни выйти из игры, ни положить ей конец. На такие действия способна лишь сама Абсолютная Игра. Она одновременно играет теми, которые играют теми, которыми играют и сама собой. Или сама с собой. Ирония состояния Абсолютного Игрока заключается в том, что он понимает, в какой чудовищной бессмысленной неопределенности ему приходится существовать и насколько бесполезны как и дарованные ему призрачные свободы, так и любые поступки, которые он совершает, реализуя их. В Абсолютной Игре нет понятия выигрыша и проигрыша. Тем не менее, постоянную готовность Абсолютного Игрока к тому, что все может закончиться в каждую секунду, сочетанную со способностью сохранять при этом здравый рассудок и деятельную позицию, можно рассматривать в качестве Высшего Достижения. Своего рода победы. При всем при этом, Абсолютная Игра – штука захватывающая. Но до тех пор, пока ты не вытянул свой сраный счастливый билет и не оказался в нее вовлечен, тебе приходится довольствоваться играми попроще и поскучней.

Коренное население североамериканского континента оказалось загнанным в тесные резервации не столько по причине тотального геноцида со стороны пионеров Дикого Запада и не потому, что охотно меняло тучные и плодородные земли свои на дешевые разноцветные стекляшки, сколько из-за страсти коренных американцев к азартным играм и отсутствия иммунитета к изощренному коварству белого человека. Да, конечно, загнать красножопого за можай было излюбленным развлечением хорошо вооруженного отчаянного сброда, из которого, собственно говоря, и состояли голодные и жадные орды первопоселенцев. Да, индейцы порой продавали свои угодия по смехотворным ценам. Да, они отвечали бледнолицым коварством на коварство, но, увы, всего лишь наивным и бесхитростным коварством внезапно нападающего из засады ночного хищника.

С белым же коварством все обстояло куда, как забавней. Пионеры, хоть и были редкостными головорезами и мародерами, все же являлись представителями цивилизации высокого уровня развития. Цивилизации, выработавшей ряд лукавых институтов, вроде светского и религиозного законодательств, основанных на бисексуальной морали. Морали-проститутке, способной принять, как норму, любую гнусность, если она совершена сравнительно честно. Мерилом честности при этом служит как раз таки закон. Без которого ни одна двуногая мразь жить не может. Если какую-то часть общества не устраивает закон государственный, она уходит в андеграунд, где изобретает собственные внутренние правила, которые ничем принципиально не отличаются от закона, отвергнутого ими. Извращенная честность отношений и неумытая чистота сделок – два предопределенных стремления каждого цивилизованного индивидуума.

Стремясь придать своей людоедской территориальной экспансии видимость правомерности, белый человек обучил индейцев азартным играм и те в скором времени благополучно просрали за игорными столами куда больше своих исконных земель, чем было отжато у них силой.

Уже пятый час длится покерная сессия. За столом осталось трое игроков. Святоша Рэнди, шериф пока еще небольшого городка. Три сотни жителей или около того. Через несколько десятков лет городок разрастется и станет одним из крупнейших на Западе. Рэнди – отличный шериф. В его городе – тишь да гладь. Лихие люди со стороны не очень-то любят совать нос в его владения. На городской площади, в самом ее центре, вкопан высоченный столб. Он изготовлен из ствола секвойи, гигантского дерева, произрастающего еще дальше на запад. Над тем, чтобы его воздвигнуть, трудилось практически все взрослое население. Рэнди называет его «Столп Фемиды». На этом столбе казнят преступников. Рэнди сам придумал это наказание и очень гордится своим детищем. Оно – универсально. Не важно, спиздил ли ты соседскую индюшку или обнес почтовый дилижанс – если ты попался, то добро пожаловать на столб. Сначала тебя, раздев до гола, засунут в полуразложившуюся тушу буйвола. Подержат в ней ровно столько, чтобы ты не задохнулся от вони и не выблевал вконец свои внутренности. Ровно столько, чтобы твоя кожа хорошенько пропиталась неуничтожимым запахом падали. Потом тебя, связанного и с кляпом во рту, с помощью подъемного блока возденут к вершине столба, где и зафиксируют. Не пройдет и десяти минут, как к столбу слетятся привлеченные запахом стервятники. Они не дадут тебе умереть долгой и мучительной смертью от обезвоживания и солнечных ожогов. Твоя смерть будет относительно скорой. Но все же мучительной. Стервятники склюют тебя заживо. Впрочем, стоящий у подножия столба Рэнди будет время от времени вынимать свой револьвер и выстрелом в воздух отпугивать птиц. Чтобы, так сказать, продлить тебе удовольствие. Ты провисишь на столбе до тех пор, пока от тебя не останется лишь ослепительно белый скелет, идеально очищенный от плоти умелыми клювами. И пока ты будешь висеть на столбе, Рэнди будет стоять у его основания, вслух читать псалмы и молиться о спасении твоей грешной души. «И если я пойду долиной смертной тени…»

Франтоватый юноша Стив, недавно приехавший в город. Его отец владеет судоходной компанией на восточном побережье. Стиву сам бог велел вести жизнь богатого наследника, напичканную веселием и развлечениями. Пока отец еще в силе и не особо настаивает на том, чтобы отпрыск учился ведению бизнеса. Однако Стиву такое божье веление – как серп по яйцам. Будучи от природы слаб здоровьем и тих нравом, он мечтает стать настоящим мужчиной. Смело глядеть в лицо врагу, дерзко бросать вызов судьбе, играючи перешагивать границы человеческих возможностей. Понятное дело, такие здесь не приживаются. Быстро ломаются, навсегда выбрасывают из головы все это романтическое дерьмо и убираются восвояси. Рэнди видал таких не раз. Относился к ним с неизменным презрением. Но этот парнишка чем-то ему приглянулся. Теплится где-то в глубине его глаз дьявольский живой огонек. Парень-то упрям, думает Рэнди. Этот не уедет… Но и не выживет… Силенки не те… А жаль… К счастью для себя, Рэнди ошибается насчет Стива. Юноша окрепнет, возмужает и осядет в этом городе. Через несколько лет Черный Хесус, мексиканский бандит-одиночка, подкараулит Рэнди в двадцати милях от города и всадит пулю сорок пятого калибра ему в позвоночник. Черный Хесус был конченным отморозком, но и трусливым тоже. Сделав единственный выстрел и увидев, что Рэнди упал с коня, он не рискнул приблизиться к нему и добить, понадеявшись, что дело докончат койоты.

Зря надеялся. Рэнди мало кому нравился. Его боялись, но не любили. Единственным, кто отправился на его поиски, оказался Стив. И Стив нашел его. Успел. Притащил, полумертвого, к городскому коновалу, с равным успехом пользовавшему как скотину, так и ее хозяев. Доктор широкого профиля извлечет пулю из спины Рэнди, а Стив потом целый месяц будет его самолично выхаживать. Рэнди поправится полностью. Еще через десять лет Рэнди умрет от апоплексии, а Стив займет его место.

Сидящий Медведь, военный вождь племени кайова. В былые времена он был грозой Техаса. Вырезал бледнолицых десятками. Грабил поезда и обозы. Его выследили и пленили. Хотели было линчевать, но, на его счастье, вовремя подсуетились влиятельные говнюки из движения за мирное сосуществование. Медведя приговорили к пожизненному, но каким-то чудом освободили через три года. Медведь, конечно, не оставил прежних своих привычек, но стал действовать осторожнее, чужими руками, внешне сохраняя лояльность к белой власти.

Сейчас вождю уже почти нечего ставить. У Стива игра тоже идет не лучшим образом. Карта у него дрянь. Он сбрасывается. У Медведя – полный дом. Он уверен, что эта раздача точно будет его. Он внутренне ликует, словно ребенок, представляя, как славно надерет Святоше задницу, но ни одна мышца его каменного лица не выдает этой радости. А Рэнди все продолжает поднимать. Последний доллар вождя уплывает в банк.

– Ну что, вождь, – вдруг предлагает Святоша Рэнди – Может, сыграем в большую игру? Если выиграешь, я отдам тебе этот город. Весь, с потрохами. Если проиграешь, уберешься отсюда вместе со своим племенем на север. Все, что было твоим, станет нашим.

Сидящий Медведь чуть ли не с жалостью смотрит на Рэнди, медленно кивает и вскрывает карты.

– Фул хауз! – ахает Святоша Рэнди – Хорошая карта, вождь! На самом деле, хорошая… Ты ведь и вправду мог выиграть… Сожалею, дружище, но мне повезло больше!

Фантастика! Пиковый флеш-рояль.

Сидящий Медведь бледнеет. Этого не может скрыть даже природная смуглость. Он встает и выходит, не проронив ни слова.

– Простите, шериф, – говорит Стив – Я ничего такого не хочу сказать, но, по-моему, валет пик был в моей руке…

– Все верно, – соглашается Рэнди – Был. Но городу необходимо развитие, малыш! Когда-нибудь ты это поймешь. Пойдем-ка лучше выпьем.

Основное правило Абсолютной Игры, прообраза всех игр на свете – это отсутствие заранее оговоренных правил. Абсолютная апология жульничества – ее суть…

Шон – дальний потомок Сидячего Медведя. В отличии от своего предка он не питает иллюзий на счет того, что игра должна быть честной. Шон – блестящий игрок и непревзойденный шулер. Если понадобится, в его колоде окажется десять тузов и столько же джокеров. Шон зарабатывает игрой на жизнь. Он не наглеет и всегда выигрывает именно столько, чтобы ни у кого не возникло подозрений. Ни одно казино до сих пор не внесло его в черный список. Всякий раз, уходя с очередным выигрышем, Шон вспоминает о Сидящем Медведе. «Ну что ж, дед, – думает он – Мне вряд ли удастся вернуть нашему народу то, что ты проиграл, но я все-таки сделал этих сукиных детей!»

Шон живет вместе с Лечей, Лорой и другими членами сообщества, приютившего Джил. Сейчас он рассказывает Джил историю Сидящего Медведя. Джил слушает…

Не худшее из допущений.

До скорого.

Если серьезно разобраться, то дар настоящей, добротной ненависти встречается ничуть не чаще, чем дар настоящей любви. Кого бы или что бы и с каким бы пылом ты не ненавидел, все это не имеет ни малейшего отношения к истинной ненависти. Скорее, это косвенные приметы происходящего в тебе гнойно-нарывного процесса, а именно страстной, томной и по-щенячьи слюнявой приязни к собственной никудышной персоне. Процесс этот чаще всего необратим. Результаты его приятными не назовешь. Рано или поздно твой гнойник переродится в неоперабельное злокачественное новообразование и в кратчайшие сроки тебя доконает. Не ссы, дружище, выход есть! Выход тяжелый, болезненный, но уж если ты хочешь выжить и слепить из себя хоть что-то путное, придется им воспользоваться. Прежде всего следует осознать и узаконить свое нынешнее положение. Ты – это частица полуоформленной смердящей массы, выпавшей из прямой кишки мироздания. Проще говоря – говно. Исходное и окончательное. Следовательно, любить себя как-то не за что. Хотя именно за отсутствие каких бы то ни было достоинств говно себя и любит. Но ведь ты не такой, правда? Тебя же удручает тот факт, что для определения твоей сути годятся только термины скатологии, да? Это уже достижение. Перестань ненавидеть то, что вовне. Тех, кто вовне. Они невиновны. Их отношение к тебе нормально. Измени вектор ненависти на противоположный. Проникнись брезгливостью к своему внутреннему дерьму. К самому себе. Не переживай, это совсем не обяжет тебя возлюбить внешний мир. Этого не требуется, и, по совести, не очень-то он того заслуживает. Говна в нем тоже немало.

Теперь до истинной ненависти остается всего один шаг. И один соблазн. Оставить все, как есть. Сесть на жопу и начать скулить. Мол, какое я дерьмо и как я самому себе противен. Как все безысходно, и что не одному кондитеру в мире не удавалось вымутить из дерьма шоколадный батончик. Если чуешь, что подобного соблазна тебе не одолеть, пойди сразу удавись. Истинной ненависть становится не тогда, когда ты осознал себя дерьмом, а тогда, когда ты начал с ним что-то делать.

Поверь на слово, предложенный выше метод работает изумительно. Алгоритм прост, теории – минимум. Но без подвоха и здесь не обошлось. Путь к истинной ненависти долог, утомителен и тернист. Великое искушение сопровождает тебя на всем его протяжении. Плюнуть на все, остановиться, прилечь на обочине, забить косячок, заблудиться в наркотических грезах и тихонечко сгнить. Или вернуться назад, сколько бы ты уже не прошел. Даже если тебе остается всего полшага до цели, дать задний ход кажется и простым, и разумным, и, чего там греха таить, приятным вариантом. Такова, сука, великая магнетическая сила любви.

Впрочем, случаются исключения. Некоторым удается пройти этот путь почти мгновенно. Все, что им для этого требуется – лишь удачное стечение обстоятельств.

Джил повезло. Ей потребовалось всего-то пара дней, проведенных среди обычных, вроде, людей, обитающих в необычном месте. Они называли себя Обществом, хотя все, что их на самом деле объединяло – лишь общая крыша над головой, общее хозяйство и общее нежелание указывать ближнему своему, как ему, недотепе и выродку, следует жить. Ну, и выслушивать от ближнего аналогичные рекомендации так же. Каждый занимался каким-то своим делом, но никто ни в чьи дела носа не совал. Впрочем, страшных тайн из занятий своих никто не делал, поскольку в основном эти занятия были вполне безобидны.

Лора была помешана на растениях. Имела диплом флориста. Выполняла частные заказы по цветочному дизайну. Калеб мастерил всякие странные штуковины, что-то среднее между скульптурами и механизмами неясного предназначения, производящими бестолковую работу. Наверно, это все-таки были произведения искусства, потому что их с радостью выставляли в своих витринах авангардные арт-салоны. Ну, и так далее. Разве что Шон выпадал из общего пацифистского контекста, но только вне стен коммуны. Среди всех ее обитателей он казался Джил самым добродушным.

А вот Леча стоял ото всех особняком. Джил чувствовала, что он находится здесь не по предрасположению к такому образу жизни, а как будто по некому долгу. Джил спросила его об этом напрямую.

– Может быть, так оно и есть, – ответил Леча, немного подумав – Конечно, ни я им, ни они мне ничем не обязаны. Как ты заметила, народ у нас здесь слегка чокнутый. Незлобливый и, по большому счету, беззащитный. Следовательно, им нужен кто-то, способный решать всякие неприятные проблемы, с которыми им самим не справиться. А такие проблемы не могут не возникать. Мы же, все-таки, не в стране Оз живем. Я с проблемами справляться умею, потому я и здесь.

– Только поэтому? – спросила Джил.

– Ну, разумеется, не только, – улыбнулся Леча – Нравятся они мне, каждый по-своему. То, как они живут – это совсем не мое. Но на данный момент выбор у меня не велик. Наверняка настанет время, когда все изменится, но пока оно не настало, я буду с ними.

– А как ты вообще сюда попал?

– Долгая история. И неинтересная… – Леча слегка нахмурился и покачал головой, словно разгоняя болезненные воспоминания. – Как-нибудь потом…

Джил настаивать не стала.

Хотя в обществе ей было уютно, она понимала, что остаться совсем она не сможет. У нее никогда не было далеко идущих планов на жизнь, она не представляла, чем хотела бы заниматься, но с Обществом ей было не по пути. Джил постоянно вспоминала свой сон. Серую долину с исчезающими следами. Бездонную реку с белоглазой рыбой. Свой страх утонуть в этой реке. Джил смотрела на своих временных соседей и видела, что их существование тоже по-своему бессмысленно. Но им, по крайней мере, не было страшно. Они были кем-то. Они знали себя и знали, как хотят провести отпущенные им дни. А Джил никем не была и ничего не знала. Ничего, кроме того, что она никогда себя не любила. Это знание пришло к ней внезапно и само собой. Просто Джил вдруг подумала: «Боже мой, а ведь я себе безразлична… Я – пустая. Но ведь пустоты не бывает! Что-то должно заполнять ее?». В точку. Любить себя Джил было не за что. Слишком мало хорошего сделала она для себя.

Оставалась ненависть.

«Но если так, – размышляла Джил – то зачем мне вообще жить?»

«Потому, что хочешь!» – ответил ей внутренний голос.

«Но как жить, ненавидя себя? Что за радость от такой жизни?»

«Никакой. В том-то и фокус. Можно подумать, прежде ее было завались!»

«Верно, все лучше, чем раньше. Вот только долго ли мне жить?»

«Да какая, к черту, разница? Выживешь – чудно, а нет, так о ком жалеть? О том, кого ненавидишь?»

Джил не нашлась с ответом. А потом ей стало ясно, что ответ лежит на поверхности. Если не получается жить с достоинством, всегда можно достойно умереть. И возможность эта дорогого стоит. Осознав это, Джил ощутила в себе разительную перемену. Она перестала бояться. Все ее прежние невзгоды, все дикие необъяснимые события последних дней представлялись ей теперь сущими пустяками в свете открывшейся ей немудреной истины. Ее внутренняя крыса оказалась надежно заперта в тесной клетке, которую Джил чувствовала под своим солнечным сплетением. Крыса была еще жива. Она отчаянно металась в своей западне, набрасывалась на толстые прутья, пыталась их перегрызть, но – тщетно. А Джил была спокойна. Словно и не ее страх, не часть ее самой сейчас агонизировал. Джил улыбалась. Но потом она услышала в себе невнятный шепот. С ней говорил инстинкт. «Не убивай до конца! Нельзя!» – так истолковала Джил его призыв.

«Хорошо, – решила она – Попробуем!»

«Не бузи, пушистик! – приказала Джил крысе – Ты мне, возможно, еще пригодишься. Когда-нибудь. А теперь – спать!»

Крыса подчинилась беспрекословно.

К вечеру четвертого дня Джил поняла, что готова уйти.

– Я ухожу. – сообщила она Лече.

– Что ж, в добрый путь, – ответил он – Что будешь делать со своим воздыхателем?

– Не важно. Я его больше не боюсь. То есть, не то, чтобы не боюсь. Я тут поняла кое-что. Все мои страхи – они не снаружи, они внутри меня. Я боюсь не кого-то или чего-то, а боюсь за себя. Дорожить можно чем-нибудь стоящим, а я – дешевка. Поэтому пусть он или они делают, что хотят. Мне теперь без разницы…

– И что, позволишь им себя убить? – усмехнувшись, процитировал Леча ее собственный вопрос, который Джил задала при первой их беседе.

– Ну уж нет! – уверенно ответила Джил – Постараюсь выкрутиться. Дешевкам тоже жить охота!

Леча, прищурив глаза, посмотрел на нее долгим взглядом. Теперь перед ним была уже совсем не та девушка, которую он защитил от бродяг несколько дней назад. Леча разбирался в людях. Она по прежнему была слаба. И телом, и духом. Но у ее духа сейчас были все перспективы окрепнуть. «Да укрепит тебя Всевышний на пути твоем!» – мысленно пожелал он ей.

– Понадобится действенная помощь, ты знаешь, где меня найти! – предложил он.

– Спасибо, Леча! Если бы я знала, в чем именно она может понадобиться! Но, думаю, вскоре я это выясню. Или оно само выяснится.

– Куда направишься?

– Сначала на работу зайду. Сегодня как раз моя смена. А там – как пойдет…

Попрощавшись с Обществом, Джил вышла на улицу. Солнце еще не зашло. Оно висело в сиреневом вечернем небе, задевая краем крыши небоскребов, огромное и красное. На него можно было смотреть, не жмурясь.

«Красивое…» – подумала Джил – «Почему я раньше не замечала?»

– Эй, телка! – услышала она грубый окрик – А ну-ка, дуй сюда!

Джил обернулась. А-а, ну да… Старые знакомые. Джил ухмыльнулась, изобразила средним пальцем фаллический символ и показала его бродягам.

– Еще есть вопросы?!-крикнула она. Не дожидаясь ответа, повернулась к ним спиной и, не спеша, пошла своей дорогой. Догонять ее никто не стал.

Когда Джил добралась до «Одноглазой Луны», веселье там было в полном разгаре. Не в самом заведении, конечно, а на улице перед входом. Движение было перекрыто. С одной стороны его перекрывала полицейская машина, а с другой – реанимобиль «неотложки». Машины уныло перемигивались между собой проблесковыми маячками, словно жалуясь друг другу на свою собачью работенку. Рядом с шикарным красным «Поршем», который, как помнила Джил, принадлежал одному из завсегдатаев «Луны», лежал труп. Вокруг него суетился полицейский фотограф, выбирая наилучший ракурс для снимка. Джил неожиданно вспомнила, как однажды ей довелось побывать на выставке, где были представлены фотографии, выуженные из архивов полицейского управления Лос-Анджелеса. На выставку ее затащил один из мимолетных кавалеров, который подцепил ее как-то на автобусной остановке. Странный был парень. Не похожий ни на одного из тех, кто обычно проявлял к ней интерес. Рот у него не закрывался ни на секунду. Он непрерывно нес какую-то ахинею о высоком искусстве, о космическом предназначении творческого начала и прочее в том же духе. Даже ночью, неумело и наспех пользуя Джил, он умудрялся пространно рассуждать о игре светотени на полотнах импрессионистов. А на следующий день парень потащил ее на ту самую выставку. Фотографии относились к 30-м годам двадцатого века, эпохе Великой Депрессии и сухого закона. Черно-белые снимки, запечатлевшие для истории места преступлений, допросы, несчастные случаи, последствия гангстерских разборок, лица злодеев, их жертв и разгребающих все это дерьмо блюстителей общественного порядка. Вот разгромленный в ходе полицейской облавы склад подпольных бутлегеров. Вот портрет женщины, демонстрирующей телесные повреждения, нанесенные ей уличным грабителем. Черты лица у нее тонкие и правильные. В наклоне головы и изгибе руки, придерживающей приспущенную с плеча блузу, сквозит невыразимое трепетное изящество. Фотограф явно хотел сравниться с мастерами Возрождения. Вот еще одна женщина. Ей повезло меньше. Вместе с кошельком какой-то гаденыш забрал у нее и саму жизнь. Она покоится на больничной каталке. Она уже побывала на приеме у патологоанатома, она выпотрошена и зашита. Стежки т-образного шва, идущего от низа живота до солнечного сплетения и вдоль подреберий, крупные и грубые. Но очень фактурные и выразительные. Вот еще забавная картинка: железнодорожный пейзаж, десяток расходящихся веером рельсовых путей. На переднем плане – обезглавленное тело. Подвыпившего чудака, уснувшего на путях, переехал поезд. Голова отсутствует. Предположительно, ее утащила бродячая собака. В отдалении стоит группа детективов. Они курят и о чем-то весело беседуют. Комментарий под снимком: «Инспекторы Ричардс, Симпсон и Клейн осматривают место трагедии. Потерпевший – Джон До (личность не установлена по сей день)»

Хотя Джил ни черта не смыслила в искусстве, даже она поняла, что для тех, кто это снимал, процесс съемки был чем-то большим, нежели просто исполнением рутинных обязанностей. Сукины дети, выставляя экспозицию, явно искали среди грязи человеческой проблеск высшей гармонии. Искали почти с сексуальным удовольствием. Искали и находили. Нынешний фотограф занимался тем же самым. Джил осознала это с тошнотворной ясностью.

«Господи, – подумала она – Все им мало!»

Еще один труп лежал поодаль, ярдах в двадцати от первого. Рядом с ним стояли коп и врач. Они вполголоса переговаривались. Врач что-то объяснял копу, коп удивленно цокал языком.

Чтобы попасть в «Луну», Джил пришлось обогнуть квартал и зайти в клуб со двора, через служебный вход.

– Ты чего притопала? – ворчливо спросил у нее Марвин, охранник заведения – Сегодня работы точно не будет. Видала, что творится?

– Видала, – кивнула Джил – Мне все равно надо. Арчи здесь?

– А когда же его здесь не было? – Марвин посторонился, пропуская Джил вовнутрь. – Ладно, иди уж…

Джил нашла Арчи, сменного менеджера «Одноглазой Луны», в баре. Он сидел на высоком табурете за стойкой, тянул через трубочку коктейль из крепких напитков и бессмысленными стеклянными глазами смотрел в пространство перед собой.

«Ничего себе, – отметила Джил – Как это он, на рабочем то месте?»

В «Луне» действовали драконовские правила поведения для персонала. Всхлопотать взыскание и налететь на штраф здесь можно было по самому пустячному поводу, а уж за выпивку и вовсе полагалось увольнение без выходного пособия. Исключений не делалось ни для кого.

– Привет, Арчи! – поздоровалась она, подойдя к стойке и присев на соседний табурет.

– Это то, о чем я подумала? – спросила она, указав взглядом на хайбол с пойлом.

– А-а, ты… – ответил Арчи, нехотя повернувшись в ее сторону. – Ну, да. Пью. Хочешь, и тебе плесну?

– Нет уж, спасибо… Случилось что?

– Она спрашивает!!! Выходной сегодня. У всех…

– Из-за того, что на улице?

– И как это ты догадалась? – съязвил Арчи.

– Но ведь и раньше у нас бывали неприятности, но никто же не пил. Ты не думай, я не против, да ты и мой босс к тому же. Только странно как-то…

– Знаешь, детка, то, что было раньше – это как блинчики моей тетушки. Моя тетушка их готовить вообще не умеет, но любит это дело. Так вот, сидишь, впихиваешь их в себя через силу, вымученно лыбишься, мол, вкусняшки какие! Тетушка, карга старая, довольна. Встаешь из-за стола и через пятнадцать минут живот начинает крутить. Сильно крутить, до зеленых пятен в глазах. Но, – ничего. Метнешься пару раз к отхожему месту, выпростаешь из себя эти тетушкины кулинарные эксперименты, и – порядок. Дальше живешь себе ровно, вплоть до следующего к ней родственного визита. А то, что сегодня произошло, я даже не знаю, с чем и сравнить. Короче, людей Бенджи положили. Ты можешь себе такое представить?! Не к добру это…

– Да ну-у?! – изумилась Джил – И что теперь делать?

– Домой иди. Позвоню, когда утрясется. Если утрясется.

Арчи присосался к соломинке, выдув одним махом полстакана.

– А впрочем… Там, наверху, в комнате для особых гостей, человек от Бенджи. Вроде как, правая рука его. Поднимись туда, спроси, может, чего надо. Переоденься только!

– Хорошо, – согласилась Джил – схожу.

Ее шкафчик в служебной раздевалке оказался закрытым, что было странно. Джил никогда его не закрывала, поскольку брать там, кроме ее дешевых шмоток, было нечего. Однако, ключ от шкафчика она всегда носила с собой. У Джил была золотая нашейная цепочка, единственная ценная ее вещь. На ней и висел ключ, соседствуя с затертым образком святого, имени которого Джил не знала, хотя и была по рождению католичкой.

Джил отперла шкафчик, достала из него форменную одежду и быстро переоделась. А когда собиралась убрать в шкафчик свой гражданский наряд, заметила, что в его глубине находится что-то, чего прежде там не было. Джил чиркнула зажигалкой, чтобы осветить внутренности шкафа. На его дне лежал пистолет, карманный семимиллиметровый «Бобкэт». И еще листок бумаги с наклеенными на него буквами, нарезанными из газетных заголовков. Джил извлекла свои находки на свет божий.

«Момент истины, сучка! Застрелись сама, пока не поздно. Джон До.» – прочла Джил.

«Ишь ты, – усмехнулась она – Это что-то новое! Даже интересно. Посмотрим, что ты задумал, дружок!»

Джил никогда не имела дел с оружием, даже в руках его не держала. Она осторожно ощупала пистолет, потом повертела в руках, пытаясь понять, что там к чему, а потом, решив, что разберется позже, заткнула его за поясок юбки, напустив сверху блузку.

Перед дверью комнаты для особых гостей топтались двое парней с габаритами половозрелых носорогов и такими же носорожьими выражениями лиц.

– Куда? – спросил у Джил один из людей-носорогов, преграждая ей путь.

– К гостю. – коротко ответила Джил.

– Пусть проходит! – сказал второй носорог первому – Может, поднимет Джейку настроение!

– Или что другое! – добавил первый и оба загоготали. Ох, уж мне этот носорожий юмор…

Джейк сидел в мягком кресле, запрокинув голову назад. Глаза его были закрыты, но он не спал. Просто пытался расслабиться, но, видимо, не очень-то успешно.

– Ты кто? – резко спросил он, не меняя позы и не открывая глаз, когда Джил осторожно закрыла за собой дверь.

– Здравствуйте, сэр! – поздоровалась она – Я – Джил. Меня Арчи прислал.

– Зачем?

– Узнать, не нужно ли Вам чего? Может, напитки?

– Вот как раз в этом я сейчас нуждаюсь меньше всего! – Джейк наконец разомкнул веки и взглянул на Джил – Ну и чучело! – поморщился он – Никого получше у вас нет, что ли?

– Я одна сегодня. – Джил почувствовала, что оскорбление ее задело. Она и прежде слыхала нелестные отзывы о своей внешности, но никогда не обижалась и не злилась. Теперь же ей хотелось огрызнуться.

– Ближе подойди! – приказал Джейк.

Джил подошла. Остановилась в шаге от кресла.

Джейк расстегнул ширинку.

– Дальше сама! – сказал он – Ты знаешь, что делать!

– Еще чего! – неожиданно для себя расхохоталась Джил – Вы в своем уме, мистер?! Я здесь официанткой работаю, а не пылесосом!

Зрачки Джейка сузились. Он рывком встал с кресла и тыльной стороной ладони ударил Джил по лицу. Пощечина была настолько сильной, что сбила ее с ног и отбросила к входной двери. Падая, Джил сильно ушиблась, ей даже показалось, что на пару секунд она потеряла сознание.

– Ты будешь работать здесь тем, чем я скажу! – Джейк медленно выговаривал слова, казавшиеся тяжелыми, как мегалиты Стоунхенджа – Сегодня ты – пылесос. Сейчас ты встанешь и сделаешь то, что должна. И молись, чтобы мне понравилось!

Джил смотрела на Джейка снизу вверх и криво улыбалась. Так улыбалась разве что медуза Горгона, превращая в камень осмелившихся взглянуть ей в лицо героев.

Джейк, конечно, в камень не превратился, но тот момент, когда в руке Джил оказался «Бобкэт», нацеленный на его промежность, начисто выпал из его восприятия.

– Бэнг! – прошептала Джил и нажала на спусковой крючок.

«В сущности, природа любого масштабного человеческого конфликта, будь то война, революция или военный переворот, тождественна не только природе частных межличностных распрей, перешедших в активную фазу вульгарного мордобоя, но и несознательной подоснове всякого противостояния, одной из сторон которого является живое существо. В данном случае – человек. Не какой-то конкретный человек, но человек вообще. Человек, как экзистенциальное понятие, как чертова философская категория…» – размышляет Сальвадор Альенде, стоя перед окном своего кабинета в Президентском Дворце. Сегодня – одиннадцатое сентября. Год 1973-й от Рождества Христова. Утро. Пасмурно и моросит. Казалось бы, такая погода располагает к чему угодно, только не к мятежу. Однако, в Сантьяго нынче шумновато. Президент слышит, как в окрестностях Дворца разрываются авиационные бомбы. Дымы пожарищ, придавленные моросью к мостовым, словно гигантские черные змеи сползаются со всех сторон к его резиденции. Либо они имеют собственную волю, превозмогающую намерение ветра обратить их в попутном себе направлении, либо сейчас Ла-Монеда – средоточие всех ветров. Бывает и такое.

Альенде видит из окна, как к Дворцу, обороняемому горсткой преданных ему людей, стягиваются все новые части регулярной армии. Которая тоже была ему предана еще вчера.

«Ты – мой герой, Сальвадор! Я всегда восхищался тобой и тем, что ты делаешь! Ты – сердце и душа нашего народа! Армия – это руки и ноги народа. Руки, в которых оружие. Руки, которые не дадут народ в обиду. Ноги, которые никогда не дрогнут в коленях ни перед одним врагом. Армия будет с тобой, Сальвадор, что бы ни случилось!» – так говорил главнокомандующий сухопутными силами, пожимая президенту руку. Когда это было? На прошлой неделе, кажется… Ах, Аугусто, Аугусто!

Когда Пиночет произносит эту пламенную верноподданническую речь, он уже наверняка знает, какая судьба предопределена и президенту, и ему самому, и всей стране. Мозг народа известил его об этом. Вернон Энтони Уолтерс – такое имя носит мозг Чили. Любопытная деталь – мозг этот совершенно инороден чилийскому народу. Мистер Уолтерс – директор Центрального Разведывательного Управления США.

– Мы не можем спокойно смотреть, как страна медленно, но неуклонно сползает к коммунизму! – говорит он в ходе тайной встречи, организованной для высшего чилийского генералитета в кают-компании флагманского авианосца ВМС США, дрейфующего близ чилийского побережья. Беседа идет по-испански. Мистер Уолтерс хорошо владеет этим языком, наряду еще с пятью или шестью. Уолтерс сидит в кресле-качалке. Его поза расслаблена. Выражение чуть одутловатого лица – добродушное и умиротворенное. Эдакий милый старикашка. Это ошибочное впечатление рассеивается, стоит лишь взглянуть в его глаза. Мистер Уолтерс смотрит на мир, будто сквозь прорезь прицела добротного охотничьего карабина. Он почти никогда не мигает, его зрачки всегда одинакового размера. Неважно, какое вокруг освещение, неважно, какие чувства бурлят в его душе. Движения глаз мистера Уолтерса – стремительны и неуловимы. Неуловимы до такой степени, что стороннему наблюдателю может показаться, что его взгляд постоянно устремлен в одну-единственную точку. Как бы не так. Уолтерс держит под контролем все, что происходит вокруг. Видит все. Знает все. Готов ко всему. Его реакция – исключительна. С такими, как он – шутки плохи. Даже если ты играешь на опережение, будучи гарантированно уверен в превосходстве и мощи, и скорости своей, твои шансы остаться в живых минимальны. В этом в свое время убедился не один марокканский лев.

– Мы приближаемся к критической точке, господа! – продолжает он. Если мы упустим этот магический момент, ситуация грозит обернуться полномасштабной гражданской войной. По нашим сведениям количество оружия, которым располагают сторонники Альенде, те, кто поддержит его в случае подобного исхода, чуть ли не превосходит армейский арсенал. Тем не менее, мы обладаем одним неоспоримым преимуществом. Оно состоит в организованности. Не мне вам объяснять, господа, что организованность и координация – есть два краеугольных камня в здании военного искусства. Еще один наш плюс – это единство целей. Общее видение картины будущего. Единство… Пожалуй, это даже главный наш козырь. Нам необходима хунта, господа!

– Си, сеньор Уолтерс! – кивают головами генералы.

– Единство… – Уолтерс на секунду задумывается – Какое неоднозначное понятие, господа! Разменная монета в бухгалтерии любой смуты. Дурацкий лозунг, извращенный фетиш! Послушайте, что кричат на своих сборищах эти красные горлопаны: единый народ – непобедим! Выступим единым фронтом! И еще миллион агиток, в которых встречается это слово или его производные. Какое иезуитство, право! Где они видели единый народ?! Кого они считают народом?! Ту оборванную дрянь, которая за краюху дармового хлеба готова перерезать горло кому угодно, хоть матери своей?! Даже если и так. Даже если это отребье – действительно народ. Даже если этот «народ» приведет их к власти. Они немедленно пустят его под нож, погрязнув в собственных противоречиях. Прольются океаны крови, прежде чем один из этих шакалов безоговорочно утвердится на престоле. Суперхищник, сверхвампир… Человечество уже видало такое. Вспомните Россию, господа, вспомните Сталина. О каком единстве здесь вообще можно говорить?! И я говорю с вами о другом, настоящем единстве. Единстве тихом. Негласном. Молчаливом, неумолимом и безжалостном. Наши действия должны быть скорыми и решительными. Кровь наших врагов не должна нас смущать. Сколько бы ее не пролилось – это будет всего лишь мелкая безобидная лужица. Я бы даже сказал – незначительная капля в том море, которое может, подчеркиваю – пока только может затопить Латинскую Америку. Ибо, если мы не сделаем то, что должны, взорвется не только Чили. Нас ожидает катастрофа континентального масштаба. Итак, назначим время, господа! И сверим часы.

11 сентября. Год 1973-й. Сальвадор Альенде стоит перед окном своего кабинета в Президентском Дворце. В его руках – автомат Калашникова. Славное, безотказное оружие.

«Если копнуть глубже, – продолжает развивать свою мысль президент – и первое, и второе, и третье восходят к доисторическому, а точнее, дочеловеческому инстинкту, на изучение которого светила гуманитарной науки потратили незаслуженно, если не сказать – оскорбительно мало времени. Инстинкт охотника. Как все, казалось бы, просто и объяснимо! К охоте побуждает голод, естественная потребность плоти в поддерживающем ее существование топливе. Как только потребность удовлетворена, нужда в охоте отпадает. Инстинкт спит и не дает о себе знать, покуда его обладатель не переварит все, до последнего пищевого волокна, не просрется и не поймет, что он снова голоден. Какое фатальное заблуждение! Инстинкт охотника никогда не спит. Ни одно твое действие на протяжении всей жизни не обходится без его участия. Степень участия может быть большей или меньшей, но никогда – нулевой. Вся моя личная история – тому подтверждение. Я шел к своему сегодняшнему положению со всей страстью, на которую только был способен. Я сталкивался с подлостью, предательством, алчностью. Я видел душевное благородство, самоотречение и самопожертвование. Я использовал в своих целях и то, и другое. Я ходил по следу, сидел в засадах и рыл ловчие ямы. Я добыл всю дичь, которую хотел добыть. Мой путь привел меня на вершину. И вот, стоя на вершине, я спрашиваю себя: была ли власть необходимым условием для того, чтобы я мог сказать, что живу? Была ли она пищей моего духа, нуждающегося во внешней энергии ничуть не меньше, чем плоть? И я отвечаю себе – нет, не была. Я пресытился ею много лет назад. Она была для меня всего лишь диковинным хитрым зверем, которого интересно добыть. Не ради пищи, а так, для того разве, чтобы повесить его мумифицированную голову в обрамлении лаврового венка над камином в гостиной. Я признаюсь себе в том, что с равным успехом мог бы охотиться на что угодно другое, и был бы ничуть не менее удовлетворен таким времяпрепровождением. Я редко бывал искренен с самим собой, но сейчас я имею право на подобную роскошь. Потому, что подвожу итог своей жизни. Потому, что те, кто штурмует сейчас „Ла Монеду“ – тоже охотники. Каждый охотник выбирает себе дичь. Они выбрали меня. Как не прискорбно это осознавать, но их охота – заведомо удачна. Если только дичь не выкинет какой-нибудь неожиданный фортель. А именно это она и намеревается осуществить!»

Альенде слышит, что бой уже переместился внутрь Дворца.

– Пора! – вслух говорит он. Президент идет к своему рабочему столу. Садится. Зажимает автомат между коленей. Глубоко, чуть ли не до трахеи, просовывает его ствол себе в рот. Последним ехидным взглядом, как будто говорящим: «Что, съели, hihos de puta?!», смотрит на дверь, которую уже взламывают солдаты национальной гвардии, переводит автомат на одиночную стрельбу и выносит себе мозг. На сей раз – в буквальном смысле.

Солдаты, доломавшие-таки дверь, врываются в кабинет и беспорядочно палят по уже безжизненному телу Альенде. Одна из пуль вдребезги разносит фарфоровые настольные часы с упитанным толстощеким ангелочком.

Еще одно допущение. До новых.

Бессмертную сущность трудно чем бы то ни было удивить. И уж в любом случае не удивляет ее непрочность и зыбкость всего человеческого. Но вот необоримое стремление смертных перегрызть горло безжалостной вечности, создав нечто вневременное, не подвластное ни безмозглому буйству стихий, ни сознательным разрушительным действиям гипотетического враждебного и чуждого человечности разума, да и, в конце концов, ни флуктуациям собственного генетического варварства, которое, как раз-таки гадит и чаще, и успешней всего, – не перестает ее забавлять. Равно, как и неизбывная вера иных удачливых созидателей, сподобившихся выстроить что-либо безоговорочно, по человеческим меркам, грандиозное в то, что оно уж точно не обратится в тлен и прах еще при их жизни. И в то, что если вдруг выйдет такой конфуз, то исключительно по причине вселенского катаклизма. О, небрежение к мелочам, скольких ты погубило!

Хозяин кабинета с белым диваном стоял перед окном. Большой город спешно зажигал свои ночные огни, словно торопясь раздавить их непомерной тяжестью последние проблески догоревшего заката. «Будто гусеницу топчет…» – подумалось хозяину. Он казался спокойным, но его подергивающаяся время от времени левая ноздря выдавала некоторое нервное напряжение. Хозяин чего-то ждал.

Хорек вел себя беспокойно, шнырял из угла в угол, иногда останавливался, замирал, вытянув длинную морду, точно принюхиваясь, и вновь срывался с места в беспорядочный бег.

– Что с тобой сегодня, Ланселот? – обратился к нему хозяин – Не суетись, дружище, и не бойся ничего! Этот мир нашего страха не заслуживает!

Хорек обернулся на хозяйский голос и ангел, как всегда гнездившийся на люстре, уловил в его маленьких темных глазах проблеск обреченности, которую всегда безошибочно предвидят животные и в которую до самого последнего мига не верят люди.

Ожил интерком.

– Сэр… – бархатный женский голос звучал тревожно.

– Что такое, Таби?

– Сэр, – продолжила секретарша – Звонит Хэнк.

– Какого черта? – хозяин явно был удивлен – Почему не Джейк?

– Я не знаю. Но он, кажется, очень взволнован… Говорит, срочно. Что мне делать?

– Хорошо, переведи сюда и оставь на громкой связи, – ответил хозяин – И, Таби, ты можешь идти. Завтра возьми выходной.

– Спасибо, сэр! – повеселела Таби – Перевожу.

– Говори! – коротко бросил хозяин собеседнику, звук частого сиплого дыхания которого уже заполнил пространство кабинета.

– Босс… – Хэнк явно не знал, с чего начать – Босс…

– То, что я – твой босс, не является для меня новостью. Почему мне звонишь ты? Где Джейк?

– С Джейком беда, босс! – выдавил Хэнк и снова замолчал.

– Послушай, Хэнк, так мы с тобой далеко не уедем. Живо взял себя в руки и доложил все по порядку!

– Девчонка, сэр, чертова официантка из «Луны»… Она отстрелила Джейку яйца! Начисто, сэр! Там вообще – весь низ разворотило! Пистолетик-то – игрушечный почти, так, пугалка карманная, а надо же… Джейк потерял много крови, доктор сказал, если дотянет до больницы – есть шанс…

– Черт тебя подери, Хэнк! Что ты такое городишь?!-хозяин начинал свирепеть – Какая девчонка?! Откуда она взялась?! Я же сказал – по порядку!

– Да, сэр, слушаюсь, сэр! Значит, было так: мы с Томми, как обычно, состояли при Джейке. Около семи позвонили парни, ну, эти, новенькие, Азиат и Пижон, сообщили, что взяли панка. Джейк приказал везти его к Вам. Мы с ним тоже в вашу сторону собрались. Не прошло и пяти минут, звонит этот полупедик, что за «Луной» смотрит, Арчи, кажется, и вопит, что парней положили. Кто, что – неизвестно. Мы, разумеется, меняем маршрут и в «Луну». Прибыли почти одновременно с копами. Благо, старшим у них оказался Герера, который на прикорме у нас. Пока они там свои дела делали, Джейк решил, что мы в «Луне» подождем. Сам пошел в комнату для особых гостей, а нас у дверей оставил, сказал, один хочет побыть, во лбу пошарить. Надо сказать, сэр, неважно он выглядел. Какой-то посеревший, что ли, был. Ну, один, так один. А минут через пятнадцать нарисовывается эта девчонка. Говорит, Арчи послал. Узнать, не нужно ли чего. Ну, мы ее и пропустили. Томми еще пошутил, мол, сейчас она Джейка нашего починит женским методом. Что уж там между ними произошло, не видел, может, Джейк и в самом деле поднагнуть ее решил, а та – взъерепенилась. Только сначала что-то изнутри об дверь шарахнулось сильно, а потом – выстрел. Мы дверь вышибли, Джейк весь в кровище, на полу скрючился, за то место, где причиндалы были, схватился, а девка – без сознания лежит. Вот и все, сэр…

– Так… С Джейком понятно. С девкой что?

– Мы ее от копов спрятали, связав предварительно. Герере сказали, что через задний ход рванула. Теперь ждем ваших распоряжений.

– Почему сразу в расход не пустили?

– Так как же?.. Нас Джейк всегда инструктировал, что если происходит что-то невероятное, необходимо ситуацию заморозить всеми возможными способами и Вас об этом известить. Говорил, Вы любите странности всякие. Мы и решили, что страннее некуда.

– Правильно говорил и решили правильно. Значит, так: – девку доставить ко мне, чем скорее, тем лучше. Только в чувство ее привести не забудьте. Всё.

Хозяин щелкнул пальцами. Немедленно сработал невидимый датчик, оборвав соединение.

– Видишь, Ланселот, – вновь обратился к хорьку хозяин – Какой занятный сюжет закручивается. А ты говоришь, что жизнь – скучная штука.

Хорек, разумеется, ничего подобного не говорил, что и дал тотчас понять, недовольно фыркнув.

Ангел на люстре беззвучно вздохнул…

Живи тысячу лет. Прочти тысячу книг. Смени тысячу профессий. Переспи с десятком тысяч партнеров противоположного пола. Или даже своего, если нарисовался на свет с врожденным неоперабельным вывихом той доли мозга, которая отвечает за сексуальные предпочтения. Однажды, когда ты тысячный раз будешь прибираться с одного места жительства на другое, твой самолет провалится в глубокую воздушную яму. Или среди ночи какой-нибудь подвыпивший мудак дернет стоп-кран летящего на полном ходу скорого поезда, в котором ты едешь. Или, неверно свернув с федерального шоссе на проселочную дорогу и откровенно про**в упреждающий знак о том, что дорога эта закончится весьма скоро и не каким-нибудь безобидным тупиком с престарелым, изъеденным термитами деревянным шлагбаумом, прямо за которым будет начинаться унылое непаханое поле или лес дремучий, чудом остановишь машину в трех дюймах от кромки Большого Каньона. Люди, первый раз испытывающие чувство внезапной невесомости, описывают его так: сердце в миг тяжелеет и обрывается. Падает прямиком в толстый кишечник, где начинает неистово колотиться, будоража неспешно перебраживающее в тебе дерьмо. Ты почувствуешь то же самое. Слетев со спальной полки, ты крепко приложишься башкой о какую-нибудь дрянь, крайне удачно расположенную для того, чтобы именно ты, послушный одному из законов классической механики сэра Ньютона, об нее приложился. Остановившись перед обрывом, в который ты неминуемо, казалось бы, должен был угодить, многосерийного тантрического оргазма ты также не достигнешь. Сто к одному, первой мыслью, которая тебя посетит, когда ты вновь обретешь способность соображать, будет вопрос: «Блядь, на хуя?!»

Куда я, собственно говоря, еду? Чего ищу? Чего я, блядь, еще не видел в этом чертовом мире, скроенном и растиражированном по кривобокому лекалу бесталанного портняжки? Один год похож на другой. В каждом городе – обязательная ратушная площадь. И не важно, что где-то стоит натуральная готическая башня с идиотскими часами и хриплым надтреснутым колокольным перезвоном, доводящим до неконтролируемого метеоризма, когда стрелки замыкают очередной круг, а где-то – лишь ее постмодернистская стилизация, а то и вовсе – пучеглазый хайтековский выродок, устрашающий своим видом любого, кто бы на него не поглядел, но в то же время неизлечимо страшащийся себя самого. Внутри каждого из этих строений обитают невероятно похожие друг на друга пидоры. У них – одно лицо на всех. У них – одинаковые галстуки, одинаковые авторучки, одинаковые синтетические жены с одинаковыми прическами и штампованными рекламными улыбками, одинаковые толстощекие ребятишки, с малолетства обучающиеся премудростям управленческой педерастии и одна на всех безотказная тренированная жопа. Под покровом ночной темноты каждого из них посещает один на всех Повелитель. Темный Владыка. Князь Мира Сего. Прообраз и прародитель всех гомосеков земных. Он пользует их своими козлинными чреслами, научая зловонному искусству властвовать. Пидоры учатся прилежно, ежедневно закрепляя полученные знания на практике.

Каждая война похожа на любую другую. Меняется оружие, меняется фасон обмундирования, меняется география, но ни черта кроме.

Любая вновь прочитанная книга оставляет тошнотное чувство читанной прежде.

Любая вновь услышанная мелодия напоминает уже слышанную.

Каждый новый кровавый маньяк всего лишь идет по стопам бытовавших до него.

Оно и понятно: вся музыка человечества – это только семь нот. Жизнь, которую мы все проживаем – это всего лишь пять притупленных ощущений.

Так, все же, на хуя?! Единственное, чем можно оправдать и тысячу прожитых лет, и тысячу прочитанных книг и десяток тысяч оприходованных тобой человеческих особей – это тщетный поиск новизны. Поиск чего-то такого, чего не случалось до этого не только с тобой, а вообще – ни с кем. Убедительное обоснование? Ага, как же.

Еще раз спрошу: на хуя?! Боюсь, ответа мне не услышать… И ты вряд ли ответишь себе:

а) в выкарабкавшемся из воздушного провала авиалайнере

б) в скором поезде, вновь набирающем ход (пьяного мудака уже скрутила и препроводила, куда следует, дорожная полиция)

в) в пересравшем не менее твоего автомобиле, мигающем ни кого не интересующими огнями аварийной сигнализации на краю Большого Каньона.

Никто никогда никому не расскажет о том, о чем этот кто-то уже не слышал. Никто никого не покроет так, как никто никого никогда не покрывал. Никто никогда не увидит вещи, которую кто-то уже не увидел. И в этом – самое неумолимое, самое жестокое и самое извечное предопределение. Оно же – самое истинное. Единственно истинное.

Невозможно увидеть ничего нового… Зато всегда можно найти свою уникальную точку обзора. Или обстрела. Предопределением, по благословенному обычаю, не досмотренную.

Точная дата возникновения сообщества городских стрелков не известна.

Серьезные исследователи склонны считать смутные слухи и домыслы, а так же рассказы случайных свидетелей, касающиеся всегда неожиданных и по большей части крайне резонансных акций этой таинственной транснациональной корпорации охотников на людей феноменом городского фольклора. Тем не менее, при всем их, на первый взгляд, безоговорочном скепсисе, каждый из них хоть однажды пытался представить себе, какие цели преследовала бы эта организация, если бы она на самом деле существовала. Какова была бы ее иерархия, каким бы образом вступали в нее новые участники и какими вообще качествами должен был бы обладать претендент, чтобы стать городским стрелком. Иные предполагали в них чудовищ, начисто лишенных морали, хоть сколько-нибудь близкой к человеческой. Другие, основываясь на анализе личностей жертв, предположительно умерщвленных городскими стрелками, видели в них чуть ли не Ангелов Возмездия, чистильщиков общества, выполняющих грязную, неблагодарную, но все же благородную работу. Так уж сложилось исторически, что поголовно все, падшие от пуль неуловимых убийц, оказывались при ближайшем рассмотрении изрядными ублюдками. Вот, к примеру, парочка наглядных иллюстраций:

1. Большой Джим Колозимо – фактический основатель Чикагского преступного синдиката. Содержатель гигантской подпольной сети игорных заведений, вымогатель и торговец блядьми. Был убит 11-го мая 1920 г. в одном из чикагских кафе. Следствие подозревало в этом убийстве многих именитых гангстеров, в последствии унаследовавших его империю, но виновность ни одного из них не была доказана. Более того, сам факт смерти Большого Джима так напугал и обескуражил чикагский преступный мир, что на протяжении почти полутора месяцев городской полиции попросту нечего было делать. Большой Джим был убит единственным точным выстрелом. Горячий кусочек свинца прилетел откуда-то извне, вошел аккурат под левую лопатку и застрял между третьим и четвертым передними ребрами.

Колозимо заходит в кафе. Там его ожидают Лис Торрио и Аль Капоне. Колозимо машет им рукой. Торрио и Капоне встают ему навстречу. Колозимо падает. Торрио и Капоне остаются стоять с округлившимися от недоуменного ужаса глазами и с застрявшими в глотках приветствиями. «Эй, Большой Джим, как ты, старина?»… – Хуево.

2. 29 марта 1977 г. Чаки Николлети, еще один славный чикагский парень, сидит в своей машине. На переднем сидении. Его водитель вышел за пончиками. Чаки 61 год. Возраст весьма почтенный для людей его профессии. Чаки уверен, что если уж он дожил до него, то будет жить если не вечно, то еще очень и очень долго. Сейчас он почему-то вспоминает своего папашу, первого из долгой череды тех, кого Чаки отправил в путешествие с билетом в один конец. Убийство старика сошло ему тогда с рук. Чаки убедил присяжных, что папаша был конченным педофилом и что если бы он не пристрелил засранца, то его собственная задница была бы всеобязательно исполосована неуемным папашиным кожаным ножом. Да чушь собачья, ухмыляется Чаки. Отец, конечно, ангелом не был, но гомосячьи наклонности – это не про него. Обычный итало-американский пропойца, полоумный нищеброд… Кому нужен такой предок? Уж точно не Чаки. Он как раз поймал свою волну. Познакомился с отчаянными ребятами. Они уже успели заработать пару своих первых баксов, пока по мелочи, всего лишь уличные ограбления таких же опускающихся итальяшек, как и его отец, но то ли еще будет. У Чаки уже есть волына. Он прячет ее под половицей в своей комнате. Пора бы испытать ее в настоящем деле. Не на папаше ли? Можно и на нем. Однако, если задуматься, лучше оставить ее для другого случая. У папаши есть зарегистрированный чин по чину дробовик. Только вчера он его почистил и зарядил. Дробь крупная, такой и медведя можно защекотать до смерти.

Вечер. Чаки сидит напротив входной двери в их халупу, раскачиваясь на стуле. Дробовик на коленях. Чаки ждет. Вот он слышит, как вечно пьяный отец, кого-то матеря по-итальянски, поднимается по лестнице. Вот открывается дверь. Папаша протискивается в нее неуклюже, боком. Чаки он не видит. Закрыв дверь, начинает разуваться. Чаки с ненавистью лицезреет его толстую задницу. На папашиной заднице – здоровая прореха, сквозь которую видно несвежее исподнее. Вот он, наконец, выпрямляется и оборачивается лицом к сыну.

«Эй, ты чего это, шлюхино отродье?!»

«Да так…» – отвечает Чаки и стреляет.

«Отменное получилось решето!» – с улыбкой вспоминает 61-летний Чаки, сидя на переднем сиденье своего автомобиля – «Так, где носит этого засранца? За то время, что он гуляет, можно было бы скупить все пончики на све…» – додумать он не успевает. Семь револьверных пуль, выпущенных невидимым стрелком, превращают в решето его самого.

Необходимо отметить, что использование столь не типичного оружия, количество произведенных выстрелов, а так же тот факт, что Чаки испустил дух не прямо на месте, а уже в госпитале, после почти полуторачасовой борьбы врачей за его жизнь, для многих послужили поводом усомниться в причастности к этому делу городских стрелков. В то же время отсутствие непосредственных свидетелей расстрела Чаки, прямых или косвенных (за исключением извлеченных из его трупа пуль, выпущенных из револьвера, никогда ни до, ни после этого инцидента не всплывавшего в криминальных сводках) улик и уже знакомое нам смятение в преступной среде, воспоследовавшее данному происшествию, говорят в пользу этой версии.

Список можно было бы продолжать и продолжать, но для того, чтобы ответить на главный интересующий исследователей деятельности городских стрелков вопрос, а именно – по каким критериям выбирается объект их охоты, примеры Большого Джима и Чаки являются наиболее показательными.

Кем бы ты ни был, королем гангстеров, медиа-магнатом, наследным принцем или даже президентом земного шара, берегись потерять страх внезапной насильственной смерти. Берегись уверовать в то, что твое влияние, твоя власть, твои несметные сокровища и твоя армия отчаянных головорезов позволяют тебе считать, что вопрос твоей жизни и смерти относится исключительно к компетенции твоих тренеров по фитнесу, твоего личного повара, искушенного в науке сбалансированного питания и докторов-чародеев, обладающих обширным арсеналом полуколдовских снадобий, способных реанимировать чуть ли не мумию фараона Рамзеса Второго. Ибо как только ты в это поверишь, твое имя немедленно окажется в первых строках хит-парада. Городские стрелки придут за тобой. Твоя воображаемая неуязвимость для людей, даже если ты не из числа сильных мира сего, но по каким-то причинам полагаешь себя неприкосновенным – единственное, что делает тебя интересным для них. И все. Никакой мистики, никаких теорий заговоров, никакой благородной срани. Мир, даже в самых загадочных и непознаваемых своих проявлениях устроен огорчительно просто…

О чем думает Лайл, наблюдая сквозь оптический прицел изготовленной по специальному заказу снайперской винтовки как двое парней в серьезных костюмах устремляются в погоню за пулей вылетевшим из небрежно припаркованного на противоположной стороне улицы красного спортивного «Порша» жидковатым юнцом? Затылок юнца подбрит. На нем – татуировка. Гипертрофированный средний палец над сжатым кулаком.

Снизу – всеобъясняющая подпись: «Fuck!».

Лайл думает о Гойе.

«Нас никто не видел» – «И никто не увидит» – добавляет Лайл, тщательно запечатлевая в памяти каждую деталь происходящего.

Один из преследователей выхватывает из подмышечной кобуры пистолет. Чуть замедляет бег, прицеливаясь.

«Ну-ка, полегче!» – усмехается Лайл.

Парень стреляет. Цель поражена. Подстреленного юнца подбрасывает в воздух.

«Они взлетели» – констатирует Лайл.

Юнец падает на мостовую. Лайл отмечает, что на его спине, там, куда угодила пуля, нет никаких повреждений. Ни входного отверстия, ни расплывающегося пятна крови.

Преследователь-стрелок не спеша помещает пистолет обратно в кобуру, одергивает пиджак, расправляет на нем невидимые складочки. Видно, что костюмчик ему нравится. И сам себе он нравится в этом костюме.

«Чего не сделает портной!»

Второй преследователь, подбежав к юнцу, прижимает его ногой к земле и что-то ему говорит со злорадным спокойствием.

«Строгий выговор!» – комментирует Лайл про себя. – «Уж не за то ли, „что она была слишком чувствительна“?»

Лайл переводит взгляд на лицо юнца. Удивительное дело, думает он, а ведь парнишке не страшно. В его глазах Лайл видит неуместное смешение чувств. Что же это? Похоже на радость. Или на облегчение. И еще ярость. Да, именно так.

Преследователь крепко его прижал, но юнец пытается вывернуться. Вывернуться и подняться.

«Из той пыли…»

«Знаешь, приятель, о чем бы я тебе рассказал, если бы нам довелось встретиться где-нибудь за кружкой пива и поговорить?» – мысленно обращается Лайл к юнцу – «О том, что…»

Указательный палец Лайла начинает медленно давить на спусковой крючок. Лайл доводит его до той едва ощутимой грани, когда выстрела уже не избежать, но можно его отсрочить настолько, насколько пожелает стрелок. Или насколько он сможет это сделать. Лайл называет это высшим наслаждением демиурга. Обреченная власть над неминуемым – не тебя ли одной ради и стоит жить?…

«Все погибнут»

Два точных выстрела. Два агонизирующих тела в безнадежно испорченных дорогих костюмах.

«Но каждый в свое время…» – заключает Лайл. Совершенно не торопясь, Лайл разбирает свою винтовку и укладывает ее детали в кейс. Каждую – в специально заточенную под нее выемку. Вот и все. Лайл захлопывает замки-защелки и крутит барабанчики цифрового кода. На защелках – гравировка готическим шрифтом: «El sueno de la razon produce monstruos».

Река продолжает свое наступление на рыбацкий поселок. Жителям по прежнему нет до этого никакого дела. Возможно, они даже не замечают ее приближения. От берега до окраинной хижины еще далеко. Возможно, настанет день, когда первая волна-разведчик оближет ее порог. Оближет несмело и робко, словно лаская. Или целуя. Так мужчина впервые познает женщину, еще не ощущая себя ее хозяином. Ничего, пройдет немного времени и от первоначальной робости не останется и следа. Мужчина станет брать женщину снова и снова, со всевозрастающей уверенностью в своих правах на нее. Так и река – осмелеет и сожрет жилище с костями. Может быть. А может быть, и нет.

Джон До, выйдя на свой ежедневный промысел, обнаруживает, что вода подступила очень близко к тому месту, где он обычно располагается. Еще вчера она не смела подойти к нему ближе трех ярдов, а сегодня в футе от его ступней нехотя плещутся похожие на жирных черных червей мальки рыб-снов. Джон До видит их так близко первый раз. Он замечает, что мальки слепы. На их головах с непропорционально огромными пастями с девятью рядами мелких полупрозрачных зубов, раскрывающихся и захлопывающихся согласно какому-то невыносимо тягучему и изматывающему ритму нет и намека на глазные щели. Внезапно один из мальков отделяется от стаи и подплывает к самой кромке воды. Он выпрастывает на воздух свою безглазую голову и обращает ее в направлении Джона До. Тело малька начинают сотрясать частые конвульсии, словно внутри него беспорядочно мечется сумасшедший высоковольтный разряд. Пасть малька раскрывается так широко, как будто он собирается вывернуть самого себя на изнанку. Конвульсии становятся все чаще и чаще, пасть разевается все шире и шире. Джон До затыкает уши, чтобы не слышать вопля рыбьей боли. Джон До крепко зажмуривает глаза, чтобы не видеть рыбьих страданий. Это не помогает. Беззвучный вопль заполняет его собой, растворяет его в себе. Он длится почти целую вечность и вдруг прекращается. Джон До размыкает веки и видит, что малек смотрит на него. Теперь уже по-настоящему смотрит. Теперь у него есть глаза. Круглые темно-фиолетовые глаза, бездумные и холодные. Так продолжается несколько минут. Потом малек уходит под воду и медленно уплывает прочь.

Джон До вдруг понимает, что река пришла за ним. Если не сегодня, так завтра она поглотит его, сидящего на берегу и закинувшего в ее двоякое течение свои удивительные снасти. Значит, время пришло.

Получив свое, река постепенно вернется в прежнее русло.

Отчего бы не допустить и это? Еще увидимся.

Случалось ли вам слышать легенду о том, что где-то, в неведомом краю, за границами времени и пространства, существует Сад Душ? Мутная такая легенда, в отличии от большинства легенд, в которых есть какая-никакая мораль, какое-никакое наставление для пытливых умов, как следует и не следует жить, как приумножить собственный опыт, не растрачивая попусту время на повторение чужих ошибок, совершенно бессмысленная. Ни захватывающего сюжета в ней, ни дееспособных персонажей, а так, одно лишь унылое описание галлюцинаторного эксперимента душевнобольного индивида, страдающего биполярным расстройством. Итак, представьте себе плоскую тарелку, размером с Гренландию, недвижно зависшую среди бесконечной пустоты. Когда-то, никто точно не знает, когда, но явно очень давно, некое всемогущее существо устроило себе незамысловатый пикничок, вдали от посторонних голодных глаз. И его можно понять: стоит только развести жаровню для барбекю и бросить на ее решетку первый стейк, как немедленно со всех четырех сторон света к тебе начнут сползаться несметные стаи нахлебников-сотрапезников. Каждый из них, разумеется, постарается оправдать свой нежелательный для тебя визит, притащив кто бутыль с дурацким кетчупом, кто пучок пряных трав, кто пару пивных жестянок именно той марки, от которой тебя неудержимо тошнит. Тебе не нужен кетчуп. Тебе не нужны пряности. Пива тебе вообще хочется меньше всего. Все, о чем ты мечтаешь – это в одиночку, вдумчиво и без суеты пережевать свой хорошо прожаренный кусок мяса, приправленный молотым черным перцем. Но, увы, скрыться от незваных гостей у тебя нет никакой возможности. А у могущественного существа такая возможность была и оно неприминуло ей воспользоваться. Снеди оно припасло изрядно, однако потенций собственного аппетита не подрасчитало, ибо много осталось объедков. Сложив эти объедки в одну тарелку, существо запустило ее куда подальше, туда, куда ни один падальщик ввек не доберется, и, довольное, унеслось в свой неведомый мир по своим неисповедимым делам. А тарелка так и осталась висеть себе в безграничной пустоте, вне времен и пространств. Так как еще никто не отменял законов органического разложения, объедки вскоре превратились в живородящий перегной, из которого произросли гигантские деревья. Деревья принялись неугомонно плодоносить. Плоды наливались соками, матерели, тяжелели и опадали с ветвей, становясь частью живородящего перегноя. Так бы и продолжался этот бестолковый круговорот цветения, вызревания и гниения, если бы однажды в этот укромный уголок не забрели две скучающие подружки – Жизнь и Смерть. Совершенно не важно, какие пути привели их туда, как долго странствовали они этими путями, да и откуда они пришли – тоже не имеет значения. Важнее то, что подружки оказались особами наблюдательными, смышлеными, изобретательными и до развлечений охочими. Основательно изучив открытый ими затерянный рай, Жизнь и Смерть предположили наличие у диковинных плодов и вовсе удивительной способности, а именно наделять безмозглую недвижимую материю сознанием и движением. Догадке надлежало быть эмпирически проверенной, чем подружки немедленно и занялись. Из подручного хлама они изготовили нелепое двурукое-двуногое чучело и всобачили в самую его сердцевину один из плодов. Чучело тут же ожило и принялось всячески потешать подружек. По началу ни один из его фокусов не походил на другой, но в какой-то момент чучело стало повторяться и подружкам наскучило. Смерть схватила его за левую пятку, перевернуло вниз головой и встряхнула хорошенько, так, что диковинный плод с оглушительным хлопком вылетел из его рта. Смерть отбросила опустошенное чучело прочь, подняла плод, пару раз подбросила его на ладони и зашвырнула в живородящий перегной, мимоходом отметив, что весь процесс, начиная от изловления чучела и заканчивая метанием плода, чрезвычайно приятен.

«Так и будем поступать!» – решила Смерть.

Следующая идея подружек заключалась в повторении эксперимента, поскольку они справедливо подозревали, что новое чучело и развлечет их по-новому. Так как схема была уже отработана, сотворение нового гоминида не отняло у них много времени. Опять подручный хлам, две руки, две ноги, одна голова, и вот уже Жизнь вколачивает в грудину чучела диковинный плод, мимоходом отмечая, что весь процесс, начиная от сбора хлама и заканчивая одушевлением страшилы, нравится ей необыкновенно.

«Вот этим-то и займемся!» – постановила Жизнь.

Подозрения подружек оправдались наилучшим образом. Страшила блестяще отплясывал свою программу, покуда запал на выдумки не иссяк. Не беда, схема утилизации также была испытана ранее.

Прикинув плодоносность сада и оценив запасы подручного хлама во вселенной, подружки пришли к выводу, что увлекательных занятий им хватит чуть ли не до скончания вечности, вследствие чего было принято решение поднять производство страшил на индустриальный уровень. Что и было исполнено.

Ну и чумовой же цирк завертелся! Правда, довольно скоро выяснилось, что далеко не все пугала исполняют свои шутовские обязанности с одинаковым рвением. Многие из них, едва осознав себя живыми, впадают в отвратительное состояние деятельного уныния. Хромоногими толпами бродят они за Смертью, докучая ей своим бесконечным нытьем: мол, вытряси нас из наших гребанных тел, освободи, не хотим! Позволь нам и дальше вызревать и гнить, не отвлекаясь на ту х**ю, которую вы затеяли собственной корысти ради!

Жизни тоже достается. «Сука ты облезлая!» – орут митингующие пугала, зашвыривая ее увесистыми комьями живородящего перегноя – «Кто тебя, паскуда, просил?!»

Мало кому понравится, когда ему портят удовольствие. В конечном счете Жизнь и Смерть решают, что во избежание нервотрепки диковинным плодам следует предоставить право выбора.

С тех пор, когда наступает время сбора урожая, Жизнь и Смерть приходят в Сад Душ и предлагают плодам свои дары. Жизнь сулит им надежды и разочарования, любовь и ненависть, вражду и дружбу. Обещает им желания и страсти, голод познания и жажду истины. Она честно предупреждает о том, в какую непреодолимую зависимость от ее наркотических подарков рискуют они впасть, и о том, что каждый из них имеет свой конечный срок годности, и о том, какая дикая ломка ожидает их в итоге, когда приходит время возвращаться в жирный черноземный смрад живородящего перегноя.

А смерть обещает несуетную размеренную вечность и блаженный покой столь же вечного безмятежного незнания. Выбирайте, господа!

И плоды выбирают. И сделав выбор, уже никогда не могут от него отказаться. Таковы правила игры. Все бы ничего, да только время от времени какой-нибудь плод совершает роковую ошибку, приняв дар, совершенно не соответствующий своему внутреннему предрасположению.

Если верить этой легенде, то душа Бенджамина Гиггза, более известного, как Лекарь Бенджи, с предложенным ей выбором облажалась самым преконкретнейшим образом.

Сам факт появления Бенджи на свет был окутан тайной. Никому неизвестно, какая паскудная мамаша девять месяцев таскала в себе бремя этого плода, в какой день и час разрешилась от бремени и по каким причинам решила оставить его промозглой осеньей ночью на пороге вшивой провинциальной больнички. Было около двух пополуночи, когда санитар ночной смены, тучный пожилой неудачник полинезийского происхождения, оказался разбужен долгим дребезжащим звонком. Звонок звенел непрерывно, на одной охрипшей заунывной ноте. Странное создавалось ощущение: как будто нет в его звуке никакой срочности. Словно тот, кто насиловал кнопку звонка, всего лишь хотел обратить внимание санитара на сам факт того, что звонок звенит. Мол, все нормально, никто не помирает, никого не надо вытаскивать с того света. Ты просто поимей в виду эту заполуночную какофонию и, когда найдешь время, разберись с ней. Ну, и санитар не стал особо спешить. Около пятнадцати минут он пытался снова заснуть, надеясь, что трезвон прекратится сам по себе. Когда же тщета надежд стала очевидной, он еще в течении пяти минут вставал со своей кушетки и столько же шел ко входной двери, до которой на самом деле было не больше двадцати шагов. Отворив дверь, он никого за ней не встретил. Снаружи был только мглистый жидкий воздух, прошитый невидимыми нитями мельчайшей мороси. Звонок продолжал звенеть. Санитар посмотрел на кнопку звонка и обнаружил, что она зажата обломком зубочистки. Он высвободил кнопку, негромко выругался и, радуясь вновь обретенной тишине, хотел было вернуться в помещение. Но какой-то безотчетный импульс внезапно заставил его остановиться и внимательно оглядеть больничный двор, скудно освещенный бледно-желтым дежурным фонарем. На скамейке под худосочным кленом лежал младенец. Совершенно голый мальчик, не более трех дней от роду. Младенец слабо шевелился, но не кричал. Полинезиец тотчас бросился к ребенку, так быстро, насколько позволяло ему оплывшее нездоровым жиром тело, схватил его на руки и прижался ухом к младенческой груди. Сердце малыша стучало едва слышно, редко, но пугающим образом ритмично. Санитар отстранил младенца от себя и заглянул ему в лицо. Глаза ребенка были открыты. Они не мигали. Санитару вдруг показалось, что он держит в руках доисторическое чудовище. В глазах младенца он увидел тысячелетнюю усталость, вселенскую скуку и терпеливый хищный голод.

«Боже правый!» – прошептал санитар – «Что ж с тобой такое, черт тебя дери?!»

Младенец тут же закрыл глаза, скривил рот и издал долгий хрип. Санитар враз спохватился и устремился с ребенком на руках в больничное здание. Он закутал младенца в какие-то простыни и немедленно вызвал дежурного врача, ночевавшего, вопреки должностной инструкции, дома, из-за малого числа пациентов и относительного благополучия в их состоянии. Прибывший врач констатировал, что ребенок, несмотря на явные признаки переохлаждения, в целом вне опасности.

«Ну, что же,» – сказал он, закончив осмотр – «Добро пожаловать обратно в жизнь, Джон До!»

Вскоре о найденыше написали в местной прессе. Полиция затеяла расследование, которое ни к чему не привело. Скорее всего, тот, кто подкинул ребенка, был не из этих краев. Казалось бы, происшествие заурядное, таких случаев в любой, даже не очень крупной стране ежедневно происходят сотни, если не тысячи. Но отчего-то именно эта история получила широкую огласку. Судьбой малыша заинтересовалось одна весьма состоятельная семья, известная не только своими внушительными капиталами, но и деятельной склонностью к благотворительности и меценатству. О лучших родителях для подкидыша и мечтать было не возможно. Видимо, сестрица Жизнь по непонятным причинам благоволила ублюдку и решила с рождения осыпать его всеми своими щедротами, которые, как оказалось впоследствии, тому и даром не были нужны.

В общем, вскоре найденыш был усыновлен, наречен Бенджамином, заселен в детскую размером со стадион и всячески обласкан как новыми родителями, так и их многочисленной прислугой.

Дурные наклонности стали проявляться в нем довольно рано, однако до поры до времени никто не придавал им значения, списывая его странности на уникальные особенности мироощущения. Еще во младенчестве Бенджи отличался патологическим спокойствием: он никогда не плакал, не кричал и не капризничал, чем постоянно сбивал с толку своих нянек. Они никогда не могли угадать, испытывает ли малыш жажду или голод, не болен ли он, не обделался ли… Ко всевозможным игрушкам, коим не было числа, Бенджи не проявлял ни малейшего интереса. При всем при этом лучшие врачи, приглашаемые приемными родителями, не находили ни в физическом, ни в психическом его состоянии никаких отклонений. Было видно, что ребенок нормально растет, нормально развивается, но как-то совершенно по-своему.

«Любопытный случай,» – говорили врачи – «Весьма непонятный, но причин для беспокойства не вызывающий. Не исключено, что ребенок постигает мир быстрее и в значительно большем объеме, чем его ровесники и ему попросту неинтересны все эти младенческие штучки. Возможно, ваш сын станет гением.»

Кстати говоря, предпосылки к обоим заключениям имели место быть. Приемные родители Бенджи владели одними из крупнейших в мире частной картинной галереей и библиотекой, оба прекрасно говорили на нескольких языках, и, что самое важное, свободного времени у обоих было завались. С первых же дней появления Бенджи в семье они принялись устраивать ему художественные экскурсии и литературные чтения. Они возили его в коляске по галерее, останавливаясь то у одного, то у другого полотна и детально рассказывали Бенджи о том, кто его автор, при каких обстоятельствах оно создано, и какую мысль хотел донести художник до человечества. Они привозили его в библиотеку и часами читали вслух книги, написанные на разных языках. Казалось, их совершенно не волновало, что Бенджи ни бельмеса не понимает в их болтовне. Тем не менее, когда Бенджи в девятимесячном возрасте заговорил, родители укрепились во мнении, что врачебный прогноз относительно будущей гениальности приемыша и есть сама истина. На чем и успокоились.

Шло время. Бенджи подрастал. Его по-прежнему ничуть не интересовали развлечения, присущие детям его возраста. Еще меньше ему нужна была компания, и не только компания ровесников, но и вообще кого-либо. Он не отказывал в общении своим родителям и учителям, но не потому, что это общение было ему приятно и необходимо. Одному дьяволу известно, как он относился к нему на самом деле, но было похоже, что он как будто смирялся с ним. Учителя, обучавшие Бенджи на дому по особой программе отмечали невероятную легкость, с которой он усваивал новые знания, но при этом не могли выявить никакой особенной предрасположенности своего ученика к какому-то определенному предмету. Кроме того, их удивляло глубокое безразличие Бенджи к учебному процессу. «Он талантлив. Он безусловно талантлив, – говорили они его родителям – Только б знать, в чем именно. Кажется, обучение навевает на вашего ребенка смертную тоску. И еще кажется, будто все, чему мы его учим, не является для него открытием. Словно все это он знал давным-давно, а теперь всего лишь вспоминает…»

Единственное, к чему Бенджи относился с признаками энтузиазма, было чтение. Хотя, вряд ли критерий затрачиваемого на чтение времени являлся достаточным основанием, чтобы сказать, что он был увлечен им. Бенджи, скорее, работал с книгой. Все с тем же извечным выражением вселенской скуки на лице. Видали ли вы физиономию мясника-виртуоза с тридцатилетним стажем, которому давно осто**ла его профессия, но который уже не может ее бросить, поскольку ничего другого, кроме мясницких блоков, топоров, ножей и мусат в этом мире у него нет? Разве только туши свежезабитых свиней, коров и овец, разделываемые им с таким невероятным изяществом и проворством, что можно залюбоваться. Горами парного смердящего ливера и тем обстоятельством, что его первоначально синий фартук стал красным от крови, хоть и пошит из влагоотталкивающего синтетического материала, можно пренебречь. Без малоаппетитных внутренностей, увы, никуда, да и кровь – жидкость чрезвычайно цепкая. Так вот. Если присмотреться к такому мяснику за работой, можно заметить одну любопытную деталь: все в его теле живет. Каждая его мышца, каждое сухожилие, каждый сустав находятся в непрерывном заразительном движении, движении слаженном, гармоничном и одухотворенном. Понаблюдаешь за ним пару минут и невольно ловишь себя на том, что и твое собственное тело начинает подстраиваться под ритм этого древнего языческого танца. Руки сами тянутся к топору и ножам. Тебе хочется потрошить, рубить и кромсать. Но только до тех пор, пока не посмотришь на лицо мясника. Оно недвижно. Оно мертво. Серо-желтая восковая кожа. Глубоко запавшие остекляневшие глаза. Приоткрытый рот с бледно-синими губами сведен кривой судорогой. К зубам налипли мелкие ошметки багрового мяса. В жопу такую работу, думаешь ты и спешишь покинуть холодный мясницкий цех. Именно так выглядел Бенджи за чтением. Как за**ийся мясник.

Больше всего интересовали Бенджи книги по медицине, истории и живописи. Однако читал он не все подряд. Его интерес был узко специализирован. Его занимали исключительно труды самых отвязных подонков, когда бы то ни было подвизавшихся на сих злачных нивах. Гинеколог Симс, во славу Асклепия радостно препарировавший без анестезии детородные органы своих рабынь. Японский весельчак Ёсимура, запиравший голых малолетних детей в морозильной камере, а потом исследовавший последствия обморожения. Его дражайший коллега из Дахау профессор Рашер. Ну и, разумеется, замечательные психологи-новаторы Зимбардо и Лэндис.

Бенджи детально изучал биографии великих завоевателей, начиная от ассирийского правителя Ашшурнасирпала Второго, которому цивилизация обязана введением в широкую практику пытки через сдирание кожи с живого человека и заканчивая бесноватым австрийцем.

Стены своей комнаты Бенджи украсил копиями картин Иеронима Босха из цикла «Блаженные и проклятые». Милый был мальчонка, что уж тут скажешь…

Когда Бенджамину исполнилось девять лет, у его приемных родителей, дотоле бесплодных, нежданно-негаданно появился собственный ребенок. Сын. Ко всеобщему удивлению, Бенджи, отстраненный и холодный со всеми, с первого же мига проникся к брату необычайной привязанностью и, в конечном итоге, превратил его в совершенное свое подобие.

В урочное время Бенджи поступил в университет, где осваивал сразу четыре специальности: к медицине и истории добавились юриспруденция и управление. И здесь его свойство демонстрировать блестящие успехи в обучении, не испытывая к нему ничего, кроме скуки, не переставало удивлять преподавателей. Ближе к выпускному курсу, однако, в его отношении к учебе произошли некоторые изменения. Если прежде он просто скучал, то теперь наука вызывала у него откровенную неприязнь. А за три дня до выпуска произошло событие, которое наглядно показало, что Бенджи изменился не только в этом. Человеческое общество со всеми его законами, со всей его моралью и ценностями, к которому он раньше был презрительно равнодушен, отныне стало ему мешать.

У Бенджи был сосед по комнате в студенческом кампусе. Соседа звали Спенсер. Это был веселый и добродушный малый, у которого было полно друзей и приятелей. Еще у Спенни, так называли его друзья, (да и он сам никогда никому не представлялся полным именем, настаивая на уменьшительном) не было недостатка в девушках. Казалось бы, что тут удивительного? Парень – душа любой вечеринки. У него элегантные манеры, редкостное неуловимое обаяние и тончайшее чувство юмора. Вот только Спенни – инвалид. У него, вследствие врожденного вывиха тазобедренного сустава, одна нога на три дюйма короче другой. Крестцовый нервный узел непоправимо защемлен. Каждый новый день его жизни начинается с дичайшей боли и ею же заканчивается. Спенни носит уродливый ортопедический ботинок и передвигается с помощью хитроумного костыля. Но при этом Спенни живет на всю катушку и никому даже в голову не приходит считать его ущербным.

Так вот. Однажды утром Пэм, очередная подружка Спенни, заходит в их с Бенджи комнату и видит следующую картину: Спенни, неестественно скрючившись, лежит на своей кровати. Его голова с закатившимися глазами откинута назад. Шея сломана. Бенджи сидит на табурете у него в головах, читает книгу и курит, время от времени стряхивая сигаретный пепел в широко раскрытый рот Спенни.

– Что ты с ним сделал?! – вопит Пэм, прислонившись к стене, чтобы устоять на ногах. На самом деле ей только кажется, что она вопит. Ее гортань сведена спазмом, поэтому ее слова еле слышны. У Бенджи слух чуткий, вопрос он понял.

– С ним все в порядке, – спокойно отвечает он – Теперь в порядке. Он страдал. Я его исцелил.

Пэм теряет сознание и мешком заваливается на пол. Бенджи неторопливо встает со своего табурета, тщательно тушит окурок о зубы Спенсера, одевает свой бэкпэк с заранее собранными необходимыми вещами и направляется к двери, чтобы навсегда покинуть кампус. На пороге останавливается, оборачивается, переводит взгляд со Спенсера на Пэм и произносит с натянутой улыбкой:

– Прощайте, друзья мои! Вспоминайте обо мне, как о Лекаре.

Все поезда рано или поздно приходят в свой пункт назначения. Точно такой же исход наблюдается и в случае с любым другим видом общественного транспорта, будь то автобус, самолет или океанский лайнер. Причем фактическая точка прибытия совершенно не обязательно должна совпадать с указанной в штатном расписании. Встреча, которая тебя ждет, так же может оказаться совершенно не такой, какой ты ее себе представлял. Ты покупаешь билет, на котором четко прописаны: марсельская гавань/берлинский вокзал/аэропорт Джона Кеннеди. Тебя должны встречать: толпы восторженных поклонников с охапками всякой ботанической дряни самых сумасшедших размеров и расцветок/твоя семья, усердно старающаяся изобразить радость от твоего долгожданного возвращения/худосочный очкастый задрот с табличкой, на которой коряво выписано твое имя. Разумеется, это далеко не полный перечень возможных допущений. Однако, у предопределения, верховного редактора и корректора всех на свете маршрутов, вполне могут быть свои, не ведомые тебе планы. И вот: внезапно рушится железнодорожный мост, перекинутый над пропастью глубиной в тысячу ярдов и весь состав с кавалерийским посвистом летит в тартарары. И вот: безбашенный фанатик-террорист на высоте в пять миль над землей ни с того, ни с сего приводит в действие взрывное устройство, которое всегда таскал с собой, так, на всякий случай. И вот: сраный «Титаник» сотый раз целуется с айсбергом. Все. Приплыли, приехали, прилетели. Святой Петр, оглаживая пышную бороду, приветствует вновь прибывших, вручая кому-то ключи от Рая с парочкой персональных крыльев, а кого-то, посредством смачного пинка под зад, перенаправляя в ведение иной канцелярии. ТАК вот, значит, все кончается?… Блядь, обидно… И не логично до такой степени, что аж пиздец. И, как всегда: вопросов чертова уйма, ответов – с гулькин нос…

С частными человеческими историями, переложенными на бумагу и оформленными в виде книженции для легкого чтения перед сном, дело обстоит, как ни крути, вразумительней. С логикой-то у них тоже не всегда все ладно, но общая подоплека замута тем или иным образом раскрывается. Если сочинитель хитроумный и каверзный – на последней странице и в крайних строках, а если поплоше – и того раньше. Человек, сука, тварь предсказуемая…

Тим оказался у парадного входа в небоскреб, где находился офис Лекаря Бенджи, в тот самый момент, когда двое гориллоподобных хлопчиков выволакивали из черного фургона с насмерть тонированными стеклами все еще бесчувственную Джил. Хлопцы были так заняты своим делом, что даже не заметили Тима, стоявшего с безучастным видом в десяти шагах от них. Тиму ничего не стоило развернуться и не спеша уйти, но это никак не входило в его планы. Напротив, сложившуюся ситуацию он расценил как неимоверно удачное стечение обстоятельств. По крайней мере, такой расклад решал основную проблему, а именно, как беспрепятственно проникнуть сначала в здание, а потом и в кабинет Бенджи. Благо, он уже знал, что покуда это свидание не состоится, валить на месте его не станут. Поэтому, когда столь кощунственное невнимание к его персоне ему наскучило, Тим приблизился к хлопцам вплотную и с издевательской доброжелательностью в голосе спросил:

– Помощь нужна, ребята?

Один из гориллоподобных, тот, что был чуть поизящней и, следовательно, ловчей, резко обернулся к нему, при этом успев с легкостью циркового факира-манипулятора извлечь из кобуры пистолет и уткнуть его в тимово горло, как раз в то место, где шея географически встречается с нижней челюстью. Еще тысячная доля секунды, и раздался бы выстрел, закончив эту историю так же нелогично, как и рухнувший железнодорожный мост – путешествие незадачливых пассажиров. К счастью, реакция мозговых извилин хлопчика не многим уступала его мышечной реакции. Он понял, что стрелять не следует, еще прежде, чем осознал, почему именно. Еще через секунду он узнал Тима. Он медленно поставил пистолет на предохранитель, опустил руку и удивленно выхрипел:

– Опаньки..

– Что – опаньки? – ухмыльнулся Тим – Вот он я, сам пришел. Давайте, ведите куда следует!

– Да, да, – промямлил гориллоподобный – Сейчас отведем! – и вдруг быстрым ударом в висок опрокинул Тима на тротуар, лишив его всех и всяческих чувств.

– Ты чего это, Хэнк? – удивился его напарник – А вдруг скопытится?

– Не скопытится, – ответил Хэнк – Я меру знаю. Отойдет минут через десять. Это я так, на всякий случай. С этим засранцем столько хлопот было, что лучше перестраховаться. Ну, все, довольно болтать. Ты тащи девку, а я этого на борт возьму!

– Прекрасно… – только и сказал Лекарь Бенджи, когда Тим и Джил были доставлены в его кабинет. Сейчас они лежали двумя аморфными тщедушными кучками человеческой плоти на глянцевом мозаичном паркете. В трех футах от обутых в мягкие индейские мокасины ступней Бенджи. Его пальцы под тонкой кожей мокасин лениво шевелились.

– Что дальше, босс? – спросил Хэнк.

– Мне кажется, для начала их нужно привести в чувства. Или у тебя есть другие идеи на этот счет?

– Сходить за аптечкой, сэр?

– Водой холодной отлить, идиот! Тебе подсказать, где находится кулер, или сам найдешь?

– Сэр, а как же… – Хэнк указал глазами на паркет.

– Как-нибудь! – отрезал Бенджи – Шевелись давай!

Уже через минуту Хэнк притащил две баклаги воды. Одну оставил при себе, а вторую передал напарнику, после чего оба принялись щедро поливать каждый своего подопечного. Казалось, им было мало того, что жидкость, подвластная гравитации, сама по себе вытекает из широких жерлиц баклаг, они рьяно трясли тяжелые емкости, беспочвенно надеясь ускорить естественный ход событий. Так свихнувшийся садовник отпаивает усохший саженец, свято веря в то, что он прямо на его глазах вытянется до небес и немедленно покроется мясистыми тушами драгоценных плодов.

Как бы там ни было, вскоре их усилия возымели действие, к которому были призваны. Тим и Джил слабо застонали, зашевелились и через пару минут уже сидели, съежившись, посреди растекающейся по кабинету лужи.

– Вот так, – удовлетворенно произнес Бенджи и добавил, обращаясь к гориллоподобным – Сходите-ка куда-нибудь, ребята.

– А если… – попытался возразить Хэнк.

– Вряд ли, – прервал его Лекарь – Прогуляйтесь.

Парни пожали плечами, но продолжать возражения не посмели.

После того, как они вышли из кабинета, плотно закрыв за собой дверь, Бенджи поднялся с дивана и, как будто не обращая внимания на своих мокрых гостей, проследовал к панорамному окну, перед которым и остановился, скрестив на груди руки, вглядываясь в далекие угасающие огни предрассветных неоновых реклам.

Тим и Джил все так же сидели на полу, в замешательстве поглядывая то на спину Бенджи, то друг на друга.

Наконец Бенджи обернулся к ним. Улыбнулся змеиной улыбкой и дважды медленно хлопнул в ладоши.

– Браво! – вымолвил он, покачав из стороны в сторону головой. Даже, вроде бы, языком цокнул. – Ну, что ж, пожалуй начнем разговор. Вопрос первый: знаете меня?

– Да, сэр! – первой ответила Джил – Я на Вас работаю. В «Луне»…

– Неужели? – деланно удивился Бенджи – Кто бы мог подумать! Ну, а ты? – обратился он к Тиму.

– Наслышан… – прохрипел тот.

– Надеюсь, не с лучшей стороны! – усмехнулся Бенджи – Раз так, перейдем ко второму вопросу. Кто же я, по-вашему?

На сей раз Джил пожала плечами, не найдясь с ответом. А вот Тиму, похоже, было что сказать. Он и сказал.

– Мне насрать, что о тебе говорят люди, и кем ты сам себя считаешь. Пусть ты там какая-то большая шишка или еще кто. Я знаю только, что ты чертов чокнутый сукин сын, которому зачем-то понадобилась моя жизнь. Вот я и хочу узнать, зачем.

Услышав такой ответ, Лекарь в голос расхохотался. Хохотал долго, пока не поперхнулся собственной слюной и смех не перешел в надсадный кашель. Прокашлявшись и восстановив дыхание, Бенджи вернулся к дивану, уселся, откинувшись на спинку, и принялся внимательно разглядывать молодых людей. Создавалось впечатление, что он сканирует каждый квадратный дюйм их внешних покровов, при этом явно желая проникнуть за них. Как можно дальше вглубь. Увидеть, как трепещут их сердца, как сокращаются стенки желудков, как подрагивают селезенки. Но больше всего Лекарю хотелось выявить потаенные обиталища их душ, вытянуть их наружу и выпотрошить, чтобы найти в них что-то, интересующее его сейчас больше всего на свете. Но не тут-то было. Все, что он мог видеть, – всего лишь мокрых парня и девушку. И только.

– Чудесно, – заговорил он наконец, кончиками пальцев отстукивая простецкий ритм по диванному подлокотнику – Лучше и быть не может. Видимо, ради того, чтобы хоть раз услышать что-то подобное, и стоит прожить жизнь вроде моей. Ты, наверное, не поверишь, но сейчас я впервые смеялся. Не скажу, что мне это понравилось, но теперь я хотя бы знаю, что при этом чувствуешь. В прочем, это всего лишь частность, хотя и снявшая с повестки дня несколько вопросов из числа тех, которые я намеревался задать. Можно даже сказать, практически все вопросы, кроме одного. Но с ним пока повременим. И так, что мы имеем? В течении долгих лет все, что происходило со мной и вокруг меня, укладывалось в рамки прогнозируемой и устойчивой схемы. Ни одно из моих предприятий никогда не терпело краха просто потому, что не могло его потерпеть. Признаюсь, это было невыносимо скучно. Или же просто – по настоящему скучно. Чтобы не сойти от скуки с ума, мне приходилось вживлять в свою схему элементы, которым, по всем понятиям, места в ней не было. Мне хотелось возвести свои занятия, любые свои занятия, в ранг высокого искусства, если вы способны понять, что это такое…

– Куда уж нам! – фыркнул Тим.

– Да уж! – добавила Джил и снова вспомнила о фотовыставке.

– Я не закончил! – Бенджи с силой хлопнул по подлокотнику раскрытой ладонью – Так вот, у меня это получалось. По крайней мере, в глазах стороннего наблюдателя это выглядело искусством. Но не в моих. Как я не пытался, моей скуки не убывало. Возможно, потому, что все, чем я предполагал себя расшевелить, мною же и придумывалось. Если где-то есть Бог, даю сто к одному, мы с ним родственные души… Его тоже снедает вселенская тоска… Однако, с этой точки зрения мое положение выглядит не в пример предпочтительней, поскольку с недавнего времени в доселе унылом и предсказуемом мире происходит то, чему я не могу найти объяснения. Господу такое счастье не улыбается. И сейчас я вижу перед собой две несуразности, вокруг которых вертятся столь невероятные события. И, разумеется, я рассчитываю получить ответ на тот самый, оставшийся, вопрос: – как?! Как подзаборной шалаве с рыбьими глазами удалось превратить в никчемного кастрата одного из лучших ныне живущих воинов? Хотя, скорее всего, вряд ли у него есть шансы на долгое время, пусть и в таком качестве, задержаться среди живых… Каким образом безмозглому человеческому огрызку удавалось несколько дней водить за нос чертову уйму профессионалов, которым раз плюнуть найти кого угодно не то, чтобы на этом, но и на том свете? Как?!

Тим и Джил переглянулись. Джил вновь пожала плечами и махнула в сторону Тима рукой, мол, мне сказать нечего, а ты, если в курсе того, что за чертовщина здесь творится, можешь поддержать беседу.

– Пф-ф-ф! – выдохнул Тим – Ты что, всерьез думаешь, что нам известно больше, чем тебе? Послушай, мы ведь с ней даже незнакомы!

– Верю, – ответил Бенджи со все той же змеиной улыбкой – Но, видишь ли, мой вонючий друг, сути дела это не меняет. Между вами есть определенная связь. Вы оба появляетесь в моей жизни практически одновременно и творите с ней черт знает, что. Ни ты, ни она никаким образом не причастны к моему бизнесу или же к бизнесу моих конкурентов. Вы оба – абсолютные ничтожества. Ни один из вас не может иметь оправданных намерений хоть чем-то мне навредить. Тем не менее, вы появляетесь ниоткуда и вредите. Таких совпадений не бывает. А уж если я не могу понять ваших мотивов, следовательно, связь ваша куда глубже и прочнее, чем кажется на первый взгляд.

– Ишь ты, – усмехнулся Тим – По-твоему, то, что твои людоеды за пару дней уж не знаю, сколько раз, чуть не спровадили меня на тот свет – это причина желать тебе крепкого здоровья?

– Хм. Позволь, я тебе кое-что разъясню. Несколько часов назад ты и понятия не имел, у кого именно отпало желание наблюдать тебя безнаказанно топчущим землю. Несколько дней назад у тебя не было ни единого шанса встретить следующий рассвет. Пока ты не знаешь, кто твой враг, ты бессилен и безоружен. А твой враг, соответственно, неуязвим. Но вот что странно: сейчас ты, по всем раскладам, должен кормить червей, однако же их кормят другие, те, кому эта перспектива светила в значительно меньшей степени. А ты сидишь передо мной и позволяешь себе высказывания в тоне, далеком от джентльменского. Меня это удивляет. А тебя нет?

– Ну, а я-то здесь вообще что делаю? – наконец заговорила Джил – Со мной-то что не так?

– С тобой разберемся позже, – ответил Лекарь – В порядке очередности твоего выхода на сцену в этом шоу.

– Ну, хорошо – Тим в задумчивости потер переносицу – Видимо, у нас общая проблема. Ты хочешь узнать свое, а я – свое. Мне проще. Ты знаешь, чем я тебе насолил. Наверно, будет справедливо, если ты и меня поставишь об этом в известность. А там, глядишь, может, и мы тебе чем-нибудь поможем.

– Поможете?!-опять расхохотался Бенджи – Мне?! Определенно, ты начинаешь меня восхищать! Ладно. С тобой все элементарно. Ты оказался не в том месте и не в то время. Даже если бы ты не повел себя в этих обстоятельствах не так, как обычно, все бы обошлось. Не спалил бы ты ту урну, а бросил бы окурок на тротуар, избавил бы и себя, и меня от множества хлопот. Так-то, дружок. Всегда нужно быть верным своим привычкам, какими бы они ни были.

– Так вот из-за чего весь сыр-бор! – воскликнул Тим и досадливо сплюнул – Что там было-то хоть? В прочем, не важно. Наверняка, оно того стоило, да? А знаешь, мне даже немного жаль, что я так тебя обременил. В том смысле, что у твоих парней с первого раза осечка вышла…

– Это почему же? – Бенджи казался искренне заинтригованным.

– Понимаешь, я всегда подозревал, что мир грязен. Нет, я и сам чувак совсем не белоснежный, но если в мире существуют ребята, наподобие тебя, то он слишком грязен даже для моих представлений о грязи…

– Да ну?! Может, поделишься и со мной своими представлениями?

– Слушай, я не какой-то там гребаный философ и объяснять толком не умею. Ну, скажем, если я захочу кого-то убить, я его просто убью. Если захочу ограбить – просто ограблю. Это будет не хорошо, но честно. А вот тебе этого мало. Тебе еще и поиздеваться над человеком нужно. Напугать до усрачки. Поверь мне, лучше сдохнуть быстро и сразу, ничего не успев понять, чем пережить то, что я, например, за эти дни пережил. Ты, все-таки, действительно двинутый…Самый двинутый из тех, о ком я когда-нибудь слышал. Чарли Мэнсон в сравнении с тобой – пушистый котеночек… – Тима передернуло – Бр-р-р… Этот твой мертвец чего только стоит… Послания эти…

– Какой еще мертвец? – удивленно повел бровью Лекарь.

– Да вот этот! – подала голос Джил – За спиной у Вас болтается! Задолбал уже! – добавила она с усмешкой.

– Вот-вот! – поддержал ее Тим – Когда это он успел нарисоваться?…

– А не морочите ли вы мне голову, детишки? – хмыкнул Бенджи.

– Да ты оглянись! – посоветовал Тим с усталым безразличием в голосе. – Кстати, на тебя смахивает!

Лекарь Бенджи медленно обернулся. Джон До с шариками от пинг-понга вместо глазных яблок недвижно висел в воздухе прямо за его спиной. Тело Джона До было раздуто, как у утопленника.

– Вот это номер! – прохрипел Бенджи и потянулся к мертвецу рукой – Ты настоящий, приятель?

Вот пальцы Лекаря касаются мертвеца. Вот они проникают в него. Вот уже вся кисть Лекаря, по запястье, проваливается внутрь. А дальше… Мертвец начинает вбирать Лекаря в себя. С какой-то цепенящей неспешной быстротой. Словно вытягивая через соломинку молочный коктейль из картонного фастфудовского стакана. Раздается хлюпающий звук, и Лекарь Бенджи бесследно исчезает в недрах Джона До.

– Ого! – восклицает Тим, оборачиваясь к Джил – Ты это видела?!

– Еще бы! – отвечает Джил – Эй, смотри-ка, что это у него в руках?

Тим вновь обратил взгляд на Джона До. Он ничуть не сомневался, что увидит в его руках очередную табличку. Ее он и увидел. «Свободны!» – гласила она. Джон До еще несколько секунд помаячил в его поле зрения, а потом вдруг исчез. Не рассеялся в воздухе, подобно приведению, а просто исчез. Вот так, сразу. Как будто и не было его никогда.

– Уф-ф-ф! – выдохнул Тим – Ну, и что теперь?

– Пойдем отсюда, – сказала Джил. Спокойно и буднично.

Они вышли из кабинета в приемную, из приемной – в пустой длинный коридор, дошли до лифта, спустились в нем на первый этаж. Двери лифта разъехались, явив их взглядам огромный шикарный холл. Холл тоже был абсолютно пуст. Даже за стойкой охраны никого не было. Стеклянные входные двери были распахнуты настежь.

– Странно как-то… – прошептала Джил и невольно прижалась к Тиму.

Тим неуклюже приобнял ее за талию и ободряюще заметил:

– Во всяком случае, не страннее того, что мы уже видели. Он же сказал: – свободны!

– И ты ему веришь?

– А почему бы и нет? – засмеялся Тим – Да и не все ли равно? Кстати, я так понял, ты с этим мертвяком тоже знакома?

– Так уж получилось, – улыбнулась Джил – Но, по-моему, об этом лучше поговорить в другом месте!

– Точно! – согласился Тим, и они, все так же обнявшись, миновав холл вышли на улицу. Рассвет уже вызрел. Небо наливалось уверенной синевой. День обещал быть ясным.

Ангел, незримо витавший над их головами, торжествовал. Проект удался на славу, не смотря на обилие черновой работы. Вот он собирает ошметки Джона До после взрыва, прогремевшего в квартире Тима и кропотливо подгоняет их один к другому, придавая покойнику максимально презентабельный вид. Вот он умыкает его, почти обезглавленного, с танц-пола «Одноглазой луны», тщательно вылизывая каждый эритроцит разбрызганной по танц-полу кровищи… А вот – уводит Джона До прямо из под носа Хохмача Сонни, чающего обучить его парочке наигрышей из «Кольца Нибелунгов»… Это ничего, всего лишь неизбежные издержки при выполнении Задачи Ангела. А какая задача у ангела? Сделать своих подопечных лучше. И не так себе лучше, а лучше, чем они вообще способны стать. Так считают ангелы. Да и, в конце концов, не это главное! Эти двое сейчас вместе. Учитывая связавшие их с ангельской подачи обстоятельства, можно уверенно сказать, что отныне они никогда не расстанутся. Ангел трудится во имя любви. Всегда – во имя любви. И ее одной ради. А вы-то как думали?!