В то солнечное воскресное утро тысячи паломников уже успели собраться на площади Святого Петра, чтобы послушать проповедь Папы, с которой он еженедельно обращался к пастве из окна своей резиденции.

Джеймс Бонд некоторое время походил среди верующих. Он не без интереса наблюдал за тем, как они, обратив благоговейные лица к далекому балкону, внимали словам понтифика; когда старик произносил несколько слов на их родном языке, на паломников словно нисходило блаженство. Бонд почти позавидовал их простодушной вере. Покачав головой, он направился прочь, лавируя меж вездесущих голубей.

Никакие слова, даже произнесенные на латыни, которую принято считать универсальным языком, не могли произвести впечатления на Бонда, а уж тем более развеять окутавшую его тоску. В мрачном настроении он прошел мимо приземистого замка Святого Ангела, потом по мосту через Тибр и оказался на улице Дзанарделли. Здесь он заглянул в бар и заказал себе «американо» — обжигающий, до горечи крепкий напиток, приготовленный в машине эспрессо, который наливали в чашку на пару глотков вместо одного, как поступили бы, если б он заказал обычный кофе. Народу было полно: кто-то доедал поздний завтрак, кто-то оживленно болтал, но бо льшую часть шума создавали официанты, громко выкрикивавшие бармену поступавшие от клиентов заказы. Некоторые дамы средних лет даже привели с собой своих собачек и теперь с упоением скармливали им под столом основательные куски пирожных. Бонд выпил кофе прямо у стойки, оставил бармену несколько монет и снова вышел на улицу.

Его трехмесячный творческий отпуск по состоянию здоровья, организованный заботами лондонских врачей, подходил к концу, но как же долго будут тянуться оставшиеся две недели. Впрочем, начиналось все довольно приятно. Один старый знакомый М. зарезервировал для временно отстраненного от дел Бонда коттедж на Барбадосе, где тот мог целыми днями купаться и нырять, прерываясь лишь для обеда и ужина на террасе; еду ему стряпала весьма дородная островитянка по имени Чарити. Она великолепно готовила рыбу на гриле; не менее удачно получались у нее и блюда из риса; на десерт подавалось домашнее мороженое и горы нарезанных ломтиками манго и папайи. Следуя рекомендациям докторов, Бонд воздерживался от спиртного и ложился спать не позже десяти вечера — в полном одиночестве, в компании лишь первой попавшейся книги в мягкой обложке и таблетки барбитурата.

Он поддерживал себя в хорошей форме, но — опять же по настоянию врачей — старался не перенапрягаться и занимался спортом если не вполсилы, то по крайней мере не больше чем на три четверти. В дополнение к плаванию он ежедневно пробегал три мили, подтягивался на металлическом турнике на пляже и раз по пятьдесят отжимался, прежде чем второй раз за день принять душ. Этой нагрузки вполне хватало, чтобы не дать себе расслабиться, но и не более того.

Тем не менее в скором времени он был принят в местный теннисный клуб в качестве почетного члена, и с тех пор во второй половине дня, вместо того чтобы потягивать безалкогольный коктейль на террасе, он отправлялся играть с Вейландом — невероятно быстрым и ловким молодым человеком, служащим местной полиции. Со времен окончания школы Бонд едва ли раз десять брался за теннисную ракетку, и то без особого энтузиазма, но, состязаясь с Вейландом, он и сам не заметил, как в нем проснулся дух соперничества, вызванный энергичной и агрессивной манерой игры противника. Как выяснилось, теннис — игра вовсе не исключительно для старых перечниц, способных по полчаса прохаживаться вдоль сетки, обсуждая, «а не разыграть ли еще пару подач», — нет, Вейланд был не из таких. Игра с ним превращалась в поединок двух целеустремленных личностей — поединок, от которого ныли плечи, а легкие едва способны были дышать. Бонду ужасно не хватало опыта, но зато в его активе были исключительная координация движений и желание побеждать всегда и во всем. Уже во время пятой встречи он сумел выиграть сет у молодого соперника, а еще через некоторое время проницательность Бонда и его склонность к аналитическому мышлению помогли ему нащупать психологически слабые моменты Вейланда как игрока. В общем, зачастую игра шла практически на равных, и в большинстве случаев противники останавливались после двух сетов и отправлялись на веранду, где долго потягивали какие-нибудь напитки.

Примерно через месяц друзья М. весьма некстати вернулись из поездки и, разумеется, были не против пожить в собственном доме. Бонд, которому начальство не то чтобы приказало, но убедительно рекомендовало не показываться некоторое время в Британии, решил продолжить оздоровительный отпуск на юге Франции. Его самолет приземлился в Марселе жарким майским утром, и он подумал, что раз уж торопиться некуда и впереди еще пропасть времени, которое предстоит на что-то убить, то поужинать и переночевать можно прямо в одной из портовых гостиниц, а наутро отправиться в путь дальше по побережью. Он попросил таксиста отвезти его туда, где подают лучший буйябес; спустя полчаса он уже сидел под оранжевым парусиновым навесом, потягивая свежайший цитрон-прессе и лениво разглядывая стоящие в гавани, на рейде и у причалов суда.

У человека, путешествующего в одиночестве, остается много времени на размышления и наблюдения. Человек, который к тому же долгое время тренировал наблюдательность в одной из самых секретных служб своей страны и чьи инстинкты отточены годами жесткой самодисциплины, несомненно, заметит многое из того, на что другие путешественники едва ли обратят внимание.

Так и получилось: Бонд, пожалуй единственный из всех обедавших в тот вечер на набережной, мысленно задался вопросом, почему двое мужчин в черном кабриолете «Мерседес 300D» как-то не вписываются в общую благостную картину. Чем-то эта парочка сумела привлечь его внимание — даже здесь, в шумном, многолюдном и многонациональном торговом порту.

Автомобиль остановился у причальной стенки одного из доков, и меньший по габаритам пассажир кабриолета, в рубашке с короткими рукавами и французском кепи военного образца, выбрался из машины и прошелся вдоль причала, явно выискивая в ряду судов какое-то определенное. Через некоторое время он действительно поднялся по одному из трапов и скрылся на борту судна.

Тем временем внимание Бонда переключилось на его спутника, который остался в открытой машине. Тот был примерно одного возраста с Бондом, возможно, славянского или восточноевропейского происхождения, судя по высоким скулам и характерному разрезу глаз. Его соломенного цвета волосы были набриолинены и зачесаны назад без пробора. Он был в бежевом тропическом костюме, вероятно от «Эйри и Уилера»; костюм дополняли бледно-голубая рубашка и ярко-красный галстук — один из тех, что можно увидеть в витринах магазинов на Джермин-стрит. Кузов «мерседеса» сверкал на солнце, как глыба полированного антрацита, а открытый салон был обтянут великолепной выделки кожей цвета бургундского вина. И все же даже при таком обилии ярких деталей и вообще внешнего лоска Бонд не мог не заметить одну странность в облике незнакомца: на нем была одна-единственная шоферская перчатка.

Снимать этот аксессуар он, похоже, не собирался: даже достав из кармана серебряный портсигар, он вытащил сигарету и закурил ее, так и не сняв перчатку. Показалось ли это Бонду, или перчатка действительно была слишком большой, как будто скрытая в ней рука по размеру превосходила другую?

Тем не менее куда интереснее любой физической особенности или недостатка было то, что незнакомец распространял вокруг себя нечто вроде ауры. От него исходила почти физически ощутимая волна дерзости и самоуверенности. Наклон головы, выражение лица, изгиб губ, даже движение пальцев, когда он стряхивал пепел с сигареты на булыжник набережной, — все подчеркивало демонстративное презрение к окружающему миру и населяющим его людям. Помимо этого, человека в «мерседесе» отличала еще одна особенность, — казалось, вся его фигура выражает чрезвычайную целеустремленность и сосредоточенность. Он был из тех, кто ради достижения намеченной цели готов преодолеть любые препятствия, смести, буквально растоптать любого, кто встал бы у него на пути. У Бонда промелькнула мысль: может быть, этот человек потому и выказывает всем своим видом презрение к окружающим, что боится проявить слабость, войти в чье-то положение, продемонстрировать участие и таким образом пусть на миг, но отсрочить достижение собственной цели. Интересно, сколько лет, сколько горьких неудач и поражений потребовалось, чтобы выковать такой характер, чтобы в конце концов создать эту тварь (вот только Божью ли, вот в чем вопрос)?

Напарник человека в одной перчатке вернулся в машину, неся в руках сумку; его лицо по-прежнему было скрыто под козырьком странного кепи. В магазинах и бутиках на Кингс-роуд в Челси, неподалеку от его квартиры, Бонду уже доводилось видеть новую, модную среди молодежи одежду в стиле милитари. Из чувства протеста ее носили в сочетании, например, с длинными волосами, часто заплетенными в косички с цветными шнурками. Но этот человек явно был не хиппи, не «дитя цветов». Невысокий и не отличающийся мощным телосложением, он двигался со скоростью и ловкостью настоящего армейского разведчика или спецназовца. Буквально в каждом его жесте прослеживалась неумолимая функциональность: в том, как он одним движением запрыгнул на водительское сиденье, перекинул брезентовую сумку на заднее место и завел мотор. Это был человек действия, этакий идеальный сержант, фанатично преданный командиру и готовый ради него сделать все, а если понадобится, то и пожертвовать жизнью.

Также одним движением он развернул массивный кабриолет на неширокой набережной и резко нажал на газ. В этот момент из какого-то кафе выбежала маленькая собачка и, громко лая, бросилась в погоню за чайкой. Она попала под переднее колесо «мерседеса» и осталась лежать на мостовой, жалобно скуля в предсмертных муках. Водитель машины даже не попытался объехать собаку, а сбив ее, ни на миг не притормозил; мощный открытый автомобиль понесся дальше своей дорогой.

Бонд путешествовал по Лазурному Берегу без какого-то определенного плана. Первую пару дней он провел в отеле «Эден-рок» на мысе Антиб, но быстро устал от публики, проводившей время на этом курорте. Безусловно, по роду деятельности ему часто приходилось иметь дело с богатыми людьми, у которых он перенял весьма взыскательные вкусы в отношении напитков, автомобилей и женщин, однако ему было совершенно не по душе долгое время находиться в компании мужчин, высидевших задницами свое состояние где-нибудь на бирже, и дам, подозрительно хорошо выглядящих благодаря скальпелю пластического хирурга и всем ресурсам гостиничного салона красоты.

В Монте-Карло он сорвал небольшой куш на рулетке, но зато проиграл в покер. Даже эта азартнейшая из всех игр не встряхнула и не взволновала его так, как можно было ожидать. «Интересно, — подумал он, — неужели мне всегда нужен противник калибра Ле Шиффра или Хьюго Дракса, чтобы игра стоила свеч?»

Как-то вечером, в прекрасный час летних сумерек, он сидел в одном из каннских кафе с видом на Средиземное море, слушая хор древесных лягушек, которые надрывались в сосновой роще у него за спиной. Каким же чудесным должен был показаться этот маленький рыбацкий городок первым туристам из Англии — с его мягким воздухом, ароматом вечернего бриза и простотой жизни, выражавшейся здесь во всем, включая местную кухню: жареная рыба, салаты и прохладное вино! «А теперь Канн превратился в некий вариант Блэкпула, — думал Бонд, — с дешевыми гостиницами, толпами народа, молодежью, носящейся на своих тарахтящих мотороллерах и чадящих мотоциклах с двухтактным двигателем. Скоро здесь, того и гляди, еще и трамваи пустят вдоль набережной».

Бонд вдруг поймал себя на том, что подобные мысли стали посещать его слишком часто.

Вернувшись в свой номер, он принял контрастный душ: сначала горячий, насколько можно было вытерпеть, а потом обжигающе холодный, чтобы ледяные иголочки впивались в спину. Он постоял раздетый перед зеркалом в ванной; отвращение, которое при этом выражало его лицо, он даже не пытался скрыть или смягчить.

— Устал ты, — сказал он вслух. — Отбегал свое. Все, пора в тираж.

Его торс и руки были покрыты сплошной сеткой шрамов, больших и маленьких, различной формы: пожалуй, это были самые четкие следы истории его бурной жизни. Да еще несколько смещенных влево позвонков — результат падения с поезда на полном ходу во время одной операции в Венгрии, да участок пересаженной кожи на тыльной стороне левого предплечья. При ближайшем рассмотрении выяснялось, что каждый квадратный дюйм поверхности торса и конечностей Бонда нес на себе отпечаток того или иного эпизода своей собственной биографии. И все же Бонд понимал: главная проблема заключается не в телесных шрамах, а в том, что происходит у него в голове.

Именно об этом говорил ему М.:

— Я понимаю, как вам крепко досталось в жизни, Джеймс. Вам пришлось перенести гораздо больше, чем выпадает любому человеку и даже, я бы сказал, человеку вашей профессии. Будь вы обычным человеком — даже будь вы любым другим агентом Ноль-Ноль, — я бы просто повысил вас в звании и должности. Посадил бы за офисный стол и загрузил бумажной работой. Но поскольку это вы, Джеймс, я бы хотел, чтобы вы сами приняли решение. Возьмите отпуск на три месяца — на нем, кстати, и врачи настаивают; конечно, он будет полностью оплачен. А потом придете и скажете мне, что вы решили.

Бонд надел чистое бельё, свежую рубашку и белый смокинг с черным шелковым поясом. Ну что ж, по крайней мере, все сидит как влитое. Несмотря на кулинарные старания Чарити и нечаянные гастрономические радости ресторанов Французской Ривьеры, растолстеть у него так и не получилось. Наверное, мешали теннис и трезвый образ жизни. Что ж, физически он в форме, но вот психологически… Не начал ли он заплывать жирком изнутри, начиная с мозга?

Утомившись от юга Франции и не зная, чем еще себя занять в оставшиеся дни отпуска, Бонд поехал в Рим, надеясь, что время побежит быстрее. Он отыскал отель на Виа-Венето, о котором Феликс Лейтер, его старый друг из ЦРУ, хорошо отзывался, когда звонил ему из агентства Пинкертона, где теперь работал. Феликс был отличный парень и посоветовал самое лучшее. Бонд мог сидеть на балконе своего номера с сигаретой и стаканом свежевыжатого апельсинового сока и рассматривать парад кинозвезд — нынешних и будущих, — совершающих свою ежевечернюю passeggiata от одного кафе к другому вдоль одной из красивейших улиц мира.

— К сожалению, эта гостиница находится слишком близко к американскому посольству, — предупредил Лейтер. — Сам понимаешь, все эти выпускники Йеля в наглухо застегнутых рубашках и их коктейльные вечеринки… Но я думаю, что такой британец до мозга костей, как ты, Джеймс, найдет для себя что-нибудь подходящее.

В тот воскресный вечер, вернувшись с площади Святого Петра, Бонд переоделся в простой однотонный пиджак, угольно-черного цвета брюки и черные же мягкие туфли наподобие мокасин. Он решил пойти в ресторан с традиционной римской кухней, расположенный на Виа-Карроцце, по соседству со знаменитой лестницей на площади Испании. В вестибюле он чуть не столкнулся с шедшей ему наперерез молодой женщиной в дорогом костюме от Диора. Отшатнувшись, она выронила вечернюю сумочку, которая со стуком упала на пол; Бонд нагнулся, чтобы поднять ее, заодно заметив стройные лодыжки, обтянутые тонким нейлоном, и чрезвычайно элегантные туфли-лодочки.

— Какая же я неловкая, — сказала женщина.

— Это я виноват, — возразил Бонд.

— Нет, что вы, это я не смотрела, куда иду…

— Ну хорошо, — позволил уговорить себя Бонд, — я согласен, чтобы вы взяли всю вину на себя, но с одним условием: если вы позволите мне угостить вас чем-нибудь в баре.

Незнакомка посмотрела на часы. У нее были черные, коротко остриженные волосы и широко посаженные карие глаза.

— Ну что ж, — сказала она. — Один коктейль. Меня зовут Лариса Росси.

— Бонд. Джеймс Бонд. — Он протянул молодой женщине руку, которую она слегка пожала. — У меня была одна знакомая по имени Лариса.

— Правда? — Вопрос прозвучал буднично и как-то демонстративно-безразлично.

Они тем временем шли по мраморному полу вестибюля.

— Да, представьте себе, — подтвердил Бонд. — Но она была блондинка. Русская блондинка.

Когда они вошли в бар, Лариса уже улыбалась:

— И я полагаю, это было деловое знакомство. Может быть, переводчица?

— Нет. Она была профессиональной соблазнительницей.

— Боже мой! — Лариса засмеялась.

«Ее это скорее позабавило, чем шокировало, — подумал Бонд. — Неплохо».

— Вообще-то эту историю я никогда никому не рассказывал, — сказал он. — Ну что же, чем я могу вас угостить?

— Сухой мартини, пожалуйста. Кстати, его здесь очень хорошо готовят. Вы должны попробовать.

Бонд мрачно улыбнулся и заказал себе томатный сок. Пожалуй, главным следствием долгого воздержания от спиртного стала для него стойкая неприязнь ко всем безалкогольным напиткам.

Они взяли свои бокалы и прошли к столику в углу, подальше от рояля. Бонд с завистью наблюдал, как Лариса помешивает вязкую жидкость коктейльной соломинкой с наколотой на нее оливкой. Девушка закурила «Честерфилд» и протянула пачку ему. Он покачал головой и достал свои сигареты. Конечно, те, которыми он запасся еще у Морленда, давно кончились, но буквально накануне ему посчастливилось найти предприимчивого торговца табачными изделиями в самом начале Виа-Кондотти, у которого он и разжился парой блоков сигарет турецкого производства и приемлемого качества.

— И что же вы делаете в Риме, Лариса?

— Я здесь с мужем. Он директор крупной страховой компании, одной из тех, чьи офисы находятся на Виа-Венето.

Бонд с интересом прислушивался к собеседнице: у нее был низкий голос, очень правильное английское произношение, как у выпускницы хорошего учебного заведения, но с легким, едва заметным акцентом, выдающим, что английский для нее лишь один из нескольких родных языков.

— И вы хотите сказать, что на сегодняшний вечер муж оставил вас в одиночестве?

— Я… в общем-то, в каком-то смысле да. А вы сами чем тут занимаетесь, мистер Бонд?

— Можно просто Джеймс. Я тут в отпуске. Вообще-то я занимаюсь экспортной торговлей.

— В отпуске — и один?

— Да, мне так больше нравится. Я считаю, что, когда путешествуешь в одиночестве, успеваешь увидеть больше интересного.

Лариса чуть удивленно приподняла бровь и положила ногу на ногу. Несомненно, это был способ привлечь его внимание, но Бонд не мог осуждать ее за это. Почему бы действительно не продемонстрировать свои длинные, стройные и изящные ножки; Бонд подумал, что своей красивой формой они обязаны не спортивным упражнениям и не диетам, а скорее породе, молодости и отчасти дорогим чулкам.

Час спустя они ужинали на Виа-Карроцце. Для того чтобы уладить это дело, им потребовалось сделать два телефонных звонка: Лариса позвонила мужу из бара отеля и, по-видимому, получила от него разрешение на это невинное свидание, а Бонд заказал столик не на одного, а на двоих.

Стены ресторана были обшиты резными деревянными панелями, и вся атмосфера действительно была традиционной. Официанты в коротких белых куртках были сплошь римляне зрелого возраста, посвятившие всю свою жизнь выбранной профессии. Движения их были ловки и точны, а вежливость ни в коей мере не переходила в навязчивость.

Бонд смотрел, как Лариса уплетает равиоли, поблескивающие трюфельным маслом. Она уже успела рассказать ему, что ее отец русский, а мать англичанка, что училась она в Париже и Женеве, а затем поехала работать в Вашингтон, где и познакомилась со своим мужем. Детей у них не было.

— Сами понимаете, моему мужу приходится много путешествовать, — сказала она, отхлебывая из бокала с «Орвьето». — На данный момент наша семейная штаб-квартира находится в Париже, но я время от времени сопровождаю мужа в поездках. В те места, которые мне больше всего нравятся.

— Позвольте, я попытаюсь угадать, — проговорил Бонд. — Рим, Нью-Йорк, Сингапур, Гонконг…

— Нет, Гонконг я терпеть не могу. Когда муж туда едет, я остаюсь дома. Вообще-то на самом деле я домашняя девочка.

— Конечно, это сразу видно, — поддакнул Бонд.

Чуть за тридцать; уже скучает, подумал Бонд. По отцовской линии имеется некоторая доля еврейской крови. У нее был красиво очерченный рот, и лишь верхняя губа чуть странно изгибалась, придавая лицу слегка недовольное выражение. Кожа у нее была безупречная, сияющего медового оттенка, но Бонд был уверен, что образ невинной респектабельности для Ларисы всего лишь маска. В ее глазах сверкали искры врожденного непослушания, какой-то дикости и безотчетного стремления к свободе. Конечно, в случае чего она будет утверждать, что все это ему показалось, что это лишь обман зрения, а она «совсем не такая», но все эти ритуальные заклинания лишь придадут дополнительную остроту их более близкой встрече, если, разумеется, таковая состоится.

— Вы о чем-то задумались, Джеймс.

— Правда? Прошу прощения. Но у меня на это две уважительные причины.

— Какие же?

— Невеселые воспоминания нахлынули: промывка мозгов и тяжелые утраты.

— Господи. О чем вы? Расскажите, прошу вас.

На какой-то миг Бонду показалось, что этой красивой, явно неглупой и, похоже, искренней молодой женщине можно довериться — рассказать, например, о своей жене Трейси ди Виченцо, и о том, как люди Блофельда убили ее спустя всего пару часов после свадьбы, и о том, как он сам попал в расставленную ими западню, и обо всем японском кошмаре, и о том, как его почти буквально по частям выкупа ли на Ямайке. Но доверие — признак непрофессионализма. Уж кому, как не ему, было знать эту простую истину. Он, в своем странном печальном настроении, и так уже наговорил чуть больше, чем следовало.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он. — Когда мы немножко лучше узнаем друг друга.

Буквально парой отработанных фраз он вновь перевел разговор на жизнь Ларисы, успев заметить, что своей уклончивостью лишь разжег ее интерес. Поначалу неохотно, но с каждой фразой все более раскованно Лариса стала рассказывать ему о себе.

Когда они подошли к отелю, она остановилась в шаге от входной двери и положила ладонь на плечо Бонду.

— Моему мужу сегодня вечером пришлось уехать в Неаполь, — сказала она, глядя себе под ноги и чуть нервно облизывая губы. — Он сказал мне, когда я ему звонила. Может быть, подниметесь к нам в номер: выпьем чего-нибудь, если вы не против?

Бонд заглянул в большие карие глаза, посмотрел на полные губы, чуть приоткрытые в предчувствии романтической встречи, и вдруг услышал собственный голос, который произнес ровно три слова: те три слова, которых в подобной ситуации он еще не говорил никогда — ни разу за всю свою сознательную жизнь.

— Нет, благодарю вас.

— Что? — Голос ее прозвучал так, словно она не поверила своим ушам.

— Нет, спасибо, Лариса, — повторил Бонд. — Мне кажется, так будет лучше. Я…

— Не надо объяснений, — сказала она. Подавшись вперед, она поцеловала его в щеку. — Благодарю за прекрасный вечер.

Он провожал ее взглядом, пока она шла к стойке портье, брала ключ от номера и нажимала кнопку вызова лифта. Перед тем как войти в кабину, она чуть помедлила, затем обернулась и помахала рукой.

«Вот так девчонка!» — подумал Бонд. Он достал сигарету и вышел на улицу, чтобы перекурить пережитое.

Что ж, возможно, это и есть тот звоночек, которого он подсознательно ждал в последнее время. Пару лет назад он и кофе в ресторане не стал бы дожидаться, а прямиком повел бы ее в отель. Нет, конечно, бывали времена, когда его утомляли эти бесконечные игры, иногда они ему даже надоедали чуть ли не до отвращения, но вплоть до сегодняшнего вечера он был уверен, что это хобби останется с ним навсегда.

Но то, что случилось сегодня… Теперь он был твердо уверен, что его время прошло, что кончилась целая эпоха, а главное, знал, какой ответ он должен дать М., когда вернется в Лондон. Все кончено. Ему придется смириться с жизнью, состоящей из совещаний с представителями разных отделов и в лучшем случае анализа присылаемых другими агентами шифровок, и единственным ласкающим взор образом станет Лоэлия Понсонби — секретарша, которую начальство любезно согласилось оставить при нем, когда она вернулась на работу после отпуска в связи с рождением двух здоровеньких мальчишек. Да, только на нее и можно будет отвлечься от бумажной работы.

После истории с Сарамангой на Ямайке Бонд полтора года, которые показались целой вечностью, перебирал бумаги на письменном столе, пока М. не вызвал его и в итоге долгого разговора не предложил этот самый злосчастный «творческий отпуск» по состоянию не то физического, не то психического здоровья, после чего самому Бонду, и только ему предстояло решить, стоит ли возвращаться к оперативной работе. Без Лоэлии офисная жизнь действительно пришла в некоторый упадок и уныние: ее рабочее место поочередно занимали то перезрелые матроны, то невзрачные серые мышки, и единственной отдушиной была та пара месяцев, когда ему в секретарши выделили эффектную и в то же время весьма эффективно работавшую блондинку по имени Холли Кэмпбелл, которую М., к сожалению, тоже рассмотрел и оценил по достоинству, а потому быстро отправил на повышение.

Бонд с самым мрачным видом отправил окурок в полет на середину улицы и вернулся в отель. Портье выдал ему ключ, а заодно и записанное на листке бумаги сообщение. Текст был краткий и простой: «Позвоните в „Универсал“. Срочно».

Он опять вышел на улицу и направился к ближайшей телефонной будке. «Универсал»… В глубине души он порадовался, что после многочисленных экспериментов Служба вновь вернулась к старому доброму кодовому названию. Ни одно другое слово не имело над ним такой власти. В трубке послышались щелчки международного соединения, затем раздались гудки, сопровождаемые собственным эхом, и наконец прозвучал характерный зуммер, означавший, что звонок переведен на добавочный номер нужного абонента.

Наконец Бонд услышал тот самый голос — искаженный телефонной линией, но безошибочно узнаваемый голос человека, которого он уважал больше кого бы то ни было в мире.

— Бонд?

— Сэр?

— Вечеринка окончена.

— Что?

— Вам нужно вернуться. Вылетайте завтра утром первым же самолетом.

— Сэр, я думал…

— Один из наших торговых филиалов докладывает о необычном повышении рыночной активности.

— Какой именно филиал?

— Парижский. При этом импортные поставки с Ближнего Востока также резко пошли вверх.

— А как же насчет отпуска по состоянию здоровья? У меня еще осталось…

— К черту ваш отпуск. Поговорим об этом у меня в кабинете. Все ясно?

— Да, сэр. До завтра.

— Спасибо. Да, кстати, прихватите с собой пару этих маленьких шоколадок в серебристо-синей обертке, ладно?