Предполагалось, что Джеффри Тальбот выучится на филолога, однако в университете он занимался по большей части спортом. Дважды он попадал в первый состав крикетной сборной, однако в центральном матче на стадионе «Лордз» его место занял «Крошка» Трембат, не человек – глыба, еще тогда замеченный ланкаширскими букмекерами. Что касается регби, то хотя стремительные отборы мяча, которыми Джеффри блистал в студенческих играх, и принесли ему право выступать за университет против «Рослин-Парка», но на «Туикенем» фланкером тем не менее отправился бакалавр из Родезии.

Джеффри эта двойная неудача нимало не удивила. Гемпширская школа без пансиона внушила своим ученикам, что в жизни им придется довольствоваться средними ролями. Отец Джеффри спекулировал на Лондонской фондовой бирже и надеялся, что сын, выучив языки, попадет когда-нибудь на дипломатическую службу. Мать, уроженка Лиможа, никаких честолюбивых надежд насчет Джеффри не питала: главный интерес ее жизни состоял в разведении породистых такс, вследствие чего дом Тальботов близ заповедника Твайфорд-Даун вечно наполняло щенячье тявканье.

Окончив университет, Джеффри заглянул в комиссию по распределению, где джентльмен с трубкой выдал ему брошюрки «Шелл» и «Империал Тобакко».

– Вид у вас импозантный, – сказал он. – Думаю, сможете сделать карьеру в промышленной сфере.

– А как насчет дипломатической службы?

– Ну, против высшего спортивного образования там возражать не станут, – да о нем и спрашивать не станут, – а вот экзамен у них каверзный.

И вот в сентябре 1938 года после череды неудач Джеффри очутился в одной из ноттингемпширских начальных школ для мальчиков, где ему предстояло преподавать французский, латынь и элементарную математику. Директор школы побеседовал с ним в конторе лондонского агентства по подбору учителей и нанял, не сходя с места.

Привокзальное такси проехало через предместья шахтерского городка, а затем по мере приближения к Крэмптону с дороги открылся вид на поросшие дубами и буками холмы. Школа стояла на возвышенности, над речкой с быстрым течением – притоком Трента; такое расположение и одинокая кирпичная башенка делали ее, что называется, командной высотой; сложенные из серого камня стены школьного здания оплели ползучие растения, а окна были стрельчатые, с каменным средником и свинцовым переплетом. Супруга директора, миссис Литтл, отвела Джеффри наверх, в выделенное ему жилище. Это была женщина на седьмом десятке, и пахло от нее лавандовой водой и мятой.

– Комната невелика, – сказала миссис Литтл, – однако холостякам выбирать не приходится. Мальчики возвращаются завтра, но сегодня к шести в столовой подадут чай, и вы сможете познакомиться с коллегами. Насчет ужина похлопочите сами. Выпивать в здании школы не разрешается, однако против посещений «Герба Уитби» директор не возражает.

Единственное в комнате подъемное окошко выходило в парк, больше похожий на лес. В комнате имелся комод, неглубокий стенной шкаф с перекладинкой для вешалок, книжный шкаф на четыре полки и узкая кровать. Когда дом принадлежал богатому семейству, подумал Джеффри, здесь спала горничная. Обстановка комнаты, казалось, диктовала распорядок предстоящей жизни. Полки книжного шкафа необходимо будет заполнить, а читать он будет при свете вечернего солнца, сидя вот в этом кресле, покрытом просторным чехлом в цветочек; он попросит университет прислать его книги и даже, может быть, перечитает Шиллера и Расина; да, пожалуй, и в городке найдется библиотека, выдающая книги на дом. Он и представить себе не мог, что станет школьным учителем, однако теперь эта роль ощущалась такой же легкой, как черная мантия, которую он повесил на дверь.

Разговор с директором Крэмптонского аббатства получился недолгим. Капитан Литтл, высокий седой мужчина в роговых очках, одно стекло в которых было затемнено, дал понять, что главная задача Джеффри – повысить уровень игры школьных спортивных команд. «Знаете, родители надеются, что мы хоть несколько матчей выиграем, – сказал он. – Мы уж двадцать с лишним лет не брали верх над „Бирвуд-Холлом“».

Достав из чемодана единственный костюм и запасную твидовую куртку, Джеффри решил прогуляться по территории. Под дубом, росшим рядом с крикетным полем, он наткнулся на деревянную скамью с табличкой «Дж. Д. Фармингтон, 1895–1915». «Сражение при Лосе, – подумал он. – Может быть, угрюмость капитана Литтла и его незрячий глаз как-то связаны с войной?» Отец Джеффри воевал во Франции пехотинцем, но о войне ничего не рассказывал, разве что бормотал про газы, заходясь в приступе кашля, да пренебрежительно высказывался о немецких собаках жены.

Джеффри взглянул направо, где площадка вплотную подходила к деревянному павильону. И представил себе, как открывающие игру бэтсмены выходят, нервничая, в центр поля, чтобы попасть под обстрел первых боулеров «Бирвуд-Холла». Всего несколько недель назад и сам он выходил вот так сырым гилфордским утром навстречу Альфу Гоуверу и его зятю Эдди Уотсу из Суррея – и взял всего двенадцать мячей, да еще и получил болезненный удар в предплечье. Джеффри не знал, хватит ли его знаний о регби и крикете, чтобы стать хорошим тренером, но настроить дюжину мальчишек на борьбу вряд ли так уж трудно.

Маленькое футбольное поле окаймляли деревья. В их кронах возились дикие голуби и шумные дрозды. Поколение за поколением приходят и уходят в подобные места, думал Джеффри; в распахнутые парадные двери, обитые железом, с крепкими железными засовами, вбегают мальчишки, и каждый думает, что только с ним приключилась такая беда – он разлучен с матерью и домом и угодил под власть непонятных правил, – и каждый надеется, что скоро все это неприятное как-нибудь пройдет. Ребенок и вообразить не может, что его переживания вовсе не уникальны и что со временем они выродятся в нечто и вовсе безличное – так же, как его слезы, испарившись, станут частью облаков. Джеффри любил поэзию и втайне мечтал научиться писать стихи в духе Руперта Брука, однако плодов своих студенческих усилий никому не показывал, даже друзьям по собиравшемуся раз в неделю читательскому клубу «Марвелл».

Когда он направился обратно к школе, чтобы выпить чаю, задул легкий ветерок; Джеффри шел к террасе по кривой, нелепо вымощенной дорожке и думал о том, что вот сейчас ему предстоит знакомство с опытными представителями его новой профессии. Толкнув высокие дубовые двери столовой, он увидел длинный стол, часть которого покрывала скатерть в красную клетку. В столовой никого не было; Джеффри вошел и уселся в блеклое кресло. Из распахнутых дверей кухни появилась всклокоченная женщина в синем комбинезоне. Она принесла тарелку и молча поставила перед Джеффри: две разогретые сардинки на половинке ломтика поджаренного хлеба. Затем взяла со стола чайник и налила полную чашку красновато-коричневого чая. Джеффри, успев проголодаться, пока ехал из Гемпшира, быстро расправился с сардинами и задумался, хватит ли их ему до конца дня. Он уже собрался покинуть столовую, когда двери распахнулась снова и вошел лысый мужчина в твидовом костюме и коричневых брогах на толстой резиновой подошве.

Вошедший протянул руку и представился:

– Джеральд Бакстер. Классическая литература и крикет в младших классах.

Женщина принесла сардины и ему.

– Спасибо, Элси, – сказал Бакстер. А когда она удалилась на кухню, сообщил, понизив голос: – Их тут в сумасшедшем доме набирают. Вы, наверное, видели его, когда ехали с вокзала. Старый местный приют для умалишенных. Они вполне безобидны. Если не считать одной – влюбилась в нашего математика и попыталась проткнуть его церемониальной шпагой, что висит у нас над камином. Но это еще до меня было. В паб заглянуть не желаете?

– А это разрешено?

Бакстер улыбнулся. Зубы у него были желтые, а один клык оказался жутковато-черным.

– Старушка Литтл вас уже предостерегла? Нет, это вполне в порядке вещей. Просто не надо соваться в «Зайца и гончих», чтобы не напороться на Долговязого Джона. Он с нижними чинами не бражничает.

– Долговязый Джон?

– Наш директор. Прозван в честь Долговязого Джона Сильвера.

И Бакстер прикрыл ладонью глаз, изобразив пирата.

«Герб Уитби» находился в пятнадцати минутах ходьбы вниз по склону. Ресторанный зал оказался большой безликой комнатой с несколькими раскрашенными фотографиями старых автомобилей на стенах и маленьким угольным камином; по другую сторону раздаточной виднелся бар, в котором мужчины в кепках пили темное пиво без пены. Джеффри понял, почему мистер Литтл предпочитал «Зайца и гончих» с окнами, застекленными донышками бутылок, и разноцветными фонариками.

– Раньше преподавали где-нибудь?

– Нет, это моя первая работа.

– Жить тут можно. Особенно человеку с деньгами.

– У меня их, к сожалению, нет.

– И у меня тоже, – сказал Бакстер. – Дам вам совет. Не пытайтесь стать заведующим отделением или кем-нибудь в этом роде. Иначе вся ваша жизнь сведется к расписаниям и совещаниям. Оставайтесь рядовым пехотинцем. Преподавайте нашим маленьким паршивцам и смывайтесь сразу, как прозвенит звонок. Так уж и быть, выпью еще полпинты.

Хоть Бакстер и уверял, что больше половины пинты обычно не употребляет, за два часа ему удалось управиться с дюжиной таковых, оплаченных по большей части Джеффри.

– По-моему, ваш черед платить, Тальбот, – говорил он. – Примем – для общей ясности головы.

Поднимаясь на холм, он шумно отдувался.

– Я бы завел машину, будь она мне по карману. Вниз-то спускаться я не против, а вот в гору лезть сил моих нет. Я ведь ранен был.

– Где?

– Состоял в «Бекасах».

– В «Бекасах»?

– Часть тринадцать-двадцать пять. Больше меня не призовут, уверен. Староват.

Они вошли на территорию школы, часы пробили девять.

– Вас в изолятор засунули? – спросил Бакстер.

– Да.

– Я так и думал. А моя комната в другом конце дома, только надо спуститься на один пролет. Завтрак в семь тридцать. Может, заглянем потом в «Герб»? Я обычно пропускаю стаканчик сухого мартини перед утренней службой.

Джеффри проучительствовал всего год, когда разразилась война. Он пошел к Долговязому Джону Литтлу и попросил об увольнении, чтобы записаться добровольцем в армию.

– Вы могли добиться на этой работе многого, – сказал Литтл. – Вы учитель от бога. И мальчики вас слушаются.

– Надеюсь вскоре вернуться назад, – ответил Джеффри.

Он действительно и понятия не имел, сколько времени продлится война. Полагал, что, раз русские и американцы в ней не участвуют, все ограничится жестокими, но недолгими боями в Европе. Скандинавы серьезного сопротивления оказать не смогут, зато на французов положиться можно – они сумеют продержаться до прихода британского подкрепления. А потом он возвратится сюда и снова будет тренировать сборную, которая в первое же лето добилась ничьей с «Бирвуд-Холлом», а может, и сам попробует поиграть во второй сборной Ноттингемшира.

– Мне будет дьявольски трудно найти сюда молодого учителя, – сказал Литтл. – В прошлую войну моему отцу пришлось заманивать пенсионеров. И ничего, дело пошло, наши мальчики на шаг опережали «Хиллард» и «Боттинг». Правда, у меня еще остается Бакстер.

– Да, полагаю, он свое уже отслужил.

– О господи, так он и вам эту чушь насчет «Бекасов» скормил? – спросил мистер Литтл. – Он хромой от рождения и к фронту дальше Этапля не приближался. Служил интендантом, заведовал нашим снабжением. Его вины тут нет.

– А вы, сэр? – Джеффри решил, что сейчас самое подходящее время для такого вопроса. – Где служили?

– В Меспоте.

– Простите?

– В Месопотамии. На Западный фронт, по счастью, не попал. Это, – он указал пальцем на глаз, – малая плата за такое везение. С вами все обойдется, Тальбот. На этот раз окопов не будет. Все больше танки, передислокации да бомбежки с больших высот. Пишите нам, если возникнет такое желание. Не сомневаюсь, миссис Литтл будет рада получить от вас весточку. Она к вам неравнодушна.

– Спасибо, сэр. Непременно.

Как выпускник солидного университета, Джеффри рассчитывал на офицерское звание. А из преданности графству, в котором родился, он предложил свои услуги полку герцога Гемпширского, в 1743 году покрывшему себя славой в Деттингенском сражении – во время Войны за австрийское наследство (какое отношение, интересно, это наследство имело к гемпширскому Мичлдеверу, дивился Джеффри), – а в 1762-м при осаде Гаваны, где понес тяжелые потери от дизентерии. В последовавших за Ватерлоо несчетных перетрясках пехотных частей полк распускали и собирали вновь, и к 1939 году его личный состав стали именовать просто «мушкетерами».

После четырех месяцев, проведенных в офицерской кадетской школе Колчестера, где ему преподавали основы руководства боевыми подразделениями («Всегда разрешайте солдатам курить во время инструктажа», «Первое, что происходит в бою, это поломка рации»), Джеффри получил назначение в 1-й батальон, расквартированный в Норфолке. Уезжая из Софэма, он смотрел, как за окном поезда взращенные песчанистой почвой сосновые леса сменяются иным ландшафтом, угрюмым, столетиями не менявшимся, ушедшим в себя, точно его обитателям нечасто удавалось расшевелить себя настолько, чтобы совершить путешествие в Кингз-Линн, не говоря уж о дальней дали вроде Лондона. Джеффри достал из чемоданчика записную книжку и приступил к сочинению очередного секретного стихотворения – пользуясь карандашом, дабы ластик в дальнейшем мог скрыть следы первого неуклюжего наброска.

«Чудный край» звучало несколько старомодно, но отражало искреннее чувство Джеффри – внезапную любовь к этой никогда им прежде не виданной области Англии, любовь, лишь усиливающуюся от мысли о скорой беде, что обрушится сюда с неба. А вот в «неуемной белизне» слышалась некая неприятная вторичность, быть может, обязанная своим происхождением «буре желтизны и красноты» Шелли.

Пристанищем для насчитывавшего 650 человек батальона служило обветшалое поместье времен королевы Анны, предложенное армии его впавшим в бедность владельцем. Спальни предназначались «для использования офицерами», надворные постройки, амбары и конюшни были заполнены койками и самодельными кроватями нижних чинов, а военврач устроил свою приемную в бывшей буфетной. Полученный Джеффри приказ гласил: явиться к обеду в офицерскую столовую, оборудованную в прежней библиотеке – уютной комнате с большим облицованным мрамором камином, над которым висело пурпурное с золотом знамя «мушкетеров». Здесь стояли шкафы с дубовыми фасадами, а двойные двери вели из библиотеки в гостиную – как выяснилось, единственную комнату, которую хозяин дома мог позволить себе отапливать и вообще поддерживать в жилом состоянии.

Стараясь не выдать охватившей его растерянности, Джеффри взял коктейль у официанта, как вдруг увидел знакомого. Спиной к камину стоял и вызывающе попыхивал сигаретой монументальный «Крошка» Трембат.

– А ты-то как тут оказался, Тальбот? – осведомился он.

– Полагаю, так же, как ты.

– Я-то сюда по оплошке попал, – сказал Трембат. – Хотел во флот – опоздал. Подался в артиллерию – провалил экзамен по тригонометрии. Теперь вот в пехоте, черт ее подери. Скот на убой, правда же?

Джеффри почувствовал раздражение, словно уже успел ощутить себя истинным «мушкетером».

– Полагаю, мы с тобой окажемся в одной спальне, – безразличным тоном заметил он.

Трембат смерил Джеффри взглядом – перспектива его явно не радовала.

– Наверное, – в конце концов ответил он. – По мне, главное – поскорее выбраться отсюда, черт побери.

На пятый день состоялась «ночная операция», на время которой младшие офицеры впервые получили под свое начало нескольких рядовых и никакие старшины за ними не присматривали. Им надлежало с помощью компасов и карты, но без фонарей найти путь к скрытой позиции врага в точке Х и захватить там, паля холостыми патронами, нацистский флаг. Эта первая часть учения предположительно должна была занять четыре часа, в пункте Х их ожидал приказ на остаток ночи, кульминацией которой стала бы благополучная доставка нацистского флага на скрытую позицию Y. Трембат и Джеффри отвечали за действия отряда А, однако существовал и второй отряд, Б, каковой, естественно, попытается добраться до места первым.

В пять, когда уже почти стемнело, оба начали чернить лица жжеными пробками от бутылок, опустошенных ими предыдущим вечером в столовой.

– Вполне подобающие поминки, реквием по убогому рейнвейну, – заметил, натирая лоб, Джеффри.

– Иди в задницу, Тальбот, – отозвался Трембат.

Три с половиной часа они топали по сельским просторам Норфолка к морю, солдаты тащили тяжелые вещмешки и жаловались на запрет курения.

– Вы отлично знаете, черт побери, что после наступления темноты ничего светиться не должно, – говорил им Трембат. – Пошевеливайтесь, иначе нас вторая команда обскачет.

Джеффри было поручено работать с картой при свете всего лишь зимней луны – дело непростое. В конце концов они вышли на дорогу с травянистой обочиной, что вела к какой-то деревне.

– Господи боже, Тальбот, – сказал Трембат, когда все опустились на траву. – Нам положено двигаться по пересеченной местности, а не по треклятым шоссейкам.

– Какая же это шоссейка? Обычный проселок.

– Ладно. Дай-ка мне карту.

Трембат завозился с большим листом бумаги, Джеффри огляделся по сторонам. И вроде бы различил за дорогой чуть покачивающуюся на ветру вывеску сельской харчевни. И тихо пошел к ней, пока Трембат пытался удовлетворительным для него образом расправить карту на траве. Из-за окон, затянутых черной тканью, до Джеффри донесся звон сдвигаемых стаканов, негромкие, спокойные голоса беседующих мужчин. Он посмотрел на свои часы – светящиеся стрелки показывали 20.45, – повернул ручку входной двери и прошел по короткому, облицованному плиткой коридору в зальчик с деревянными столами и скамьями и маленьким окошком раздаточной. Когда он попросил пинту наилучшего горького и бармен склонился над краном деревянного бочонка, в зале наступило молчание.

Опустив бокал на стойку, бармен спросил:

– «Лорда Нельсона» к пиву не желаете?

– Да, будьте любезны, – ответил Джеффри.

Он полагал, что так называется сэндвич или пирог, но получил рюмочку отдающей гвоздикой жидкости. Пиво оказалось хоть и не пенистым, но свежим; «Лорд Нельсон» – сладким и ароматным. Две минуты спустя Джеффри вновь присоединился к Трембату – готовым к предстоящему сражению.

– Извини. Зов природы. Ну что?

– Думаю, нам следует двигаться по этой тропе. – Трембат постучал пальцем по карте. – А после свернуть на пересеченную местность.

– Отлично, – сказал Джеффри. – Бери карту на себя, а я пойду сзади, буду подгонять отстающих.

– Постой, Тальбот, я…

– Да я не против. Твоя очередь. Пошли. Бойцы, становись, пожалуйста. Выступаем.

Вновь избранный маршрут вел через раскинувшееся за пабом поле, а оттуда в рощицу, где Трембат при свете горящей спички сверился с компасом.

И шумно втянул воздух.

– Думаю, враг основательно окопался. Построил дот где-нибудь в глухом лесу, в этакой природной фортификации. Такова моя догадка. Полагаю, нам следует двигаться в этом направлении, норд-норд-вест, примерно вон туда…

Последовал еще один час марша по полям, преодоления изгородей, перегруппировок, подсчета по головам и ворчливых жалоб. Началось болото, идти стало тяжелее. Джеффри, шагавший теперь вместе с Трембатом во главе отряда, пытался представить себе, как воспринимают нынешнее испытание солдаты, не имевшие в отличие от него возможности подолгу заниматься спортом; среди них были явные горожане, которым десятимильный пеший поход наверняка стоил немалого труда. А теперь они брели еще и по колено в воде. Джеффри окунул в нее пальцы, лизнул: соленая.

Тут грунт под ногами снова изменился: стал суше, потом пошел песок. Впереди в зимней темноте Джеффри различил некие неровности местности – не то чтобы холмы, скорее насыпи или дюны.

К тому же он почувствовал под ногами нечто странное и притом знакомое; спустя мгновение он сообразил: это приморское поле для гольфа. Флажков, которые подтвердили бы его догадку, Джеффри не видел, обслуга несомненно убирала их на ночь, однако отметил, что подстриженная трава, по которой все они шагали, сменилась неровным грунтом. Джеффри не сомневался, что ярдах в двухстах впереди, в дюнах, они выйдут на участок еще более короткой травы: на грин.

– Трембат?

– Да?

– Ты понял, где мы?

– Да, мы следуем на северо-северо-запад по азимуту…

– Нет. Еще точнее. И простыми словами.

– О чем ты, к дьяволу, толкуешь, Тальбот?

– Мы приближаемся к восьмой лунке Бернэма.

– Норфолкский Северный королевский клуб?

– Именно.

Трембат ничего не сказал, только закряхтел.

– Видишь, вон там, вдали торчит какое-то сооружение? – спросил Джеффри. – Судя по виду, сколочено из железнодорожных шпал и засыпано песком.

– Смутно, – уклончиво ответил Трембат.

– Мне вот интересно: тебе не кажется, что это и есть вражеский дот? – осведомился Джеффри. – Природная фортифика.

– Тише, Тальбот. Если мы не поспешим, отряд Б нас обштопает.

И тут в полумиле к востоку от них началась винтовочная пальба.

– Похоже, мы уже опоздали, – заметил Джеффри.

– Быстрее, – сказал Трембат, – передвигаемся вон туда и нападаем на них.

– Берегом идти нельзя, – отозвался Джеффри. – Там патрули.

– Уверен?

– Да. Сержант Тёрнбулл прямо так и сказал: «Держитесь подальше от пляжа, мистер Тальбот».

– Он и вправду назвал тебя «мистером»?

– Да. Послушай, нам надо вернуться тем же путем и свернуть на береговую дорогу к Уэллсу. Стреляют недалеко.

– Так пошли, – сказал Трембат. – Вперед, черт подери!

– Сейчас мы на восьмом фервее, значит, если срезать.

– Мне не требуется лекция по устройству поля для гольфа. Я здесь за университет играл.

– Только не говори мне, что ты входил в сборную по гольфу, – сказал Джеффри.

Солдаты развернулись, построились и зашагали назад, однако им пришлось остановиться, не дойдя до седьмой стартовой площадки. И заболоченную почву, и те места, где вода доходила до колена, теперь поглотило море.

– Мы отрезаны, сэр, – сказал рядовой Хилл, по прозвищу Пыхтела; в мирной жизни он торговал табаком. – Тут черт-те какие приливы. Местами глубина до шести футов доходит.

– Откуда вы знаете? – спросил Трембат.

– Ездил сюда отдыхать, сэр.

– Ну, значит, придется идти вброд.

– Вброд не пройдем, сэр. Слишком глубоко. А у нас не все плавать умеют.

– Не говорите ерунды, рядовой. Тут всего несколько ярдов. Вперед. Двигаемся. Это ко всем относится.

Подняв винтовки над головами, «мушкетеры» неохотно вошли в ледяную воду прилива, отрезавшего восьмую лунку от большой земли.

Ноги Джеффри заскользили, и он поплыл неуклюжим брассом к высотке по ту сторону протоки. Большим любителем морских купаний он никогда не был, да и вода показалась ему невыносимо холодной. И не только ему, судя по выкрикам и стонам барахтавшихся в ней солдат.

Чтобы согреть свое вымокшее и продрогшее войско, Трембат приказал ему бегом вернуться к береговой дороге, соединяющей Бранкастер с Уэлсом. Добравшись до нее, солдаты получили разрешение закурить; Джеффри видел: входя в воду, они с хозяйской рачительностью засовывали пачки сигарет под пилотки.

Приказ Трембата показался Джеффри почти гениальным. Прежде он думал, что все хитроумие Крошки ограничивается умением оставить своего товарища по команде под ударами быстрого боулера, а самому спокойно отбиваться от неопытного увальня, посылающего мяч с отскоком слева; о способности же Трембата к столь глубокому постижению солдатских чаяний и не подозревал. Через несколько минут, покурив и обсохнув на обочине, отряд вроде бы пришел в себя Джеффри вернулся к исполнению обязанностей топографа, и вскоре отряд А, подмерзший, но бодрый духом, достиг точки Х – телефонной будки, возвышавшейся между дорогой и Гаванью, как именовали местные жители кусок берега, отведенный под причал и якорную стоянку. Здесь, перед марш-броском в пункт Y, солдат ожидал горячий шоколад, пироги со свининой и пополнение запаса сигарет.

От купанья в холодной воде и никотина настроение у всех поднялось – бойцы стремились обойти отряд Б и чутко ловили каждый приказ. Они бегом пересекли участок, примыкавший к внушительному особняку, в темноте напоминавшему гемпширский приют для душевнобольных, – не хватало лишь водонапорной башни с западной стороны. В час ночи отряд отыскал точку Y– в вишневом саду при часовне Девы Марии Уолсингемской, а еще через час напал из устроенной на обочине засады на ничего не подозревающий отряд Б и после громовой перестрелки и неистовой рукопашной отбил у него нацистский флаг. И только с рассветом, добравшись до штаба батальона, Трембат обнаружил, что одного бойца не хватает: А. Дж. Пыхтела Хилл не отозвался на перекличке.

После завтрака по следу отряда отправили было грузовик с поисковой группой, но дали отбой: в штаб батальона поступил телефонный звонок. Какой-то гольфер ни свет ни заря пошел искать свой мяч на неровной площадке седьмой лунки и обнаружил тело утонувшего солдата, видимо, оставленное отливом несколько часов назад. Джеффри и батальонного врача отрядили забрать тело и как можно незаметнее доставить в штаб; клуб всегда гордился тем, что любая игра в нем завершается быстро (партии двое на двое там были запрещены), а секретарь его переживал главным образом о судьбе предстоящих состязаний за «медаль месяца».

– Вони теперь не оберешься, – предположил Джеффри.

– Да уж я думаю, – согласился врач, человек, к несчастьям привычный. – О командовании ротой можете забыть. Вас с Трембатом, глядишь, еще и под суд отдадут.

– О боже. Кому-то же придется написать его жене.

– Уж это точно. Боюсь, он был последним из норфолкских Хиллов.

Учитывая неопытность обоих провинившихся офицеров и ходатайство, поданное в штаб бригады их непосредственным начальником, военного суда Трембат и Тальбот избежали, но им ясно дали понять: возможности получить повышение в полку теперь не предвидится. На захват дальних земель или на престижные курсы переподготовки их отправят последними, а первыми – на охрану какого-нибудь газового заводика.

Тем временем батальон, как и все пехотные части, не высадившиеся в Нидерландах и избежавшие Дюнкерка, проводил одно учение за другим; солдаты хорошо натренировались, но все еще продолжали ждать; сидели, разочарованные, в Линкольншире, Норфолке, на шотландских нагорьях, – точно подготовленные спортсмены на старте, который бесконечно откладывался. Они завидовали небольшой диверсионной группе, которая отправлялась в Западную Африку разорять заморские владения вишистов, а сами продолжали бить баклуши с оружием и без: строевая подготовка, тренировка и питание – вот и все. Для Джеффри это ожидание омрачалось еще и тем, что он знал: когда будет «дана отмашка», ему отведут всего лишь вторую роль. Нацисты уже овладели всей Европой; Франция не оказала им сопротивления, которого ожидал Джеффри, выросший на рассказах о подвигах французов на Марне. Прославленная держава петеновского Вердена – даром что во главе ее встал ныне сам старик Петен, – пала всего за несколько дней. Британия пребывала в полной морской блокаде, установленной немецким флотом, а главные города бомбили каждую ночь.

И, потому услышав в сентябре, что в Лондоне формируются иррегулярные войска, чтобы изматывать немецких оккупантов в Европе, Джеффри взял отпуск на двое суток и отправился предложить свои услуги на некую квартиру в Мэрилебоне, где его встретил крупнозубый джентльмен, назвавшийся мистером Грином. В Лондон Джеффри попал впервые с начала бомбежек и был поражен ущербом, нанесенным столице люфтваффе. Почти весь Вест-Энд точно вымер – заколоченный досками, съежившийся, потрясенный. На Пикадилли и улицах Сент-Джеймса во множестве объявились совершенно новые люди: исполненные сознания собственной значимости господа определенного возраста в мундирах служб ПВО и Вспомогательной пожарной; спешащие в офисы Уайтхолла молодые женщины в деловых костюмах и нейлоновых чулках; изнывающие от безделья мужчины в помятых рубашках и костюмах в черную и белую полоску.

– Ну-с, что поделывает ваша часть? – спросил мистер Грин, указывая Джеффри на стул. Несмотря на штатского «мистера», одет он был в форму пехотного майора.

– Ждет приказа к выступлению, сэр.

– Как и вся армия, – улыбнулся мистер Грин. – А вам, сколько я понимаю, на месте не сидится?

– Да. Пожалуй.

– Расскажите о себе.

Собеседования Джеффри проходил не один раз, это неотъемлемая часть молодости; а мистер Грин ему чем-то сразу понравился – своей живостью и равнодушием к условностям, о чем свидетельствовали слабо затянутый узел галстука и потертые туфли. Джеффри рассказал ему о «мушкетерах» и о бедном Пыхтеле Хилле.

Слушая его, мистер Грин ободряюще кивал.

– Секреты хранить умеете? – спросил он.

– Да. Думаю, что умею.

– Хорошо. У меня здесь была вчера девушка, от природы не способная лгать.

– Девушка?

– Да, мы, знаете ли, не только глотки перерезаем. Связь. Сбор информации. Мы уже навербовали с полдесятка женщин. Но не беспокойтесь, ваша спортивная удаль даром не пропадет. Боевики нам тоже нужны и в больших количествах. Врать умеете?

– Вообще-то я не считаю себя…

– Да, но в интересах безопасности страны?

– Тогда сумею.

– Хорошо. Тут сказано, вы филолог. На каких языках говорите?

– Бегло – на французском. Немного на немецком.

– Отлично. Я попрошу наших французских ребят погонять вас. Потом повидаетесь с мозгоправом.

– Зачем?

– Психологическая пригодность. В поле человеку бывает одиноко. Очень даже. Вас это не пугает?

– Нет, не думаю.

Одиночества Джеффри не испытывал никогда и что это такое представлял себе весьма смутно.

– Мы берем главным образом гражданских, – сказал мистер Грин, – но с командованием вашей бригады я все улажу. Договорюсь о вашем переводе. Вся эта затея – дело рук премьер-министра, так что с армейскими бюрократами у нас разговор короткий. Сами-то хотите?

– Очень, сэр.

– Ну и хорошо.

– А что случилось с девушкой, не умеющей лгать?

– Я ее принял. Пришлось. Два родных языка. Сейчас она в Портсмуте, осваивает искусство вранья.

– А, ну в Портсмуте больше заняться и нечем, – усмехнулся Джеффри. – Разве что от бомб уворачиваться.

Ночь он провел в служебной квартире своей тетки, неподалеку от Мраморной арки. Поужинав в клубе на Пэлл-Мэлл, он прошелся по затемненным улицам Мейфэйра. Большие отели походили на призрачные суда, беззвучно плывущие сквозь ночь; только время от времени откуда-то из-под земли доносилась веселая музыка. Один из самых знаменитых отелей перенес танцевальный зал в котельную, настлав паркетный пол в подвале между обернутыми теплоизоляцией трубами и разместив бар перед входом в прачечную. Посетители в смокингах и драгоценностях танцевали под джаз-банд, покуда в небе гудели немецкие бомбардировщики, направляясь в сторону доков; управляющий отелем не сомневался: пока есть джин, будут и танцы. Номера в верхних этажах сдавались за четверть обычной цены любому согласному на риск, что возвращающийся в Фатерлянд пилот сбросит ему на голову оставшиеся бомбы.

Утром Джеффри отправился на квартиру близ Уимпол-стрит, чтобы познакомиться с «французскими ребятами». Ими оказались англичанка, преподавательница брук-гринской школы, и ее муж-инженер, откликнувшийся на переданный 18 июня по Би-Би-Си призыв генерала де Голля к сопротивлению. Связавшись, как тот и просил, с генералом, инженер решил затем, что примет участие в боевых действиях раньше, если вступит в новые британские части.

Супруги сидели рядышком и расспрашивали Джеффри о его жизни. Он не знал, стоит ли, доходя до английского слова, произносить его по-французски или лучше сохранить верность английскому, чтобы подчеркнуть галльское звучание остальной фразы. «Je suis né près d’Andover», – сообщил он, и получилось, что место его рождения – какой-то «Дандовер». О Пыхтеле Хилле вообще лучше бы не упоминать. Да и как будет по-французски «пыхтела»? «Souffleur»? По смутным ощущениям Джеффри, у этого слова имелся какой-то малоприличный смысловой оттенок. Собственно, и Хилла, «Холма», стало быть, «Colline», следует избегать, решил он, однако осмелился под конец рассказа слегка подшутить над своим полком, «qui s’appelle les „Mousquetaires“, bien que nous soyons – heureusement – plus quetrois!».

Ни один из супругов не улыбнулся. «Может, использование литературной метафоры выдает во мне иностранца? – подумал Джеффри. – Но обратит ли на это внимание французский крестьянин?» Между тем беседа приняла более спокойный оборот: его мать, Лимож, фарфоровая фабрика, капитуляция Франции, величие ее народа. Джеффри никогда не считал свое владение разговорным французским чем-то из ряда вон выходящим – во всяком случае, не больше, чем умение ездить на велосипеде или выбивать мяч за пределы поля; он просто впитал этот язык дома. Ни у кого из преподавателей к устной речи Джеффри претензий никогда не было, хотя ему часто пеняли за несданные вовремя сочинения. Тем не менее женщина казалась недовольной. Может, с произношением что-то не так? – гадал Джеффри. Не перенял ли он у матери, сам того не ведая, какой-нибудь французский эквивалент грубоватого корнуолльского выговора?

Впрочем, муж ее, слушая Джеффри, энергично кивал и, похоже, понимал – и разделял – его нетерпеливое желание оказаться в гуще событий. Супруги крепко пожали ему руку и направили по коридору к мистеру Грину, а тот отвел его в маленький соседний кабинет, где сидел мужчина в штатском, лысый и с трубкой; он тоже крепко пожал Джеффри руку и указал на кресло.

– Доктор Сэмюэлс, – сказал мистер Грин. – Это Тальбот.

Сэмюэлс заглянул в лежавший на его столе список имен, кивнул. Мистер Грин вышел.

– С чего вы решили, что справитесь с такой работой? – резко осведомился Сэмюэлс.

– Пока что мне о ней почти ничего не рассказывали. Но я говорю по-французски. Я физически здоров. И очень хочу принести пользу.

– Как по-вашему, могли бы вы убить человека?

– Человека?

– Ни за что? Голыми руками?

– Ну. Если бы меня этому обучили. И если бы это было необходимо.

– Что значит «необходимо»?

– В порядке самозащиты. Или защиты кого-то другого.

– А в интересах страны?

– Я. пожалуй, да.

Смотревший в окно Сэмюэлс повернулся вместе с креслом, чтобы взглянуть Джеффри в глаза.

– Теперь займемся словесными ассоциациями. Я произношу слово, а вы в ответ говорите первое, какое придет в голову, не задумываясь. Самое первое.

– Хорошо, – Джеффри облизал губы. Это все равно что защищать калитку от Альфа Гоувера.

– Отец.

– Исповедник.

– Мать.

– Настоятельница.

– Мальчик.

– С-пальчик.

– Дитя.

– Природы.

– Вы не могли бы делать короткие паузы перед?..

– Вы вроде сказали, что этого нельзя.

– Сказал, но вы просто завершаете словесные клише. А мне нужно знать, какую картину или чувство пробуждает в вас слово.

– Ладно.

– Еврей.

– Избранники. Библия.

– Только одно слово. Франция.

– Очертания на карте.

– Попробуем еще раз. Одно слово. Франция.

– Луара.

– Утрата.

– Смерть.

– Победа.

– Крикет.

– Секс.

– Похоть.

– Думаю, довольно. У вас есть девушка?

– Нет. Я же в армии. Мы женщин почти не видим.

– А до войны?

– В школе, где я преподавал, женщин не было. Только прислуга, но их набирали из приюта для душевнобольных. В университете я приглашал девушек-землячек на балы нашего колледжа.

– Вы с кем-нибудь из них спали?

– Нет. Нет, это были девушки другого сорта.

– Сильное ли у вас либидо?

– Не знаю. Смотря что считать нормой. Девушки мне вообще-то нравятся.

– У вас возникали когда-либо гомосексуальные чувства? Например, в армии?

Джеффри, вспомнив потных «мушкетеров», подавил смешок.

– Там тоже люди другого сорта.

Доктор Сэмюэлс откинулся в кресле.

– Попав за границу, вы можете увидеть такое, чего не видели никогда. То, чего никто из нас не видел. Мы не знаем. Вы могли бы назвать себя устойчивым человеком?

– Да, думаю, мог бы.

– Когда вы в последний раз плакали?

Джеффри надолго задумался, потом покачал головой.

– Не помню. Наверное, лет в девять, в десять.

– Вы не испытываете дискомфорта наедине с собой? Есть у вас внутренние ресурсы? Мысленные?

– Надеюсь, что есть.

– Вы единственный ребенок в семье?

– Да.

Сэмюэлс встал.

– Беседа окончена. У меня больше нет вопросов.

– Господи, Тальбот, ты должен пристроить меня к этим французским делам, – сказал Трембат, выслушав тем же вечером рассказ Джеффри.

– Посмотрю, может, и получится. Правда, твой французский, сколько помню, не так уж хорош.

– Тебе-то откуда знать? Мы же учились на разных курсах.

– У нас была пара общих занятий по разговорной практике со старой мадам, как ее, – когда ваш преподаватель заболел, помнишь?

– Смутно, – ответил Трембат. И погладил усы – он отпустил их с тех пор, как получил офицерское звание. – Может, дашь мне пару уроков, а? Ну, чтобы освежить мой французский. Мне отчаянно хочется делом заняться. Я свихнусь, если просижу в этой дыре еще немного.

Впрочем, до приказа о назначении Джеффри у них остался единственный вечер, который они посвятили пластинкам Шарля Трене.

– Выучить французский проще всего, подражая кому-нибудь, – сказал Джеффри. – Как будто ты играешь на сцене. Я всегда стараюсь изобразить моего деда, garagisteиз Клермона. Замечательный был старый чудак.

– Вот оно, – сказал Трембат, – то самое. Произнося garagiste и Clermont, ты глотаешь r. У тебя кадык аж под верхнюю пуговицу уползает. Но, однако же, не забывай, Тальбот, я не имел удовольствия знать твоего деда.

– Ладно, тогда представь себе, что ты – Шарль Трене.

Когда с оформлением документов было покончено, Джеффри вернулся в Лондон. Он испытывал смутное желание попрощаться с «мушкетерами», но уже в поезде признался себе, что на его сентиментальную преданность полк взаимностью не отвечал. Возможно, думал Джеффри, настанет день, когда «мушкетерам» повезет, их отправят в Северную Африку, – и какое крещение огнем получат они там, в песках Туниса? Даже сомневаться нечего, будут сидеть в резерве, охраняя армейское снаряжение в каком-нибудь алжирском порту.

При последнем собеседовании к мистеру Грину присоединился человек по фамилии Доулиш, понравившийся Джеффри куда меньше. Грин вполне мог быть прогрессивным управляющим какой-нибудь семейной компании; а от этого Доулиша исходило что-то лживое и жестокое. Он словно явился из какой-то другой, давней секретной службы: в его глазах читался многолетний опыт холодного расчета. Джеффри легко представил себе, как Доулиш, ни на миг не задумавшись, отрекается от попавшего в беду агента: «Тальбот? Никогда о таком не слышал».

– Психиатр дал вам великолепную характеристику, – говорил Грин. – Высший балл. Небольшая неприятность, которая приключилась с вами в Норфолке, для нас значения не имеет. Я бы даже назвал ее вашим преимуществом. В нашем деле образцовые пехотинцы ни к чему. Многие наши рекруты – и вовсе иностранцы. Большинство – из штатских. Нам требуются люди неприкаянные, не нашедшие себе места в обычной жизни. Понимаете?

Джеффри всегда полагал, что сильнее всего в нем развито качество прямо противоположное: способность потихоньку приспосабливаться к чему угодно. Но, чувствуя, как Доулиш сверлит его взглядом сквозь очки в роговой оправе, решил, что лучше промолчать.

– К подготовке приступите немедленно, – сообщил мистер Грин. – Учебные курсы резидентов возле Брокенхерста, в Нью-Форесте. Там и будете жить. Вот проездные документы.

По пути в Саутгемптон Джеффри заглянул к родителям и с удивлением увидел, что мать подстригает жасмин, разросшийся у дома. Прежде она терпеть не могла возиться с садом, считая это английской причудой, и с неодобрением наблюдала за сражениями мужа с газонокосилкой. Во Франции трава росла сама по себе.

Отец Джеффри в обеденный перерыв приходил домой, и семья обедала за столом в саду. Миссис Тальбот приготовила молодые кабачки из собственного огорода и подала к ним вчерашний рис. Получилось на удивление вкусно, хоть отец и ворчал, что не следует есть «тыковки», пока те не созрели.

– А в полковой столовой прилично кормят? – спросил он.

– Вполне. Кухня – гордость полка. – Джеффри опустил на стол стакан с пивом. – Мне нужно вам кое-что сказать. Я перехожу в другие войска.

– Надеюсь, не в авиацию, – сказал отец и взглянул в небо. – Нет, они, конечно, дьявольские храбрецы и прочее, но…

– …больше нескольких недель не живут, – закончила мать.

– Нет, не волнуйтесь. Это войска нерегулярные.

– Диверсанты? – спросил отец.

– Не совсем. В подробности я вдаваться не могу. Но скоро я отправлюсь во Францию.

– О, саботаж! – догадался отец.

– А куда во Францию? – оживилась мать.

– Пока не знаю.

– Я бы тоже хотела поехать. Je voudrais bien voir.

Миссис Тальбот вздохнула и откинулась на спинку кресла. Где-то еле слышно гудел одномоторный самолет, возможно, «Спитфайр», подумал Джеффри. Учебный полет, надо полагать, стартовал с одного из травянистых аэродромов Суссекса. Даже странно: эти самолетики, что ежедневно сражаются с люфтваффе, защищая цивилизацию, издают такой странно мирный звук – словно жужжание далекой пчелы в жаркий послеполуденный час.

С мгновение трое обитателей маленького семейного дома вглядывались друг в дружку, и Джеффри показалось, что время остановилось, что все летние дни его детства вместились в этот миг: медленные дни, когда солнце пылало на кирпичах деревенской богадельни, на ее клумбах огненных георгинов и желтофиолей, за которыми ухаживали старики в шерстяных кофтах; на вспененной воде под мостом у церкви – воде, в которую он, упав на береговую траву, окунал ладони, чтобы охладить их, и плескал ею себе на лицо; на дороге, по которой он, возвращаясь из школы домой, проезжал на велосипеде мимо домиков сельской больницы и видел, как в дремотное послеполуденное время из ее открытых дверей, откуда чуть слышно доносились звуки радио, выкатывают на травку пациентов в креслах-каталках.

И вот шасси «Лизандера» коснулось земли Франции – ночью настолько темной, что любой состоявший на секретной службе офицер оперативного планирования лучшего и пожелать не смог бы. Маленький самолет прошел ниже зоны действия береговых немецких радаров и летел, не набирая высоты, еще полчаса, прежде чем Джеффри почувствовал, как колеса коснулись травяного поля. Самолет резко остановился, так что Джеффри отбросило назад на спинку кресла.

– Благодарю вас, леди и джентльмены, – сказал пилот, услышав, как пассажиры расстегивают кресельные ремни. – Мы приземлились в пункте назначения. Пожалуйста, не забудьте ваш багаж.

Джеффри и еще один агент, женщина, выбросили сумки на траву и спустились по приставленному к борту боковому трапу. Из полудюжины посадочных огней остался только один – в лесу за полем, где Джеффри и его спутницу приветствовали безмолвными рукопожатиями, после чего они разошлись каждый в свою сторону. Заправившийся топливом «Лизандер» уже разворачивался к ветру, собираясь на взлет.

Проснувшись следующим утром в деревенском доме, последнем на шедшей от центральной площади улочке, Джеффри быстро умылся и побрился, а затем сошел вниз. Одет он был, как и положено коммивояжеру, – все вещи французской выделки, не считая брюк, с которых спороли английскую этикетку, пришив взамен французскую. В кармане лежала пачка сигарет из «капральского» табака – слово «caporal» теоретически предполагало, что сырье качеством повыше простого «soldat», хотя, на вкус Джеффри, табак все же был пугающе крепким. Что же до броской булавки для галстука лионского производства, то данный штрих приходилось признать довольно удачным. Пьер Ламбер, как его теперь звали, торговал кровельными материалами.

Хозяйка дома предложила ему подобие завтрака – перестоявший кофе, вчерашний хлеб с остатками джема, но без масла. Джеффри находился в так называемой свободной зоне, которой французам дозволялось управлять самостоятельно, без присмотра немцев; ясно было, впрочем, что на столе указанная свобода сказывалась не лучшим образом. Интересно, думал Джеффри, не лучше ли живется в зоне оккупации, обитатели которой имели хотя бы нелегальный доступ к тому, что немцы доставляли туда своими самолетами. Он поел под недобрым взглядом хозяйки, проглотив все полученное и благоразумно не попросив добавки. Женщина оказалась не такой гостеприимной, как рассчитывал Джеффри, сколько-нибудь приметной благодарности за то, что он рисковал своей жизнью ради ее соотечественников, не выказала, не было произнесено ни приятных слов, ни тостов за свободу patrie. Джеффри понял, что она видит в нем лишь человека из одной из пугающе многочисленных организаций, вторгшихся в ее тихую деревенскую жизнь.

Примерно за час он дошел до ближайшей деревни, в которой имелась железнодорожная станция, откуда отправился поездом в городок, где должен был встретиться с руководителем ячейки «Дантист», англичанином, известным Джеффри лишь под кодовым именем «Ален». Ехать мимо полей, поросших низкорослыми каштанами и дубами, оказалось сущим удовольствием: поезд только раз остановился – пополнить запас воды на каком-то полустанке; окна вокзального здания были забраны серыми ставнями. Здесь до Джеффри донеслось пение птиц, исполненное с таким ликованием, точно немцы все еще оставались заперты за Рейном. По дороге он читал французский роман и репетировал воображаемый разговор, в ходе которого объяснит офицерам французской либо немецкой службы безопасности, скольких превратностей исполнена жизнь коммивояжера. «Да, конечно, ездить приходится помногу. Я так скучаю по Элен, это моя жена, по нашему малышу Лорану. На фотографии взглянуть не желаете?»

По-французски Ален говорил с акцентом, который Джеффри определил как вулвергемптонский, а вид имел беспокойный и подавленный. Он объяснил, что несколько дней назад вишистская тайная полиция схватила радиста ячейки, его близкого друга.

– Не знал, – сказал Джеффри.

– Ну, откуда ж вам знать, – ответил Ален. – Передать эту новость было некому. К тому же они и рацию забрали.

Необходимо, сказал Ален, связаться с другой ячейкой под названием «Барристер», работающей в зоне оккупации неподалеку от Бордо; нужно попросить их отправить в Лондон просьбу прислать нового радиста и рацию.

– Поэтому я хотел бы, чтобы вы съездили в «Барристер». Срочно.

– Но ведь для этого существуют связные! – Джеффри ожидал, что ему поручат взорвать электростанцию, заложив, как его учили, взрывчатку под генератор. – Разве мы не можем попросить сочувствующего нам француза доставить сообщение или отправить письмо?

Они сидели в опрятной комнате пригородного домика, служившего конспиративной квартирой. За окном шла жизнь – такая же, наверное, как и много лет назад: почтальон ехал на велосипеде, у входа в лавку беседовали женщины, красноносый мужчина читал газету в баре, лошадь тащила телегу в поля. Отсутствие автомобилей придавало этой жизни облик не просто мирный, но словно вневременной.

Ничего нет хуже «сочувствующих» французов, – ответил Ален. – Вам известно, сколько служб безопасности, французских и немецких, противостоит нам? Четырнадцать. Все следует делать своими силами. И никогда ничего не записывать.

– А как я пересеку демаркационную линию?

– На поезде.

– Но его же наверняка.

– Вы поедете не в вагоне. Под тендером. Машинист вам все покажет.

– Значит, кое-какие сочувствующие французы все-таки существуют.

– Железнодорожники в большинстве своем коммунисты. Нацистов они ненавидят. Приходите к шести в кафе на сортировочной станции. Спросите Бенуа. И прихватите зубную щетку.

Джеффри так и сделал, и вскоре его подвели к колесам паровозного тендера. Бенуа оказался коренастым краснолицым мужчиной с выглядывающим из-под комбинезона шейным платком в горошек; к полученному заданию он относился как к изящной, хоть и масштабной, шутке – не то над врагом, не то над самим Джеффри. Под баком для воды обнаружилось свободное пространство, достаточно большое, чтобы вместить лежащего человека; от наружного мира его закрывали деревянные щиты. Бенуа вручил Джеффри несколько досок, тот постелил их на раму, так что место, не имевшее иного явного назначения, превратилось в гроб-купе на одного пассажира.

– Dormez bien! – ухмыльнулся Бенуа, и Джеффри уже не в первый раз задумался, так ли уж серьезно относятся французы к своему катастрофическому поражению и оккупации. Сквозь щели меж досками он различал рельсы и стрелки: те медленно пришли в движение, когда паровоз начал, пятясь, толкать состав; он переполз с запасного пути на главный, где рев репродукторов напомнил Джеффри о поездках в Лимож, к родным матери; затем раздался свисток начальника вокзала, шипение пара – машинист потянул рычаги на себя, поезд дернулся вперед, так что Джеффри стукнулся головой о раму шасси; еще одно, не столь резкое содрогание, к которому он успел подготовиться получше; другое, третье, и, наконец, поезд набрал скорость, и деревянные шпалы плавно заскользили под Джеффри.

Вот это дело, сказал он себе; какое-никакое, а приключение. Но почему-то азарт отсутствовал. Некоторое время он, глядя на днище водяного бака всего в нескольких дюймах, чувствовал себя запертым в страшном замкнутом пространстве; потом, обнаружив, что правая нога начинает затекать, повернулся на бок; впрочем, большую часть пути, около часа с лишним, Джеффри владело лишь ощущение нереальности – точно все происходило не с ним, а с кем-то еще.

Поезд сделал четыре остановки на станциях, потом пятую – в чистом поле. Джеффри услышал, как его позвали. Вылез с помощью Бенуа из своей неглубокой могилы, постоял в темноте у путей. Они находились в зоне оккупации, но вдали от немецких и французских полицейских; отсюда он мог ехать на паровозе вместе с улыбчивым Бенуа и его кочегаром. Паровоз снова набрал скорость, Джеффри посматривал на шкалы каких-то датчиков, измерителей давления и, вдыхая густой запах сосен, которыми поросла эта сельская местность, с трудом подавлял в себе нелепую ребяческую радость.

Выпив на станции немного вина с новыми друзьями, он подыскал сарай, в котором можно было поспать, перед тем как сесть поутру в автобус, чтобы проделать последний отрезок пути. Он встретился с главой «Барристера», передал сообщение и услышал, что в скором времени «Дантист» получит по Би-Би-Си шифрованные инструкции.

Джеффри попрощался и понял вдруг, что на какие-то мгновения оказался свободным человеком в оккупированной стране. Как бы ему получше уесть врага?

В течение двух лет Джеффри «курсировал», как выразился мистер Грин, между поросшими травой взлетно-посадочными полосами Англии и Франции. В процессе работы, состоящей по большей части в налаживании «контактов», он познакомился со многими французскими патриотами, считавшими, что Петен совершил ошибку, пойдя на формальное сотрудничество с немецкими оккупантами, но лишь малое число этих французов готово было взять на себя хоть что-то, кроме помощи с дальнейшими знакомствами. В Париже он встретился с пекарем, который в свое время помог взорвать электрическую подстанцию близ Ренна: в отместку немцы расстреляли двадцать пять горожан, и разгневанные жители прогнали из города и пекаря, и его товарищей-диверсантов. Немцы вели себя в зоне оккупации вполне безобразно; однако французские власти «свободной» зоны были не менее бдительными, а месть со стороны гражданского населения делала любую тайную операцию опасной вдвойне. Джеффри быстро усвоил: иметь дело с французской милицией или абвером тяжело и без вмешательства какой-нибудь мадемуазель Дюран, пишущей ложный донос на женщину, которая предположительно увела у нее любовника.

Джеффри участвовал в саботаже на фабрике под Клермон-Ферраном, организовал доставку оружия и припасов небольшим группам бойцов Сопротивления, созданным его службой, однако все это было, по словам Трембата, как слону дробина. А затем в сорок третьем немцы, спеша защитить южное побережье страны от союзных войск, укрепившихся в Африке, за одну ночь ликвидировали демаркационную линию и заняли всю страну. Одновременно они ввели во Франции закон об обязательном труде, согласно которому каждый молодой человек был обязан отправиться на работы на германские заводы, и Джеффри впервые удалось завербовать в Сопротивление значительное количество французов: лучше голодать в подполье, говорили они, чем надрываться на дортмундских конвейерах.

Все они, даже юноши, поставившие себя вне закона, преспокойно жили в ожидании некоего неведомого часа Х, некоего дня славы – но не Джеффри. Устав ждать, он даже почувствовал искушение вернуться в «мушкетеры» – они хотя бы понюхали пороха в Северной Африке. Секретная разведслужба Британии, соперничая с организацией Джеффри, стремилась создать еще большую сеть, члены которой, насколько он мог судить, просто-напросто сидели у всех на виду в местах не самых безопасных и вместе пили кофе.

Поэтому, когда в мае он встретил двадцатипятилетнюю брюнетку Жизель (настолько же Жизель, насколько сам он был Пьером Ламбером), жар ее нетерпения привел Джеффри в восторг. Она была связным ячейки «Барристер» и повстречалась там с другим агентом, которого и описала новому знакомцу. Он произвел на нее впечатление, тот «ростбиф». Очень большой – она руками показала какой, – он настаивал на том, чтобы все делалось «по прописям» (хоть и не мог сказать ни по каким, ни кто их составил); каждое утро подолгу разминался, никак не мог поверить, что в Ландах нет ни одного поля для гольфа, а по-французски говорил с удручающим акцентом.

– Mon dieu, – сказал Джеффри. – Je le connais. C’estКрошка.

– Comment?

– «Minuscule». Il s’appelle «Minuscule».Крошка.

Жизель явно недоумевала, но Джеффри объяснил, что это такой английский юмор. Затем они перешли к обсуждению разработанного Жизель плана. Ранним утром в среду с товарного двора станции Монтобан должен был отправиться в Центральный массив товарняк с продуктами. Конечным пунктом его назначения был ни больше ни меньше как старинный курортный город Виши, по бульварам и паркам которого солидно прогуливались члены марионеточного правительства Франции.

Весело поблескивая глазами, Жизель обрисовала свой замысел: она, Джеффри и еще двое хороших ребят из ее ячейки, их она уже уговорила, подложат под рельсы динамит и направят народу Франции символическое послание о том, что Сопротивление не желает больше мириться с доставкой лучшей французской сельскохозяйственной продукции в «Отель дю Парк» и иные кормушки правящих коллаборационистов. Жизель была – почти во всем – той женщиной, какую Джеффри всегда мечтал встретить. Следующие несколько недель они до поздних ночных часов засиживались над железнодорожными картами, и голову Джеффри все пуще кружила изобретательность Жизель и присущее ей чувство абсурдного. И в один пьянящий миг, когда она ненадолго перевела дух, Джеффри поцеловал ее в полные и молчаливые губы и получил горячий поцелуй в ответ. Вновь обретя серьезность, они сошлись на том, что поступили pas professionnel, но зареклись от подобного непрофессионализма не насовсем – а, скажем, до того, как отправят поезд под откос.

Они выбрали участок пути, максимально удаленный от какого бы то ни было города или деревни, – чтобы немцам не было на кого обрушить свои карательные меры, – и прибыли туда на велосипедах за два дня до намеченного взрыва. Расторопному школьнику по имени Гуго удалось отыскать перелаз через живые изгороди и рвы, а затем провести обоих по сырой водоотводной трубе к ограждавшей железную дорогу высокой насыпи. Оба соскользнули по ней к путям, и Джеффри со спокойной настойчивостью заявил, что недельная подготовка, которую он прошел в здании школы под Брокенхерстом, позволяет ему заложить заряды в одиночку. Впрочем, уступив просьбам Жизели, он позволил девушке прилепить к рельсе одну упаковку пластиковой взрывчатки. Джеффри рассказал девушке, как холостяк-связной «Дантиста» однажды оголодал до того, что съел немного такой взрывчатки и сказал, что на вкус она вполне ничего – вроде неострого швейцарского сыра. А Жизель, в глазах которой загорелся азарт соперничества, поведала о своем отце, выпившем пол-литра машинного масла и поклявшемся, что теперь даже после войны к жиденькому оливковому не вернется.

Заминировав пути, они забрались, волоча за собой запальный шнур, на насыпь и стали ждать поезда. Взрыв получился вполне удовлетворительный, состав взлетел на воздух, хотя Джеффри и Жизель немного расстроились, обнаружив, что вез он лишь небольшое количество живого скота да полученные при его участии продукты – ветчину и сыр. Если какая-либо вооруженная охрана у поезда и имелась, все ее солдаты, по-видимому, погибли при взрыве, так что оба диверсанта получили возможность набрать немного съедобных сувениров; оставшийся невредимым машинист сочувствовал Сопротивлению и потому поздравил их с хорошей работой и указал вагоны с лучшей едой. Когда в окрестных полях засветились фары немецких бронемашин и мотоциклов, оба подрывника были уже далеко.

Вернувшись во Францию после недолгого отдыха в Лондоне, Джеффри возглавил в Лоте ячейку «Галантерейщик» и поселился в заброшенном овине, из которого открывался вид на долину Дордони. Питаясь грецкими орехами, фруктами из ближнего сада и овечьим сыром от пасшейся на соседних холмах отары, он временами с трудом вспоминал, зачем тут находится. И только с началом холодов сказал своему радисту и связному, что у него есть в Мон-де-Марсане важное дело, и отправился на поиски людей из «Барристера». И без большого труда отыскал крупного мужчину, который выдавал себя за бельгийского разнорабочего.

– Господи, но в бельгийцы-то тебя почему определили? – спросил Джеффри.

– Наверное, подбирали под мой выговор, – ответил Трембат. – Тут все на меня сверху вниз смотрят. Парадокс, зато удобно.

Трембат занимал комнату над кафе в небольшом городке; он достал из буфета бутылку дешевого вина, наполнил два стакана.

– Скука тут, – пожаловался он. – Ничего у нас не происходит. Ждем, ждем. И так одиноко. Только с радистом иногда и вижусь, да и тот живет в нескольких милях отсюда, в заброшенном помещичьем доме. Целыми днями играет на рояле в пустой гостиной.

– А ты бы поработал с «Галантерейщиком», – предложил Джеффри. – У нас большие планы. Мы ожидаем, что весной союзники высадятся на юге, и придумываем, как помешать немецким подкреплениям добраться до побережья.

Трембат провел большой ладонью по волосам, ото лба к затылку, спокойное лицо его расплылось в широкой улыбке.

– Ладно, Тальбот. Я не прочь.

– Ехать нам придется порознь. Я не могу позволить себе появиться на людях в обществе бельгийского разнорабочего. Деревню нашу знаешь? Послезавтра в полночь встретимся на перекрестке. Как у тебя с деньгами? Я из Лондона целую кучу привез.

Две ночи спустя они сидели у разведенного ими в овине костерка, ели хлеб с овечьим сыром, пили красное вино, которое Джеффри купил в Грама. Он получил сообщение от Гуго, расторопного школьника: Жизель надо срочно увидеться с ним в условленном месте между Брив-ле-Гайаром и Юсселем.

– Жизель, – сказал Джеффри. – Вечно ей неймется.

– Знаю.

– Все лучше, чем твой одинокий пианист. Вот тебе и война, которой ты так жаждал. Сопротивление с большой буквы «С».

Назавтра они сели на велосипеды и отправились в путь – сначала Джеффри, за ним, выждав час, Трембат. Встреча была назначена в уединенном фермерском доме, который Жизель избрала в качестве штаб-квартиры для следующей операции; дом этот стоял в самом конце длинной узкой дороги. Из него хорошо просматривались окрестности.

Джеффри подъехал к вечеру, стоя на педалях (велосипед немилосердно подскакивал на каждой рытвине) и исполненный воодушевления.

Он чувствовал, что в его жизни вот-вот произойдет решительный поворот. Почему именно здесь, удивлялся Джеффри, – на старой ферме, которая видела, как приходили и уходили целые поколения, да, наверное, успеет увидеть, как и он сойдет в могилу? А с другой стороны, почему бы и нет? Для чего еще существуют дома, как не для того, чтобы нести безмолвный дозор?

Спешившись, он покатил велосипед по двору, мимо смрадной навозной кучи. У дверей его облаял цепной пес. На стук никто не ответил, поэтому Джеффри вошел в дом и двинулся по сумрачному коридору; какое-то животное, лошадь, а может, корова, топталось в пристройке. Наконец коридор привел его в гостиную с тлеющей в очаге большой колодой. В кованых подсвечниках на стенах горели свечи.

– Жизель?

На старой кушетке у очага что-то зашуршало: Жизель вскочила на ноги и повернулась к нему. До сих пор он видел ее только в брюках или рабочих комбинезонах, а теперь – платье, чулки, лента в волосах.

Она перешла комнату, обняла Джеффри, прижала к себе.

– Ah bonsoir, mon brave, mon Anglais. Que je suis heureuse de te revoir!

– Moi aussi.

– J’ai prepare un diner un petit peu special.

– Il y a un autre qui arrive dans quelques instants. Unami. «Minuscule».

0 Шум, поднявшийся на дворе, уведомил их, что Трембат не сбился с пути, вскоре он уже сидел с ними за неструганым столом, пил местное яблочное вино, а Жизель нарезала сухую колбасу. Она приготовила мясо в вине, пожарила к нему картошку. А после ужина принялась рассказывать своем новом плане. Сдвинув в сторону тарелки, расстелила по столу карту, показала на ней, куда скорее всего будут направлены немецкие танковые дивизии. Затем перечислила наиболее пригодные для нападения на них участки основных дорог, сказав, впрочем, что одними минами тут не обойтись, потребуется участие всех молодых французов, укрывавшихся в горах, чтобы не работать на немцев. И побольше оружия. Она вопросительно взглянула на Джеффри, тот кивнул, соглашаясь, пообещал посмотреть, что можно будет сделать.

План Жизель взволновал его, но что-то в ее поведении немного встревожило. Говорила она с обычной горячностью, с обычным презрением к немцам и равнодушием к собственной безопасности, однако в ее словах ощущалась некая отрешенность – такая, точно в глубине души Жизель не надеялась увидеть то, о чем говорила.

Он взглянул через стол на озаренного свечами Трембата. Тот вглядывался в карту, явно напрягаясь, чтобы понять каждое слово Жизель. Странно, но Трембат, похоже, совсем не воспринимает ее как женщину, подумал Джеффри, все его внимание направлено лишь на то, что она говорит.

На какие-то мгновения внимание Джеффри рассеялось – он начал вглядываться в детали гостиной, в ряд медных кастрюль над очагом, в каменную раковину умывальника, в самодельные деревянные полки, уставленные горшками и банками. Как эта комната выглядела в мирное время и кто, вообще говоря, тут жил? Война странным образом все сместила, создав свою новую призрачную вселенную. Затем он вгляделся в Жизель, стройную, серьезную, склонившуюся над картой, в свет, играющий на красной ленте в ее волосах.

Она встала, улыбнулась, спросила по-английски:

– Так вы готовы сражаться?

– Готовы, – ответил Трембат.

Дверь, ведущая вглубь дома, тихо отворилась. За ней стояли двое немецких солдат, нацелив винтовки на англичан.

Жизель тяжело опустилась на скамью, спрятала лицо в ладонях.

– Je suis désolée, – сказала она. – J’étais prise. Le mois de juillet. Ils m’ont torturée.

Джеффри не смог вымолвить ни слова. Ему хотелось перевести сказанное ею Трембату, вдруг тот не понял, – впрочем, все было ясно без слов.

Англичане встали, подняв руки, и их повели, подталкивая дулами винтовок, по коридору в глубину дома. Джеффри слышал рыдания Жизель, но оглядываться не стал.

Около суток их продержали в полицейском участке ближайшего городка, потом посадили на поезд вместе с другими подозрительными элементами. Неделю они провели в Баварии, в сколоченном на скорую руку лагере для военнопленных. Условия, следовало признать, были терпимыми, и Джеффри уговорил собравшегося бежать Трембата не предпринимать поспешных шагов. А затем обоих вывезли ночью на грузовике из лагеря и доставили на железнодорожный вокзал, где посадили в теплушку для скота. Там уже находилось человек тридцать, большей частью русские. Поезд медленно шел на восток; куда их везут, никто не знал. Ни воды, ни еды им не давали, хотя через каждые несколько часов дверь вагона сдвигалась, и заключенным дозволяли облегчиться под присмотром вооруженной охраны.

Когда им приказали наконец покинуть вагон, было около трех утра. Поезд стоял на станции с длинным перроном и обычным на вид вокзалом, со всех сторон обставленным деревянными цветочными кадками. Немец-солдат с собакой на цепи приказал всем раздеться догола; это не был ленивый пехотинец из тех, что вызываются служить в тюремной охране, – Джеффри, прослушавший в Брокенхерсте курс по распознаванию противника, сразу понял, что перед ними офицер СС. Из темноты возникали другие охранники, покрикивая и поторапливая. Кое-кто из прибывших, усталых, одуревших от дороги, раздевался слишком медленно, одного из них избили на глазах у Джеффри прикладом, другого – плетью. Эсэсовцы загнали всех в замыкавшее перрон здание, там безмолвные люди в полосатой одежде обрили их наголо. Затем заставили окунуть голову в ведро с зеленоватой жидкостью. Говорили лишь охранники, непрерывно повторявшие с угрозой в голосе одно и то же: «Schnell! Schnell!» Поторопись, скорее, быстрее. Двигало ими, думал Джеффри, не просто служебное рвение – ведь рядом не было никакого начальства, способного оценить старания подчиненных, и не чувство превосходства. Что-то большее. Он встретился взглядом с Трембатом, но оба не промолвили ни слова.

Они назвали сидевшему у двери немцу свои имена и национальность. Джеффри, недолго поколебавшись, остановился на своем настоящем имени вместо Пьера Ламбера – это поможет Красному Кресту отыскать его. Всех отвели в соседнее здание, выдали полосатую одежду и деревянные башмаки, а затем погнали под дулами винтовок по тропинке к кирпичному бараку с высеченной на каменной притолоке буквой Д. В бараке от пола до потолка шли ярусы деревянных нар, рассчитанных, вероятно, на одного человека, но теперь занятых двумя, тремя и даже четырьмя. Посередине тянулся сточный желоб, в дальнем конце виднелась умывальня. Заключенный, по-видимому староста барака, согнал к ней вновь прибывших, выкрикивая команды по-польски. Джеффри и Трембату достались нары у самого входа в умывальню. Габариты Трембата вынудили уже лежавшего на них заключенного вжаться в стену. Лица его в темноте было не разглядеть, однако то, что всю холодную неуютную ночь он отчаянно чесался, внимания их не миновало. Никто из обитателей барака не проявил к новичкам ни малейшего интереса: тут явно насмотрелись, как люди приходят сюда – и уходят.

Джеффри лежал, прижавшись к Трембату и закрыв глаза. Завтра они, несомненно, отыщут местного британского представителя и свяжутся через него с Красным Крестом; надо будет еще послать весточку родителям в Гемпшир и условиться с ними о посылках.

Их разбудили приказы на польском, которые выкрикивал один из заключенных, надо полагать, староста. Затем другой поляк, видимо подчиненный первого, произвел осмотр барака, после чего впустил в него двух офицеров СС; логика была та же, что в оккупированной Франции – немцы заставляли побежденных выполнять за них грязную работу. Сотни обритых наголо мужчин стояли, дрожа, у своих нар; один-двое оказались слишком больными, чтобы слезть на пол, этих по распоряжению эсэсовцев стянули с нар другие заключенные. Двое умерли ночью, их трупы выволокли за руки из барака. Старик, уже не способный стоять без посторонней помощи, упал у сточного желоба, и немец выстрелил ему в голову. Негодующий Трембат дернулся было вперед, но Джеффри схватил его за руку.

Привезли на колесной тележке котел с супом, заключенные молча потянулись к нему за своими порциями. Джеффри, не имевшему ни тарелки, ни миски, пришлось довольствоваться куском хлеба, впрочем, судя по худобе лагерников, в калориях он потерял не много. Затем последовала почти двухчасовая перекличка – заключенные стояли в проходе между двумя кирпичными бараками, а эсэсовцы их пересчитывали. Затем всех построили, колонна направилась к воротам лагеря, и Джеффри впервые увидел место, в которое попал.

Это была заболоченная пустошь, со всех сторон окруженная сосновым лесом; вдали различались не то горы, не то холмы. Сам лагерь построили, судя по всему, еще до войны и с какой-то иной целью. Дозорные вышки, установленные по его периметру с промежутками примерно в сто ярдов, не выглядели ни особенно высокими, ни крепкими; внешнее, дополнительное ограждение состояло из витков колючей проволоки; основное, судя по висевшим на нем распределительным щитам, держали под током. Джеффри вышел вслед за Трембатом из ворот лагеря, потом они минут двадцать шагали по щебеночной дороге, пока наконец эсэсовская охрана не приказала им остановиться у строительной площадки. Всем выдали лопаты и приказали приступить к работе, состоявшей в рытье шедшей по обочине поля дренажной канавы.

Из фраз, которыми обменивались другие заключенные, русские либо поляки, Джеффри не смог понять ни одной. Он ощущал себя затерявшимся на чьей-то чужой войне – в некоем трансильванском или славянском кошмаре, ни в малой мере не связанном с мистером Грином или «мушкетерами». Кто они, эти восточноевропейцы с их жуткой историей, сосновыми лесами и массовыми убийствами? И какое отношение имеют к демократии и Королевским ВВС?

– Эти люди выглядят сломленными, – краем рта сообщил работавший рядом Трембат, поглядывая на изможденных лагерников. – Думаю, нам следует подать им пример.

– Рано, – ответил Джеффри. – Прежде чем мы начнем обдумывать побег, если ты о нем, необходимо побольше узнать.

– Бежать – это наш долг, – сказал Трембат.

После часа рытья канавы Джеффри выпрямил затекшую спину и тут же ощутил жгучую боль в боку. Позади стоял эсэсовец с плеткой в руке. Работавший справа от Джеффри поляк махнул рукой вниз: согнись и не распрямляйся. Дальше вдоль канавы Джеффри увидел, как старый славянин сделал то же самое – выпрямился и потянулся. Эсэсовец ударил его прикладом винтовки в лицо, а соседу старика, который попытался ему помочь, прострелил колено. Другой немец, офицер, привлеченный звуком выстрела, подошел посмотреть, что случилось, вытащил пистолет и прострелил несчастному второе колено, сильно развеселив этим коллегу. Заключенные склонились над канавой, не поднимая голов.

Они проработали двенадцать часов с получасовым перерывом в середине дня, когда грузовик привез им по куску хлеба и все тот же суп. На площадке примерно в двадцать акров виднелось уже много готовых зданий, дорожек и подъездных путей; ее окружала колючая проволока, за которой Джеффри различал что-то вроде костров, какие складывают на лесных вырубках, их обслуживали – под присмотром вооруженных эсэсовцев с собаками – лагерники в полосатой форменной одежде. Над кострами поднимались столбы дыма с незнакомым Джеффри запахом.

Еще со времен учебы в Колчестере он усвоил: рекогносцировка никогда не бывает пустой тратой времени. Сейчас следовало затаиться, наблюдать и не спешить с планированием побега: впрочем, опасность истощения тянуть с бегством тоже не позволяла. Большинство узников, судя по всему, голодало и при этом работало на износ. Им с Трембатом нужно попасть в поезд, который повезет их на запад, в действующую армию, прежде чем они обратятся в такие же скелеты.

В конце дня состоялась еще одна перекличка, за которой последовал жидкий суп не то из брюквы, не то из репы. На ночь немцы оставляли заключенных в покое, в эти часы ими распоряжался только староста блока, «СБ», как называл его Трембат. На каменном полу умывальни стояли, выстроившись в ряд, тазы, по потолку ее тянулись ярды водопроводных труб с рассекателями для душа. Правда, вода в них отсутствовала. Позади переполнившихся уборных была вырыта яма – впрочем, многим лагерникам не хватало сил до нее добраться.

Посреди третьей ночи поднялась суета: в барак заявились шестеро эсэсовцев, чтобы провести так называемую проверку годности. Голые, дрожащие заключенные выстроились в несколько рядов, немцы прохаживались между ними. Тех, кто уже не мог стоять, СБ с двумя своими подручными из числа заключенных вытаскивали из барака наружу, и несколько секунд спустя оттуда доносились выстрелы. Вскоре выяснилось, однако, что этим отбраковка не ограничивается.

Джеффри стоял, вытянувшись в струнку и выпятив грудь, впрочем уверенный, что, несмотря на нехватку продуктов в оккупированной Франции, он в лучшем состоянии, чем большинство обитателей барака. Бетонный пол холодил ступни. Из барака вывели еще два десятка человек, остальным было приказано разойтись по нарам – но не всем: шеренга из пятидесяти голых мужчин осталась стоять. Эсэсовцы о чем-то посовещались, посмеиваясь, затем в воздух взвился кнут и хлестанул по первому в шеренге. Удар пришелся по боку и оставил под ребрами рубец. Плетеный кожаный кнут с металлическим наконечником имел в длину футов шесть; чтобы точно попасть им в намеченное место, требовался хороший глазомер и умелая работа запястья: в этом и состоял смысл всей забавы. Когда эсэсовцам надоедали ноги и торсы, взгляды их обращались к половым органам – мишени более трудной, но зато и более болезненной. Особого азарта или соперничества между немцами не наблюдалось, их вполне развлекало зрелище причиненных страданий. Каждый получал три попытки, а затем передавал кнут следующему. Джеффри поднял взгляд к потолку, к тянувшимся по нему тусклым электрическим лампочкам, пытаясь сообразить, что лучше – изготовиться к жалящему удару кнута или получить его неожиданно. Мужчина через два человека от Джеффри упал на пол, визжа и воя. Эсэсовцы захохотали. Сам Джеффри, когда настал его черед, отделался обжигающей болью в верхней части бедра, а немного погодя развлечение это охранникам надоело, и они пошли спать.

В ту ночь Джеффри, зажатый между Трембатом и поляком, прикидывал, как бы ему увести свое сознание из места, в котором он очутился, – подальше от боли в бедре, от сосущего голода – и открыть лазейку сну. И выпихнул свои мысли как можно дальше. Было на свете крикетное поле – в отрочестве оно много значило для Джеффри. В одном углу этого поля, рядом с павильоном, рос кедр; мяч, пущенный мощным ударом над головой левого полевого игрока, мог долететь до тянувшейся вдоль дороги живой изгороди; с одного конца к полю примыкала лужайка для игры в шары, с другого – луг, где паслись коровы. Для простого клубного поля оно выглядело замечательно ровным и надежным; на таком можно набрать сотни очков, хотя, разумеется, ни одна игра не бывала такой легкой, как ожидалось, каждое очко приходилось зарабатывать ценой немалых усилий. Сейчас Джеффри представил себе, как ярким июльским субботним утром занимает позицию бэтсмена на глазах у сотни, может быть, человек, сидящих сбоку от поля в шезлонгах и на скамьях. Одни предвкушают скорый пикник – на траве уже разложены коврики; мальчики тоже играют в крикет маленькими мячами и битами; женщины пришли в летних хлопчатых платьях в цветочек; но превыше всего – сосредоточенность игроков, дух борьбы, который невозможно почувствовать, находясь за пределами поля.

Джеффри нравилось, когда матчи начинались ранним утром – яркое освещение позволяло ему пометить криз шипом своего ботинка. Играя, он все время разговаривал с собой, губы его шевелились, он убеждал себя следить за мячом. Больше он ничего от себя не требовал, только это: следи, впейся в него глазами, как крючок впивается в рыбу. Как-то раз, отбивая подачу медлительного левши, он размахнулся и послал мяч так высоко и далеко, чтобы заработать шесть очков, и увидел, Джеффри готов был поклясться в этом, как в миг удара жесткий шов мяча оставил легкий отпечаток на мягком дереве биты.

А потом после отбитых им 48 или 55 подач – перерыв на обед, поздравления товарищей по команде, робкие улыбки их сестер, матерей и подружек, длинный стол на козлах, салат с языком и беконом, крекеры, сыр, однако слишком наедаться не стоит и пива из бочонка можно выпить лишь полпинты, потому что послеполуденная жара потребует от него, жаждущего победы своей команды, усилий куда более значительных. Покинув павильон, он выкуривал сигарету и глядел в небо, чтобы глаза снова привыкли к свету, а судьи уже выходили на поле. И он поворачивался к своему напарнику: «Ну что? Начнем?»

Они провели в лагере три недели, когда деливший с ними нары поляк умер от тифа, и места стало побольше. Теперь они спали валетом, и понемногу Джеффри начал, хоть и сам находил это нелепым, относиться к нескольким квадратным дюймам у головы как к своей личной территории – и негодовать, когда в нее вторгались большие ступни Трембата. Однажды он спрятал там, в щели между досками, сокровище – кусочек выданной на завтрак колбасы – и весь день предвкушал, как съест его вечером. Данное действие Джеффри трактовал в военных терминах – «сохранение неизрасходованного пайка», хотя на самом деле он напоминал себе материных такс, которые прятали у себя в корзинках самое ценное – брошенные людьми остатки от завтрака.

Прежде чем устроиться на ночь, они с Трембатом шепотом делились планами. В лагере находились десятки тысяч заключенных и всего несколько сот охранников. Правда, в двух бараках были женщины – неважные бойцы, хотя и доведенные до отчаяния; немалое число мужчин совсем ослабло от болезней и недоедания и пользы никакой тоже принести не могло. Однако имелись мужчины все еще крепкие – такими были, к примеру, многие русские военнопленные – и к тому же профессионалы: электрики, которые сумели бы обесточить ограду, плотники, кузнецы и прочие, способные вооружить людей. Заключенные могли использовать против своих мучителей численное превосходство. Конечно, значительная часть полегла бы под пулеметным и винтовочным огнем, однако все равно удалось бы задавить эсэсовцев числом, завладеть их оружием, обратить его против бывших владельцев, повалить дозорные вышки, перерезать проволоку и вырваться на свободу.

Трембат начинал терять терпение.

– Послушай, Тальбот, – сказал он однажды, – важно, чтобы мы не позволили себе пасть до уровня кое-кого из этих людей. Они же утратили человеческое достоинство.

– Они – беженцы, – ответил Джеффри. – Они лишились семей, домов, денег – некоторые, я думаю, даже детей. А мы. Конечно, в оккупированной Франции нам приходилось туго, но ничего похожего на.

– Вот именно. Они – гражданские. А мы – солдаты.

– Нерегулярной армии. Потому нас и отправили сюда, а не в настоящий лагерь для военнопленных. Мне рассказали в Лондоне, что девушку, с которой я впервые прилетел во Францию на «Лизандере», схватили и бросили в женский лагерь под названием Равенсбрюк. И больше о ней никто не слышал. Красный Крест там не работает.

– Ты хочешь сказать, что ее убили?

– Думаю, да.

В тот вечер во время переклички офицер СС спросил, говорит ли кто-нибудь по-французски, и Джеффри, толком не подумав, поднял руку. Ему приказали сделать шаг вперед, конвоир с винтовкой отвел его в стоявшее у ворот лагеря административное здание, и уже по пути туда Джеффри понял, что совершил ошибку. На что он, собственно, надеялся? На работу получше, сидеть в конторе и переводить вместо того, чтобы рыть канавы и получать побои?.. На удобства, которые принесет сотрудничество с врагом? Здесь, в этом месте, никакого «получше» не существовало, конец для всех был одинаков, просто дороги к нему вели разные – одни короче, другие длиннее. Конвоир-эсэсовец ухмылялся, как человек, который все уже знает, да не скажет.

Джеффри получил форменную одежду зондеркоманды – полоски на ней были пошире – и приказ ждать. Уже после полуночи из соснового леса донесся далекий шум поезда. В ночи все поезда звучат одинаково, подумал Джеффри: заунывно, – и в голове его мелькнула строчка из песенки Шарля Трене. Перестук колес и лязг вагонов становились все громче; на фоне освещенных луной облаков показались клубы дыма и пара, затем в темноте обозначились очертания паровоза, замедлявшего ход, приближаясь к станции, и наконец состав из двадцати вагонов вздрогнул и встал у перрона, и паровоз, ахнув, выпустил последний пар. На миг ночь примолкла.

Затем заключенные из зондеркоманды, в состав которой входил теперь и Джеффри, устремились к вагонам для скота, отомкнули их двери, и те с визгом отъехали в сторону по металлическим направляющим. Поезд доставил сюда не лошадей и не коров, а сотни людей – детей, женщин, мужчин, старых, молодых, – они выпрыгивали или вываливались на перрон, прочь от оставшихся позади экскрементов и трупов. Джеффри, у ног которого рычала немецкая овчарка, поторапливал их и старался ободрить. Все прибывшие были французами. «Descendez. Vite. Messieursdames! Vite, s’ilvous plaît». Какое убожество, думал Джеффри, что он может облагородить свое участие в происходящем всего лишь этим «пожалуйста». Французы так любят свои «пожалуйста», «спасибо», «месье» и «мадам»; мать и ее лиможская родня гордились бы им.

Под поторапливающее рявканье офицеров СС зондеркоманда пинками построила новоприбывших в шеренги. «Les hommes à droite. Les femmes et les enfants à gauche», – кричал Джеффри, переводя приказы с немецкого. Чемоданы, сумки, а то и просто узлы с пожитками, вырванные из рук вновь прибывших, сносили к концу перрона, сваливая в кучу; а оттуда другие заключенные, большей частью женщины, торопливо уносили их в здание вокзала, точно мыши, утаскивающие кусочки сыра сквозь дырку в плинтусе. Приезжие были измучены и испуганы, и все же в лицах многих еще светилась надежда; здесь были мужчины в хороших пальто с желтыми звездами на лацканах, женщины в опрятных платьях, сумевшие сохранить прическу в течение всего долгого пути с Запада. Некоторые держали за руки детей, не отпуская их от себя. Другие уже походили на нищих бродяг, утративших последние остатки сил; они примут любую участь, подумалось Джеффри, лишь бы отдохнуть. Впрочем, большинство воспринимало происходившее стоически и, похоже, надеялось, вопреки лаю собак, плетям и крикам, на торжество некой естественной справедливости; Джеффри видел, что на свое будущее жилье с его крепкими кирпичными строениями и опрятным обликом они поглядывают не без оптимизма.

Первыми удалили женщин с детьми – затолкали в грузовики и увезли куда-то в сторону от главных ворот. Других женщин разделили – насколько мог судить Джеффри, по возрасту и физическому состоянию. Тех, что выглядели трудоспособными, загнали в то же здание, где прежде побывали и они с Трембатом, – предположительно, на бритье голов и дезинфекцию; других, постарше и послабее, тоже погрузили в машины. Одни члены зондеркоманды уже вытаскивали на перрон трупы, другие начали омывать вагоны водой из брандспойтов. Джеффри стиснул зубы и старался не вдыхать глубоко.

Ему велели ехать грузовиком на другой конец лагеря и там ожидать приказаний. Он стоял, держась за задний борт, на металлической подножке, торчавшей над бампером; грузовик, тяжело раскачиваясь, катил по еще не замощенной дороге к белому строению за садом. Здесь находилось что-то вроде временного сортировочного пункта; подгоняемые криками эсэсовцев-охранников заключенные из зондеркоманды старались навести хоть какой-то порядок в толпе привезенных сюда людей.

– Schnell, schnell! – орали охранники.

Один офицер, казавшийся поспокойнее прочих, по-немецки объяснил Джеффри, что тому надлежит сказать:

– Пусть раздеваются, одежду сложить вот здесь. Потом пройти вон в ту дверь, там они смогут принять душ. После чего получат чистую одежду и еду.

Однако слова не шли к Джеффри. Он словно онемел. Утратил все воспоминания о французском языке. Он пытался мысленно вернуться в школу, домой, в Лимож, к матери. Французский, французский. Господи, он же владеет им как родным, куда же подевались слова? Ôtez les vêtements… Dé shabillez-vous… Demain, tout sera bien. Он прочистил горло и крикнул: «Attention!»

Грянул пистолетный выстрел. Рядом с Джеффри повалился на землю заключенный из зондеркоманды, застреленный охранником, выведенным из себя его медлительностью. Женщины закричали, дети заплакали. Никто не понимал, что происходит и что следует делать. Охранники вопили все громче, казалось, еще немного, и они забьются в истерике. В спину Джеффри уперлось дуло винтовки. Schnell! Heraus mit der Sprache! Schnell! Говори! У Джеффри перехватило горло. Он уперся в землю своими деревянными башмаками. Надо говорить, иначе смерть.

– Messieursdames, attention, s’il vous plaît!

Ни один из немцев французского не знал, собственно, потому Джеффри здесь и оказался. Он мог сказать что угодно. «Je ne sais pas ce qui vous attend». Я не знаю, что вас ожидает. Сотни глаз смотрели на него. Французы нашли наконец нужного им человека: понимающего, что тут творится, и способного все объяснить.

– Я не знаю, не знаю. До меня доходили слухи. почему вы здесь, а не в лагере? Потому что стары? Молоды? Потому что должны умереть? Это место не похоже на другие. Я слышал крики. – Джеффри обнаружил, что слова, которые приходят к нему, – английские. И не знал, срываются ли они с его губ или складываются во фразы только в уме.

Но где-то в темноте звучал и французский голос. Говоривший, что их ждет чистая одежда, что там, за дверью, всех накормят горячим. Господи, не позволь этому голосу быть моим, думал Джеффри; Боже милостивый, не позволь мне обманывать их.

Они начали раздеваться, некоторые уже входили в здание. Волна истерии спадала. Офицер СС покивал Джеффри и велел продолжать говорить. Он увидел, как через ворота ограды проезжает и сворачивает к лесопилке грузовик, тянущий за собой платформу с наваленными на нее соснами. И словно бы услышал скрежет металлических зубцов, вгрызающихся в сочную древесину, слишком свежую, чтобы хорошо гореть, и увидел, как еще одна машина, выехав из лесопилки с другого ее конца с грузом напиленных до одинаковой длины сосновых стволов, направляется к зданию с высокой трубой, изрыгающей в ночное небо черный дым.

Всем заключенным зондеркоманды велели повернуться спиной к белому домику и не смотреть на него, а когда за лесом забрезжил рассвет, Джеффри приказали вернуться в барак Д. Он забрался на нары, вытянулся рядом с Трембатом, не в силах разговаривать от усталости и стыда. Да он и не знал, что сказать, поскольку утратил все ориентиры.

– Слушай, – сказал Трембат. – Слышишь?

Из соседнего здания неслись вопли и вой.

– Какого черта.

– О боже. Это француженки.

– Ты видел?

– Нет, как только они вошли, нас выгнали. Ими занялись эсэсовцы.

– И что случилось?

– Их заперли в душевой. Один эсэсовец бросал туда через крышу какие-то шарики. Я заметил охранника в противогазе. Мы не должны были видеть, что они делают. Боятся, что однажды, когда война кончится.

По стенам барака скользил свет автомобильных фар; Джеффри и Трембат различали отдельные голоса детей, мужчин, женщин. Обычно грузовики газовали, заглушая вопли ревом моторов. Всю ночь снаружи кричали, кричали и внутри – мужчины, потерявшие власть над собой. А утром зайти в умывальню оказалось невозможно: слишком много их висело там на потолочных трубах.

Какое это было облегчение – отправиться следующим утром на работу и копать землю, не поднимая головы. Джеффри оставили форму зондеркоманды, слишком приметную – он боялся, что его могут снова привлечь к выполнению очередных «особых» заданий. И старательно упирался глазами в мерзлую землю.

В ту ночь Джеффри пытался осмыслить, что он увидел, осознать это, не ощутив себя раздавленным. Он не представлял, много ли у него осталось сил и насколько велико в нем желание выжить любой ценой. Все те французы были, как он слышал, евреями – некоторые беженцами из Восточной Европы, но в большинстве своем гражданами Франции – жителями Пуатье, Парижа, Лиможа.

Джеффри не мог бы с уверенностью сказать, знал ли он в Англии хоть одного еврея. В соседнем колледже преподавал математик по имени Исаак, да и в его собственном был физик, который носил фамилию Леви. Возможно, и Сэмюэлс, психолог в Лондоне, представивший такой хороший отзыв о нем, Джеффри, мистеру Грину, тоже был евреем. Джеффри встречал эти имена в Библии, из которой почерпнул почти все свои представления о евреях, их истории и вере. «Героический», таким словом он обычно описывал этот народ, – то и дело порабощаемый, гонимый, но сохранявший тем не менее способность бесконечно рождать солдат, пророков и военачальников: Саула, Давида, Соломона, Илию, Моисея, Даниила, Иисуса, Гедеона. Рассказы о них сотни раз повторялись на уроках закона Божьего в гемпширской школе; он с трепетом слушал истории о рве со львами, о падении Иерихона, о расступившемся Чермном море. Какой, Господи прости, смысл хватать на глухой улочке Лиона белошвейку и везти ее через всю Европу, чтобы убить на земле, в которую, быть может, забредал отдаленный ее предок, ведший торговые дела от Дана до Вирсавии?

Он повернулся на другой бок. Теперь у них имелась картонная подстилка, Трембат на что-то выменял ее у старого словака. Джеффри заставил себя сосредоточиться на мыслях об Англии, спокойной жизни, детстве. Он помнил потрясение, когда сентябрьским днем впервые пришел в школу и познакомился с другими детьми. Дома ему жилось неплохо, однако родители не понимали, что такое мир мальчика. А едва встретившись с детьми из окрестных деревень, Джеффри обнаружил, что все они одинаково восторженно относятся к вольнице. Никаких объяснений не требовалось, – когда звенел звонок и все с воплями вылетали во двор, каждый знал, что следует делать. Джеффри нашел свое место в стае. Одни мальчишки были первыми учениками, другие хорошо играли в футбол, третьи прекрасно рисовали, четвертые блестяще решали примеры и задачи – однако все это настолько мало сказывалось на их общении, что казалось удивительным, когда впоследствии жизнь разводила их по разным дорогам. Джеффри не задумывался о собственных успехах в учебе или на спортивных площадках, пока в последний школьный год не набрал семь раз подряд больше пятидесяти очков, выступая за сборную школы, и не сообразил, что его опять ждут экзамены, на сей раз университетские.

Трембат, конечно, тот еще осел, признавал Джеффри, однако, пока он тут, рядом, со всеми своими представлениями о долге и порядочности, еще удается верить, что та прежняя жизнь и есть настоящая, что она продолжается, а лагерь – это лишь мираж. Он отполз к самому краю деревянных нар, на максимальное расстояние от ступней Трембата, и ощутил вдруг надежду на некое спасительное божественное вмешательство. Немного говоривший по-английски поляк по имени Томаш говорил, большинство лагерников искренне молится о чуде, и многие из них уже уверовали, что настанет день, когда сосновые леса расступятся, по ним пронесется сверкающая колесница, она заберет их всех отсюда и унесет в мир и покой за облаками.

Англиканский бог виделся Джеффри существом малопонятным, но надежным, – хотя, разумеется, и случая всерьез задуматься о нем прежде не возникало. Но если Иисус был его сыном и одновременно евреем, не означало ли это, что и Бог – тоже еврей? Логика, конечно, детская, однако представления Джеффри о религии опирались исключительно на биографии легендарных иудеев, включая Христа, так что размышлять о Боге и вере применительно к другим народам казалось сложным. Вопросы о божественном, об ипостасях, о загробной жизни – все они были поставлены древними иудеями; а странное соединение универсального с индивидуальным нашло теперь чистое выражение в валившем из трубы черном дыме.

– Ради бога, Тальбот. Ты чего-то боишься? – спросил Трембат. – Я не желаю и дальше мириться с этим. Мой долг как британского.

– Я знаю. Но мы не в лагере для военнопленных. Правила поведения офицеров здесь неприменимы. Я тоже хочу бежать, но для этого нам нужна помощь. Нужна организация.

– Ты совсем как тот римский военачальник, которого мы проходили в школе. Медлитель. Кунктатор. Парень, что вечно оттягивал сражение. Черт, как же его?

– Не помню. Хотя, по-моему, он в конце концов победил, – сказал Джеффри.

– Я не хочу здесь задерживаться. – Трембат повысил голос, и Джеффри предостерегающе коснулся его руки. – Говорю тебе, Тальбот, по мне пусть лучше застрелят, чем тихо удушат. В газовой камере вместе с евреями и педиками.

Лицо Трембата находилось так близко, что Джеффри ощущал на щеке его дыхание.

– Даже при том, что и я – один из них, – добавил Трембат.

Джеффри решил, что ослышался, несмотря на малость разделявшего их расстояния.

– Что ты сказал?

– Даже при том, что и я – один из них. В смысле, педик. Не еврей. Гомосексуалист.

Наступило молчание, Джеффри пытался осмыслить услышанное. Сначала он подумал, что Трембат шутит, но тут же сообразил, что никаких причин для столь странной шутки у приятеля нет, и произнес:

– Я не знал.

– Так я и не говорил. Это не то, чем хвастают на всех перекрестках. Я и сам-то этого не знал. Пока кое-что не случилось. В Колчестере был один молодой капрал. Вот он меня и раскусил. Очень был знающий молодой человек. Я тайком встречался с ним каждую ночь. И он объяснил мне, что я на самом деле всегда был таким.

– Господи.

– Ладно, все, больше рассказывать не буду. Тебя это смущает, я понимаю. Просто я не видел особого смысла это скрывать.

– Да нет, ничего. Я. рад, что ты сказал.

Они сидели на своих нарах, а между тем остальные заключенные окружили Томаша, чтобы послушать его рассказ. Он мог собрать до сотни человек, развлекая их народными сказками, легендами или хранившимися в его памяти сюжетами книг. Джеффри стал подумывать, не начать ли и ему пересказывать кое-что из прочитанного, – а Томаш мог бы переводить. И его ночные старания увести свой разум в какой-нибудь лучший мир приняли теперь другое направление: Джеффри пытался припомнить содержание прочитанных им романов. Ничтожность того, что осело в его голове, поражала. «Моби Дик», к примеру: моряк стремится убить белого кита, который откусил ему ногу. А сверх этого – почти ничего. Или «Джейн Эйр». Бедная, вынужденная терпеть обиды гувернантка, которая в конце концов выходит за любимого человека, мистера Рочестера; еще там был какой-то Сент-Джон Риверс. Поляков с их пристрастием к лешим, ангелам и волшебству это вряд ли проймет. Ладно, пусть будут «Большие надежды», которые, однако ж, придется пересказывать частями – так же, как сам Диккенс публиковал свой роман. Джеффри был совершенно уверен, что помнит сюжет назубок, во всяком случае, почти до самого конца, когда совершаются некие открытия, которым следовало бы врезаться в его память, но они не врезались, а даже наоборот. Не причудилось ли ему, что Эстелла и вправду оказалась дочерью Мэгвича? Он снова и снова мысленно проходился по книге, деля ее на куски, чтобы пересказ каждого занимал примерно час.

Да так и заснул.

На следующий день во время переклички начальник охраны приказал Джеффри выйти из строя и поинтересовался, почему он, одетый в форму зондеркоманды, находится здесь, а не в своем спецподразделении. Джеффри ответил, что он – переводчик с французского и исполняет особые обязанности, только когда это требуется. Начальник указал на административное здание и велел Джеффри немедленно отправляться туда.

– Nein, – сказал Джеффри. – Ich bin Dolmetscher französisch. Interprète français.

Щелкнул предохранитель револьвера. Разбирательство, как обычно, мгновенно закончилось предсказуемым приговором, и Джеффри сделал, что ему велели.

Весь день он помогал разбирать вещи людей, привезенных поездом с запада. Для денег и драгоценностей были отведены особые корзинки, грудам одежды предстояло отправиться в Германию, в распоряжение ее граждан. Часть мужских вещей, шерстяных, предназначалась, как ему сказали, для пехотинцев Восточного фронта, и Джеффри гадал, какие мысли пришли бы в головы солдатам на передовой, узнай они, что ходят в еврейских носках. Хотя, возможно, носки все же лучше, чем еврейская кровь – ее отвозили под Сталинград для переливаний, предварительно выкачав шприцами у заключенных, сидящих в клетках, чтобы арийские солдаты Рейха могли выжить за счет жизненной силы унтерменшей. Компанию Джеффри составляли по преимуществу женщины, которые добровольно вызвались делать эту работу – хотя бы потому, что она позволяла оставаться под крышей, вдали от промерзлой земли и овчарок. Женщины строили эсэсовцам глазки; лагерь, думал Джеффри, это черный рынок, на котором секс продается наряду со многим другим. Интересно, что происходит в голове того, кто берет женщину, которую и человеком-то не считает, представительницу низшего вида? Сказывается ли это на его представлениях о себе, не становится ли он в собственных глазах скотоложцем?

Работа заняла всего два дня, затем начальник охраны, решив, что Джеффри все еще сохраняет телесную крепость, приказал ему присоединиться к зондеркоманде, обслуживавшей крематорий. Чтобы в восьми печах день и ночь ревело пламя, в топки, находящиеся на высоте колена от пола, требовалось непрерывно подбрасывать поленья, напиленные из сосновых стволов. Заключенные сновали между печами и дверьми, куда грузовиками подвозились дрова с лесопилки, грузили поленья на тележки и возвращались к топкам.

Трупы привозили на грузовиках, оборудованных сзади откидными скатами, которые крепились к ведущим в печи спускным желобам. Нескольким кочегарам были выданы железные багры, чтобы под вопли эсэсовцев проталкивать трупы в топку, обычно по шесть-восемь за раз, затем желоб перемещался к следующей печи. Джеффри попытался вообразить жизнь сотрудника крематория у себя на родине, в Винчестере или Андовере – должно быть, примерно то же, только трупов ему достается не больше дюжины в день.

А здесь их было слишком много. Грузовики подходили к крематорию задом, и временами сквозь смрад печей он различал запах выхлопных газов. Любое промедление приводило эсэсовцев в ярость. Как-то двое охранников схватили замешкавшегося зондеркомандовца, заломили ему руки за спину и сунули головой в топку. А продержав несколько секунд, вытянули обратно, обезумевшего, визжащего, с горящими волосами. «Неужели охранники нарочно взвинчивают себе нервы?» – недоумевал Джеффри. Словно боясь нечаянно вернуться к той жизни, какую вели прежде, они норовили то и дело подначить друг друга. «Schnell! – непрерывно вопили они. – Schnell!» И любого пламени им было мало, никакой огонь не казался им достаточно жгучим.

На поясе у Джеффри была привязанная веревкой фляжка с водой, однако пить оттуда он не решался. Работа велась такими темпами, что, когда в полдень люди получали получасовой перерыв, их мгновенно сменяли другие. Умыться и справить нужду было негде, и заключенные, многие из них тифозные, использовали жестяные миски, из которых ели, по обоим назначениям, а потом соскребали с них как могли экскременты и бросали в огонь. Тех, кто валился с ног или проявлял неповиновение, швыряли туда же.

Ночи Джеффри проводил в бараке зондеркоманды, стоявшем вне основного лагеря, и там его внешнее хладнокровие привело к тому, что ему приказали заниматься предотвращением попыток самоубийства. Барак был меньше, чем в блоке Д, людей здесь мучили не только жажда и охранники, но и воспоминания о том, что они видели и делали. Лечь на деревянные нары и заснуть удавалось немногим. Они с изумлением обнаруживали в себе жажду жизни: стремление уцелеть, глубоко укоренившееся в душах, доводило этих людей до помешательства. Одни сидели у стены, обхватив руками головы и расчесывая их до крови. Другие раскачивались взад-вперед, обдирая затылки о холодную стену. Третьи бессвязно лопотали и кричали или бегали из конца в конец по холодному бараку; наиболее буйных привязывали к нарам их товарищи.

Джеффри старался как мог успокоить соседей, однако языки их знал плохо, а многие из окружавших его уже ни на каком языке не понимали ни слова. И он, набив в уши обрывки бумаги и солому, старался отвлечься от звуков бедлама и обратиться к воспоминаниям о прежней жизни. Но однажды ночью ему не удалось вызвать в памяти ни одной картины Англии: ни реки, ни лечебницы для душевнобольных, ни крикетного поля. Очертания расплывались, точно он видел все это только во сне.

Трембат был прав, думал Джеффри. Лучше умереть бойцом, на какие бы карательные меры ни толкнуло это немцев. Если в отместку за его бунт расстреляют сотню невиновных, это и им поможет, ускорив их неизбежный конец. Интересно, удалось ли Крошке как-то продвинуться в осуществлении своего замысла, смог ли он, с его сомнительным французским и школьным немецким, наладить связь с другими лагерниками – или так и остался одиночкой? Мысль о Трембате, выхватывающем у эсэсовца оружие и хотя бы на несколько мгновений открывающем убийственный огонь по охране, помогала Джеффри жить дальше.

Он познакомился в крематории с русским, Сергеем, немного говорившим по-английски. Сергей был военнопленным, не евреем, он уверял Джеффри, что все русские полны решимости бежать, вернуться в Москву и помочь Родине изгнать фашистских захватчиков. После двух неудачных попыток побега СС создало из заключенных «поисковые группы», состоявшим в них энтузиастам разрешалось обходить оба лагеря и искать свидетельства подготовки побега. Они обыскивали своих товарищей и бараки, переворачивали штабеля досок, залезали на чердаки, ползали по трубам и воздухопроводам, якобы производя разыскания, на деле же – разведку. Русские вызвались заниматься поисками, потому что это давало им бóльшую свободу передвижения и позволяло обнаружить уязвимые места в ограде лагеря, проходы, через которые зондеркоманды отправлялись в лес, чтобы поддерживать горевшие там костры.

Собранные ими сведения выглядели неутешительно. На проволоке ограды через неравные интервалы висело, как думал Джеффри, тряпье, которое никто не удосужился снять. Оказалось, это тела тех, кто попытался бежать из лагеря, был расстрелян с вышек и оставлен на виду в предостережение прочим. Тем не менее Сергей не сомневался, что русские из поисковой группы наметили побег на годовщину Великой Октябрьской революции, приходившуюся – по причинам, выяснять которые Джеффри не стал, – на седьмое ноября. У Сергея оставалось меньше недели на то, чтобы добиться перевода из крематория, хотя надежд на то, что его включат в поисковую группу, было мало.

В тот же день, попозже, грузовики привезли из газовых камер партию женщин и детей. Проработав здесь неделю, Джеффри научился не приглядываться к поступавшим в крематорий людям и особенно к их лицам. Да и вообще, когда груз прибыл, он не обслуживал спускные желоба, а короткими перебежками подтаскивал к топкам напиленные дрова. Судя по крикам других работавших у печей, некоторые из привезенных были еще живы. Вероятно, казнимых набивали в газовые камеры в больших количествах, чем те способны были вместить, время воздействия урезали до минимальных десяти минут, а женщины, пытаясь спасти детей, из последних сил прижимали их к себе лицом – возможно, это и уберегло несчастных от смертоносного воздействия газа.

Джеффри впился взглядом в поленья и удвоил усилия под взглядами умолкших охранников. У него есть веки, кожаные шоры, которые можно опускать на глаза. Он и опускал – при любой возможности; а поднимая, старался смотреть на свои руки – на вены, на поры, – не позволяя глазам рыскать из стороны в сторону.

Он слушал громыхание желоба и жалел, что лишен век, которыми мог бы закрыть и уши.

Джеффри решил, что скорее умрет, чем останется здесь. Был в крематории один эсэсовец, который все поглядывал на него. Сухощавый, хмурый, с маленькими черными глазами. Фамилия его была Мюллер. Инстинкт говорил Джеффри: в том, как он смотрит, присутствует что-то личное. И завершив двенадцатичасовую смену, Джеффри – перед тем как вернуться в желтый дом, в барак зондеркоманды, – спросил у Мюллера, нельзя ли ему перевестись из крематория в бригаду, которая работает в лесу, за оградой.

Мюллер оглядел Джеффри с головы до ног. Казалось, вопрос его даже позабавил.

– Ты англичанин? – спросил он.

– Да. Вы говорите на моем языке?

– Говорю. Учил перед войной. Почему ты хочешь перейти туда?

– Я крепок. Силен. Там от меня будет больше пользы.

– Заключенным удается протянуть там не больше пяти дней. Худшего места не существует.

Джеффри почувствовал, как взгляд Мюллера скользнул по его телу.

И сказал:

– Если это доставит вам удовольствие, лейтенант. Я был бы рад доставить вам удовольствие.

Лицо Мюллера мгновенно окаменело:

– Уходи. Ты мне противен.

– Так вы устроите мой перевод?

Страх покинул глаза Мюллера. Вернулось презрение. Он коротко улыбнулся:

– Ты хочешь умереть? Ты. трус?

– Вы отдадите приказ?

– Иди и умри.

Джеффри отпустили из крематория. Он прошел с двадцатью другими заключенными сквозь проволочную ограду к лесной прогалине, где все сменили полосатую форму на резиновые сапоги и непромокаемую одежду. Работа состояла в расчистке массовых погребений. Отыскать общие могилы было нетрудно – земля, которой их засыпали, просела, образовав озерца и лужи, издававшие такую вонь, что приближаться к ним не решались даже овчарки.

Участок проволочной ограды, избранный русскими для прорыва, до которого осталось тридцать шесть часов, находился совсем рядом. Зная, что конец близок, Джеффри набросился на работу. Нужно было продержаться две смены. Он сможет.

– Schnell!

Собаки в кои-то веки припадали к земле и повизгивали. Джеффри подобием лодочного багра выуживал из болота кишки, конечности и оттаскивал к кострам.

Пепел из крематория был навален между деревьями в количествах, которые гарантировали, что здесь ничего уже никогда не вырастет; местность вокруг походила на поверхность какой-то другой планеты. Эсэсовцы, все до единого, были в противогазах. Один из них сунул в руку Джеффри бутылку. Водка. Он глотнул. Охранники на миг приподнимали противогазы, чтобы глотнуть тоже. Бутылка водки переходила от охранника к заключенному и от заключенного к охраннику.

Немцы покрикивали, не закрывая ртов. Больше. Быстрее. Бодрее. И заключенные тоже кричали – по-польски, по-русски, на идиш. Горло Джеффри саднило от ора и рвоты. Он выкрикивал все слова, какие знал. Части человеческих тел падали на него с багров.

Один заключенный напал на охранника и был застрелен. Двое других сами бросились в костер, чтобы умереть. Одного из них вытащили и заставили работать дальше. Джеффри орудовал багром, закрыв глаза. Живот опустел, блевать было нечем. Он глотнул водки, еще, еще, и вслепую вернулся к работе.

День, ночь в сумасшедшем доме, снова день, яркое солнце над соснами леса, значит, ночью землю застелет густой туман, снова в резиновые сапоги, в отсыревшую одежду ночной смены и снова лес. Надо думать, в последний раз, поэтому работает он яростно. Хлорка, которой положено перебивать смрад, бессильно стекает с селезенок и маток. Час, за ним другой, день. За проволокой идет вечерняя перекличка, кричат охранники, и под этот шум колонна из пятидесяти-шестидесяти человек, поисковая группа, выходит из лагеря на строительную площадку. Они приподнимают доски, заглядывают в трубы, украдкой набивая карманы камнями и обломками кирпичей. С вышки на них расслабленно взирает часовой. Солнце садится за лес, «костровики», еле волоча ноги, тащатся к своему бараку.

А поисковая группа подбирается к проходу в проволочной изгороди. Выстрел, это уж как водится. Труп. Команда, еще одна, мгновенное замешательство. Люди из поисковой группы смешиваются с «костровиками». Часовой на вышке начинает нервничать – русские, человек пятьдесят, орут, швыряют железяки и камни, подлетают к вышке, она накреняется, опоры ее подламываются, и Джеффри поворачивает назад, теперь он с ними, и мчится в лес, разбрасывая ногами сосновые иглы и лунный пепел, бежит так, точно отдал две последние недели отдыху, руки и ноги движутся сами; спокойнее, Тальбот, побереги силы, оставь немного на потом; проходит целая минута, прежде чем до него доносится вой сирен, стрельба, собачий лай.

В 1946 году осенний триместр начался в Крэмптонском аббатстве 17 сентября. Днем раньше миссис Литтл вошла, постучав, в кабинет мужа.

Лучший друг мистера Литтла, кламбер-спаниель по кличке Гип, спал перед неразожженным камином, запах пса смешивался с ароматом трубочного табака «Сэр Филип Сидни», который курил его хозяин.

– Мы недосчитаемся по меньшей мере трех мальчиков, – сказал Долговязый Джон, подняв взгляд от листка линованной бумаги, где что-то подсчитывал. – Доддингтон не вернется. Отец погиб, матери его обучение не по карману. А цены на уголь, продукты, электричество. Мне придется урезать жалованье. А заодно, пожалуй, и Гаррарда уволить.

– Но кто же будет ухаживать за спортивными площадками?

– У нас есть этот новичок. Фрэнклин. Я попрошу его взять на себя стрижку газонов и уход за ними – в добавление к тренерству в младших классах.

– Сколько мы платим Гаррарду?

– Столько же, сколько приносит за год один ученик.

– О боже, – сказала миссис Литтл, садясь и машинально поглаживая Гипа по голове. – Выходит, плохо наше дело, милый?

– Похоже на то. Отмены карточной системы пока не предвидится. В министерстве говорят, она просуществует пять лет, как минимум. А тут еще родители беспокоятся насчет того, чем мы кормим их малышей.

– Кастелянша написала об этом в министерство, так ей предложили укреплять здоровье мальчиков солодовой патокой.

– Может, уволить кого-нибудь из прислуги? – спросил Долговязый Джон.

– Их всего-то пять осталось. И платим мы им гроши.

Мистер Литтл затянулся «Сэром Филипом Сидни».

– Не забыть бы как-нибудь пригласить к нам на ужин нового директора приюта для душевнобольных. – Он задумчиво выпустил клуб дыма. – Похоже, придется заняться набором новых преподавателей.

– Объявления в газетах?

– Боже милостивый, нет. Но необходимо, чтобы о нас заговорили. Крэмптонское аббатство – первоклассная школа и так далее. Бакстер уже вернулся?

– Да, я видела его сегодня после полудня.

– Я и ему жалованье снижу.

– Опять, милый?

– В предупреждение. После того как служанка обнаружила в его комнате склад бутылок из-под джина.

– У него теперь и на пиво с сигаретами еле-еле хватает.

– Вот и хорошо. Ладно, пора отправляться на вечернюю прогулку. Пойдем, Гип. Пошли.

Спаниель тяжело поднялся с коврика у камина и последовал за хозяином в коридор, прошел мимо двери, обитой зеленым сукном, спустился по широкой дубовой лестнице, миновал большой каменный камин с висевшей над ним церемониальной шпагой и вышел на теплый еще воздух ноттингемширского вечера. Опыт научил пса, что все эти нежелательные усилия, включая спуск с холма в деревню, со временем принесут ему что-нибудь вкусненькое.

Долговязый Джон Литтл, не уделив внимания ни розарию с декоративной аркой, ни раскинувшемуся за ним заросшему парку, направился к огородам – по их озаренной солнцем кирпичной ограде пластались шпалерные яблони и груши, отягощенные плодами. Он прошелся, хрустя гравием, по тропкам, огибавшим открытые парники, заглянул в теплицы – из распахнутых дверей тянуло помидорным духом. По его расчетам, прослужить оставалось всего пять лет, а потом он сможет передать пост директора сыну, который работал сейчас младшим воспитателем в мидлендской частной школе. Пенсии вряд ли хватит, чтобы обеспечить им с миссис Литтл приличную жизнь, однако оставался шанс получить какие-то деньги от попечителей школы – из их резерва на непредвиденные расходы. В противном случае придется коротать старость в одном из заброшенных флигелей школы – чтобы его протопить, потребуется, наверное, давать в гуманитарных классах уроки латинского стихосложения.

Задняя калитка вела из огородов на кладбище при деревенской церкви, и Долговязый Джон неторопливо прошествовал между надгробий и безучастных тисов. Повинуясь внезапному порыву, он толкнул боковую дверь церкви и вошел внутрь, вдыхая запах сырости. Бронзовый орел на кафедре проповедника нависал, пучеглазый и хищный, над скамьями и пыльными подушечками для коленопреклонений. Орган нуждался в серьезном ремонте, однако надежд, что деревне удастся за ближайшие несколько лет собрать необходимые средства, было мало. Ведущие к кафедре ступеньки особой прочностью не отличались, впрочем, все, что могло помешать местному викарию, мистеру Вулриджу, читать проповеди, казалось небесной благодатью.

Долговязого Джона Литтла всегда удивляло, что пустая церковь кажется более пустой, чем пустая квартира. Кухня или гостиная остаются теми же самыми, даже когда в них никого нет; но безмолвствующий орган, яркие витражные окна над алтарем, украшенным маленьким, но претенциозным крестом, доска у кафедры, извещавшая о числе еще не спетых гимнов, – все это в отсутствие людей почему-то выглядело гнетущим. Громко стуча каблуками, он прошел по растрескавшимся плиткам нефа и опустился на краешек одной из скамей, примерно там, где воскресным утром сидит какой-нибудь одиннадцатилетка (по правилам школы, мальчики занимали место на скамьях, от задней к передней, соответственно своим успехам в латыни).

Литтл наставил уцелевший глаз на вделанные в сырые стены памятные таблички. Большая их часть была посвящена прежним викариям и именитым людям деревни, но две несли имена его родителей, бывших его предшественниками в Крэмптонском аббатстве. А еще на одной значилось: «Р. М. Кэрд, 1885–1916» – и это был однокашник Литлла по школе и университету.

Маленьких мальчиков Долговязый Джон особо не любил, но и ему случалось сочувствовать им, вынужденным терпеть воскресными утрами скрипучий орган, молитвы и гимны, – а затем еще и Вулридж поднимался на кафедру, и каждая его многословная банальность отнимала у детей мгновения, которые можно было бы провести с родителями, приехавшими на выходные навестить сыновей.

Он вздохнул, оглянулся на пса, который ждал его у главной церковной двери. Лучше было погибнуть в Месопотамии, подумал Литтл, лучше смерть солдата, выпавшая Бобби Кэрду, единственному человеческому существу, к которому он питал когда-либо привязанность, чем нынешняя полужизнь с ее адвентами, семидесятницами и троицыными днями, отмечающимися в этом пустынном здании.

Два дня назад Джеральд Бакстер вернулся из отпуска, проведенного с сестрой в Южном Уэльсе. Из пансионата, где они жили, открывался вид на эспланаду, хозяйкина стряпня – бланманже и костлявая рыба – удручала, зато в городке был парусный клуб, принимавший в летние месяцы временных членов, а при нем бар, на который по причуде местной патентной конторы не распространялись ограничения во времени, наложенные на прочие подобные заведения. Имелось также поле для гольфа – с девятью лунками, их Бакстер проходил за пятьдесят с чем-то ударов, то есть за период, более чем достаточный, чтобы разыгралась жажда.

В Крэмптонское аббатство Бакстер приехал в приподнятом настроении. Однако оно упало, как только выяснилось, что директор скостил ему жалованье – впрочем, это еще повезло, хотя бы не уволили после той незадачи с бутылками из-под джина. Выставив за дверь вещи в стирку, он просмотрел свое расписание на следующий триместр. Оказывается, ему добавили уроки в младшем французском классе – это потруднее, чем география, когда достаточно опережать учеников на одну главу учебника.

Одиноко попив чаю в столовой, Бакстер пошел наверх и миновал сначала новую спальню мальчиков, затем этаж с ведущим неведомо куда коридором и добрался, наконец, до верхнего этажа, где пустовавший два месяца лазарет встретил его неистребимыми запахами мазей и йода.

Пройдя несколько шагов по коридору, он постучал в дверь.

Голос изнутри отозвался:

– Кто там?

– Бакстер. Хотел спросить, не желаете ли глотнуть чего-нибудь бодрящего в «Уитби»?

Дверь распахнулась.

– Спасибо, – сказал Джеффри Тальбот. – Мысль хорошая.

В заднем зале «Уитби», пока Джеффри ходил к стойке за новой полупинтой, Бакстер положил на его стул искалеченную ногу.

– Ладно, – сказал он, – стало быть, убежали вы из того жуткого лагеря, а что было потом?

– Я долго добирался домой, – ответил Джеффри. – Мне повезло. Большую часть бежавших переловили вблизи лагеря и расстреляли. Мне и еще десятку человек удалось добраться до железной дороги и спрятаться под мостом. Первый прошедший по нему состав направлялся на восток, в сторону России.

– Откуда, черт возьми, вы знали, где восток, а где запад?

– Ориентировались по звездам. Некоторые из нас заскочили в первый поезд, чтобы убраться подальше от овчарок. А мы вчетвером остались ждать того, что пойдет на запад. Потом спрыгнули кто где – в Польше, в Чехословакии. А я в конце концов пересек границу Германии под паровозным тендером.

– Не самое удобное место.

– Меня научили этому фокусу во Франции. Кончилось тем, что я перешел в Швейцарию неподалеку от Боденского озера.

– А что было с другими?

– Не знаю.

– С вашим приятелем?

– С Трембатом? Он умер в лагере от пулевых ранений. Об этом я уже позже узнал, в полку. После нашего побега началось восстание. Заключенным удалось взорвать крематорий. Захватить охранников. Но их было мало, далеко не все лагерники к ним присоединились.

– Бедняга, – сказал Бакстер.

– Нет, он попытался хоть что-то сделать. Ушел достойно.

– Ну а здесь вы мало что пропустили. Я бы, пожалуй, справился с другой полупинтой, если вы еще при деньгах.

Джеффри стоял у стойки, постукивая по ее деревянной поверхности монетой в полкроны. Ничто, казалось ему, не изменилось ни в «Гербе Уитби», ни в самом Крэмптоне. Миссис Литтл чуть-чуть похудела, икры ее лишились прежней полноты; стены школьного здания словно обшарпались, а парк зарос. В остальном же все было таким, каким запомнилось Джеффри: более-менее укомплектованная учениками школа и полный перечень футбольных матчей, играемых здесь и на выездах все с теми же давними противниками.

С пережитым Джеффри справлялся просто – не думал о нем. Вернувшись из Женевы в Лондон, он заполнил множество анкет и получил четыре недели отпуска. Мистер Грин потребовал еще раз повидаться с доктором Сэмюэлсом на предмет нового освидетельствования, и тот после часовой беседы пришел к заключению: «годен для любого задания».

Францию освободили, на время возникла возможность с толком использовать Джеффри в Бирме, но затем мистер Грин определил его в лондонское управление службы. Когда же ее расформировали, Джеффри вернулся в полк «мушкетеров», который, впрочем, мало что мог предложить лейтенанту, чье имя так и осталось запятнанным. В ходе итальянской кампании полк понес большие потери, в результате Джеффри неохотно присвоили капитанское звание и отправили в Сирию подавлять мятеж пропетеновских французских частей. До конца 1945-го он находился на Ближнем Востоке в составе миротворческих сил, а затем гемпширская штаб-квартира «мушкетеров» его официально демобилизовала.

Он провел тихое лето с родителями, решив, что подробности жизни в лагере «для военнопленных» им лучше не сообщать. Впрочем, сидя в спальне своего детства, Джеффри пытался писать стихи, но то, что ему теперь хотелось сказать, в его поэтический словарь не укладывалось. Он поучаствовал в нескольких крикетных матчах местного клуба, один состоялся на той самой площадке, которая казалась ему, лежавшему ночами на деревянных нарах, воплощением лучшей жизни.

Погода стояла пасмурная, серая, зрителей в промозглые послеполуденные часы собралось совсем мало. Капитан клубной команды, не знавший о талантах Джеффри, спросил, какую позицию тот хотел бы занять, и услышал в ответ: «Любую, на какой могу быть полезен». В результате Джеффри получил восьмой номер – он, выходивший против открывавших игру боулеров Кента и Йоркшира. Ко времени, когда он добрался до калитки, его команда выигрывала с большим счетом, а уставший от бесплодных усилий противник поставил боулером подростка. Не желая, чтобы парень совсем упал духом, Джеффри отбил вправо и увидел, как полевой игрок изумленно поймал мяч, отскочивший ему прямо в живот. Джеффри заработал два очка. А снова оказавшись в поле, просто переходил от третьего номера к последнему и назад, поглядывая на низкую живую изгородь и пасшихся в поле голштинок. Коровы тоже были примерно такими, каких он помнил, однако и им чего-то не хватало – не то силы, не то яркого освещения.

Джеффри старался пробудить в себе чувство, что это его мир – мир, который он знает и которым готов поделиться со всеми, более долговечный, чем промельки воспоминаний о сосновых бревнах и ревущих, двигаясь навстречу друг другу, грузовиках. Но тут капитан противника замахнулся отбить аж за павильон, но попал по мячу лишь кончиком биты, и мяч взвился в небо и упал на самом краю поля, в точности там, где стоял Джеффри, и Джеффри его проворонил.

– Вид у вас какой-то отсутствующий, Тальбот, – сказал Бакстер, предлагая ему сигарету.

– Извините. Просто задумался о. крикете.

– Крикете?

– Ну, может быть, не о самом крикете. О том, что он означает. Вернее, означал. Для меня.

– Простите, старина. Я что-то не понял. Хотите, я еще пива принесу? По-моему, мой черед. Или, если вы не против. Вот вам шиллинг. Не хочется лишний раз трудить старушку-ногу.

Когда Джеффри принес к столу бокалы, Бакстер сказал:

– Конечно, сам я толком никогда не играл. Но «Бекасы» выставляли очень приличную команду. Второй батальон выиграл в двадцать первом кубок дивизии.

– Да, я о ней слышал, хорошая была команда.

Джеффри почувствовал дрожь в руках и решил не браться за бокал, Бакстеру не стоило это видеть. Странное напряжение сковало его челюсти и гортань. И на глаза что-то давило изнутри, он чувствовал, что теряет сознание.

– От «Фузилеров», можно сказать, мало что осталось, – продолжал Бакстер. – Ко времени, когда «Бекасы» покончили с ними.

Для Джеффри стало вдруг очень важным пройти эту первую проверку на возвращение к прежней жизни. Если он не способен перетерпеть час дружеской болтовни с Бакстером за пивом и сигаретами о преподавании в классе или уроках Нового Завета в церкви ему и думать нечего.

– В общем, уделали их наши парни с немыслимым счетом, – говорил Бакстер. – Был у нас боулер, быстрый, просто зверь, так он.

Бакстер внезапно сел прямо:

– Послушайте, Тальбот, с вами все в порядке?

Джеффри посмотрел на раскрашенную фотографию старинного автомобиля, висевшую у камина над бронзовыми удилами, и велел своему сознанию выработать ответ Бакстеру. Он собрал в кулак всю решимость, как делал в Польше, приступая к работе, но не смог выговорить ни слова. И потому просто кивнул, постаравшись изобразить улыбку.

– Вы совершенно уверены?

Несколько секунд молчания. И наконец в битве, которую вел сам с собой Джеффри, наступил перелом. Он нашел слово.

– Да, – сказал он и, помолчав, добавил: – Все хорошо.

– Ладно, – согласился Бакстер и откинулся на спинку стула. – Ну так? Побьем мы в этом году «Бирвуд-Холл», как по-вашему?

– Да, – произнес Джеффри, поначалу вяло, потом с крепнущей уверенностью: – Не вижу причин для обратного.

Так ему и удалось вернуться – маленькими шажками. Медленные недели нескончаемого осеннего триместра поглощали его: семнадцатое воскресенье после Троицына дня, восемнадцатое воскресенье после Троицына дня, последнее воскресенье перед адвентом. То был месяц воскресений, время года, состоявшее из воскресений, год, составленный из них, и Джеффри считал каждую неделю победой в борьбе за повторное вселение в прежнюю жизнь. По вечерам он сидел в своем кресле и читал детективные романы, а к десяти спускался в преподавательскую столовую, чтобы поужинать кукурузными хлопьями.

В начале следующего года Джеффри назначили надзирателем школьных спален – вместо Бакстера, поскольку мальчики жаловались, что от того разит джином. Переломный момент наступил, когда Бакстер, давая сигнал отбоя, прострелил 40-ваттную лампочку из пневматического пистолета. Дополнительных денег эта обязанность Джеффри не принесла, зато у него появилось новое занятие – он проходил по коридору верхнего этажа, на котором размещалось полдюжины комнат с девятью или десятью составленными в два ряда железными кроватями в каждой. Иногда присаживался в изножье одной из них и разговаривал с ее временным хозяином, хорошо сознавая, что мальчик нисколько не рад, что его так выделяют. Покидая спальню, Джеффри слышал хихиканье: над мальчишкой смеялись из-за оказанного ему особого внимания.

Спальни второго этажа располагались так же, как и верхние, только окна в них были повыше. Когда ночь подходила к концу, по углам тут скапливался серый сумрак, который слегка подкрашивали грубые красные одеяла на кроватях – цвет полевого госпиталя, думал Джеффри.

После вечернего урока Писания или латинского стихосложения мальчики через вечер шли в ночных рубашках через холодный двор в купальню. Им разрешали на девять дюймов наполнять ванны горячей водой: предполагалось, что такого ее количества хватит для троих учеников. Вернувшись в постели, они могли разговаривать, пока Джеффри не начинал обход спален, на несколько дюймов приоткрывая с помощью лодочного багра высокие окна – несмотря на просьбы мальчиков не выпускать тепло, – а затем с отеческим, как он надеялся, «спокойной ночи» гася свет. За дальнейшие разговоры полагались телесные наказания; Джеффри получил право использовать для этого ночную туфлю, однако необходимости прибегать к ней не усматривал.

В летний триместр 1949 года Крэмптонское аббатство выиграло крикетный матч у «Бирвуд-Холла» с преимуществом в 128 очков, а благодаря нескольким пойманным мячам и 54 нот-аутам в иннингсе – заслуга крэмптонского уикет-кипера, двенадцатилетнего Роукфора, – еще и сэкономив три минуты. В ближайший вторник Долговязый Джон освободил учеников на полдня, а самому Джеффри подарил жетон на приобретение в магазине любой книги ценой до трех гиней. Роукфор, известный более под прозвищем Чеддер, или просто Чед, стал героем для товарищей по команде, но Джеффри все-таки посоветовал ему держать повыше левый локоть.

В 1951-м Долговязый Джон и миссис Литтл ушли на покой и поселились в дальнем флигеле, а школу возглавил их сын, рослый, узкоглазый мужчина лет сорока, прозванный учениками «Большим» Литтлом. Он убедил попечителей повысить преподавательское жалованье до семидесяти пяти фунтов в год и уволил Джеральда Бакстера. Джеффри он сказал, что оставляет его на испытательный срок, поскольку в Рэптоне есть превосходный молодой учитель, готовый занять место Джеффри, если того оно не очень интересует.

Продержавшуюся не один год карточную систему наконец отменили, однако дух ее в Крэмптонском аббатстве прижился – горячую воду там по-прежнему экономили, а мальчиков ежедневно потчевали солодовым экстрактом «Радио-мальт». Мать Джеффри умерла от удара, оставив отцу множество такс. То десятилетие походило на тундру, которую приходится пересекать, подняв воротник, глядя под ноги, с трудом продвигаясь вперед и считая дни, оставшиеся до окончания пути. Двадцать четвертое воскресенье после Троицына дня: Джеффри идет по плиткам нефа к кафедре, дабы зачитать главу из Евангелия, что стало теперь его еженедельной обязанностью; двадцать пятое воскресенье после Троицына дня: он сморкается, приближаясь к кафедре и ее орлу, в носовой платок, за ним вышагивают в развевающихся мантиях коллеги.

Из больших городов приходили новости: музыка, громкая и пронзительная, завезенная из Америки, получила новый образ – нестройно бренчащие гитары, безумные прически – и в таком виде вернулась на родину. Поздновато для Джеффри Тальбота: звуки, изрыгаемые стоявшим в преподавательской приемником, казались ему попросту варварскими. «Йе-йе-йе», – распевали ученики, бегая по коридорам. Он зажимал уши ладонями.

Однажды школьная медсестра, мисс Кэлландер, пригласила его выпить с ней в городе чаю – под вечер, когда оба будут свободны. Они взяли яйца пашот с анчоусным соусом, шоколадный торт и крепкий индийский чай. Счет оплатили вскладчину, и обоим это понравилось до того, что они решили сделать такие свидания регулярными. В один из вечеров посетили кинотеатр, хотя для этого пришлось долго ехать на автобусе, рискуя опоздать к обходу спален, – Джеффри до того разволновался, что мисс Кэлландер, сколь ни любила она Кэри Гранта и Дебору Керр, на которую была немножко похожа, на повторении этой авантюры настаивать не решилась.

Как-то раз, сидя с ним в чайной, мисс Кэлландер сказала:

– Я вот подумала, Джеффри. Мне тридцать семь, сколько вам – не знаю. Я не хотела бы показаться навязчивой или еще какой, но мы с вами хорошо ладим. Мужчина вы привлекательный, я прилежная, очень организованная барышня. Вам не кажется, что, соединившись, мы могли бы стать чем-то большим, чем простая сумма слагаемых?

– Вы делаете мне предложение, Мэри?

– Ну, разве сейчас не високосный год?

Джеффри опустил взгляд к чашке с чаем.

– Не думаю, что я гожусь для этого.

– Почему?

– Вы многого обо мне не знаете.

– Чего же? Не будьте таким старомодным.

– Вы слишком добры ко мне.

– Денег у меня нет, только старенькая мать, живет в Рае. Но там хорошо, до моря рукой подать. Можно проводить отпуск. Совсем рядом чудесное поле для гольфа. Я бы заботилась о вас, Джеффри.

Он вздохнул.

– Я не могу объяснить. Вы слишком хороши. Слишком хороши для меня. Мне лучше жить, как я живу. Одиноким волком.

– Если передумаете.

– Не передумаю. Но все равно спасибо.

– Можно мне будет вернуться к этому разговору? Через год?

– Ладно.

Год спустя, почти день в день, она снова сделала ему предложение, и Джеффри, ожидавший это, снова его отклонил. На мгновение мисс Кэлландер покраснела, расстроенная, потом глаза ее наполнились слезами. На следующий день она подала заявление об уходе из школы и в конце триместра уехала, подыскав себе место в Дорсете.

Весной Джеффри охватило странное, но неотвязное желание. Жизель. Он должен снова увидеть ее. Должен ее отыскать. Странно, что потребовалось столько времени – больше двадцати лет! – чтобы понять: вот что он на самом деле должен сделать. Эти годы походили на сновидение – нет, скорее на дремоту, от которой он наконец пробудился.

Отец умер прошлой осенью, и после того, как адвокаты завершили возню с наследством, Джеффри получил чек на сумму примерно в 300 фунтов. Отели он мог оплатить из своих сбережений, однако приятно было осознавать, что у него имеется резерв, позволяющий, к примеру, взять к ужину вина. Он решил, что полезно было бы выяснить настоящее имя Жизель, и попытался навести в Лондоне соответствующие справки, однако услышал, что архивы его прежней организации засекречены, – рано или поздно какой-нибудь официальный историк сможет, конечно, получить к ним ограниченный доступ, но для широкой публики эти документы останутся закрытыми в течение пятидесяти лет. Да и в любом случае использование цепочки связных для сохранения инкогнито иностранных агентов вполне могло означать, что настоящие их имена вообще не регистрировались.

Несмотря на эту неудачу, Джеффри в последнюю неделю июля взошел на борт парома, идущего через Ла-Манш. Настроение у него было приподнятое. Он даже смеялся, стоя у поручней на корме и глядя на белый пенистый след от судна. А впереди – чудесное путешествие!

В Кале Джеффри попросил таксиста отвезти его в пункт проката автомобилей. Поначалу он собирался отправиться в Брив поездом, но теперь, оказавшись во Франции, загорелся мыслью провести отпуск за рулем – тем более что отпуск школьному учителю положен два месяца, а значит, с возвращением можно было не торопиться. Garagiste попытался всучить ему дряхлый «Рено», однако, услышав от Джеффри, что его дед владел аналогичным бизнесом в Клермоне, проникся к англичанину уважением. В полдень Джеффри уже выехал на шоссе в двухлетнем «Ситроене DS», черном с бежевыми сиденьями – на одном из них лежал Guide Michelin,который garagiste выдал в придачу к машине, ни сантима за это не взяв. Переключатель передач располагался на рулевой колонке, однако Джеффри был знаком с этой системой по старому «Зингеру»; единственное неудобство состояло в том, что, трогаясь с места, приходилось дожидаться подкачки гидравлической подвески, – это не считая неистового ножного тормоза. Впрочем, с ним Джеффри освоился быстро, научившись просто шаркать подошвой по его круглой кнопке, и вскоре спокойно разъезжал по широким, обсаженным платанами дорогам северной Франции. В карте он не нуждался: Париж, Орлеан и Лимож ничего не стоило отыскать с помощью дорожных указателей, а дальше все равно придется полагаться на память.

Время от времени Джеффри съезжал с routes nationalesна дороги, помеченные в «Мишлене» желтым цветом, и, доверившись инстинкту, устремлялся к рекам, холмам, деревням с пыльными площадями и некоторым количеством кафе, где можно перекусить. Ночевал он в маленьких гостиницах – их хозяева не позволяли постояльцам усаживаться за ужин после половины восьмого. Одну ночь он провел на перестроенной мельнице, ресторан там отсутствовал, и ужинать его послали в дом какой-то старухи, до которого пришлось десять минут ехать по грязному проселку. Со времен войны аппетита у Джеффри почти не было, однако он сумел оценить заботу, с какой хозяйка приготовила деревенскую снедь, приправив ее травами, что росли в огороде, видневшемся в заднем окне. Счет в старых франках, нацарапанный на клочке клетчатой бумаги, в пересчете оказался меньше пяти шиллингов.

Из-за этих съездов на проселочные дороги до Лиможа он добирался десять дней. И на всем пути думал о Жизели. Сейчас ей под пятьдесят, но это вовсе не значит, что она не осталась красавицей. После войны Жизель, несомненно, вышла замуж; какой-нибудь местный коммерсант наверняка ухватился за нее обеими руками, думал Джеффри. Но и это не имело значения. Должен же он понимать, что такое давняя привязанность. И раз уж зашла речь о привязанностях, первое, о чем Джеффри хотел расспросить Жизель, это ее предательство: по прошествии стольких лет она, надо полагать, готова будет объяснить ему, что произошло. Конечно, немцы схватили ее, пытали, заставили стать двойным агентом, вывести их на людей вроде него. Но неужели у нее не было другого выбора? Она могла бы бежать из тех мест, перебраться на север, подальше от своих мучителей. Или все же существовали иные причины – личного свойства? Думая о Жизели, Джеффри отчетливо видел ее лицо: широко посаженные живые глаза, тонкий прямой нос, бледную кожу. По крайней мере у нее есть право поговорить с ним о том, что произошло. И она будет ему признательна за такой шанс.

Был уже вечер, когда Джеффри выехал по направлению к фермерскому дому, через поля с валками сена под все еще жарким солнцем. И спустя полчаса вынужден был признать, что сбился с пути. Он помнил деревню, называвшуюся Сент-Обен или Обан, от нее шла на северо-запад, через холмы, узкая дорога, но здесь ничего похожего не было. Остановив машину у маленького придорожного кафе, Джеффри вошел внутрь. Двое игравших в карты мужчин в синих комбинезонах уставились на него. Джеффри объяснил им, что заблудился, что ищет фермерский дом на холме, мужчины переглянулись так, точно сочли его умалишенным. В конце концов из-за бамбуковой занавески в глубине кафе вышел хозяин. Джеффри попросил рюмку «пастиса» и задал тот же вопрос. Немного поворчав и повращав глазами, хозяин удалился за занавеску, а через несколько минут вернулся с изодранной картой окрестностей. Джеффри предложил ему сигарету, они стали вместе разглядывать карту. Присмотревшись к изолиниям, Джеффри определил, где находятся возвышенности. Он помнил, что из окон дома было видно заходящее солнце, значит, окна смотрели на запад, и, следовательно. Он ткнул пальцем в одну из деревень, спросил у хозяина, нет ли поблизости от нее старой фермы. Хозяин пожал плечами, однако из кафе Джеффри вышел со вновь обретенной уверенностью и развернул «Ситроен» на сто восемьдесят градусов.

Через десять минут он выбрался на дорогу, по которой много лет назад ехал на велосипеде; подвеска машины смягчала рытвины, но все равно он словно чувствовал, как они подбрасывают его на велосипедном седле.

У фермерского дома стоял автофургон и трактор, который в военное время нечем было бы заправлять. И как прежде, слышался собачий лай. Когда Джеффри, захлопнув дверцу машины, пошел через двор, из-за конюшни выскочила немецкая овчарка, заставив его съежиться и закрыть ладонями лицо. Впрочем, она была на цепи и могла лишь рычать да скалиться.

Джеффри постучал в заднюю дверь дома, подождал. А услышав шаги, вспомнил коридор, сбоку от которого переступала с ноги на ногу не то лошадь, не то корова. По правде сказать, он ожидал, что дверь откроет двадцатипятилетняя Жизель, и потому постарался скрыть разочарование, увидев в дверном проеме полную седую женщину.

Начать разговор оказалось для него затруднительно. Много лет назад. Молодая женщина. Ее настоящее имя. У мадам есть дочь? Не знает ли она, кому принадлежала ферма во время войны?

Старуха стояла, скрестив на груди руки. Джеффри спросил, есть ли у нее муж, – вопрос, похоже, ее возмутил. Ему пришло в голову, что она, пожалуй, приняла его за какого-нибудь налогового инспектора; скорее всего ферма продавала свою продукцию за наличные и документации почти не вела. Он постарался убедить старуху, что действительно ищет давнего друга, однако после минуты с чем-то бесплодных расспросов та попросила его уйти. Видя, что Джеффри упорствует, женщина направилась через двор к собаке и пригрозила спустить ее с цепи.

Вернувшись в машину, Джеффри решил найти кафе в ближайшей деревне, он помнил, что Жизель иногда заходила туда поесть. Там он взял бокал вина и сел снаружи. Он так ясно представлял себе Жизель, что не сомневался: она где-то рядом. Редкие веснушки на коже, свет в темных глазах, платье, которое было на ней в последний вечер – почему она так принарядилась? – то, как Жизель встряхивала головой, взметая темные, доходившие до ключиц волосы. Джеффри зажмурился, пытаясь притянуть ее в настоящее – страшным усилием духа наделить Жизель телесным существованием, чтобы, открыв глаза, увидеть ее, молодую, сидящую бок о бок с ним.

От кафе он поехал к стоявшей неподалеку церкви и уселся на деревянную скамью снаружи. Жизель, Жизель, глупая девочка. Она наверняка внутри.

Джеффри рванул на себя дверь, побежал по нефу. «Жизель!» Боже милостивый, где же она прячется? Играет с ним, что ли?

Он бросился из церкви в машину. Поля вокруг были пусты – сожженные солнцем, простирающиеся вдаль, и нигде, насколько хватало его опустевших глаз, не было и тени девушки. Джеффри рванул в центр деревни, резко затормозил на площади, подняв облако пыли, окутавшее выносные столики кафе. Вышел из машины, сел в кресло с плетеным сиденьем. Стиснул ладонями голову. Жизель.

Официант спросил, что он хочет заказать, однако Джеффри не смог ни пошевелиться, ни выговорить хоть слово. Подбородок его упирался в большие пальцы рук, остальные восемь сжимали виски. И ни одна мышца Джеффри приказов его не выполняла.

– Месье? Месье?

Джеффри говорил потом, что воспоминаний о возвращении домой не сохранил: вообще никаких. Тем не менее он каким-то образом добрался до Крэмптонского аббатства, пришел в кабинет директора и сказал «Большому» Литтлу, что плохо себя чувствует. Литтл отвез его в городок, к врачу. Врач после недолгого осмотра решил, что пациенту, возможно, стоит показаться психиатру, правда ни в этом городке, ни в соседнем, чуть побольше, такового не было; по-видимому, жители Ноттингемшира не имели обыкновения сходить с ума. Найти доктора нужного профиля можно было лишь в старом приюте для умалишенных, том самом, что поставлял школе служанок. Туда-то врач, закрыв жарким вечером свою приемную, и отвез Джеффри вместе с его чемоданчиком.

Прежде чем он увидел своего лечащего врача, прошло несколько тягостных дней. Его поместили в общую палату, ее обитатели стонали и бились в припадках. Некоторые сидели у стены, обхватив руками головы и расчесывая их до крови; наиболее буйных, по смутным его воспоминаниям, держали в смирительных рубашках в какой-то удаленной палате.

Со временем Джеффри перевели в отделение потише, с жаркой и душной, точно теплица, общей комнатой и садиком под окнами, в котором цвели желтофиоли и астры. Каждое утро он получал белую таблетку, каждый вечер – голубую; от них наступала жажда и заплетался язык. Он написал Литтлу, попросив прислать оставленную им в школе одежду, поскольку врач сказал, что ему придется провести здесь некоторое время.

Больничная библиотека содержала небольшое число романов, любовных и приключенческих, и несколько старых выпусков «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», Джеффри быстро перечитал все, что хотел. После трех месяцев пребывания в больнице он получил от мистера Литтла письмо, извещавшее, что контракт с ним расторгнут, а место его займет, начиная с весеннего триместра, мистер Д. Г. Фармер, магистр гуманитарных наук (Стрэтхоллан и Модлин-колледж, Оксфорд).

Многие недели Джеффри просидел неподвижно, глядя сквозь венецианские окна на цветочные клумбы и стену за ними. Один из пациентов прозвал его Статуей, поскольку Джеффри как будто бы и не шевелился вовсе.

Он провел в сумасшедшем доме год, и однажды утром к нему пришла медицинская сестра и сообщила:

– К вам посетитель, Джеффри.

– Вы уверены?

Он не мог припомнить ни одного знакомого ему человека. Родители, Трембат. мертвы. Бакстер тоже, говорят, скончался. Мисс Кэлландер видеть его не захотела бы. А больше он никого из живых не помнил. Разве что, быть может. Жизель.

– Да, конечно, – ответила сестра. – Я сейчас схожу, спрошу, как его зовут.

И вернувшись через пару минут, сообщила: мистер Роукфор.

– Чеддер? – помолчав, произнес Джеффри. – Господи боже. Что он здесь делает?

В отделении имелась комнатка, в которой Джеффри иногда видел пациентов, принимающих посетителей; открыв дверь туда, он обнаружил стоящего к нему спиной мужчину лет примерно тридцати, в хорошем костюме.

Мужчина повернулся к нему и спросил:

– Мистер Тальбот?

Роукфор был теперь красивым молодым человеком с густыми каштановыми волосами, аккуратно повязанным темно-бордовым галстуком и гладко выбритым, светящимся молодостью лицом. Он улыбнулся, протянул руку.

– Здравствуйте, сэр.

– Здравствуйте, Чед.

– Как вы, сэр? Я услышал, что вам пришлось туго, ну и решил: надо бы к нему заглянуть. Вот, это вам. Правда, не знаю, любите ли вы детективы по-прежнему.

– Спасибо. Вы где-то рядом живете?

– Нет, в Лондоне. Но я собрался навестить бабушку в Ноттингеме, так что мне по пути, вот я и подумал.

Вошла сестра с двумя чашками чая.

– По-прежнему держим калитку?

Роукфор рассмеялся:

– Нет! Хотя, верьте не верьте, но в следующей школе я стал боулером.

– Так у вас же никогда не получались.

– Знаю! Но одним долгим летом мне было совершенно нечем заняться, а тут подвернулся старый крикетир, тренер местной школы, и я. Ну, в общем, набил руку.

– А как с бэттингом? По-прежнему отбиваете подачи вбок?

– О, – Роукфор смущенно улыбнулся. – Нет, я и левый локоть стал держать повыше и все такое. В общем, как вы учили. Играл в школьной сборной на всех позициях. Теперь-то разве что с местной командой. И то больше как болельщик.

– Не страшно. Если это доставляет вам удовольствие.

– Да еще какое. А я ведь часто и все шесть отбивал.

– С какой позиции?

– Внешнее поле.

– Почему-то я так и подумал. Не сомневаюсь. Чай тут неважный.

На вкус Джеффри, в этом заведении все блюда и напитки были отвратительными.

– Да нет, ничего, – сказал Роукфор.

– Вы женаты? – спросил Джеффри.

– Нет, – усмехнулся Роукфор. – Рано еще. Но подружка у меня есть. Может, когда-нибудь.

Наступило молчание.

– А вы, сэр? Вы не.

– Женился? Нет.

– Ну да, конечно, война и все такое. Наверное, волнующее было время. – Роукфор облизнул губы.

– Можно сказать и так.

Роукфор нахмурился:

– Мой отец служил в танковом полку. Был ранен на Сицилии.

– Он у вас такой старый? – спросил Джеффри, совершенно не помнивший его отца.

– По-моему, он самый конец войны застал, – ответил Роукфор. – Очень хотел повоевать. А ростом не вышел. Товарищи просто забрасывали его в люк. Так он сам говорит.

Новая пауза, Джеффри думал, что бы еще сказать. Смущать Роукфора рассказами о своем здоровье и опыте военных лет не хотелось.

В конце концов он нашелся:

– Чем вы занимаетесь? У вас хорошая работа?

Роукфор поморщился:

– Не очень. Работаю в Сити, в юридической фирме. По правде сказать, там довольно скучно. Но платят хорошо.

До них донесся лязг катившей по коридору тележки. Теперь уже Роукфору пришла в голову новая мысль.

– А телевизор у вас здесь есть, сэр? Вам удается смотреть тестовые матчи?

– Нет, – ответил Джеффри. – Радиоприемник в комнате отдыха имеется, однако остальные больные не любят крикет. Они поп-музыку любят.

– Жалко, сэр. Наша команда неплохо выступает. Я слушал репортаж в машине, пока ехал сюда. Какого вы мнения о Колине Каудри?

– Говорят, очень надежный игрок. Замечательно подготовлен. И на поле, насколько я знаю, играет прекрасно. Боюсь только, игры его я ни разу не видел.

– Я как-нибудь свожу вас на «Лордз», когда вы поправитесь. У нас в фирме работает парень, которому обычно удается достать билеты. Единственное мое утешение на этой работе! А кто был лучшим из виденных вами бэтсменов?

– Фрэнк Вулли, – мгновенно ответил Джеффри. – Мощный был игрок. Однажды набрал по две сотни очков в каждом иннингсе. Такого больше никто добиться не смог.

– Он ведь левшой был, верно?

Пришла сестра, забрать пустые чашки. После ее ухода в воздухе повисла тяжесть, и Джеффри почувствовал, что вдохновение его иссякло. Роукфор снова облизал губы, взгляд его стремительно обшарил комнату и остановился на окне, за которым виднелся парк и двое-трое пациентов, медленно бредущих по траве.

Безмолвие грузно висело в углах комнаты, пока не зазвонил колокол, сзывавший больных на обед, и тогда Роукфор сказал:

– Ну, я, пожалуй, поеду дальше, сэр. Очень приятно было увидеться с вами. Надеюсь, вас скоро выпишут.

Джеффри проводил его до выхода из здания, пожал протянутую молодым человеком руку.

– Спасибо, что заглянули, Чед. Очень мило с вашей стороны.

А потом посмотрел, как тот уезжает в синем «Форде Зефире», – покидая парковку, Роукфор один раз посигналил клаксоном, но не оглянулся, смотрел только на дорогу.

На обед Джеффри в тот день не пошел. Сидел в своей палате и плакал. Всю вторую половину дня слезы его капали на линолеум – получилась такая лужа, что сестре пришлось собирать ее шваброй.

– Перестаньте, Джеффри, – сказала она, постучав шваброй по ножке его кресла, – возьмите себя в руки.

Неделю спустя Джеффри получил посылку из Лондона. И, сняв несколько защитных слоев упаковочного материала, увидел маленький портативный телевизор со встроенной антенной и парой наушников.

Через три месяца его выписали из больницы, а еще через три он нашел в Гемпшире работу. Прочитал в газете объявление о вакансии школьного учителя, попросил «Большого» Литтла написать рекомендацию, и тот написал, добавив в постскриптуме: «Если вас интересуют какие-либо подробности, касающиеся этого кандидата, прошу без колебаний обращаться ко мне». Слова «какие-либо подробности» он подчеркнул, это был используемый директорами школ условный предупредительный сигнал, означавший обычно, что рекомендуемый питает чрезмерную любовь к мальчикам. А также что платить ему можно поменьше.

У Джеффри еще осталось 200 фунтов от наследства, часть их он потратил на покупку старенького автомобиля. Новая школа его находилась вблизи от мест, в которых он вырос, но не настолько близко, чтобы пробуждать душещипательные воспоминания. Она была на пару разрядов ниже Крэмптонского аббатства, большинство ее выпускников поступало затем в школы старшей ступени, славящиеся больше строгой дисциплиной, чем академическими успехами учеников.

Ему отвели старый коттедж на краю школьной территории, рядом с шоссе. Коттедж предназначался для семейной пары, однако в тот год женатых учителей в школе не было. Да и не станет ни одна женщина жить в таком ветхом доме, думал Джеффри. Ему-то все едино. За домом, подальше от шоссе, имелся огородик; места внутри для Джеффри и его пожитков более чем хватало. Он даже перевез сюда кое-что из хранившейся на складе родительской мебели.

Именно в то лето, под конец первого года его работы в школе, жизнь Джеффри сдвинулась с мертвой точки и переменилась к лучшему. Случилось это после деревенской свадьбы, куда он попал, не зная почти никого из гостей. Да и из них лишь немногие обратили внимание на высокого седого мужчину со слегка испуганным выражением лица и чешуйками перхоти на костюме. Джеффри было пятьдесят пять, но выглядел он старше, лет на семьдесят, и ничто в его манерах – достаточно мягких, но суховатых – не привлекало взгляда и не вызывало желания познакомиться.

Чрезмерно накрашенная невеста часто моргала, словно никак не могла до конца поверить в происходящее, но ее поддерживало одобрение родителей и стариков наподобие Джеффри Тальбота. Жених, Найджел, не то Майкл, очкастый, потевший в прокатном костюме, был счастлив, что хотя бы на день добился одобрительного внимания тестя. И в то же время ужасно страшился речи, которую ему предстояло произнести в шатре, разбитом на коротко подстриженной лужайке с купленными для торжества и высаженными в грунт цветами, – речи, после которой и экзамен по бухгалтерскому учету, и супружеская жизнь в Клапэме покажутся ему сладостным отдохновением.

Никто, по всему судя, не знал, как Джеффри попал на свадьбу, однако молодому человеку хватило воспитанности, чтобы заговорить с ним и выяснить, что он приходится двоюродным братом отцу невесты. Какие-то школьные каникулы. Давным-давно, в Грейт-Ярмуте. Приглашение его удивило, но да, денек нынче прекрасный. Немного раньше он заметил в церкви старикана, слушавшего репортаж о тестовом матче через наушник, подключенный к приемничку в кармане визитки. И усмехнулся при мысли о том, как Джон Арлотт расписывает происходящее на «Хедингли». Лучше слушать его, заметил в ответ жених, чем женщин, сидевших в первом ряду и шептавшихся о подружках невесты и их платьях из апельсиновой тафты.

Во время первой речи, произнесенной давним другом родителей невесты (обычно именуемой «речью Старого Зануды»), Джеффри Тальбот стоял несколько в стороне от всех. Он улыбался покушениям на остроумие, кивал в ответ на брачные рекомендации и поднимал в положенные мгновения бокал, – но делал это как человек, прочитавший книгу о правилах поведения на свадьбе. И, если не считать краткой беседы с благовоспитанным женихом, ни в каких разговорах участия не принимал.

И все-таки в тот вечер, слушая радио у себя на кухне, у распахнутого на огородик окна, Джеффри Тальбот, в одной рубашке без галстука, несчастным себя не ощущал. Он нашел одну немецкую станцию и теперь часто слушал в надежде наверстать упущенное в юности – лекции, которые прогулял, книги, которых не прочел. Ему все еще снилось временами, что он снова сдает выпускные экзамены, но с лучшими результатами.

Жалованья на жизнь хватало, а остатки наследства он потратил на приобретение вина и теперь наполнил свой погреб небольшими бутылками бургундского. Он также имел удовольствие наблюдать за Каудри, Мэем и Баррингтоном на крикетной площадке. Вернувшись со свадьбы, он откупорил вино, чтобы запить им баранью отбивную со свежими овощами из огорода. Совсем неплохо, думал он, сидя за столом посреди маленькой, замощенной плиткой террасы позади дома, куда почти не доносился гул шоссе.

А затем неожиданно, часов в десять вечера, когда он прибирался, готовясь лечь спать, на него обрушилась огромная усталость – такая, что он не смог ступить и шагу и прилег на диван в гостиной. Миллионы мгновений, в которые он за более чем пятьдесят лет своей жизни что-то поднимал, перемещал, перебрасывал и перетаскивал, словно навалились на него все сразу. Силы, которые он прилагал, ползая младенцем по полу, бегая ребенком по улице, бросая, отбивая и ловя мячи на крикетной площадке, маршируя на военном плацу, вытягиваясь в струнку, копая землю, надрываясь и волоча поленья к печи, закрепляя откидные скаты, – не говоря уж о часах бега по лесу или повседневных переносках ящиков, чемоданов, книг, – казалось, исчерпались.

Пусть кто-то другой влачит за меня мою жизнь, думал Джеффри, ощущая под щекой грубую ткань кушетки. Я любил ее, был неистово верен себе, ну и довольно с меня, пожил и хватит.

Оставив запорошенный перхотью пиджак на спинке стула, поношенные полуботинки на коврике у дивана, Джеффри вдохнул запах старой обивки – она пахла увяданием, как сухая роза, – и закрыл глаза.

А через несколько часов, проснувшись в огорошившей его тьме, ощупью поднялся наверх, разделся, залез в постель и укрылся пуховым одеялом от пробиравшегося в коттедж утреннего холодка.

Назавтра он почувствовал, что изменился. Узловатые вены на кистях рук были все теми же; артрозная боль в бедре никуда не делась, впечатления о мире поступали к нему по той же сети нервов, на какую он полагался с раннего детства. И все-таки разница ощущалась – не как телесное или нездоровое изменение, а скорее как прикосновение нечаянной благодати.

В школе, судя по всему, никто ничего не заметил, но Джеффри ощущал себя вполне счастливым, когда стоял у доски или медленно приближался к крикетной площадке, покуда косые лучи послеобеденного солнца сквозили в кронах вязов, а мальчишки, галдя, пробегали мимо, – и знал, что в нем, внутри него, произошла какая-то неуловимая перетасовка частиц, и чувствовал с радостью и смирением, что стал другим.