Миловидная женщина в синем жакете и большой соломенной шляпе сидела в одиночестве за столиком возле витрины бара гостинцы «Флоренция». Со своего места она хорошо видела набережную и пристань, от которой должен был отправиться катер на подводных крыльях. Она видела также возле билетной кассы и на пристани полицейских из Gruppo Cardinale, присматривавшихся к людям, которые ожидали судно.

Повернувшись спиной к толпе посетителей, она вынула из сумочки сотовый телефон и набрала миланский номер, там ее звонок был принят автоматическим коммутатором, который переадресовал его на другой номер и такой же коммутатор, находившийся в прибрежном городе Чивиттавеккья, а оттуда на незарегистрированный римский номер.

— Si, — произнес мужской голос.

— Говорит С., — ответил Томас Добряк.

— Unmomento.

Пауза. И затем:

— Да. — Говорил уже другой мужской голос. Искаженный электроникой, чтобы его нельзя было опознать. Этот разговор велся по-французски.

С.: «Объект жив. Возможно, ранен… И, как ни досадно об этом докладывать, улизнул».

Мужской голос: «Я знаю».

С.: «Что прикажете делать? Если вы сочтете нужным, я могу уйти».

Мужской голос: «Нет. Я высоко ценю вашу отвагу и предприимчивость. Полиции известно о вашем существовании, она ищет вас, но не знает, кого именно нужно искать».

С.: «Я так и предполагал».

Мужской голос: «Вы сможете покинуть район?»

С.: «Если повезет».

Мужской голос: «В таком случае я хочу, чтобы вы приехали сюда».

С.: «Я могу продолжить поиски объекта там, где нахожусь. Несмотря даже на присутствие полиции».

Мужской голос: «Конечно, но зачем? Когда моль пробуждается от спячки, ее нетрудно поймать и бросить в огонь».

* * *

Палестрина нажал кнопку на маленькой коробочке, присоединенной к телефонному аппарату, и протянул трубку Фарелу; тот взял ее и положил на рычаги. Некоторое время государственный секретарь Ватикана сидел молча, поглядывая на щедро украшавшие его полутемный мраморный кабинет картины, скульптуры, старинные книги на полках. Эти олицетворения многовековой истории окружали его в резиденции, находившейся этажом ниже папских покоев во дворце Сикста V, тех покоев, где почивал сейчас Папа Римский, утомленный повседневными обязанностями и всецело доверяющий способностям своих советников мудро направлять политику Святого престола.

— Вы позволите, ваше преосвященство? — произнес Фарел.

Палестрина взглянул на него.

— Ну и что же у вас на уме?

— Священник. Его не смог остановить ни Томас Добряк, ни Роскани со всеми своими неограниченными возможностями. Он вроде кошки, у которой еще не израсходованы все ее девять жизней. Да, мы рано или поздно сможем его изловить. Но что, если он заговорит раньше?..

— Вы считаете, что наше дело в Китае может провалиться из-за одного человека?

— Да. И мы ничего не сможем поделать. Только отпираться от всего. Но Китай для нас будет потерян, а подозрение закрепится на века.

Палестрина медленно повернулся вместе с креслом к находившейся у него за спиной старинной credenza[33]Буфет, сервант (ит.).
и стоявшей на ней скульптуре — голове Александра Македонского, изваянной из мрамора греческим скульптором в пятом веке.

— Я рожден сыном царя Македонии. — Его слова были обращены к Фарелу, но он не сводил глаз со скульптуры. — Аристотель был моим наставником. Когда мне минуло двенадцать, отец мой был убит и я сделался царем, но со всех сторон меня окружали недруги отца моего. Через недолгое время я узнал, кто они, и казнил их всех, а потом, приблизив к себе тех, кто был мне верен, пошел и подавил начавшийся мятеж… Через два года я владел всей Грецией и переправился через Геллеспонт в Персию с армией в тридцать пять тысяч греков и македонцев.

Медленным, рассчитанным движением Палестрина полуобернулся к Фарелу так, чтобы в свете лампы, укрепленной над credenza, его голова совместилась для наблюдателя с головой Александра. Затем его взгляд остановился на лице Фарела, и он продолжил свой монолог. И Фарел вдруг почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. С каждым словом глаза Палестрины делались все темнее, и сам он как бы отдалялся, словно погружался в ту личность, какую, по его убеждению, воплощал собой.

— Подле Трои я разбил сорокатысячное войско, потеряв лишь сто десять своих людей. Оттуда я пошел на юг и встретил царя Дария с главными силами персов, которые насчитывали пятьсот тысяч человек. Дарий бежал от нас, бросив свою мать, и свою жену, и своих детей. После этого я взял Тир и Газу и пришел в Египет, став хозяином всего южного побережья Средиземного моря. Затем я подчинил себе Вавилон и остатки Персидской империи от южных берегов Каспийского моря до Афганистана… а оттуда повернул на север, в те места, которые именуются сейчас Русским Туркестаном и Средней Азией… Это случилось, — взгляд Палестрины уплыл в сторону, — в триста двадцать седьмом году до Рождества Христова… и всего этого я достиг за три года.

Палестрина резко повернулся к Фарелу, и отсутствующее выражение на его лице сменилось деловым.

— Яков, я справился с Персией. И жив священник или нет, я совладаю с Китаем. — Палестрина вдруг прожег Фарела острым взглядом и добавил, понизив голос: — Доставьте сюда отца Бардони. И немедленно.