Подъехали к неказистому домику на окраине, который стоит и думает: упасть ему сейчас, или ещё постоять. Нет, ты уж не падай, когда мы в тебя войдём. Как это, избушка-избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом, мне в тебя лезти, хлеба ести…

Точно, ведёт он меня туда, через лужи, через какие-то провалы и буераки, если где и находится вход в ад, так это тут, на окраине. А ведь так и кокнет он меня тут, за хорошим делом в такую глухомань не везут…

Иду за Ганькиным, припоминаю, что ещё за сегодня надо сделать, всё за сегодня надо сделать, как всегда ничего не успеваю, чего вообще за ним попёрся…

– Вот здесь он жил, – говорит Ганькин.

– Кто?

– А чёрт его знает… Я даже имени его не знаю. И никто не знает.

Хочу спросить, а было ли у него вообще имя. У кого, у него. Не знаю.

– Дом его… бабка у него тут жила какая-то, потом бабка умерла, он сюда из города переехал.

Киваю. Очень рад за него. Только мне-то что до него. Мне сейчас на совете директоров надо быть, а я тут с вами. С кем, с вами. Не знаю.

Заходим в дом, внутри кажется холоднее, чем снаружи, чувствуется, что здесь никто не живёт и не жил. Из разбитого окна сочится ветер, тощая кошчонка разгуливает по подоконнику.

Ладно, Ганькин не подведёт, зря, что ли, детектив номер один… зря я ему, что ли, бешеные бабки заплатил, пусть только попробует не отработать. Нет, у Ганькина голова куда надо пришита, зря он, что ли, мою с любовником выследил, не отвертелась, курва…

Ладно, не о том речь.

А о чём…

Ну да.

– Вот картины его, посмотрите, – продолжает Ганькин. Отдёргивает занавеску, показывает полотна, залитые солнцем луга, игру светотени в лесу, раскалённые от зноя пляжи…

Вспоминаю, что зима не кончается уже пятый месяц, зябко поёживаюсь.

– Красиво… на аукционе за такое я бы не пожалел, раскошелился…

Ганькин не унимается, перебирает картины, вот, вы посмотрите, сплошь лето, лето, лето…

Сжимаю зубы. Мог бы и не напоминать про лето. Лето, которого нет. И как будто не будет. Если в мае лежит снег и потрескивает морозец, это что-то новенькое.

– Очень он лето любил, понимаете? Когда зима наступала, болел даже. Нет, не простужался, просто… потому что лета больше не было. Всё время лето рисовал. На полотнах.

Снова стискиваю зубы. Мне-то что до него. До них до всех. Я Ганькину не за картины бешеные бабки платил, и он это не хуже меня знает. Я ему платил, чтобы он лето искал. Уж Ганькин-то найдёт. Всё найдёт. Атлантиду – пожалуйста. Град Китеж – без проблем. Вчерашний день – так это вообще его конёк. И ветра в поле найдёт, и иголку в стоге сена. И приключения на свою голову. Но это уже его дело, не моё.

И вообще мне на встречу пора, и ещё в десять мест, как я выберусь через пробки, чёрт пойми. А тут он… с картинами со своими.

– Он в феврале умер, – говорит Ганькин.

– Очень сочувствую. Ты мне вот что скажи, мил человек, я тебя что просил, лето найти, а не этого… как его… с картинками его.

– Да как вы не понимаете, он лето любил!

– Очень рад за него.

– Да вы не понимаете… он любил лето. Он один любил лето. По-настоящему. И лето его любило. А теперь его нет.

Молчим. Начинаю понимать.

– Сколько я вам должен?

Ганькин называет сумму. Нехило.

Выходим из дома в мокрый мерзкий снежишко, кошчонка увязывается за нами. Забивается в ледяную машину, промёрзла, бедная…

Снег бьётся головой в стёкла. Припоминаю что-то, те бесконечно далёкие времена, когда я любил лето. Было такое. Стихи какие-то писал…

Открываю блокнот, выискиваю чистую страницу среди записей о срочных встречах и неотложных делах.

За деревней ранним вечером Розовеет дальний плёс, Стрекотанием кузнечики Заглушают стук колёс От костров иголки острые Ветер на рубины рвёт А один костёр на острове Как по воздуху плывёт

Может, получится…

2013 г.