Чёрт принёс его сюда.
Конечно ж чёрт, кто же ещё, сколько лет в этом доме никого не было, кроме меня, я уже думал, все забыли про этот дом, да как его не забудешь, здесь же я. К дому никто не подходил, в доме не жили, конечно, где-то он числился, в каких-то реестрах, его продавали, покупали, передавали по наследству, им владели – но в доме никто не жил.
В доме жил я.
А он приехал сюда вечером, остановил машину, я как-то сразу почувствовал, что перед моим домом, потом он вышел, вытащил сумки, и вошёл в дом, я даже удивился, когда кто-то вошёл в мой дом.
Этого мне только не хватало.
Ему было лет пятьдесят, не больше, и он по-хозяйски раскладывал по дому свои вещи, и вкрутил лампочки, и зажёг свет, и вычистил комнаты внизу. Я сидел на верхних этажах, он не видел меня, и я боялся посмотреть на него, боялся приблизиться к свету.
Чёрт принёс его сюда…
Чёрт принёс его – с его телевизором, его плеером, с его бритвенным станком, и что он там ещё понатащил, беспокойный, шумный, пропахший бензином, лосьоном, и ещё чем-то, отголоском больших шумным городов.
Нет, конечно, он имел какие-то права тут жить: кто-то завещал ему этот дом, или он купил этот дом, или выиграл в какой-нибудь игре, в этом веке люди любят играть в разные игры и выигрывать разные вещи. Он, конечно, проживёт здесь – и день, и два, и месяц, а потом я его убью, как убивал всех до него – и кто-то когда-то найдёт его на крыльце мёртвым.
Я уже не помню, сколько раз они приходили сюда – и сколько раз я их убивал. Владельцы, случайные путники, нищие, искатели кладов, искатели приключений – все приходили в пустой дом, все искали что-то своё, оставались – на день, на два, на три, а потом я их убивал.
А потом я их убивал.
Так было всегда. Я убивал богачей, купивших этот дом, и убивал помещиков, владевших этим домом, и суеверные крестьяне не смели подойти к дому, но если они проходили мимо дома, я настигал их, и убивал, и я убивал стрельцов и бояр, которые останавливались в моём доме на ночлег, и я хотел убить одного человека, он шёл мимо со своим войском, но он почуял опасность, и не остановился в моём доме. Это был мудрый и ловкий человек, его звали Ермак.
В древности я убивал меньше – не потому, что было меньше людей, просто они были мудрее, чуяли беду, обходили мой дом стороной. Крестьяне, рыболовы, охотники, собиратели, в дерюжных накидках, они проходили мимо моего дома, расселялись по земле, разбивали стоянки в стороне от меня, пугливо смотрели в мою сторону, во тьму ночи. Знали, что я своего не упущу, что кровь человека и жизнь человека – слишком ценная штука, чтобы её упустить, не высосать дочиста…
А этот… он пришёл сюда, он как будто меня не боялся, он принёс экран, и включил его, и смотрел, как по зелёному полю бегают люди, а потом смотрел, как человек в красно-синих одеждах ползал по стенам домов. Я его не видел, я не мог смотреть на свет – я только чувствовал его, и чувствовал, что он делает. Он как будто не понимал, что я здесь.
В доме.
Кто построил сам дом, я не знаю. Не помню. Многие, многие, кто не боялся суеверий, кто не верил, что я – здесь. Сначала на заре веков какой-то охотник сложил здесь из брёвен хижину, привёл с собой красавицу жену, гостей, играли пышную свадьбу, наутро хозяева и все гости были мертвы. Потом в хижине не раз и не два ночевали отчаянные головы – засыпали и не просыпались. Хижина старела, оседала в землю, потом кто-то выстроил на её месте каменный дом, умер в первую же ночь, когда поселился в доме, потом этот дом продавали и покупали, кто-то провёл сюда провода, и тепло, и воду, как делают люди сейчас в домах. Он сделал всё так, потом уехал из этого дома куда-то на восток, там я настиг его, выпил его жизнь – я не любил упускать своё.
Я помнил времена, когда здесь ещё не было дома, я жил на пустыре возле жертвенных камней, и гунны творили возле меня свои кровавые культы, а когда-то здесь не было и камней, и я помню, как эти камни поставили древние арии, и освятили их, чтобы изгнать меня, тёмного, но я не ушёл, а на рассвете в месяц под руной Зиг ариев на пустыре нашли мёртвыми.
А этот человек… он как будто меня не боится, честное слово. Сидит и смотрит на человека в синем костюме, как тот бегает по домам. Сидит и пьёт кофе, я уже успел забыть, как пахнет кофе, а здесь ещё будут пылесосы, моторы, электробритвы, человечья шумная суета. Нет, не будет всего этого, он не успеет развести суету, сегодня ночью его не станет.
А потом он посмотрел на лестницу, где в полумраке скрывался я. Человек встал. Меня покоробило: он увидел меня. Сделал шаг, ещё шаг, пошёл ко мне, как по воздуху, а потом – я не поверил – он тихонько кивнул мне.
Как будто приветствовал.
Это было уже слишком.
Он как будто узнал меня.
Я решил забрать его в эту ночь – как забирал многих и многих до него, как буду забирать и после него. Он ничего не почувствует, ему не будет больно, больно – это когда живёшь, когда существуешь, когда думаешь. Там, куда я забираю, уже не бывает больно, там только холодная тьма, которая появилась ещё до сотворения мира и исчезнет вместе с ним.
Я решил забрать его – ночью, ночью материальный спит, ночью он не видит и не слышит, ночью он не поймёт, что с ним сделали, не успеет понять.
Я дождался, пока ночь перевалит за половину, а потом за три четверти, когда вокруг стало темно, когда самые робкие огни там, снаружи, погасли. Я спустился с верхних этажей – это было трудновато, плотная атмосфера не пропускала меня – оглядел большие залы внизу. Здесь всё переменилось, стало как-то не так, как было, когда я спускался последний раз. Хотя я уже и не помню, когда это было, кажется, тогда материальные ещё ездили на четвероногих животных и дрались копьями, и я утащил в своё логово одного чернокнижника, он пришёл сюда, хотел подписать договор со мной, а я его забрал…
Материальный спал – я знал, что он спит, они всегда спят по ночам. Странное забытьё, они становятся совсем беззащитными, непонятно даже, как они выжили на этой планете столько веков. Он лежал на куче тряпья, они это любят, лежать на куче тряпья, пофыркивал, посвистывал, беспокойно подрагивал. Я видел, как дрожат в его плоти тонкие жилы – хрупкие, нежные, стоит разорвать одну, и живое тело превратится в мёртвую плоть.
Я был почти рядом с ним, когда он открыл глаза. В какой-то миг я ещё мог забрать его, но я упустил этот миг, я не выдержал его страшного взгляда. А потом случилось самое страшное: его рука вцепилась в провод на стене, и он зажёг свет.
Свет… меня как будто разрезали на куски, я не думал, что будет так больно, первый раз за тысячи лет я вспомнил, что значит больно. Мне казалось, я умираю, сам не помню, как бросился в угол, в тень за шкафом, затаился в тонкой полоске тьмы. Он, страшный, плотный, лежал на куче тряпья, смотрел на меня, во все глаза смотрел, и мне казалось: он меня не боится.
– Привет, – сказал он.
Я не понимал его. Я вообще не понимаю материальных, да их и не нужно понимать, их нужно забирать, высасывать душу, уносить туда, где нет света, где нет жизни – но не понимать.
– Да ты выходи, не бойся, я хоть посмотрю на тебя… кто ты там… Ты тут живёшь, да? Это твой дом?
Мой, мой, чей же ещё… я-то здесь миллионы лет живу, ещё с тех пор, когда дома никакого не было, когда была только жёлтая по осени степь, и я носился над равниной безлунными ночами, пил человеческие души. Я здесь был, когда и тебя не было, и всех вас не было, и земля ещё не знала, что такое материальная жизнь.
А потом случилось самое страшное. Я увидел в его руках свет, ещё один свет, ослепительный, яркий, и он вертел этим светом, как хотел, направлял его то в потолок, то в стены – и я чувствовал, что с минуты на минуту он направит свет на меня.
– Дай хоть посмотрю на тебя, кто ты есть… Живёт тут какой-то… и не показывается.
Только сейчас я понял, что значит: страшно. Раньше я не думал, что мне может быть страшно, я думал, что страх – это для материальных, для плотных, которым есть, что терять, я не думал, что мне когда-то придётся терять свою жизнь, да ещё вот так, нелепо, стремительно, от рук какого-то примата, рождённого каких-то полвека назад. Помню, как заметался по темноте, помню, как искал выход, выхода не было, был только непреходящий ужас, ужас, ужас…
– Ты что, света боишься? – он оскалился, будто хотел меня укусить, – а, вот оно что, я тебя в угол загнал, беднягу… Ну лети, лети, где ты там живёшь…
Он выключил свет, оставил только свет в своей руке, свет, которым водил по потолку и по стенам. Специально оставил, чтобы я не схватил его, да я бы и так его не схватил, уже не до этого было… проклятый… проклятый материальный, мерзкая ты живая плоть, чёрт принёс тебя сюда… я скользнул наверх, на этажи, выше, выше, а ведь никогда раньше мне не приходилось вот так позорно убегать от материального… гнусная тварь… я тебе ещё устрою… Только бы новолуния дождаться, только бы дождаться, я тебя ещё достану… ещё…
Утром он снова ушёл куда-то, я надеялся – насовсем. Материальные, они часто приходили и уходили, встречали здесь меня – и уходили, жить под одной крышей со мной им не хотелось. Я верил, что прогнал его – и всё-таки ждал его, мне нужно было с ним расквитаться, ещё никто никогда не обращался со мной так, ещё никто никогда не прогонял меня из моей же обители. Мне было интересно, что он сделает, когда придёт, какие ещё придумает штуки, какой ещё поставит экран со всполохами света, куда повесит гардины – кажется, он тоже не любил свет…
Я ему ещё устрою…
Я дождался, когда стемнеет. Стемнело не сильно, в городе горели огни, много огней, материальные – они всегда жгут огни, ещё с тех времён, когда жили в шалашах и поджигали сухие ветви перед хижинами. Уже тогда знали, что с нами лучше не связываться, уже тогда прогоняли нас от своих домов. Во все времена ходили с огнём – с факелами, с фонарями, жгли в домах очаги, лучины, газовые рожки, ток – что угодно, лишь бы не впустить нас, и даже у постели оставляли свет, чтобы мы не подобрались к ним ночью.
Плохонько стемнело, но стемнело всё-таки, можно было спуститься на этажи, посмотреть, что он там натворил, что сделал, пока был здесь. Я скользнул по ступенькам вниз, продираясь сквозь земной воздух. Плотный мир, тесный мир, когда земля зарождалась, всё было не так, мир был свободный, принадлежащий нам – и только всполохи вулканов разгоняли ночную тьму. Я продрался сквозь воздух на лестницу – и тут же отпрянул назад. Внизу вспыхнул свет, яркий, безжалостный, не успел я убить этот свет, не успел…
Он уже был здесь, чёрт принёс его сюда. Вошёл, бросил сумку, материальные, они всегда ходят с сумками, носят там какие-то артефакты, мне всё хотелось посмотреть, что там. Вошёл, начал сбрасывать с себя какие-то тряпки, потом пошёл по комнатам, щёлкая хитроумными приборами, включал свет…
Свет…
Нет, от этого существа пора избавляться…
А потом случилось самое страшное – я даже не поверил, что такое возможно. Он открыл дверь наверх, и пошёл на этажи. Вот так, без света, без всего, пошёл на этажи. Наконец-то я смог разглядеть его, яркого в тепловом излучении, белый пылающий мозг, красные сгустки горячих артерий, жёлтые всполохи живой плоти, потихоньку переходящие в зелёное, в синее, а потом в чёрное. Я видел не свет, я его по-другому видел, материальный и не знает, что можно так видеть…
– Ну где ты тут? Я тебе мяса принёс… или тебе чего принести? Ты чем вообще питаешься-то?
Он был близко, совсем близко, я никогда не видел, чтобы трёхмерные подходили так близко к нам. И первый раз я видел, чтобы трёхмерные нас не боялись – вернее, боялись, но как-то не так, он боялся – и шёл ко мне. И снова был миг, когда я мог схватить его, и снова я упустил этот миг, я всё ждал, когда он приблизится ко мне. Он не приблизился, он достал из кармана плоскую коробочку, раздвинул её – а потом случилось страшное, в меня ударил поток света, сильного света, яркого света, а потом ничего не помню, был странный звук, и щелчок, и шорох одновременно, щртчк, и свет померк.
Материальный отступил – я был так ошарашен, что даже не мог забрать его, у меня бы просто не хватило сил это сделать. Он как будто чувствовал это, стоял совсем рядом, за углом, а потом опять вспыхнул свет, и некуда было в тупике бежать от этого света…
– Ну да, чёрта с два ты на фотке высветишься, я так и думал, – сказал он, – слушай, ты вообще откуда такой? Ты из чего вообще… сделан? – он показался из-за угла, готовый зажечь свой свет в любую секунду, шёл, протягивал ко мне руку, – иди… иди сюда… на-на-на…. ТЦ-тц-тц…
Это было уже слишком, я бросился на него, обдал холодом, я готов был забрать его прямо здесь, прямо сейчас, плевать я хотел на свет, на все света в мире, на сам этот мир. Я почти схватил его, трёхмерный кинулся на лестницу, на нижний этаж, в свет, в свет, я только коснулся его, кажется, обжёг своим холодом, он так и покатился с лестницы кувырком. Я тебе ещё устрою… только бы дождаться темноты, да как её теперь дождёшься, этой темноты, он же теперь специально оставит свет… Можно, конечно, подобраться потихоньку… по вентиляции, например…
Я еле-еле дождался, когда он угомонится, ляжет, оставит только ночник. Ночник тоже был страшный, но не такой страшный, как лампа под потолком, ночник можно обойти, добраться до человека… вот так… по вентиляции, по темноте, по пустоте… по стеночке… вот он… и никуда он на этот раз от меня не денется…
Тут же я увидел, что он не спит, как-то странно лежит на постели, неестественно как-то, люди так не лежат. В воздухе был резкий запах чего-то, какой-то химии, спирт и ещё что-то, я видел такие снадобья у материальных. Сам материальный снова открыл свою плоскую коробочку, кричал в неё что-то. Я так и не понял, что это было, какая-то игра…
– Повторяю: Курчатова, девятнадцать. Девятнадцать, мать вашу, а не двадцать… Да что я психую, у вас бы так сердце прихватило… Да, давно уже… да, десять лет на учёте… Номер полиса? Сейчас, сейчас достану…
Я спустился к нему, он одновременно видел и не видел меня, ему как будто было не до меня, и ни до кого, и до чего, он лежал поперёк кровати, дышал тяжело и глубоко, я видел внутри его тела недобрые всполохи. Где-то я уже видел такие всполохи – только не помню, где, какое-то особенное состояние человека… какое-то…
Потом дверь открылась, был свет, много света, были материальные, все в белом, и кто-то наклонился над материальным, и о чём-то его спрашивал, а потом его унесли. Это было странно, редкость какая-то, чтобы материальный не ушёл сам, а его унесли. Так было тысячи лет назад, я видел, как так несли одного вельможу, но сейчас были другие времена, другие нравы…
Я не знал, что будет с ним дальше. Я сделал то, чего не делал раньше никогда: поднялся на самый верх дома, посмотрел в чердачное окно. Здесь было много света, это было больно, но я терпел, я смотрел, как материального увозят на белом механизме на колёсах, потом его принесли в дом на другом конце района, с ним делали что-то, какой-то ритуал, я не понимал, что. Недобрые всполохи всё так же вспыхивали у него в теле, я всё вспоминал, где я раньше видел, чтобы от человека исходили такие всполохи. И тут меня как молнией оглушило, я спохватился: я видел такое в материальном теле, которое покидала душа.
У материальных вообще всё сложно, у них плоть и душа существуют в хрупком союзе, а потом он разрывается, и плоть исчезает, и душа уходит куда-то, в какие-то другие вселенные, настолько неведомые, настолько далёкие, что вообще непонятно, ушла она или исчезла. Может, и правда эти твари если уходят, то уходят безвозвратно…
Нет, это как это так… нет, ты постой… ты жил на земле слишком мало, полвека для материального – это не срок. И век – это не срок. Я вот десятый миллиард лет разменял, бери пример… да и это ещё мало… вон, в районе Фомальгаута…
А потом я разбил окно, сам не понял, как оказался в небе, над городом, это было больно, плотный воздух не пускал, держал, давил со всех сторон. Город обжигал, там, подо мной был свет, много света, он жёг, жалил, кусал… я еле различал моего трёхмерного, его меркнущие всполохи… нет, ты подожди… может, это и не смерть совсем, другое что с ними, перерождение какое-нибудь, как из гусеницы в бабочку… нет, смерть, смерть это, сколько раз я видел эти всполохи на поле брани или в лазаретах… Ты постой, подожди, только не умирай… я же могу исцелять, я лечил вождей на заре веков, я исцелял безнадёжно больных, взамен они отдавали мне свою душу… мне не нужно твоей души, ты только не умирай… я ещё посмотрю, как ты пьёшь по вечерам кофе… город… сколько света, свет не пустит меня… я тебя вылечу, ты только потерпи ещё миг, два… свет убивает меня… ты только дождись…
2010 г.