Сначала мир открывался мне через ощущения.

Холод стекла, к которому прижимаешься носом, визг далекой пилы, запах утра, солоноватый вкус деревянной кровати. Я ощущаю, осматриваюсь. Трещины на потолке, дыхание собаки. Прислушиваюсь к голосам за стеной. Комкаю пальцами ткань простыни. За занавеской чья-то тень. Я не дышу, чтобы лучше слышать.

Ребенок – это остров. Он ничего не знает и ничем не владеет. Он лишь догадывается об огромной силе, которая таится под оковами, сжимающими тело. Завтра для него не существует, а прошлое давно исчезло. Ребенок начинается с мгновенья, он – это миг, который застыл во времени и болтается, беспомощный, подобно поплавку среди бескрайнего простора моря, с любопытством озираясь по сторонам.

Он захмелеет от увиденного и пропитается всем, что почувствовал, и лишь после этого начнет воображать. Ребенок обнаружит наконец этот возобновляемый источник энергии: воображение станет той силой, которая растормошит его и сдвинет с места. Он примется бросать в ее поток неодушевленные предметы – все, что попадется под руку: воздушного змея, игрушечный пропеллер, горстку пепла. Он будет фантазировать. Достраивать внутри все, что видит там, снаружи. Он станет совершенствовать свой мир и сочинять истории.

Но сначала у него есть только ощущения. Мир стучится к нему, и ребенок его впускает.

Я помню ночь. Уже несколько секунд, как смолк мотор. Все, мы приехали, понятно. Но открывать глаза пока совсем не хочется. Все замерло. Еще не хлопают ни двери машины, ни крышка багажника.

Я сижу сзади и каждый раз замечаю эту абсолютную тишину, даже если сплю. Наверное, я слышу дыхание, которое доносится с передних сидений, потому что родители наклонились друг к другу. Может, они просто дышат, не двигаясь. А может, целуются. Если идет дождь, их неподвижность длится чуть дольше – можно воспользоваться лишней секундой, чтобы взять разбег. Я сплю. Мне некуда спешить. Для спящих детей дорога – это восхитительная звуковая дорожка.

Я знаю, что родители оглянулись и смотрят на нас. Все звуки прекращаются. Они смотрят долго. Приехали. Они говорят это очень мягко и тихо. На второй раз кто-то из братьев начинает ворочаться. Но я держусь. Если не проколоться, меня, возможно, понесут на руках. Я изо всех сил стараюсь не улыбнуться и чтобы ресницы не дрогнули, но вдруг вспоминаю место, где остановилась наша машина. Мне так и хочется вскочить и броситься бежать. Каникулы. Приехали! Я мог бы прыгнуть прямо в темноту.

Но я держусь. Так хочется, чтобы меня понесли на руках… Так хочется приберечь сюрприз на завтра… Я терпеливо жду.

Когда отец прижмет меня к себе, мы оба станем притворяться, будто не знаем, что я не сплю. Мы оба поежимся, как от холода.

– Приехали…

Я буду чувствовать, что на моем лице остались отпечатки ткани автомобильного сиденья. Мы двинемся по лестнице, пойдем по коридорам и холодным комнатам. Я с закрытыми глазами узнáю звуки закрывающихся дверей, и скрип от отцовских шагов, и запах каменных ступенек – весь этот áтлас ощущений дома, по которому я пробегаю так, будто глаза мои открыты. Постель, куда меня положат, тоже будет мне знакома.

С меня снимают пальто, неловко выворачивая руки. Это тонкое искусство, искусство непостижимое – раздеть уснувшего ребенка.

Постельное белье здесь пахнет дождем и воском. По телу пробегает дрожь, и накрывает волна – мне холодно и радостно. Я зарываюсь в пух подушки, чтобы не заплакать. Гаснет свет.

Но в ту же самую секунду я одновременно нахожусь внизу, под дождем, сижу за рулем другой машины, за воротами, и, кажется, только что заметил, как выключили свет в окне. Все закрыто. Здесь много лет никто не ночевал. Ключа от ворот у меня больше нет.

Я приехал сюда за ребенком, который спит наверху и которым я сам был когда-то. Он лежит в постели и слышит удаляющиеся шаги отца и грохот закрывающейся двери, ведущей на каменную лестницу.

Полночь. Мне не по себе. Выхожу из машины и перелезаю через ограду. Зачем я здесь? Я приехал на поиски того самого сонета, который вывел меня из детства. Он должен быть тут, на третьем этаже, в ящике старого дедовского стола. Он до сих пор лежит там, я в этом совершенно уверен. Я выехал из дома несколько часов назад, на закате, никого не предупредив и ничего не спланировав: мне предстояло взять эту заброшенную крепость штурмом.

Теперь я сижу, балансируя, на верхней перекладине ворот, в лучах автомобильных фар, и меня вдруг настигает воспоминание.

Когда мне было восемь или девять, помню, я вбил себе в голову, что я – объект грандиозного сговора. Моя догадка состояла в том, что в действительности меня нет, меня лишь придумали, а родители и остальные люди просто делают вид, будто я не выдумка. Все вокруг из кожи вон лезли, чтобы убедить меня в реальности моего существования, но я повсюду находил доказательства того, что на самом деле меня нет. А когда окружающие обращались ко мне с самым естественным видом или накрывали на стол с учетом моей персоны, объяснение этому было одно: они просто делали вид, что я есть.

Я не рассказывал об этом никому, кроме старшего брата, явившись однажды к нему в комнату посреди ночи.

– Вот так-то, – завершил я свой рассказ.

Он сидел в темноте и потрясенно молчал.

– Представляешь, какие дела… – добавил я.

Он глубоко задумался; мой рассказ озадачил его и встревожил. В конце концов брат понял, что у нас с ним одинаковая судьба и сам он – жертва точно такого же заговора.

Нас теперь было двое: два призрака, двое отсутствующих, две фикции, которые кто-то изо дня в день придумывает заново, непонятно зачем. Я помню, какое облегчение испытал, когда ко мне присоединился брат, как радостно было обнаружить, что отныне я не один стану каждое утро выходить с фантазиями наперевес навстречу воображаемому.

Впрочем, это серьезное подозрение ничуть меня не огорчало. Оно придавало нашим жизням пластичности. Мы могли подлаживать их под себя, переделывать, как те истории, что рассказывали друг другу. К тому же окружающие тоже заботились о том, чтобы в нашей постановке все шло как по маслу. Тот тип, что следовал за мной по улице, когда я возвращался из школы, оказался там не случайно. Другого я не видел, но слышал, как он бродит ночью по крышам, когда поднимается ветер. Все эти люди внимательно следили за тем, чтобы каждый участник пьесы безупречно исполнял свою роль.

С возрастом мы сталкиваемся с печальными вещами, которые убеждают нас в том, что и мы сами, и другие – действительно существуем. Но все же где-то глубоко во мне запечатлелась мысль о придуманной жизни – той, что создается из ничего каждым нашим новым жестом и действием.

И вот сейчас, когда я собираюсь проникнуть в дом своего детства, меня снова охватывает это ощущение сговора, слежки, и кажется, что там, наверху, за погасшим окном, маленький мальчик выбрался из постели, приподнял занавеску, смотрит на темный силуэт, уцепившийся за решетку ворот, – и понимает, что все это время был прав.

Да, тот тип по-прежнему здесь, он следит за ним… Вы только посмотрите: возомнил, что очень хитрый, раз додумался оставить машину на мосту, а сам даже фары не выключил.

Только вот известно ли этому мальчику, что тип, который следит за ним и чья длинная тень тянется сейчас по фасаду дома, – это тот, кем однажды станет он сам и кто как-то ночью будет сидеть и переводить дыхание на верхней перекладине ворот, отделяющих его от собственного детства?