1

В начале всего

Лейкхерст, Нью-Джерси, 1 сентября 1929 г.

Прямоугольная прогалина из примятых колосьев напоминала ложе с балдахином.

Они лежали рядом, почти вплотную. С четырех сторон их обступали золотые колосья. Куда ни глянь, всюду простирались бескрайние поля созревшей пшеницы, тянущейся к солнцу. А в паре километров от них виднелся неподвижный дирижабль, похожий на серебристую каплю среди зеленой травы.

Ей было около двенадцати лет, ему — четырнадцать. Минуту назад она бежала за ним через пшеничное поле, и колосья смыкались за их спинами.

— Уходи! — кричал он.

Она никак не могла понять, куда он бежит.

И вот теперь они лежали, приникнув к земле, лицом к лицу. Она плакала.

— Мы что, прячемся? Зачем?

Ванго прижал два пальца к губам Этель.

— Тихо! Он там… Он охотится за мной.

Колосья даже не шелестели. Царила мертвая тишина. Но воздух пронизывала какая-то неслышная, тягучая нота — голос лета или, быть может, песнь солнца. Ванго смотрел на девочку безумными глазами.

— Объясни, что случилось? — прошептала Этель.

Высохшая земля впитала ее крошечную слезинку.

— Там же никого нет… Ванго, я тебя не узнаю. Что с тобой?

Этель была знакома с ним всего двадцать дней, но ей казалось, что их встреча — начало всему и что он первый человек, которого она по-настоящему узнала.

Двадцать дней. Целая вечность, проведенная вместе. За это время они успели совершить кругосветное путешествие.

Поглощенные друг другом, они начисто забыли о других пассажирах «Графа Цеппелина», о толпах зевак на каждой стоянке, о газетчиках со всего света, которые описывали приключения огромного дирижабля, о фотографах, ослеплявших вспышками магния всех вокруг…

Им чудилось, будто все это время они летели вдвоем. От Нью-Йорка до Германии, а потом, без единой остановки, до Японии. Побродив пять дней по запутанным улочкам Токио, они в три дня перемахнули Тихий океан, пересекли, в рое маленьких самолетиков, залив Сан-Франциско в лучах заката, посетили, под бурные овации зрителей, Лос-Анджелес и Чикаго и, наконец, высадились в Лейкхерсте, близ Нью-Йорка.

Всего этого хватило бы на целую жизнь. Или даже на две жизни, слившиеся воедино.

— Умоляю тебя! — выдохнула она. — Скажи, чего ты испугался? Я помогу…

Ванго снова прикрыл ей рот ладонью. Ему показалось, что он услышал щелчок — как будто кто-то взвел курок.

— Он здесь.

— Кто?

Этель перевернулась на спину.

Ванго стал совсем другим.

Еще три недели назад они не знали друг друга. Познакомились в небе над Нью-Йорком, в первую ночь полета. Как же Этель хотелось вернуться туда и бесконечно переживать все, что было, секунду за секундой, начиная с первых слов:

— Ты что, вообще не говоришь?

Конечно, она молчала. Таков был ее ответ на все вопросы, которые ей задавали последние пять лет. Взяв стакан с водой, она просто отвернулась к окну. Они летели на сто метров выше самых высоких небоскребов — сверкающих столпов света посреди ночной тьмы. Этель даже не поинтересовалась, кто он такой.

— Я знаю, что ты здесь вместе с братом, — сказал Ванго. — Ты никогда не говоришь с ним. А ведь он так заботится о тебе.

На этот раз она повернула голову, и он увидел ее внимательные зеленые глаза.

Все пассажиры давно спали. Она пришла, чтобы выпить воды, и наткнулась на этого паренька, сидевшего в полутемной тесной кухоньке дирижабля. Он чистил картошку. Значит, работал здесь поваренком.

Этель подошла к двери, собираясь вернуться к себе в каюту. И услышала за спиной:

— Если не сможешь заснуть, знай: я всегда тут и меня зовут Ванго.

Эти слова удержали ее на месте. Она повторила их про себя.

«А если я засну, будет ли он еще называться Ванго?» — подумала она. И снова взглянула на него, почти против воли. Она увидела, что он придает форму идеального восьмигранника каждой картофелине, как драгоценному камню. А главное, она поняла: Ванго не похож ни на кого из знакомого ей доселе мира.

Дирижабль уже летел над морем. От Манхэттена остался только светящийся ореол.

Ванго сказал:

— За свою жизнь я тоже произнес очень мало слов. Твое молчание развязывает мне язык.

Она улыбнулась и вышла из кухни, но эта улыбка выдала ее.

Потому что… да, всего через несколько минут она вернулась. Села на какой-то ящик, сделав вид, будто не замечает Ванго. А он напевал песенку на незнакомом языке.

Теперь юноша уже и не помнил, какими рассказами заполнил ту ночную тишину. Знал только, что проговорил до самого утра. Может быть, он начал с картошки, которую чистил. Эта картошка — вареная, тушеная, жареная, тертая, взбитая в пюре — зачаровывала его. Иногда он даже запекал ее, обмазав глиной, а потом раскалывал оболочку камнем. От картошки он, видимо, плавно перешел к яйцу, а от него — к курице и вообще ко всему, что связано с птичьим двором, огородными запахами и лавкой пряностей, ко всему, что, созрев, по осени со стуком падает с фруктовых деревьев. Он описывал треск расколотых каштанов, шипение грибов на сковороде. Она слушала. Он дал ей понюхать баночку со стручками ванили, и, когда она поднесла ее к лицу, наконец-то услышал первый звук из ее уст — что-то вроде невнятного стона, какой издает ребенок, повернувшись во сне.

С минуту они молча глядели друг на друга. Она казалась удивленной.

Ванго продолжал говорить. Позже он заметил, что стручки ванили заставили девочку прослезиться и даже пряный запах дрожжевого теста на кухонной доске пробудил в ней какие-то воспоминания.

Он видел, как она оттаивает.

На следующий день, пролетая над тридцать пятым меридианом, Этель произнесла первое слово:

— Кит.

И действительно, внизу плыл по волнам белый островок, который не заметили даже члены экипажа. Островок становился серым, как только вздымался из пены.

После этого слова прозвучало еще одно — «тартинка», потом «Ванго», а затем и другие, в том же роде, которые тешат глаз или утоляют аппетит. Так продолжалось почти две недели. Этель почувствовала, что к ней возвращается жизнь — как зрение к слепому. Пол, сидевший за общим столом, следил за выздоровлением сестры. Он не слышал ее звучного голоса со дня смерти их родителей.

Двадцать первого августа, как раз перед вылетом из Японии, Этель впервые уловила во взгляде Ванго смятение. Что же случилось в тот вечер?

Этель внезапно вспомнила, что даже мечтам приходит конец.

И вот теперь они лежали в гнездышке из колосьев и солнца. Как это было чудесно — очутиться здесь ранним утром, вдвоем, так близко друг к другу и так далеко от остальных. Этель храбро протянула ему руку и явственно ощутила, как дрожит его рука.

— Дирижабль скоро взлетит. Тебе нужно идти, — прошептал Ванго.

— А ты?

— Я тебя догоню.

— Нет, я останусь с тобой.

— Уходи!

Этель приподнялась, но Ванго удержал ее за руку.

— Пригнись и иди к краю поля, вон туда. А потом беги к цеппелину.

— Ой!

Что-то упало на землю за спиной Ванго. Он проворно подобрал предмет и сунул его за пояс. Это был револьвер.

— Ты спятил, — сказала Этель.

Ванго предпочел бы спятить. Как ему хотелось думать, что все это — его выдумки! Что невидимый враг, трижды за эту неделю пытавшийся его убить, не существовал. Что взгляд Этель может отогнать мрачные тени, окружавшие его со всех сторон.

Этель вырвала руку, отошла на шаг и прошептала:

— Ты обещал. Не забудешь?

Он кивнул, невидяще глядя в пустоту.

И Этель скрылась за стеной пшеничных колосьев.

Она бежала уже минут десять, смахивая с глаз и щек налипшие волосы, как вдруг услышала далеко позади два выстрела. Она обернулась. Золотые колосья замерли, как море при отливе. Этель даже не могла определить, откуда она ушла и где раздались эти звуки.

Издали уже доносился трубный зов сирены дирижабля. Этель растерянно топталась на месте. Но, вспомнив умоляющий взгляд Ванго, она все-таки направилась к цеппелину.

Командир Эккенер кричал так громко, что дрожали стекла кухонного отсека.

— Где он, ваш Piccolo? Куда вы его подевали?

Повар Отто Манц испуганно втянул голову в плечи, его жирные подбородки дрожали, он жалобно причитал:

— Еще в полночь он был здесь и готовил соус. Нате, попробуйте!

И он протянул Хуго Эккенеру ложку с дымящейся подливой, которую тот яростно оттолкнул.

— При чем тут соус! Я спрашиваю, где Ванго?

Кухня находилась в передней части дирижабля. Гигантская сигара рвалась в небо, натягивая причальные канаты. В ее чреве могли свободно разместиться десять каравелл, подобных той, на которой плавал Христофор Колумб.

В дверях появился старший пилот:

— Не хватает двух пассажиров.

— Кого? — взревел Эккенер.

— Нет моей младшей сестры, — сказал человек лет двадцати, вошедший следом за пилотом.

— Господи, здесь не детский сад! Это первый в мире кругосветный перелет! А мы уже на час опаздываем. Ну и где эти детишки?

— Вон они! — закричал повар.

Этель врезалась в толпу, окружавшую цеппелин. Ее брат Пол бросился к окну. Она была одна.

— Поднимите ее на борт! — приказал командир.

Трап уже убрали, и девочку втащили наверх за руки. Пол встретил ее у входа вопросом:

— Где ты была?

Этель сунула в карманы сжатые кулачки. Она в упор смотрела на брата. Ей предстояло решить: либо снова погрузиться в молчание, как это было до встречи с Ванго, либо набраться смелости и в одиночестве пойти по новому пути.

Пол заметил, что сестра в смятении. Она была похожа на лунатика, и брат боялся ее потревожить.

— Я гуляла, — произнесла наконец Этель.

В этот момент к ним подошел Эккенер.

— А где Ванго?

— Не знаю, — ответила девочка. — Я ему не сторож. Разве он не здесь?

— Нет! — отрезал командир. — И здесь его уже не будет. Мы взлетаем.

— Но вы же не улетите без Ванго? — взмолился повар.

— Он уволен. Разговор окончен. Нам пора!

Тут голос Эккенера дрогнул. Этель отвела глаза. Командир начал отдавать приказы пилотам. Отто Манц бессильно привалился к стене и жалобно спросил:

— Но как же Ванго? Неужели вы это всерьез…

— А что, я похож на шутника? — заорал Эккенер, грозно нахмурившись.

Повар, по-прежнему державший деревянную ложку, еле слышно пролепетал:

— Да вы хотя бы попробуйте его соус…

Словно вкус трюфеля мог изменить судьбу мальчика. Но Эккенер уже скрылся. И вдруг раздался возглас метрдотеля Кубиса:

— Вот он!

Этель бросилась в кают-компанию и растолкала пассажиров, сгрудившихся у окна. Она торопливо оглядывала поле, где солдаты сдерживали толпу зевак.

— Вот он! — повторил Кубис, стоявший рядом.

И тут Этель увидела вдали человека. Он бежал к дирижаблю, размахивая руками.

— Да это же господин Антонов!

Борис Петрович Антонов тоже отсутствовал на перекличке.

— Похоже, он ранен.

Антонов и в самом деле хромал, его колено было обвязано шейным платком.

На сей раз к люку приставили деревянную лесенку. Опоздавший рассказал, что поранил ногу. Он провалился в лисью нору, когда отошел подальше от дирижабля, чтобы сделать снимки.

При этом он не спускал глаз с Этель.

У Бориса Антонова был восковой цвет лица и маленькие очочки в железной оправе. Он путешествовал вместе с доктором Куклиным, русским ученым, официальным представителем Москвы, которому поручили следить за перелетом дирижабля над Советским Союзом. Двумя неделями раньше Эккенер решил обогнуть русскую столицу с севера, и десятки тысяч москвичей тщетно ожидали появления дирижабля. Доктор Куклин пришел в ярость. Но на Хуго Эккенера это не произвело ни малейшего впечатления.

Тогда Куклин занялся своим соотечественником Антоновым. Он даже не взглянул на его колено с окровавленной повязкой. Понизив голос, он о чем-то расспрашивал своего спутника. Судя по всему, Куклин был удовлетворен его ответами. Он твердил: «Да… да… да…» — и даже потрепал Бориса Антонова по щеке, как генерал храброго солдата.

Внезапно пассажиры почувствовали толчок: дирижабль взлетел. Этот миг, когда воздушный корабль оторвался от земли под крики толпы и медленно воспарил в безмолвные слои атмосферы, был одним из самых волнующих за все путешествие.

Старый Эккенер сидел в узком деревянном кресле у окна пилотской кабины. Его голубые глаза заволокла легкая грусть. Командир думал о Ванго, об этом четырнадцатилетием мальчике, который провел почти год на борту «Графа Цеппелина» и которого он прозвал Piccolo. Эккенер сразу почувствовал, что у этого паренька загадочная, непостижимая судьба. Он невольно привязался к Ванго. Но с самого начала со страхом ждал того дня, когда мальчик исчезнет.

Эккенер глядел вниз. Они уже поднялись на двести метров, оставив позади муравейник ангаров Лейкхерста. Под дирижаблем простиралось только пшеничное поле. И вдруг Эккенер улыбнулся: прямо под собой он увидел, сквозь дымку, золотисто-желтый простор и крошечную фигурку среди колосьев. Этот образ напомнил ему другие картины: Сахару, уходящую в океан, квадратики японских садов на острове Хоккайдо, полную луну над черными лесами Сибири, — всякий раз это было чудо. Вот и теперь ему казалось, что люди нарочно не собирали урожай, чтобы он смог разглядеть ребенка, бегущего под дирижаблем и оставляющего за собой дорожку притоптанных колосьев.

Этель ушла в свою каюту. Глядя в окно, она не спускала глаз с точки, двигавшейся по земле. Девочка вцепилась в оконную раму. Тень дирижабля медленно, но верно перегоняла бегущего человечка. Этель изо всех сил вытягивала шею, чтобы за ним уследить, у нее бешено колотилось сердце.

— Ванго! — шепнула она.

В этот момент доктор Куклин, стоявший за переборкой в соседней каюте, уронил бокал с шампанским.

Бокал ударился об угол столика и разлетелся вдребезги. Его товарищ Антонов, сидевший рядом, вскочил как ошпаренный.

— Ты абсолютно в этом уверен? — тихо спросил Куклин, приоткрыв окошко.

— Почему ты спрашиваешь? — удивился Борис.

— Я задал тебе вопрос, — настаивал Куклин, не поднимая глаз.

Борис пробормотал:

— Я… Я не успел подойти к телу. Но…

— Что «но»?

— Но я видел, как он упал.

— И ты не проверил?

— Тогда цеппелин улетел бы без меня…

Человечек внизу исчез из виду.

Куклин злобно ощерился.

— Ничтожество!

Ванго остановился. Он был измучен. Ноги, в кровь исхлестанные колосьями, саднило. Задыхаясь, он согнулся и уперся руками в колени.

Вдали затихал рокот моторов. Ванго медленно распрямился. Он не отрывал взгляда от горизонта до тех пор, пока вокруг не наступила тишина.

 

2

Труп в «Голубой комете»

Там же, семь лет спустя, май 1936 г.

Раньше здесь простирались пшеничные поля, а теперь стояли складские помещения. Но Ванго узнал черную землю, крошившуюся в его пальцах. Он присел на корточки как раз в том месте, где семь лет назад заставил Этель уйти.

Отсюда и началось бегство.

Прошло семь лет, а он так и не увидел своих врагов.

Еще не рассвело. Накануне вечером Ванго прибыл в Нью-Йорк на пароходе, третьим классом. И тут же отправился в Лейкхерст, где впервые должен был совершить посадку «Гинденбург», новый воздушный гигант фирмы «Цеппелин».

Ванго хотел поговорить с Хуго Эккенером.

За жизнью командира было легко проследить по газетным заголовкам, которые выкрикивали уличные продавцы: «Эккенер в Нью-Йорке со своим „Гинденбургом“! Покупайте Post!»

Вернувшись с Сицилии, Ванго вместе с Этель сел на пароход в Гавре. Девушка рассталась с ним в порту Саутгемптона. Она ехала в Шотландию, а Ванго отплывал в Америку.

Этель не понимала, почему он бросает ее здесь, на набережной, после такой долгой разлуки. Она дрожала под дождем. Он даже не мог толком объяснить, что собирается делать. На сей раз он ничего не обещал, просто стоял молча, и по его волосам струилась дождевая вода. Этель повернулась к нему спиной. Пароходная сирена возвестила конец стоянки.

Никаких прощаний. Вечно одна и та же сцена. Он никогда не забудет взгляд Этель из-под капюшона пальто: в нем была угроза. Этель тоже ничего не обещала.

На западе еще упорно держалась ночная тьма. Дирижабль должен был сесть через два-три часа, не раньше. Было прохладно. Посадочная площадка вдали пустовала. Ванго разлегся прямо на земле, под небом с последними звездами.

Поблизости торчала хибарка из листового железа, и из ее окошечка за ним следил человек в черном.

Над головой Ванго беззвучно кружили чайки. Когда он стоял на палубе пакетбота «Нормандия», подходившего к берегу, их маленькие эскадрильи уже вились над ним, словно он был пахарем или рыбаком. Вот и теперь, несмотря на темноту, пять или шесть чаек отыскали его среди этих ангаров, вдали от моря. Ванго заснул, убаюканный мельканием белых крыльев.

Человек в хибарке подождал еще немного и вышел из убежища, закутавшись в черный плащ контрабандиста. Он подошел к спящему юноше и наклонился, всматриваясь в его лицо. Всполошенные птицы заметались над ними. Человек поднял голову, взглянул на крылатых ночных стражниц, затем расшнуровал башмаки Ванго, снял их с него и удалился.

Когда дневной свет разбудил юношу, ему показалось, что вот-вот разразится гроза. Сквозь полусомкнутые веки он увидел над собой огромную серую тучу. Ванго приподнялся на локтях и вдруг обнаружил, что его обувь исчезла. Он обшарил траву вокруг. Потом схватился за пояс и с облегчением нащупал мешочек с драгоценными камнями. Значит, у него украли только старые башмаки. И больше ничего.

Ванго повертел головой, чтобы оценить угрозу. Серая туча с мерным рокотом плыла в небе. Ее держали в воздухе четыре огромных мотора, а в ее недрах находились более ста человек… Это был дирижабль «Гинденбург», прибывший из Европы.

Ванго вскочил на ноги, ослепленный этим зрелищем. Когда в 1929 году он путешествовал вместе с Этель на борту «Графа Цеппелина», он даже вообразить не мог, что однажды командир Эккенер поднимет в воздух дирижабль неизмеримо больше и тяжелее, где будет и курительная с вертящейся дверью, и алюминиевый рояль, обтянутый желтой кожей. Впрочем, фантазия Эккенера могла двигать и горы.

Ванго босиком помчался к посадочной площадке.

У заграждений уже собралась толпа. Но люди почему-то не выказывали прежнего восторга при встрече с дирижаблем. Казалось, что-то подавляет их безудержную детскую радость. Вокруг царило странное молчание, и в этой тишине резко звучали приказы морским пехотинцам, которые готовились ловить причальные канаты.

Ванго знал причину этой перемены.

Вот уже несколько недель мировая общественность возмущенно обсуждала тот факт, что новейший дирижабль «Гинденбург» стал одним из рычагов пропагандистской машины Гитлера. Листовки с портретом фюрера сбрасывались повсюду, где пролетал дирижабль; из громкоговорителей аппарата звучали нацистские марши; это отвратительное представление обеспечило воздушному кораблю дурную славу, которая докатилась даже до Америки. Ни ветры, ни дожди не могли стереть с корпуса дирижабля кроваво-красный прямоугольник с белым кругом, на котором чернела свастика.

«Гинденбург» замер. Из его чрева выдвинулся трап. Ванго увидел капитана Лемана, который у выхода прощался с пассажирами. С высоты трапа они взирали на толпу с гордым видом первооткрывателей. Безупречно отглаженные белоснежные рубашки, тщательно уложенные волосы или туфли на высоких каблуках отделяли путешественников от остального человечества, словно они прибыли из иного мира, — настолько сильны были чары этого воздушного корабля.

Ванго решил подождать: он подойдет к Эккенеру, когда толпа рассеется.

По трапу спускалась белокурая дама. За ней шли двое молодых людей, они несли ее чемоданы и меховое манто. Ванго проводил ее глазами. Полет на дирижабле стоил тысячу долларов, и мало кто мог позволить себе роскошь путешествовать с собственными слугами. Чаще они следовали за хозяевами в трюмах грузовых судов, охраняя клетку с попугаем и дюжину сундуков с нарядами.

Но тут на выходе показался другой пассажир, который мгновенно отвлек фотографов от блондинки. Кругом шепотом повторяли его имя. Это был знаменитый певец, вернувшийся из европейского турне. На его лице сияла широкая рекламная улыбка. Ванго, сам того не заметив, позволил зевакам увлечь себя вперед. Вдруг в толпе мелькнул и тут же исчез из виду высокий худой человек.

Но потрясенный Ванго успел его узнать. Это лицо давно и надежно запечатлелось в памяти юноши.

Закрученные кверху усы и густые бакенбарды почти полностью скрывали щеки, а коричневая фетровая шляпа затеняла глаза, но это, несомненно, был он.

Зефиро.

Ванго узнал своего друга, отца Зефиро, настоятеля невидимого монастыря на острове Аркуда. Много месяцев назад Зефиро загадочным образом исчез, покинув своих монахов и не оставив адреса.

— Падре! — прошептал Ванго.

Тут его дважды ударили по голове, и он свалился наземь.

Теперь ему оставалось уповать лишь на чудо, над которым, в нескольких километрах западнее, в штате Индиана, в данный момент размышлял инженер Джон Чемберлен, спаситель домохозяек, создатель первой в мире стиральной машины, работающей по принципу центрифуги. Чудо называлось центробежной силой — она-то и вынесла Ванго наружу из бурлящей толпы и швырнула на траву, бледного как смерть.

Открыв глаза, он увидел краешек пальто, мелькнувший за одним из автомобилей. Ванго узнал коричневую шляпу и кинулся следом за ней.

Зефиро… Он не может снова его упустить.

Автобусы «шевроле» заполнялись пассажирами. Ванго подбежал ближе и увидел, как Зефиро бросился за красивой машиной с сиреневым капотом. Не догнав ее, он вскочил в один из автобусов. Ванго сел в следующий. Вереница автобусов двигалась медленно: ей мешала толпа.

Человек, сидевший рядом с Ванго, с подозрением поглядывал на его босые ноги. Пассажир судорожно вцепился в карманы — видимо, опасаясь, как бы у него не украли часы с цепочкой. Мог ли он вообразить, что его сосед нищенского вида прячет на поясе мешочек с рубинами, которых хватило бы на покупку всех обувных фабрик восточного побережья?!

Переезд длился недолго. В четверть восьмого утра желтые «шевроле» уже въезжали на вокзальную площадь Лейкхерста. Из автобусов высадились несколько пассажиров; Ванго заприметил фетровую шляпу и пальто. Он тоже вышел. Под вокзальными часами стоял тот самый сиреневый автомобиль.

Зефиро заглянул в него и ускорил шаг; машина была пуста. Войдя в здание вокзала, он осмотрел помещение и прошел на перрон. Раздались пронзительные паровозные свистки. «Голубая комета», окутанная облаками пара, отправлялась с первого пути.

Это был великолепный голубой поезд с окнами в желтых лакированных рамах, красивый, как новенькая игрушка. Выбежав на перрон, Ванго успел заметить, как падре запрыгнул на подножку вагона. Юноша оттолкнул дежурного, стоявшего у него на пути, и, как был, босиком, помчался за поездом. Двое служащих перебежали через рельсы, пытаясь его задержать.

— Сэр, нельзя садиться в поезд на ходу!

Экспресс уже отходил от станции. Клубы дыма мешали разглядеть конец перрона. Ванго все-таки удалось вскарабкаться на буфер хвостового вагона. И очень вовремя: еще миг, и перрон ушел бы у него из-под ног.

В эту минуту сиреневый автомобиль, стоявший под часами, взлетел на воздух. Взрывная волна выбила все стекла в здании вокзала.

Ванго изо всех сил цеплялся за стенку вагона. Позади раздавались громкие вопли и свистки. Перрон заволокли клубы черного дыма.

Юноша ничего не понимал. С тех пор как ему исполнилось четырнадцать лет, его жизнь была нескончаемой чередой опасностей и злоключений. Земля горела у него под ногами. Позади себя Ванго оставлял лишь пепелище.

Роскошный экспресс «Голубая комета» на бешеной скорости мчался к Нью-Йорку. Правда, его громкая слава осталась в прошлом: он уже не пользовался такой популярностью, как до начала Великой депрессии. Однако этим утром все места были заняты. Ванго прошел по вагонам. На нем был серый картуз. Куртку он нес в руках. В общем, если не считать босых ног, юноша ничем не выделялся из толпы.

В поезде никто как будто не заметил взрыва. Пассажиры читали или дремали в углах купе.

Ванго искал отца Зефиро. В прошлый раз, когда они встретились на Аустерлицком вокзале, падре его даже не узнал. И с того дня вообще не объявлялся; все считали его погибшим.

Совсем близко от Ванго, в головном вагоне первого класса, на диванчике томно раскинулась дама. Она забронировала для себя и своих спутников два купе и поставила в коридоре вооруженного охранника. Контролер, получивший от нее пачку долларов, не посмел возразить. Она с удовольствием терлась щекой о белый мех на своем плече.

Даму сопровождали двое слуг. Они разместились в соседнем купе вместе с телохранителями, крепышами в строгих костюмах. Напротив дамы сидели со шляпами на коленях еще двое мужчин в такой же одежде.

— Меня два месяца не было, — брюзжала дама, — а у вас тут ничего не сдвинулось с места.

Мужчины не реагировали.

— Отвечайте же, Доржелес!

Тот, кто звался Доржелесом, не ответил, зато его рослый сосед собрался что-то сказать, но дама свирепо зашипела, приказывая ему молчать. Тут пушистая белая шкурка на ее плече шевельнулась, сверкнули голубые глаза. Это была ангорская кошка. Дама осторожно склонила голову набок, убаюкивая животное.

Доржелес прекрасно знал, на что способен человек, скрывавшийся под женским обличьем. Нужно было во что бы то ни стало успокоить Виктора Волка.

— Мадам Виктория… Мы обязательно найдем его. Мы знаем, что он вас разыскивает. Он сам придет к нам в руки.

Дама замахала на Доржелеса, словно его голос мог опять разбудить кошку. А потом прошептала:

— Я совсем потеряла сон. Зефиро преследует меня… Я прямо чую его запах.

— Доверьтесь нам. Мы здесь, и мы вас защитим.

— А вы чувствуете его, Доржелес? Чувствуете этот запах серы?

Казалось, она бредит.

— Вы должны нам довериться. Вы сами подвергаете себя опасности, меняя планы на каждом шагу…

— Принюхайтесь, Доржелес!

Никто и подумать не мог, что Виктор Волк будет путешествовать на дирижабле или на поезде. Но Виктор, с его болезненной подозрительностью, внезапно приказал остановить свой огромный сиреневый автомобиль у вокзала и пересел в «Голубую комету».

— Я это предчувствовала, — взвизгнула дама, — я чуяла, что он идет за мной по пятам. Зефиро по-прежнему хочет меня убить.

— В этой машине вам нечего было опасаться. Ведь промахнулся же он в мае, в «Скай Плаза».

Дама ткнула пальцем с голубым ногтем в Доржелеса.

— Нет, это вы промахнулись в «Скай Плаза»! Вы!

Кошка пронзительно мяукнула. Доржелес виновато опустил глаза. Он помнил тот вечер в Нью-Йорке, когда его скрутили и засунули в багажник собственной машины прежде, чем он успел что-либо понять.

Сидевший рядом с ним верзила Боб Элмонд из Чикаго, которого наняли отнюдь не за красноречие, теребил свою шляпу.

— Можешь идти к остальным, — сказал Доржелес.

Боб встал и ударился теменем о потолок. Затем попытался сделать вежливый полупоклон и, выпрямляясь, врезался затылком в багажную сетку.

Когда он наконец вышел, мадам Виктория закатила глаза.

— Этому типу нельзя доверить даже чистку моих охотничьих сапог. И где вы только берете таких недоумков?

Несколько минут они сидели молча. Мадам Виктория прислонилась к окну, рассеянно созерцая пейзаж. Трудно было распознать под этой томной женской личиной безумного Виктора Волка, убийцу и торговца оружием.

— У меня для вас интересная новость, — тихо сказал Доржелес, пытаясь себя реабилитировать.

Мадам Виктория даже не шевельнулась. Доржелес продолжил:

— Мы узнали об этом вчера вечером. Я уже говорил, что личность подельника Зефиро, того, которого мы сфотографировали вместе с ним на вокзале, была установлена…

— Да, и зовут его Ванго Романо, — досадливо ответила дама, вынимая из сумки маленькую косметичку. — Вы никогда не сообщаете мне ничего нового, Доржелес.

— Вчера вечером он прибыл морем в Нью-Йорк.

На сей раз в глазах Виктора Волка мелькнуло легкое любопытство. Он посмотрелся в зеркальце с перламутровой оправой.

— Откуда вы знаете?

— У меня есть свой человек на таможне в порту.

Виктор Волк защелкнул крышку зеркальца и вынул из-за корсажа’ кожаный футляр. Он извлек из него два снимка, положил их рядом и стал разглядывать.

— Ну вот, наконец-то вы сообщили мне хоть что-то стоящее… Я уже давно поняла, что через этого мальчишку мы выйдем на старика.

Доржелес едва сдержал самодовольную улыбку. Он слишком хорошо знал непостоянный нрав своего патрона.

— Покажите этот снимок всем нашим.

Доржелес кивнул и уселся поудобнее.

— Сейчас же! — взревел Виктор. — Сейчас же покажите! Мне нужен этот сопляк!

Доржелес схватил фотографию и вышел из купе.

Ванго осталось осмотреть всего один вагон — последний шанс найти Зефиро. Но тут впереди показался контролер. Ванго толкнул первую попавшуюся дверь справа от себя и юркнул внутрь. Это был туалет первого класса. Окошечко прикрывала занавеска, и в помещении стоял полумрак. Ванго запер дверь и, прижавшись ухом к косяку, стал ждать, когда контролер пройдет дальше.

Отступив назад, Ванго задел ногой какую-то неподвижную массу. Нагнувшись, он тронул ее, но тут же отшатнулся, зажал рот кулаком, чтобы не крикнуть, и рванул вбок оконную занавеску.

У его ног, между раковиной и унитазом, лежало, лицом вниз, скорченное, оцепеневшее, почти голое тело.

 

3

Гроза над рельсами

— Падре?

Ванго схватил лежащего за волосы и заглянул ему в лицо.

На миг ему стало страшно: вдруг это Зефиро? И, увидев, что это не он, Ванго со стыдом почувствовал облегчение. Он снова посмотрел на человека. Тот был в трусах и нательной майке. Он еще дышал — его грудь слегка вздымалась. Ванго встал на колени рядом с ним. Невозможно было определить, кто это. Незнакомец казался спящим, он что-то сжимал в правой руке. Ванго пригляделся: в скрюченных пальцах поблескивали металлические щипчики.

«Может, это зубной врач?» — подумал Ванго.

Он взял щипцы и поискал на них пятна крови. Ничего. Но так всегда: чем меньше следов насилия, тем сильнее разыгрывается воображение. А что, если это дантист, которому отомстил замученный пациент? Одно Ванго понял сразу: он должен как можно скорее покинуть место происшествия, иначе в нападении обвинят его самого. Он сполоснул лицо холодной водой, отодвинул засов, перевел дух и резко открыл дверь.

Перед ним возвышался Боб Элмонд, цербер мадам Виктории. Ванго вытаращил глаза и побледнел.

Боб нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Великану явно не терпелось справить малую нужду.

— Мне бы пройти, — буркнул он.

Ванго не двигался. Он стоял, решительно загораживая собой прикрытую дверь. Боб нагнулся к нему.

— Тебе плохо, что ли? — спросил он, увидев, что юноша побледнел.

— Да, — ответил Ванго. — Плохо.

Боб потянул носом, словно искал в воздухе доказательства.

— Очень плохо, — повторил Ванго.

Боб Элмонд отступил на шаг. Ванго воспользовался этим, бросился обратно в туалет и запер за собой дверь.

Издав несколько громких, вполне недвусмысленных звуков, он умоляюще крикнул:

— Прошу вас, вернитесь минут через пять!

И услышал, как громила зашагал прочь.

В тесном туалете было невыносимо душно и сыро. Вдруг Ванго почувствовал, как у него в ногах зашевелился «зубодер». От страха и отвращения у юноши закружилась голова, его чуть не стошнило.

Боб Элмонд сел на скамейку в купе, где ехали трое его товарищей и пара слуг. Бессмысленно глядя в пустоту, он с удивлением размышлял о своем поступке. Обычно ему была несвойственна такая обходительность. В другой раз — слово Элмонда! — он вышвырнет этого доходягу на рельсы.

— Тут Доржелес заходил, — сказал один из напарников Боба. — Спрашивал, где ты.

Боб не ответил.

— Патрон велел нам сидеть на месте.

Сначала Боб даже не заметил, что ему протягивают квадратик глянцевой бумаги. Он думал лишь об одном: как бы скорее попасть в туалет. Вынув часы, он стал соображать, когда можно будет снова туда отправиться.

Его сосед продолжал:

— Это новый заказ.

В конце концов Боб машинально взял фото Ванго Романо.

— Только имей в виду: мадам велела взять его живым, — уточнил сосед.

— Не надо требовать от Боба слишком многого, — отозвался третий, который сидел, надвинув на лицо шляпу и подремывая.

Оба хохотнули. Во время их короткого разговора Боб разглядывал фото. Его примитивный мозг мучительно пытался опознать человека на снимке.

И вдруг его осенило. Он вскочил, едва не пробив головой потолок.

— Ах ты сволочь!

От удара из сетки вывалился саквояж.

Боб помчался по коридору. Добравшись до туалета, он пинком вышиб дверь.

— Ах ты сволочь!

В полутьме он увидел пару испуганно вытаращенных глаз.

Боб ухмыльнулся. Попался, голубчик!

Его товарищи, один за другим, подошли к туалету. В коридоре стоял Боб Элмонд, держа за волосы какого-то дрожащего бедолагу. Боб радостно гоготал.

— Вот эта сволочь! — торжественно объявил он. — Зовите Доржелеса!

Но тот, кого он держал за волосы, совершенно не походил на Ванго.

Он был одет только в трусы и майку, клацал зубами и пытался что-то выговорить, давясь слюной, стекавшей по подбородку.

Увидев разочарованные взгляды дружков, Боб Элмонд поднял добычу повыше и пригляделся.

— Ах ты сволочь! — снова взревел он.

И, швырнув свою жертву на пол, ворвался в туалет.

— Да где же он? Клянусь, я его только что видел!

В этот момент появился Доржелес. Боб орал во всю глотку:

— Надо искать по другим вагонам. Он в поезде!

— Кто?

— Вот этот!

И Боб показал снимок.

— Обыщите весь состав! — холодно приказал Доржелес. — И найдите мне контролера. Я хочу с ним поговорить.

Человек в трусах стонал, лежа на полу.

Ванго шел по проходу. Он не хотел привлекать к себе внимание. То и дело тревожно оглядывался. И когда сзади, в десяти шагах от него, замаячил контролер, он кинулся вперед, забыв о всякой осторожности. В это время поезд слегка накренился, вписываясь в поворот. Вокруг Ванго поднялся крик. Юноша мчался из вагона в вагон, не замедляя бега на грохочущих переходах, расталкивая всех на своем пути. Какая-то девушка плюхнулась на колени к старому раввину. Какой-то мужчина упал на клетку с двумя голубями, сломал ее, и птицы оказались на воле.

Контролер бежал следом в вихре птичьих перьев, заслоняя глаза рукой. Он споткнулся о чемодан, вскочил на ноги и понесся дальше. За всю историю железных дорог никто еще не видел контролера, который бы так стремительно гнался за безбилетником.

Но едва мимо пассажиров пронеслись эти двое, как подоспели другие преследователи, куда более свирепые. В поезде воцарился хаос.

Ванго наконец добрался до последнего вагона. Бандиты почти поравнялись с контролером, который с трудом ступал на поврежденную ногу, но не сбавлял скорость.

Доржелес остался в вагоне первого класса на другом конце поезда. Он стоял у двери купе, сжимая в руке револьвер. Теперь он был единственным защитником мадам Виктории, если не считать пары молодых слуг при ее чемоданах.

— Я же заплатил контролеру, чтобы он перекрыл вход в наш вагон! Где он, этот идиот?

И Доржелес раздал лакеям автоматы, приказав стоять на страже вместе с ним.

Ванго оказался в хвостовой части поезда и уперся в двери, ведущие наружу, на пути. Значит, он в ловушке. Деваться некуда. Его обвинят в нападении на зубного врача. Но к обвинениям он давно привык. Поезд уже приближался к Нью-Йорку и теперь шел по взгорью, между огородами, на которых торчали серые хибарки. Придорожные тополя дрожали, когда «Голубая комета» проносилась мимо.

Крик… Ванго даже не успел обернуться. Контролер обхватил его и потащил к одной из дверей. Ванго отбивался. Нападавший толкнул дверь плечом, она распахнулась, и юноша вскрикнул. Сейчас они рухнут на рельсы.

Тут в тамбур ворвались трое мужчин. Самый рослый держал в руке кольт.

— Стоять!

Контролер не колебался ни секунды. Он еще сильнее стиснул Ванго и бросился вместе с ним в пустоту.

Преследователи увидели, как они покатились по земле и исчезли за пригорком.

Боб Элмонд наугад выстрелил семь раз в придорожные кусты, дважды или трижды рявкнул для порядка: «Сволочь!» — и злобно пнул валявшуюся на полу фуражку контролера, украшенную голубыми звездочками.

А Доржелес в первом вагоне все еще вопил:

— Где этот контролер? Где этот контролер?

Вдруг он осекся… Ему ответил чей-то слабый голос. Доржелес посмотрел себе под ноги.

— Но это я… я контролер!

По коридору полз человек в трусах. Он извивался как червяк и тянул руку к Доржелесу.

Ванго открыл глаза. Он лежал среди цветущих кустиков клубники. Вернее, на делянке с кустиками, которые он раздавил, скатившись с железнодорожной насыпи. Видимо, на несколько минут он потерял сознание. Солнце палило нещадно.

Он услышал над собой мужской голос:

— Мне следовало бы расквасить тебе физиономию, малыш.

«Малыш» повернул голову.

Рядом с ним, целый и почти невредимый, в узком контролерском кителе с расстегнутыми пуговицами, сидел красивый, но мрачный отец Зефиро. Устроившись на перевернутом ведре, он надкусывал недозрелый помидор. Рядом с ним лежал небольшой узелок.

— Ты мне всё испортил.

И он выплюнул помидорную кожицу.

— Я гонялся за ним семнадцать лет! Целую жизнь!

Зефиро… тут, рядом… холодный как лед!..

— Да, целую жизнь! А там, в невидимом монастыре, десяткам людей грозит смертельная опасность, и все из-за тебя! Браво, малыш!

Ванго не двигался. Он не мог вымолвить ни слова. Боялся сделать хуже, еще кому-нибудь навредить, сказав что-нибудь не так. Боялся пошевелить пальцем и вызвать землетрясение.

— Разве я тебя просил заниматься моими делами? — продолжал Зефиро. — Ведь я наконец-то добрался до него!

— До кого? — прошептал Ванго.

— До Виктора Волка.

Ванго почувствовал себя уничтоженным.

— Я… я очень сожалею. Но вы тоже… вам тоже не нужно было заниматься мной.

— Нет, это не я, это они собирались тобой заняться, Ванго. Они ищут и тебя. Чтобы отправить на тот свет.

— Меня?!

Ванго снова перестал понимать, кто он — жертва или преступник.

Несколько минут юноша и Зефиро слушали тишину.

— Падре…

Тот не ответил.

— Падре… вы спасли мне жизнь.

— И очень об этом сожалею. Это была непростительная слабость.

Ванго опустил голову. Падре искоса следил за ним. Прошло еще несколько секунд.

— Они гоняются за тобой из-за меня, — сказал наконец Зефиро. — В Париже они видели тебя рядом со мной.

Ванго выпрямился. Все его тело ныло после падения с поезда. Он спросил:

— А тот человек в туалете первого класса, он тоже жертва Виктора Волка?

— Нет.

Зефиро вздохнул.

— Мне нужна была его форма, чтобы добраться до Виктора. Каждый выходит из положения, как может. Но я забыл взять у него компостер и вернулся за ним. И тут я увидел тебя.

— Падре… вы его оглушили, этого контролера?

— Он продажный тип, принял взятку от Виктора. Не думай, что я ищу себе оправданий. Я признаю свою вину. В прошлом месяце я пытался взорвать два дома из тех, что ему принадлежат. А сегодня утром подложил бомбу замедленного действия в его автомобиль…

Ванго вспомнил взрыв и черное облако, окутавшее вокзал в момент отхода поезда.

— Пока Виктор жив, — объяснил Зефиро, — моим братьям-монахам на острове грозит смертельная опасность. Он во что бы то ни стало разыщет монастырь.

И падре снял с листка кузнечика. Он видел, что юноша подавлен.

— Ты как будто не узнаёшь меня, Ванго. Но это я, другого Зефиро на свете нет. Это я построил на клочке суши посреди моря монастырь, где славил Господа нашего над кустами помидоров и наставлял горстку монахов на путь истинный, а теперь стараюсь изловить Виктора Волка. Я все тот же человек, Ванго. И для меня все средства хороши именно потому, что я хочу остаться человеком.

Зефиро взглянул на кузнечика, которого придерживал двумя пальцами.

— Ну, а теперь, — сказал он, — я в который раз задаю себе вопрос… Что мне делать с тобой?

Ванго закрыл глаза. Он вспоминал монастырь, укрытый в скалах высоко над морем.

— Они там всё никак не поймут, чем вы занимаетесь. Думают, что вы сошли с ума.

Зефиро выпустил на волю кузнечика, подобрал узелок и встал.

— Перед тем как вернуться, я должен уничтожить Виктора.

Ванго тоже поднялся.

— Куда мы пойдем?

И тут они оба одновременно взглянули на босые ноги Ванго.

— Это как понимать?

— У меня украли башмаки.

— Украли?

— Да, пока я спал.

— Бывают же такие ненормальные!

И Зефиро снова зашагал вдоль цветущих огородов. На ходу он крикнул:

— Тебе повезло!

И бросил Ванго свой узел.

— Что это?

Ванго развернул небольшой пакет. В нем лежала, завернутая в какую-то одежду, пара башмаков. Он поспешно обулся.

— Спасибо, падре!

— Надеюсь, они тебе впору.

Ванго пробурчал, как бы про себя:

— Кто мог украсть мои башмаки?

— Наверное, тот, кто хотел помешать тебе следовать за ним, — ответил вполголоса Зефиро. — Тот, кто не хотел, чтобы ты погубил всю его работу.

Ванго замер. Он поднял голову, потом взглянул на свои ноги и снова посмотрел на Зефиро, шагавшего среди белоснежных цветов. Да, башмаки пришлись Ванго впору. Они идеально сидели на ноге. Еще бы — ведь это была его собственная обувь!

Зефиро рассмеялся.

— Падре… — прошептал Ванго.

Он не верил своим глазам. Зефиро скрывается от правосудия, подкладывает бомбы в машины, нападает на контролеров, ворует башмаки, — не слишком ли для монаха?

 

4

Пара поднебесных бродяг

Итак, они направились к большому городу. Зефиро все еще прихрамывал. Монах и юноша разговаривали на ходу — им нужно было многое рассказать друг другу. Они напоминали пилигримов, что бродят по пыльным дорогам, питаются фруктами из садов и отдыхают в тени деревьев.

Время прошло быстро. Вдоль дороги уже теснились дома — чем дальше, тем выше. Зеленых насаждений оставалось все меньше. Вокруг громыхали заводы. Автомобили вытесняли пешеходов в придорожные канавы. Вдали вставал частокол голубых небоскребов.

Ванго всецело доверился падре. Он рассказал ему, для чего приехал в Америку: ему нужно было разыскать убийцу родителей — Джованни Кафарелло. Этот негодяй присвоил себе таинственные сокровища, убив одного из своих сообщников, Бартоломео Вьяджи.

Зефиро выслушал историю о пиратах, убийствах и сокровищах. Такие обычно рассказывают детям. Он попросил Ванго повторить фамилию преступника. Когда Ванго снова ее произнес, в его голосе зазвучал металл, а в глазах блеснула страстная надежда:

— Я найду его. И он мне все скажет.

Зефиро понимал своего юного друга. Ванго хотел не золота, не драгоценных камней, даже не сладости отмщения. Единственным подлинным сокровищем, которым владел Джованни Кафарелло, была истинная история погибшего судна, мужчины и женщины, которых он отправил на морское дно. Кафарелло наверняка знал, кем были родители Ванго и почему этот ребенок, беспомощный и потерянный, был выброшен на черные камни Сицилии.

Ванго стремился найти только одно сокровище — тайну своей жизни.

В пути они иногда останавливались, трясли ветки вишен и наполняли ягодами карманы. Ванго рассказывал Зефиро о своем последнем посещении невидимого монастыря, о сбитых с толку монахах, о том, как они боятся потерять падре навсегда.

— Брат Марко не знает, хватит ли у него сил заменить вас.

Зефиро слушал якобы рассеянно, но про себя молил Бога помочь ему выстоять. Невидимый монастырь был делом всей жизни Зефиро. А кто он теперь? Бандит с большой дороги, недостойный отец своих детей…

Временами он скрывался за изгородью, якобы в поисках лесных ягод, и там, пока Ванго не мог его видеть, корчился от боли и стыда. Он бросил всех близких! И он твердил, бессчетно повторяя, простые слова, слова своих детских молитв, а потом выходил к Ванго с бесстрастным лицом.

Позже, в дороге, Ванго описал ему свою жизнь беглеца.

Его не оставляли в покое ни на минуту. И днем и ночью враги шли за ним по пятам, брали его в кольцо.

— Когда же они наконец остановятся, падре?

Они даже попытались уничтожить его воспоминания, нагрянули на остров, в дом его детства, и увезли с собой его любимую няню, Мадемуазель. Где она теперь? В каких далях ее волшебные руки порхают над горящим очагом и деревянными ложками? Ванго неотступно думал об этом, даже когда за ним гнались в Лондоне… Ведь и там, на лондонских улицах, твердил он Зефиро, и в лесах Шотландии он слышал лай псов, мчавшихся по его следу.

— Да-да, собаки… клянусь вам!

— Успокойся, — прервал его Зефиро, — страх мешает тебе рассуждать здраво.

Ванго остановился.

— Тебе кажется, что тебя преследуют, — продолжал Зефиро.

— Что?

Ванго вцепился в рукав падре и стал яростно трясти его.

— Вы тоже… тоже считаете меня сумасшедшим?

В эту минуту они шли вдоль кирпичной стены, поодаль от дороги. Зефиро уверенным движением схватил Ванго, прижал его к телеграфному столбу и приподнял, так что юноша доставал до земли только носками башмаков.

— Успокойся, малыш.

Зефиро внезапно отпустил его, и Ванго рухнул к подножию столба. Падре небрежно потер плечо, словно его потревожила какая-то мошка.

— Кто тебе сказал, что на островах, в Лондоне и в шотландских лесах тебя преследовали одни и те же люди? Я же говорил тебе, что теперь среди них есть и наемники Виктора Волка. Вдобавок тебя ищет французская полиция. А ты уверовал в некую темную силу, в единого врага… В этом случае тебе остается только бежать к пропасти, словно ты загнанный олень, и прыгать вниз… Но если ты остановишься и спокойно поразмыслишь, то сможешь кое-что сделать.

Зефиро нагнулся и протянул Ванго руку, чтобы помочь ему встать.

— А она? Почему ты не говоришь о ней?

Ванго вздрогнул.

— О ней?

Он замер. О ней он никогда никому не говорил. Откуда же Зефиро знает? Ему чудилось, что его тайна вот-вот вырвется наружу. Он затаил дыхание, чтобы не выдать ее.

— Ну вот, мы почти пришли, — сказал Зефиро.

Он с улыбкой шагал впереди Ванго.

Зефиро спросил просто так, наугад. Но любопытство редко подводило его. Этот крючок он изредка забрасывал и в монастыре, и на него почти всегда кто-нибудь да попадался. «А она?» При этом вопросе бледнели самые добродетельные из монахов.

Она… Для каждого из них, даже для самого Зефиро, эти три буквы были символом какого-то определенного существа — иногда очень далекого, или мечтой, или призраком, или поводом для сожаления.

Так, под воображаемый шелест женских платьев, они молча дошли до центра города.

В тот же вечер двое бродяг расположились над Манхэттеном, среди строительных лесов на одной из башен, такой высокой, что иногда ее верх окутывали облака. Башня была не достроена. Рабочие ушли отсюда после того, как один из них сорвался вниз и разбился. Зефиро воспользовался тем, что стройку забросили.

Там-то, в трехстах метрах над Пятой авеню, они и устроили себе гнездо. Закапал дождик. Ванго уже развел огонь в чугунной бадье, найденной на стройке, а Зефиро продолжал стоять под майским дождем на конце массивной балки, висевшей над пустотой, и вглядывался в город.

— Он там, — сказал падре.

— Где? — спросил Ванго.

Зефиро указал на верхушку соседней башни. Эмпайр Стейт Билдинг сверкал в лучах прожекторов. Но почти все окна были темными. И только под самым шпилем ярко светилась длинная череда застекленных балконов.

— Вон там он и живет.

Ванго подошел ближе.

— Два месяца назад, — продолжил Зефиро, — я уж было решил, что достиг цели. Думал, что всё подготовил как следует. Виктор Волк был в этом номере на последнем этаже, но тут произошло нечто неожиданное.

— Что же?

— Я увидел там кое-кого…

Ванго ждал.

—.. увидел кое-кого и растерялся.

— Кого?

— Ты его не знаешь. Лифт остановился на восемьдесят четвертом этаже, раньше, чем нужно. Я был вооружен до зубов. Дверцы открылись. Передо мной стоял человек. Увидев его, я сразу понял, что сегодня мне Виктора не достать.

— Скажите, как его зовут.

Зефиро с минуту колебался.

— Он работает в Париже, в бригаде комиссара Булара. Его зовут Огюстен Авиньон. Я понял, что он либо тоже едет к Виктору, либо возвращается от него.

Ванго знал это имя. Про Авиньона ему рассказала Этель.

Помолчав, Зефиро снова заговорил:

— Дверцы лифта закрылись, изумленный Авиньон застыл на месте и остался на площадке. Я уверен, что он меня узнал. Я заблокировал лифт в двадцати сантиметрах от этажа Виктора. Он проводил совещание в комнате рядом с лифтом. Я даже слышал его голос. Но так и не вышел на восемьдесят пятом этаже. Спустился вниз, спрятал в чемодан все свое оружие. Один уличный мальчишка стал моим осведомителем. Все последующие дни он дежурил на углу. По его словам, уже назавтра Виктор набрал себе в десять раз больше охранников.

— Значит…

— Значит, Авиньон все рассказал Виктору. Он работает на них. Правая рука комиссара Булара — предатель. Впрочем, я давно это подозревал.

— А Булар в курсе?

— Булар? Не знаю, мне было недосуг ехать обратно в Париж. Я все ему написал. Надеюсь, он получил мое послание.

И Зефиро взглянул на освещенную башню. В лучах прожекторов мелькали нити дождя.

— Если бы тем вечером я пошел на риск и погиб, Авиньон продолжил бы вредить нашему делу. Теперь я знаю, почему Виктор столько раз ускользал от нас. Ему всегда помогал Авиньон.

— Вы пытались подобраться к нему иными путями?

— Нет. Через три дня Виктор Волк покинул Нью-Йорк. Я ждал его возвращения вплоть до сегодняшнего утра.

Дождь усилился.

— У меня возник другой план. Но он обошелся бы мне слишком дорого…

И Зефиро горько засмеялся. Чайки разыскали их башню и теперь кружили над ними, едва не задевая строительные мостки.

— Представь себе, Ванго: я довольствовался сущей малостью, чтобы жить, а сейчас у меня и того нет. Не на что даже купить обратный билет до Европы.

Он вынул из кармана медную монетку, размером не больше пуговицы, и положил ее на тыльную часть руки.

— Видишь? Тут не хватит даже на птичий корм.

И он подбросил монетку. Чайки на лету подхватили ее и умчались в ночную тьму.

— Садитесь к огню, падре.

Зефиро резко обернулся, словно его разбудили. И вздрогнул, обнаружив под ногами пустоту. Он осторожно пробрался по балке к центру башни и подошел к Ванго.

— Виктор Волк… кончилось тем, что я думаю только о нем, — сказал Зефиро. — Что же я буду делать, когда покончу с ним? А что будешь делать ты, Ванго?

Юноша поймал его руку и помог сойти на пол. Зефиро со вздохом посмотрел на него.

— Нас обоих поддерживает только гнев. Чем же мы займемся после?

Ванго не знал, что ответить. И верно: на что будет похожа их дальнейшая жизнь?

Они сели к огню. У стены стояли огромные железные буквы, которые предназначались для фасада. Ванго устроился на ночлег между ножками буквы А.

Зефиро улегся под двумя перевернутыми L, образовавшими для него нечто вроде крыши.

Когда-нибудь эти буквы сложатся в имя, горящее над городом. Ведь каждая башня на Манхэттене являет собой монумент в честь какого-то человека. За несколько лет до этого один механик из Канзаса, Уолтер Крайслер, построил башню высотой около трехсот метров, дабы напомнить всему миру, что он стал магнатом меньше чем за двадцать лет. Благодаря подобным историям Нью-Йорк зарастал каменно-кирпичным лесом.

Легкий ветерок обдувал деревянные подмостки. Зефиро крепко спал. Тлеющий уголек костра отражался в стальной перекладине буквы L, укрывавшей его от дождя. Огонь в бадье давно погас. Ночная тьма скрывала лицо падре.

Ванго медленно подошел к нему, сжав кулак. Он начал нагибаться, но тут же почувствовал, как ему в горло уперлось лезвие.

— Стой!

Глаза Зефиро были открыты. Он выпрямился и узнал Ванго.

Падре продолжал держать нож у шеи своего друга.

— Никогда не подкрадывайся к людям в темноте, малыш. Что тебе нужно?

— Ваш план насчет Виктора… он и вправду обойдется вам очень дорого?

— Да, малыш. Иди-ка спать.

— Насколько дорого?

— Оставь меня в покое.

Ванго разжал кулак.

— Как вы думаете, этого хватит?

В его ладони лежали четыре рубина, каждый величиной с фасолину.

 

5

Ох уж эти дани!

По другую сторону океана, Эверленд, Шотландия, в то же время, май 1936 г.

Это была золотистая лань, без единого пятнышка на спине, с глазами обольстительницы. Она стояла в кухне. За окном светало. Лань лакала молоко из большой салатницы, смаргивая белые брызги, застревавшие в ее длинных ресницах. Она не обращала внимания на обитателей замка, которые бегали взад-вперед, разыгрывая обычный утренний спектакль.

Андрей, сидевший на стуле в уголке, с завистью глядел на нее… Мэри приказала ему снять башмаки и посадила отдельно от всех, среди медной утвари. Он отсутствовал шесть месяцев и вернулся только сегодня на рассвете. Его никто не ждал, и было ясно, что примут его плохо.

— Я хочу опять поработать здесь. Мне нужно поговорить с мистером Полом.

Но Пола, брата Этель, вот уже много недель как не видели в замке.

Итак, домоправительница Мэри усадила Андрея в кухне, отругала (что всегда доставляло ей удовольствие), а потом сняла с него грязную фуфайку.

— Лучше я выстираю ее сейчас, — объявила она, — ведь вряд ли ты тут задержишься. Ладно, я выясню, захотят ли хозяева с тобой разговаривать. Но даже если и захотят, Эндрю, я тебе не завидую.

Лилли стояла рядом с ними. Мэри попросила Андрея присмотреть за ней.

— Ей нельзя забираться наверх, в хозяйские комнаты. В этом доме чего только не вытворяют. На Рождество привязали лошадь к пианино!

Андрей не спускал глаз с Лилли, которая разбрызгивала вокруг себя молоко. Он завидовал ей во всем. Лилли была свободна, жила, как хотела, не грешила, никому не вредила, и к ней тут относились по-доброму.

Он же чувствовал, что вот-вот угодит в железные челюсти капкана. Он вспоминал о своей семье в Москве, которая неизбежно заплатит жизнью за все, что он натворит, о младшем брате и сестренке, о матери и отце Иване Ивановиче, — как же тот хотел, чтобы он, Андрей, пошел по его стопам, став механиком. Думал о свирепом Владе-стервятнике: Андрею так и чудились глаза этого бандита, нацеленные ему в затылок, точно двустволка.

Андрей вернулся в замок, чтобы разыскать Ванго и выдать его Владу.

Мэри скрылась где-то в коридорах. Андрей увидел, как Лилли, боднув миску, опрокинула ее и слизала разлившееся молоко. Потом благовоспитанно утерла мордочку ногой, словно салфеткой, подняла голову и поскакала к двери.

— Лилли!

Андрей не знал, дозволено ли ему покинуть свой угол.

— Лилли, иди сюда!

Лань явно не понимала по-русски. Она выскочила из кухни.

Андрей побежал следом. Вместе они пересекли две маленькие гостиные и кабинет, сплошь уставленный книгами. В распахнутые окна лился прохладный майский воздух. На голом паркете лежали квадратные солнечные лоскуты. С подоконников свешивались ковры. Каждое утро Эверлендский замок как будто зевал и сладко потягивался, очнувшись ото сна.

Маленькая Лилли весело гарцевала по залам этого королевства, то и дело оскальзываясь на дубовых, навощенных до блеска порожках. Андрей замешкался, натягивая башмаки, и слегка отстал от нее. Теперь он шел за ланью на цыпочках, подзывал ее шепотом и озирался, из страха попасться на глаза Мэри.

Ему следовало лучше присматривать за Лилли, ведь это было первое поручение Мэри с момента его неожиданного возвращения. Он был готов на все, лишь бы ему разрешили остаться.

Андрей замедлил шаг, увидев, что Лилли остановилась возле этажерки, на которой стояла небольшая кожаная шкатулка.

— Ну хватит, — сказал он. — Иди сюда…

Лань взглянула на него с тем же простодушием, которым он восхищался несколько минут назад.

— Иди сюда, Лилли, Лилечка…

Он стоял метрах в трех от нее, глупо улыбаясь и протягивая к ней руку. Лилли приподняла мордочкой крышку шкатулки, вытащила оттуда три сигары и принялась их жевать. Андрей беспомощно кусал губы. Крышка захлопнулась. Да, здесь Лилли явно чувствовала себя как дома. Breakfast time. Жизнь проще некуда.

Внезапно лань встрепенулась и кинулась к двери.

Когда Андрей выбежал в холл, он сразу понял, что прогулка далеко не окончена. Лань топталась перед ступенями, ведущими наверх. Это была парадная лестница, устланная толстым ярко-красным ковром. Дожевывая последнюю сигару, Лилли бросила на Андрея довольный взгляд и начала взбираться наверх. Видно было, что с лестницами она тоже давно освоилась. В несколько прыжков лань оказалась на площадке.

Андрей колебался, не решаясь подняться следом. Может, лучше вернуться в кухню, найти Мэри, попросить ее о помощи и поплакать у нее на плече? Лилли как будто почуяла его нерешительность. Она вовсе не желала, чтобы он ее покинул, и потому начала жевать золотистую бахрому портьер. Андрей испуганно заохал и бросился в погоню.

Лилли бежала от него по широкому коридору. Перед каждым окном она слегка замедляла ход, чтобы понежиться на солнышке, и в его лучах было видно, как вздымаются ее золотистые бока. Она поднимала голову и блаженно прикрывала глаза. Казалось, лань вот-вот уляжется на пол, разомлев от удовольствия. Но каждый раз какой-то таинственный порыв побуждал ее мчаться все дальше и дальше. В конце коридора она последний раз вдохнула теплый воздух, толкнула какую-то дверь и скрылась за ней.

Андрей долго стоял в замешательстве. Он знал, что вся эта эскапада — чистое безумие. Но даже в самых безумных приключениях наступает момент, когда отход назад гораздо опаснее упрямого наступления.

И Андрей пошел вперед.

Уже ни о чем не думая, он решительно распахнул дверь и шагнул внутрь.

Сцена, открывшаяся его взгляду в этой просторной комнате, больше всего напоминала старинную картину. Лань разлеглась на ковре, в солнечном блеске, возле диванчика, обтянутого голубым шелком. На этом диванчике сидели, плечом к плечу, девушка и паренек, с удивлением глядя на незваную гостью.

Но появление Андрея изумило их еще больше. Парень резко отодвинулся от девушки, собрал разбросанные вокруг бумаги и отошел в сторону. По его лицу разлился жгучий румянец.

Девушка встретила вошедшего ледяным взглядом.

— Извините, — пролепетал Андрей. — Извините… Извините…

Он повторял это слово как заведенный; казалось, его губы так и будут шевелиться до полного изнеможения.

Этель даже не вздрогнула. На ней была белая мужская рубашка и поношенные твидовые брюки с приспущенными подтяжками. Ноги босые, на запястье — голубая шелковая повязка.

Андрей взглянул на паренька, который явно хотел скрыть от него бумаги. Это был Николас, сын Питера, одного из садовников. Он был чуть младше Андрея и намного младше почти двадцатилетней Этель.

Но Андрея удивила не эта встреча, а нечто другое — то, что творилось в нем самом. Он почувствовал, как вслед за испугом в его душе вздымается волна гнева, мощного скрытого гнева, какого он не испытывал очень давно. Он дрожал не только от страха, голода и жажды, но и от ярости. Он понял, что ревнует. На какую-то долю секунды Этель предстала перед ним таинственной, губительно красивой незнакомкой.

Он стоял не двигаясь.

— Что ты здесь делаешь?

— Я искал этого маленького зверя, — сказал он на ломаном английском, указав на Лилли.

— Откуда ты взялся?

— Из коридора.

— А до этого?

— Из кухни.

Этель отчаялась получить связный ответ. Она взглянула на стоявшего рядом Николаса. В отличие от него, она не испытывала никакого смущения, ей было безразлично, что о ней подумают. Появление Андрея тревожило ее по куда более серьезной причине.

— Ты заявляешься в мою комнату как ни в чем не бывало…

— Я хочу работать.

— А зимой, когда в конюшне стояли десять лошадей и нужно было таскать им солому, ты работать не хотел?

— Я был у родителей.

«Врет!» — подумала Этель. Но слово «родители» прозвучало искренне. Он произнес его с болью, как произнесла бы она сама.

— Я хотел поговорить с мистером Полом.

— Я тоже, — ответила она. — Я тоже хотела бы.

Она встала. Тут же поднялась и лань. Этель вздохнула:

— Пола нет в замке. Спускайся, подожди меня внизу.

Андрей вышел. Обратный путь показался ему совсем другим. И не только потому, что на сей раз лань послушно следовала за ним.

Все обернулось совсем не так, как он предполагал.

Этель он увидел не сразу, но ему вернули каморку рядом с конюшней, где теперь стояла всего одна лошадь. В одиннадцать часов Мэри позвала его обедать. Она посадила Андрея за большой стол для слуг одного — словно наказанного ученика. После обеда он заметил Николаса, идущего в сторону озера Лох-Несс. Часом позже Андрею приказали оседлать лошадь и привязать ее рядом с башней. А потом, в сумерках, тоненькая фигурка галопом умчалась на этой лошади к берегу. Андрей узнал Этель и долго провожал глазами ее силуэт.

Около одиннадцати вечера он услышал, как по камням зацокали копыта. Андрей вышел во двор. Лампу у входа в замок он оставил включенной. В ее тусклом свете Этель ослабляла подпругу лошади. Увидев Андрея, она отвела глаза. На ее лице играла странная улыбка. Андрей знаком дал понять, что сам расседлает коня. Этель была так поглощена своими мыслями, что чуть не столкнулась с ним, проходя мимо.

Андрея снова обуял гнев. О чем она думала? О ком? И откуда явилась?

Он повернулся, чтобы уйти в конюшню.

И тут Этель окликнула его:

— Пока Пола нет, ты можешь остаться в замке. Если ты мне понадобишься, я скажу. А когда Пол приедет, он решит твою судьбу.

Андрей покорно кивнул.

Она подошла к нему, пальцем приподняла его подбородок и заглянула в глаза.

— Я буду следить за тобой. Никогда не могла понять, что тебе здесь нужно.

В мерцающем свете лампы Андрей увидел на голубой шелковой повязке, обвивавшей ее запястье, букву V и золотистую звездочку.

И он понял, что она опять виделась с Ванго.

Париж, улица Жакоб, в то же время

— Это он!

Мадам Булар услышала глухие удары в дверь. Она опустила на колени свое вязанье.

— Явился твой учитель Распутин.

Этот господин безумно раздражал ее. Ну почему он никогда не звонил в красивый колокольчик, который она повесила у входа?

— Не называй его Распутиным, — ответил Огюст Булар. — Можешь идти спать, мама. Мы будем в столовой.

Комиссар Булар вышел в переднюю и отворил дверь.

— Вы пришли минута в минуту, дорогой месье. Как всегда.

И в самом деле, часы пробили полночь. На пороге стоял Влад-стервятник.

Они вошли, под скрип рассохшегося паркета, в столовую, отделенную от гостиной стеклянной дверью. Мать по-прежнему сидела в кресле, и Булар постарался как можно веселее улыбнуться ей через стекло двери. А затем скрылся за портьерой.

Мари-Антуанетта Булар тотчас бросила свое вязанье. Ей шел восемьдесят седьмой год — вполне почтенный возраст, чтобы не принимать на веру всякие небылицы, кто бы их ни рассказывал.

Эти так называемые уроки русского языка всегда ее тревожили. А начались они в марте, с внезапного появления месье Влада. Он вошел в их квартиру бесцеремонно, с железным прутом в руке; комиссар в это время принимал ванну. Мадам Булар тщетно пыталась задержать незваного гостя. В конце концов Булар вышел к нему и после некоторого замешательства пригласил его в столовую, где и состоялась их беседа. Час спустя Булар простился с гостем, а затем объяснил матери, что это его преподаватель русского языка.

— Русского?

— Да, русского.

— Но… зачем тебе русский язык?

— Ну… затем, что…

И он изобразил нечто вроде славянской пляски.

— Затем, что русский — это интересно.

Булар так и стоял голый, обмотанный мокрым полотенцем.

— И этот господин действительно преподаватель русского языка? — спросила его матушка.

— Влад?

— Да.

— Самый лучший.

Мадам Булар казалось, что этот человек с всклокоченной бородой скорее напоминает зловещего монаха Распутина, о котором двадцать пять лет назад ходило столько жутких слухов.

И вот уже четвертый раз за два месяца этот «Распутин» находился в ее доме, в соседней комнате. Оттуда доносились приглушенные голоса. Мадам Булар подкралась к двери и прислушалась.

Слова собеседников звучали неразборчиво, она расслышала только одно — «революция». Тут кто-то поскребся во входную дверь. Старушка поспешила в прихожую.

— Кто там?

— Это я.

На пороге стояла Бланш Дюссак, их консьержка.

— Ну как?

— Он здесь, этот Распутин.

— Я видела, он прошел мимо привратницкой. Вам нужна моя помощь?

И мадам Дюссак вытащила из рукава ночной рубашки длиннозубую вилку для жаркого.

— Пока нет. Погодите. Я скажу, когда понадобится.

— А что, есть новости?

Бланш Дюссак была крайне возбуждена. Подумать только! Из скромной конфидентки она стала, можно сказать, правой рукой мадам Булар.

— Он говорил о революции.

— Господи боже! Да ведь это уже политика.

— Но мой сын не занимается политикой.

— Мари-Антуанетта, а вы уверены, что хорошо знаете своего сына?

Консьержка впервые назвала мадам Булар по имени.

— Теперь уже не уверена, — всхлипнув, ответила старушка.

— Когда в деле замешаны русские, это всегда пахнет политикой.

— Боже мой!

— Нужно сообщить в полицию.

— Но полиция — это и есть мой сын.

— Ах да, верно. Ну, ладно.

— Давайте подождем. В следующий раз я спрячусь в серванте. Идите к себе, мадам Дюссак. Завтра я к вам загляну.

Бланш Дюссак, задыхаясь от волнения, стиснула в объятиях матушку комиссара.

— Будьте мужественны! И возьмите эту вилку. Так, на всякий случай. Я настаиваю. Кто знает, что может случиться. Только верните ее до воскресенья — ко мне на ужин придет племянница.

И бесстрашная консьержка отправилась к себе, оставив грозное оружие в руках подруги.

В этот момент в соседней комнате послышалась какая-то возня. Мадам Булар поспешно уселась в кресло и схватила вязание.

Мимо нее промелькнули Влад-стервятник и комиссар. Хлопнула входная дверь.

Была половина первого ночи. Старушка услышала, как сын зашел в кухню, чтобы вскипятить воду для своей грелки. Возвращаясь через гостиную, он спросил:

— Ты почему не спишь, мама?

— Да как-то не хочется.

Булар заметил, что последние полчаса матушка вязала зимнюю шапку невероятно медленно и не продвинулась дальше узора третьего ряда.

Интересно, что поделывала мадам Булар во время их беседы?

Комиссар сощурился: он не доверял даже родной матери.

Вдруг ему почудилось, будто мимо окна по водосточной трубе проскользнула хорошенькая блондинка. Он растер ладонями лицо. Скоро ему начнут мерещиться розовые слоны. Он явно переутомился.

— Пойду спать, мама.

Он направился к себе, и тут мадам Булар окликнула его:

— Огюст! А как сказать по-русски «спокойной ночи»?

Комиссар не ответил.

 

6

По гребню ледника

Хорошенькую блондинку звали Кротихой.

Она прошла по черепичному карнизу, перепрыгнула на соседнюю крышу, пролетев над узким двориком-колодцем, пересекла что-то вроде плоской цинковой кровли, которая мерцала в ночной темноте, и, выглянув из-за ее края, увидела внизу Влада за миг до того, как он свернул на улицу Эшоде.

Кротиха незаметно пробралась мимо освещенных чердачных окошек и миновала один из крытых садиков, угнездившихся между зданиями. Она часто думала о маленьких животных, которые обитали там, подобно ей, не подозревая о существовании внешнего мира, с его бескрайними равнинами и густыми лесами. Кротиха снова засекла Влада в узком каньоне улицы Висконти. Эту улицу ей удалось пересечь поверху, цепляясь за провода. Но она знала, что дальше так не получится. И она позволила Владу удалиться, а сама спустилась на землю на улице Изящных Искусств.

Кротиха прошла несколько метров по тротуару: стервятник куда-то исчез. Она добежала до Сены, вернулась. Влад ходил не так быстро, чтобы испариться за несколько секунд. Никакая машина не могла его подобрать. Значит, он куда-то вошел.

И тут Кротиха заметила витрину, полуприкрытую железной решеткой. Это была еще работавшая кафешка, где обычно толклись студенты и всякие темные личности вроде ее стервятника. Кротиха мгновенно обнаружила у стойки Влада. Крепкие напитки были приманкой, перед которой он не мог устоять. Этот тиран превращался в покорного раба, стоило ему учуять запах водки.

Кротиха присела под аркой, где ее скрывала тень, и задумалась.

Сегодня она впервые услышала все, о чем говорили комиссар Булар и стервятник. Обычно окно столовой было закрыто, и разочарованной Кротихе, висевшей на водосточной трубе, только и оставалось, что наблюдать за пантомимой мадам Булар, которая шпионила за дверью вместе с консьержкой.

Однако в этом году май в Париже выдался теплый, окно было открыто, и Кротиха не упустила ни единого слова. Правда, разговор оказался совсем не таким, как она ожидала.

Ей всегда казалось, что Булар платил Владу за услуги самого низкого пошиба, которые не мог поручить штатным полицейским. Это предположение объясняло все — и визиты стервятника к Булару, и их общее стремление найти Ванго.

В ее глазах Булар был хозяином положения. Даже красавчик Андрей и тот был у него в руках. И все они неустанно разыскивали Ванго, убившего отца Жана в кармелитской семинарии апрельской ночью 1934 года.

Но истина, которая открылась Кротихе в этот вечер, оказалась совсем не такой однозначной. Булар отнюдь не был хозяином положения. Напротив, это стервятник вонзил в него когти и играл с ним, как с добычей. Он попросту использовал помощь французской полиции и лично комиссара Булара, чтобы найти Ванго. Бесплатную и весьма квалифицированную помощь.

Кротиха далеко не сразу поняла, с чем связан этот шантаж и почему неподкупный Булар ему поддался.

В какой-то момент она пригнулась и увидела в зеркале гостиной такую сцену: стервятник схватил лопаточку для торта, метнул ее через всю комнату, и она вонзилась прямо в сердце хорошенькой крестьянки на небольшой картине.

— Мама! — прошептал Булар.

И в самом деле, на холсте была изображена его мать, только лет на семьдесят моложе, стоящая перед авейронской таверной. Лопаточка рассекла ей грудь. Портрет принадлежал кисти дядюшки Альбера, того самого, который в 1870-х годах уехал в Париж, заделался художником и приютил юного Огюста Булара, когда тот прибыл в столицу изучать юриспруденцию.

Это было единственное полотно, оставшееся от дядюшки. Он назвал его «Ненетта в Обраке».

Булар поспешил снять изуродованную картину и спрятать ее под сервант. На стене остался ее призрак — светлый четырехугольник.

Поступок стервятника объяснил всё. На карту поставлена жизнь мадам Булар. Если комиссар не подчинится, Влад убьет его мать.

Больше Кротиха ничего важного не узнала. Булар выглядел подавленным. Он объяснял стервятнику, что расследование не дает результатов, хотя он разослал объявления о розыске преступника по всей Франции. И даже во все французские посольства за границей. Префект полиции очень удивился, что дело двухлетней давности снова вытащили на свет божий. Булару пришлось оправдываться перед начальством: он сказал, что еще одно — свежее — убийство тоже может быть делом рук Ванго.

— И кроме того, — жаловался он Владу-стервятнику, — в моей бригаде очень мало людей. У моего помощника Авиньона проблемы со здоровьем. Мне так его не хватает! Потерпите еще немного.

Потерпеть? Владу это слово было незнакомо. Терпения у него было не больше, чем у зажженного фитиля, ведущего к брикетам динамита.

Кротиха сидела под аркой на улице Сены, перед маленьким кафе у Академии художеств. Трое студентов вышли из него и торжественно обнялись на прощание. Как это часто с ней бывало, Кротиха думала об Андрее.

Несколько месяцев назад она увидела Влада и Андрея на заснеженной улице и сразу поняла: стервятник намерен его убить. Кротиха, сидевшая над их головами, уже было собралась закричать и броситься в пустоту, чтобы спасти Андрея, но с первой же секунды дело приняло совсем другой оборот.

Андрей торопливо говорил, что напал на след, что скоро все разузнает, что ни один волос не должен упасть с головы его брата Кости или маленькой сестренки Зои в Москве. Эхо голоса Андрея, повторявшее имена обоих детей, тонуло в толще снежного покрова.

Кротиха отчетливо помнила силуэт Андрея в тот миг, футляр со скрипкой, который он прижимал к груди, клянясь найти Ванго в самое ближайшее время. И случилось чудо: стервятник дал себя уговорить.

Именно тогда, сидя на крыше, она приняла решение следить не за Андреем, с его умоляющими глазами, а за Владом, поскольку опасность исходила от этого человека, прятавшего в кармане окровавленный нож. Ах, как ей хотелось пойти за Андреем, стать его тенью, никогда с ним не расставаться! Быть его любящим двойником, пусть даже он и не подозревал о ее существовании.

Но с того дня она больше его не видела.

Голоса студентов уже стихли. Стервятник вышел из кафе и направился к мосту Искусств. Его неверная походка успокоила Кротиху: этой ночью она его не упустит. Она проследила за ним до самого отеля позади универмага «Самаритен». Он пнул стойку, чтобы разбудить ночного портье, вырвал свой ключ у него из рук и исчез на лестнице.

Раньше полудня он, конечно, никуда не двинется. В тот момент хватило бы одной спички, чтобы проспиртованный стервятник запылал, как рождественский каплун.

За каких-нибудь пять минут Кротиха добежала до Лувра и пролезла через решетку садов Тюильри. Она шла под шатром липовых ветвей, которые в темноте походили на волшебный лес. Вдали показался сторож с фонарем и собакой. Пес не учуял Кротиху: ее запах перебивали сладкие весенние ароматы. Одним цветком больше, одним меньше — стоит ли лаять по такому ничтожному поводу?

В два часа ночи Кротиха была у своего дома. На сей раз она решила войти через парадную дверь, чтобы не потревожить пару голубей, спавших на водосточной трубе.

— Эмили!

Кротиха замерла на третьей ступеньке лестницы. Вспыхнула люстра. На верхней площадке стоял ее отец. На нем был костюм-тройка, а поверх этого великолепия еще и серый плащ, подбитый шелком. На голове — цилиндр, в левой руке — перчатки. Он отпустил выключатель, подошел к балюстраде и знаком подозвал Кротиху:

— Эмили!..

Она взялась за перила и стала медленно подниматься. Отец присел на верхнюю ступеньку и положил цилиндр на ковер. Казалось, оттуда вот-вот выскочит белый кролик.

— Может, присядешь на минутку?

Его голос звучал как-то неуверенно.

Кротиха вздохнула и села там, где стояла, на три-четыре ступеньки ниже. Последние несколько месяцев отец был сам на себя не похож. Теперь он замирал.

За все эти долгие годы отец замер лишь однажды — в гостиной, на большом портрете, где у него были тонкие усики, а под ногами лежала львиная шкура.

Но даже на той картине, висевшей над камином, он держал в руке карманные часы с золотой цепочкой и пристально смотрел на циферблат.

Год за годом он вихрем проносился через ее жизнь, оставляя ей на столике в передней свои визитные карточки с очередным коротким приказом. Спи. Ешь. Слушайся. В тот год, когда она заболела, он прислал ей в санаторий открытку с одним-единственным словом: Выздоравливай!

Сначала она хранила его визитки в отдельной коробке. Они были все одинаковые — Фердинанд Атлас, пять-шесть адресов, разбросанных по всему свету и подтверждавших, насколько он неуловим, и эти неизменные, торопливо набросанные слова-приказы. Учись. Прекрати. Люби свою мать.

А потом, в один прекрасный день, его жизнь приняла иной оборот. Он начал составлять фразы и твердить это имечко — Эмили, которое давно уже ничего не значило для Кротихи.

Для нее все это случилось слишком поздно.

С тех пор он мог сколько угодно заигрывать с ней, искать ее руку, спрятанную в кармане, целовать в лоб, обдавая запахом табака, въевшегося в шейный платок, произносить бесконечно длинные фразы, демонстрировать зияющие раны, ложиться ей под ноги, наподобие той львиной шкуры… Все было бесполезно.

Теперь казалось, будто это уже она, сидя на лестнице, поглядывает на часы, с нетерпением ожидая, когда ее отпустят.

— Я хотел бы увезти вас куда-нибудь далеко, тебя и твою мать. Я закончил. Завершил все дела. Нужно уезжать, найти где-нибудь надежное пристанище. Твоя мать отказывается понимать, что наше время истекло.

Кротиха уже знала эту песню назубок.

— Она хочет остаться здесь. Не желает все начинать сначала.

Поскольку дочь молчала, Фердинанд Атлас спросил:

— Ну, а ты?

Она встала, поднялась по лестнице и прошла мимо отца, стараясь держаться от него подальше, точно корабль, обходящий рифы под спокойной морской гладью.

Фердинанд Атлас остался сидеть на площадке.

Вдруг он почувствовал руку на своем плече. Дочь, подойдя сзади, поцеловала его в щеку. Фердинанд закрыл глаза.

Войдя к себе в комнату, Кротиха отодвинула штору, чтобы посмотреть на голубей. Они спали, прижавшись друг к другу. Девушка бросила одежду на пол рядом со стулом. Поставила пластинку на граммофон, накинула на раструб полотенце, чтобы приглушить звук. Поколебавшись, еще раз выглянула в окно, но все же легла в постель. В свою домашнюю постель! Это случалось с ней все чаще и чаще. Кротиха считала, что стареет: ведь она так долго спала только в гамаке на крыше.

С пластинки лилась скрипичная музыка.

Андрей ни разу не сказал, куда он ездил, где напал на тот след, о котором сообщил Владу. Она боялась, что он разыщет Ванго раньше нее. И в то же время боялась, что он вообще его не разыщет. Ведь если Андрей не выполнит этот приказ, Влад не оставит ему никаких шансов. Интересно, как все-таки выглядит семья Андрея там, в Москве? Какие они — его младший брат Костя, его сестра Зоя…

Москва, несколько дней спустя, май 1936 г.

— Хотите есть? Ведь вы еще не полдничали…

Стояла прекрасная погода. Мадемуазель поднималась по ступенькам здания Главпочтамта, ведя детей за руки. Константин и Зоя были в школьной форме и в пальто.

— Я зайду только на минутку. А потом пойдем в парк. Смотрите…

Мадемуазель тревожно озиралась. Она говорила не переставая:

— Смотрите, сколько их здесь, этих ступенек. Костя, подтяни брюки! Когда-то я сюда уже ходила. Вас еще и на свете не было. А сейчас хочу взглянуть, как все изменилось…

Письмо она спрятала в кармане Зоиного пальто. Ей было стыдно использовать девочку в своих тайных целях. На ум приходили маленькие барабанщики, которых заставляли шагать впереди солдат, когда те шли в атаку.

Вот уже полтора года Мадемуазель жила в семье Улановых, в квартире, находившейся под пристальным наблюдением. Похитители привезли ее в Москву прямо с Сицилии, так ничего и не объяснив.

Войдя в огромный зал с десятками окошек, она остановилась: у нее перехватило дыхание. Она вспоминала, как очутилась здесь впервые, больше двадцати лет тому назад.

Это событие перевернуло всю жизнь Мадемуазель и привело ее к Ванго.

В те давние времена она учила французскому и английскому шестерых детей в одной петербургской семье. Но это продолжалось очень недолго, всего несколько месяцев. Она была молода, и ее безжалостно уволили, обвинив в намерении соблазнить отца семейства.

Однажды вечером она просто-напросто приготовила для него ужин, поскольку все остальные, включая гувернанток и поваров, отбыли на лето в загородный дом.

И особняк на берегу Невы пустовал.

Супруга хозяина вернулась нежданно-негаданно и увидела на столе прибор, спиртовку, а на ней, в кастрюле, темно-коричневое варево с упоительным запахом.

— Что это такое, Мадемуазель?

— Это для хозяина. Он возвращается поздно. И никогда не ужинает.

Дама повторила:

— Что это такое?

— Я подумала…

Но хозяйка уже кричала во весь голос:

— Что это такое?

Из открытой кастрюли исходил волшебный аромат. Соус кипел и пузырился. На поверхность всплывали кусочки мяса. Иногда сквозняк колебал огонь спиртовки, и варево на миг вздымалось, издавая чмокающий звук поцелуя. Вокруг кастрюли витал белый пар.

Несколькими веками раньше Мадемуазель сожгли бы на костре за такие изыски. Теперь же, в 1915 году, ее всего лишь выставили на улицу.

А говядину по-бургундски выплеснули на цикламены в глубине сада.

Сначала она села на поезд и поехала в Москву. И пришла на этот самый почтамт, чтобы известить о своем возвращении старую тетушку, единственную родственницу, оставшуюся у нее во Франции. Молоденький служащий в окошке продал ей марки и указал на почтовые ящики в другом конце зала. Расстроенная девушка прятала лицо в носовой платок.

И тут к ней подошел Он. Появился, как по волшебству. На нем была суконная куртка и красный шейный платок.

— Вы француженка?

Мадемуазель не посмела ответить. Она еще не успела отправить письмо тетке, только наполовину всунула конверт в щель почтового ящика.

— Я слышал, как вы говорили по-русски.

— Да.

— А вы знаете другие языки?

— Да, еще несколько.

Мужчина выглядел ее ровесником. Мадемуазель выпрямилась и гордо вскинула голову, стараясь отвлечь внимание собеседника от своих заплаканных глаз. Тем временем ее рука медленно вытянула конверт обратно из прорези.

— Вы хотите получить работу? — спросил он.

Она слегка отступила и быстрым движением поправила шляпку.

— Почему вы спрашиваете?

Эта осторожность стоила ей большого усилия: стоявший перед ней мужчина внушал абсолютное доверие.

— Я ищу няню.

— В Москве?

— Нет, в другом месте. Я пока не знаю. Ребенок еще не родился.

Его глаза заблестели.

Мадемуазель надменно вздернула подбородок.

Сначала она решила, что он подошел к ней с низменной целью. Но его открытая улыбка успокоила ее.

— Мадемуазель, прошу вас, если вы согласны, следуйте за мной.

— А вам не хочется задать мне еще какие-нибудь вопросы? Мы же совсем не знакомы.

— Нет.

Девушка сделала вид, что колеблется. Она знала, что парижанин, у которого она работала до Санкт-Петербурга, умер в прошлом году. И что там, на родине, ее никто не ждет. На дворе стоял 1915 год, и Франция уже много месяцев воевала с Германией.

— Прошу вас, — сказал мужчина.

Мадемуазель машинально положила в сумочку письмо тетке. Незнакомец взял ее чемодан. И они уехали на поезде в Одессу, а затем сели на пароход до Константинополя. Причалили они ночью. Мадемуазель не понимала, что с ней происходит. На берегу их ждали два матроса с фонарем. Длинная лодка доставила их из гавани к яхте, стоявшей на рейде.

Внезапно мужчина жестом остановил гребцов и прислушался.

Мадемуазель тоже уловила какие-то странные звуки. Сквозь плеск воды, стекавшей с поднятых весел, сквозь гул старого города с освещенной яхты до них донесся крик новорожденного младенца.

Они переглянулись.

Это был первый крик Ванго.

И вот двадцать один год спустя взволнованная Мадемуазель вошла в зал того же почтамта, ведя за собой Костю и Зою и лелея безумную надежду, что сейчас перед ней опять возникнет человек с красным казацким платком на шее.

Увы, мир стал совсем другим. И тайны в письме, которое она собиралась отослать, были предназначены уже не старой тетушке.

— Марку для письма в Италию, — вполголоса сказала Мадемуазель.

И снова направилась к большим почтовым ящикам, ожидавшим ее два десятилетия.

По дороге сюда она сменила три трамвая, желая убедиться, что за ней не следят. Зоя, стоявшая справа, хныкала, жалуясь, что у нее болят ноги.

Нагибаясь, Мадемуазель видела уголок конверта в кармане у девочки. Неужели это письмо когда-нибудь ляжет на стол добродушного доктора Базилио в домике между фиговым деревом и черной скалой на Эоловых островах?

В конверте была коротенькая записка для самого Базилио и второй конверт — поменьше, но толще — на имя Ванго.

Если он меня ищет, если Вы, доктор, его увидите, если он появится на острове, передайте ему эти пять страниц в прилагаемом конверте. Это очень важно. Там все, что я хотела бы рассказать ему лично. А Вы сами, Базилио, как поживаете? У меня все хорошо. Я воспитываю детей. Они очаровательны. Без них жизнь и вовсе была бы мне в тягость. Вот такие дела. Здесь уже наступила весна. Не знаю, Базилио, увидимся ли мы когда-нибудь, но я думаю о Вас. С тех пор как я далеко от дома, во мне что-то изменилось.

В этом письме самому доктору было посвящено очень мало строк, но впервые за прошедшие восемнадцать лет между ним и Мадемуазель манящим призраком встало слово «мы».

— Няня, я хочу домой.

— Ну конечно, дорогая, сейчас пойдем.

Наконец они подошли к ящику с медной прорезью. Мадемуазель сунула руку в карман пальто Зои.

— Стой смирно, я кое-что сюда положила.

Она нащупала конверт, и тут ей на плечо легла чья-то рука.

— Мадемуазель, не делайте этого.

Она обернулась.

— Они следят за вами. То ли из-за стеклянной перегородки, то ли с верхней галереи. Не делайте этого. Иначе они отправят вас в Сибирь.

Время на мгновение замерло. Перед ней стоял отец Зои, Кости и Андрея.

— Прошу вас, Мадемуазель. Если я позволю вам это сделать, нас обоих арестуют.

Письмо осталось в кармане Зои. Дети бросились к отцу.

— Папа!

Тот обнял их, продолжая говорить с Мадемуазель:

— Пока они уверены, что я за вами слежу, они позволяют вам жить у нас. Мой старший сын Андрей находится за границей. Они всех нас взяли в заложники. Мне приказано поселить вас у себя. Я понятия не имею, что вы натворили, но наши жизни уже два года зависят от вас, и жизнь Андрея тоже.

Мадемуазель знала, что живет в комнате Андрея. Над ее кроватью висели его детские рисунки. Она видела его фотографию, спрятанную в тетради для записи расходов. Чувствовала, что родные тревожатся за него. Но ей никогда не приходило в голову связать свою судьбу с судьбой мальчика на фотографии в белой рамке, прильнувшего щекой к скрипке.

— Идемте.

Дети дали руки отцу.

Мадемуазель последовала за ними.

Вместе они вышли на улицу, залитую ярким майским солнцем, и начали медленно спускаться по лестнице, держась друг за друга, словно альпинисты, идущие по гребню ледника.

 

7

Последние слова приговоренного

Нью-Йорк, лето 1936 г.

В учебниках истории очень мало упоминаний о том, что случилось с одной из самых больших строек на Манхэттене летом 1936 года. Сооружение очередного небоскреба было прервано на много месяцев. Началось с того, что какой-то строитель разбился насмерть, упав с верхней площадки башни. Событие само по себе банальное — такое происходило по десять раз за год, — но тут выяснилось, что погибший был индейцем из племени мохауков и что сюда его привезли силой. Остальные рабочие из солидарности объявили многодневную забастовку.

Доступ на стройку был закрыт вплоть до новых указаний. Архитекторы стремились во что бы то ни стало защитить свое детище, и потому рабочих держали подальше от башни.

Однажды утром на стройку явился владелец в сопровождении секретарши и архитекторов. Их доставили на верхний этаж на грузовом подъемнике. Все называли его Ирландцем. Меньше чем за четверть века он создал банк, распустивший свои щупальца по обе стороны Атлантики. Рассказывали даже, что Ирландец купил тот жалкий отельчик, где проживал в молодости, когда приехал в Америку.

Это был человек лет пятидесяти. Он ходил по строительным лесам, цепляясь за балки руками в массивных перстнях. Для завершения небоскреба требовалось как минимум еще три месяца. Ирландец жевал банан, глядя в зияющий оконный проем. Перед ним нагло возвышался Эмпайр Стейт Билдинг. Если верить газетам, новая башня должна была превзойти его по высоте. Ирландец сунул банановую шкурку секретарше и громогласно расхохотался, когда архитектор пообещал быстро уладить все проблемы.

Подойдя к нему, Ирландец сделал вид, будто хочет столкнуть его в пустоту. Уходя, он заметил в углу кучку мокрого пепла.

— Вы что, разводите здесь огонь?

— Нет, никогда, — ответил начальник стройки.

Ирландец нагнулся и сунул палец во влажные угли.

— А это что? Что, я вас спрашиваю?

Он показал выпачканный палец начальнику, подошел к нему вплотную и нарисовал черный крест у него на лбу.

— Извольте закончить все вовремя!

И спустился вниз.

В августе Зефиро и Ванго основательно обустроились на верхней площадке башни. Они установили там мощную подзорную трубу, в которую наблюдали за окнами Виктора Волка, купили три пишущие машинки, новую одежду и создали нечто вроде поднебесного офиса, в избытке снабженного печатями, штемпелями и бумагой различных сортов. Для этого они продали один рубин.

Том Джексон, маленький нищий с Тридцать Четвертой улицы, был нанят для слежки и прочих мелких поручений.

С высоты они следили за Виктором, подробнейшим образом фиксируя все перипетии его повседневной жизни, все его передвижения. Полный обзор сверху позволял видеть все, что происходило в каждой комнате апартаментов на восемьдесят пятом этаже, устанавливать, с точностью до минуты, когда сменялись телохранители хозяина, когда и как часто в эту крепость впускали посетителей.

Например, к вечеру почти все шторы задергивалась, а последним гостем всегда был элегантно одетый мужчина, которого Зефиро прозвал «адвокатом». В разговорах с другими он держался надменно, как сам хозяин. Приходя, садился за его письменный стол. Полузакрытые шторы не позволяли разглядеть Виктора Волка — вероятно, он диктовал «адвокату» вечерние письма, лежа в постели. Затем «адвокат» уходил. Он же первым являлся на рассвете, к пробуждению мадам Виктории. Все остальное время он отсутствовал.

В конце месяца первое письмо покинуло стройплощадку Зефиро и пересекло улицу с помощью Тома Джексона, одетого как маленький лорд и совершенно неузнаваемого. Секретная операция началась.

Стараясь сохранить инкогнито, Том не вынимал из кармана левую руку с татуировкой Благослови вас Господь, прославившей его в районе ближайших пяти улиц и трех авеню. Он пересек холл отеля «Скай Плаза» так, словно был у себя дома, хотя его ноги сроду не ходили по этим мраморным плитам — всю жизнь он видел их только через окно.

Том Джексон был единственным подручным Зефиро. В свои девять лет он получал пятьдесят центов в неделю, плюс одежда. Целое состояние.

Том выпил стакан зельтерской воды в баре и удалился, незаметно бросив письмо рядом со стойкой портье. Охранники на входе не узнали мальчишку.

Один из служащих подобрал конверт и отдал его портье. Письмо с европейским почтовым штемпелем было адресовано постоялице апартаментов на восемьдесят пятом этаже. В тот же вечер его передали Доржелесу, который и вручил послание мадам Виктории.

Зефиро и Ванго наблюдали с башни за тем, какой эффект оно произвело. Моментально было созвано совещание. К ночи в гостиной Виктора Волка собралось больше десятка мужчин в темных костюмах. Выходя из машин, эти люди расставляли охранников на близлежащих улицах, исчезали за дверями отеля и через несколько минут показывались на триста метров выше, в апартаментах Виктора. Кое-кого из них Зефиро и раньше замечал в его окружении.

Ни один не походил на гангстера. Зефиро узнал знаменитого бруклинского кутюрье, сенатора, нескольких коммерсантов. Их лица окутывал сигарный дым.

— Спектакль начинается, — сказал Зефиро, прильнув к подзорной трубе.

Он знал: ему понадобятся многие месяцы, чтобы уничтожить Виктора, но на сей раз был уверен в успехе.

Ванго собирался выйти на улицу.

— До скорого, падре.

— Куда ты?

Зефиро очень не нравились эти отлучки Ванго.

— Не забывай, что они ищут тебя по всему городу.

— Да вы только посмотрите: ну кто меня узнает?

И Ванго предстал перед ним среди строительного мусора, при свете керосиновых ламп совершенно преображенным.

Облаченный в коричневый костюм, с гладко зачесанными назад волосами, со шляпой в руке, он со смехом вертелся перед Зефиро. Сделанные на заказ маленькие очки с синими стеклами, какие этим летом вошли в моду на Уолл-стрит, скрывали его глаза. В таком обличье Ванго и сам себя не узнавал.

Десять минут спустя он пересекал Пятую авеню, направляясь к Мэдисон-сквер.

Вот уже много недель он проводил ночи в итальянских кварталах Нью-Йорка. Для начала он прочесал, одно за другим, все кафе в Бронксе. А теперь обследовал южную часть Манхэттена и забрел в Маленькую Италию, где нашел несколько ресторанов — сицилийских островков в самом сердце Америки.

Этим вечером он переступил порог «Ла Рокка». Ресторанчик с ярко освещенной витриной находился на углу Гранд-стрит. Внутри пахло каперсами и жгучим перцем.

Сюда Ванго попал впервые.

К полуночи ресторан превратился в игорный клуб. Посетителей сменили картежники, зал погрузился в полумрак. Но и теперь здесь не было той сосредоточенной тишины, какая всегда стоит в подобных местах. Хозяин бегал между столиками, подавая сандвичи с острой колбасой и сыром. В помещении было шумно. На заднем дворе росла гора пустых бутылок.

Ванго подсел к бару, положив рядом с собой шляпу. Вокруг были одни мужчины, если не считать молодой женщины, укрывшейся за стойкой, как за крепостной стеной.

Она ни минуты не стояла спокойно, бегая между кухней и винным погребом.

Увидев глаза девушки, Ванго подумал об Этель. У нее был такой же взгляд — острый и безжалостный, как кинжал.

Вспомнив этот взгляд, Ванго нащупал в кармане письмо от Этель, полученное несколько дней назад: всего три строчки, в которых она холодно советовала ему не приезжать в Европу без предупреждения, так как у нее много дел. Еще один болезненный укол кинжалом.

Ванго даже не понадобилось подзывать барменшу. Она что-то крикнула ему издали, но он не расслышал. Тогда она подошла и повторила:

— Тебе чего, lupacchiotto?

Это итальянское слово означало «волчонок».

— Я жду кое-кого.

Ванго и в самом деле походил на одного из тех молодых волков, что шастали по Нью-Йорку, надеясь проглотить его с потрохами.

Он нарочно уселся поближе к раковине, зная, что с минуты на минуту девушка подойдет сюда прополоскать грязные бокалы. Пока же она разливала что-то из бутылки без этикетки по пяти стаканам. Продажа спиртного в барах была наконец-то разрешена после тринадцати лет «сухого закона», озолотившего подпольных торговцев.

Один стакан она поставила перед Ванго. Он ничего не заказывал, но все же придвинул его к себе.

— Я ищу человека по имени Джованни, — сказал юноша.

Барменша начала было полоскать стаканы, но тут подняла голову и взглянула на него:

— Джованни? Да половину моих ухажеров зовут Джованни. Как моего отца и деда.

— Джованни Кафарелло.

— Кафарелло?

— Да.

— Кафарелло…

Девушка замерла и вытерла руки. Ее ресницы были густо накрашены, и это делало ее старше. Но все же она выглядела лет на восемнадцать, не больше. Она медленно покачала головой.

— Стало быть, ты ждешь Кафарелло?

Ванго стиснул стакан до боли в пальцах. Он задавал этот вопрос тысячу раз, и уже не впервые его собеседники как-то реагировали на имя Кафарелло. Однако лишь теперь у него появилась надежда.

— Да, я рассчитывал встретить его здесь. Мне нужно с ним поговорить.

— Зачем?

— У меня для него кое-что есть.

Девушка знаком подозвала хозяина.

— Что тут у вас, Альма?

Значит, ее зовут Альмой. В зале галдели всё громче. Она сказала хозяину на ухо:

— Вы помните Кафарелло? Он его ищет.

Тот взглянул на Ванго.

— Кафарелло? Зачем он тебе?

— У меня для него кое-что есть.

— Что же?

— От его отца, с родины.

— Деньги, что ли?

Ванго не ответил. Хозяин протер тряпкой медный кран.

— Не видел его года два, а то и больше. Спроси у Ди Марцо.

— Кто такой Ди Марцо?

— Вон тот толстяк в углу.

Ванго оставил стакан на стойке и подошел к Ди Марцо, который возвышался между столиками, уставленными бокалами, точно ледоход между льдинами.

— Синьор Ди Марцо?

Карты в мощных руках толстяка выглядели совсем крошечными.

— Я ищу Джованни Кафарелло.

— Кого?

— Кафарелло. Мне сказали, что вы знаете, как найти Джованни Кафарелло.

— Синг-Синг, — буркнул Ди Марцо, бросив карты на стол.

Ванго насторожился.

— Синг-Синг?

Сидевший рядом щуплый человечек с прилизанными волосами пояснил:

— Он уже полтора года как в Синг-Синге.

— Но это ненадолго, — добавил Ди Марцо.

И оба ухмыльнулись.

— Синг-Синг?.. — повторил озадаченный Ванго. — Спасибо, синьоры.

И он вернулся к стойке, чувствуя, как от волнения у него скрутило живот.

— Ну как, lupo, разузнал, где он? — крикнула ему барменша.

— Какой-то Синг-Синг… Что это значит?

Девушка чуть не обрушила пирамиду из стаканов на сточную решетку.

— Это значит, что сегодня вечером он сюда ужинать не придет.

— Почему?

— Потому что для этого нужно два часа плыть на пароходе вверх по Гудзону. Туда легче попасть, чем вернуться.

— Из-за течения?

— Нет, «Синг-Синг» — это тюрьма к северу от Нью-Йорка. Тюрьма для осужденных на смертную казнь.

Она тщетно пыталась поймать взгляд Ванго. Казалось, юноша унесся мыслями куда-то далеко.

Ванго пытался вспомнить силуэт яхты родителей. Грохот шагов на палубе. Выстрелы — сначала в матросов… Ночь ужаса. Он думал о Кафарелло, о том, как наутро тот хладнокровно убил своего сообщника Бартоломео Вьяджи, чтобы завладеть его долей добычи. У Вьяджи на Салине остались жена и три маленькие дочки. Может быть, Вьяджи испугало содеянное. Или замучила совесть. Как бы то ни было, Кафарелло его убил. Ванго знал, что сейчас жива только одна дочь Вьяджи. Бедная девочка! Еще он думал о смерти Мацетты, обо всех тайнах, бесследно канувших в прошлое. Сколько загубленных жизней!..

И наконец, он думал о Кафарелло в камере «Синг-Синга». Об исступленном стуке в двери. О криках в коридорах.

Прошло несколько долгих минут.

— Эй, lupacchiotto!

Ванго поднял голову. Перегнувшись через стойку, девушка сказала ему:

— Не суйся ты к этим бандитам. Волчатам негоже охотиться вместе с волками. Возвращайся-ка домой и забудь про этого Кафарелло и про «Синг-Синг».

Ванго встал, вынул из кармана деньги — слишком крупную купюру — и неловко сунул ее в руку девушки. Он знал, что та абсолютно права.

— Оставь себе! — сердито сказала она, щелчком отбросив купюру назад, и отвернулась от него. Ей до смерти надоели эти бумажки, меняющие хозяев по сто раз на дню; от них чернели пальцы и темнело в глазах. Она хотела другого. Хотела прикосновения руки, которая не сует деньги.

— Альма, он заплатил? — крикнул сзади хозяин.

— Кто?

— Да этот парень, который только что вышел.

— Да, — ответила она. — Он заплатил.

Ванго пришел в порт к трем часам ночи. Первый пароход отходил только в пять. Причал был пуст. Он постучал в окошко одной из касс.

Дверь приоткрыл какой-то человек. Они с Ванго коротко переговорили. Человек явно колебался. Но когда Ванго отдал ему все деньги, вывернув карманы, тот подхватил фуражку и вышел.

Они направились к катеру. Ванго помог оттолкнуть его от причала и ловко запрыгнул на палубу. Мотор долго не заводился. Ванго прикорнул на носу.

Что ждет его впереди?

Одно он знал точно: добравшись до «Синг-Синга», он попросит о свидании с Кафарелло. «Я приехал с поручением от его отца» — вот что он скажет. На Эоловых островах говорили, что у Кафарелло действительно был отец, которого он подло бросил в жалком домишке между двумя вулканами, сбежав в Америку с похищенными сокровищами. Но кто же откажется от свидания с посланником отца, сидя в одиночной камере?

Другого плана у него не было. Как он поступит, когда Джованни Кафарелло появится перед ним, по другую сторону решетки? Ванго не мог повлиять на ситуацию. Но в одном он был уверен: вечером, вернувшись на причал в Нью-Йорке, он уже получит то, что хотел, — узнает великую тайну своей жизни.

Только это он и мог себе обещать.

Тем временем в коридоре тюрьмы «Синг-Синг» стоял человек, окруженный четырьмя сторожами. Его разбудили среди ночи.

— Это будет сегодня, сейчас.

Тюремный священник несколько минут что-то шептал ему на ухо. Человек уткнулся головой в плечо святого отца. Ему никак не удавалось заплакать.

Голос директора тюрьмы Льюиса Лоуза прервал эти объятия, последние в жизни осужденного:

— Джованни Валенте Кафарелло, пора!

И вот теперь он стоял в коридоре. Даже если бы он завопил во весь голос, другие заключенные вряд ли бы проснулись. В «Синг-Синге» такое было в порядке вещей. За последние десять лет в этой тюрьме казнили больше людей, чем за всю ее историю. Несколько месяцев назад за одну ночь здесь лишились жизни сразу четверо арестантов.

Директор сопроводил приговоренного и сторожей в камеру для исполнения приговора.

Через пятнадцать минут все было кончено.

Льюис Лоуз вернулся в кабинет и рухнул в кожаное кресло. Он управлял тюрьмой пятнадцать лет и все это время открыто боролся за отмену смертной казни. А пока старательно записывал в белой тетради последние слова осужденных. Сегодня утром перед казнью ему довелось услышать нечто особенное.

Кафарелло твердил это уже давно.

Однако те же слова, произнесенные на электрическом стуле, звучали с новой силой. Льюис Лоуз достал с полки позади кресла тонкую белую тетрадку.

Он пролистал ее последние страницы. Здесь были и молитвы, и крики ненависти, и признания в любви, и мольбы о пощаде. Некоторые осужденные просили прощения. Некоторые утверждали, что невиновны. Некоторые в исступлении звали мать.

На самой последней странице директор написал крупными буквами имя Джованни Кафарелло и прибавил внизу:

В три часа пятьдесят минут ночи в тюрьме округа Оссининг, штат Нью-Йорк, осужденный на казнь произнес нижеследующие слова:

Я не Джованни Кафарелло.

Льюис Лоуз закрыл тетрадь. За окном, над рекой Гудзон, вставал рассвет. Послышался гудок парохода.

 

8

Silver Ghost

[4]

Эверленд, Шотландия, 29 августа 1936 г.

Шелк скользил между пальцами Этель. Она перебирала белье в комоде и одновременно зорко оглядывала комнату. Потом девушка ощупью нашла прорезь в дне одного из ящиков. Дно приподнялось. Она вынула из тайника тонкую связку писем, прижала ее к груди и, повернувшись, спиной задвинула ящик на место.

Этель взглянула на связанные вместе конверты; их было пять.

Сняв ленточку, она развернула одно из писем и сразу посмотрела в конец, на последнюю строчку, где стояла заглавная буква V. Потом рассеянно пробежала глазами снизу вверх чернильный ручеек из слов. Подняла голову, огляделась. Паркет поскрипывал у нее под ногами. Откуда это ощущение, что она здесь не одна? Вот уже много недель ей чудилось, что сюда кто-то наведывается. Она поделилась своими подозрениями с Мэри, но та убедила ее, что этого не может быть.

Мэри считала делом чести охранять эту комнату. Воздев руки к небу, она клялась всеми святыми, что входит сюда только она, что никто не сможет обмануть ее бдительность.

Однако Этель была уверена в своей правоте. В течение дня кто-то сдвигал с места ее бумаги и книги. А сегодня, открыв дверь, она увидела, что большой ящик комода слегка выдвинут.

Этель закрыла конверт. В камине потрескивал огонь. А может, это дождь стучал в окно… Она едва ощущала в руке ничтожный вес этих коротких — в одну-две страницы — весточек. Медленно подойдя к камину, она бросила туда все пять писем Ванго. И стала глядеть, как они горят. Присев на корточки, она подтолкнула бумажный лоскуток, пытавшийся укрыться в кучке золы. Он вспыхнул и тут же превратился в пепел. Больше ничего не осталось.

Этель встала. Теперь она выглядела невозмутимой. Подойдя к окну по скрипучему паркету, она выглянула наружу. Внизу, у дверей замка, урчал мотор ее любимого автомобиля.

Николас сидел в ожидании на капоте машины. Накидка защищала его от дождя. Впервые в жизни Этель позволила кому-то другому сесть за руль своего «нейпир-рэйлтона». В этой машине Николас ездил за покупками для хозяйки. Все видели, как он мчался через поля. А иногда они вдвоем втискивались на единственное сиденье и уезжали к озеру.

Николас заметил Этель в окне и кивнул ей. Она не ответила. Повернулась к камину. Пламя уже почти угасло.

Через несколько минут Этель подошла к машине, и под скрип гравия они покинули двор замка Эверленд. Мэри тщетно пыталась их догнать. Она кричала им вслед: ей нужно было узнать, в какой комнате разместить герцогиню д’Альбрак, которая должна была приехать на следующий день.

Герцогиня, подумать только!

Этот визит стал для Мэри величайшим событием. Она ликовала. Этель никогда никого не приглашала в Эверленд. Один только сын Кэмеронов наведывался сюда время от времени, по-соседски, втайне от родителей. С тех пор как Томас уразумел, что ему не на что надеяться, Этель иногда приглашала его на чай. И с улыбкой выслушивала рассказы о девушках, с которыми его знакомили. Последняя была очень богата, но до того застенчива, что Томасу удалось рассмотреть только ее волосы, заслонившие лицо, да кончик носа между локонами.

Если не считать этих воскресных визитов, замок пустовал. Пол все еще отсутствовал — вероятно, воевал где-то в Испании. И Мэри с тоской в душе вспоминала то прекрасное время, те осенние вечера, когда целых двенадцать горничных под ее руководством клали грелки в сорок постелей для гостей. В те годы мать Этель приказывала зажигать вокруг замка фонари. А однажды к ним пожаловал сам лорд Деламер и привез в подарок пару слоновьих бивней!

Но герцогиня… это куда почетнее!

Тем временем на втором этаже в пустой спальне Этель затаился призрак. Наконец краешек серо-розового покрывала зашевелился, и призрак выполз из-под кровати. Это был Андрей. Несколько секунд он лежал не двигаясь, потом приподнялся на локтях. Его лицо взмокло от пота. Подойдя к камину, он взял поленце и разворошил им угли. Затем направился к комоду, выдвинул ящик, приподнял дно и обнаружил пустой тайник. Снова покопался в тлеющих углях, вернулся к комоду и обшарил его сверху донизу.

Пятнадцатью минутами раньше Андрей как раз собрался обыскать тот самый ящик с тайником, но тут в комнату вошла Этель. Он успел юркнуть под кровать и оттуда увидел, как она достала тоненькую связку писем и бросила ее в огонь.

Вероятно, он упустил первую возможность узнать, где находится Ванго. Но он не был в этом уверен. Есть ведь еще Николас… Может, это его письма она сожгла с таким безразличием? Он надеялся, что это сгорели послания сына садовника. Андрею была приятна эта мысль. Но в глубине души он не очень-то верил в такую возможность. Да и умеет ли он писать, этот поганец Николас? И вообще, на что он годен — разве только увиваться за женщинами, водить их машины да назначать свидания в амбарах!

Нет, письма наверняка были от Ванго Романо. Андрей уже давно их разыскивал. Откуда они приходили? Найди он их вовремя, это умерило бы аппетит Влада-стервятника. Тогда Андрей и его семья были бы спасены.

Но могло быть и хуже. Вдруг Этель сожгла письма по просьбе Николаса? Разъяренный Андрей сунул руки в нижний ящик, надеясь отыскать там хоть что-нибудь.

— Не двигайся!

Он попробовал выпрямиться.

— Не двигайся!

Голос был таким же ледяным, как ствол охотничьего ружья, ткнувшегося ему в ухо.

— А теперь ложись. И без глупостей!

Андрей лег на паркет, прижавшись к нему другим ухом.

— Руки в стороны, сделай милость!

Не поворачивая головы, Андрей раскинул руки.

Так он пролежал несколько секунд, прежде чем осмелился взглянуть на ту, что ему угрожала.

Мэри! Домоправительница бесшумно вошла в комнату.

Выражение ее лица не сулило Андрею ничего хорошего. Он знал, что эта женщина способна на все. Несколько дней назад он видел, как она хладнокровно перерезала горло свинье, рассказывая при этом, со слезами в голосе, о романе короля Эдуарда и Уоллис Симпсон…

— Что ты здесь искал, Эндрю?

Дрожь пальца Мэри, лежавшего на курке, передавалась ружейному стволу, а от него — голове Андрея. Она решила его убить — и убьет, даже глазом не моргнет.

— Так что же ты искал?

— Ничего.

Мэри явно не понравился его ответ. Громко вздохнув, она сказала:

— Ну и что обо мне подумает мисс Этель, — ведь я ей поклялась, что никто не войдет в ее спальню! Что она подумает?

Он попробовал повернуть голову, но Мэри еще сильнее вдавила ствол ему в ухо.

— Ну, что она подумает, Эндрю?

— Ничего, — прошептал он.

— Вот именно. Ничего.

Мэри взглянула на стенные часы.

— Через четыре минуты в эту дверь постучат братья Лоуренс. Они будут чинить паркет.

И она нажала на ствол так сильно, что под головой Андрея заскрипела дощечка.

— Слышишь?

— Да, — пробормотал Андрей.

Ствол давил все сильнее.

— Я понял, — простонал он.

— Вот и хорошо, теперь лежи и жди. За тобой придут.

Прошла минута. Андрей уже совсем было отчаялся, как вдруг у него в голове мелькнула спасительная мысль.

Он хорошо изучил характер Мэри.

Это его и спасло. Ощепков, знаменитый московский тренер по дзюдо и самбо, всегда говорил, что хорошее знание противника — залог победы.

— Так что ты хотел украсть, Эндрю?

Андрей разжал руку.

— Вот это.

На его ладони лежала скомканная белая тряпица.

Под дулом ружья Андрей машинально выдернул ее из ящика.

— Это?

Мэри наклонилась. Она сразу узнала легкую сорочку, в которой Этель спала теплыми летними ночами: это была память о матери, часть ее свадебного приданого.

— Это? — переспросила Мэри.

— Да, — всхлипнул Андрей.

Нажим ствола резко ослаб. Андрей угадал: лишь одна вещь на земле не могла оставить Мэри равнодушной. Она пролепетала:

— Да ты никак…

Любовь! О да… это, несомненно, была она.

— Эндрю!

— Я больше не буду, мисс Мэри! Никогда!

И Андрей усилием воли выдавил слезы из глаз.

— Только не рассказывайте ей! — взмолился он. — Лучше уж скажите, что я хотел украсть деньги.

Мэри всматривалась в лицо юноши.

«Он ее и вправду любит или это я схожу с ума?» — спрашивала она себя.

— Я не хочу, чтобы она узнала. Мне стыдно. Она меня и так в упор не видит. Пусть я буду вором, скажите ей, что я вор. Я предпочту кончить жизнь в тюрьме.

Мэри совсем растерялась. Какое счастье! Она словно угодила в пятый выпуск «Туманов Глории», где пастух встречает королеву, плавающую в пруду. Однажды она прочитала эту историю на газетном листке, в который был завернут сыр. С тех пор она потеряла сон и покой и каждую неделю покупала в деревне газетку с очередным выпуском.

Стоило ей вдохнуть запах старого овечьего сыра, как она вспоминала о пастухе, который спрятался в дупле и жалобно распевал: «Ах, зачем, ах, зачем я родился пастушком?»

В самых дерзких мечтах Мэри воображала себя той самой королевой, плывущей через пруд. В роли пастушка неизменно выступал комиссар Булар.

— Убейте меня! — воскликнул Андрей.

Мэри вздрогнула.

На сей раз он перестарался. Уж не считает ли он ее полной дурой?

— Можешь рассказывать свои истории мисс Этель, ты, жалкий воришка! Я в них вот ни на столечко не верю! Послушать тебя, так я влюблена в вице-короля Индии.

В дверь постучали: пришли братья Лоуренс.

— Подождите, — шепнул Андрей.

Снова стук в дверь. Андрей взмолился:

— Выслушайте меня!

Мэри заколебалась, и это позволило Андрею сказать:

— Приподнимите мою правую штанину.

Мэри замерла в изумлении. Все это выглядело как-то неприлично. Но любопытство и «Туманы Глории» взяли верх.

И Мэри крикнула плотникам, повернувшись к двери:

— Подождите! Я приберу комнату и разрешу вам войти. Это все-таки дамская спальня.

Не отводя ствол от головы Андрея, она приподняла носком ноги его правую штанину. Войди кто-нибудь в этот момент, он увидел бы пикантную картину: домоправительница почтенного возраста держит на мушке молодого парня, лежащего на полу, и любуется его лодыжкой.

— О Господи!

Мэри увидела под коленом Андрея татуировку: пять букв — ЭТЕЛЬ. Да, сомнений нет, он любит ее хозяйку!

Мэри густо покраснела, словно ей на глазах у полного зала пришлось играть худшую из ролей — мегеры, ополчившейся на отвергнутого юношу. Но это еще не поздно было исправить. Она должна простить мальчику его ошибку — и публика снова полюбит ее.

Мэри представилось, как зрители, ряд за рядом, вскакивают с мест и аплодируют ей, вытирая слезы умиления.

Когда братья Лоуренс наконец вошли в комнату, там их ждала Мэри с пылающим лицом, а за ней стоял Андрей, обхватив сразу три свернутых наспех ковра.

— Я решила заодно выбить ковры, — сказала Мэри. — Поторопитесь. Негоже, чтобы паркет скрипел. Вам придется поработать еще в одной комнате. Завтра к нам пожалует герцогиня д’Альбрак. Я не хочу, чтобы она решила, будто попала в дом с привидениями.

Затем Мэри обратилась к Андрею:

— А ты чего стоишь, ну-ка тащи все это вниз, да поживей!

Дождь к тому времени прекратился.

В течение часа в доме стучали молотки, а во дворе на мокрой траве Андрей выбивал ковры. После каждого удара он исчезал в облаке пыли.

Этель вернулась домой поздно вечером, одна. Машину она оставила перед второй конюшней, служившей гаражом. У «нейпир-рэйлтона» не было дверцы, и из него приходилось выбираться, как из кабины самолета — прыжком. Этель сдернула кожаный шлем с очками и оставила его на сиденье.

Замок был погружен в темноту. Светилось только одно окно на первом этаже. Этель подумала о брате. Возвращаясь вечерами, она всегда надеялась увидеть свет в слуховом окошке под крышей.

Вот уже много месяцев она не получала никаких вестей от Пола. В августе он вернулся в Испанию, узнав о гибели четверых друзей по кастильскому полку в бойне под Бадахосом, вблизи португальской границы.

В газетах Этель читала о создании интербригад, которые поддерживали испанских республиканцев, воюющих с мятежниками. За несколько последних недель многие смельчаки со всего света приехали в Мадрид, чтобы вступить в эти отряды. Этель боялась за жизнь Пола. Она очень хотела, чтобы он вернулся домой, но вместе с тем ей было страшновато: вдруг ему не понравится то, что она затеяла.

Когда приехала Этель, Андрей еще не спал. Он затаился в деннике. Фары погасли. Послышался скрип гравия под ногами девушки. Андрей поплотнее завернулся в одеяло. Теперь снаружи было тихо, только летучие мыши шуршали крыльями в темноте.

Внезапно в конюшне вспыхнул свет. Перед ним стояла Этель.

Она смотрела на Андрея, заслонявшего рукой глаза.

— Ты что, спал?

Ее волосы были стянуты шерстяной повязкой, светлой, как ее кожа.

— Иди за мной.

Андрей боялся пошевелиться. Он решил, что Мэри все рассказала Этель.

— Иди, говорю!

Он поднялся.

Теперь он стоял прямо перед Этель. Никогда еще он не подходил к ней так близко.

Она задержала на нем взгляд, потом направилась в глубину гаража.

— Живее!

Андрей пошел следом. На Этель был старый дождевик как минимум времен мировой войны.

— Ты ведь разбираешься в механике?

Андрей не понимал, куда она клонит. Ему было холодно.

Этель стянула покрывало с белого «роллса».

— Клянусь, я не дотрагивался до него, — воскликнул Андрей, — с тех пор как вы мне запретили.

Она нетерпеливо замотала головой.

— Я хочу, чтобы к завтрашнему вечеру мотор работал как часы. Лицо юноши радостно вспыхнуло.

— Я сделаю все к утру!

— Ну, если хочешь, сделай к утру. Но утром меня здесь не будет. Сегодня ночью я уеду. Скажи Нику, когда все будет готово.

— Нику?

— Николасу.

— Кто это — Николас?

— Сын Питера.

— А при чем тут Николас?

— Это для него.

Этель заметила, что Андрей помрачнел.

— Что-нибудь не так? — спросила она.

Прошло секунд двадцать, и Андрей выдавил из себя:

— Не понимаю.

Этель шагнула к нему.

— Она кому-нибудь служит, эта машина? — спросила девушка.

— Нет.

— Вот я и делаю с ней все, что хочу. Захочу — утоплю в озере, захочу — подарю своей лошади, захочу — посажу в ней хризантемы.

— Но вы же говорили…

— Я передумала.

— А если господин Пол…

— Господин Пол в Испании, играет в войну. Он не намерен возвращаться, чтобы порулить «роллсом». Можно выбрать только одно из двух, такова жизнь.

И она пошла прочь своей летящей поступью. Андрей не верил ушам: ему приказывают чинить машину для Николаса! И он бросил ей вслед:

— А ваши родители…

Этель обернулась.

— Что?

— Мисс Мэри рассказывала, как ваш отец любил эту машину.

Этель опустила глаза и ответила:

— А тебе какое дело? Разве я с тобой говорю о твоих родителях? Вот и ты не говори о том, чего не знаешь.

Она ясно помнила одну поездку с отцом, когда ей было лет пять. Возвращаясь из Глазго, он заехал на вершину холма, выключил мотор, и белый автомобиль спустился сверху на полной скорости и в полной тишине. Этель встала на заднее сиденье; ее платье развевалось на ветру, который гудел и стонал, словно призрак.

И все-таки год спустя, когда отец увидел над замком аэроплан, он сказал Этель, стукнув по кузову «роллса»:

— Погляди на эту несчастную колымагу, — в сравнении с такой птицей она просто жалкая железка!

Но для Этель Silver Ghost навсегда остался самой прекрасной из всех «железок»…

— Сообщи Николасу, когда мотор будет в порядке, — сказала она. — А сейчас принеси мне бензин, я уезжаю.

Андрей поставил канистру позади сиденья маленького «нейпир-рэйлтона».

— Я не хочу будить Мэри. Если спросит, где меня искать, я на севере. Еду в Аллапул встречать старинную знакомую моих родителей, герцогиню д’Альбрак. Вернусь завтра.

Она нажала на газ, и рев мотора в ночной тьме наверняка разбудил не только Мэри и других обитателей замка, но и лань Лилли, спавшую в зарослях папоротника милях в пятнадцати отсюда.

Андрей провел за работой всю ночь. Утром он рухнул на солому. Теперь «ролле» заводился с четверти оборота.

Когда через два часа он проснулся, машина исчезла. Он закричал, добежал до крыльца, никого не увидел и ворвался в кухню, белый от ярости.

— Где «ролле»? — взревел Андрей.

Повар Скотт удивленно посмотрел на него, вытирая руки о штаны. Он готовил ужин для герцогини д’Альбрак, которую ожидали нынче вечером.

— Разве тебя не было утром в замке? Николас, сын Питера, починил его. Мы все ходили смотреть.

— Куда он уехал?

— Да почем я знаю!

Андрей со злости стукнул кулаком по столу и выбежал через черный ход, опрокинув по дороге скамейку. Он промчался по аллее, обсаженной кустами. Питера он нашел в розарии. Он обрезал сухие стебли и мертвые бутоны, чтобы первые осенние бури не повалили розовые кусты.

Подбежав сзади, Андрей схватил его за шиворот.

— Где ваш сын?

Через несколько минут Андрей уже сидел на лошади, с привязанным к поясу тяжеленным гаечным ключом. Он перемахнул через две изгороди и вихрем пролетел буковую рощу, чтобы поскорее оказаться у озера. На мокрой обочине виднелись следы шин «Серебряного призрака». Андрей пустил лошадь в галоп.

Доскакав до утеса, где дорога раздваивалась, он в нерешительности остановился. Судя по всему, машина Этель тоже прошла ночью одним из этих путей. Однако широкую колею, оставленную «роллсом», узнать было нетрудно. Он свернул налево. Лошади передалось его волнение, и она тоже занервничала. Меньше чем за десять минут он добрался до берега, усеянного камнями и заросшего тростником. Ему никогда еще не приходилось здесь бывать.

Дорога вела к лодочному сараю, стоявшему у самой воды. Андрей остановил коня чуть поодаль, чтобы сориентироваться.

Значит, вот где они встречаются — Николас и Этель. В этом сарае на берегу. Андрей припомнил те дни, когда они вместе уезжали из замка. Ну, ничего, больше это не повторится. Он стиснул в кулаке гаечный ключ.

Позади сарая он заметил четыре березы с уже опавшей листвой. За белым частоколом стоял «его» автомобиль. Андрей спешился и похлопал коня по крупу. Тот понял, что должен возвращаться домой. Отойдя немного, конь несколько раз обернулся, словно спрашивая, не нужно ли ему подождать, но потом перешел на рысцу и направился в сторону Эверленда.

Андрей спрятал ключ за спиной и обошел сарай по кругу, не подходя вплотную. Изнутри доносилось металлическое позвякивание и чье-то тихое пение. Значит, Николас там.

Андрей подошел к «роллс-ройсу».

Он далеко не сразу понял, что перед ним. Капот автомобиля был открыт, а внутри зияла пустота. Машину выпотрошили до последней детали, так что через дыры в кузове можно было рассмотреть траву. Бензин вытек на железный поддон двигателя, словно изрубленного топором. Белый корпус «роллса» был испещрен черными масляными пятнами. Все это случилось не из-за аварии: чьи-то руки вырвали мотор из машины, точно сердце из трупа на уроке анатомии.

 

9

Герцогиня в изгнании

Андрей провел пальцем по изувеченному двигателю.

От машины ничего не осталось. Куда делась вся эта тончайшая механика, которую Генри Ройс собственноручно, попыхивая трубкой в уголке рта, отлаживал с помощью пилки для ногтей в своей мастерской?

Андрей больше не прятался. Обуреваемый праведным гневом, он пошел к сараю.

Как раз в этот момент Николас открыл дверь и вышел.

— Андрей?

Тот надвигался на него, шагая по мокрой траве.

— Стой, где стоишь, — тихо сказал ему Николас. — Ты не имеешь права сюда входить.

Андрей стиснул в руке тяжелый гаечный ключ.

— Погоди!

Но Андрей уже поднял руку и нанес первый удар.

Николас упал, привалившись к двери. Ключ лишь слегка задел его голову и со всей силой обрушился на плечо.

— Прекрати!

Андрей закричал: «Я тебя убью» — и начал бить его ногами.

Николас, лежавший на земле, сразу понял, что убеждения тут не помогут. Бросившись к Андрею, он вцепился в его ноги, стараясь повалить противника. Они покатились в грязь. Николас был гораздо крупнее и быстро одержал верх.

Андрей отбивался изо всех сил. Наконец Николас уложил его лицом вниз, прижал коленом к земле и заломил руки за спину.

— Уймись, или я тебе их переломаю!

Андрей последний раз дернулся и затих.

Николас подождал еще немного, потом встал, подобрал гаечный ключ и, размахнувшись, забросил его в озеро. Ключ бесследно канул в серые воды Лох-Несса.

Затем Николас подошел к Андрею, который с трудом переводил дыхание, шепча какие-то русские слова.

— Ты меня чуть не убил, — сказал он и скрылся в сарае.

Андрей со стоном перекатился на спину. Николас выглянул наружу.

— Ладно, иди глянь, раз уж пришел.

Но Андрей еще долго лежал на земле, не в силах шевельнуться.

Он никогда не любил драк.

Наконец он приподнялся на локтях, потом на руках и кое-как встал. Стер рукавом грязь с лица и хромая пошел за Николасом.

Войдя в сарай, Андрей прислонился к дверному косяку и тихо пробормотал еще одно русское слово. Николас стоял против света, спиной к окну, выходившему на Лох-Несс.

— Вот, — сказал он.

Посреди сарая, в окружении подмостков, лесенок и тросов, Андрей увидел маленький самолет.

— Это я его нашел, — сказал Николас. — Самолет разбился, и его обломки были погребены там, на холме. Я уже четыре месяца работаю на мисс Этель. Когда ты ворвался в комнату, мы обсуждали, как его отремонтировать. Никто, кроме нас двоих, не знает, чем мы занимаемся.

— Погребены? — прошептал Андрей.

— Да, мистер Пол велел садовникам закопать обломки на холме глубокой ночью. Я тогда еще маленький был. Помню, как отец оттуда вернулся. И только через десять лет он показал мне это место.

Андрей смотрел на двухместный биплан с крыльями, каким-то чудом державшимися на корпусе. Некоторые его части уже были покрашены в белый цвет, но на месте двигателя и пропеллера еще зияли дыры.

Если Андрей правильно понял, лишь этот небольшой аппарат и связывал Этель с сыном Питера. Все остальное было плодом его воображения.

— Мистер Пол ничего не должен знать, — сказал Николас. — Он понятия не имеет, что сестра давно хотела найти самолет и снова поднять его в воздух. Он не желал, чтобы к нему прикасались.

— Почему?

Николас дотронулся до самолета.

— В нем погибли их родители.

У Андрея подкосились ноги. Он сел на кучу досок. Как же эта штука, такая легкая, такая красивая, смогла кого-то убить?

— Когда я его нашел, двигателя в нем не было, — продолжал Николас. — Не знаю, куда он делся. Такие самолеты уже двадцать лет как не выпускают. А мне нужен был мотор в семьдесят лошадиных сил. Жаль, конечно…

Андрей подумал о «роллсе», брошенном под деревьями. Теперь его двигатель стоял здесь, на полу, рядом с белой птицей.

Они даже не услышали, как в сарай вошла Этель.

— Мисс Этель… — прошептал Николас.

Она не ответила.

— Мисс…

— Питер и Скотт мне все рассказали.

Андрей упорно смотрел в пол. Его лицо было черно от грязи.

— Я ведь думал… — начал он.

— Тебе лучше помолчать. И исчезнуть.

Андрей встал и пошел к двери. Этель окликнула его:

— Ты куда?

— В конюшню.

— Зачем?

Андрей обернулся.

— Работать.

Но Этель бесстрастно ответила:

— Нет, ты меня не понял. Я велела тебе уехать. Из Инвернесса ходят поезда, из Форт-Уильяма — пароходы. В Эдинбурге, наверное, можно найти работу… В общем, не знаю. Но отсюда ты уедешь. Это мое последнее слово.

По лицу Андрея трудно было понять, какая пропасть разверзлась перед ним. Его губы скривились в странной улыбке.

«Так улыбаются пропащие люди, — подумал Николас, — те, кто никак не может поверить в услышанное; те, кто видит, как рушится их дом».

Николас испугался, что Андрей упадет в обморок, и двинулся было к нему, чтобы поддержать.

— Стой! — приказала Этель.

Николас подчинился. Но не спускал глаз с Андрея. Однажды ему довелось увидеть такую же улыбку на лице Питера, его отца. Это случилось в тот день, когда к ним пришли и сообщили, что родители Этель, лорд и леди Б. X., погибли.

Питер работал в Эверленде. Он родился здесь, как его отец и мать, дед и бабка. Его сын Николас тоже родился и вырос тут. И вдруг является некто с унылой физиономией судебного пристава и объявляет, что все кончено: маленький британский самолет B.E.2 разбился в Египте. На песке рядом с бипланом нашли два безжизненных тела. Затем он сообщает, что их земли будут проданы, что Пола и Этель отправят в лондонский дом и на этом все кончится.

Тогда-то Николас и увидел ту странную улыбку на губах отца.

Он снова сделал шаг к Андрею.

— Стой, Ник! Пускай он уходит.

Этель с первого же дня не доверяла Андрею. Подозрения заставили ее сжечь все письма Ванго. Этого она Андрею простить не могла.

— Убирайся! — повторила она.

В глазах Андрея угасал последний луч надежды. Это длилось несколько долгих минут. Потом он ушел.

По дороге из Инвернесса, огибающей Лох-Несс с севера, мчался экипаж. Никому и в голову не могло прийти, что он везет герцогиню д’Альбрак и ее свиту. Вот и кучер был поражен, когда увидел сошедшую с парохода симпатичную маленькую старушку, протянувшую ему для поцелуя руку с массивным перстнем, в котором сверкал бриллиант. Старую даму сопровождала другая, молодая, и она, видимо, хорошо знала Этель, потому что бросилась в ее объятия прямо на причале. Во время плаванья герцогиню мучила морская болезнь, и теперь она была бледна, как манная каша, что весьма ее огорчало, — ведь обычно ее щечки цвели, словно сирень в парижских садах.

Что же касается ее спутницы, та выглядела значительно свежее. Она должна была всего лишь сопровождать герцогиню на пароходе и намеревалась тут же отплыть обратно. Однако она легко согласилась остаться и провести ночь в Эверленде.

Этель покинула пристань на своем болиде, предоставив обеим дамам экипаж, чтобы они добрались до замка.

За последним поворотом, прямо у озера, герцогиня в пятый раз велела кучеру остановиться и торопливо выбралась из кареты; ее мутило сильнее прежнего.

— Мы почти приехали, — ободряюще сказал кучер.

— Очень хорошо, прекрасно, я только на секундочку… — пробормотала герцогиня.

— Если вам угодно, можете дойти пешком. Вон наш конюх. Он идет из замка и поможет вам добраться.

— Нет, нет, спасибо, вы очень любезны. Все в порядке.

Старушка в непомерно тяжелом платье с трудом забралась на сиденье и прилегла, подложив под голову сумку, битком набитую мотками шерсти.

Ее хорошенькая спутница, едва сойдя с парохода в порту Аллапула, вскарабкалась, как обезьянка, на крышу экипажа и разлеглась там, глядя в серое небо. Точно так же она провела время и в море, выбрав верхнюю палубу и устроившись там на брезентовом чехле спасательной шлюпки.

Она не любила замкнутые пространства.

Оттого и придумала себе, из духа противоречия, такое прозвище — Кротиха.

Лошади тронулись с места, но чуть замедлили ход, поравнявшись с молодым человеком, который шел навстречу со скрипичным футляром на спине.

— Мисс Этель уже приехала? — спросил его кучер.

Андрей, понурившись, не ответил и прошел мимо.

Для него все было кончено.

Лежа на крыше, Кротиха разглядывала две черные тучки в небе: одна проплыла мимо другой, но они так и не соприкоснулись. Если бы Андрей ответил кучеру, она, конечно, узнала бы его голос, обернулась и увидела его.

Она вслушивалась в цоканье копыт, в шелест ветерка, скользившего вокруг нее, между чемоданами. Ей редко приходилось путешествовать. Даже здешний воздух — и тот казался ей непривычным.

Андрей же не мог произнести ни слова. Он знал, что погиб. И уже представлял, как поезд увозит его родных в сибирские лагеря. Проходя мимо экипажа, он мельком взглянул в окошко. Занавеска была отдернута, и ему улыбнулась какая-то старая дама, полулежавшая на сиденье. Неужели это та самая герцогиня д’Альбрак?

Кучер стегнул лошадь, экипаж рванулся вперед, и Кротиха поневоле отвлеклась от созерцания неба. Привстав, она взглянула назад, на дорогу.

Она задумчиво смотрела на удалявшуюся мужскую фигуру, щурясь и отгоняя возникшую у нее безумную мысль. Нет, это невозможно. Откуда ему взяться здесь? И все-таки она не спускала глаз с силуэта юноши, пока тот не исчез в белой дорожной пыли.

— Дорогая моя…

Голос доносился снизу, из экипажа.

Кротиха свесилась с крыши и заглянула в окошко.

— Вам лучше, ваша светлость?

Она произнесла эти слова с улыбкой.

— Гораздо лучше, — ответила старая дама, собрав остатки былой энергии.

Ее взгляд слегка прояснился, а цвет лица напоминал уже не манную кашу, а сливочное масло. Она прошептала:

— Я хотела спросить вас, милочка: сколько юбок должны носить герцогини? Мне безумно жарко.

— Можете снять все, что вам угодно.

— Ну, как я выступила? — тихо спросила старушка, словно только что сошла со сцены.

— Прекрасно! Вы были великолепны.

Герцогиня д’Альбрак скромно улыбнулась.

В обычной жизни ее звали Мари-Антуанеттой Булар.

Все началось в Париже четыре недели назад.

Однажды утром, перед тем как отправиться в полицейское управление на набережной Орфевр, комиссар объявил матушке о предстоящем визите своего учителя русского языка — тот должен был явиться завтра вечером. Они сидели в кухне вдвоем. Мадам Булар как ни в чем не бывало продолжала разливать кофе.

— Я положила тебе в портфель бутерброд с ветчиной, — сказала она сыну.

С самого первого класса школы, то есть еще с конца прошлого века, Булар каждое утро уносил с собой из дома бутерброд, приготовленный его матушкой.

Как только Булар завернул за угол, мать сунула ноги в домашние туфли и бросилась вниз, к консьержке. Та раздвинула занавески на застекленной двери своей каморки.

— Откройте, — прокричала мадам Булар.

Дверь отворилась.

— Завтра, — взволнованно сообщила старушка.

Женщины переглянулись и схватились за руки. Наконец-то настал этот день. Они уже давно разработали план.

На следующий день, с приходом темноты, около десяти часов вечера, в дверь Буларов позвонили.

Комиссар и его матушка кончали ужинать.

Булар с тревогой взглянул на часы.

— Это твой Распутин? — спросила его мать.

— Для него еще слишком рано.

— Пойду взгляну, — сказала она.

— Нет. Подожди.

Булар отодвинул стул и направился в прихожую. Мать навострила уши.

Комиссар вернулся в кухню:

— Это мадам Дюссак. Она приглашает тебя послушать радио.

Вот уже несколько недель, в любое время дня и ночи, консьержка поднималась к ним, чтобы предложить мадам Булар послушать какую-нибудь интересную передачу.

— Ей это доставляет удовольствие, — в который раз объяснила матушка комиссару. — Мы с ней слушаем песни.

Она встала из-за стола и сложила салфетку.

— Ну конечно, иди и слушай сколько хочешь, — сказал комиссар, очень довольный тем, что матери не будет при его встрече с грозным Владом.

Женщины спустились в привратницкую, погасили свет и стали ждать.

Без пяти одиннадцать хлопнула входная дверь.

— Вот он, — прошептала мадам Дюссак.

Стервятник прошел мимо старушек, затаившихся в темноте за занавеской. В руке он держал шляпу. Его голова была обрита наголо и поблескивала в свете люстры.

Влад толкнул стеклянную створку, ведущую на лестницу с правой стороны. При каждом его шаге перила дрожали сверху донизу.

На седьмом этаже он позвонил, и там со скрипом отворилась дверь. Женщины крепко обнялись — для храбрости.

Они вышли из каморки; мадам Булар несла на плече железный прут, а мадам Дюссак вооружилась штыковым ружьем, сохранившимся со времен Франко-прусской войны 1870 года.

Дойдя до лестницы, женщины сложили свой арсенал на ступеньку. Мадам Булар кряхтела от напряжения. Опустившись на колени, они скатали ковровую дорожку. Под ней обнаружился люк, прикрывавший спуск в подвал с бетонными стенами. Он существовал здесь целых полвека — прежде в нем хранили уголь, но теперь, с переходом на газ, им уже не пользовались.

Мадам Булар приподняла крышку люка, орудуя прутом, как рычагом. Мадам Дюссак сунула руки в щель. Пять минут спустя крышка была сдвинута, и перед ними разверзлась черная дыра четырехметровой глубины с остатками угля на дне — настоящая западня для диких зверей.

Затем мадам Дюссак подсадила мадам Булар себе на плечи, и та выкрутила все лестничные лампочки. Между первым и вторым этажами воцарился непроницаемый мрак.

— Готово! Спустите меня, — попросила мадам Булар, у которой от высоты закружилась голова.

— Ну, удачи! А я возвращаюсь на свой пост, — сказала мадам Дюссак.

Женщины пожали друг другу руки, глаза их возбужденно блестели.

Мадам Дюссак сидела на страже у себя в каморке, не выпуская из рук ружье. Теперь ее задачей было помешать влюбленным с третьего этажа вернуться домой. С четырех часов дня она вела счет приходившим жильцам, и все они, как обычно, уже сидели в своих квартирах, а эта парочка с третьего этажа все еще где-то гуляла. Они поженились в начале лета, но до сих пор не усвоили, что приличной супружеской чете подобает быть дома к восьми вечера. Сегодня их позднее возвращение грозило сорвать настоящую военную операцию.

Мадам Булар притаилась под лестницей. В доме было тихо. Старушка раздумывала о том, что заставило ее играть в ковбоев и индейцев — в ее-то восемьдесят семь лет! Она далеко не сразу поняла, что сын не волен в своих поступках. Сначала она предположила, что он попал в какую-то скверную историю. И решила вызвать его на откровенность, а потом строго отчитать. Один раз она уже сделала это, когда маленького Огюста поймали за продажей игральных шариков своим товарищам. И хотя с тех пор прошло шестьдесят лет, было еще не поздно повторить эту процедуру.

Однако последние визиты русского сильно повлияли на ее сына. Это было посерьезнее истории с шариками. Мадам Булар поняла: сыну грозит опасность. И пока этот Распутин разгуливает на свободе, комиссару покоя не видать.

— Вы здесь?

Чей-то голос прозвучал совсем близко от мадам Булар. Обращались явно к ней.

Собрав все силы, старушка метнула в ту сторону железный прут. Он со свистом рассек воздух, но не упал. Мадам Булар затаила дыхание.

— Не нужно шуметь, — сказал голос. — Сейчас я вам все объясню. Я на вашей стороне.

— Кто вы?

— Тот, кого вы хотите поймать, не один. Его ждут еще двое — там, напротив вашего дома. Если этот человек не выйдет, они вас всех уничтожат.

— Как вы меня нашли в такой темноте? — прошептала старушка.

— По запаху духов. У моей матери такие же. Я видела их на комоде в вашей гостиной.

— Как? Вы побывали у меня дома?

— Нет, клянусь вам. Я видела их через окно.

— Господи, да это же на седьмом этаже!

— Мадам Булар, медлить нельзя!

У старушки пошла кругом голова.

— Говорите же, что я должна сделать!

Кротиха бесшумно положила на пол железный прут, который поймала на лету. И спросила:

— А что вы собирались делать?

— Хотела, чтобы он провалился в этот подвал.

Кротиха усмехнулась. «В подвал!» Ох уж эти допотопные методы! Когда она следила с крыши за беготней мадам Булар и консьержки, ей сразу стало ясно, что они готовят какую-то западню. Но подвал… Такого она даже представить себе не могла.

— Прекрасно. И где же он — ваш подвал?

— Да здесь. Прямо передо мной.

В этот момент наверху открылась и тут же захлопнулась дверь. На лестнице раздались шаги.

— Нужно прикрыть эту дыру, — шепнула Кротиха.

Влад был уже на шестом этаже.

— Крышка очень тяжелая, — простонала мадам Булар.

Кротиха ощупью добралась до старушки. Та дрожала всем телом.

— Ну же!

Девушка нашарила громоздкую крышку люка.

Ступени скрипели под шагами стервятника.

На площадке второго этажа он остановился. Ниже было темно, хоть глаз выколи. Влад что-то бормотал. Он ничего не видел.

Когда он наконец спустился, крышка уже лежала на месте, а под лестницей затаились две тени.

«Спасены», — подумала Кротиха.

«Ковер!» — подумала мадам Булар.

Еще один шаг, и Влад с грохотом рухнул на пол.

Разразившись русскими проклятиями, он медленно встал и осторожно, шаг за шагом, начал пробираться вперед в поисках выхода. Но тут он заметил, что потерял шляпу. Изрыгнув еще какое-то ругательство, он стал шарить вокруг себя.

Кротиха почувствовала, как мадам Булар прижалась к ней. Старая дама держала что-то в руках. Это была шляпа стервятника, которая скатилась с него при падении. Кротиха вырвала ее у мадам Булар и бросила в сторону Влада. Тот подобрал шляпу и на четвереньках двинулся к выходу.

Там уже было немного светлее. Влад с достоинством выпрямился, подошел к застекленной двери привратницкой и, глядя на свое отражение, начал приводить в порядок одежду. От сильного ушиба у него пошла носом кровь. Он вытер ее рукой.

Мадам Дюссак, невидимая в полутьме за занавеской, прицелилась в него из ружья. Их разделяли только стекло да эта тоненькая шторка.

Внезапно Влад пригнулся, чтобы проверить, как сидит шляпа, и в стекле ему померещилась женщина со штыком.

Сначала он отшатнулся, потом подошел вплотную, желая убедиться, что не ошибся. Мадам Дюссак в ужасе смотрела на страшное лицо стервятника, прижатое к стеклу, которое он запачкал кровью. Она уже готова была закричать, как вдруг с улицы донеслись чьи-то смешки.

— Влюбленные! — с облегчением прошептала Дюссак.

Входная дверь отворилась, впустив в подъезд юную парочку. Стервятник отвел взгляд от стекла и обернулся.

Это были молодожены. Они шли обнявшись. У мужа за ухом красовался цветок, юная супруга что-то напевала. Мадам Дюссак перекрестилась. Да здравствуют влюбленные!

Влад, поколебавшись, прошел к выходу мимо нежно шептавшейся парочки. Молодая женщина сделала реверанс, и супруги закружились в вальсе перед привратницкой. Она держала туфли в руке.

Стервятник исчез.

Влюбленные чуть не упали, споткнувшись о смятый ковер. Когда их воркование стихло, мадам Булар и Кротиха бросились к консьержке. Она сидела на столе, бледная как смерть.

А на седьмом этаже комиссар никак не мог заснуть, думая о последних угрозах стервятника. Влад дал ему всего месяц, чтобы найти Ванго.

В каморке мадам Дюссак ночь прошла за разработкой нового плана. Кротиха убедила женщин, что Влад шантажирует Булара его матушкой.

— Мною?

— Да. Булар боится за вашу жизнь.

— Ах, мой дорогой мальчик!

— Если вас устранить, все будет гораздо проще.

Мадам Булар вздрогнула.

— Кого устранить? Меня?

— Да. Вы должны исчезнуть.

Старушка возвела глаза к небу.

— Исчезнуть? Господи боже, да куда же мне исчезать?

Кротиха ответила, что это вполне осуществимо; правда, нужно еще как следует все продумать. У нее кое-кто есть за границей.

— За границей?

Мадам Булар уже представила, как она сидит где-нибудь в джунглях и питается жареной саранчой. Она ни разу в жизни не покидала Франции.

Кротиха назначила встречу через две недели.

В условленный день они сошлись втроем под предлогом какой-то замечательной радиопередачи. Музыка заглушала их голоса. Под песню «Вы проходите мимо, не видя меня» в исполнении Жана Саблона Кротиха изложила свой план. Мадам Булар внимательно выслушала все до конца и, узнав, что ей придется выступать под чужим именем, пришла в полное восхищение. Она сама решила, что будет зваться мадам д’Альбрак, герцогиней в изгнании.

Одним воскресным днем в конце августа комиссар проснулся в десять утра. Он выскочил из постели. Почему матушка не разбудила его, чтобы, как обычно, вместе пойти на рынок?

— Мама!

Он пошел на кухню.

— Мама!

На столе комиссар нашел записку, в которой после советов, касавшихся его зимней одежды (шарф, теплая шапка, шерстяные носки), было сказано:

Не бойся за меня.

Мама

Делай то, что должно.

Стань таким, как прежде.

Прощай, Огюст, я вернусь.

Комиссар Булар впился зубами в кулак, чтобы не заплакать, — прямо как тогда, сентябрьским утром 1879 года, когда мать оставила его в одиночестве у дверей пансиона в Клермон-Ферране.

Булар старательно изорвал письмо в клочки и начал собирать вещи. И как только матушка все поняла?

Он оделся перед зеркалом в столовой, натянул пальто.

Да, теперь он сможет стать прежним, грозным комиссаром Буларом. Но в одиночку ему не справиться. И он знал человека, на которого можно положиться. Вернейшего из верных.

Час спустя он уже звонил в дверь Огюстена Авиньона.

 

10

Богема

Нью-Йорк, ноябрь 1936 г.

У подножия самой высокой башни Манхэттена уже много дней стоял фургончик пекарни «Гордон» — красного цвета, с ярко-желтой надписью «Лучшие пончики Нового Света». Стрелка, изломанная под прямым углом, указывала путь к кондитерской за две улицы отсюда.

Кондитерская «Гордон» прошлым летом едва не разорилась, но тут буквально за несколько дней покупателей стало вдвое больше обычного. Человек, оплативший рекламу, предпочел остаться неизвестным. Он же оплачивал стоянку фургона на Пятой авеню. Хозяева кондитерской, муж и жена, наняли троих подручных, чтобы обслуживать всех желающих полакомиться их пончиками.

Зефиро слизал сахарную пудру с пальцев. Он съел уже третий пончик за вечер.

— Ну, что там? — спросил он.

Ванго и отец Зефиро скрывались в том самом красном фургоне напротив Эмпайр Стейт Билдинг.

— Ничего.

Ванго прильнул к круглому глазку, прорезанному во второй букве «о» слова «Гордон». Он наблюдал за входом в отель через улицу. Идея поставить здесь фургончик пришла им в голову после неудачной попытки проследить за одним из посетителей Виктора. Пока они спускались с недостроенной башни, тот исчез.

Теперь половину времени они проводили в этом укрытии. На коленях у Зефиро лежала тетрадь, на лбу был закреплен фонарик.

— Ванго, ты можешь подняться к нам и передохнуть.

Ванго не ответил.

— Я же знаю, что ты не спал всю ночь, — продолжал Зефиро. — Где ты бродил?

— Да так, гулял.

— Но тебе же известно, что человек, которого ты ищешь, мертв.

Ванго оторвался от глазка.

Несколько месяцев назад, когда он добрался до тюрьмы «Синг-Синг», ему сообщили, что Джованни Кафарелло только что казнен. Ванго попросил стул — у него подкосились ноги. Несколько минут он молча сидел напротив старого тюремного сторожа, который принес ему стакан воды.

— Не повезло вам, мой мальчик.

Мало-помалу Ванго пришел в себя. И сказал, что хотел бы получить вещи казненного — он приехал по просьбе отца, живущего на Сицилии. Ему отдали сверток с одеждой и пустой бумажник. С этим скорбным багажом Ванго и покинул тюрьму «Синг-Синг».

Переходя улицу перед тюрьмой, он услышал, как его окликнули, и вернулся назад.

Его звал низенький человечек с двойным подбородком, туго стянутым крахмальным воротником. Подойдя к Ванго, он взглянул на сверток с одеждой, который тот держал под мышкой.

— Вы недаром потратили время, — сказал человек, жуя резинку.

Заметив, что Ванго совсем помрачнел, он добавил:

— По крайней мере вам достался костюм-тройка. Ради него стоило побеспокоиться.

— Кто вы? — спросил Ванго.

— Льюис Лоуз, директор тюрьмы «Синг-Синг». Простите, что не подаю руки. Никого из родных не было на суде. Никто не навещал его в тюрьме. А вот теперь, когда его казнили, у него объявилась куча родственников. Это вы приходили к нам вчера?

— Нет.

— Какой-то человек явился за его вещами. Ошибся днем казни. И даже не захотел с ним поговорить. Сказал, что еще вернется.

— Возможно.

— Есть же такие нетерпеливые люди…

— Ну, я-то приехал по просьбе его отца, он живет на острове, около Сицилии.

Лоуз процедил сквозь зубы:

— Всем вам должно быть стыдно. Шесть месяцев тому назад вы ему были куда нужнее. Адвокат скверно защищал его. Самый паршивый адвокат на свете.

— Я приехал с Сицилии, — повторил Ванго, стараясь говорить с итальянским акцентом.

— Кафарелло ни слова не знал по-английски. И все время твердил одно и то же. Так вот, передайте своим братьям, дядьям и племянникам, что я больше не желаю их видеть в моей тюрьме.

Ванго опустил глаза. Лоуз выплюнул жвачку.

— Мне-то понятно, что он хотел сказать. Он от всех вас отрекался до последнего вздоха. Мир праху его. И позор вам, стервятникам.

С этими словами Льюис Лоуз развернулся и зашагал к воротам.

— Мистер Лоуз!

Директор взглянул на Ванго, который шел следом.

— Мистер Лоуз, скажите мне, что же он такое говорил о своей родне?

Льюис Лоуз остановился.

— Я не Джованни Кафарелло. Вот что он твердил.

И добавил, пристально глядя на Ванго:

— Он стыдился своего имени.

В полутьме фургона Зефиро положил руку юноше на плечо.

— Твой Кафарелло мертв.

— Это не мой Кафарелло.

Зефиро вздохнул.

— Иди-ка отдохни, сейчас ты мне не нужен. Адвокат сегодня уже не выйдет.

Но Ванго снова прильнул к глазку.

Вот уже несколько недель тот, кого они прозвали адвокатом, был объектом их пристального внимания. Зефиро записывал время его приходов и уходов в черную тетрадь. Анализ этих перемещений дал странные результаты. Падре заметил, что, когда «адвокат» появлялся в гостиной Виктора Волка, они не видели его входящим в дверь-вертушку отеля. Зефиро сделал вывод, что в апартаменты Виктора ведет еще один — потайной — ход. Он хотел во что бы то ни стало его отыскать.

Кроме того, Зефиро полагал, что «адвокат» — главное доверенное лицо Виктора. Он приходил к нему по вечерам и ранним утром, всегда без сопровождения, всегда в отсутствие других посетителей. Во время их встреч Виктор уступал ему письменный стол, а сам скрывался где-то за портьерами.

Включив налобный фонарик, Зефиро стал снова изучать записи в тетради.

И вдруг Ванго воскликнул:

— Он выходит!

Зефиро надел шляпу.

— Я иду туда.

— Нет, падре. Не выходите. Они слишком хорошо вас знают. Я сам за ним прослежу.

И он приоткрыл дверцу фургона.

— Ванго! — прошептал Зефиро, заранее сожалея об этой уступке.

Но Ванго уже исчез.

Близилась полночь. На улицах было еще довольно людно. Но никто не заметил паренька, выскочившего из фургончика кондитерской «Гордон».

Ванго сразу увидел, как «адвокат» свернул в боковую улицу. Он ускорил шаг, чтобы его нагнать, и, стараясь остаться незамеченным, перешел на другую сторону. Юноша скрыл лицо за поднятым воротом куртки — якобы из-за холодного осеннего ветра.

А вот «адвокат» явно не мерз в длинном сером кашемировом пальто и шляпе того же цвета. Его лакированные туфли легко скользили по осенним листьям. Он торопливо шагал по улице, лавируя между ночными гуляками. Некоторые курили у темных витрин. Другие прохаживались группами по двое — по трое. Погода предвещала раннюю зиму, и все боялись упустить последние бесснежные ночи.

Ванго не очень-то понимал, что ему нужно. Он просто хотел побольше разузнать об этом человеке. Имя, адрес, сгодится все. Действительно ли он адвокат? Но главное, Ванго хотел увидеть потайной ход, через который завтра утром тот вернется в апартаменты Виктора.

Тем временем в ста шагах позади Ванго скользила маленькая тень. Она жалась к стенам, чтобы остаться невидимой. Это был Том Джексон, нищий мальчишка из Мидтауна, состоявший на службе у Зефиро.

В одиннадцать часов вечера «адвокат» вошел в ресторан на углу одной из площадей. Ванго задержался снаружи. Это было французское заведение «Богема» — название незатейливое, однако бокал вина там стоил не дешевле барреля нефти. У дверей торчала пара охранников, выряженных в мундиры наполеоновских гренадеров.

Ванго стоял метрах в тридцати от входа. Он остановил такси.

— Вам далеко ехать? — спросил шофер.

— На другую сторону площади, в ресторан «Богема».

Шофер посмотрел на него, как на умалишенного. Ванго вынул крупную купюру. Он рассудил, что в такие места пешком не приходят. Такси проехало несколько метров, развернулось и затормозило перед охранниками, которые поспешили распахнуть дверцу машины.

Ванго громко поблагодарил таксиста, изобразив французский акцент, и вошел в ресторан уверенно, как завсегдатай. Внутри кто-то в замедленном темпе играл на пианино опереточные арии. Ванго сразу же заметил в глубине зала спину «адвоката», сидевшего за столом с какой-то парой. Внимание юноши привлекла молодая женщина: казалось, она погружена в мечты и не слушает беседу мужчин.

Ванго направился к маленькому столику поодаль. Официантка в костюме бретонской крестьянки устремилась к нему, чтобы взять пальто, но он отказался.

— Я только рюмочку пропустить, — сказал он.

И расположился за низким столиком на диванчике, где уже кто-то дремал. Но «бретонская крестьянка» не оставила Ванго в покое. Что месье будет пить? Юноша указал на стакан соседа:

— То же самое.

Девушка пренебрежительно поморщилась и отошла.

Ванго сделал вид, будто слушает музыку, и начал барабанить пальцами по подлокотнику.

Сосед приоткрыл глаза, и Ванго этим воспользовался.

— Часто тут бываете?

— А что, если да?

Ответ не располагал к приятной беседе. Человек явно не хотел общаться. У него было простоватое, невыразительное лицо, а правый глаз слезился. Но Ванго все же попытался его разговорить. Он указал на стакан, который принесла ему официантка:

— Я взял то же, что и вы.

— Это просто вода из крана.

Тут Ванго понял, почему морщилась «бретонка». Но все же продолжил:

— Скажите, вон тот человек, который сидит к нам спиной, под зеркалом, случайно не Уоллес Бридж?

Имя, конечно, было вымышленное. Правый глаз у соседа начал слезиться еще сильнее. Он посмотрел в сторону «адвоката».

— Не знаю такого.

— А те, кто с ним?

— Это Ирландец и его жена.

— Ирландец?

Ванго никогда не видел Ирландца. Он знал, что тому принадлежит недостроенная башня, откуда Зефиро наблюдал за Виктором. Ирландец был банкиром, но этим его дела отнюдь не ограничивались. Говорили, что он владеет ранчо в Нью-Мексико и виноградниками в Калифорнии. Даже простая вода в стакане Ванго и та вполне могла принадлежать Ирландцу.

— Похоже, у него молодая жена, — сказал юноша.

Человек повернулся к нему, схватил салфетку и вытер слезящийся правый глаз, не спуская левого с Ванго. Он спросил:

— Тебе, может, нужен ее адресок?

— Да нет, — ответил Ванго, — я просто думал…

— А ты не думай.

И тут произошло нечто странное. Женщина, о которой шла речь, встала и посмотрела в сторону Ванго. Потом она взяла сумочку и, не попрощавшись ни с мужем, ни с «адвокатом», медленно подошла к столику Ванго. Выглядела она расстроенной.

Ванго отвел взгляд. Женщина стояла прямо перед ним.

— Он хочет отослать меня домой. Они там обсуждают дела, а мне это надоело. Он сказал, что у них приватный разговор. Вы меня отвезете?

Ванго почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он уже открыл рот, чтобы ответить, но рядом раздался голос:

— Да, мэм. Я сейчас подгоню машину.

Это сказал его сосед. Он проворно встал, держа в руке черную с золотом фуражку. Значит, это был ее шофер, и женщина говорила с ним.

Она пошла к выходу, человек со слезящимся глазом шагал следом.

Ванго перевел дыхание и уселся поудобнее.

Итак, «адвокат» работает еще и на Ирландца. Наконец Ванго узнал хоть что-то полезное. Он заметил, что рядом с мужчинами освободился стол. С минуту он колебался: не опасно ли подходить ближе? Вообще-то «адвокат» не мог его узнать. Он, конечно, занимался делами Виктора Волка, но вряд ли знал в лицо всех его врагов. Ванго подозвал «бретонку»:

— Знаете, я все-таки решил поужинать. Накройте столик вон там, в углу. Я приду через минуту.

Девушка кивнула, но надменная гримаса так и не сошла с ее лица. Ванго был не похож на того, кто оставляет щедрые чаевые.

Наконец-то он сможет что-нибудь услышать. На протяжении многих месяцев они с Зефиро были всего лишь наблюдателями. Им удалось бросить кусок мяса в муравейник и с верхушки башни проследить за последствиями.

«Куском мяса» было обещание выгодного контракта.

Зефиро придумал хитроумный способ подобраться к Виктору. Он послал ему письмо-фальшивку, в котором выступал посредником нацистской верхушки; Виктору Волку предлагался контракт на строительство оружейных заводов. Поистине сделка века! Во избежание огласки, эти заводы планировалось строить в Германии. А Виктор должен был набрать по всей Америке людей, способных это профинансировать. Контракт сулил огромные прибыли.

Этот план существовал уже несколько лет, но на сей раз в деле фигурировали астрономические суммы. Вероятно, мадам Виктории пришлось многократно пересчитывать нули на своих наманикюренных пальцах.

Из десяти миллиардов долларов общей прибыли Виктору обещали два — о таких деньгах можно только мечтать.

Это предложение было фикцией, выдумкой Зефиро. Он и Ванго наблюдали за ажиотажем, охватившим гостей Виктора Волка в отеле «Скай Плаза». Муравейник пришел в движение. Посетители валили валом, стремясь получить доступ в этот закрытый клуб. Виктор демонстрировал гостям рекомендательное письмо, приложенное к посланию. Под ним стояла подпись Хуго Эккенера, главы компании «Цеппелин» — поручителя, личности безупречной во всех отношениях. Письмо на бланке с факсимиле Гинденбурга внушало абсолютное доверие.

Вокруг Виктора все чокались бокалами с виски. Возможно, гости обсуждали планы на рождественские каникулы, подрастающих детей, охоту на зайцев, загородные дома на Лонг-Айленде. Выписывая чеки на столиках для бриджа, каждый притворялся, будто не знает, что речь идет о танках и пушках, о будущих необъятных кладбищах, усеянных белыми крестами.

Что же до Зефиро, то он старался не думать о том, что подделал подпись своего друга Эккенера, не спросив у него разрешения, и тем самым сильно его скомпрометировал.

В тот момент, когда Ванго вставал с диванчика, чтобы перейти к накрытому столу, в зал вошел один из наполеоновских гренадеров, окинул взглядом помещение и направился к Ванго.

— Там, на улице, какой-то господин хочет с вами поговорить.

— Со мной? Это какая-то ошибка.

— Он остался снаружи и велел мне найти молодого человека, который пришел один.

— Он назвал свое имя?

— Ни свое, ни ваше.

Ванго покосился на двоих мужчин, беседующих в дальнем конце зала. Видимо, его маневру не суждено осуществиться.

— Скажите ему, что он меня с кем-то перепутал.

С этими словами Ванго встал с дивана.

— Мне кажется, у него срочное дело, — сказал гренадер.

— Но кто же он?

— Да вот!

И Ванго увидел Зефиро: бледный как смерть, пряча лицо, тот занял место рядом с ним.

— Сядь, — шепнул он.

Ванго повиновался. Натянутый как струна, Зефиро сидел неподвижно. Наполеоновский солдат исчез.

— Нужно уходить, — сказал падре.

Он произнес это, почти не разжимая губ. К пианисту подошел человек с аккордеоном, и они заиграли вместе французский канкан в замедленном, убаюкивающем темпе.

— Я понял, — продолжал Зефиро. — Я наконец-то все понял.

Ванго же ничего не понимал.

— Когда ты ушел, я поднялся на башню, чтобы осмотреть в бинокль комнату Виктора. Там мыл окна какой-то человек. И тут у меня возникло подозрение. Я вышел на улицу, позвонил в отель…

— Вы с ума сошли!

— …и попросил соединить меня с номером мадам Виктории. К телефону долго никто не подходил.

— А потом он ответил?

— Нет, — сказал Зефиро, почти беззвучно. — Он и не мог ответить.

— Почему?

По лицу Зефиро стекали капли пота.

— Потому что сейчас он сидит впереди нас.

Ванго вскинул голову.

И взглянул на затылок «адвоката».

Этот таинственный человек, который уходил, когда Виктор ложился спать, человек, который ненадолго возникал ранним утром, якобы будил Виктора и снова исчезал…

Этот человек и был Виктором.

— Да, нужно уходить, — сказал Ванго.

— Я хорошо его знаю, — произнес Зефиро мертвым голосом. — Наши лица навсегда запечатлелись у него в памяти. Я тот, кто предал его пятнадцать лет назад, когда был его исповедником. Я тот, кто пытался выдать его Булару. Он меня не забыл. Он узнает нас даже в многотысячной толпе. Если он сейчас обернется, мы погибли…

— Так зачем же вы вошли? Нужно было остаться на улице.

— Потому что, пока я ждал у дверей, подъехали четыре машины с его людьми. Им наверняка выдали наши фотографии. Они сторожат у входа.

Ванго задрожал всем телом.

— А от кого вы узнали, что я здесь?

— От моего верного помощника, малыша Тома Джексона. Он следил за тобой.

И тут торжественно — словно он ждал, когда прозвучит его имя, чтобы выйти на публику, — из-за портьеры входной двери появился Том Джексон собственной персоной. Его вел за руку озадаченный гренадер.

— Мистер, вы оставили своего мальчика на улице, он упал, он плачет, он расшибся до крови, он требует вас. Уж и не знаю, что мне делать!

Зефиро вытаращил глаза. Том бросился к нему на колени. Ванго не спускал глаз со спины Виктора.

Солдат щелкнул каблуками и удалился.

— Обнимите меня покрепче, — шепнул Том, — прижмитесь ко мне лицом и выходите.

— Господи боже… — выдохнул падре.

Он никогда в жизни не брал на руки детей. Впрочем, и Тома никто никогда не носил на руках. И сама эта мысль — спрятать лицо, обнимая другого, — привела обоих в смятение. Они смотрели друг на друга почти с испугом. Но тут в зал вошли двое охранников Виктора.

— Делайте, как он сказал, — прошептал Ванго. — Втроем нам выходить нельзя. Я как-нибудь выпутаюсь.

Падре встал, прижал к себе Тома и двинулся к двери.

«Адвокат» не обернулся; он говорил, а Ирландец слушал.

Когда Том и Зефиро скрылись из виду, Ванго оглядел зал.

У двери в кухню, в глубине помещения, висела картина с изображением нормандского пляжа, усеянного ракушками. Через эту дверь можно было бы выйти. Но Ванго не доверял всем этим служебным и запасным выходам: их всегда охраняли не хуже, чем парадные. Куда больше его заинтересовал дверной проем справа от кухни: между обрамлявшими его портьерами виднелись ступеньки, ведущие наверх, в полутьму. Лестница! Во всех побегах Ванго неизменно спасала высота.

Он выпрямился очень осторожно, словно боялся кого-то разбудить, и на цыпочках пошел к выходу.

— Ваш стакан воды, молодой человек!

Ванго обернулся.

— Вы не хотите заплатить за стакан воды?

Официантка, подбоченившись, глядела на него в упор; бретонский чепчик покачивался у нее на макушке. Люди Виктора стояли у бара как раз за ее спиной.

Ванго порылся в карманах, вынул мелочь.

— Мне кажется, вы собирались ужинать, — проворчала она.

— Я передумал.

— Тогда вам туда, в другую сторону.

— Я только хотел…

— Там у нас кабинет хозяина, клиентам туда нельзя.

— А хозяин…

Девушка указала пальцем куда-то назад. Ванго машинально обернулся и сперва увидел Ирландца: тот так низко склонился над тарелкой спагетти, что разглядеть можно было только его бычий лоб. Значит, вот кто хозяин заведения! Скользнув по этому лбу, взгляд Ванго встретился с глазами другого мужчины, который сидел напротив Ирландца и отражался в зеркале за его спиной. Это был Виктор Волк.

И он пристально смотрел на Ванго.

Виктор даже снисходительно улыбнулся ему, точно старому знакомому, встреченному в весьма сомнительном месте. Потом одним движением выхватил из-за пояса украшенный серебром пистолет, попросил извинения у хозяина, развернулся на сто восемьдесят градусов и прицелился в Ванго.

Зефиро и Том услышали выстрел, когда уже отошли далеко от ресторана.

— Это в него? — спросил Том, остановившись под фонарем.

Зефиро стоял поодаль, в тени. Он не хотел, чтобы Том видел его растерянное лицо.

— Это в него? — переспросил Том, уже готовый мчаться назад.

Повисло тяжелое молчание.

Зефиро несколько раз яростно пнул стену. И схватился за голову. Если это случится, он никогда себе не простит.

Том подошел к нему:

— Падре…

Раздался еще один выстрел.

— Идем, малыш, — сказал монах, не оборачиваясь. — Я не знаю, что там такое. Пошли, надо уходить.

 

11

Комната с привидениями

На каждой площадке Ванго пытался открыть дверь, но все они были заперты. Взбегая по ступенькам, он слышал шум — внизу уже поднялась суматоха.

Когда прогремел первый выстрел, люди Виктора тотчас ворвались в ресторан. Они едва не смели наполеоновскую гвардию в медвежьих шапках. Посетители с паническими воплями попадали на пол.

Виктор Волк уже сидел в автомобиле с зашторенными стеклами и раздавал указания своим соратникам.

— Это Ванго Романо. Он нужен мне живым.

Он говорил ровным голосом, но внутри у него все кипело. Стараясь ранить, а не убить Ванго, он промахнулся. У Виктора не было выбора: только этот чертов мальчишка мог привести его к Зефиро, предателю Зефиро, который до сих пор жаждет его смерти. А пока что Ванго сорвал переговоры с самым богатым партнером, с каким Виктору когда-либо приходилось иметь дело.

Сам Ирландец давным-давно исчез, пройдя через кухню в окружении троих дюжих охранников, ужинавших неподалеку от него. У черного хода его поджидал другой автомобиль. Банкир уже много лет держал службу безопасности, достойную президента Рузвельта.

С самого начала группа преследователей потеряла несколько драгоценных минут. Ванго удалось закрыть за собой дверь в зал: засов был только с его стороны, и люди Виктора оказались отрезанными от лестницы. Им пришлось потрудиться, чтобы выбить ее с помощью пятидесятикилограммовой деревянной колоды, на которой в более мирное время рубили свиные туши.

Метрдотелю было приказано не вмешиваться, но при каждом ударе он испускал горестный крик.

Наконец преследователи раскидали обломки двери и, толкаясь, выбежали на площадку. Лестница спиралью шла наверх вокруг кирпичной колонны. Здание представляло собой узкий восьмиэтажный дом. Люди Виктора, как и Ванго, ломились в каждую дверь на своем пути. К счастью, колода не проходила в лестничный проем.

— Да не мог он никуда войти! — кричал метрдотель. — Все комнаты заперты. У меня даже ключей нет. Это бывший отель. Ищите наверху!

Так они и сделали. На последней площадке обнаружилось слуховое оконце, выходившее на крышу, но расположенное очень высоко. Тем не менее оно было открыто настежь. Двое мужчин подсадили третьего, четвертый вскарабкался ему на спину и вылез на крышу. Через несколько мгновений в окне показалась его голова.

— Да, он прошел этим путем. Глядите!

И он помахал серым картузом, найденным на крыше.

— Тут все крыши плоские и соединены друг с другом. Он мог уйти в любую сторону.

Остальные тоже начали было карабкаться к окну.

— Так мы его не поймаем, — вдруг сказал главный.

Преследователи замерли и посмотрели на него.

Это был Доржелес. Он стоял понурившись и уже понимал, в какую ярость придет Виктор, когда услышит его отчет.

— Спускайтесь все! И чтоб я больше вас не видел!

Человек, стоявший на крыше, медлил, не решаясь выполнить приказ.

— А вы посторожите там еще с часок, — сказал ему Доржелес. — Мало ли что…

И он подозвал к себе метрдотеля, который собрался идти вниз вместе с остальными.

— Останьтесь на минутку.

Когда все ушли, Доржелес сказал:

— Объясните Ирландцу, что мои люди всё приведут в порядок. Сюда уже едет плотник, чтобы починить дверь. В котором часу у вас обедают?

— В полдень.

— Все будет сделано до полудня. Что с полицией?

Метрдотель успокоил его:

— Она не приедет.

— Почему?

— Ее просили не беспокоиться.

— А посетители?

— Они будут молчать.

— Почему?

— По той же причине.

Доржелес кивнул. Потом добавил:

— Главное, не забудьте передать своему патрону следующее: мой шеф надеется, что это происшествие никак не помешает их переговорам. Это мелкий инцидент личного характера, который больше не повторится.

— Я передам.

Доржелес вздрогнул: ему послышался какой-то шорох.

— Вы уверены, что он не мог сюда войти? — прошептал он, указывая на ближайшую дверь.

— Уверен. Все заперто крепко-накрепко. Посмотрите на замки. В эти комнаты уже пятнадцать лет никто не входил. Настоящий музей…

И метрдотель спустился на несколько ступенек.

— Не знаю, чем он вам насолил, этот парень, но думаю, что в его интересах поскорей убраться подальше.

Доржелес последовал за ним, и оба вернулись в ресторан.

«Подальше? Ну уж нет», — подумал Ванго.

Поднявшись на крышу, он спустился по фасаду и влез в окно одной из запертых комнат — прямо рядом с Доржелесом.

Когда суматоха улеглась, он огляделся. Музей?.. Нет, это помещение с толстым слоем пыли на мебели и спертым воздухом больше походило на склеп. Кровать и тумбочки были почти не видны под призрачными сетями паутины. Ванго прошел по этому гостиничному номеру, выпавшему из времени. Впрочем, на стене висел календарь 1922 года. Поразительный контраст между этим убожеством и роскошью интерьеров на первом этаже! Это надо же было придумать — открыть шикарный ресторан в дешевом борделе.

Прошел час, и Ванго услышал грохот на лестнице, а затем истошный крик. Этого он и ждал. Человек, оставленный на крыше, покинул свой пост. Его бросили там одного, и, чтобы вернуться, ему оставалось только спрыгнуть. Ванго слушал, как он ковыляет по ступеням. Путь был свободен.

Он подождал еще немного. Затем вылез на кирпичный подоконник и вскарабкался на крышу. Там он нашел свой картуз и взглянул на город, окутанный ночной темнотой. Вокруг все было землисто-серым. Даже здесь, наверху, Ванго казалось, что он очутился в какой-то яме, настолько высокими были окружавшие его башни. Из каминных труб выбивался дым. В нескольких окнах еще горел свет. Кое-где на балконах даже слышались голоса, а во дворе из подвалов доносились песни.

Ванго ушел по крышам.

На рассвете он встретился с Зефиро на верхушке башни, среди строительных лесов. Падре выглядел плохо: он стоял с изможденным лицом, бессильно привалившись к перегородке. Его терзал ужас, стыд за все случившееся с Ванго этой ночью, ведь из-за него парень угодил в ловушку. Он только что уволил Тома Джексона, наградив его премией в два доллара. Зефиро больше не желал вовлекать мальчишек в свою безумную затею. Отныне он будет вершить правосудие в одиночку. Всю ночь, стоя на коленях, он молил Бога, чтобы Ванго вышел живым из этой передряги. Его брюки были протерты до дыр.

Тем не менее падре встретил Ванго холодно, не зная, как выразить охватившее его волнение. Он надвинул шляпу на глаза.

— Забирай свои вещи. Я не хочу тебя здесь видеть. Ты мне больше не нужен.

Юноша молча смотрел на него. Второй раз за его короткую жизнь падре прогонял Ванго.

— Убирайся сию же минуту!

Ванго сложил в сумку свои пожитки, тайком сунул в молитвенник Зефиро один из оставшихся рубинов и подошел к нему.

— Падре…

— Уходи, Ванго.

И Ванго ушел.

Утром официантка ресторанчика «Ла Рокка» пришла на работу первой и увидела молодого человека, спавшего на пороге. Перевернув его на бок, она узнала Ванго.

Он открыл глаза.

Девушка улыбалась.

— Я же говорила, lupo, что ты плохо кончишь…

Ванго прижал к себе сумку.

Официантка перешагнула через него и отперла дверь.

Он встал, отряхнулся. Эту девушку он видел всего однажды, но сразу подумал о ней. Никого другого он в Нью-Йорке не знал.

Стоя на пороге, он сказал:

— Мне нужно где-то пожить несколько дней.

Девушка уже молола кофе.

— Дверь закрой! — крикнула она ему.

Соблазнительный аромат заставил Ванго подойти к стойке. Он смотрел, как девушка сосредоточенно вертит ручку кофемолки. Ее глаза были густо обведены черным карандашом.

— Мисс, я ищу…

Она прервала Ванго на полуслове:

— Я уже слышала.

Она разгрызла кофейное зернышко. Ей было приятно видеть этого парня и совсем не хотелось его отпускать.

— У нашего хозяина есть наверху две комнатки, — сказала она, — но он скряга, каких мало, и даром ничего не дает. Тебе придется заплатить.

— Да мне от скряги даром ничего и не надо.

Девушка снова улыбнулась и продолжила молоть кофе.

— Подожди здесь. Его зовут Отелло. А меня Альма.

Она взяла ведро с водой, тряпку и за двадцать минут до блеска натерла паркет, оставив нетронутым островок под стулом Ванго.

Ванго дремал; минувшая ночь лишила его сил. Он понимал, что, прогнав его, падре, быть может, спас ему жизнь. Но стоит ли эта жизнь спасения? У него больше никого не осталось. Даже Этель и та запретила ей писать. Хуже того, в ее письмо был вложен голубой платок с именем Ванго и загадочной фразой: «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании».

Уходя от Зефиро, он оставил ему этот голубой лоскут — ненужное воспоминание.

Рядом с ним на стойке возникла чашка кофе.

— Я знаю, что он умер, — сказала девушка.

— Кто?

— Человек, которого ты искал. Кафарелло.

— Где?

— В тюрьме «Синг-Синг».

— Откуда вы знаете?

— Его вырезали.

Ванго вздрогнул.

— Кого вырезали?

— Ну, репортаж вырезали из газеты.

— Ах, вот что…

— Да прямо с фотографией. Вон там он висел.

И она указала на доску под бутылками с ликером.

— Я его выбросила в помойку.

— Кого?

— Да репортаж этот. Страх на меня наводил.

— Почему?

— Он ведь иногда заходил к нам. Вот прямо тут и стоял, как ты сейчас. И…

— И что?

— Как подумаешь, что он сотворил.

— А что же он сотворил?

— Ты разве не знаешь? Тогда зачем ты его искал?

— Что он сотворил?

— Сбросил девушку с нового моста над Бронкс-Килл. За это его и арестовали два года назад.

Ванго молча смотрел на Альму.

Почему он никогда не задавался этим вопросом: в каком преступлении обвиняли заключенного из «Синг-Синга»? Опустив глаза, он бессмысленно уставился на белую пенку в чашке кофе.

Девушка, сброшенная с моста.

Жестокость этого преступления меняла все. Странное дело: Ванго очень не хотелось верить, что казненный — Джованни Кафарелло. Но после рассказа Альмы он все-таки решил, что речь действительно шла об убийце его родителей. Вполне возможно, что настоящий Кафарелло мертв и похоронен в общей могиле «Синг-Синга»…

— Так о чем ты хотел с ним поговорить? — снова спросила Альма.

— Кто эта девушка, которую он сбросил с моста?

— Ее имя было в газете. Но я уж не помню. Никто ничего о ней не знал. Кажется, Мария… Или Лаура. Да, точно, Лаура. Она приехала в Америку одна, за полгода до своей гибели.

В этот момент в ресторан вошел хозяин. На плече он нес целый окорок, а ногой катил маленький бочонок.

— Ну-ка, подсоби мне, bella!

Альма поставила бочонок на место. Затем ушла вместе с хозяином на кухню.

— Кто он, твой жених? — спросил хозяин.

— Он мне не жених.

Хозяин с удивлением заметил, что Альма слегка зарделась, а ведь она давно привыкла к сальным шуточкам, да и к «женихам» тоже.

— Это клиент, он хочет снять комнату Венди там, наверху.

— А он знает, что Венди там уже нет?

И хозяин расхохотался над собственной остротой, вероятно, вспоминая старушку Венди, которая только что съехала.

— Кончайте смеяться, я серьезно говорю.

Отелло насмешливо прищурился.

— Ах, даже так? Серьезно?

Альма не совсем точно описала своего хозяина, упомянув только его скупость. Это был добродушный и, в общем, порядочный человек. С ней он обращался хорошо. Любил пошутить и первый смеялся над своими шутками. Но он и впрямь был прижимист дальше некуда.

— Ладно-ладно. Как у него с деньгами, у твоего жениха?

Теперь и он говорил серьезно.

— Не знаю.

Хозяин вернулся в зал. Переговоры длились недолго. Ванго сразу принял условия Отелло, и тот оценил это не без сожаления. Все скряги таковы: если клиент не торгуется, они начинают жалеть, что не запросили больше.

— За постельное белье отдельная плата. И за газ тоже. Подушки вам нужны?

Ванго согласился и с этим. Первые двое суток он безвылазно провел в снятой комнате, лежа на отдельно оплаченной перине, под двумя отдельно оплаченными одеялами, уткнувшись лицом в две отдельно оплаченные подушки.

Встав наконец с кровати, он почувствовал, что отлично выспался и что голова у него свежая. Он подошел к окну и потянулся. На полу у порога лежали два или три счета, подсунутые под дверь. Спрятав их в карман, он спустился по лестнице. Было время завтрака. Чтобы попасть в ресторан, Ванго надо было пройти по улице. Падал снег, машины ехали медленнее, чем обычно.

Ванго вошел в зал и сел на диванчик. В кухне кипела работа. Казалось, Альма не замечала его. Но когда он заказал яичницу, она издали ему помахала.

Посетители валом валили в ресторан, и по тому, как они топтались у порога, втягивали в себя теплый воздух, отряхивали снег с обуви и приветствовали хозяина, сразу чувствовалось, как они довольны, что очутились здесь. Они словно одним прыжком перелетели через Атлантический океан и Средиземное море и вернулись на родину, в раннее детство, в воскресное итальянское утро. Отелло же беспокоился о сохранности половичка и то и дело кричал: «Эй, не так усердно!»

— Мне восемнадцать лет, а все меня держат за мамашу, — сказала Альма, ставя перед Ванго яичницу.

— Какой он был?

— Кто?

— Он. Кафарелло.

Альма ответила не сразу.

— Да не знаю. Давай больше не будем о нем. Хватит того, что ты выходишь из своей комнаты раз в три дня… И заказываешь яичницу!

— Но ты же с ним общалась.

— Ну да, как с обычным клиентом, и только. Оставь меня в покое. Я даже фамилии его не знала.

И она побежала к новому посетителю, чтобы взять у него шляпу.

Вернувшись, она задержалась около Ванго.

— Помню только, что он был вежливый и приветливый. Вот это меня и пугает, когда я думаю о нем. Неужто люди могут так ловко скрывать свою жестокость? Девушку, которую он убил, схоронили на Вудлонском кладбище, я об этом читала. Кафарелло и вправду был тихий. Он не говорил по-английски. В Нью-Йорке он чувствовал себя не в своей тарелке. Кажется, он долго работал на западе страны, на коровьей ферме. Хорошо разбирался в мясе.

— Значит, тихий и приветливый… — сказал Ванго.

— Вот это меня и пугает, — повторила Альма и убежала на кухню.

Ванго не знал, что и думать. Он принялся за яичницу. Желток был целый, как полагалось. А белок поджарился только по краям, и они были жесткие и хрустящие. Яичницу припудрили невидимым белым перцем.

Благожелательность Кафарелло не удивляла Ванго: Альма располагала к себе. Странно другое: почему, обладая похищенным с яхты богатством, он отправился пасти коров в американскую глубинку?

Ванго дождался возвращения Альмы из кухни.

— А он был богатый, ваш ковбой? — спросил он шепотом, когда она подошла забрать его тарелку.

— Да, у него всегда были при себе деньги. Много денег. Он не знал им счету. Наш хозяин это заметил.

Теперь все сходилось. И Ванго все больше верил в очевидное: этот Кафарелло был настоящим Кафарелло, казненным за свое последнее преступление — убийство молодой девушки на мосту над Бронкс-Килл.

Ванго резко встал из-за стола, вышел на улицу и зашагал прочь под снежными хлопьями. Альма глядела ему вслед через окно.

Сердце Ванго было полно горечи. Кафарелло умер и тем самым лишил его права отомстить — и узнать правду.

Он бродил по городу целый день, часто присаживаясь на скамейку и наблюдая за прохожими. Он знал, куда идет, но то и дело сворачивал в сторону, чтобы продлить путь. Он мог просидеть на одной скамье целый час и поднимался, лишь когда собравшийся на картузе и плечах снег грозил засыпать его с головой.

Он прошел по нескольким мостам и каждый раз смотрел вниз, на медленно текущую воду, смешанную со снегом.

До Вудлонского кладбища Ванго добрался уже в сумерках. Это было бескрайнее снежное поле, усаженное деревьями. Он постучался в будку сторожа, хотя знал, что его поиски обречены на провал: кладбище занимало десятки гектаров.

Ему открыл человек в пальто и вязаной шапке.

— Извините за беспокойство, — сказал Ванго, — я ищу одну могилу. Тут у вас похоронена девушка.

— Имя, возраст, дата смерти?

— Не знаю.

— Вы шутите? Как это вы не знаете даже ее имени?

— Возможно, ее звали Лаура.

— Возможно?

— Да.

Сторож шагнул было назад, но Ванго окликнул его:

— Погодите. Вы, может быть, вспомните: эту девушку убили в прошлом году или два года назад.

Тот вернулся и подошел к Ванго.

— Вы ее знали? — спросил он.

— Да.

— Тогда почему мне пришлось копать ей могилу совсем одному в разгар июня?

Он долго смотрел на Ванго, потом добавил:

— Ладно уж. Идите по этой аллее, потом сверните на пятую дорожку слева. Увидите деревянный крест между двумя деревьями. Там она и лежит, бедняжка…

Ванго уже шел в указанную сторону и кивнул на ходу.

— Слыхали, что говорил адвокат убийцы? — спросил сторож, с трудом поспевая за ним на негнущихся ногах.

— Нет, — со вздохом ответил Ванго.

— Самый паршивый адвокат на свете. Он заявил, что это была законная самооборона. И знаете, что он еще сказал?

Ванго не ответил.

— Он сказал, что девушка сама напала на обвиняемого.

Ванго не прерывал старика, но ему больше ничего не хотелось слышать.

— Сочинил целый приключенческий роман. Люди в зале даже смеялись. Он показал тетрадь, найденную при этой девочке, — якобы она хотела отомстить ему за давние преступления.

— Спасибо, я уже все понял.

Ванго остановился. Сторож доковылял до него и пожал руку.

— Примите соболезнования, — сказал он.

И ушел.

Еще несколько минут Ванго брел по аллее, оставляя в снегу глубокие следы, и наконец увидел деревянный крест. Зачем он пришел на эту могилу?

Ему негде было молиться за упокой души родителей. Вот почему его позвала к себе эта юная жертва того же убийцы, которая покоилась здесь, между двумя деревьями. И теперь вид креста, склонившегося под снежным гнетом, умиротворил его душу.

Ванго присел на корточки и замер, отыскивая в сердце молитвы или крики, которые помогли бы ему преодолеть гнев. Он так и не понял, почему Кафарелло оставил его в живых тем вечером 1918 года у Эоловых островов. Он думал о Мадемуазель. Неужели и она умерла где-то вдали, унеся с собой все тайны? Жив ли хоть кто-нибудь, кто может рассказать Ванго о его прошлом?

Он потянул вниз рукав пальто, чтобы прикрыть им руку, нагнулся и принялся стряхивать снег с камня у подножия креста.

Наконец он увидел имя — Лаура. Потрудившись еще немного, он очистил от снега всю плиту и разобрал надпись, сделанную масляной краской:

Лаура Вьяджи

Сапина 1912 — Нью-Йорк 1935

У Ванго подкосились ноги, и он рухнул в снег.

 

12

Тетрадь Лауры Вьяджи

Человек, которого директор тюрьмы и кладбищенский сторож в один голос называли «самым паршивым адвокатом на свете», проживал в очень красивом доме на Бродвее.

По всему фасаду шла череда статуй в человеческий рост. Ночью, при свете огней бродвейских театров, они казались армией призраков, среди которых нетрудно было узнать героев древнегреческих мифов — Ясона, Одиссея, Антигону, Геракла. На протяжении многих лет они бесстрастно взирали на идущих мимо простых ньюйоркцев.

Но нынче вечером один из античных ликов, в двадцати метрах от мостовой, мог сильно заинтриговать внимательного наблюдателя: у этого героя были живые глаза.

Ванго стоял на узеньком карнизе и ждал, когда внизу схлынут толпы театралов. Сначала на улицу выплескивалась волна зрителей, только что побывавших на «Безумствах Зигфелда» в театре «Зимний сад»; за ними выходили любители драмы, — одни хохотали, другие спали на ходу, утомленные затянувшимся спектаклем; и наконец на Бродвей возвращалась тишина. Потом разъезжались артисты. Огни на фронтонах гасли. Танцовщицы с затейливыми прическами эпохи древних китайских династий ныряли в такси, заваленные снегом.

Напротив дома адвоката, на фасаде одного из театров, висел рекламный плакат: «Вальтер Фредерик! Весь вечер один на сцене!» — с буквами четыре на два метра и гигантским портретом. Этот самый актер только что вышел на улицу в полном одиночестве, насвистывая песенку; его силуэт казался крошечным на фоне сверкающей афиши.

Ванго не мог знать, что три года назад они вместе нелегально летели на «Графе Цеппелине». Вальтер Фредерик, бежавший из Германии, быстро завоевал известность на Бродвее и в Голливуде.

Ванго удерживал равновесие, стоя на пятках на карнизе в центре фасада. Он ждал, когда наконец погаснет свет в окне над его головой. «Самый паршивый адвокат на свете» сегодня работал допоздна.

Однако вместо того чтобы погрузиться во тьму, окно распахнулось, и из него выглянул человек.

Ванго, укрытый складками гипсового хитона греческой богини, не шевелился. До него донесся запах табака. Он даже слышал легкое попыхивание сигареты при каждой затяжке.

— Снег, снег, снежок… — произнес курильщик; необязательно говорить что-то умное, если считаешь, что тебя никто не слышит.

Затем он бессмысленно пробормотал: «Ну вот, готово дело!» — бросил окурок вниз и захлопнул окно.

Минуту спустя свет погас. Ванго ждал. Наконец «самый паршивый адвокат на свете» вышел из подъезда прямо под ним, и его серая шляпа скрылась за углом.

Ванго вскарабкался на подоконник, вынул из кармана острый гвоздь, вскрыл оконный затвор и запрыгнул внутрь.

Первым делом он направился к письменному столу, где увидел стопку поздравительных открыток, готовых к отправлению. Он посмотрел имя отправителя — мистер Тревор К. Донахью. Да, это был тот самый человек, которого он искал.

На открытках он позировал в адвокатской мантии, на берегу речки, с огромной форелью в руках.

Ванго выдвинул верхний ящик стола. Скрепки были разложены по цветам, ластики обрезаны ножом, чтобы не пачкать бумагу, карандаши подобраны по размеру. И Ванго сказал себе: здесь нетрудно будет найти то, что я ищу.

Во втором ящике он обнаружил пять безупречно отглаженных рубашек. В третьем — зубную щетку с инициалами адвоката, прикрепленную резинкой к тюбику пасты.

«Где же его досье?» — подумал Ванго.

К кабинету примыкала другая комната — видимо, для секретаря. Здесь царил такой же безупречный порядок, но никаких досье не наблюдалось. Комната походила на зал ожидания: несколько журналов, картина на стене, телефон, стеклянная банка с золотой рыбкой.

Ванго опасался, что уйдет с пустыми руками. Золотая рыбка таращилась на него. Где же еще искать? Он уже собирался погасить свет, как вдруг зазвонил телефон. Поколебавшись, Ванго из любопытства снял трубку, но не произнес ни слова.

— Это ты? — спросил мужской голос.

Ванго не ответил, и человек громко расхохотался.

— Да я же знаю, что ты там. Я сижу внизу, в кафе, и вот увидел свет у тебя в окне. Я только вышел из театра. Сейчас поднимусь к тебе. И не вздумай изображать глухого, старина Тревор, — не забывай, что у меня есть свой ключ!

Ванго положил трубку. Отступив назад, он нечаянно скинул на пол банку с рыбкой и ударился спиной о перегородку. Банка разбилась вдребезги; одновременно с этим висевшая на перегородке картина сорвалась с гвоздя. Ванго взглянул на рыбку, исполнявшую на ковре танец живота, и поднял глаза. На месте картины обнаружилась стальная дверца сейфа. Ванго подошел ближе. Осколки хрустели у него под ногами. Он осмотрел сейф. На дверце с помощью ребристых колесиков нужно было набрать шестизначный код. В его распоряжении было меньше двух минут и миллион комбинаций.

Ванго наудачу потянул за ручку, но дверца не поддалась. Зажмурившись, он сделал глубокий вздох и попробовал на короткий миг влезть в шкуру «самого паршивого адвоката на свете». Через двадцать секунд бешеной работы мозга он кинулся в первую комнату, выдвинул ящик стола и схватил блокнот с телефонными номерами. Он открыл его сразу на букве «С», пробежал глазами страницу и наконец увидел то, что искал. Под телефонами Генри Джеймса Симпсона, Филипа Смита и Сантехники фирмы «Сарабанд» было написано «Секретный Код Дж. Эдвардса», а дальше шесть цифр. Ванго был одновременно ошеломлен и счастлив.

Он вернулся к сейфу. И в этот момент позвонили в дверь.

Ванго набрал первые три цифры.

— Открывай, недоумок!

Снова звонок.

Человек за дверью злился от нетерпения.

— Ну, смотри у меня, Тревор! Сейчас я сам отопру! Или у тебя там гости?

Последняя цифра на дверце.

— Я тебя слышу, Тревор!

Сейф открылся. Ванго увидел красную тетрадь, а рядом пачку долларов. Он схватил тетрадь и кинулся к окну. За дверью звякали ключи.

— А вот и я! — произнес голос.

Ванго спрыгнул на карниз и прикрыл за собой окно.

В этот миг незваный гость вошел в комнату.

— Тревор…

Гость сделал еще шаг и увидел на полу золотую рыбку среди осколков.

— Энди!

Он присел, подобрал рыбку, подбежал к бару, схватил две бутылки минеральной воды, бросился в прихожую, вылил воду в ведерко для зонтиков и запустил туда Энди.

Ванго спустился по фасаду с легкостью падающей снежинки. Он вернулся в Маленькую Италию и тут же наткнулся на Отелло — тот закрывал ставни ресторанчика.

— Я забыл включить вам в счет горячую воду, — сказал хозяин.

— Почему же, мы с вами договорились. Десять центов за литр.

— Одиннадцать в зимнее время, если быть точным. Доброй ночи, молодой человек.

— Доброй ночи.

— Знаете, Альма ждала вас допоздна. А вы где-то разгуливаете, будто вам все равно.

Ванго, не ответив, поднялся в свою комнатку.

Записи в красной тетради были сделаны аккуратным почерком, без ошибок. На первой странице значилось: «Эта тетрадь принадлежит Лауре Вьяджи». Когда девушка начала вести дневник, ей было двадцать два года.

Решила уехать. Я его разыщу. Говорила с бедняжкой Пиной Троизи. Он в Америке. Так она сказала. Описала его лицо и фигуру.

Кафарелло Джованни Валенте.

Кафарелло Джованни Валенте.

Лаура писала это имя на каждой странице, словно боялась, что дождь намочит тетрадь и сотрет его. Наверное, она написала его где-нибудь и у себя на теле.

Смотрю на дом, который скоро покину. Над маяком собирается гроза. Вот уже четыре года, как моих сестер нет на свете. И семь лет, как умерла мать. И шестнадцать, как не стало отца. Зачем ждать? Он убил моего отца, Бартоломео Вьяджи. Он убил моего отца. Хотел сделать из него убийцу. Навлек проклятие на род Вьяджи!

Сначала придется сесть на один пароход, потом на второй. Третий отплывет из Неаполя. На билеты денег хватит. Пересчитываю монеты и бумажки. Купила новую одежду у Бонджорно. Говорят, на пароходе из Неаполя можно найти работу, чтобы продержаться первые дни в Америке.

Дальше шли английские слова — Лаура учила язык. Список с переводом: «поесть», «пароход», «работа». Потом фразы: «Здравствуйте! Я ищу друга моего отца, Кафарелло Джованни Валенте с острова Салина на Сицилии». На полях были названия нью-йоркских кварталов, планы улиц, как в путеводителях, и всюду наброски одного и того же лица — лица Кафарелло. И снова, и снова, куда ни глянь, его имя.

Сегодня ночью сплю на причале. Дом продан. Завтра уезжаю. Спрятала немного денег в носок, привязанный под юбкой.

С каждой новой страницей Ванго все глубже проникал во внутренний мир Лауры. И каждая страница напоминала ему собственный бой с тенью. При мысли о маленьком кресте на Вудлонском кладбище на глаза наворачивались слезы. Это воспоминание омрачало надежду, которой дышали записи в тетради Лауры Вьяджи. Ванго уже знал, чем все закончилось. И красная тетрадь разрывала ему сердце.

Я в Неаполе. Здесь холодно. Билеты стоят гораздо больше, чем говорили в Мальфе. Проведу Рождество здесь, поработаю на рыбном рынке. А отплыву в середине января. Пришлось продать пару башмаков.

Дальше шли записи расходов, цена тарелки супа, ночлега у монахинь, потом новые английские слова и обращения к двум умершим сестрам, — эти фразы она пыталась вычеркнуть, но их можно было разобрать:

Я увожу вас с собой. Я сдержу клятву. Не покидайте меня! Помогите его найти! Боже мой, помогите мне его найти!

Ванго медленно изучал страницу за страницей. У него было достаточно свечей, чтобы читать всю ночь. Только знай плати хозяину за каждую каплю растопленного воска.

Внезапно между страницами он увидел лицо Лауры. Фотография была сделана по прибытии в Нью-Йорк и наклеена на карточку иммигранта. Совсем крошечный снимок. Ванго поднес его к свечке, чтобы как следует рассмотреть.

Она не глядела в объектив. Ее взгляд был устремлен в сторону, словно она высматривала в толпе силуэт Кафарелло. Она выглядела моложе своих лет. Волосы острижены очень коротко, скорее всего на пароходе: чуть раньше в тетради была запись о вшах. И действительно, между листками попадались крошечные раздавленные насекомые.

Ванго не отрывал глаз от лица Лауры Вьяджи. И очень нескоро смог перевернуть страницу.

Самыми горькими были записи, сделанные уже в Америке. Прежде Лаура ничего не видела, кроме своих островов. Она знала, что путешественнику достаточно высадиться на Салине или даже на Липари и там, в порту, произнести нужное имя. И всегда найдется человек, который укажет ему дорогу. В Нью-Йорке все оказалось совсем иначе. Как можно отыскать хоть кого-нибудь в этом городе, подпирающем небеса?

В порту — никакого Кафарелло. В первые десять дней поисков — никакого Кафарелло. И по истечении месяца — тоже никакого Кафарелло.

— Карелло… моего шурина зовут Карелло, — сказал ей один паренек, ученик парикмахера, к вечеру сорокового дня. — Только он не сицилиец, он из Калабрии.

И все же Лаура Вьяджи решила посмотреть на этого Карелло, подумав, что он мог нарочно сократить свое имя. Тот оказался пожилым человеком, хозяином бакалейной лавки. Достаточно было взглянуть на его вывеску, чтобы угасла всякая надежда: «Карелло. В Нью-Йорке с 1908 года. Лучшие товары». Значит, он приехал сюда за десять лет до того. Тем не менее Лаура попросила у него вино с островов Липари, чтобы посмотреть, как он среагирует. Старик Карелло попытался уточнить у нее название, но в конце концов выставил бутылку красного калабрийского, утверждая, что именно оно самое лучшее.

Две недели спустя Лаура увидела на улице человека. На груди и спине тот нес два деревянных щита, скрепленных кожаными ремешками. Поверх были наклеены рекламные плакаты, восхваляющие достоинства какого-то сорта мыла.

На следующее утро Лаура Вьяджи вышла на улицы Нью-Йорка, надев на себя пару плакатов с мучившим ее вопросом:

Не знаете ли вы Джованни Кафарелло?

Вероятно, ее принимали за сумасшедшую.

В первые дни она следила за реакцией прохожих. Тут было все: насмешки, удивление, назойливость соблазнителей в аллеях Центрального парка: «Вот он я, Кафарелло! Я тоже вас давно ищу!» Но мрачный взгляд Лауры быстро ставил их на место.

В конце тетради Ванго нашел две склеившиеся страницы. Ему никак не удавалось их разделить. Выйдя из комнаты, он пошел по холодному коридору, припомнив, что в дальнем его конце, под раковиной, видел бритвенное лезвие. На обратном пути он вдруг услышал возле себя голос:

— У тебя кто-то есть?

— Альма?

Девушка сидела на полу.

— Я слышала, что ты там с кем-то разговаривал.

— Что ты здесь делаешь, Альма?

На ней была вязаная шапочка, залепленная снегом.

Ванго вдруг осознал, что, сидя в комнате, читал записи вслух.

— Кто там у тебя? Как ее зовут?

— Да никого там нет.

— Я слышала твой голос. Слушай, lupacchiotto, я хочу тебе кое-что сказать.

— Не теперь, Альма, я не могу. Давай завтра…

Почему Ванго чудилось, будто в комнате его кто-то ждет? Тетрадь Лауры Вьяджи будто оживала в его руках.

— Завтра, — повторил Ванго. — Договорились?

— Что у тебя там?

Он показал ей ржавое лезвие.

— Ты меня пугаешь, — сказала девушка. — Зачем тебе понадобился Кафарелло?

— Он знал моих родных. Ладно, я пошел к себе.

— Ну, спокойной ночи.

Альма встала и ушла.

Ванго вернулся в комнату и посмотрел в окно: Альма шагала по заснеженной улице.

А девушка думала о том, что хотела рассказать Ванго.

Если бы он нашел для нее минутку, хоть полминутки, Альма поделилась бы с ним внезапным воспоминанием. Она повторила бы ему слова Кафарелло, сказанные в тот день, когда он слишком много выпил:

Я не Джованни Кафарелло.

Она обернулась, чтобы посмотреть на следы в снегу и на окно Ванго в конце улицы.

Ванго снова взялся за тетрадь. Он просунул лезвие между двумя слипшимися страницами и осторожно разъединил их. На бумаге остались пятна ржавчины, но ему все же удалось прочесть:

17 мая 1935 года, восемь часов вечера. Дождь.

Сижу на ступеньках Дворца правосудия. Какой-то тщедушный, лысый, черноглазый человечек подошел и заговорил со мной.

Буквально за минуту он сообщил мне все сведения о Джованни Кафарелло, проживающем в отеле «Неаполь» в номере 35. И исчез.

Остаюсь сидеть под дождем. Вот и конец пути.

Ванго перечитал эти строки. Адвокат даже не потрудился разъединить склеенные майским дождем страницы. Теперь Ванго понял, до чего же скверной была защита. Мистер Донахью, наверное, больше думал о речке, где водится форель, о горах Адирондака, куда он собирался на выходные. В мечтах он уже готовил резиновые сапоги, крючки и наживки.

С его стороны это было даже не злым умыслом, а попросту безразличием. Вместо того чтобы прочитать до конца записи в тетради, он, верно, битый час просидел в кабинете, сортируя по цветам скрепки и выводя каллиграфическим почерком надпись «Маленькие конверты» на большом конверте, где они хранились.

Следующие страницы были посвящены слежке. В течение многих дней Лаура ходила за Кафарелло по пятам. Ее удивляло его могучее телосложение: Джузеппина Троизи описала его совсем иначе. Может, на него подействовала перемена климата? Она сама, например, сильно исхудала.

Он гулял по городу, нигде не работал, но денег у него было предостаточно. Лаура не спускала с него глаз, дивясь тому, что видит обыкновенного человека, а не свирепого оборотня. Однажды ночью ей наконец удалось заглянуть в регистрационную книгу отеля «Неаполь», пока сторож храпел у входа. Постоялец номера 35 Джованни Кафарелло действительно родился в Лени на острове Салина в 1885 году.

Она закрыла книгу. Да, это именно он, убийца Бартоломео Вьяджи.

Ванго с болью в сердце прочел последние записи в красной тетради. В них шла речь о семье Лауры. Это были ее детские воспоминания, маловажные и самые обыкновенные — никому другому и в голову бы не пришло запечатлевать их на бумаге.

А Ванго упивался этими незнакомыми ему мелочами. У него не было такого детства. Выведенные чернилами строки помогали Лауре вспоминать.

Шум шагов ночью на крыше, когда родители любовались звездами. Забытые бытовые подробности. Когда отец возвращался домой и открывал дверь, дети уже сидели за столом, и пар от горячего супа стелился низко над тарелками, прибитый сквозняком. После грозы они собирали сломанные ливнем веточки бугенвиллеи и вплетали их в волосы матери. Яркие цветы, украшенные дождевыми каплями. А когда было слишком жарко, все три сестры спали вместе под шатром из мокрых простыней. Потом шли совсем уж пустячные воспоминания: о прирученном навозном жуке, о кошке, случайно запертой в ящике для соли, о прочих смешных происшествиях то там то тут, о побелке дома как-то в июне…

А дальше — о той ночи, когда отец не вернулся домой, отправившись на рыбалку вместе с Джо, сыном старого Кафарелло, таким свирепым, что его и женить не удавалось, и еще с одним, с великаном Мацеттой, у которого был осел в Полларе.

Все трое ушли в море. Позже до Лауры Вьяджи дошли разговоры о случившемся. Они взяли на абордаж судно, стоявшее между островами. На борту оказалось куда больше добра, чем они ожидали. Кафарелло обезумел, превратился в кровавого убийцу. И на следующий день прикончил отца Лауры, чтобы захватить его часть добычи.

Ванго узнал эту ночь. Это была и его ночь. Вот что объединяло их с Лаурой Вьяджи. Ночь выстрелов, ночь пролитой крови.

Тетрадь заканчивалась словами:

Сегодня вечером

Даже точки не было — слово «вечером» слегка загибалось вниз.

Сжимая в руке закрытую тетрадь, Ванго мысленно видел продолжение. Схватка на мосту, над Бронкс-Килл, когда тот возвращался в отель. Победа волка над бедной овечкой Лаурой. Свидетели, которые помогли приговорить Кафарелло к смерти. И финал — электрический стул в тюрьме «Синг-Синг».

На следующий день Ванго покинул Америку. Напоследок он рискнул подойти к подножию башни Зефиро. Увидел огонек на верхушке. Затем отправился на пристань. К счастью, отплытие задержалось на сутки из-за какой-то поломки. В гавани царило веселье: ожидание стало настоящим праздником. Сотни пассажиров неторопливо ужинали в портовых ресторанах. Над грудами чемоданов и дорожных плащей витал запах вина. Дети спали по углам. У трапов распевали песни.

Пароход отошел в полночь, весь в огнях, вальсируя на воде, переполненный радостью жизни.

Послышался пароходный гудок. Ирландец, задремавший в гостиной, похожей на сигарную коробку, отделанную кожей и красным деревом, вздрогнул. Он выбрался из кресла, взял со стола бутылку и в одних носках подошел к широкому окну.

— Barcazza, — сказал он на сицилийском диалекте. — Еще одна мерзкая посудина.

Из-за этих пронзительных гудков и отвращения к иммигрантам он собирался в самом скором времени покинуть район доков Манхэттена и перебраться в Мидтаун. Но строительство его башни опять затянулось.

Тот, кого прозвали Ирландцем, надолго припал к бутылке, потом шумно фыркнул, как тюлень, вылезший из воды. Кроме этого виски, ничего ирландского в его крови не было.

Он посмотрел вслед удалявшимся пароходным огням, потом взглянул на свое отражение в стекле. Левой рукой он пригладил казацкий платок на шее. С той ночи, когда он устроил бойню на яхте возле Эоловых островов — а было это восемнадцать лет назад, — Кафарелло никогда не расставался с этим кроваво-красным платком, подарком моря, которое сделало его богачом.