24

Плющик

Аббас-Туман [22] , Кавказ, 10 июля 1899 г.

Деревянный дворец с разноцветными крышами, галереями и выступающими над ними колокольнями появлялся из-за сосен внезапно. Его окружали поросшие лесом холмы. Он словно попал сюда из волшебной сказки и казался необитаемым. Только и было слышно, как журчит внизу речка Оцхе, сбегая по камням и теряясь где-то в ущельях. Было девять часов утра, и роса на траве уже высохла. День обещал быть жарким.

На обочине дороги стоял человек и смотрел на эти живописные окрестности. На нем был слишком просторный светлый китель и белые лосины. За его спиной стояла удивительная машина — первая модель трехколесного мотоциклета с объемом двигателя триста кубических сантиметров. Мотоциклет ему доставили поездом из Парижа. Несколько месяцев назад он был выпущен на заводе «Де Дион-Бутон».

Вот уже восемь лет этот человек жил в горной кавказской долине. Он приехал сюда в 1891 году, после того как заболел чахоткой во время кругосветного путешествия с братом. Когда они были в Бомбее, он вдруг начал кашлять кровью. Пришлось оставить брата Ники и вернуться домой.

Среди десятка дворцов, принадлежавших его семье, он выбрал этот, чтобы жить тут в одиночестве, под охраной лишь нескольких солдат. Местные минеральные воды должны были его вылечить. Но они не помогли.

Тот, кого сестра и мать называли Плющиком, в окружении гор и лесов окончательно превратился в нелюдимого мечтателя. Он был слаб здоровьем, но с утра до вечера разъезжал по окрестностям. Любил одиночество, но иногда устраивал костюмированные балы, на которые съезжались гости со всей округи. Они танцевали и купались в реке до самого восхода. Плющик часто оставался ночевать в горах, и там любовался звездами. Живя вдали от столицы, он приказал вышить на платке, который никогда не вынимал из кармана, фразу из его любимой книги — «Мыслей» Блеза Паскаля: «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании».

Этими словами Паскаль хотел сказать, сколь мал человек в сравнении со Вселенной. А Плющик видел в них свою заветную мечту — спрятаться от мира.

Однако нельзя было сказать, что мир его совершенно забыл: о нем постоянно ходили разные слухи. Несколько раз Плющика объявляли мертвым. В газете «Нью-Йорк Таймс» даже вышла статья, посвященная его кончине. Ему приписывали любовную связь с одной из кавказских княжон. Говорили о незаконнорожденных детях, о тайных браках. Этот болезненный и замкнутый молодой человек двадцати восьми лет был героем всевозможных легенд.

Мать Плющика, императрица Мария Федоровна, выглядела моложе сына и любила его больше остальных детей. Иногда она без предупреждения приезжала из Санкт-Петербурга. Он делал вид, что здоров и ведет себя благоразумно. Три дня он проводил с ней на деревянной террасе за горячим чаем, а во время очередного приступа прятался и кашлял в подушку. Когда же экипаж Марии Федоровны скрывался с глаз на дальнем конце моста, Плющик исхудавшей рукой посылал матери воздушные поцелуи. И каждый раз думал, что больше ее не увидит. А потом не спешил уходить: летом слушал пение птиц, разглядывал форель в реке, а зимой смотрел, как обрушиваются с верхушек елей шапки снега.

Но в это утро прощание в долине обещало стать последним. Лейтенант Буасман, несший караул у входа во дворец, позволил ему выехать на мотоциклете, несмотря на запреты семьи и советы врачей. Офицер лишь предупредил его о медведе.

— Говорят, его видели в верховье реки. Возьмите мое ружье.

Плющик с улыбкой отказался.

Через несколько минут он все же выключил двигатель на дороге, усыпанной сосновыми иголками, и устремил взгляд на оставшийся внизу дворец. Проведя некоторое время за созерцанием мира, который ему предстояло покинуть, он вновь завел двигатель и на полной скорости поехал на запад. Собственная тень слегка опережала его. Мотоциклет оглушительно ревел. Плющик обогнал арбу, в которой везли кувшины с молоком, и помчался дальше. Сзади у него была предусмотрительно привязана десятилитровая канистра с бензином. Он решил доехать до побережья и морем добраться до Константинополя. Туда, в порт, по его секретному распоряжению была доставлена яхта. Он хотел исчезнуть.

Не проехав и двух километров, он сбавил скорость и снова остановился. Рот заполнился густой жидкостью. Выплевывая ее, он увидел, что его белый китель весь забрызган кровью. Он заглушил мотор рядом с канавой и, согнувшись пополам, стал откашливаться.

Плющик с трудом взобрался на мотоциклет. Арба с молоком догнала его и теперь тащилась сзади. Он знал, что жить ему осталось недолго, но желал умереть в одиночестве, посреди моря, и сделал все необходимые приготовления. Он не хотел закончить свою жизнь в этой канаве среди гор. Ему было нужно всего несколько недель вдали от всех, на свободе, которой у него никогда не было.

Мотоциклет еле двигался вперед. Женщина на арбе увидела, как молодой человек, вцепившись в руль, клонится то в одну, то в другую сторону. Мотор заглох. Молочница соскочила с повозки. Она узнала его: несколько минут назад он обогнал ее и улыбнулся. Она не была уверена, что к нему можно подходить. Но все-таки подошла, и очень вовремя: он буквально упал ей на руки. Вся одежда на нем была испачкана кровью.

— Что я должна сделать, Ваше Высочество?

— Ничего, — ответил он. — Ничего.

Его лицо все больше бледнело, а руки бессильно повисли. Перепуганная молочница опустила мужчину на землю и вернулась к арбе, чтобы взять кувшин с водой. Она хотела его напоить, но он крепко сжимал зубы. Тогда она смыла кровь с его лица. Он потерял сознание, но, погружаясь в забытье, услышал, как женщина горестно воскликнула:

— Он умер! Царевич умер!

Она опустила его на землю и отправилась во дворец, чтобы сообщить печальную новость. Лошадь с арбой осталась на дороге.

Через полчаса примчались двадцать казаков из дворцового гарнизона во главе с лейтенантом Буасманом. Они обнаружили только мотоциклет, арбу и кровавые следы. Тело царевича исчезло. Молочница рыдала все сильнее.

— Он умер у меня на руках!

Лошадь тоже пропала — по-видимому, она оборвала упряжь.

Буасман склонился над следами. На обочине земля была взрыта, а трава примята.

Тут лейтенант вспомнил о медведе.

Когда Георгий открыл глаза, он уже не чувствовал вкуса крови во рту, ему дышалось свободнее. Услышав слова молочницы, он почувствовал глубокое облегчение. «Царевич умер». Вот он — покой, достойный загробной жизни. Его легкие еще горели, но он был жив. И что-то в нем изменилось.

Пять лет назад его старший брат Ники стал Николаем II, Императором Всероссийским. Именно тогда болезнь обострилась. Плющик даже не смог приехать на похороны отца. С этого дня он стал Наследником Цесаревичем, следующим после брата, потому что у Николая II тогда еще не было сына.

А это означало, что Георгий-Плющик мог в любой момент по праву занять царский трон.

С этого времени его не покидали мысли об отъезде, тайном бегстве или смерти. Чахотка только усилила эти желания. Корона висела над ним как дамоклов меч, он не хотел быть императором. И мечтал только об одном: лежать на вересковой пустоши и смотреть на звезды.

«Царевич умер». Как ни странно, эти слова вернули его к жизни. Он подумал о «Царевне», яхте своего деда Александра. Она ждала его на Босфоре.

Он подумал о том, что вместе со смертью получил свободу, и встал на ноги.

Георгий не мог идти, только стоять. Он смотрел на лежащий на дороге мотоциклет. Женщина еще не вернулась. Он подошел к лошади, снял с нее хомут и ласково заговорил с ней. Слишком слабый, чтобы сесть верхом, он заставил ее опуститься на колени, как в цирке, и взобрался ей на спину. Животное взбрыкнуло. Это была упряжная лошадь, которая никогда не ходила под седлом. Она встала на дыбы, чтобы сбросить седока. Но Плющик продолжал с ней разговаривать, обхватив руками за шею. А потом ударил каблуками по крупу и пустил галопом на запад.

Впоследствии никто не мог вспомнить всадника, почти лежавшего на лошади. Он проехал, не останавливаясь, больше ста километров. Шея лошади была вся в крови. Но Плющик этого не замечал, он мчался через леса Грузии.

Глубокой ночью он оказался на черноморском берегу, на песчаном пляже Чаквы. Море тихо вздыхало, набегая на берег.

На следующее утро его нашла маленькая девочка. Она говорила по-русски с акцентом. Опустившись рядом с ним на колени, она стала ему что-то напевать, пока ее брат ходил за взрослыми. Плющик смотрел на нее и даже не мог кашлять, у него уже не было сил. За девочкой высокой стеной стояла бамбуковая роща.

Наконец появились женщины. Они шли работать на чайные плантации, которыми были покрыты все окрестные холмы. Они сразу поняли, что Георгий умирает. Это были переселенцы из Анатолии, которые жили здесь, в Чакве, на восточном побережье Черного моря. Мать девочки устроила его у себя в доме посреди бамбуковых зарослей. Вся ее семья говорила по-гречески. Плющик несколько раз вставал с постели, порываясь уйти, но силы покидали его уже у двери. Он отхаркивал кровь в миску, которую девочка ополаскивала по десять раз на дню.

Это был конец, и Георгий это знал.

Он мечтал умереть среди волн, один на один с чайками. А вынужден был смотреть на море сквозь стебли бамбука, а вместо птиц видел восьмилетнюю девочку.

Климат этой части Кавказа был почти тропическим. Чайная плантация давала прекрасный урожай. Ею управлял китаец, господин Лау, который оставил родину ради того, чтобы заложить одну из первых плантаций чая в России. Он всегда ходил с орденом на груди, который вручил ему царский министр за службу на благо империи.

Господин Лау пришел к больному, о котором ему сообщили работницы.

— Он умирает, — сказала женщина, приподнимая занавеску, за которой лежал молодой человек.

— Нет, — возразил китаец. — Еще не умирает. Он умрет завтра.

Девочка, стоявшая рядом с ним, вздрогнула.

Лау посмотрел на Георгия. Пальцами раздвинул ему веки, разорвал рубашку на груди, положил ему руку на сердце. И после этого ушел. Девочка последовала за ним.

Вечером она вернулась с полотняным мешком, в котором лежали сложенные квадратами бумажные пакетики. Она развернула их один за другим. В них оказались какие-то порошки. Это было лекарство господина Лау. В первом пакетике лежала смесь из индиго, костной муки и цветов гардении. Во втором — измельченные в пудру рисовые зерна, корни шелковицы и солодки.

Девочка залила кипятком несколько щепоток. Получился темный отвар.

На следующее утро Георгий был жив. Еще через день — тоже. А через неделю ему захотелось сесть на ступеньки крыльца, чтобы посмотреть на молодые побеги бамбука. Потом он смог дойти до поля, чтобы увидеть, как собирают чай. Всех удивляло, почему он так много времени проводит на плантации.

По утрам, проснувшись, он щипал себя за руку и убеждался, что еще жив.

Георгий немного говорил на греческом и знал большинство европейских языков. Он смешил сборщиц чая, спрашивая их, почему на этой плантации трудятся только женщины и дети.

— А что же вы не трудитесь?

Он пожимал плечами.

— Я еще не выздоровел, сударыни.

На самом деле он никогда не думал о том, чтобы заняться каким-то делом. Его единственным делом было родиться, а потом, каждый день своей жизни, нести на себе бремя этого рождения.

Однажды утром Георгий решил сходить к дому господина Лау. Подойдя ближе, он спрятался за деревьями. Красивое белое здание стояло на берегу. Когда-нибудь он спросит у китайца, откуда у него такие познания в медицине. Неужели ему, Плющику, суждено выздороветь? Внезапно он услышал шорох за спиной.

Господин Лау стоял позади него, согнувшись в низком поклоне и держа в руках, словно священный дар, красную коробочку.

— Принимайте это еще пятьдесят дней.

Когда Георгий шагнул к нему, господин Лау, не поднимая головы, встал на колени и положил коробочку на землю. Рядом лежал сложенный вчетверо газетный листок.

— Еще пятьдесят дней.

Георгий хотел поднять господина Лау. В ответ китаец склонился еще ниже и уткнулся лбом в траву. Потом он выпрямился и, покачивая головой, стал медленно пятиться назад, пока не исчез за деревьями.

Георгий подобрал коробочку. Открыв ее, он обнаружил те самые порошки, которые принимал. Затем развернул листок. Это была первая страница московской газеты.

На ней он увидел фотографию гроба, усыпанного цветами, в центральном нефе Петропавловского собора. Всю страницу занимала статья в траурной рамке. Заголовок гласил: «Скончался Георгий Александрович Романов».

Значит, господин Лау его узнал.

Плющик даже не стал возвращаться в дом посреди зарослей бамбука. Он ушел, не сказав никому ни слова.

Босоногая девочка по имени Елена, стоя с тяжелой корзиной в руках, смотрела, как он направляется к морю.

 

25

Нелл

Чаква, Кавказ, 14 лет спустя, 1913 г.

Яхта, освещенная факелами, встала на якорь в двухстах метрах от берега. Десятки людей смотрели на ее отражение в воде. Одни сели на песок, другие вошли в воду по пояс. Никто не осмеливался заговорить. В небе не было ни луны, ни звезд, свет шел только с моря — от этой сияющей яхты.

— Вот видишь, я же тебе говорила, — прошептала девушка, задыхаясь от волнения.

— Только что причалила?

— Два часа назад. Было еще светло. На корме флаг, но я не знаю чей… Может, это турецкий султан бежит из Константинополя.

— Ты говоришь бог знает что, Рея.

— Но ведь идет война…

— Смотри!

Рея подумала, что сестра показывает пальцем на вспышки на другом, дальнем берегу. Но она показывала на корму яхты. С нее как раз спустили лодку, от которой по воде пошли сверкающие круги. В лодку сели двое матросов с фонарем и начали грести к берегу.

— Пойдем, Рея.

Они подошли к тому месту, где должна была причалить лодка. Испуганные зеваки разбежались. Один из матросов спрыгнул в воду, взял с лодки фонарь и, приподняв его, осветил сначала лицо тринадцатилетней Реи. Смутившись, она перевела взгляд на стоявшую рядом девушку, как будто хотела, чтобы смотрели только на ее сестру. Та была старше — на вид, по крайней мере, лет двадцати, с длинными, ниже талии, волосами. Ее лица почти не было видно. Она заслонилась от слепящего света фонаря.

— Я ищу господина Лау-Джень-Джау, — сказал матрос.

— Вы можете говорить по-гречески. Ведь вы грек? — спросила девушка.

— Я ищу господина Лау.

Даже на греческом он говорил с каким-то странным акцентом.

— Сейчас господин Лау, скорее всего, спит, — ответила она. — Его дом вон там, внизу. Он хозяин нашей плантации.

— Я должен доставить его на корабль.

— Зачем?

— Мой хозяин хочет пригласить его на чай.

— Но ведь у самого господина Лау достаточно чая, чтобы заварить им все Черное море, — удивленно ответила девушка.

Посмотрев на огни яхты, она смутилась и добавила:

— Моя младшая сестра проводит вас в дом господина Лау.

Рея повела матроса за собой.

Второй сложил весла. Мелкие волны разбивались о нос лодки. Девушка присела на серые камни. Она смотрела на гордый силуэт яхты, на три мачты, обвитые гирляндами из электрических лампочек. Пятьдесят метров чистого золота. Кому она принадлежит? Ей показалось, что с яхты доносится музыка.

— Ваш хозяин — принц? — спросила она.

Матрос улыбнулся. Он курил аргосский табак.

— Может быть, не знаю. Хотя я плаваю с ним уже десять лет.

— У него есть семья?

— Нет.

На берегу появился господин Лау. Орден Святого Станислава криво висел на его груди, и было видно, что оделся он наспех. Рея села на песок рядом с сестрой. Все зеваки давно разошлись. Какой-то пес рылся в водорослях, выброшенных на берег. Господин Лау устроился на корме. Он был очень взволнован. Вслед за ним в лодку забрались двое матросов и начали грести широкими взмахами в сторону яхты.

— Иди домой, Рея.

— Почему?

Берег совсем опустел.

— Иди спать.

— А ты?

Старшая сестра неотрывно смотрела в море, на светящийся силуэт судна. Когда лодка, обогнув яхту, исчезла из виду, девушка встала и подошла к воде. Она приподняла юбку и завязала ее на талии.

— Иди спать, Рея.

— Что это ты делаешь?

Она смотрела, как сестра продолжает идти вперед. Под водой постепенно исчезали ноги, колени, вот вода дошла до пояса. Тогда, даже не потревожив морскую гладь, девушка нырнула и вынырнула уже далеко от берега. Она плыла в открытое море и, обернувшись, махнула Рее рукой, чтобы та шла домой. Снова нырнула, и разглядеть ее в ночной темноте было уже невозможно.

Рея побежала обратно в заросли бамбука.

Господин Лау сидел на ковре с чашкой в руке. Напротив него сидел Плющик. На его плечах лежал красный казацкий платок.

— Мне очень жаль, что я побеспокоил вас среди ночи, — сказал он.

От горящих свечей в длинной каюте пахло воском, как в церкви.

Господин Лау почтительно склонил голову.

— Я хотел подождать до утра. Но на море к западу идут бои. Я должен вовремя уплыть, чтобы не оказаться в ловушке.

Китаец снова наклонил голову.

— Я приехал, чтобы выразить вам свою признательность, — сказал Георгий. — Тогда я исчез, не поблагодарив вас за то, что вы меня вылечили.

Господин Лау открыл было рот, чтобы ответить, но промолчал.

— Я знаю, что вы хотели сказать, — снова заговорил Георгий. — Вы подумали, что впервые покойник благодарит своего врача.

Лау кивнул. Они долго молчали. Наконец китаец осмелился заговорить:

— В газетах писали, что ваша матушка была в большом горе.

— Я не хотел жить, я мечтал умереть. Это не моя вина.

— Тогда это моя вина, Ваше Высочество.

— Не называйте меня так.

Лау еще не попробовал чая. Он только вдыхал его аромат.

— Когда-нибудь вы все-таки должны открыться вашей матушке, — сказал он.

— Обо мне все уже забыли.

— Но не она.

— Ни слова об этом!

Георгий пристально смотрел на свечу. Яхта покачивалась на волнах.

— Вы приехали еще и за тем, чтобы узнать, не проговорился ли я, — сказал китаец.

И наконец пригубил чай.

— Турецкий, — заметил он.

— Да.

— Я никому не сказал, — продолжал господин Лау. — Ни единой душе. Я никому не доверяю. Мой торговый агент часто повторяет одну пословицу, которая в ходу у него на родине: «Открой секрет немому, он заговорит».

Плющик согласно кивнул. Фитиль свечи затрещал, коснувшись расплавленного воска.

— Может быть, я и встречусь с матушкой, — сказал он.

— Обещайте мне это.

Георгий знал, что его мать не осталась до конца траурной церемонии. Она вышла из собора совершенно убитая горем. Скача в окровавленном кителе прочь от Аббас-Тумана, Плющик знал: никто не станет рассказывать об исчезновении тела. И без того слишком много проклятий тяготело над их семьей. «Великий князь Георгий Александрович скончался». Этого было достаточно. В землю опустили гроб, в котором вместо покойника лежали его книги.

— Я уехал из своей страны и больше никогда не видел мать, — объяснил китаец.

Плющик бросил взгляд на господина Лау. Тот улыбался. Только чашка подрагивала в его руках.

— И моя мать умерла, — добавил Лау.

Застекленная дверь, выходившая на палубу, открылась, и на пороге появился матрос.

— Я же приказал нас не беспокоить! — сердито сказал Георгий.

Матрос отступил на шаг.

— Прошу прощения…

— Выйди.

— Мы там, на корме, кое-что выловили из воды.

Он был бледен.

— Я велел тебе выйти.

— Но я…

— Уйди!

Дерзкий матрос, однако, подошел к хозяину и сказал ему на ухо лишь одно слово. Георгий нахмурился. Красный платок соскользнул с его плеч.

Матросы на яхте были родом с Кипра. Как и все средиземноморские рыбаки испокон веков, они втайне мечтали однажды поймать в свои сети сказочное существо. И матрос только что сказал по-гречески волшебное слово: «Левкосия», «белокожая дева» — так звали одну из сирен.

Георгий поднялся. Может быть, он тоже искал фею или сирену во время своей пятнадцатилетней одиссеи? Он обследовал все пещеры и скалы Средиземного моря до самого Гибралтара. Но рядом с ним по-прежнему не было женщины.

Он вышел из каюты и направился к корме. У штурвала собрались все члены экипажа. Над ними раскачивались два фонаря. На палубе, испуганно съежившись и сжав кулачки, сидела «сирена» в мокрой юбке и с мокрыми волосами, скрывавшими лицо; она походила на котенка, которого еле живым вытащили из воды. Никто из матросов не осмеливался к ней подойти.

Георгий хотел набросить на нее свой платок, но не решился. Слегка наклонившись, он убедился, что вместо хвоста у «сирены» пара босых ног.

Появился господин Лау. Оглядев собравшихся, он отстранил матросов, встал рядом с Георгием и окликнул девушку:

— Елена?

Между прядями волос показалось лицо. Ее глаза встретились с глазами Плющика. Она сильно изменилась, но они узнали друг друга. Умирающий от чахотки и маленькая девочка из Чаквы.

— Что ты здесь делаешь, Нелл?— спросил господин Лау.

Но ответа не последовало.

Совсем близко шли военные действия, но яхта еще десять дней простояла в бухте. А когда в одно холодное утро она ушла в море, многие оставшиеся на берегу плакали. Нелл уезжала вместе с Плющиком. Их венчание состоялось ночью. Священник по православному обряду возложил на их головы венчальные короны. От этой тяжести на голове Георгий покачнулся.

На заре к морю пришла мать Нелл и расцеловала дочь. Господин Лау держал над ними черный зонтик.

Маленькая Рея спряталась в бамбуковых зарослях. Она забралась на крышу хижины и сидела там, в гуще листвы на ветру, который качал бамбуковые стволы. Она смотрела на скопление людей, и ей было грустно, как на похоронах.

Нелл не позвала ее и не поцеловала на прощание.

Золотой краской Георгий нарисовал на носу яхты красивую золотую звезду.

Ветер надул паруса. Следующим летом черноморские проливы оказались закрыты: на Дарданеллах и Босфоре разразилась война. Молодожены обещали вернуться, но прошлое со зловещим лязгом захлопнуло перед ними двери.

Яхта с ее новой звездой больше не появилась в Чакве.

Но однажды, несмотря на патрули и линкоры, курсирующие в районе военных действий, яхта встала на якорь в порту Константинополя. Георгий поручил Нелл заботам экипажа. Шел 1915 год; через неделю-другую на свет должен был появиться их ребенок. Георгий пообещал жене вернуться до его рождения.

Впервые за много лет Плющик оказался в Санкт-Петербурге.

Выполняя обещание, данное господину Лау, он увиделся с матерью на мосту позади Аничкова дворца. Эта встреча длилась лишь мгновение. Георгий назначил ее в письме, а в доказательство того, что это действительно он, переписал на бумаге французскую фразу со своего голубого платка — девиз его молодости, вышитый золотом: «Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании». Внизу он поставил автограф, который придумал в пятнадцать лет и вырезал на дереве.

Фамилия царствующей семьи — Романов — была написана латиницей. Последняя буква была удвоена и вышита внизу, отдельно от других:

ROMANO

W

W как weeping willow, «плакучая ива», — это прозвище он получил от учителя английского, мистера Хита, который научил его ловить рыбу на муху. С тех пор Георгий, уже тогда нелюдимый и печальный, целые дни проводил у реки, склонившись к воде вместе с деревьями. Впрочем, сестра Ксения уверяла, что он скоро пустит корни и, как плющ, обовьет стволы ив. Так он стал Плющиком.

В письме матери он рассказывал о том, что с ним произошло, о выздоровлении, о своей новой жизни. «Дорогая матушка, я жив и совершенно уверен, что вы меня не забыли». Если она захочет его увидеть и убедиться, что это действительно он, ей достаточно в пять часов вечера проехать в экипаже по Аничкову мосту. Он будет стоять там рядом с бронзовым конем. Но она не должна останавливаться.

Он написал также, что скоро станет отцом.

Георгий стоял под дождем. Сначала он услышал цоканье копыт. А потом увидел, как мимо проехала карета с запотевшими стеклами.

Прибыв в Москву, он встретил на вокзале Мадемуазель. И сразу обратил внимание на ее покрасневшие глаза, прямую осанку, чемодан в руке, услышал ее французский акцент. Тогда он незаметно вошел за ней в здание почтамта и там предложил работать у него. Он искал няню для будущего ребенка и был уверен, что родится девочка.

Но родился принц. Ванго. Принц без королевства.

Письмо Георгия хранилось у его матери. Когда же два года спустя в России разразилась революция, оно было найдено в одном из опустевших дворцов.

Сидя на палубе, покрытой ковром, и слушая пение Нелл, Плющик осторожно вытянул ножом золотую нитку из второй буквы V, вышитой на голубом платке. Осталась только одна как в имени его сына — Ванго.

ROMANO

V

Было десять часов вечера; Мадемуазель наполняла медный таз горячей водой из кувшинов. Ванго спал на руках у матери. Вот уже несколько дней яхта находилась далеко от театра военных действий. Плющик сложил голубой шелковый квадрат. Он не подозревал, что когда-нибудь эта надпись на платке выдаст его сына, и враги начнут за ним охоту.

Вот показался первый маяк острова Крит. В тот миг достаточно было порыва ветра, чтобы платок выпорхнул из рук Плющика и исчез под водой. Тогда судьба Ванго сложилась бы совсем иначе.

В своем пятистраничном письме к Ванго Мадемуазель рассказывала об этом и о многом другом — просто, но выразительно. Она также писала о сокровище, которое мать Плющика спрятала на яхте в начале революции. В письме подробно описывался маленький порт, где однажды ночью на борт погрузили бочку с оттиском царской печати на замке.

Доктор Базилио долгие годы вновь и вновь перечитывал это письмо.

Когда-то давно он даже купил русский словарь, чтобы проверить значение некоторых слов, переведенных ему каторжником с Липари. Потом, когда Мадемуазель исчезла, оставил словарь в ее опустевшем доме в Полларе.

На этих пяти страницах она также коротко рассказывала о своей парижской молодости и даже о том, где тогда жила, что еще больше заинтриговало Базилио. Это был точный адрес того места, где она работала перед отъездом в Россию в 1914 году. Когда же Ванго приедет за письмом Мадемуазель, которое заполнит белые пятна в его жизни?

Для Базилио многие фразы, обращенные к Ванго, оставались загадочными и полными поэзии.

Видишь, на самом деле я все помню. И звезда, которую я вышила на твоем голубом платке, точно указывает на место трагедии по отношению к нашим островам, образующим букву V.

Эти слова явно ни о чем не свидетельствовали, даже если расположение Эоловых островов на море и впрямь напоминало букву V. Переводчик с Липари наверняка ошибся. Но Базилио все равно любил эти лирические строки, которые, как он считал, адресованы ему.

 

26

Столица тишины

Париж, 20 декабря 1942 г.

Пробило девять утра, но было темно, как ночью. Вот уже два года башенные часы Парижа — в соответствии с берлинским временем — показывали на два часа меньше.

Двое мужчин шли по Елисейским Полям. Первого звали Огюст Авиньон. На шее у него был черный шерстяной шарф, на голове — шляпа, надвинутая до ушей, чтобы защитить их от колючего холода. За ним шел молодой человек, прижимая к груди тяжелый портфель. Авиньон говорил беспрестанно, отдавая короткие распоряжения, похоже, лишь ради того, чтобы как можно чаще слышать ответ молодого помощника:

— Да, комиссар.

Авиньон был комиссаром всего девять месяцев и еще не привык к новому званию.

— Его действительно зовут Макс Грюнд?

— Да, комиссар.

— Выясните его должность.

— Да, комиссар.

— Я всегда обращался к нему просто «месье». И теперь выгляжу как дурак.

— Да, комиссар.

— Что?!

— Простите, комиссар. Немцы каждый день открывают новые канцелярии. Мы уже вконец запутались.

Уличные фонари не горели. Город тонул во мраке. Им встретились мужчины, с трудом толкавшие тяжелую тачку с дровами.

— Еще далеко?

— Сто метров, комиссар.

— Вам стоит послушать, как я с ним разговариваю. Дело пахнет жареным.

— Понимаю вас, комиссар.

— Значит, отправляетесь в отпуск, Муше?

— Да, до Рождества.

— Чем займетесь?

— Жена хочет навестить родных в Ницце.

— Когда начинается ваш отпуск, Муше?

— Со вчерашнего дня.

— Прекрасно.

Авиньон слушал себя, и ему казалось, что он узнает интонации великого Булара. Он подражал ему изо всех сил, пытаясь вырасти в собственных глазах: демонстрировал значительность, суровость и великодушие больше, чем это было ему свойственно. И, как правило, попадал впросак.

— Передайте привет вашей жене. Моника, кажется?

— Нет, Элиза.

— Лиза, ну да, разумеется.

— Элиза, комиссар.

— Не придирайтесь, Муше. И веселого Рождества вашим детям.

— Да, комиссар.

У Муше не было детей. Авиньон выбрал его помощником, поскольку тот был молод и никогда не видел прежнего комиссара, а значит, в его глазах Авиньон не был обречен выглядеть бледной копией Булара.

— Это здесь, — сказал Муше.

— Что бы там ни говорили, у них губа не дура, — заметил Авиньон.

Они остановились перед чугунными воротами. С балкона красивого особняка в глубине двора свешивался флаг со свастикой. Франция проиграла войну, и Германия оккупировала все, чем славилась страна.

Они предъявили удостоверения.

— Комиссар Авиньон к Максу Грюнду.

Полицейские пересекли двор, вошли в вестибюль и попросили секретаршу доложить о них. Она пригласила их сесть и пошла по лестнице наверх. В здании стояло приятное тепло. Двери непрерывно хлопали, по коридорам сновали военные с папками в руках. Какой-то солдат заменял витражную секцию в двери: гестапо только недавно реквизировало это великолепное здание. Муше присел на банкетку. Авиньон продолжал стоять. Заметив прислоненную к стене и закрытую тканью картину, он подошел к ней и откинул край материи.

На холсте был изображен мужчина, стоящий посреди гостиной. Он смотрел на карманные часы, у его ног лежала львиная шкура.

— Вам нравится?

На лестничной площадке возник Макс Грюнд. Муше вскочил с банкетки. Авиньон, не отрывая взгляда от картины, спросил:

— Это вы на портрете?

Грюнд не ответил. Он сделал Авиньону знак следовать за ним.

— Подождите меня здесь, Муше, — пробормотал Авиньон, доставая два документа из кожаного портфеля.

— Но у меня же еще протоколы. И другие фотографии…

— Ладно, идемте.

Муше заторопился. Пока они поднимались по лестнице, Грюнд орал на грузчика, который толкался около картины. Муше отлично понимал немецкий; Макс Грюнд требовал убрать мужчину с часами: «Избавьте меня раз и навсегда от этого еврея!» Наверное, его не впервые путали с бывшим владельцем особняка.

Муше и Авиньон вошли в кабинет.

— Какое у вас дело? — спросил Грюнд. — Я очень занят.

Он сел за письменный стол, но им сесть не предложил. Секретарша, которая встречала их внизу, теперь сидела за пишущей машинкой у двери. Муше внимательно разглядывал комнату. Видимо, совсем недавно она была спальней: на стене еще виднелись остатки бархата и дерева от изголовья кровати. Три высоких окна впускали много света. Балкон выходил во двор.

Авиньон подошел к столу и положил на него две фотографии.

— Арман Жавар и Поль Серрини.

Грюнд закурил. Стоило произнести слово, как пишущая машинка начинала стучать.

— И что? — спросил Грюнд.

— Вы их знаете?

С первых дней службы в гестапо на берегу Боденского озера Макс Грюнд демонстрировал отличную память и организаторский талант.

Именно благодаря им он за десять лет прошел все ступени карьерной лестницы и несколько месяцев назад был назначен на высокий пост в Париже. Французский он выучил за четыре недели.

— Я могу даже назвать вам даты их рождения, — сказал Грюнд. — Жавар родился 15 сентября 1908 года…

— Это ваши люди?

Грюнд покачал головой и показал на портрет маленького усатого брюнета с безупречным пробором.

— Его.

— Так что мне с ними делать? — спросил Авиньон, который сразу узнал Адольфа Гитлера.

— Вы оставите их в покое.

— Они пытались ограбить банк на улице Помп.

Муше достал из портфеля протокол.

— Вы оставите их в покое, — повторил Грюнд.

Авиньон притворно улыбнулся. С самого начала оккупации он ежедневно оказывался в таком положении. Половина уголовников Парижа пользовалась покровительством немцев. А в пятнадцати минутах ходу отсюда, на улице Лористон, обитала целая банда, безнаказанно орудовавшая по всему городу. Но Авиньон был связан по рукам и ногам.

— Еще что-нибудь? — спросил Грюнд.

— Нет. Благодарю вас. Пойдемте, Муше.

Они направились к двери.

— Подождите, — приказал Грюнд.

Секретарша печатала каждое сказанное слово, и это очень нервировало Авиньона.

— Вы получили от меня пригласительный билет?

— Нет, я…

— Господин комиссар, — перебил его Муше, — господин Грюнд имеет в виду приглашение на Новый год…

— Я не знаю, о чем речь, — скривившись, ответил Авиньон.

Пишущая машинка снова застрекотала.

— Я послал вам в префектуру приглашение, — сказал Грюнд. — Тридцать первого декабря состоится ужин в дружеском кругу. Будут те французы, которых я собираюсь поблагодарить. Хочу показать, как плодотворно сотрудничают два наших народа.

Авиньон вернулся к столу.

— Господин Грюнд, буду с вами откровенен. Я совсем недавно стал комиссаром. И мне неловко перед префектом полиции, а также господами Бриноном и Буске. Я предпочту, если вы пригласите комиссара Давида; уверен, он будет рад.

— Тем не менее приглашены вы, комиссар, а не кто-то другой. До свидания. Я на вас рассчитываю.

Когда они вышли на улицу, Авиньон повернулся к Муше.

— Вы меня сейчас чуть не погубили!

— Да, комиссар.

— Я просил вас забыть об этом приглашении.

Он говорил сквозь зубы.

— Если будете продолжать в том же духе, я переведу вас охранником в Дранси.

— Да, комиссар.

— Вот что, Муше: вы сейчас быстро всё уладите. Найдите мне список приглашенных. Я не хочу прослыть коллаборационистом. Я делаю свою работу, как могу. Война есть война.

— Но у меня поезд через час, господин комиссар.

— Никаких поездов. Вы никуда не едете. Скажите жене, что сами виноваты.

— Но, господин комиссар…

— Забудьте вы эти довоенные радости! С ними покончено!

— Мне надо поехать на вокзал, предупредить жену. Все наши пропуска у меня.

— Ладно, жду вас в полдень на набережной Орфевр. Я вас предупредил, Муше!

— Да, господин комиссар. Я мигом.

Муше остановился посреди тротуара. Утро давно наступило, однако вокруг по-прежнему стояла необычайная тишина. Ее нарушали лишь удалявшиеся шаги комиссара.

Тишина в городе воцарилась с лета 1940 года. От редких проезжавших машин по улицам долго металось эхо. Некоторые парижане вспомнили о существовании лошадей, и теперь эти клячи таскали повозки с дровами и другой поклажей, распространяя по городу запахи деревни.

Муше пересек проспект, спустился в метро и направился к платформе, с которой поезда шли в сторону Венсенского леса. На перроне рядом с ним стоял мужчина и читал толстую книгу, обернутую в газету. Они вместе вошли в вагон и сели на одну скамью.

— Я уже никуда не еду, — сказал Муше.

— Почему?

Мужчина держал на коленях раскрытую книгу.

— Потом объясню. Но кто-то должен отвезти чемодан.

— Мы встретимся с остальными на вокзале. В буфете.

На следующей остановке Муше пересел в другой вагон.

Он сошел на станции «Лионский вокзал». В буфете его ждали трое — молодая женщина и двое мужчин. Все четверо обнялись и расцеловались, словно близкие родственники.

Им принесли черную жидкость, отдаленно похожую на кофе. Муше сразу же расплатился. Вошел мужчина с книгой и сел за соседний столик. Он незаметно поглядывал на входную дверь и слушал их разговор.

— Я никуда не еду, — сказал Муше. — Я нужен Авиньону.

— А что Грюнд?

— Я был у него сегодня утром. Все в точности совпадает с планом. Даже число ступенек на лестнице. В кабинете есть балкон. Мари знает свое дело.

Они повернулись к молодой женщине, которая пила воду из стакана.

— Как поступим с чемоданом?

— Я попробую освободиться двадцать четвертого числа, — сказал Муше.

— Это будет слишком поздно.

Снаружи, прямо напротив них, солдаты в зеленой форме изучали расписание поездов.

— Я должен отвезти его сам. У меня есть удостоверение сотрудника Министерства внутренних дел. Это надежнее.

— Я могу поехать туда с обычным пропуском, — предложил один из «родственников».

— Нет, — тихо сказал мужчина с книгой, даже не глядя на них.

Сидя в стороне, он незаметно участвовал в собрании.

— Мы не будем рисковать, — продолжал он. — Сезар на этом настаивал. Подождем до двадцать четвертого.

Он встал и вышел. Через минуту вышли двое других с чемоданом.

Муше остался сидеть рядом с Мари. Неподалеку от них две женщины обнимались, прощаясь друг с другом.

— Откуда ты так хорошо знаешь все кабинеты у Грюнда? — тихо спросил Муше.

— Я помню людей, которые жили там раньше, — сказала Мари.

Муше пододвинул к ней газету.

— Здесь сообщение для Сезара.

Мари подцепила мизинцем перышко в стакане. Кодовым именем «Сезар» звали шефа их подпольной организации. Никто не знал его в лицо.

— Будут и другие сообщения, — добавил Муше. — Встреча завтра в шесть часов. Станция «Одеон», на перроне.

— Может, лучше наверху?

— Тогда перед киоском, и зайдем в кинотеатр.

— А документы, которые я у вас просила?

— Они тоже будут завтра, — сказал Муше.

Мари осталась одна. Немецкие солдаты, изучавшие расписание, улыбались ей через стекло. Она снова уставилась в стакан. Мари ушла с вокзала в одиннадцать часов.

Через час она бежала по крышам вдоль парка Пале-Рояль. Первый конверт она просунула в щель между ставнями окна, выходившего на унылую улицу с облетевшими деревьями. Соседи таинственного Сезара держали на балконе двух кур. Одна из них всполошилась и захлопала крыльями. Но когда кто-то из соседей вышел на балкон, Мари уже бежала дальше по крышам улицы Монпансье.

Она взяла себе имя Мари в сентябре 1940 года. До этого она была изредка Эмили, а остальную часть жизни — Кротихой. С первого же дня, как прозвучало слово «Сопротивление», Мари была связной в подпольной группе «Паради».

Ее так мало заботила жизнь родителей, а отношения с ними были такими напряженными, что она очень удивилась, когда в конце весны отец просунул под дверь ее комнаты два желтых треугольника с черной каймой, завернутые в шелковистую бумагу. Она долго смотрела на них, складывала разными способами — и ромбом, и в виде лодочки с парусом, — а потом убрала подальше. На следующий день Кротиха увидела на улице женщину, которая вела за руку дочку. У обеих слева на груди виднелись два желтых треугольника, аккуратно нашитые в форме шестиконечной звезды.

Она долго шла следом, пока женщина не заметила ее и не прогнала.

— Мадемуазель, мы не звери в зоопарке, хватит на нас смотреть.

Но Кротиха продолжала притворяться, что ни о чем не подозревает. Например, о запрете гулять в парках, ходить в музеи, в кафе… Ей даже нравилось подвергать себя риску: впервые в жизни она стала спускаться в метро — лишь для того, чтобы сесть в запретный для евреев первый вагон. Двенадцатого июня она случайно увидела отца, который шел со своим шофером по авеню Монтень. Был ясный, солнечный день. Шофер — его звали Пьер — нес вешалки с четырьмя новыми отцовскими костюмами. Они возвращались от портного. На белом льняном пиджаке Фердинанда Атласа была нашита желтая звезда. Чтобы не встретиться с ним взглядом, Кротиха перешла на другую сторону улицы.

Три дня спустя раздался телефонный звонок.

Кротиха в этот момент была на кухне и сняла трубку.

— Это Мари-Антуанетта.

Голос принадлежал пожилой женщине.

— Кто? — спросила Кротиха.

— Это я, госпожа Булар. Мой сын сейчас рядом. Он хочет с вами поговорить.

— Алло?

Булар схватил трубку.

— Мадемуазель, сделайте то, что я вам скажу. На следующей неделе уезжайте из дома. Должно случиться нечто очень плохое.

— Что вы можете об этом знать? Вы давно не у дел.

Год назад Кротиха повздорила с Буларом, когда его уволили из полицейской префектуры. Присутствие Булара среди начальства было огромной удачей для подпольщиков из группы «Паради». Он был гораздо полезнее внутри системы, чем вне ее.

Но с самого начала оккупации комиссар делал все возможное, чтобы его выставили за дверь: писал оскорбительные письма министру и регулярно не исполнял приказы. Булар ушел как герой: хлопнув дверью, он подверг себя смертельному риску. Он даже уехал из Парижа в свою деревню в Авейроне. Кротиха ему этого не простила.

Она уже собиралась положить трубку.

— Уезжайте хотя бы на несколько дней, вместе с родителями! — кричал Булар на другом конце провода.

— С чего это вдруг вы за меня так волнуетесь? Если бы я знала, что вы нас подведете, я бы не привезла вашу маму обратно. Она бы осталась в Шотландии.

Кротиха знала, что Булар очень благодарен ей за то, что несколько лет назад она придумала, как уберечь его мать от опасности.

— Я сделал все возможное, чтобы вам помочь, — возразил Булар.

— Не надо было уходить с работы.

— Не притворяйтесь дурочкой. В этом не было никакого смысла. Я освобождал для вас трех человек, а на следующий день по приказу префекта сажал пятьдесят.

С самого начала войны Булар проявил настоящую отвагу. В июне 1940 года, за два дня до прихода немцев, он пытался вывезти все картотеки, в которых указывалась этническая принадлежность французских граждан. Вместе с подчиненными он целыми днями носил ящики из префектуры на две баржи. Но в пути баржи были арестованы.

Кротиха слышала, как госпожа Булар вырывает трубку из рук сына.

— Алло! Огюст ужасно упрям, я с вами согласна. Но сегодня, моя дорогая, вы должны его послушать. Ваш адрес есть в списке.

— В каком списке?

— Они снова взялись за аресты евреев.

— А мне-то что? — ответила Кротиха.

И положила трубку.

Но в тот же вечер она смирила гордость и рассказала новость родителям.

Сначала они улыбались. Да, слухи об этом, конечно, шли. Но Фердинанд Атлас доверял государству. Они не были какими-нибудь нелегалами. Они были французами, и их предки в нескольких поколениях — тоже. Правда, они с готовностью проходили все проверки каждый раз, когда это требовалось. Полиция просто хотела умиротворить оккупантов. Это можно было понять.

Фердинанд достал из портфеля удостоверение личности, на котором стоял жирный красный штамп «еврей», и торжественно предъявил дочери: пусть видит, что у него документы в порядке и он ничего не скрывает. Словно этот штамп служил ему защитой.

Но когда Кротиха объяснила, что предупреждение исходит от бывшего комиссара полиции, Фердинанд Атлас в замешательстве посмотрел на жену.

И все же на следующий день после праздничных гуляний 14 июляони сели на поезд до Трувиля. Кротиха еще никогда не путешествовала с родителями. Она провела две недели на побережье, бродя по пляжу, плавая в море и глядя на мать. Та дремала на солнце, прикрыв лицо раскрытой книгой, чтобы уберечь от загара нежный цвет лица.

Они вернулись домой в конце июля. Фердинанд бродил по комнатам.

— Вот видишь, всё на месте! Никто не приходил.

На глаза у него навернулись слезы: как мог он усомниться в своей родине?

Кротиха вернулась к подпольному существованию и дома больше не показывалась.

Но в одно сентябрьское воскресенье к ним пришли сотрудники французской полиции. Они вежливо позвонили в дверь и увели супругов Атлас. Уже в машине Фердинанд обнаружил, что на нем домашние туфли.

— Мне надо вернуться и надеть ботинки.

Сидевшая рядом жена держала его за руку.

— Вам они больше не понадобятся, — сказал полицейский.

Кротиха обнаружила, что родителей увезли, три дня спустя. Она проникла в дом через чердачное окно. Слуги разбежались. Около разобранной кровати на подносе лежали два круассана, твердые, как окаменелые моллюски. Она пыталась при помощи Муше получить хоть какие-нибудь сведения в префектуре, не упоминая, что разыскивает родных. А в начале декабря в ее доме обосновалась канцелярия Макса Грюнда.

Париж, перекресток Одеон, 21 декабря 1942 г.

Муше поцеловал Мари в шею, как будто она была его подружкой. Ее студенческий рюкзак усиливал это впечатление. Он потянул ее в кинозал. Когда они вошли, на экране два всадника поднимались в гору. На передних рядах курили. В глубине зала кто-то спал.

— Давайте письма, мне нужно выйти, — пробормотала она.

— Подожди. Я должен тебе кое-что сказать. В ночь перед Рождеством около Шартра самолет сбросит одного француза с парашютом. Он возвращается из Лондона и должен научить трех наших людей пользоваться радиосвязью. В Париже это было бы слишком опасно.

— И что?

— Сезар думает послать их всех к Святому Иоанну.

— Сомневаюсь, что он согласится.

— Я хочу с ним встретиться.

— Я сама его спрошу. Он разговаривает только со мной. А теперь дайте мне выйти.

— Так спроси его. Это срочно.

Она встала. Муше схватил ее за руку. На них смотрел сосед по ряду. Муше зашептал, почти уткнувшись ей в волосы, словно влюбленный.

— Те люди, которых ты хотела найти, супруги Атлас… В лагере Питивье их уже нет. Их увезли двадцатого сентября.

— Куда?

— Везут всегда на восток. Но куда — неизвестно. Во Франции их точно нет.

С экрана доносилась средневековая музыка.

— Один из конвертов — тоже для Сезара. Там очень важные документы. Другой — для тебя, это касается твоих друзей.

— Они мне не друзья.

— Эй, там, впереди, потише! — крикнул с последнего ряда мужчина, который до сих пор спал.

— Я положил туда все, что нашел на этих Атласов, — прошептал Муше. — В том числе список пунктов, через которые их везли. И последнее, Мари: я должен поговорить с Буларом. Где он?

— Не знаю.

Она вышла. Вечером Кротиха вернулась на крышу Пале-Рояля. Один из конвертов она просунула в щель между ставнями. Заодно немного погрелась около теплых каминных труб, попадавшихся ей на пути. Под шерстяной фуфайкой был спрятан второй конверт, полученный от Муше. Она чувствовала, что не в силах его открыть.

В Комеди Франсез давали «Мертвую королеву». Спектакль уже закончился. Зрители не спешили выходить из фойе, чтобы напоследок еще немного погреться.

Кротиха провела ночь на чердаке театра. Когда-то давно она нашла там скрипку, спрятала ее между балками и с тех пор не трогала.

Утром она села на поезд, идущий в Ле-Ман, а там — на скорый, который довез ее до Нанта.

День пролетел быстро. В шесть часов вечера она прошла по дамбе из каменных глыб, во время отлива соединявшей остров Нуармутье с континентом. Было темно. Кротиха держалась подальше от немецких постов, огни которых светились на обоих берегах. Теперь она пробиралась к острову кратчайшим путем через песчаные мели. В лужах с морской водой копошились крабы.

Кротиха понимала, что нельзя появиться у Святого Иоанна среди ночи. Она нашла себе приют под крышей маленького хлева среди солончаков. Всю ночь ее согревало тепло, исходившее от трех осликов, тесно прижавшихся друг к другу.

 

27

Святой Иоанн

Аббатство Ла-Бланш, 22 декабря 1942 г.

Могучая матушка Элизабет — а в ней было никак не меньше ста килограммов — держала своих подопечных в таком же страхе, какой, наверное, испытывали обитатели аббатства при набегах викингов на остров в IX веке от Рождества Христова. Еще ни один епископ не посмел выпроводить ее на пенсию. Она правила здесь уже сорок лет. Даже немцы, устроившие себе штаб-квартиру в замке в нескольких километрах от обители, боялись заходить за высокие стены аббатства. Они вытоптали три четверти Европы, но, являясь в Ла-Бланш, снимали у входа сапоги и робко просили продать им горшочек меда или пучок редиски.

Да, матушка Элизабет наводила на всех страх, но вместе с тем вызывала всеобщее восхищение. Обширный сад аббатства, обнесенный изгородью, кормил добрую половину острова. На мельнице к югу отсюда три монахини открыли лечебницу, которая пользовалась большим авторитетом, чем иные больницы. Монастырский хор был великолепен. На литургии в Рождество и на Успение сюда съезжалась вся епархия.

Если бы кто-то увидел, как с наступлением ночи монашки азартно гоняют мяч на пляже или купаются после пасхальной службы, его удивлению не было бы предела. «Аллилуйя!» — радостные вопли, которые неслись из воды, долетали, наверное, до самого устья Луары.

Однако, если не считать этих мирских развлечений, Ла-Бланш была для посторонних неприступной крепостью. Несколько мальчишек попытались перелезть через стену, чтобы нарвать груш бон-кретьен, самых сочных в западной части Франции, и горько об этом пожалели. Мать-настоятельница устроила им поистине материнскую порку.

Кротиха дернула за колокольчик у ворот. За решетчатым окошком показались два черных глаза.

— Матушка в часовне. Она поет.

— Скажите, что с ней хочет поговорить Кротиха.

— Кротиха?

— Да.

— «Кротиха» — то есть «крот»?

— Только женского пола.

— А у вас нет другого имени, более…

— Более традиционного?

— Мне придется прервать репетицию рождественской службы. На меня будут смотреть все сестры… И если я скажу, что у входа ждет кротиха…

— Сестра, вы здесь недавно?

— Да.

— Скажите ей, что это по поводу Святого Иоанна.

— Святого Иоанна?

— Да.

— Так-то лучше. Это я ей передам. А вы, если захотите, можете говорить с ней как Кротиха. Присядьте пока на скамейку. Извините, что оставляю вас ждать на холоде.

Сестра Бертиль прошла по лужайке, которую в начале войны превратили в картофельное поле, что свидетельствовало о практичности монахинь. Затем углубилась в коридор и толкнула дверь. Отсюда уже были слышны рождественские гимны. Сестра Бертиль пересекла двор и вошла в часовню.

Монахини репетировали «Между быком и серым ослом спит маленький сын». Они пели на шесть или семь голосов, подняв глаза к потолку, с воодушевлением, которое заставляло забыть, что это далеко не шедевр церковной музыки. Так и чудилось, что под сводами часовни порхают тысячи ангелов. Матушка Элизабет стояла на ящике перед хором и в упоении взбивала руками воздух.

Она не сразу увидела Бертиль, которая мялась и краснела, стоя у двери. Матушка довела куплет до конца, после чего знаком велела хору умолкнуть.

Она повернулась, и деревянный ящик под ее башмаками затрещал.

— Слушаю вас, сестра Бертиль! Генерал уже здесь?

— Нет…

Это был традиционный вопрос матушки Элизабет. Она требовала, чтобы ее беспокоили лишь в том случае, если на побережье высадится генерал де Голль вместе с союзниками англичанами. Только это могло гарантировать аббатству спокойствие. Когда к ней приходили с каким-нибудь делом во время ее благочестивых размышлений в саду, или прерывали во время работы, или в обеденной тишине кто-нибудь поднимал руку, чтобы задать вопрос, она всегда уточняла: «Генерал уже здесь?»

— Что случилось, Бертиль? Почему вы покинули свой пост?

— У ворот молодая девушка, она хочет с вами поговорить.

Бертиль не осмелилась назвать ее Кротихой.

— Говорит, это по поводу Святого Иоанна.

— Сестра Марике, подмените меня?

Хорошенькая сестра Марике помогла матушке Элизабет сойти с ящика и поднялась на него сама. Настоятельница взялась за свою палку и направилась к дверям, давая на ходу указания.

— Что мне не нравится, так это двенадцать сестер в первом ряду. Когда они поют «Спит маленький сын», их совсем не слышно. Поэтому, сестра Марике, у вас есть выбор: либо велите им петь громче, либо пускай остальные поют тише. Я все думаю о сестре Веронике: уверена, она принесет гораздо больше пользы на кухне, когда будет чистить топинамбуры.

Все обернулись и уставились на хористку в последнем ряду, которая сразу побледнела, несмотря на густые веснушки.

— Словом, делайте, как лучше, дети мои! Напоминаю вам, что Рождество через три дня, и я очень рассчитываю на пожертвования, которые позволят нам починить кровлю. Покажите все, на что вы способны. Не хотелось бы, чтобы после моей смерти вы пошли по миру. А смерть моя не за горами — я почти так же стара, как маршал.

Дверь захлопнулась.

Бертиль и настоятельница пересекли внутренний двор, прошли по коридору и обогнули картофельное поле.

— Отоприте дверь, сестра.

Бертиль повиновалась. Вошла Кротиха.

Матушка Элизабет коснулась губами ее лба.

— Пойдемте со мной, дочь моя. Сейчас такое время, что нам лучше поговорить вон там.

И она направилась к монастырской ограде. Кротиха поддерживала ее под руку. Бертиль смотрела им вслед. Они шли вдоль стены в сторону моря.

— В последний раз ваши пилоты были просто душки! Мои сестры с радостью держали бы их здесь пожизненно. Но те почему-то не обнаружили в себе склонности к монашеству.

Кротиха улыбнулась. Матушка продолжила:

— Надеюсь, вы найдете для нас канадцев. Потому что с англичанами я объясниться не могу. Хотя красивому брюнету, которого ранили в голову, я поручила заново покрасить часовню. Поскольку ему было запрещено выходить на солнце, он проводил время с пользой.

Они вошли в лес, в тень зеленых дубов. Было десять часов утра. Слабые солнечные лучи пробивались сквозь листву, почти не давая света.

— Я нашла велосипед. Сейчас не сыщешь камер в радиусе ста километров, но мы набиваем шины сеном. И он отлично ездит. А в Париже есть камеры?

— Не знаю.

— Если вы их увидите, отправите нам? Я заплачу вам яйцами.

Матушка Элизабет обладала невероятной энергией. Проходя мимо кустов, она хлестала по ним своей палкой. Кротиха держала ее под левый локоть.

— А яйца? У вас в Париже есть яйца?

— Нет.

Лицо настоятельницы просветлело.

— Сегодня ночью я как раз думала, что, если посылать двух наших сестер каждое воскресенье в Париж с сотней яиц и распродавать их по приходам, мы можем стать Рокфеллерами. Тогда я размещу в трапезной пятьдесят канадских пилотов, а на колокольне — пулеметы. Бошипродержатся недолго.

Дорога вывела их прямо к морю. Кротиха сняла туфли.

Матушка Элизабет прикрыла глаза руками.

— Дочь моя, скажите мне сначала, не купается ли здесь Святой Иоанн?

Кротиха оглядела пляж.

— Нет.

— Тем хуже.

В щелке между пальцами настоятельницы мелькнула лукавая искорка. Теперь матушка внимательно смотрела на горизонт.

— У вас есть жених?

— Да.

— Это хорошо. Подождите нашего Святого Иоанна здесь. Он скоро придет. А перед уходом загляните на кухню и попросите булочек. Говорят, в Париже от голода уже едят домашних кошек.

Кротиха села на песок и сказала:

— Большое спасибо, матушка. Вы не заблудитесь на обратной дороге?

— К сожалению, нет, — ответила настоятельница, удаляясь. — Берегите себя, дочь моя. А если вдруг у вас возникнет желание стать монахиней… Места в аббатстве расписаны до конца света, но для вас я сделаю исключение.

Настоятельница ушла, а Кротиха, совершенно ею очарованная, все еще сидела на берегу. Ей захотелось облачиться в монашеские одежды только ради того, чтобы каждое утро видеть, как эта женщина спасает мир.

На несколько минут Кротиха забыла об участи родителей. Шум океана унес ее далеко от этих мест. Она думала об Андрее.

Кротиха не совсем обманула матушку Элизабет, отвечая на вопрос о женихе. Она снова увидела Андрея одним летним утром 1937 года в студенческом общежитии на улице Бак в Париже. Теперь он не прятался. Некоторое время она следила за его перемещениями по городу.

Однажды на Больших Бульварах он подсел к незнакомцу на террасе кафе.

— Птенец погиб, — сказал мужчина.

— Птенец?

— Это прозвище пареньку дали там.

— Какому пареньку? Ванго?

— Замолчи.

Андрей, казалось, был потрясен известием.

— А мой отец?

— Ты встрепенулся как раз вовремя. Если бы ты наконец не навел нас на Птенца, твой отец был бы уже мертв. Но он на свободе и вернулся к семье.

— Я тоже хочу вернуться.

— Как угодно, — сказал незнакомец и встал. — Ты свое дело сделал. Я велел Владу оставить тебя в покое.

— Тогда я еду в Москву.

Незнакомец ушел. Андрей остался один. Кротиха сидела перед вазочкой с мороженым — совсем рядом с ним, как в тот день, много лет назад, когда впервые осмелилась к нему приблизиться. Рука Кротихи так дрожала, что она боялась взяться за ложечку. Андрей встал и пошел по улице. К счастью, он забыл скрипку.

На следующий день она приклеила ему на окно записку: «Ваша скрипка у меня».

Всю ночь она смотрела на инструмент, лежавший перед ней в открытом футляре. Она знала: пока скрипка у нее, он никуда не уедет.

Наверное, он очень удивился, увидев это послание на окне шестого этажа. Через неделю она приклеила новое: «Может быть, я вам ее верну».

Когда она собралась оставить третью записку, то увидела на окне листок от Андрея: «Скрипка мне больше не нужна. Оставьте ее себе».

Эти слова встревожили Кротиху. Назавтра, исписав несколько страниц, она спустилась по водосточной трубе в его комнату. Там никого не было: Андрей уехал. Но оставил московский адрес.

Она спрятала скрипку и отправила письмо по почте. Пару месяцев спустя пришел ответ.

Они переписывались два года. Это были письма, полные недомолвок. Только после четвертого письма Андрей догадался, что похититель его скрипки — девушка. А после седьмого понял, что эта воровка любит его уже четыре года.

Началась война, и ответы от Андрея приходить перестали. Но Кротиха все равно продолжала писать, меняя тон в зависимости от того, как складывались отношения между Францией и Москвой. Первые письма она начинала словами: «Дорогой враг», последующие: «Мой милый союзник».

Андрей же обращался к ней, как к невесте, сообщая, что зачислен в армию и уезжает на фронт: «Прощай, моя Эмили».

Вот уже несколько месяцев всюду говорили о Сталинградской битве. Советская армия упорно отражала атаки немцев.

Сидя на берегу, Кротиха с ужасом представляла, как ее милый союзник бьется с врагом на кровавом снегу. Посреди этого видения, в котором Андрей был скифом в меховой шапке, сидящим верхом на коне, Кротиха услышала крики чаек и чей-то голос:

— Эмили!

Не считая Андрея, лишь один человек мог назвать ее по имени — Ванго. Кротиха открыла глаза.

— Святой Иоанн! — вскрикнула она.

Она встала и подошла к нему с робкой улыбкой. Птицы взмыли в небо.

— Здравствуй, Святой Иоанн!

Она остановилась в нескольких шагах от него. Он держал в руках решетчатый ящик и большой пробковый буек.

Ванго приехал сюда сразу после смерти Зефиро. Он снова почувствовал себя босоногим семилетним мальчишкой со спутанными волосами, хотя и был в четыре раза старше. Когда-то давно падре рассказывал ему об этом аббатстве, в котором прожил двадцать лет. Эта обитель, ставшая в начале века прибежищем для Зефиро, приютила и его. Теперь Ванго звали Святым Иоанном. Это имя придумала для него матушка Элизабет. Она говорила, что так переводится на французский язык имя Евангелисто.

— Рад тебя видеть, Эмили.

Он действительно обрадовался, ведь она была единственной ниточкой, связывающей его с прошлым. Она одна знала, что он жив. Для всего остального мира он сгорел в пламени «Гинденбурга». Ванго наконец сделал то, что хотел: разорвал роковую цепочку следов, которая тянулась за ним, и оставил преследователей на выжженной траве Лейкхерста. Он жил, почти не прячась. Он больше не хотел раскрывать тайну своей судьбы.

Чуть дальше на берегу, в тени дубов, были похоронены Зефиро и тот неизвестный юноша, которого Ванго выдал за себя. Монахиням удалось вернуть во Францию их останки.

В дни шторма волны доходили до могил. Тогда Ванго брал лопату и загораживал их, строя плотину, выкапывая рвы, как ребенок, спасающий песочный замок.

В деревянном ящике послышался треск.

— Вот, наловил к Рождеству. Ты будешь здесь?

Он поднес ящик поближе, и Кротиха увидела, как за решеткой шевелятся зеленоватые клешни. Ей захотелось просунуть палец между рейками. Но Ванго предостерег ее.

— Там омары.

Кротиха пошла за ним.

Вскоре они снова оказались в лесу.

В начале войны Кротиха приехала сюда и попросила его о помощи. Через некоторое время он согласился стать связным их подпольной группы «Паради». Для Сезара, Муше и их товарищей Святой Иоанн не был обычным агентом: никто не знал его в лицо. Он выставил свои условия: отказался участвовать в операциях с применением силы и покидать укрытие. Он держал обещание, данное Зефиро.

В один из первых месяцев войны ему привезли на хранение чемодан, не предупредив о его содержимом. Обнаружив, что чемодан набит динамитом, он отказался его возвращать, чтобы подпольщики навсегда уяснили его принципы. Опасный чемодан с часовым механизмом все еще лежал в монастырском курятнике.

С лета 1937 года Ванго ни разу не покидал острова.

Выйдя из леса, они подошли к стене аббатства, вскарабкались на раскидистый зеленый дуб, пробрались сквозь густую листву. Чайки потеряли их из виду. Ванго привязал ящик на спину, и они спустились в монастырский двор по длинной ветке, нависшей над стеной.

— Помнишь? — спросил он Кротиху.

Она знала, что он говорит о каштане в Люксембургском саду. Этот каштан возвышался над оградой и по ночам часто склонял свои ветви к пустынным лужайкам, словно специально для них.

Огород внутри аббатства отличался внушительными размерами. Летом на нем сеяли даже пшеницу и кукурузу. Стена, вдоль которой были разбиты грядки, тянулась, насколько хватало глаз. Они пошли вдоль нее по тропинке. На дворе была зима, шла война, тем не менее огород не выглядел заброшенным. На хорошо вскопанной земле виднелись бороздки, в них поблескивали ракушки.

Идя за Ванго, Кротиха вдыхала запах водорослей. Хозяйственные постройки аббатства остались позади. Еще нескольких минут — и они дошли до конца стены; там, в углу двора, была теплица, одной стороной примыкавшая к маленькому домику.

Они вошли в теплицу. На столах громоздились ящики с луком. Они отворили дверь, за которой и проходила жизнь Ванго.

— Теперь рассказывай, — попросил он.

Она села около почти остывшей печки.

— Муше сообщил, что в ночь на Рождество к нам на парашюте забросят инструктора по радиосвязи.

— Где это будет?

— Думаю, в окрестностях Шартра. Он обучит трех человек. В Париже это было бы невозможно.

— Здесь тоже. Немцы получили автомобили с радиопеленгаторами. В последний раз из-за твоих англичан они устроили тут переполох.

— Теперь все французы.

— Это не важно. Я не допущу, чтобы сестрам грозила опасность.

Ванго был тверд как скала. Он положил конец проклятию, которое, казалось, обрекало на смерть всех, кто его окружал. Он соглашался подвергать риску только себя.

— Из-за твоих англичан немцы хотели обыскать аббатство. Тогда матушка вытолкала их, пригрозив ружьем. Второй раз она их не удержит.

Кротиха молчала. Матушка Элизабет ни словом не обмолвилась об этом. Ванго подкинул в печку дров, и чайник сразу зашумел.

— Ты хочешь защитить людей.

— Да.

— А они все равно умирают.

— Кто?

Ванго смотрел ей в глаза.

— Да все, — сказала Кротиха, — и не только у нас в стране.

— Кто еще?

— Этель.

Он отвел взгляд. Кротиха продолжала;

— Она умирает, потому что ты не хочешь, чтобы она страдала. Она умирает от горя.

Ванго вышел на улицу. Кротиха погрелась несколько минут у огня и отправилась за ним. Он сидел на камне у водоема.

— Ты сама знаешь, что говоришь неправду, — возразил он. — Многие выжили благодаря тому, что я умер. Посчитай, сколько их! И вспомни тех, кто умер, оттого что я был жив!

Кротиха знала: Булара и Андрея оставили в живых. Если бы не мнимая смерть Ванго, Этель наверняка бы убили, как убили отца Жана, Зефиро и, вероятно, Мадемуазель. Разве мог Ванго и дальше подвергать своих близких смертельной опасности?

— Этель все потеряла, — продолжала Кротиха. — У нее остался только брат, Пол.

— Он выздоровел? — спросил Ванго.

— Да. И снова служит в Королевской авиации.

Они смотрели друг на друга и улыбались. В своих друзьях оба видели борцов, упорных и страстных. Эмили и Ванго воспряли духом. Они стояли на морозе, вдыхая запах пороха, который приносил к ним западный ветер.

Ванго потер о куртку грушу и протянул ее Кротихе. Это была особенная груша, которую вывел Зефиро, скрещивая лучшие сорта в саду.

Кротиха смотрела на одежду Ванго: его шерстяную куртку, брюки со штопанными-перештопанными наколенниками. Сестры, наверное, дрались за право чинить его одежду и ставить на ней заплатки — опознавательные знаки. Святой Иоанн был священной тайной монастыря.

— Останься до завтра, — предложил Ванго. — Я подумаю о твоем парашютисте.

Над часовней зазвонил колокол, призывая к утренней молитве.

— А как твой скрипач? — спросил Ванго. — По-прежнему ничего не слышно?

Кротиха покачала головой. Ни единой новости с фронта.

Ванго поколебался, прежде чем задать следующий вопрос:

— А родители?

На этот раз Кротиха решительно отвернулась и начала отдирать сухие репьи от подола пальто. Она снова покачала головой, и тут Ванго заметил, что на каменную плиту падают капли. Он никогда не видел, как она плачет.

— Где они?

— Никто не знает.

— Но ведь наверняка можно выяснить!

— Нет.

Она сидела не шевелясь.

— Муше передал мне документы, но я их еще не смотрела.

Ванго осторожно взял из ее рук конверт и открыл его. Несколько минут он молча просматривал бумаги и фотографии.

— Здесь ничего нет о твоих родителях, — сказал он. — Он ошибся.

Кротиха вздрогнула.

— Значит, это я ошиблась. Мне надо ехать.

— Подожди.

— Я перепутала конверт. Один предназначался Сезару.

Ванго все еще просматривал документы, как вдруг его взгляд остановился на одной фотографии.

— Смотри, это же Нью-Йорк.

Это был самый центр Манхэттена, снятый сверху. Верхушки небоскребов словно выныривали из моря облаков. Ванго наклонился к открытке, чтобы разглядеть ее получше, как будто смотрел на землю из окна «Графа Цеппелина».

Он мысленно бродил по крышам этого города, который знал наизусть.

И вдруг открытка задрожала. Ванго никак не удавалось удержать ее перед глазами.

— Положи все обратно в конверт, — сказала Кротиха.

— Нет, подожди!

Она потянулась за открыткой.

— Подожди, — повторил Ванго.

Нарисованная от руки стрелка указывала на крышу Эмпайр Стейт Билдинг. Над стрелкой была пометка: «1937». Но его взгляд привлекла одна-единственная деталь.

— Что с тобой, Ванго? Посмотри на меня.

Он по-прежнему сжимал в руке открытку с зубчатыми краями.

— Ты дрожишь, Ванго.

Когда он наконец повернулся, Кротиха едва его узнала.

 

28

Список

Большой коричневый конверт, который путешествовал за пазухой у Кротихи, содержал результаты двухдневного расследования, предпринятого инспектором Батистом Муше. Они оказались настолько интересными, что Муше решил поговорить с Сезаром, шефом их подпольной группы, прежде чем представить отчет комиссару Авиньону.

Вернувшись на набережную Орфевр после конспиративной встречи на вокзале, Муше принялся за работу. Сослуживцы, в очередной раз посмеиваясь, спросили, как он провел отпуск. Вот уже шесть месяцев Муше никак не удавалось уехать. Чтобы не вызвать подозрений, нужно было вести себя безупречно. Он сосредоточился на распоряжениях комиссара Авиньона. Ему было приказано составить список приглашенных на новогодний ужин Макса Грюнда. Муше расстроился: это поручение ясно свидетельствовало, что полиция предпочитала расшаркиваться перед оккупантами, а не расследовать преступления.

Итак, в это утро Муше должен был представить шефу список приглашенных, словно он был секретарем какой-нибудь маркизы.

Для начала он позвонил в ресторан.

«Счастливая звезда» не так давно взошла на небосклоне парижских заведений: некогда маленькое бистро в квартале Тампль меньше чем за пять лет стало весьма популярным рестораном. В «Счастливой звезде» не заискивали перед немцами, но это не помешало ее процветанию.

Не успел Муше изложить свой вопрос, как его тут же послали к черту.

— Даже не заикайтесь об этом ужине! — проорал в трубку хозяин. — Это шантаж!

И он швырнул трубку с такой силой, что у инспектора зазвенело в ушах.

Однако Муше решил действовать настойчивее, когда прочел на пригласительном билете, что ужин будет сопровождаться музыкой. Имя певицы было известно всем и каждому. Он позвонил на коммутатор.

— Соедините меня с кабаре «Рыжая луна» на Монмартре.

Через секунду его звонок разбудил трубача, дремавшего в зале кабаре в ожидании следующего выступления. Тот посоветовал ему позвонить в отель на улице Риволи. И, зевнув, прибавил:

— Она должна быть там. Если вы хотите ее заинтересовать, советую говорить с немецким акцентом.

Трубач прыснул со смеху и, должно быть, не совладал с телефонной трубкой. Сначала в ней послышался сухой треск, а затем храп.

Невозмутимый Муше сразу позвонил в отель. Его перевели в номер 22. Трубку долго не брали. Наконец женский голос сказал:

— Алло!

— Мадемуазель Бьенвеню?

— Посадите собачку в ванную, я сейчас приду.

— Простите, что? — переспросил Муше.

— И добавьте пены.

— Мадемуазель…

— Извините, я говорила с горничной.

— Это инспектор Муше.

Он был приятно удивлен любезностью Нины Бьенвеню. Несмотря на суматоху, тявканье Арчибальда, покрикивания горничной на щенка и шум воды в ванной, она быстро продиктовала Муше двенадцать фамилий. Нина объяснила, что всегда просит список гостей, чтобы подобрать для них песни.

— Например, господин Грюнд обожает «Что стало с моею любовью былой». Вы слышали эту песню, инспектор?

Она стала мелодично напевать ее в трубку, и ей тут же начал вторить Арчибальд, завыв, что было сил. Следом за ним взвыла горничная: наверное, пес укусил ее за палец. А Нина Бьенвеню все пела и пела.

Муше все внимательно записал и поблагодарил ее.

Он положил список перед собой. Авиньон требовал от него точной информации. Он должен найти сведения о каждом госте. Первые пять имен не представляли для него никакой тайны. Это были крупные немецкие чины, среди которых числились Макс Грюнд и шеф военной полиции. Следующие четверо были французами. Муше их прекрасно знал. В Париже они были лучшими друзьями оккупантов и каждую неделю отчитывались перед правительством в Виши. Группа «Паради» следила за ними уже два года.

Под номером десять значился Огюстен Авиньон.

Муше задумался: что общего у его шефа с этими подонками? Конечно, Авиньон пользовался каждым удобным случаем, чтобы продвинуться по службе; он называл партизан террористами, но все-таки был человеком не того сорта, что предыдущие девять. Муше даже иногда оправдывал Авиньона перед друзьями, говоря, что тот поступает, как большинство французов: старается выйти из положения с наименьшими потерями.

Но теперь в полиции подобная тактика становилась невозможной. Надо было выбирать. Шесть месяцев назад тысячи полицейских организовали чудовищную по масштабу облаву. Для Муше арест тринадцати тысяч евреев за полтора дня — с утра четверга до полудня пятницы — был равносилен землетрясению. Только приказ Сезара вынудил двойного агента все-таки остаться в префектуре.

Муше смотрел на две последние строчки списка. Барон Валлуар и его друг, какой-то иностранный банкир, имени которого Нина Бьенвеню не знала. Сначала Муше занялся Валлуаром. В полицейских документах о нем не было ни единого упоминания. Он наугад заглянул в адресную книгу 1938 года и обнаружил в ней Виржиля Амеде де Валлуара, проживающего на улице Анжу. Из любопытства он проверил адресную книгу следующего года. Фамилии «Валлуар» там не было.

Воспользовавшись обеденным часом, он съездил на улицу Анжу. Нужный ему дом стоял в очень красивом мощеном дворике. Консьержка рассказала, что здание давно принадлежит барону Валлуару, но он в нем не живет и она его никогда не видела. Барон сдает его в аренду владельцу сыроварни под торговое представительство.

После обеда Муше вернулся на набережную Орфевр и снова заглянул в архивный отдел. Теперь он не просто выполнял задание Авиньона. Он был уверен, что это сборище нацистских офицеров и их пособников заинтересует Сезара. Порывшись в ящике на букву V, он не нашел ничего, связанного с фамилией «Валлуар», кроме отчета из трех строчек о краже козы в одноименной коммуне в департаменте Савойя.

Он уже собрался бросить это занятие, когда заметил человека в сером халате, искавшего что-то в коробках. Это был Андре Реми, пожилой инспектор, которого перевели на службу в архив, потому что он почти полностью оглох в 1940 году во время «Странной войны».

— Что в этих ящиках? — прокричал Муше.

— Вы кого ищете? — спросил Реми, обернувшись.

Муше написал пальцем на ладони: «Валлуар».

— Валлуар? Не знаю такого. Но посмотрите в ящиках Булара, пока их не выкинули.

— В ящиках Булара?

— Да нет же, я сказал «в ящиках Булара».

И Реми показал на сооруженную им башню.

— Это единственная ценная часть архива — бумаги комиссара Булара. Их должны выбросить по приказу Авиньона. Вы знали Булара, мой мальчик?

— Нет и очень об этом сожалею. Я приехал из Марселя только в начале года.

У Реми на глаза навернулись слезы.

— Значит, вы не хуже меня знаете, что это был за человек.

— К сожалению, нет…

— Прошу вас. Я так рад!

И старик горячо пожал ему руку.

Муше увидел надпись «Валлуар» на толстом блокноте с пружиной. Рядом стоял номер. Он указывал на папку. А папка была в запечатанном ящике, который он и унес к себе в кабинет. В этом деревянном ящике, должно быть, некогда хранилось отменное красное вино. Теперь он был набит бумагами. Муше снял крышку и на первом же документе увидел три слова:

Созвездие Виктора Волка

Прямо под ними, среди сорока семи псевдонимов Виктора, он обнаружил то, что искал: «Барон Виржиль де Валлуар».

Авиньон сдал досье Виктора Волка в архив в феврале 1942 года — в тот самый день, когда стал комиссаром. Но Муше и безо всяких бумаг прекрасно знал имя этого торговца оружием.

Упрямый Булар довел расследование до конца. Даже во время войны он шел за Виктором по пятам: из города в город, с одного континента на другой. В ящике нашлась фотография одного из домов Виктора в Италии, почтовая открытка из Нью-Йорка, на которой место его пребывания в 1937 году было отмечено стрелкой. Также Муше обнаружил списки его партнеров и друзей в каждой стране… Что касается иностранного банкира, приглашенного вместе с Виктором на ужин 31 декабря, у Муше имелась гипотеза о том, кто это мог быть.

Он вложил в конверт фотографии и самые важные документы. А потом зашифровал секретным кодом полученный от певицы список гостей.

В саду аббатства Ла-Бланш Кротиха разглядывала небоскреб на почтовой открытке. Палец Ванго указывал на сверкающую, только построенную башню, украшенную четырьмя позолоченными флагштоками. Она возвышалась над остальными небоскребами — даже над Эмпайр Стейт Билдинг.

— Мы с Зефиро провели наверху несколько месяцев, следя за Виктором, — сказал Ванго.

Кротиха не понимала, чем так потрясен ее друг.

— Я жил, ел и спал в этой башне, пока ее строили, — продолжал он. — Однажды я даже увидел ее владельца.

Кротиха недоуменно подняла брови. Ванго был взволнован как никогда.

— Скажи мне, что случилось, — попросила она.

— Сначала закончи то, что ты делаешь.

Она расшифровывала список Муше.

— Я не должна этого делать, — сказала Кротиха. — Это письмо Сезару.

— Не волнуйся. Клянусь тебе, оно важно и для меня. Потом ты передашь его по назначению.

Закончив, она протянула ему листок с расшифровкой.

Ванго пробежал его глазами и положил на стол.

В письме сообщалось только то, что удалось выяснить Муше. Праздник, организованный Максом Грюндом в ресторане «Счастливая звезда», был назначен на 9 часов вечера 31 декабря. Прилагался список гостей и информация о каждом из них. А в самом конце списка, под одиннадцатым и двенадцатым номерами, значились почетные гости: Виктор Волк и его друг-банкир.

Изучив содержимое папок Булара, Батист Муше заключил, что безымянным банкиром был человек, который летом 1937 года начал сотрудничать с промышленниками нацистской Германии. Этого коммерсанта все называли Ирландцем, а подписывался он так:

Джонни Валенс О’Кафарелл

Чтобы продолжить расследование, Булар в 1939 году поехал на лето в Нью-Йорк. Он впервые решил воспользоваться новшеством, которое ввели три года назад: оплачиваемым отпуском. После двух недель в Нью-Йорке он знал больше, чем местная полиция. Компаньон-ирландец был опасен не меньше, чем сам Виктор.

Булару удалось даже раскопать одну темную историю. До того как О’Кафарелл приехал в Америку и сколотил себе состояние, он жил в Европе — об этом комиссару рассказал его бывший шофер. Узнав, что девушка из его родных мест разыскивает «Ирландца» и хочет разоблачить его, О’Кафарелл заплатил поденщику со своего ранчо в Нью-Мексико, чтобы тот взял себе его старое имя. Избавившись от девушки, он обвинил работника в убийстве, и суд приговорил беднягу к смертной казни.

Одним-единственным преступлением О’Кафарелл не только убрал с дороги ту, что слишком много знала, но и официально, при свидетелях, перечеркнул все свое прошлое. Он был фантастически изворотлив.

Булар хотел встретиться с судьей штата Нью-Йорк и доложить ему о результатах расследования, но в Европе началась война, и комиссар спешно возвратился в Париж.

Видя волнение Ванго, Кротиха прочла двадцать строчек донесения Муше и рассмотрела на почтовой открытке имя О’КАФАРЕЛЛ, написанное огромными металлическими буквами на крыше небоскреба с четырьмя флагштоками. Прищурившись, она перечитала письмо Муше.

— Я спал среди букв его имени, — простонал Ванго. — И не узнал их. Я спал среди букв его имени!

Кротихе очень хотелось как-то его утешить. Но она по-прежнему не понимала ни слова из того, что он говорил.

Ни единого слова.

— Я еду с тобой в Париж, — сказал Ванго.

Он глубоко вздохнул и попытался улыбнуться.

Его опять обуревали чувства, которые, казалось, давно умерли. Летевшая в вышине чайка кричала, словно звала их за собой. Ванго поднял голову. В последний раз он нарушит клятву навсегда оставить этот жестокий мир.

 

29

Перед бурей

Лондон, полночь, 24 декабря 1942 г.

На ней было длинное серое пальто до пят. Колокола собора Святого Павла и других церквей зазвонили в унисон с тревожным воем сирен. Над городом гудели самолеты, но звуки ее шагов отчетливо раздавались в темноте улицы. В этот рождественский вечер церкви быстро опустели: горожане спешили спрятаться в бомбоубежища. Теперь песнопения доносились из канализационных люков. Она подумала: если так пойдет и дальше, полчища крыс в лондонских подземельях неминуемо обратятся в христианство.

Этель уже давно бродила по городу и успела побывать в нескольких танцевальных клубах. А все потому, что не хотела возвращаться в отель. В семь вечера она проходила мимо окон своего номера и увидела в них свет. Шел дождь. Она стояла внизу и гадала, кому принадлежит тень за шторой. Наверняка это ее брат, который в очередной раз хочет прочитать ей нотацию: она должна вернуться в Эверленд, чтобы не погибнуть под бомбами.

Прошлой ночью Этель задержали во время воздушной тревоги. Она неторопливо шла в летнем платье по обледеневшей улице. Наверное, полиция сообщила Полу. Его авиабаза находилась в Кембридже, но в Лондоне у него было много друзей.

И вот теперь, увидев освещенные окна, Этель побежала прочь. Она не хотела выслушивать упреки Пола, Мэри и тем более незнакомых людей. Ночной портье в отеле озабоченно смотрел на часы, когда она возвращалась заполночь, а механик в автомастерской сетовал на плачевное состояние ее машины. Этель промчалась по дорогам Северной Англии на скорости сто пятьдесят километров в час.

— Не стоит так ездить! Посмотрите, у вас даже в волосах грязь.

Упреки механика по поводу ее волос привели Этель в ярость; она прыгнула в свой «нейпир-рэйлтон» и так рванула с места, что машину дважды занесло.

Этель часто вспоминала слова Жозефа Пюппе, сказанные им на борту «Гинденбурга» — о том, каким взглядом мужчины смотрят на женщин. Ей понравилась независимость его суждений и непринужденность в общении. Боксер погиб в горящем дирижабле. Остался ли на земле хоть кто-нибудь, готовый ее поддержать?

Мужчины преследовали ее с самыми благородными намерениями. Было время, когда ее хотели познакомить с серьезными молодыми людьми. Прошлым летом Этель согласилась пойти на свадьбу к Томасу Кэмерону. Это был первый и последний раз, когда она проявила слабость.

Результат оказался плачевным. Этель была ослепительна. Новобрачная даже закатила Тому скандал из-за этой девицы в индийском наряде изумрудного цвета и с серебряными колокольчиками на лодыжках. Вечером на балу за Этель ухаживали двое кузенов Кэмеронов. Первый, после одного-двух танцев, расплакался в вестибюле на плече у матери. Второму повезло немного больше: Этель позволила ему взять себя под руку. Она завела его в лес и бросила там. Он вернулся только к полудню. В это время Этель была уже в Глазго и смотрела, как взлетают самолеты.

Лишь немногие знали, что ее высокомерие и дерзость, ее воля и скрытность объяснялись не только характером. Пол, Мэри и Кротиха понимали, какое отчаяние обуревает Этель. Последние шесть лет вся ее жизнь была гонкой по краю пропасти.

Пол много раз пытался заговорить с ней о смерти Ванго. Однажды вечером, разыскивая сестру по всему замку, он нашел ее в ванной комнате. В руке она сжимала голубой платок, который когда-то сняла с обугленного тела на лугу в Лейкхерсте. В ответ на слова брата она только холодно улыбнулась его отражению в зеркале и яростно замотала головой, как будто он был неспособен что-либо понять в этой чудовищной истории, почувствовать полную бессмысленность ее жизни. Все страдальцы высокомерны и полны презрения к окружающему миру. Может быть, они боятся, что, утешившись, лишатся всех воспоминаний.

Ночь, прошедшая в блужданиях по улицам Лондона, все-таки не стала худшей рождественской ночью из всех, что выпали на долю девушки после смерти родителей. А ведь Этель было из чего выбирать. Нет, эта ночь была скорее приятной. Этель играла в прятки с солдатами, которые следили, чтобы во время воздушной тревоги все были в укрытии. Она не боялась вражеских снарядов. Однако она с теплотой вспоминала несколько ночей в начале войны, проведенных в бомбоубежище. Люди рассказывали друг другу истории, сидели рядом с соседями, с которыми до сих пор даже не здоровались на лестнице. Этель ценила эти минуты человеческой близости. Она видела, что окружающим дорога ее жизнь. Но однажды вдруг поняла, что дорожить нечем. Объясняя это Полу, она произнесла странную фразу: «Разве песок на берегах укрывают от дождя?»

В тот день она решила, что не побежит в укрытие, когда завоет сирена.

Внезапно Этель забрела в какой-то тупик и за баррикадой из мешков увидела троих солдат. Она узнала одного из них и поспешно отвернулась.

— Этель!

Это был Филипп, друг ее брата. Она бросилась бежать вдоль кирпичной стены. Филипп перепрыгнул через мешки.

— Этель, тебя всюду ищут!

Этель свернула в первый попавшийся переулок. Она отлично знала, что ее ищут. Потому она и решила исчезнуть. Но на этих безлюдных улицах было невозможно затеряться. Филипп видел, как она скрылась за углом. Совсем низко над крышами пролетел самолет. Этель уже не слышала Филиппа. Она поднялась по ступенькам, прошла между зданиями и вышла на другую улицу. Здесь и справа и слева стояли патрульные, и деваться было некуда. Голос Филиппа снова зазвучал где-то поблизости. Она нерешительно шагнула вперед. И тут опять завыла сирена. Через несколько секунд повсюду стали распахиваться двери. В окнах вспыхнул свет. Воздушная тревога закончилась.

Десятки людей высыпали на улицы. Этель смешалась с толпой. Она видела, как бедняга Филипп с раскрасневшимся лицом озирался, высматривая ее. Они были давно знакомы, он учился в университете вместе с Полом. Этель знала, что у него уже трое или четверо детей, и он казался ей очень старым.

Она отправилась в гостиницу.

Подойдя к зданию, она увидела за шторами своего номера две беспокойные тени. Она стала ходить взад-вперед по мостовой, пряча озябшие пальцы поглубже в рукава и притопывая каблуками. Ее клонило в сон, а тут еще пошел снег.

Этель хотела покоя.

Париж, в башне собора Нотр-Дам, спустя два часа

Звонарь Симон поджаривал хлеб на углях в маленькой печурке, прямо под колоколом, а Ванго наблюдал, как ловко он управляется. Толстые пальцы Симона не боялись раскаленных углей и щелчками раздвигали их, чтобы хлеб не подгорел.

Звонарь улыбнулся.

— Мы всегда встречаемся накануне важных событий. Надо тебе заходить почаще.

Он передвинул ближе к огню две глиняные миски с бульоном, которые ждали своей очереди у печки.

— Ты помнишь, как оказался здесь первый раз?

— Да, — ответил Ванго.

Он не забыл, как взбирался по фасаду собора на глазах у парижской толпы.

— А через неделю мы с Кларой поженились, — сказал Симон. — И епископ благословил нас в ризнице всего за пять минут.

Звонарь протянул Ванго горячую миску и кусок хлеба с маслом.

— Когда ты пришел во второй раз, — продолжал он, — вид у тебя был потерянный. Это было перед войной, в тридцать седьмом году. А спустя неделю родилась моя дочь.

— Я и не знал.

— Ты провел здесь по крайней мере две ночи. Говорил, что тебе нужно кого-то найти…

— Кротиху.

— Точно. И что после этого ты исчезнешь навсегда.

Симон отпил бульона.

— И вот ты снова здесь.

— Не очень-то я держу свое слово.

— Вчера я как раз думал о тебе и ждал твоего прихода.

Ванго удивленно взглянул на него. Симон гордо пояснил:

— В январе у нас ожидается одно важное событие.

— Правда?

— Еще один ребенок. Клара сейчас у своей матери в Ла-Бурбуль.

— Поздравляю.

— Каждый раз, когда мы со дня на день ждем ребенка, появляешься ты!

Ванго улыбнулся.

— Я спокоен, — сказал Симон, — пусть даже родится вторая девочка. К колоколу подсоединили механизм, и после меня звонарей уже не будет. Так что две девочки — это очень даже неплохо…

Он обмакнул кусок хлеба в бульон и прибавил:

— К тому же девочки меньше пачкают одежду.

Ванго рассеянно кивнул. В башню собора проскользнул ветерок.

— Я не спрашиваю, что ты делаешь в Париже.

— И правильно, — сказал Ванго.

— Можешь жить здесь, сколько захочешь. Мне будет приятно.

Они смотрели на затухающее пламя в печи. Глаза Симона вдруг заблестели.

— Помнишь, как я спрятал тебя в шпиле?

— Помню.

— А жандармы и знать не знали, что он полый!

Они сидели по обе стороны от огня, завернувшись в одеяла. Висящий над ними колокол был едва виден в темноте.

— Я останусь до последнего вечера декабря, если вы не против, — сказал Ванго. — Мне надо кое-что подготовить. Иногда сюда будет приходить Кротиха. А потом я действительно уйду.

— Правда? Навсегда? — спросил Симон.

Ванго не ответил.

— Ну и ладно, — пробормотал звонарь, — я все равно не собирался заводить много детей.

Во тьме порой было слышно, как голуби хлопают крыльями. Каждый звук усиливался, отражаясь от бронзового колокола.

Ванго думал о считанных днях, которые оставались до новогоднего ужина.

Спать ему пришлось недолго. В половине пятого утра его разбудила Кротиха, которая пробралась сюда по крыше второй башни.

— Ванго…

— Эмили?

— Да, это я. Он спит?

— Прислушайся.

Они услышали ровное, спокойное дыхание. Симон спал.

— Есть новости? — спросил Ванго.

— Я ездила передать документы Сезару. В ставне для нас было оставлено письмо. Французского агента из Лондона удалось спустить на парашюте. Его кодовое имя — Шарло.

— Он сейчас в Ла-Бланш?

— Нет. Он звонил Сезару из какой-то деревни.

Никто не знал Сезара в лицо, не знал, кто он такой. Он был известным человеком, и его нельзя было подставлять.

— Шарло спрыгнул вовремя — сразу после этого самолет был сбит немецким крейсером. Шарло видел, как он упал.

Ванго резко выпрямился.

— Самолет рухнул в лесу неподалеку от деревушки Морн. Пилота считают пропавшим без вести.

— Он мог выжить?

— Маловероятно. Сезар не велел ничего предпринимать. Немцы сразу начнут прочесывать местность. Кроме того, там сплошные болота. Даже если он выжил, ему будет трудно оттуда выбраться.

Ванго помнил, как прятал английских летчиков. Сложнее всего было переправить их потом на родину. Каждый англичанин был для нацистов ценным трофеем.

Понизив голос, Кротиха продолжала:

— Шарло попадет в Париж завтра утром. Он везет с собой посылку для нашей группы. Ему нужно объяснить, как добраться до Ла-Бланш. Никто не знает, что ты здесь, все думают, что ты ждешь в аббатстве.

Они замолчали. Симон что-то бубнил. Ванго прислушался. Звонарь пел сквозь сон детскую песенку «Братец Яков, спишь ли ты?».

— В восемь часов здесь, в соборе, в часовне Девы Марии, — распорядилась Кротиха. — Ты получишь посылку. Вечером я ее заберу.

— Подожди!

Но Кротиха уже исчезла.

Ванго никогда не соглашался на такие задания. И в Париж приехал по своим делам.

Остаток ночи он провел без сна.

Десять лет назад в этом самом месте он едва не стал священником. Куда теперь ведет его путь? Что бы с ним ни случалось, он никогда не переставал верить. А сейчас как будто оказался в затопленной долине: плотину прорвало, деревни, дороги, изгороди — все исчезло под водой. Ванго мог спастись только в колокольне.

В половине восьмого вечера он спустился на паперть и вошел в собор через портал Страшного суда.

Лондон, в то же время, на рассвете 25 декабря 1942 г.

Войдя в фойе гостиницы, Этель попросила ключ от номера. Хозяйка ела печенье, размятое в молоке, и это напомнило Этель кашу, которую в замке готовили для лани Лилли. Однако глаза женщины не имели ничего общего с глазами лани. Они по-рыбьи таращились сквозь линзы очков, толстые, как аквариумное стекло. Хозяйка привстала и посмотрела на ботинки Этель, вокруг которых на ковре расплылось темное пятно.

— Вас там давно ждут люди.

— Люди?

— Сначала пришел один, потом второй. И только что пожаловал третий.

Рыбьи глаза не моргали.

— Они в номере. Я дала им ключ. Это офицеры. Мне не нужны проблемы. И уберите машину с тротуара!

Этель медленно поднялась на третий этаж, прошла до конца коридора, остановилась на мгновение, а потом повернула ручку двери.

В номере курили двое мужчин. Один стоял у окна. Другой сидел на кровати. Оба были в форме Королевских военно-воздушных сил. Они разом обернулись. Было слышно, как в ванной комнате журчит вода — наверное, ее брат моет руки.

Этель в ярости шагнула вперед.

— Пол?

Но это был не Пол.

— Добрый вечер, Этель…

Филипп прикрыл за собой дверь ванной.

— Мы ищем тебя со вчерашнего вечера. Почему ты убежала, когда я тебя окликнул?

— Где Пол?

Филипп медленно повернулся к офицеру, стоявшему у окна — самому старшему из них и, судя по погонам, полковнику. Тот затушил сигарету в пепельнице и глубоко вздохнул.

— Самолет Пола был сбит над Францией.

Этель замерла.

— Его засекли на подлете к берегу. Он пролетел еще триста километров вглубь территории. Но в него все-таки попали, и самолет загорелся в воздухе.

Он закусил губу и прибавил:

— Вам надо быть готовой…

Филипп хотел положить Этель руку на плечо, но она отстранилась.

— Тот, кого он успел сбросить с парашютом, остался жив, — сказал полковник. — Пол сумел выполнить задание. Он был выдающимся пилотом.

— Уйдите.

— Мне действительно очень жаль, мисс.

Этель стояла неподвижно, даже не сняв пальто.

— Я отвезу тебя домой, Этель, — сказал Филипп.

— Уйдите.

Офицеры в нерешительности переглянулись. Полковник сделал знак, и все трое направились к двери.

— Если вам что-нибудь понадобится, вы можете приехать в Кембридж, будем рады помочь. Наша авиационная база всегда открыта для вас.

Этель осталась одна. На лестнице еще слышались шаги.

Она подошла к окну. Слез не было.

«Нейпир-рэйлтон» ждал внизу на тротуаре.

Париж, Нотр-Дам, в то же время

В часовне Ванго увидел человека, стоявшего на коленях, и сел неподалеку от него. Некоторое время они не двигались. Вокруг не было ни души. Огарки вчерашних свечей плавились и капали воском на пол.

Казалось, мужчина сосредоточенно молится. Его кожаный саквояж лежал сзади на стуле. Ванго не знал, как начать разговор.

Наконец молящийся встал и собрался сесть. Саквояж на стуле явно ему мешал.

— Это ваше? — спросил он.

Ванго колебался не больше секунды.

— Да.

И поставил саквояж себе на колени. Этот человек, несомненно, был Шарло. На хорах послышались шаги. Кто-то шел в их сторону. Ванго решился и торопливо прошептал:

— В Ла-Бланш вы должны встретиться со Святым Иоанном, верно?

Мужчина как будто удивился.

— С кем?

— Со Святым Иоанном. Его там не будет. Спросите матушку Элизабет. Она все объяснит.

— Спасибо.

Шарло встал и осенил себя крестным знамением. Он собрался было выйти, и тут Ванго спросил:

— Как вы думаете, пилот выжил?

Шарло огляделся, снова сел и тихо сказал:

— Самолет взорвался. Он горел на моих глазах. Я нарисовал план местности и поставил точку там, где он упал. Этот листок сейчас у вас.

Было слышно, как вдалеке затихают чьи-то шаги. Ванго вспомнились обгоревшие трупы «Гинденбурга». Выжить в объятом пламенем самолете почти невозможно…

— Я знаю этого пилота, — прибавил Шарло, — и уверен: если он жив, то сможет выкарабкаться.

Кто-то двигал стулья на хорах. Шарло сказал еще тише:

— Он всегда вставал на ноги сразу после ранений. Мы воевали с ним бок о бок.

— Когда?

— Во время войны в Испании, недалеко от Мадрида.

В часовню вошли три женщины и, усевшись прямо перед ними, начали молиться. Продолжать разговор стало невозможно.

Шарло решительно встал. Ванго не мог дать ему уйти, не задав последний вопрос. Он сказал громко и ясно:

— Тогда я буду молиться за вашего друга.

— Спасибо.

— Как его звали?

— Пол.

И Шарло вышел из часовни.

Ванго закрыл лицо руками. Он думал о самолете, который горящим факелом рухнул на французскую землю, думал о Поле. Он старался сосредоточиться, отдаться монотонным звукам молитвы сидящих впереди женщин, но его преследовали глаза Этель. Сможет ли она пережить еще один удар?

 

30

Кастрюли вечности

Париж, «Счастливая звезда», 27 декабря 1942 г.

— Нехорошо, — сказал Бартелеми, складывая салфетку, — когда в последних главах появляется новый персонаж.

— А почему, собственно? — громко отозвался хозяин из глубины зала. — Захочу, введу хоть двоих!

— Я считаю, что это неуважение к читателю.

— Плевал я на ваше уважение, Бартелеми, вымойте стекло и не мешайте мне работать!

И Казимир Фермини снова яростно застучал на пишущей машинке. Он приближался к развязке своего первого романа. Бартелеми и остальные служащие ресторана были первыми читателями каждой новой главы. Они высказывали свое мнение, требовали вносить исправления. И предвкушали, как их патрона изберут членом Французской академии.

Фермини сидел за столом, покрытым скатертью в красно-белую клетку. Время от времени он поднимал глаза и смотрел, как Бартелеми моет витрину. Поверх нее дугой шла надпись: «Счастливая звезда». Изнутри ресторана золотые буквы с завитушками выглядели написанными наоборот и напоминали восточную вязь.

Фермини получил этот дом в наследство в 1929 году после смерти тетки. Именно она воспитала маленького Казимира. До войны она вместе с мужем держала здесь очень популярный в округе ресторанчик; тогда он еще не назывался «Счастливой звездой». Дядя Фермини был превосходным поваром, и семья процветала. В меню значились целых четыре блюда, а летом на улице даже выставляли десять дополнительных столиков. Помощницей повара работала очень красивая девушка, которая творила на кухне настоящие чудеса.

В 1914 году, когда прогремели первые выстрелы мировой войны, старший Фермини умер. За всю жизнь его жена ни разу не стояла у плиты. В панике она закрыла кухню, заколотила дверь гвоздями и замазала на вывеске слово «ресторан». Красивую помощницу уволили всю в слезах, с улицы убрали столики, а меню упразднили. Следующие пятнадцать лет в доме находилось самое обычное кафе. Юный Казимир провел эти годы, подавая посетителям дешевое вино и ликеры. Когда тетка умерла, он первым делом вернул на вывеску слово «ресторан». Но поначалу ему не удавалось приготовить ничего сложнее омлета.

Незадолго до новой войны дела у Фермини резко пошли в гору. Омлеты (с беконом или без) были забыты. У входа в ресторан стояла очередь. Фермини назвал его «Счастливой звездой». А поскольку по этой извилистой улочке в квартале Тампль мало кто ходил, он начал выставлять столики прямо на мостовую. Если же на горизонте показывался автомобиль, посетители ворча отодвигали стулья, чтобы дать ему проехать. Стражи порядка закрывали на это глаза в обмен на пирожки с маслинами и с дикой спаржей.

Через год Фермини надоело вносить столики внутрь каждый раз, когда шел дождь, и он арендовал дом напротив. Теперь «Счастливая звезда» размещалась в двух зданиях. Большой зал был открыт по другую сторону улицы, на втором этаже. Кухня переехала туда же — на первый. Всего было пятьдесят посадочных мест. Старые залы остались в доме номер одиннадцать. Шесть официантов весь день бегали через улицу с подносами в руках.

Война и оккупация стали новым испытанием для ресторана. Поначалу соблазн обратиться к черному рынку был очень силен. Париж уже начал голодать, спекулянты плевать хотели на продуктовые талоны, и за большие деньги можно было раздобыть все что угодно — хоть гусиную печень, хоть упитанную пулярку.

Осенью 1940 года Казимир Фермини стал одним из немногих рестораторов, кто полностью отказался от продуктов с черного рынка. Количество блюд уменьшилось в пять раз, зато очередь увеличилась вдвое. По субботам она тянулась до самого рынка Тампля.

Теперь главным украшением меню стали брюква, топинамбур и картофель вкупе с десятками трав и листьями дикорастущих кустарников. Официанты во главе с шеф-поваром еще до восхода солнца ездили собирать их за город. Когда они возвращались в Париж, их велосипеды, нагруженные ящиками с зеленью и семенами, походили на тележки цветочниц. А затем на кухне происходили чудеса. И топинамбуры, и одуванчики приобретали совершенно необыкновенный вкус.

В готовке использовался лишь один деликатес. Деликатес, который два раза в неделю доставляли в повозке, запряженной лошадью, и хранили на льду в бочонке с навесным замком, — сливочное масло.

Это масло делалось на ферме в Нормандии из молока трех специально отобранных коров. По просьбе шеф-повара Казимир Фермини регулярно наведывался туда без предупреждения, чтобы проверить, чем питаются его буренки. Они паслись в тихой долине, где трава была выше головы, и пили чистую воду из прудов, почти не заселенных лягушками. Коровы даже не подозревали, что идет война. У каждой в правом ухе было серебряное кольцо с гравировкой «Счастливая звезда», говорившее о благородном и исключительном предназначении.

Фермини был единственным владельцем ресторана, но знал, что своим успехом во многом обязан шеф-повару, и уважал его капризы. Однако в какой-то момент масло стало для немцев предлогом, чтобы заявляться к ним с проверками.

Нацистские офицеры нюхом чуяли все самое лучшее и лакомое в Париже. Их выбор был всегда безошибочен. Они очень быстро обнаружили этот необыкновенный ресторан вдали от кварталов, куда привыкли ходить. Тем не менее оккупанты не получали в «Счастливой звезде» никаких льгот.

Ресторан всегда был полон. Немецкие солдаты были настолько дисциплинированны, что редко успевали подбежать и занять освободившийся столик. Летом Фермини нанимал двух уличных музыкантов, которые развлекали посетителей и тех, кто еще дожидался своей очереди. Каждый раз, когда из-за угла показывались зеленые мундиры, музыканты играли песню довоенных времен со словами: «Все в жизни проходит, и это пройдет».

Как и следовало ожидать, в ресторан нагрянули офицеры из немецкой комендатуры и начали искать на кухне запрещенные продукты. Немцы очень удивились, увидев ящики с грошовой картошкой, луком, чесноком, двух жалких цыплят для бульона на целую неделю да букеты дикорастущих трав в мисках с водой.

Но в дальнем углу кухни они обнаружили масло.

Нужно признать, что с таким количеством масла можно было сделать бутерброды для всех жителей департамента Сены. Фермини не жалел слов, рассказывая о своих любимых коровах. Однако, видя несговорчивость коменданта, он понял, что придется чем-то поступиться, чтобы ресторан не закрыли. И согласился предоставить большой зал на втором этаже для новогоднего ужина. Взамен ему обещали еще на год оставить ресторан в покое. Правда, из-за этого он поругался с поваром, но запах растопленного масла и шкворчание шпината в сковороде послужили веским аргументом «за».

Шла война. Всему можно было найти замену. Но только не маслу.

Казимир, сидевший за пишущей машинкой, попросил Бартелеми принести ему кофе с молоком. Тот отложил полотенца, пошел на кухню и через несколько секунд вернулся с чашкой на подносе. Из-за нехватки продовольствия вместо настоящего кофе варили самодельный: поджаренный ячмень, смолотый с тремя горошинами перца. Вкус был лучше, чем у довоенного кофе.

— Бартелеми, вот скажите мне, как бы вы описали девичье ухо?

— Ухо?

— У меня в самом конце Марсель сажает Розалинду к себе на колени…

Он приподнял листок в машинке, чтобы прочитать последние фразы. Под именем «Марсель» Казимир в романе вывел себя. Он сочинял историю ресторана — ту, которую видел в мечтах.

— Вот послушайте: «Марсель сидел на кухне, и собранные в пучок волосы его невесты лезли ему в глаз. Зато другим глазом он очень хорошо видел ее ухо, похожее на…» Вот здесь я споткнулся. Похожее…

— На флаг?

Фермини посмотрел на работника.

— Прекрасно! На флаг, значит…

— Да, я так думаю… — скромно сказал Бартелеми.

— Но тогда, вы понимаете, немного выше я должен упомянуть ветер, так будет выразительнее. «Марсель сидел на кухне перед открытым окном, откуда долетали порывы ветра. Собранные в пучок волосы его невесты лезли ему в глаз. Зато другим глазом он очень хорошо видел ее ухо, которое трепетало, как флаг…» Да, так хорошо. Но можно еще подумать.

Он вновь склонился над машинкой, и тут в дверь постучали.

— Звучит просто великолепно! — сказал Бартелеми, уже видя свое имя под именем патрона на титульном листе книги.

Какой-то человек прижался носом к витрине, стараясь заглянуть внутрь.

Бартелеми замахал руками: мол, ресторан не работает.

— Он мне все вдохновение перебьет! Гляньте-ка сами, кто это, — попросил Фермини.

Служащий поспешил к двери и высунул голову наружу.

— Мы закрыты до полудня.

— Я только хотел забронировать столик.

— У нас не бронируют, месье.

Посетитель говорил с иностранным акцентом.

— Я приехал издалека, хочу посмотреть ваши края. Вернусь в Париж только вечером 31 декабря и волнуюсь, что у вас не будет свободных мест.

— У нас никогда нет свободных мест.

Казимир Фермини встал и подошел к ним.

— Бартелеми, я прошу вас быть с месье учтивее.

Месье смущенно улыбнулся.

Фермини приосанился и объявил:

— Дорогой друг, вам очень повезло. У нас здесь никогда не бронировали столики. Никогда, клянусь вам головой моей тети Режины. Но сегодня я сделаю это — забронирую для вас столик, потому что минуту назад я завершил труд всей жизни. Свою первую книгу.

— Примите мои поздравления, — растроганно сказал клиент.

Бартелеми тоже казался очень взволнованным.

Казимир Фермини машинально сунул правую руку за пояс. Ему не терпелось нащупать там шпагу Академии.

— «Кастрюли вечности», — пояснил он.

— Что, простите?

— Так называется книга.

— Браво! — воскликнул Бартелеми.

Клиент раскраснелся от волнения: его всегда восхищала французская культура, французская мода, литература, кухня. Наконец-то он в Париже!

Они пожали друг другу руки.

— Идите с Бартелеми, он запишет ваше имя.

— Меня зовут Коста.

— У вас будет вон тот маленький столик, за которым я сейчас работаю.

— Для меня это особая честь.

— Вам будет здесь удобно, господин Коста. Залы на втором этаже дома напротив арендованы для костюмированного ужина. Но, надеюсь, шум вас не потревожит.

Бартелеми проводил гостя и вернулся к патрону.

— Костюмированный ужин? — тихо спросил он.

— Так лучше для репутации заведения. Мы скажем, что у них маскарад.

Бартелеми это явно не убедило. Он отошел в сторону.

Казимир Фермини вынул лист из машинки. И шепотом перечитал последние несколько строк.

— «Марсель сидел на кухне перед открытым окном, откуда долетали порывы ветра. Собранные в пучок волосы его невесты лезли ему в глаз. Зато другим глазом он очень хорошо видел ее ухо, которое трепетало, как флаг. И этот трепет передавался его сердцу».

Половина страницы так и осталась пустой. Он закончил свою книгу.

Эверленд, Шотландия, в то же время, 27 декабря 1942 г.

Наконец Мэри услышала вдалеке гул мотора, приглушенный густым туманом: это приближался автомобиль Этель.

С самой рождественской ночи Мэри ждала ее, изнывая от тоски. Офицеры Королевских воздушных сил звонили в замок, когда разыскивали Этель. Они и сообщили Мэри о гибели Пола. Горничная сохраняла спокойствие до тех пор, пока не положила трубку, а потом с горестным воплем побежала по коридору.

Той ночью, накинув на плечи шаль, Мэри выскочила босиком из замка. Волоча шаль по траве, она подошла к дереву, под которым покоились родители Этель и Пола, и начала ожесточенно браниться. Она швыряла на могилу все, что попадалось ей под руку: палки, комья замерзшей земли. Она говорила ужасные вещи. Что они бросили своих детей, а теперь отнимают их у нее по очереди — сначала одного, потом вторую. Она подобрала шаль и, рыдая, поставила на место упавший букет. А потом развернулась и ушла.

На следующий день Мэри, спавшую на стуле в холле, разбудил шум подъезжающего «рэйлтона». Она выбежала на крыльцо. Автомобиль остановился прямо перед ней. Этель выключила мотор, но не вышла из машины. Она смотрела на Мэри. Та горестно кивала, давая понять, что ей уже все известно.

Во мраке лицо Этель выглядело чужим. Пробило десять часов утра, но ночная мгла еще не рассеялась. Девушка снова завела мотор и исчезла.

Появилась Этель только вечером. Все слуги вышли ей навстречу. Но она едва поцеловала Мэри и сразу закрылась в комнате родителей. Посреди ночи горничная отперла дверь и увидела Этель, спавшую на диване перед потухшим камином. Она перенесла ее на кровать.

На следующее утро, когда Мэри собиралась принести чай, оказалось, что Этель уже нет.

Ее искали весь день. Машина стояла на месте. Питер с сыном Николасом прочесывали лес. Мэри осмотрела чердак.

Николас вернулся в замок последним.

— Самолет…

— Какой самолет? — удивился Питер.

Никто не знал о его существовании.

— Самолет пропал.

Позднее, уже ночью, Мэри обнаружила на кровати Этель книгу, которую Пол привез сестре из Индии несколько лет назад. Книга была открыта на главе «Джатинга». Мэри начала читать. Речь шла о птицах, которые раз в году целыми стаями прилетают в долину Джатинга на севере Индии. Там они бросаются на деревья и скалы, разбиваются и умирают. Автор заканчивал эту историю словами: «Как же велико должно быть их отчаяние».

Мэри опустилась перед кроватью на колени и заплакала.

За окном взошла луна. Лань Лилли бродила между самшитовыми изгородями и поглядывала на темный замок. Эверленд был словно спаленное молнией дерево: жизнь в нем угасла, и только одинокая сова тоскливо кричала в дупле.

Париж, в то же время, вечером 28 декабря

Ветер и дождь хлестали по башням Нотр-Дам. Под колоколом Кротиха никого не нашла, но в печке еще горел огонь. Чтобы немного обсохнуть, она стала крутиться над пламенем, как дичь на вертеле. И тут заскрипела лестница. Показался звонарь Симон. В руках он нес пучки склеенных перьев — скорее всего, это были остатки гнезд, свитых под крышей собора.

Он увидел Кротиху и сразу бросил несколько перьев в огонь. Потом поднялся наверх и достал из сундука узел с одеждой. Кротиху он видел только однажды, незадолго до Рождества, когда она приезжала вместе с Ванго.

— Это вещи моей жены Клары. Переоденьтесь!

— Нет, спасибо. Я почти обсохла.

— Я могу спуститься вниз, если смущаю вас.

— Все в порядке, не беспокойтесь.

Она протянула руки к огню и спросила:

— Где он?

— Он сказал, что вернется.

— Можно мне его подождать?

— Конечно.

И Симон бросил в очаг еще одно гнездо.

Кротиха только что вернулась из Пале-Рояля, где спрятала за ставнем в окне у Сезара конверт, привезенный Шарло из Лондона. Она впервые увидела шефа: он как раз вышел на балкон.

— Здравствуйте, Мари.

— Вы — Сезар?

Он протянул ей бумаги.

— Думаю, это вам. Муше сказал мне, что вас интересуют супруги Атлас.

— Я перепутала конверты, — сказала Кротиха. — Ваш теперь спрятан за ставнем. Мне очень жаль.

— Это мне очень жаль, — возразил Сезар. — Мне хотелось бы что-нибудь сделать для этих людей. Но уже слишком поздно.

Он явно догадался, кем эти люди приходились Кротихе.

Она передала ему карту, на которой было отмечено предполагаемое место падения английского самолета. Сезар достал из-за ставня конверт с донесением о новогоднем ужине в «Счастливой звезде».

Он распечатал при ней конверт и стал просматривать список приглашенных. Едва дочитав, он вздрогнул — так ей, по крайней мере, показалось.

— Я вам еще нужна? — спросила Кротиха.

— Нет. До свидания, Мари.

Сколько она себя помнила, Кротиха вела тайную жизнь. Она привыкла к этому, и терять ей было нечего. Но он? Она спрашивала себя, как этому элегантно одетому мужчине удается вести двойную жизнь. Сезар был похож на большую шишку — она их много перевидала, карабкаясь по фасадам в богатых кварталах Парижа. И вполне возможно, этажом ниже Сезара ждали человек десять гостей, которые безмятежно поедали устрицы и даже не подозревали, кем на самом деле был тот, кто устроил этот ужин. Скорее всего он улучил момент и выскользнул из столовой, чтобы подняться наверх и прочитать донесения. Но если Сезара разоблачат, то немедленно расстреляют, несмотря на его импозантный вид, дорогой парфюм с запахом сандала и пиджак на шелковой подкладке.

Он почтительно поклонился Кротихе и скрылся внутри.

Кротиха ушла по крышам.

Теперь Кротиха смотрела, как горят перья и былинки под колоколом Нотр-Дам. Дым выходил через металлическую трубу, которая сотрясалась от потоков воздуха. Звонарь был немного смущен плачевным видом своего логова. Когда Клара была здесь, оно больше походило на семейное гнездышко. Он подобрал упавшие крошки и положил их на дощечку.

— Хотите яйцо? — спросил он. — У меня тут нашлось одно.

— Нет, спасибо, я скоро пойду. Только переговорю с Ванго.

— Тогда у вас достаточно времени, чтобы съесть яйцо.

— Вы думаете?

— Ванго сказал, что вернется через два или три дня.

Кротиха вскочила на ноги.

— Как?!

— Он уехал в провинцию повидать друга.

— Друга?

— Да. Он показал мне карту. Кругом сплошные леса. Не знаю, что у него там за друг: может, хорек или медведь…

— Что это за место?

— Где-то около Шартра. Но он сказал, что вернется не позже, чем через три дня. Его пригласили на праздник тридцать первого числа. Думаю, он хочет явиться туда с медведем.

Кротиха была вне себя. Она дала Ванго себя одурачить! Прежде чем отдать ей план Шарло, он перерисовал его. Очевидно, решил разыскать пилота. Она уже жалела, что вытащила Ванго с острова.

Святой Иоанн становился неуправляемым.

 

31

Лошади для скотобойни

Морнский лес, 30 декабря 1942 г.

На опушке леса стоял довольно нарядный бревенчатый домик с прорезями-сердечками в ставнях. Из трубы струился дым. Птицы суетились в снегу на крыше. В домишке была низкая дверь, а сбоку от нее — окно с занавеской. Только вместо семи гномов в комнате сидели семеро молодчиков в немецкой форме, а перед ними на табуретке — женщина с бокалом в руке.

Этот домик дровосека служил немцам штаб-квартирой на время поисков пропавшего пилота.

Мадам Лабаш тоже совсем не походила на Белоснежку. Она была маленькой, беззубой, с двумя рыжими косичками, уложенными вокруг головы, и с невзрачной, как у серой мышки, мордочкой. И, что очень странно, из-под юбки у нее выглядывали сапоги с острыми шпорами. На коленях она крепко держала совершенно новую сумку.

Женщина жила в нескольких километрах отсюда. В ее лачуге стоял застарелый запах псарни. Три года назад она дала бесплатный приют всем лошадям, чьи владельцы уезжали из этого края в так называемую «свободную зону». Мадам Лабаш держала лошадей около амбара и одну за другой продавала мяснику в Дрё. С каждым годом из-за нехватки мяса цены увеличивались вдвое.

Один из солдат вышел вперед. Он переводил командиру на немецкий.

— Дама подтверждает, что слышала шум мотора.

Командир что-то прорычал в ответ. Из-за этой бабы они уже потеряли двадцать минут. Она говорила, что у нее есть важные сведения, потребовала вина, долго расправляла юбки, а потом завела длинный рассказ о своих делах и о том, как она нуждается в сене.

— Мои бедные лошадки питаются одним воздухом.

— Лейтенант Энгель, — объяснил переводчик, — напоминает вам, что в рождественскую ночь три самолета в течение часа преследовали четвертый и абсолютно все в радиусе пятидесяти километров слышали шум по крайней мере одного мотора. Лейтенант также предупреждает, что сеном не торгует.

— Насчет шума в рождественскую ночь лейтенант абсолютно прав, — любезно улыбаясь, сказала Лабаш. — У меня дюжина лошадей, и они той ночью глаз не сомкнули. Что касается сена, мы еще к этому вернемся. Он прав, я сижу без сена с самого начала зимы. Вижу, господин разбирается в лошадях…

Она хитро улыбнулась лейтенанту, как сообщнику, и поправила свои рыжие волосы.

— Но я сообщаю вам эту информацию совершенно бескорыстно. И даже не буду рассказывать о моих проблемах с соседом, у которого целая тонна сена, а он не хочет продать ни былинки — все это вас не интересует. Не стану также рассказывать, что за люди к нему тайно ходят, в какие часы, как часто и все остальное… Нет, политика — не мое дело.

Солдат сомневался, стоит ли переводить эту болтовню. Его командир медленно поглаживал воротник кителя, стараясь держать себя в руках.

Мадам Лабаш продолжала:

— Я бы не пришла сюда, если бы хотела рассказать об этом или о самолетах в Рождество. Если идти по короткой дороге, то от моего дома это будет минут сорок пять. А если по длинной, через все леса и болота от самой Лягушачьей топи, то уж не меньше часа. Я по другому вопросу.

— Мадам, — прервал ее переводчик, — советую вам действительно говорить короче…

— Куда уж короче, молодой человек! Я все хочу перейти к делу, но вы без конца меня перебиваете. Я честная женщина и помогаю чем могу!

Половицы скрипели под ногами солдат. Они заняли этот домишко посреди леса наутро после Рождества. Отсюда они отправились на розыски пилота и упавшего самолета. И вернулись ни с чем. Большая часть леса была заболочена, что затрудняло поиски. Самолет и пилот бесследно исчезли.

Эта лошадница была для немцев последней надеждой. Но стало ясно, что толку от нее не будет. В тот момент, когда ее уже собрались выпроводить за дверь, она выдержала паузу и торжественно объявила:

— А говорю я вам, господа, о шуме мотора, который слышала сегодня ночью.

— Что вы сказали?

— Переводите!

Солдат перевел. Лейтенант тут же перестал раскачиваться взад-вперед за столом.

— Сегодня ночью? — спросил переводчик.

— Да, месье, — подтвердила Лабаш, нежно поглаживая сумку, словно любимого кролика.

— Это был большой самолет?

— Нет.

— Мадам, — сказал молодой солдат, наклоняясь к ней, — вот уже три ночи, как по здешним дорогам ездят наши машины.

— Я это прекрасно знаю.

— Вы перепутали шум от их моторов с шумом самолета, — пробормотал он. — Самолет упал еще в рождественскую ночь…

Лейтенант старательно произнес два слова по-французски с сильным акцентом:

— Где доказательства?

— Доказательства, — машинально повторил переводчик.

Она пожала плечами.

— Для этого надо пойти ко мне домой. Там все и увидите.

— Самолет находится в вашей спальне, мадам Лабаш?

— Не совсем. В моем амбаре.

Наступило тяжелое молчание. Женщина постукивала шпорами по полу.

Лейтенант вздохнул. Он не испытывал к ней никакого доверия, но именно это его и утешало. Он понимал, что оккупанты могут рассчитывать лишь на людей определенного сорта — лицемерных и двуличных — и должны поощрять тех, кто оказывает им содействие. Озлобленность, зависть, трусость — все эти качества лейтенант ненавидел, и все они теперь были на вес золота.

— Самолет упал прямо перед моим домом, — продолжала мадам Лабаш. — Я всюду потушила свет: пусть думают, что ферма заброшена. Лошадей я оставила в подлеске. А утром обнаружила, что самолет спрятан в амбаре.

— А пилот?

— Пилота не было.

Лейтенант раздавал приказы. Надо было кого-то туда послать. Отрядили одного солдата. Лабаш хотела напомнить о сене соседа, но поняла, что момент не самый подходящий. Лейтенант уже склонился над картой.

Так она и вышла: в сапогах, с сумочкой в компании приставленного к ней солдата.

А лейтенант остался со своими людьми. Он показывал им на карте участок посреди леса, в восточной части района. Тридцать гектаров сплошных болот. Нужное место, несомненно, находилось именно там.

Ванго вошел в дом. Внутри ужасно воняло, но на ферме явно кто-то жил. На полу у печки валялся желтый соломенный тюфяк. На веревке сушилась одежда, а на каменной плите, служившей столом, лежал кусок засохшего хлеба, молоток и кожаный хлыст.

Ванго потрогал хлыст. Также он нашел две новые подковы и гвозди.

Лошадь. Вот кто может его спасти.

Он вышел. Поодаль стоял амбар. Куски черепицы откололись от крыши и валялись в траве. Может быть, он найдет там лошадь. До места, где предположительно разбился самолет Пола, было еще несколько километров. И обследовать леса и болота лучше всего на лошади.

Ванго уже подходил к амбару, когда в лесу метрах в ста позади него послышалось конское ржание. Он повернулся и побежал к опушке.

Привязанные к дереву лошади прижимались друг к другу и напоминали гроздь воздушных шаров. На вид их было не меньше дюжины. Давно ли они тут? Выглядели лошади истощенными. Ванго подошел к той, которая особенно пристально на него смотрела.

Он решил отвязать лошадь, но веревка никак не поддавалась. У Ванго не было ножа, и он потратил массу времени, распутывая хитроумные узлы. Только у маньяка могло хватить терпения так привязать несчастных животных. Наконец поддался последний узел.

Остальные лошади грустно смотрели на счастливую избранницу. Ванго отвел ее на ближайшую прогалину, поросшую травой. Ее товарки нервно заметались. Ванго ласково поговорил с лошадью и сел на нее верхом. Она не сопротивлялась, жадно поедая сочную траву. Из веревки Ванго связал подобие уздечки. Лошадь, похоже, пришла в себя и отлично слушалась ездока. Можно было трогаться.

Но, встретив взгляды привязанных лошадей, Ванго передумал и направил лошадь обратно к амбару. Он надеялся найти там топор или серп, чтобы освободить всех сразу. Кобыла под ним радостно гарцевала. Было видно, что в молодости она часто ходила под седлом. Дверь амбара казалась запертой. Но в одной из стен зияла дыра, и Ванго устремился туда. Лошадь и всадник одновременно пригнулись перед притолокой. Выпрямившись, Ванго увидел в полутемном амбаре самолет.

Это был маленький белый биплан. Ничего общего с двухмоторным бомбардировщиком «Уитли», который выбрасывал парашютный десант с двухсотметровой высоты. Ванго неотступно думал о Поле. Где он? Куда исчез? И откуда здесь этот самолет с девственно белыми крыльями, без единой царапины? Юноша медленно обошел биплан. Вдали жалобно ржали привязанные лошади.

Ванго уже собрался уйти, как вдруг увидел рядом с винтом маленькие буквы, выведенные на белом фоне красной краской:

Эверленд Б. X.

За его спиной скрипнула дверь. Кобыла прянула в сторону.

— Halt!

Маленькая рыжая женщина торжествующе смотрела на Ванго.

Рядом с ней стоял немецкий солдат, направив на Ванго автомат.

А в трех километрах отсюда на поверхности воды неподвижно лежал человек. Болото вокруг него было похоже на затопленный лес. Неподалеку торчала железка — все, что осталось от самолета.

Время от времени из глубины поднимались и с треском лопались пузыри.

Пальцы Пола подрагивали, выступая из воды. Он пытался ими шевелить, чтобы ощутить свои руки.

В ночь на Рождество он выпрыгнул с парашютом за какую-то долю секунды до того, как крылья самолета загорелись. Но ударная волна помешала парашюту полностью раскрыться. Приземление было ужасным. При первом же ударе о дерево он сломал обе ноги. Потом он падал с ветки на ветку, пока не рухнул в болото. Это и спасло ему жизнь.

В первую ночь ему удалось привязать себя к стволу дерева тросом от парашюта, чтобы удержать голову над водой. Наступило утро, и надо было что-то делать. Дождь все шел и шел. Каждое движение вызывало нестерпимую боль в переломанных ногах. К счастью, болото оказалось мелким, и Пол мог ползти наугад, опираясь только на руки. За час он одолевал всего несколько десятков метров. В парашютной сумке было три аварийных пайка, и он старался расходовать их как можно медленнее. Вечером он подремал еще немного, привязав себя к ветке. Стоило ему застыть в одном положении, как он начинал мерзнуть. Чтобы не пить болотную гниль, он раскладывал на ветках непромокаемый плащ и ждал, когда в нем наберется хоть немного дождевой воды.

Утром 28 декабря Пол оказался в почти сухом лесу и решил, что спасен. Но когда он коснулся твердой почвы и захотел встать, то обнаружил, что совершенно беспомощен. Со сломанными ногами невозможно было передвигаться по земле. Пришлось уподобиться рыбе. Пол снова погрузился в воду. Он нащупал в кармане последний аварийный паек и понял, что голод и холод скоро его убьют.

Тут Пол вспомнил о ящике с продовольствием, оставшемся в самолете. Он повернул назад и пополз по черной жиже. Стертые до крови руки стали неузнаваемы. Ему понадобился еще один день и ночь, чтобы найти обломки своего «Уитли». Большую часть засосало в трясину в момент падения. Поэтому самолет не был виден сверху. Полу удалось вскрыть ящики. Привалившись к фюзеляжу, он пил, ел и плакал.

Он так и заснул, а проснувшись, снова пополз, не зная, как быть дальше. Немцы обшарят болото и в конце концов найдут самолет. Но Пола здесь уже не будет. Он смотрел на деревья у себя над головой.

Пол вспоминал, как в детстве путешествовал по Франции с матерью, которая была беременна Этель. В разгар зимы они вдвоем обедали на берегу реки. Тогда уже вовсю шла война, но они были далеко от линии фронта. Они безуспешно пытались ловить рыбу руками и отогревали замерзшие пальцы, прикладывая их к разогретому капоту машины. Он все еще тосковал по этому теплу, по рукам матери, лежавшим рядом с его руками. Вечером они приезжали в очередную деревню, мать резко тормозила перед входом в трактир и протягивала ключи от машины несуществующему парковщику. При виде женщины на восьмом месяце беременности трактирщик тут же посылал за акушеркой, а Пол садился за руль и сам вел машину на стоянку. Ему тогда было восемь лет.

Отец встретился с ними рождественским утром в Париже. Но Этель не торопилась покидать материнское лоно, она хотела родиться в Шотландии.

Такими были первые воспоминания Пола о Франции. Теперь он знал, какие станут последними: шатер из ветвей на фоне бледного неба.

Совсем рядом он услышал шум. Значит, они уже близко. На этот раз у него не было сил бежать. Он остался на месте, и ему показалось, будто он пускает корни и превращается в кувшинку.

Шум приближался. Вокруг его щек плескались мелкие волны. Теперь к нему бежали по воде. Он почувствовал, что его приподнимают, и вскрикнул.

Перед ним стояла Этель.

Пол давно не видел этой улыбки. Улыбки из прошлого. Он даже не спросил, откуда она взялась, какой болотный дух прислал ее с илистого дна. Она была здесь, словно блуждающий огонек, поднявшийся из воды.

А Этель видела только одно: живого брата. Она чувствовала, как он сжимает ее руку. Увидев его еще издалека, совершенно неподвижного, она решила, что опоздала. Она знала, что это чистое безумие: пересечь воздушную границу Франции на немыслимой высоте, в разреженном воздухе, наугад управляя этим самолетом, больше похожим на игрушку. У Этель только и было, что две координаты, которые Шарло передал на летную базу в Кембридже. Она заехала за телеграммой, прежде чем вернуться в Эверленд. Два числа — координаты места, где нужно искать обломки самолета. Она сказала полковнику, что хочет выгравировать их на могильном камне родителей. Тронутый словами Этель, он даже дал ей свернутую в трубку карту того места, где произошла авария.

— Когда-нибудь покажете детям.

Но Этель не собиралась ждать появления детей, чтобы изучить карту.

С самого начала у нее перед глазами стоял один-единственный образ: мотылек перелетает через поле битвы, порхая между бомбами и колючей проволокой. Да, танки и пехота тут не пройдут. Такое под силу только мотыльку.

— Я не могу идти, — сказал Пол, дрожа от озноба.

— Я тебе помогу.

Она попыталась его поднять, но он остановил ее.

— Прости меня, не надо.

И посмотрел на нее с тоской, стыдясь своей слабости.

Она не настаивала. И все время улыбалась, потому что он был жив.

Они молчали несколько долгих минут.

Потом Этель сказала:

— Лошадь.

Ванго сидел, прислонившись к дощатой стене амбара. Солдат по-прежнему целился в него. Повод, сделанный Ванго из веревки, был привязан к винту самолета. Рыжеволосой сумасшедшей в сапогах с острыми шпорами не было уже около часа. Она пошла в штаб-квартиру за подкреплением. И очень скоро оно будет здесь.

Солдат не спускал глаз с Ванго. Он был убежден, что перед ним тот самый пилот. Ванго отвечал ему по-немецки. Правда, он все отрицал, говорил, что он студент из Парижа и на каникулы приехал в деревню чем-нибудь поживиться. Но солдат рассудил, что так хорошо говорить по-немецки может только англичанин. Грозно поглаживая спусковой крючок, он все больше утверждался в своем мнении.

А Ванго думал о Поле. Его ведь пока не нашли, а значит, еще не все потеряно. Самолет с красной надписью «Эверленд» был цел. Ванго вспомнил о Кафарелло и Викторе, которые, наверное, уже вернулись в Париж. Через двадцать четыре часа будет поздно. Если Ванго арестуют, на задуманном можно ставить крест. Ему почудилось, что тишина в амбаре сгустилась, и его обступили безмолвные тени родителей, Зефиро и многих-многих других. Хотят ли они отмщения? Этого он не знал.

Ванго на миг закрыл и тут же открыл глаза. Этот загадочный белый самолетик притягивал его взгляд. И тут он заметил под ним, за колесами шасси, скорчившуюся фигурку.

Разум отказывался воспринимать увиденное.

На Ванго в упор смотрели зеленые глаза Этель.

Солдат навострил уши. Он не мог дождаться, когда подъедет лейтенант. Его руки устали держать автомат. Он никогда не думал, что окажется здесь, за тысячу километров от дома, в этой форме и с этой тяжеленной железякой в руках. На родине он был простым сапожником. Однако твердо знал, что выстрелит при малейшем движении пленного. И убьет его. Тогда, может быть, ему дадут увольнительную на Пасху.

Ужас мало-помалу отпускал Этель. Прежде чем отвязать лошадь от дерева, она решила убедиться, что ее самолет на месте. Она не знала, что, заглянув в дыру между досками в стене амбара, перейдет границу, отделявшую жизнь от смерти. Ванго был мертв уже шесть лет, но вот он сидел перед ней на соломе. Ванго был мертв, но он сидел здесь, обняв руками колени. Заглянув в амбар, Этель вернулась к жизни. Она доползла до самолета, чтобы Ванго тоже ее увидел.

Их словно накрыла волна, которая смешала все — их жизни, страхи и воспоминания. Они будто попали в июньский день 1940 года на запруженную тысячами беженцев дорогу, и людское море увлекало их за собой. Как в немом кино — без единого звука, без криков и клаксонов.

Этот разговор без слов перевернул все в душе Ванго. Его жизнь была рядом, она смотрела на него глазами Этель, свернувшейся под белым крылом самолета. Он вдруг осознал, что сомнения покинули его, и наступила ясность. 8 августа 1929 года маленькая Этель постучала в дверь кухни «Графа Цеппелина», висевшего в небе над Нью-Йорком. Прошли годы, и Ванго наконец открыл ей дверь. И Этель была готова войти.

Послышался шум мотора. Солдат насторожился. Автомобиль! Он опустил автомат и в ту же секунду рухнул как подкошенный.

За немцем стояла Этель. Полено выпало из ее рук и покатилось по земле. Рычание мотора раздавалось совсем близко.

Ванго бросился к ней, но она уже вскочила на лошадь. Вынув нож из-за пояса, девушка перерезала веревку, которой он был привязан к винту, и протянула ему руку. Ванго тоже запрыгнул на лошадь. Они выехали через пролом в стене.

На крыше бронированного автомобиля стоял пулемет и стрелял очередями по пятьдесят патронов. Следом ехали еще три машины. Первая очередь предназначалась лошади, но пришлась на амбар, и он загорелся. Полоумная Лабаш выскочила из машины и закричала:

— Мой амбар!

Этель и Ванго галопом мчались в лес. Он обхватил руками ее талию и прижался лицом к затылку. От ее покрытой испариной спины шел жар.

Снова прогремели выстрелы. Автомобили резко свернули в сторону, чтобы объехать изгородь из колючих кустарников. А лошадь неслась прямо, к своим сородичам.

Когда они добрались до опушки, Ванго пересел на другую лошадь. Этель разрубила веревку у основания, одним ударом ножа освободив всех остальных. Солдаты стреляли наугад. Лошади вставали на дыбы и радостно разбегались во все стороны. Теперь им не грозил крюк мясника.

Этель обернулась и увидела, как охваченная пламенем крыша амбара обрушилась на самолет. Дым поднимался к небесам. Она подумала, что это к лучшему. Самолет ее родителей не достанется врагу. Она встретилась взглядом с Ванго. Вокруг свистели пули, сея огонь и смерть, но девушку и юношу охватила необъяснимая радость. Лошади, покрытые пеной, несколько секунд мчались бок о бок. Всадники углубились в лес. Пули шпиговали свинцом стволы деревьев, обнажая белую сердцевину. Ни одна не достигла цели — лесная чаща спасла беглецов.

С наступлением ночи две лошади нагнали поезд, шедший из Дрё в Париж. Девушка везла раненого, который прижимался к ее спине. Другой всадник, ехавший чуть позади, низко склонился к голове своей лошади. Через некоторое время поезд, выпустив облако пара, остановился на перроне. Пассажиры выглядывали из окон. Контролер видел, как три человека вошли в вагон. Совсем молодые, все в дорожной пыли. Один из них выглядел очень больным.

Согласно заготовленной легенде, он упал с моста в реку во время прогулки по холмам. Его лошадь погибла, но благодаря ей он не разбился насмерть, а отделался переломом обеих ног. Он и его сестра были настолько подавлены, что все время молчали. Третий, более разговорчивый, рассказал все за них: им надо в Париж, там пострадавшего поместят в больницу Отель-Дьё. Поезд тронулся.

Этель, Пол и Ванго еще долго видели в окно лошадей, скачущих вдоль пути.

Трое пассажиров переглядывались, словно не веря, что все они живы и едут вместе. Кроме них в купе никого не было. Пол даже не чувствовал боли — так велика была его радость оттого, что он спасся. Наступила ночь. Он так и заснул, полулежа на скамье.

У излучины реки лошади отстали.

Этель и Ванго не спали. Сидя в темноте и покачиваясь в такт поезду, они дышали в одном ритме. Иногда в окне мелькали огни какого-нибудь деревенского дома, и по их лицам пробегали тени.

Они не замечали ничего вокруг. Их тела соприкасались, его волосы смешались с ее волосами. На крутых поворотах их одновременно бросало к окну. Когда поезд ускорял ход, рельсы издавали скрежет, похожий на вскрик. А потом был только бег деревьев за окном и благодатная ночная тьма.

 

32

В полночь

Париж, ресторан «Счастливая звезда», на следующий день, вечером 31 декабря 1942 г.

За столом сидели тринадцать человек. Но, будучи суеверными, они предпочитали думать, что их пятнадцать — вместе с Ниной Бьенвеню и ее аккомпаниатором. Впрочем, атмосфера была праздничной и не располагала к мнительности. Гости веселились вовсю. Их хохот разносился по кварталу Тампль. Вход в ресторан охраняли солдаты.

С приближением ночи, а вместе с ней и комендантского часа, улицы совсем опустели. Второй этаж «Счастливой звезды» был единственным местом, где праздник мог продолжаться заполночь.

Весь остальной город повиновался стрелкам на часах. С одиннадцати часов вечера было запрещено выходить на улицу. В некоторых театрах зрители могли заказать номера в близлежащих отелях, чтобы не нарушать комендантский час. Однако были и такие смельчаки, чаще всего молодые, которые нарочно развлекались допоздна. Они брали с собой запасную сорочку, зная, что закончат праздник в полицейском участке — самом дешевом и опасном отеле столицы. Ведь если кого-то из оккупантов убивали, то немцы в отместку нередко расстреливали ночных задержанных.

Но пока часы в «Счастливой звезде» пробили только десять. Нина Бьенвеню пела. Аккомпаниатор не поднимал головы от рояля. Остальные пожирали Нину глазами.

Тринадцатый гость был добавлен в список несколько часов назад. Этот француз лет пятидесяти, очень элегантно одетый, носивший галстук в горошек, был врачом Макса Грюнда. Создавалось впечатление, что он приходится близким другом большинству гостей. Он поднимал бокал, но не пил. Привычный к светской жизни в оккупированном Париже, он знал наизусть все песни Нины. Она даже закончила свое выступление у него на коленях.

Однако самая главная часть праздненства разворачивалась на тарелках. Хозяин, Казимир Фермини, с начала вечера даже не улыбнулся, но когда подали суп, не смог устоять и поднялся наверх, чтобы посмотреть на реакцию гостей. С первой же ложкой голоса затихли. Грюнд знаком остановил пианиста. Был слышен только звон фарфора и восхищенные вздохи.

Фермини направился в кухню. Вооруженные солдаты прохаживались по лестничной площадке. Он спустился на первый этаж, толкнул дверь плечом и сказал повару:

— Они довольны. Если бы вы знали, как все это действует на нервы!

Самое удивительное, что волшебный вкус супа достигался благодаря всего нескольким морковкам, ведерку миланской розовой репы, куриной ноге да двум-трем альпийским травкам.

— Вы заставили плакать от восторга Третий рейх!

Фермини перешел улицу, чтобы проведать своих уважаемых гостей в других залах. Первая смена там закончилась в половине десятого. Столики занимали новые посетители.

Фермини без конца извинялся за шум и крики на другой стороне улицы, где, по его словам, проходил костюмированный новогодний ужин.

В глубине зала за круглым столиком сидел тот самый иностранец, месье Коста. Он явился в семь часов вечера. Коста только что провел два дня в пустующих замках Луары и теперь наслаждался едой, не имея ни малейшего желания уходить. Фермини обхаживал его как мог.

— Вы мой самый почетный гость!

Он заставлял его дегустировать вина, которые приносил для других клиентов. Месье Коста был на седьмом небе от счастья. Он даже уронил вилку в пюре из капусты с маслом. Как и гости в доме напротив, он плакал от восторга и утирал слезы салфеткой. Фермини был внимателен к каждому. Он бегал за официантами, указывая на какого-нибудь всеми забытого гостя.

— А вон та худенькая молодая женщина за стойкой — она ждала на холоде целый час. Принесите ей что-нибудь согревающее, прежде чем она сделает заказ.

Молодую женщину, о которой так заботился хозяин, звали Этель. Она сидела рядом с Ванго. Сначала они ждали на улице. Но на дальнем конце стойки, в уголке, освободилось два места, и они их заняли.

Этель знала, что этот ужин будет особенным. Ванго предупредил ее, что должен закончить одно дело, закончить раз и навсегда.

Он уговаривал ее не ходить в ресторан:

— Оставайся с братом. В полночь я вернусь, и мы уедем.

Но она только смеялась, как будто не понимала, о чем он. Она его не оставит. Она его не оставит. Она его не оставит.

Этель даже выглядела элегантной и свежей, хотя еще недавно вся она была пропитана запахами машинного масла, болотной тины, дыма и конского пота. Теперь от нее лишь немного пахло черноземом.

Ей нельзя было произносить ни слова. Ее бы сразу выдал акцент.

Этель была донельзя рада этому запрету. Она разучилась разговаривать, забыла и многое другое. Нужно было всему учиться заново.

В пятидесяти метрах от ресторана в черном «ситроене» ждали Пол и звонарь Симон. Скоро они уедут на юг вместе с Ванго и Этель. Симон сидел на месте шофера.

— Вам больно? — прошептал Симон.

Пол лежал на заднем сиденье.

— Все в порядке.

Он бессовестно врал.

— Вы знаете, что сегодня утром у моей жены родилась малышка Колетт? — спросил Симон.

— Да. Вы, должно быть, очень горды.

— Это благодаря ей епископ одолжил мне машину. Чтобы я поехал на нее посмотреть. Вы меня высадите в Ла-Бурбуль. Когда я вернусь, все объясню его преосвященству. А вы поедете дальше, в Испанию.

— Передайте ему, что я приглашаю его в Шотландию, чтобы испросить у него прощения. Когда кончится война.

Улица казалась темной и безлюдной. Все лавочники на рынке закрыли ставни.

Ванго неотрывно смотрел на Этель. Он еще не произнес ни слова. Они почти не разговаривали со вчерашнего дня. Их немой диалог начался с той самой встречи в амбаре после долгой разлуки и больше не прерывался.

Бартелеми протянул руку, чтобы поставить перед девушкой чашку с дымящимся бульоном и ему показалось, что сам воздух в этом углу был плотнее. Движения официанта замедлились.

Может, именно так общаются призраки?

Эта ночь вобрала в себя столько желаний, страхов, тайн!

Ванго был растроган любезностью хозяина. Он думал, что попадет в логово коллаборационистов, а оказался в таком уютном месте. К тому же на доске с меню не было ни одного немецкого слова. А у входа висела старая двуязычная афиша, которая приветствовала тех, кто прибывал в Кале на пароходе из Англии: «Добро пожаловать! Welcome!» Это могло повлечь за собой серьезные неприятности.

Ванго попробовал суп, который принесли Этель. И сразу же отнял чашку от губ. Горячая жидкость прожгла его до самого сердца, напомнив давние времена. Розмарин. Тот самый забытый вкус.

Этель держала Ванго за руку. Ее ногти впились ему в ладонь. И Ванго вдруг захотелось немедленно увести ее отсюда.

В это время на втором этаже здания напротив Макс Грюнд встал из-за стола. Грюнд ждал, пока все вокруг замолчат. Он прочистил горло, словно собрался петь арию.

Огюстен Авиньон ерзал на стуле, чувствуя себя не в своей тарелке. Он злился на инспектора Муше за то, что тот достал ему список приглашенных слишком поздно. Авиньон получил его только накануне и наконец понял, почему его пригласили. Это Виктор решил напомнить о себе.

Авиньон смотрел на двоих мужчин в другом конце стола. Виктор Волк и Ирландец сидели с одинаковыми самодовольными улыбками, хотя обоим ел глаза сигаретный дым. Виктору нравилось, что в Париже ему не надо прятаться.

Он осуществил фантастический план, придуманный Зефиро несколько лет назад, чтобы заманить его в ловушку. Недавно Франция действительно подписала с Германией соглашение о поставке колоссальной партии оружия. И теперь, после падения дирижабля, Ирландец полностью доверял Виктору и безоглядно следовал за ним. Виктору даже хотелось принести цветы на могилу Зефиро — в знак благодарности. По иронии судьбы идея сделки принадлежала падре! Подписав контракт, Виктор считал, что убил Зефиро дважды.

Грюнд выпрямился, касаясь скатерти кончиками пальцев.

— Господа, сегодня вечером я обращаюсь к вам по-французски.

Виктор наклонился к уху Кафарелло и начал переводить.

— Я буду говорить по-французски специально для наших друзей за этим столом, — продолжал Грюнд, — К тому же гратен, который я только что съел, говорил со мной на этом же языке.

Нина Бьенвеню воспользовалась паузой, чтобы выйти на минутку. Она знаком предупредила пианиста и спустилась по винтовой лестнице.

— Сегодня среди нас находятся два человека, я бы сказал, два наших товарища, которых Фюрер наградил Большим крестом ордена Германского Орла. Но они не искали почестей и славы…

Нина Бьенвеню проскользнула между солдатами, которые дежурили внизу. Войдя в дамскую комнату, она тут же вышла из нее и схватила за рукав идущего с кухни Фермини.

— Месье, я только что оставила здесь несессер, а его уже нет.

— Ничего удивительного, мадемуазель. Мы делаем уборку после каждого посещения.

Казимир Фермини говорил с ней очень сухо. Ему была известна репутация этой женщины, и он не находил для нее никаких оправданий.

— Я думала, что я здесь единственная дама…

Она протянула руку и провела пальцами по галстуку хозяина, как будто смахивала с него невидимую пыль. Фермини старался сохранять хладнокровие.

— На втором этаже вы действительно единственная. А на первом у нас кухня, и любая женщина оттуда могла воспользоваться этой комнатой после вас. Надеюсь, вас это не смущает.

Нина Бьенвеню обворожительно улыбнулась. Ее совсем не шокировали такие демократические порядки.

— А где я могу найти свой несессер?

— В гардеробной, прямо за спиной этого господина, который разглядывает ваши ноги.

Один из двух солдат вздрогнул и встал навытяжку. Фермини подвинул его, как пешку на шахматной доске. И отдернул штору.

В гардеробной рядом с большим кожаным чемоданом действительно лежал несессер. Нина взяла его.

— А чемодан не ваш? — спросил Фермини.

— Нет, я, конечно, пользуюсь косметикой, но не до такой же степени! Спасибо.

И она исчезла в уборной. Казимир взялся за чемодан, но тот оказался неподъемным. Он обернулся к одному из солдат.

— С этим чемоданом пришел кто-то из ваших?

Было видно, что солдаты его не понимают. Фермини наклонился и попробовал открыть чемодан, но тот оказался заперт на ключ. Он с минуту постоял в раздумье, потом снова задернул штору и поднялся наверх.

Грюнд простирал к потолку руку с бокалом.

— …величие нашей промышленности, мощь наших танков, блеск наших…

Фермини вздохнул. Было явно не время говорить о багаже. Он спустился и снова столкнулся с Ниной Бьенвеню, которая теперь благоухала жасмином.

— Может быть, это чемодан для свадебного путешествия, — сказала она. — Молодожены всегда ездят с чемоданом. Или кто-то готовит мне сюрприз?

Фермини стиснул зубы.

Нина вошла в зал в тот момент, когда все зааплодировали речи Макса Грюнда. Пианист сыграл вступление, и Нина Бьенвеню запела по-немецки:

В одиннадцать часов металлические жалюзи на другой стороне улицы опустились. Накануне Фермини договорился с Грюндом. Несмотря на комендантский час, тот разрешил ему не выпроваживать других гостей, пока праздничный ужин не закончится. Надо же хоть что-то выиграть от этого нашествия.

Так что человек тридцать остались сидеть в тесном помещении, которое стало только уютнее. Кроме того, теперь голоса из дома напротив были здесь почти не слышны — только звуки фортепьяно. Блюда доставляли через прорытые под улицей погреба, сплошь уставленные бутылками с вином. Ароматы, предвестники новых яств, набегали волнами. Официанты входили в зал через люк, который был как раз там, где сидели Этель и Ванго.

Ванго часто поглядывал на стенные часы. Сначала он думал, что с наступлением комендантского часа их выставят на улицу, и он не сможет наблюдать за обстановкой. Но теперь он надеялся остаться до конца. Часовой механизм в чемодане сработает в полночь, и когда прогремит взрыв, Ванго уже будет в автомобиле в конце улицы.

И все будет кончено.

Этель напряженно смотрела на него. Она смирилась и молчала.

Ванго знал, что нарушил клятву, данную Зефиро и самому себе, — отказаться от мести. Этот ресторанчик, который уже начинал ему нравиться, пострадает только частично, а вот залы на другой стороне улицы будут разрушены полностью. Он несколько раз перепроверил каждую фамилию в списке Грюнда. Сплошные преступники, жалеть тут было некого. А если понадобится, Ванго отдаст сокровище Мацетты, спрятанное в скалах на его родном острове, чтобы заново отстроить эти стены.

Несколько гостей пили травяной чай. Пахло анисом, как в детстве. Казалось, в эту ночь весь мир сговорился растревожить его душу.

Симон сидел, опустив голову на руль. Условленный час давно прошел. Пол дремал на заднем сиденье. Полицейские ходили рядом с автомобилем, но не заглядывали внутрь. Симон не решался выйти из машины.

Когда до полуночи осталось восемь минут, Ванго встал, словно очнувшись от забытья.

— Надо уходить.

К ним спешил Казимир Фермини.

— Прошу вас, последнее блюдо для вашей дамы!

— Мы должны спешить.

— Последнее, чтобы оказать честь моему повару! И я вас сразу отпущу.

Он щелкнул пальцами. К ним подошел Бартелеми с тарелочкой под медным колпаком. Ванго взглянул на часы и снова сел.

— Это наше фирменное блюдо, — пояснил Фермини. — Разумеется, его не подавали на той стороне улицы. Для меня честь не пустое слово.

Ванго слушал, и его жег стыд за то, что он собирался сделать. Этель замечала малейшую перемену на его лице.

Фермини приподнял колпак. В растопленном масле лежали восемь картофелин размером с перепелиное яйцо. Каждой придали форму восьмигранника — как бриллианту.

В сердце Ванго словно прогремел первый взрыв.

— Ваш повар… — начал он, и на его глаза навернулись слезы.

Фермини, который держал горячий колпак перед собой, чтобы капли воды не попали в кушанье, снова накрыл им тарелку.

— Ваш повар — женщина?

Хозяин внимательно посмотрел на Ванго.

— Месье, — сказал он, — вы первый догадались об этом.

— Так это женщина?

До полуночи оставалось пять минут. Хозяин понизил голос, как будто говорил о сокровище, зарытом у него в саду.

— Это не просто женщина, — возразил он, взволнованный не меньше Ванго, — это настоящее чудо.

— Кто она?

Фермини с минуту колебался.

— Она работала здесь до прошлой войны. Очень красивая. Мой дядя научил ее всему, что умел сам. Я тогда был еще ребенком.

Ванго снова взглянул на часы.

— Потом она исчезла. А лет пять назад вдруг приехала и вернулась на кухню. Это она придумала назвать ресторан «Счастливая звезда». Красиво! Но она не хочет говорить, откуда его взяла.

Фермини улыбнулся и прибавил:

— Мы всегда называли ее просто Мадемуазель.

— Где она?

— В доме напротив, внизу. Бедной женщине приходится готовить под топот сапог над головой.

Этель увидела, как Ванго резко обернулся к часам. Затем он посмотрел на люк, ведущий в погреб, и в одно мгновение исчез.

В полумраке туннеля Ванго сбил с ног официанта и уже через несколько секунд оказался на другой стороне улицы. Люк находился на лестничной площадке перед кухней. Он открыл первую дверь и столкнулся нос к носу с солдатами.

Ванго задержал дыхание, медленно выдохнул и сказал немцам:

— У меня там чемодан.

Он прошел в гардеробную и взял чемодан, стараясь не показать, с каким трудом оторвал его от пола. У него оставалось от силы две минуты. Он спокойно прошел мимо караульных и направился к двери под лестницей, с табличкой «Мужчины».

Дернул за ручку. Дверь была заперта.

Прошло двадцать секунд. Солдаты поглядывали на него с подозрением.

— Занято, — пояснил Ванго, хотя это было ясно и так.

Ванго приготовился: сейчас в чемодане раздастся щелчок детонатора. Но вместо этого заскрипела задвижка, дверь открылась, и на пороге появился мужчина.

Ванго отступил назад.

Это был Кафарелло.

Он вытирал руки о пиджак.

Увидев юношу с чемоданом, он сказал на сицилийском диалекте:

— Там засорилось.

— Это не важно, — машинально ответил Ванго на том же наречии.

Они встретились глазами. Кафарелло не отходил от двери.

Он проверял, застегнуты ли у него ремень и ширинка. Он был сильно пьян.

Наверху в это время начали обратный отсчет шестидесяти секунд до полуночи. Фермини появился из люка и стоял рядом с солдатами.

Кафарелло наконец пошел к лестнице. Но вдруг обернулся и посмотрел на Ванго, словно о чем-то вспомнил.

— Сицилиец? — спросил он, ухватившись за перила.

— Что? — ответил Ванго по-французски.

— Ты ответил на моем языке, — сказал Кафарелло.

Ванго покачал головой, делая вид, что не понимает.

Поднимаясь по ступенькам, Кафарелло проклинал французское вино, а заодно и всех на свете.

Ванго открыл дверь в туалет и заперся изнутри.

Достав из-за пояса ключ, он повернул его на два оборота в замке чемодана. Замок открылся. Наверху дружно стучали по полу сапоги, отбивая каждую уходящую секунду. Ванго схватил металлическую коробку с циферблатом и заводным механизмом. Выдергивать провода было не нужно. Тем же самым ключом он попытался открутить болты на коробке. Они не поддавались. Он отогнул клапан. Наверху раздались громкие крики: там встретили наступление Нового года. Это был конец…

Но часы, приводящие в действие взрывное устройство, отставали от ресторанных на пять секунд. Ванго просунул палец поглубже в механизм и остановил его.

Стены сотрясались от криков.

Прошла минута.

Ванго не слышал, как Фермини стучит в дверь, не слышал, как в зале горланят военные марши. Он плакал и смотрел на красный лоскут, забытый на умывальнике.

За полвека казацкий платок износился.

Ванго взял его в руки.

Не успел он выйти из туалета с чемоданом в руке, как к нему подскочил взбудораженный Казимир Фермини. Хозяин решил, что у него хотят увести повара. Он говорил тихо и торопливо. Признался, что очень напуган:

— Вы ушли так быстро, так внезапно! А перед этим говорили о моем поваре.

Ванго по-прежнему ничего не слышал.

— Так это ваш чемодан? А вы разве не знаете, что на той стороне тоже есть туалеты и гардеробная? Признайтесь, у вас свадебное путешествие?

Фермини говорил шепотом — рядом были солдаты. Он повторил, что очень испугался, и умолчал лишь о том, что тайно влюблен в своего прекрасного повара. Еще двенадцатилетним мальчиком он смотрел, как она накрывает столы. И теперь страшно боялся снова ее потерять, а она делала вид, что ничего не замечает.

— Ужин вам ничего не будет стоить, это за счет заведения. Мне очень жаль, но я прошу вас уйти. Вы меня так напугали! И предупреждаю, что на кухню ходить запрещено. Мадемуазель никого не принимает.

Ванго услышал только последнюю фразу и с трудом выдавил из себя:

— Тогда я зайду в другой раз.

— А где же новобрачная?

Бартелеми открыл дверь. Этель ждала на другой стороне улицы.

— Вот она.

Наверху все еще пели песни. Ванго сжимал в руке красный платок. Этель бросилась к нему. Заметив, что он ослабел, она попыталась забрать у него чемодан, но безуспешно.

— Подождите! — закричал хозяин им вслед. — Если вас задержит полиция, скажите, что ужинали у меня!

Тесно прижавшись друг к другу, они уходили все дальше.

— Счастливого пути! — крикнул Фермини.

Но они уже не слышали его.

Месье Коста, который наблюдал всю эту сцену, казалось, был ею потрясен. Казимир Фермини увидел, как он побежал за Ванго и Этель.

— Да что с ними со всеми стряслось?

Фермини прислонился к стене. Немцы допевали последние песни. Через секунду иностранец вернулся. Он запыхался и побледнел. Фермини обнял его за плечи, и они вместе зашли в ресторан.

Месье Коста снова уселся за столик.

Фермини сел рядом. Кроме них в помещении уже никого не было. Шум в зале напротив постепенно затихал.

— Вы когда-нибудь думали о том, чтобы жениться? — спросил Фермини. Иностранец как будто очнулся.

— Что, простите?

— Вы испанец?

Иностранец улыбнулся.

— Нет.

— Вы женаты?

— Не совсем.

— Хороший ответ!

— Я любил одну женщину, — объяснил Коста, — она оттуда же, что и я — с Сицилии. Но она уехала.

— К другому?

— В том-то и дело, что нет.

Оба смотрели на догоравшую свечу.

— Однажды я получил от нее письмо. Очень длинное письмо.

— Она было адресовано вам?

— Нет, мальчику, которого она вырастила, но он тоже уехал и не вернулся. Я вскрыл конверт, и один человек перевел мне это письмо. Она рассказывала историю этого мальчика и свою собственную. На пяти страницах. Вы и представить себе не можете, сколько всего могут вместить пять страниц.

Фермини впервые не нашел в себе сил сходить за рукописью, увесистой, как ящик с яблоками, но признался:

— Могу. Я пишу романы.

— Даже в романах такого не бывает. Помимо всего прочего она упоминала, что когда-то давно, еще в юности, работала здесь помощницей на кухне.

— Здесь? — спросил Фермини дрогнувшим голосом.

— Да.

— Во Франции?

— Да.

— В Париже?

— Я же сказал: здесь.

И сицилиец, размахивая руками, указал на стены, потолок и столики «Счастливой звезды».

Казимир Фермини одним махом осушил стакан и посмотрел на иностранца, который продолжал рассказ:

— И тогда я сказал себе: «Я буду не я, Базилио Коста, если не приеду посмотреть на это место. Я хочу побывать там, где ее помнят юной девушкой». Я пообещал себе это, потому что любил ее.

Фермини накрыл его руку своей.

— И я учил французский язык, словно какой-нибудь школьник, — продолжал Базилио. — Я хотел дождаться конца войны, чтобы отправиться в путь. Но когда стареешь, нет времени ждать.

— Это правда.

Базилио был очень взволнован. Он так ждал, что приедет сюда, в Париж, и увидит, где прошла ее юность.

— А письмо я только что передал тому, кому оно предназначалось.

Он помолчал.

— В это трудно поверить, но он был там, на тротуаре напротив, вместе с вами. Этот парень, Ванго. Я увидел его и побежал, чтобы передать письмо.

Фермини был потрясен. Он слушал Базилио и не мог вымолвить ни слова. Такую историю он не осмелился бы перенести в свой роман.

— Когда стареешь, нет времени ждать, — повторил Базилио. — А она? Кто знает, что с ней стало?

Он провел ладонью по глазам.

И в эту минуту в отверстии люка показалась голова в белом платке.

— Слава богу, все ушли, — сказала Мадемуазель, не глядя на них. — Эти немцы наконец-то ушли!

Она стояла на лестнице, торчавшей из люка, и, несмотря на измученный вид, хохотала. Даже ее плечи вздрагивали от смеха.

— Да, все закончилось, — сказал Фермини.

— Надеюсь, вы не заставите меня еще раз пережить такое, Казимир!

И она повернулась к ним.

Базилио оцепенел, глядя на это лицо, появившееся словно из-под земли.

Фермини смотрел то на нее, то на сицилийца. Он знал, что для него теперь все кончено.

— Базилио…

— Мадемуазель…

Выйдя на соседнюю улицу, Макс Грюнд сказал своему врачу-французу:

— Вы уверены, что хотите проводить домой этих господ?

Грюнд был пьян. Шофер помог ему забраться в автомобиль.

— Разумеется, — сказал доктор. — Моя машина стоит чуть дальше.

Сзади ждали Кафарелло и Виктор Волк. Они держались с достоинством и выглядели несколько трезвее Грюнда.

Автомобиль уехал.

Доктор Эскироль, по-прежнему находясь в прекрасном расположении духа, встал между ними и взял их под руки.

— Господа, я доведу вас до своей машины. Теперь вы на моем попечении.

И он замурлыкал самую знаменитую песенку Нины Бьенвеню.

Виктор вполголоса подпевал. Кафарелло шагал вперед, как сомнамбула. Так они шли несколько минут. А за ними кто-то следовал по кровельному желобу.

Они свернули в узкий переулок.

— Кажется, я перепутал улицу, — сказал Эскироль и отпустил руки обоих спутников.

Те остановились. Эскироль прошел несколько шагов вперед и обернулся. С задумчивым видом, полузакрыв глаза, он держал в руке пистолет.

Двое приятелей растерянно таращились на него.

— Когда-то, — сказал Эскироль, — я гулял по Парижу с друзьями. Как сейчас. Нам было хорошо. Одного звали Жозеф Пюппе. Другого — Зефиро. Третьего — Хуго Эккенер. Мы любили друг друга. И дали клятву.

Наверху, на крыше, Кротиха тоже остановилась.

— Двоих уже нет в живых, — сказал Эскироль. — Из-за вас. Моя жизнь изменилась. И мир изменился.

Его рука была тверда.

Кротиха услышала два выстрела.

Она посмотрела вниз и увидела на земле два распростертых тела, а рядом человека с пистолетом.

Уходя, мужчина на мгновение попал в полосу света. Она увидела, как он развязывает галстук в горошек. И узнала его.

Это был Сезар.

При въезде в Париж у шлагбаума остановился черный автомобиль, и водитель предъявил полицейскому пропуск за подписью епископа.

— А что за люди с вами?

— Это моя семья.

Полицейского это как будто не удивило. Он направил фонарик внутрь машины и оглядел троих пассажиров. Один из них спал, второму, с красным платком на шее, было явно не до сна. На коленях у него лежало раскрытое письмо, а на щеках блестели слезы. Рядом, прислонившись к его плечу, дремала молодая женщина.

— Благодарю, ваше преосвященство, — сказал полицейский, возвращая пропуск звонарю Симону.

Автомобиль тронулся.

Через три километра на полном ходу открылось окно, и из него прямо в кювет полетел чемодан. Он прокатился по заснеженной траве и замер.

Один.

Два.

Три.

Чемодан разлетелся на куски.

Гигантский сноп огня осветил небо, деревья, заиграл на хромированном корпусе автомобиля, который мчался по платановой аллее все дальше и дальше на юг.

 

33

Оливы

Впереди еще были страшные годы. Война шла по всей Европе, родители и дети навсегда теряли друг друга, повсюду смерть оттачивала свое ремесло. Были и предательства, и расплата за них. Бывало, целые морские побережья обагрялись кровью.

Многие не сразу осознали, что видели лишь край бездны.

Впереди были тяжелые годы.

Но был и звонарь Симон, который одной рукой держал крошечную Колетт, а другой махал вслед автомобилю. Был Огюст Булар, и огонь, пылающий в его камине в живописном краю среди заснеженных плоскогорий Обрака; были Ванго, Этель и Пол, ожидавшие за столом, пока мадам Булар снимала колбасы, подвешенные к потолку. Они перешли через Пиренеи, преодолели ущелья, видели серн и много льда, а впереди их ждала Испания и свобода. Была Кротиха, которая поначалу тщетно искала родителей, надеялась, впадала в отчаяние, проводила ночи на чердаке театра в обнимку со скрипкой. А потом она поняла, чего ей на самом деле нужно бояться, и в аббатстве Ла-Бланш появилась сестра Мари-Кротиха, благосклонно принятая веселой матушкой Элизабет. Был Эскироль, который постоянно ездил в Англию, чтобы обеспечить деятельность подпольной группы, созданной им в первые дни войны в память о друзьях с улицы Паради. Был Эккенер, печально смотревший в небо, отраженное в Боденском озере. Был славный доктор Базилио, который вернулся на корабле к Эоловым островам, в Поллару, храня в сердце данное ему обещание. Были цветы на столе, которые он менял каждый день. А на другом берегу был возрожденный монастырь, где снова собирали так много меда, что можно было печь коврижки. Были колокола, звонившие в штормовые ночи — но уже без Пиппо Троизи, который вернулся к жене и кустам каперсов.

Потом было освобождение Парижа, знамена, танки союзников, бегство комиссара Авиньона, радостные выстрелы в воздух, яростная толпа, окружившая Нину Бьенвеню. Были слова прощания Мадемуазель на пороге «Счастливой звезды» и слезы Казимира Фермини. Был молодой русский солдат Андрей, который вошел со своим полком в концлагерь на юге Польши и освободил заключенных. Среди них он искал двоих и все спрашивал: «Вы не знаете супругов Атлас?» И были взгляды вчерашних узников, которым очень хотелось бы сказать «да».

Были тщетные ожидания. Но были и чудесные возвращения.

А потом была золотая осень, и колокола Нотр-Дам, звонившие во всю мощь, и на самом верху башни — двое, прижавшиеся друг к другу. Был праздничный ужин в «Счастливой звезде», где все объелись омлетами. А среди приглашенных — мать и сын Булар, приехавшие в Париж как почетные гости. И Пол в мундире, сверкающем наградами. Были торжественные речи, белое вино, а в конце стола сидела бледная Кротиха, держа в руках письмо из Москвы.

А дальше было путешествие. Разве по такому случаю не отправляются в путешествие? Был спуск на дно кратера, со стороны моря, и деревушка, а на самом ее краю — дом из двух белых кубиков. И были Ванго с Этель, которые пробирались между оливами, с колотящимся сердцем, едва дыша, неуклонно приближаясь к цели. И был сокол, паривший в небе над ними.

И наконец, была красивая женщина с красной косынкой на седых волосах. Она вышла на скалистый берег и, закрывшись ладонью от солнца, пристально смотрела на тех, что шли через оливковую рощу, — эти двое шли именно к ней, иначе и быть не могло.

Она вскрикнула и услышала крик в ответ. Они вернулись домой.