Дешевый проезд и дешевая литература в значительной степени рассеяли таинственную прелесть Индии. Путешествие в эту романтическую страну является теперь обычной праздничной экскурсией членов парламента. В наши дни набобы уже не щеголяют своими дурно-приобретенными богатствами и испорченными желудками где-нибудь в Чельтенгеме или Беджорде. Дерево Погоды давно уже общипано. Туги частью изгнаны, частью вымерли. Бойскауты заняли их место, страна наполнилась автомобилями, электрическими трамваями, больницами и тому подобными прозаическими вещами.

Однако, старые боги не вполне еще умерли. Шива и ужасная супруга его Кали все еще удерживают власть над жизнью и смертью и судьбами людей.

Об этом и повествует нижеследующий рассказ.

Я лично всегда ожидал, что рано или поздно Синг собьется с пути. В этом мы совершенно расходились с Картером. Но Картер, хотя и был судьей более двадцати лет, все-таки всегда оставался неисправимым оптимистом.

Синг приехал к нам в Балипур в ореоле европейского образования и четырехгодичного пребывания в Оксфорде. Я помню, Картер объявил нам о его предстоящем приезде как-то раз вечером в клубе:

— У нас скоро будет новый помощник, Дункан!

— А, это новость! — сказал я. — Кто такой?

— Синг. — При этом Картер бросил на меня пытливый взгляд. — Джон Гемфри Синг.

— Видимо, у его крестных папаши и мамаши был хорошенький подбор имен!

— Он, в сущности, индус, — сказал Картер. — Раджнут или брамин, не помню наверное, какой касты. Боюсь наврать. Коль, мой сослуживец, взял его к себе, когда он был еще ребенком. Вы помните Коля? Он ведь был немножко чудаковат. И взял он мальчика с целью доказать правильность своей теории, что не существует вовсе коренной разницы между Востоком и Западом. По мнению Коля, вся разница обусловливается лишь влиянием окружающей среды. Синг, насколько мне известно, был воспитан, как природный англичанин, и отлично учился в Оксфорде. Я встречал его в Англии. И часто я задавал себе вопрос, догадывается ли он сам, что он индус?

— Здесь он очень скоро догадается об этом, — сказал я. — Лучше было бы оставить его в Англии.

— Коль просил меня позаботиться об этом юноше, — продолжал Картер, — поэтому я и похлопотал о нем. Как раз сегодня я получил письмо, в котором меня извещают, что он скоро будет послан сюда.

— Вам очень приятно получить нового помощника, — сказал я.

Но сам я не был в восторге. Мне всегда казалось бессмысленным мешаться в дела природы. И если наука чему-либо научает нас, так именно этому мудрому правилу. Индус может быть прекрасным малым. Таким же может быть и европеец. А смесь из двух этих элементов имеет обыкновенно пороки обоих и ни одной из их добродетелей.

— Да, — сказал Картер. — Мы будем наблюдать за ним. Во всяком случае, это очень интересно.

— Разумеется, интересно, — согласился я. — Но в то же время и опасно. Лучше было бы оставаться ему в Англии.

Синг приехал недели две спустя, и Картер не захотел ложиться спать в эту ночь, чтобы встретить его как можно радушнее. Он всегда был очень добр по отношению к своим помощникам. Так как мне нечего было делать, то я остался посидеть с ним, и мы играли в пикет для развлечения.

Я успел уже дважды проиграться, как вдруг мы услышали грохот подъезжающего экипажа. Когда он остановился у дверей, из него вышел высокий и стройный молодой человек. Он направился к нам, издали протягивая нам руку, и вообще проявил полное самообладание и умение держать себя.

— Как это любезно с вашей стороны, что вы из-за меня не ложились спать! — сказал он, здороваясь с Картером.

Акцент его делал честь Оксфорду, а манеры у него были даже лучше, чем мы привыкли видеть у питомцев этой академии. Он был, в самом деле, удивительно милый юноша. После обычных представлений я спросил его, с удовольствием ли он проехался.

— О, да! — ответил он. — Только с полупути к нам подсел какой-то бабу и все время курил свою гуку. В сущности, следовало бы иметь для туземцев особые вагоны.

Таково было мое первое знакомство с Джоном Гемфри Сингом. Он оказался очень ценным приобретением для общества нашей маленькой станции. Миссис Удбери сказала мне по секрету, что он самый прелестный «мальчик» из всех, когда-либо виденных ею. Она была женой нашего комиссара и всех молодых помощников постоянно называла «мальчиками». Она была в этом отношении большим знатоком.

Синг отлично ездил верхом, играл в теннис, гольф и бридж не хуже среднего, а танцевал, — как уверяли меня дамы, — прямо божественно. Одевался он всегда по последней моде и в этом отношении затмил всех остальных мужчин балипурского общества. Даже его дорожные чемоданы носили отпечаток настоящего английского путешественника.

Во многих отношениях он был даже больше англичанин, чем большинство из нас. И однажды даже Картеру пришлось пожурить его за его обращение с одним индусским адвокатом.

Синг сам рассказал мне об этом в минуту откровенных излияний.

— Я никак не могу примириться с этими бабу, — сказал он. — Они ужасно непрактичны!

И я помню, как однажды в клубе на собрании он очень энергично протестовал против предложения принять в члены одного индусского судью, который недавно был назначен в соседний с нами округ. Это было просто смешно, если вспомнить, что мы должны были сделать сильную натяжку в наших правилах, когда приняли самого Синга. Наш клуб, подобно многим англо-индусским клубам, был закрыт для «туземцев». Само это слово вовсе неплохо само по себе, но я ненавижу значение, которое обычно придается ему в Индии.

В этом и было начало всех несчастий, — в этом, и еще в мисс Скэнтлинг.

Это было хорошенькое миниатюрное существо с пушистыми волосами и живыми, грациозными манерами, нечто вроде задорной мышки. Она приехала к нам из Калькутты погостить у своей тетушки, миссис Удбери, и, естественно — Синг влюбился в нее, так как она была полной противоположностью ему самому. Это бы еще полбеды, но, к несчастью, и она тоже влюбилась в него или, по крайней мере, ей нравилось воображать себя влюбленной. Разумеется, из этого ничего не могло выйти хорошего, хотя миссис Удбери и поощряла их первое время; но миссис Удбери не отличалась большой мудростью — иначе ведь она и не вышла бы замуж за мистера Удбери!

Старик Скэнтлинг — он был адвокатом или чем-то в этом роде в Калькутте — хотя и отличался широкими взглядами, но тем не менее, ему вовсе не улыбалась перспектива видеть свою дочь женой индуса. А миссис Скэнтлинг прямо- таки пришла в ярость от одной этой мысли. Как только до нее дошли ужасные слухи, почтенная леди моментально отправилась в Балипур.

Через несколько дней она уже увезла домой бедную мисс Лауру Скэнтлинг, которая клялась, что навсегда останется верной своей первой любви.

Синг имел с матерью Лауры свидание, которое оставило неизгладимый след на его душе. После он рассказал мне об этом.

— Она объявила, что предпочла бы видеть Лауру мертвой, нежели замужем за туземцем! — с горечью сообщил он мне. — Неужели и все вы так же думаете обо мне, Дункан? Скажи мне откровенно, черт тебя возьми! Если это действительно так, то я скоро освобожу вас от своего общества!..

— Не говори глупостей, — ответил я. — Ты должен отнестись снисходительнее к миссис Скэнтлинг. Она хочет, чтобы дочь ее сделала хорошую партию. Ну и, само собой разумеется, что ты не отвечаешь ее видам.

Теперь я понимаю, что я поступил тогда не вполне тактично. Синг долго еще говорил все в том же тоне и даже декламировал монолог Шейлока из «Венецианского купца»: «Разве у еврея нет глаз? Разве у еврея нет рук, органов чувств и самих чувств, разве нет у него привязанностей, страстей? Если вы проколете нас, разве мы не истекаем кровью? И когда вы щекочете нас, разве мы не смеемся? Когда вы отравляете нас, разве мы не умираем?»

Конечно, все это совершенная правда, но что же я мог сделать? Так создан свет. Я утешал его, как умел. Ужасно жаль мне было бедного мальчика.

Как я и ожидал, мисс Скэнтлинг скоро утешилась с поклонником лет на пятнадцать старше нашего Синга.

Как только это стало известно, Синг совсем пришел в отчаяние и день ото дня становился все хуже и хуже. Он оставил Картера и устроился отдельно. Он все еще посещал наш клуб, но вел себя крайне странно. Всегда мрачный и подавленный, он иногда вдруг, ни с того ни с сего, становился страшно шумным и придирчивым. Я подозревал, что он пьет чересчур много. Однажды я даже сказал об этом Картеру. Ведь он был отчасти ответственным за судьбу несчастного юноши.

— Смотрите! — сказал я. — Если вы не будете лучше следить за Сингом, дело может кончиться плохо.

— Я знаю, знаю! — ответил он (в нашем округе, кажется, не могло быть ничего такого, чего бы Картер не знал). — Это ужасно неприятная история. Он все не может забыть.

— Это бы еще полбеды, — проговорил я многозначительно.

— Вы думаете, он пьет? Я сам боюсь этого. Но я не уверен.

— Я тоже не уверен, — ответил я. — Давайте ему побольше работы, чтобы у него оставалось меньше времени на мрачные размышления.

Картер погладил себя по липу рукой, что он делал всегда, когда был чем-нибудь озадачен.

— Да. Он теперь находится в неуравновешенном состоянии. Это, конечно, естественно. Но я все-таки подумаю, как бы тут помочь горю.

Конец, однако, был ближе, чем думали мы оба. Хотя для Синга и тогда уже, я думаю, не было спасения, но все же я убежден, что в окончательной катастрофе много виноват Герринг. То, что он был тогда пьян, не может считаться оправданием. Герринг очень часто бывал пьян. Он плантатор; рослый, дородный малый довольно вульгарного типа, отличный стрелок, первоклассный игрок в поло и в крикет, но, как мне кажется, довольно посредственный плантатор. А когда он бывает навеселе, что случается довольно часто, тогда он становится страшно заносчивым и неприятным.

Однажды вечером, в клубе, после игры в поло, Герринг практиковался в стрельбе. Он тогда уже выпил больше, чем было бы ему полезно. К несчастью, Синг как раз проходил в курительную комнату и нечаянно задел Герринга за локоть в то время, как тот стрелял. Герринг вспылил:

— Смотри, куда идешь, проклятый туземец!

Оскорбление было велико. Я уже сказал, что единственным оправданием Геррингу могло служить то, что он был пьян. Я ждал, что вот-вот произойдет убийство.

Синг, несмотря на свою темную кожу, побледнел так, что даже губы его побелели. Но в нем сказались традиции Оксфорда, и он прекрасно совладал с собой.

— Виноват! — сказал он и вышел.

Герринг, ничуть не подозревая о совершенном им громадном зле, продолжал стрелять.

Я был единственным свидетелем печального инцидента и, если я раньше был более или менее равнодушен к Сингу, в эту минуту я полюбил его. Он показал себя джентльменом. Но я заметил перемену в его лице, значения которой я не мог уяснить себе. Точно открытая раньше дверь внезапно закрылась передо мной. И я не знал, что там делается за дверью. Я чувствовал себя обязанным извиниться перед ним за свою расу.

Я нагнал его, когда он уже вышел из клуба и садился в свой экипаж. Я попросил его довезти меня до дому.

Пока мы ехали по пыльной дороге, я старался разговаривать с ним, но он не отвечал мне. Он, видно, потерял прежнее доверие ко мне и подчеркивал разницу. Напряжение становилось невыносимым, и я не выдержал. Слезая у своих ворот, я обратился к нему:

— Слушай, Синг. Я огорчен гораздо больше, чем ты думаешь, тем, что произошло в биллиардной. Забудь, что сказала эта пьяная скотина. Он и сам не понимал, что говорил.

Синг посмотрел на меня, но в темноте я не мог разглядеть выражения его лица.

— Не суйся в чужие дела, проклятый англичанин! — прошипел он.

Я видел, как он взмахнул хлыстом, и в то время, как он говорил, я вдруг почувствовал на своем лице сильный удар хлыста; в тот же момент его пони рванул и побежал по дороге, оставив меня стоять в изумлении и с едва не вытекшими глазами.

Удар мог быть случайным. Так я подумал, когда немного пришел в себя. Но в словах не могло быть ошибки. Злоба и стыд довели бедного мальчика до безумия. Я легко простил ему. Но я не мог простить его воспитателя, Коля, и долго думал о том, что сказал бы он теперь о своем опыте, если б узнал о его последствиях.

Я не знал, что мне делать. Синг поставил меня в безнадежно фальшивое положение. Я предлагал ему свою симпатию, а он не пожелал принять ее. Конечно, я не мог обижаться на это, но не решился повторить опыт, боясь ухудшить положение дел, и вообще я против вмешательства в дела судьбы. Я никому не рассказывал об инциденте, что было и нетрудно, так как скоро я уехал в отпуск.

Я жил дома, когда до меня дошло известие о самоубийстве Синга. Подробностей никаких. Дело постарались замять, и только впоследствии узнал я всю историю от Картера. Ужасная история!

Это случилось во время большого ежегодного праздника Рат-Джатра, когда колесница Джаггернаута проезжает по улицам, торжественно везомая толпой верующих. Это очень древний праздник, и, думается мне, что почитание божества является здесь пережитком более древнего почитания дьявола.

В прежние времена, пока британское правительство не запретило этих ужасов, здоровые живые мужчины и женщины бросались под страшные колеса громадной колесницы в экстазе религиозного рвения. И теперь бывают несчастные случаи. Но теперь они, по крайней мере, считаются несчастными случаями. Кто-нибудь из везущих колесницу спотыкается, падает и, прежде чем удается вытащить его, громадные колеса уже успеют проехать по его телу и измолоть его. Или же натиск толпы свалит женщину или мальчика и бросит под колесницу, тоже случайно… И тогда бог умилостивляется и посылает обильную жатву.

В это время Синг, — как Картер рассказал мне, — совершенно отбросил в сторону все свое английское воспитание. Он вернулся к своему родному народу. Стал одеваться, как индус. По отбытии определенных обрядов покаяния, брамины снова приняли его в свою касту, и в праздник Рат-Джатры он помогал тащить колесницу Джаггернаута.

— Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, — сказал Картер. — И что же я мог сказать ему? Да простит мне Бог, я позволил ему. Но разве мог я знать? Я родился в этой стране, мой отец умер здесь, и я работал для нее всю свою жизнь. И тем не менее, я даже приблизительно не могу угадать мыслей ни одного из последних рабочих-туземцев.

Вся эта история ужасно потрясла бедного Картера.

— И все мы также, — сказал я. — Но мы, по крайней мере, знаем, что мы ничего не может угадать. И это уже кое- что значит.

— Я видел его там, — продолжал Картер, — среди этой кипучей, движущейся толпы, в пыльном пекле залитой солнцем улицы. На шее у него был венок из златоцветов; на лбу блестел белый кастовый знак. Он, напрягаясь, налегал на веревки, за которые они тащили колесницу, и над ним возвышался спиральный шпиц колесницы с непокрытой, разукрашенной серебром и золотом фигурой бога. Лицо его выражало высшую степень экзальтации. Вероятно, бой барабанов и стук трещоток взволновали его индусскую кровь и разожгли ее.

— Он сошел с ума, — сказал я, — наверное, он сошел с ума!

— Все это совершилось в одну секунду, — продолжал дальше Картер, — меня было страшное предчувствие как раз перед тем, как это произошло. Его глаза встретились с моими. Они сияли торжеством. И вдруг — он поскользнулся. Еще одну секунду я видел его, и потом он исчез. А громадная колесница все ехала дальше, все ехала дальше!

Ничто не могло остановить ее. Она казалась мне олицетворением Неизбежности Рока. Мы нашли его раздавленным, измолотым под ее страшными колесами!

— На мой взгляд, вы не имеете никакого основания обвинять себя, — сказал я после некоторого молчания, в продолжение которого целый вихрь разнородных чувств обуревал мою голову.

— А я все время обвиняю себя, — печально проговорил Картер. — В тот вечер я послал за человеком, который мог знать кое-что, — за их главным священником. Вы помните его?

— Да, — ответил я. — Знал он что-нибудь?

— Я не уверен, не уверен. Вообще, я никогда не бываю уверен в этих людях. Я расспрашивал его, но он все только отнекивался. «Саиб, — сказал он мне, — это судьба. Судьба и боги. Что вам горевать об этом? Вы хотели сделать этого человека вашим, но его боги сильнее даже вас. Видите, он отдал свою жизнь богам, как отцы его делали прежде него». И что я могу знать об этом? Разве может человек спасти другого человека от богов?

— Разумеется, — сказал я. — Он просто сошел с ума.

Но в это время я думал о Герринге.

Но кто же, однако, ответствен за эту трагедию? Синг или же умершие поколения его предков, или Коль, или Лаура Скэнтлинг, или Герринг, или же, наконец, я сам?

Одни боги знают.

Так-то под колесами колесницы Джаггернаута окончился опыт Коля, и старые туземные боги торжествовали победу.