Мы сидели молча, мой друг Андре Жемми и я, на террасе, крытой полотняным навесом. Тропические сумерки промелькнули так быстро, что мы едва успели их заметить, и густая бархатная ночь надвинулась сразу со всех сторон, как будто она неслышно поджидала момента, когда раскаленное, сплющенное солнце скроется за фиолетовой линией моря.
Папироса, которой время от времени затягивался Жемми, горела в темноте, как рубин. Мой друг заворочался на соломенном шезлонге, заскрипевшем под его грузным телом, и сказал:
— Еще одна пасхальная ночь на этом проклятом Цейлоне…
Я ничего не ответил. И без его слов, меня угнетало сознание, что мне приходится уже пятый раз проводить эту ночь под чужим небом, под ненашими звездами. Я никогда не был религиозным, но привычки детства и далекие воспоминания оставили в моей душе неизгладимый след; пасхальная ночь неизменно связывалась в моем воображении с образами навеки ушедших дней молодости, с торжественным ночным богослужением в суровой нормандской церкви, с голубым дымом паникадил и с тонким, веселым перезвоном деревенских колоколов на заре весеннего дня…
Андре Жемми, которого, по-видимому, занимали те же мысли, что и меня, вдруг опросил:
— Знаешь ли ты, что здесь, на Цейлоне, я пережил в одну пасхальную ночь самое ужасное приключение моей жизни?
Я знал, что мой друг, обычно молчаливый и сдержанный, иногда, без всякого внешнего повода, может рассказать вещи, которые таит в себе годами, и что в эти минуты внезапной откровенности к нему не следует <приставать> с расспросами. Поэтому я ограничился неопределенным мычанием…
Жемми, закурив новую папиросу и усевшись удобнее в своем кресле, начал свой страшный, фантастический рассказ.
В ту пору я находился далеко отсюда. Поднявшись вверх по течению Валава-Ганга, я исследовал восточный массив горной цепи Нейра-Элиа: как тебе известно, там разбросано много развалин старинных городов и буддийских храмов. Затем я возвратился в Канди, прежнюю столицу Цейлона, привел в порядок собранные материалы и собирался выехать в Европу.
В один прекрасный день ко мне явился незнакомец, назвавший себя Луиджи Мантини. Я до сих пор не знаю, было ли это его настоящим именем. Без обиняков, он обратился ко мне со следующей речью:
— Господин Жемми, вы, несомненно — человек, лучше всех знающий Цейлон и его тайны. Кроме того, вы сейчас бедны. Не хотите ли вы войти со мной в компанию, чтобы сообща отыскать огромное богатство и обследовать развалины храма, вам еще неизвестного?
— Позвольте…
— Дайте мне договорить. Знакома ли вам Анурадапура?
— Конечно, знакома. Это — священный город, от которого ныне остались одни развалины. В отдаленную эпоху в нем хранился священный зуб Будды; если я не ошибаюсь, там еще можно видеть фиговую пальму, в тени которой сиживал сам Брама. В 1848 году, во время цейлонского восстания против англичан, развалины Анурадапуры служили убежищем для повстанцев…
— Все это правильно, но вы не знаете одного: места, где находится подземный храм и статуя бога о 24 руках. Между тем, я обладаю пергаментом, на котором начерчен план храма, таящего несметные сокровища. Я отыскал также факира, которому некогда я спас жизнь и который берется проводить меня к развалинам.
— В таком случае не понимаю, зачем я вам нужен?
— Скажу вам откровенно: вы — единственный человек, могущий расшифровать некоторые непонятные для меня места манускрипта. Кроме того, вы отлично знаете устройство буддийских храмов и можете быть мне чрезвычайно полезным.
Видя на моем лице колебание, незнакомец поспешно добавил:
— Чтобы дать вам представление о размерах богатств, заключенных в храме, скажу вам только, что гигантская статуя бога сделана из массивного золота, инкрустированного жемчугом и бриллиантами. Посреди лба Будды вделан рубин невиданной величины и блеска. Я предлагаю вам половину сокровищ, а себе беру другую половину и рубин. Вот подземелья, вот опись сокровищ… Подумайте и дайте мне завтра ответ.
* * *
На следующий день я подписал с Луиджи Мантини формальный договор, а восемь дней спустя мы выехали в глубь Цейлона.
Нас было трое: Луиджи, факир и я. Не могу сказать, чтобы мой компаньон мне очень нравился: во мне сразу возникло к нему какое-то инстинктивное недоверие. Факир — бронзовый человек невероятной худобы — разговаривал весьма мало и был занят все время распознаванием дороги. Я ему несколько раз оказал в пути мелкие услуги, и он под конец стал поглядывать на меня более дружелюбно.
На 29-й день ходьбы факир остановился на вершине холма и показал рукой на расстилавшиеся внизу развалины города:
— Это и есть Анурадапура, но храм расположен гораздо дальше, вот там…
И он протянул свою костлявую руку в направлении леса, темная масса которого закрывала горизонт направо от города.
Несмотря на то, что до леса было, как нам казалось, рукой подать — томительное путешествие продлилось еще 11 дней. Мы пробивались сквозь девственную чащу тропических деревьев, подвигаясь с чрезвычайной медлительностью. Наконец, к вечеру одиннадцатого дня, изнеможденные и оборванные, с расцарапанным телом, обросшие, как звери — мы вышли на поляну, центр которой занимал каменный пьедестал, изъеденный временем. На нем возвышалась статуя слоненка, обросшая мхом.
— Это здесь, — сказал факир лаконически.
* * *
Ввиду позднего времени, мы расположились на полянке, решив продолжить экспедицию на следующее утро. Луиджи, всю ночь просидевший перед костром, сказал мне внезапно:
— Мы здесь живем, как в другом мире. Знаете ли вы, что там, на нашей родине, сегодня — пасхальная ночь?
Мое сердце сжалось от воспоминаний. В этот миг наше пребывание посреди тропического леса, чувства жадности и наживы, руководившие нами, и все наше предприятие показались мне ненужными и отвратительными. Луиджи заметил впечатление, произведенное на меня его словами, и больно хлопнул меня по плечу:
— Перестаньте хандрить! Теперь не время сентиментальничать! Вы будете думать о пасхе, когда вернетесь в цивилизованные страны…
Остаток ночи прошел в молчании. Едва только забрезжил рассвет, как Луиджи, дав нам знак следовать за собой, отправился к статуе слоненка.
Он нажал на левый клык животного, и каменная плита пьедестала медленно повернулась на своей оси, открыв темный вход в подземелье. Во мраке блестели мраморные ступени уходившей вниз лестницы.
Луиджи обернулся ко мне лицом: его глаза сверкали от радости и жадности. Потом он приказал факиру:
— Иди первым!
Не успел индус ступить на лестницу, как Луиджи молниеносным ударом воткнул ему кинжал между лопатками. Старик рухнул, как сноп. Я испустил крик ужаса. Убийца сказал хладнокровно:
— Что хорошо для двоих, то плохо для троих. Вам, конечно, нечего опасаться. Идите за мной…
И он медленно исчез во мраке подземного хода.
Я бросился к несчастному факиру, приподнял его и растер ему виски алкоголем из походной фляги. Он открыл глаза:
— Это ты… Я так и знал, ибо ты добр. Да охранит тебя Шива! Перестань заботиться обо мне, все бесполезно: мои времена сосчитаны.
Он дышал с трудом и сделал последнее усилие, чтобы снять со шнурка, висевшего на его шее, тяжелое золотое кольцо, на котором были начертаны непонятные мне знаки. Надев кольцо мне на палец, факир произнес:
— Не снимай его никогда. Оно…
Факир не закончил своей фразы. Сильная конвульсия потрясла его тело, он выпрямился, как жердь, и умер.
В эту минуту меня охватило неописуемое чувство злобы к моему компаньону. Сначала я хотел бросить его и возвратиться обратно. Однако, я сообразил, что один человек не может пробраться собственными силами сквозь тропический лес; кроме того, во мне горело любопытство исследователя, и я не мог отказаться от наслаждения взглянуть на подземный храм, о существовании которого никто не подозревал до сих пор. И, наконец — нужно сознаться, меня преследовала мысль о несметных сокровищах… Прикрыв труп факира зелеными ветвями, я стал спускаться по лестнице.
Я насчитал 99 ступенек, покуда достиг песчаной почвы. Там, в конце длинной галереи, я увидал Луиджи, который при свете факела рассматривал план.
Я вам расскажу подробнее в другой раз, что мне пришлось видеть в подземном храме; быть может, я даже соберусь написать об этом книгу. Мы проходили, одну за другой, огромные залы, пол которых состоял из мраморных плит. Вдоль стен стояли статуи животных, которые, казалось, глядели на нас своими аметистовыми глазами. Благодаря подробному плану, находившемуся в руках Луиджи, мы без труда находили все тайные пружины, открывавшие двери подземных комнат, и без труда дошли до гладкой стены, посреди которой выступала огромная голова слона. Луиджи остановился на мгновение; я заметил, что он побледнел от волнения. Затем, собравшись с духом, он подошел к стене и изо всех сил ударил рукояткой кинжала между глаз слоновьей головы. Голова сдвинулась с места, и за ней открылось отверстие, достаточное, чтобы сквозь него мог пройти человек. Луиджи проскользнул сквозь него, как ящерица. Я последовал за ним.
Не успели очутиться по ту сторону стены, как раздался сухой треск. Я обернулся и увидал, к своему ужасу, что слоновья голова автоматически возвратилась на свое место. Мы были отрезаны от выхода…
Луиджи, не обращая никакого внимания на это трагическое обстоятельство, испустил крик радости и бросился вперед. Невольно я последовал за ним и застыл в удивлении и восторге, забыв в свою очередь о нашем положении.
Мы находились посреди огромной, круглой залы, в которой царил легкий полумрак. Вокруг нас высились статуи гигантских слонов с золотыми бивнями и глазами из драгоценных каменьев. Насколько мог хватить взор, видны были бесконечные ряды этих животных, поддерживавших своими спинами балюстраду из резного камня. В воздухе носился приятный, но странный запах, от которого у меня начала кружиться голова.
Однако, не эти бесценные художественные сокровища привлекали внимание Луиджи. Он дотронулся рукой до моего плеча и показал мне на центр залы. Я взглянул в этом направлении и не мог удержать крика изумления.
Вся середина храма была занята круглым водоемом, в котором вода отливала металлическим блеском, наподобие ртути. Посредине бассейна, на цоколе из массивного золота, возвышалась золотая же статуя Будды с 24 руками. Грудь божества была усыпана бриллиантами и жемчугом, равных которым, вероятно, нет во всем свете. Однако самым необычным зрелищем был огромный рубин, сверкавший кроваво-пурпурным блеском во лбу Будды.
Луиджи дрожал, как в лихорадке. С его уст срывались невнятные слова:
— Какие сокровища… Какие богатства… Мы богаты… Но этот рубин принадлежит мне! Я хочу его взять!
Я был также охвачен неописуемым волнением, к которому примешивался непреодолимый суеверный страх. Мне казалось, что аромат, носившийся в воздухе, усиливается, что беловатый свет, исходивший неизвестно откуда, принимает мрачный фиолетовый оттенок и что вокруг меня чувствуется чье-то незримое присутствие. Невольно я дотронулся до кольца, данного мне факиром, чтобы убедиться, что талисман не потерян…
Между тем, Луиджи успел добежать до бассейна. Не раздумывая, он бросился в воду, в мгновение ока добрался до цоколя, обхватил одной рукой статую и протянул дрожащую от жадности кисть к кровавому рубину…
В этот миг по залу разнесся густой металлический звук гонга. Я услыхал мерный скрип, исходивший как бы от скрытого механизма, и, похолодев от ужаса, увидел, как одна из 24 рук Будды медленно сгибается в локте, прижимая святотатца к металлической груди бога…
Луиджи, почувствовав опасность, пытался освободиться от страшного объятия, но было поздно: между рукой и телом Будды не оставалось достаточно места, чтобы выбраться…
Когда мерное и неумолимое движение металлической руки остановилось, весь цоколь со статуей стал медленно опускаться в воду. Спуск этот прекратился в момент, когда Луиджи оказался наполовину окунутым в бассейн.
Я стоял, как окованный страхом. У меня не было и мысли броситься на помощь моему компаньону, приведшему в действие роковой механизм. Тяжелый аромат почти совсем лишил меня сознания. От красного рубина исходил кровавый блеск, который, казалось, ослеплял меня. В изумрудах, заменявших Будде глаза, ходили зеленые отсветы. Бриллиантовые глаза слонов тоже сверкали, как живые. Мне почудилось, что вдоль каменной балюстрады появились белые фигуры браминов, молча глядевших на разыгрывающуюся драму. Потом в моих ушах зазвучало пение… Я явно начинал галлюцинировать.
Меня привел в себя нечеловеческий крик, донесшийся с бассейна. То, что я увидал, превосходило в своем ужасе всякое воображение…
На поверхности воды показались какие-то омерзительные животные, напоминавшие крабов, каракатиц и морских пауков. Со всех сторон к несчастному Луиджи потянулись шупальцы, лапы и клешни… Через минуту все его тело было покрыто отвратительными хищниками, раздиравшими его на куски. Из этой массы до меня доносился вопль, постепенно переходивший в стенание:
— На помощь! Жемми, стреляйте в меня, убейте меня!..
У меня не хватило силы пошевельнуть рукой. Я потерял сознание.
* * *
Когда я пришел в себя, я находился среди развалин Анурадапуры: кто меня пронес сквозь чащу леса, я не знаю и, вероятно, никогда знать не буду. Возле меня лежал мешок средней величины, наполненный драгоценными камнями. Но талисмана на моем пальце не оказалось…
С той поры я богат. Но каждый год, когда наступает пасхальная ночь — годовщина того ужасного события — я не могу отогнать от себя страшного, незабываемого видения: кишащей, шуршащей груды тварей, из-под которой несется все слабеющий человеческий крик. И мое богатство меня не радует…
Мой друг замолк. На нас глядело тропическое небо, в котором горел Южный Крест.