Борис Садовской
ДВОЙНИК
I
За несколько минут перед роковой атакой, решившей его судьбу, поручик Зайцев увидел совсем неожиданно странный сон, до того чудовищный и нелепый, что невозможно было даже сразу решить, бред ли это кошмарный или виденье иного мира. Истомленный безумным напряжением последних трех суток, поручик Зайцев, сидя, вдруг задремал в окопе — на три минуты, не больше — и в этот короткий срок увидел и услышал близ себя двойника своего, собственное свое второе я. Это был точно такой же поручик Зайцев, с такими же ясными голубыми глазами и высоким лбом, с такими же каштановыми усиками и в такой же походной форме. Даже ремень один на правой руке был так же оборван, как и у него. Точно кто зеркало подставил Зайцеву к самым глазам. И однако, это не было простым отражением, ибо второй, неизвестно откуда взявшийся, поручик Зайцев двигался, смотрел и говорил совершенно свободно и нисколько не зависел от воли первого Зайцева, сидевшего перед ним с полуоткрытым ртом, в непобедимом очаровании дремоты. Только нет: право же, не сон это был и не полусон, и даже не дремота: вернее всего будет сказать прямо, что дело происходило наяву. Но ведь наяву, как это всем хорошо известно, подобных происшествий не бывает никогда, а в наш век и подавно, и не мог же Зайцев действительно, не шутя, поверить в подлинное существование двойника.
Между тем, чудесный фантом, подсев близко к Зайцеву, заговорил голосом самого поручика, бархатным и мягким, по-дружески касаясь легко его плеча:
— Послушай, Зайцев, не бойся ничего, все это пустяки, еще не пришло твое время. Помни, что теперь только и начинается главное в твоей жизни…
Дальнейшие слова призрака смешались, как часто бывает это во сне; уловить течение их было невозможно, и Зайцев видел только нежно державшую его за погон собственную свою руку со знакомым материнским колечком с бирюзой на четвертом пальце.
Но уже через несколько секунд вместо двойника вырос, как из земли, перед ним фельдфебель и взволнованно говорил:
— Ваше благородие, в атаку приказано.
Очнувшийся разом Зайцев мельком взглянул на свою руку, поцеловал колечко, перекрестился и с саблею наголо выскочил из окопов.
Командир еще с вечера отдал ему приказ: в случае тревоги, занять со своею ротой опушку леса, черневшего смутно из-за окопов.
Солдаты дружно бежали следом за поручиком с криками «ура».
Фельдфебелю сбило пулей фуражку, он нагнулся ее поднять и туг же упал, пораженный насмерть.
Пули дождем свистели вокруг.
— Ложись, — скомандовал Зайцев.
Рота легла. Прямо перед собою Зайцев видел лошадиный труп. Слышно было, как пули, шлепаясь, ударяли в падаль.
— Лежи, не лежи, а идти все-таки надо, — промелькнуло в мозгу у Зайцева и, крикнув: «Вперед, ребята» — он ринулся снова навстречу свистевшим пулям.
Скоро рота достигла желанной опушки леса, — без труда опрокинув охранявший ее немецкий разъезд. Зайцев вздохнул, наконец, свободно. Вспомнились ему недавние занятия на маневрах, когда вот так же приходилось, бывало, брать неприятельские позиции под воображаемым огнем.
Он облегченно прислонился к стволу старого дуба, обтер вспотевшее лицо платком и достал портсигар. Закуривая папиросу, он вспоминал странный сон. В это самое время немец-кавалерист в серой остроконечной каске выскочил из куста и в упор навел револьвер в грудь Зайцеву.
Едва успел ударить сухой треск выстрела, как немец, мгновенно поднятый солдатами на штыки, уже хрипел и давился кровью, выкатывая глаза. Как сквозь дымную паутину видел все это Зайцев, чувствуя в то же время, что ноги его подгибаются и дрожат, а сам он склоняется плавно набок.
— Ах ты, подлец этакий, предатель, Иуда. Что же теперь, братцы, куда нам девать поручика? — возбужденно толковали, сгустясь, солдаты.
Больше Зайцев не слышал и не чувствовал ничего. Красные волны тихо расплывались перед его глазами.
II
Теперь, лежа в госпитале, в незнакомом ему, чужом и далеком городе, Зайцев вспоминал и перебирал в уме, от нечего делать, всю свою молодую жизнь.
Рана в плечо оказалась тяжелой, но неопасной, хотя нестерпимо болела по временам. Впрочем, в эти последние дни раненому настолько полегчало, что он уже мог свободно прохаживаться по обширному залу.
Это и был, действительно, клубский зал, где еще так недавно, год назад, кружились в вальсе веселые молодые пары и гремел военный оркестр. Теперь рядами белели здесь узкие кровати с неясными очертаниями раненых воинов, пробегали суетливо фельдшера и служители, проходил доктор, а сестры милосердия в своих белоснежных одеждах скользили тихо и ласково между ними, как вестницы надежды, примирения и любви.
Зайцев в этот вечер укладывался уже на покой, когда в неясном вечернем полусумраке занавешенных ламп провеял будто весенний ветерок, и в зал вошла новая, только что прибывшая с партией раненых, сестра.
Увидав ее, Зайцев едва не вскрикнул от изумления.
Ну, конечно, он знал ее когда-то и хорошо знал, но никак не мог теперь вспомнить ни того, где он с ней встречался, ни того, как ее зовут.
Плавной походкой, неслышно, сестра прошла по залу и скрылась в белых дверях.
— Боже мой, да ведь я же хорошо ее знаю, — думал Зайцев.
Он оперся на здоровую руку и, полулежа, точно мучимый бессонницей, лихорадочно вспоминал. Глаза его сверкали и вдруг, будто опять пораженный предательской пулей, он откинулся беспомощно на подушку. Губы его шептали:
— Неужели?.. Не может быть… Как же это?
Он вспомнил.
III
Это было ровно три года тому назад. Только что выпущенный в офицеры, Зайцев был прикомандирован к одному из гвардейских полков и жил одиноко на семнадцатой линии Васильевского острова, в маленькой комнатке шестого этажа.
Он любил свою голубую комнату, узкую, точно девическую, кровать за ширмой, медный в углу рукомойник, неуклюжего денщика. Жизнь так привольно и весело открывалась перед ним, в голубоватых весенних тонах, как апрельское небо, и ярко манила к счастью.
Зайцев вообще любил голубой цвет и верил, что ему он приносит счастье. Хиромантка с Лиговки (у нее перед выпуском побывал молодой подпоручик) подтвердила тоже.
В один чудесный весенний вечер Зайцев, присев нечаянно к своему мольберту, собрался набросать вид из окна (он занимался живописью с детства и в корпусе известен был, как хороший рисовальщик), когда внезапно овладевшая им усталость помешала ему начать работу и он как-то незаметно для самого себя, мгновенно заснул.
Впоследствии Зайцев не раз вспоминал эти приступы вдруг набегавшей сонливости, подобные тому, что был им испытан в окопе перед появлением двойника.
Разбудила его старушка-тетка, обитавшая в конце Пушкинской; невзирая на дальний путь, она часто навещала племянника-сироту, приходившегося ей крестным сыном. Старушка вбежала, запыхавшись, будто встревоженная чем-то.
— Что с вами, бабушка? — спрашивал ее Зайцев.
Он привык называть ее бабушкой с раннего детства. Впрочем, тетке было уже за шестьдесят и название бабушки более соответствовало морщинистому ее лицу.
— Одевайся скорей, бери холст и кисти. Едем.
— Да что такое? Зачем холст и кисти?
— Не твое дело, потом скажу. Не люблю это болтать.
— Кого же писать-то?
— Сказано, едем, без разговоров.
Зайцев привык к странностям старой тетки и, не возражая, быстро оделся. Уже на извозчике он спросил:
— Далеко ли вы, по крайней мере, меня везете?
— Ко мне на Пушкинскую. Не бойся, останешься доволен, — загадочно пробормотала старуха, тяжело дыша и так держась за рукав племянника, точно она боялась, не убежал бы Зайцев.
IV
Однако, на Пушкинской извозчик остановился не у того подъезда, где ход был в квартиру бабушки, а у другого, соседнего. Этот был куда казистее и богаче; у дверей восседал на табурете представительный усатый швейцар в ливрее и с фуражкою в позументах.
Завидя бабушку, он грустно вздохнул и склонился низко:
— Пожалуйте.
Следом за бабушкой Зайцев вошел в переднюю обширной квартиры; убранство ее, пышное и безвкусное, ясно говорило если не о роскоши, то о довольстве хозяев. Смутная необъяснимая тревога веяла в доме; она тотчас передалась Зайцеву. Заплаканная горничная, разговоры шепотом за стеной, величественная хозяйка, вышедшая в капоте, с платком в руке, — все указывало, что в доме произошло несчастье. Зайцева бабушка тотчас представила хозяйке: красивая пожилая женщина, похожая на византийскую императрицу, мельком, но пытливо оглядела подпоручика и без всяких предисловий объявила:
— Сегодня скончалась моя дочь, и я прошу вас, monsieur Зайцев, написать с нее портрет.
Будь на месте Зайцева другой человек, более положительный и трезвый, он, быть может, ответил бы отказом или удивился бы, по крайней мере, странной просьбе совсем ему незнакомой дамы. Но Зайцев был вообще чудак и верил во все сверхъестественное: раз даже ему пришлось снять комнату, обстановку которой накануне он до последних подробностей видел во сне. Поэтому он без малейшего колебания выразил согласие свое на просьбу хозяйки молчаливым поклоном.
— Пройдем к ней, — предложила та.
Зайцев сделал несколько шагов и очутился в узкой комнате с белым гробом посередине. Гроб весь утопал в дымных волнах голубовато-серебряной кисеи, осенявшей девичье лицо и скрещенные руки такой ослепительной красоты, что у Зайцева дыханье перехватило и забилось сердце. Нежный профиль чернобровой и черноволосой красавицы был чист и тонок, как легкий мрамор; губы едва-едва трогала прозрачная улыбка; точеные пальцы слабо держали образок.
Зайцев невольно вспомнил «Вия» и на мгновение ему стало не по себе. В то же время он никак не мог себя уверить, что перед ним покойница. Какое-то могучее чувство, руководившее в этот миг его душой, упорно противилось воспринять то, что подсказывал рассудок.
Хозяйка оставила его наедине с мертвой. Овладев своим волнением, Зайцев долго всматривался в прекрасное лицо.
— Она живая, — пожимал он про себя плечами.
И если бы не гроб и не встревоженные лица домашних, он подумал бы скорей всего, что его просто морочат.
Бабушка тихо подошла к его плечу и прошептала чуть слышно:
— Голубчик, прости, ты меня, старуху. Что хочешь для тебя сделаю, только напиши Леночкин портрет. Уж больно я любила ее, мою голубку.
И, зарыдав, быстро вышла.
Как ни был молод и неопытен Зайцев и как ни возбуждала его вся эта внезапность нахлынувших откуда-то новых впечатлений, он все-таки успел невольно для себя самого заметить, что лицо несчастной матери вовсе не было заплакано, веки не только не распухли, но и не покраснели, а строгие глаза, хоть платок к ним подносился поминутно, глядели на художника в упор с чересчур даже спокойным и пристальным вниманием. Ровный голос хозяйки тоже звучал совсем спокойно. Впечатление это скользнуло только, едва оцарапав сердце Зайцева, но тотчас на душе у него стало еще тоскливей, и он, безотчетно, желая заглушить неприятное чувство, начал готовить вынутые из ящика кисти и устанавливать холст…
V
Работая при свечах, ярким и ровным сиянием заливавших голубую комнату и белый на высокой подставке гроб, Зайцев весь с головою ушел в свой труд и не чувствовал никакой боязни. И все ему бессознательно мерещилось, что это он пишет спящую.
Портрет подходил к концу, когда неожиданно сильным порывом ветра распахнулось настежь окно, и мокрый весенний ветер ворвался в комнату холодом и мраком. Чадя и дымясь, мгновенно погасли свечи, кисея заколыхалась. У Зайцева сжалось сердце: ему почудилось, что умершая привстала в своем гробу. Волосы шевельнулись у художника на висках и на затылке и он, себя не помня, выбежал в гостиную весь в поту.
Здесь его ловко ухватил за локоть и остановил на ходу какой-то всклокоченный пожилой господин с рыжею бородою и в засаленном пиджаке.
— Куда вы, юноша? — спросил он довольно резко, с трудом пытаясь скрыть видную тревогу: — али случилось что?
И, видя, что Зайцев ошеломлен таким бесцеремонным нападением, добавил с хитрой улыбкой:
— Я доктор. Я же и лечил нашу бедную Лену.
Тут откуда-то из угла, заставленного этажеркой и цветами, поднялась величавая хозяйка и горячо стала благодарить художника.
— Я вам так обязана, monsieur Зайцев, так обязана. Сколько желаете вы получить за труд?
Слегка обиженный Зайцев ответил, краснея, что денег ему не надо, и что он просит только позволения снять себе на память копию с Леночкина портрета.
Хозяйка значительно переглянулась с доктором.
— Хорошо, — поспешно согласилась она и быстро прошла в комнату к покойной. Доктор шмыгнул за нею.
Из-за двери Зайцеву ясно слышался его хриплый шепот:
— Да мертвая, уверяю вас. Ну вот, глядите: я спичку зажег и вот, видать, веко поднимаю. Огонек приставляю к зрачку. Реакции никакой. Мертвая.
Хозяйка в ответ продолжала шептать неясно какие-то непонятные слова.
Но Зайцеву было не до них. Страшная слабость опять одолевала его, клоня ко сну. Он пробрался в переднюю, накинул свое пальто и, ни с кем не прощаясь, незаметно вышел.
Швейцар распахнул перед ним дверь и крякнул, как бы желая заговорить. Зайцев сунул ему двугривенный.
— Покорно благодарю, ваше благородье. Изволили видеть барышню?
— Да, видел, — рассеянно отозвался Зайцев.
— Жалко их очень, — заметил швейцар и опять опасливо крякнул, точно желая оборвать начатую речь.
VI
Занятый своими мыслями, Зайцев почти не заметил, как доехал до семнадцатой линии. Взойдя к себе, он сел у окна в пальто и не снимая фуражки.
Тотчас пригрезилось ему, что входит опять бабушка и приносить ему забытые на Пушкинской кисти и палитру.
— Едем, — говорит она Зайцеву сурово. И опять они вдвоем выходят и едут вместе: едут опять на Пушкинскую улицу.
Но тут бабушка исчезает вдруг куда-то, исчезает и извозчик, и Зайцев видит себя одиноко стоящим на Дворцовой площади — подле Эрмитажа. И жутко вспоминается ему, что здесь, в Эрмитаже, хранится мумия какого-то фараона, и вот, но успел он это подумать, как уже очутился в подвале Эрмитажа перед фараоновой гробницей. И вот подымается медленно перед ним каменная плита, и чья-то рука манит его оттуда, знакомая, только что виденная рука, точеная, с прозрачными ногтями.
Весь дрожащий, очнулся Зайцев на подоконнике. Фуражка давно свалилась с головы у него и лежала на стуле.
Он чувствовал себя разбитым, едва живым.
Денщик, осторожно ступая тяжелыми каблуками, внес шипящий самовар и заварил чаю.
Зайцев выпил чашку, разделся и по обычаю, усвоенному с детства, раскрыл Евангелие, чтобы прочесть перед сном главу.
Открылась ему от Марка пятая глава о воскрешении дочери Иаира. В чуткой, зловещей какой-то тишине, при свечке, читал он, лежа в постели, священные слова и дошел, наконец, до места, где Иисус говорит горюющей толпе: «Что молите и плачетесь? Отроковица несть умерла, но спит».
— Да ведь Лена живая! — молнией вспыхнула в нем мысль.
— Конечно, живая. Не умерла, но спит. И ее хотят похоронить. Это кому-то нужно.
Зайцев взволновался. Ему вспоминалась мать, доктор; он перебирал все их слова, движения.
— Она спит, — стучало в его мозгу.
— Боже мой, она живая. Бежать к ней сейчас же, спасти ее. Недаром открылась мне эта глава, точно указание свыше.
Зайцев принялся было проворно одеваться, но скоро сообразил, что являться в чужой дом во втором часу ночи с непонятной целью было бы странно и дико.
И в раздумье он опять сбросил на пол натянутый было сапог.
— Ведь не завтра же ее похоронят. Встану утром пораньше и все устрою.
Он крепко уснул, но спал тревожно. Во сне ему представлялся доктор: он ухмылялся в рыжую бороду и дразнил Зайцева, высовывая красный язык.
— Эх вы, юноша, — говорил он, держа Зайцева за локоть. — А дайте-ка я вам зажженную спичку приставлю к глазам.
Проснулся Зайцев поздно и тотчас же полетел на Пушкинскую. Еще издали увидел он у подъезда знакомого швейцара, смотревшего на него с видом сурового сожаления.
— Опоздали, сударь. Увезли нашу барышню на Смоленское, — сказал швейцар.
— Как? — только и мог вымолвить пораженный Зайцев.
Швейцар грустно развел руками.
— Не могу знать. Господин доктор так решили. Им виднее. Оно точно, что непорядок, чтобы на другой день хоронить, а вот подите же, стало быть, надо. И хороша же барышня в гробу лежала, что твой ангел небесный. Ну, как есть тебе живая. Ровно спить…
Извозчик-лихач мчал Зайцева на Смоленское кладбище. Поручик колотил возницу в спину рукоятью шашки, погонял лошадь, умолял ехать быстрее, обещал на чай пять целковых. Пугливо оглядывался на него извозчик и нахлестывал лошадь.
— Стой! — крикнул внезапно Зайцев.
Он увидел на встречном извозчике доктора и мать Лены, возвращавшихся, как видно, с кладбища. Они улыбались и болтали весело, трясясь на ободранной пролетке. Доктор обнимал толстую поясницу своей дамы, наклоняя рыжую бороду к ее румяной щеке.
Все кончено. Лену похоронили.
Зайцеву хотелось что-то крикнуть, сделать что-то, бежать куда-то, но он чувствовал, что все это будет напрасно и ничему не поможет. И он, махнув рукою, пошел к себе пешком.
VII
Вот что вспомнил теперь поручик Зайцев, лежа в госпитале чужого и далекого города, ночью, с забинтованным плечом.
— Неужели это была она? — сверлило в уме его.
И ему хотелось верить страстно, что это, действительно, она. Ведь с тех пор, с того ужасного вечера, он так и не был на Пушкинской, и даже не помнит, как следует, рокового дома.
Бабушка тоже умерла месяца три спустя.
Как знать! Может быть, Лена очнулась перед тем, как готовились опустить на нее гробовую крышу, и оттого, быть может, и были так веселы тогда мать и доктор?
Каждую минуту сознавал Зайцев нелепость своих предположений, но бессознательное чувство, помимо воли руководившее душой, отказывалось принять доводы рассудка.
И поручику казалось временами, что вот-вот, он сойдет сума.
Белая дверь в глубине зала приоткрылась и скрипнула. В полумраке показалась она.
— Лена! — крикнул Зайцев.
Сестра шагнула вперед.
— Кто зовет меня? — спросила она, растерянно озираясь.
Но Зайцев уже лежал без чувств.
