I

— Особенного, — сказал мне Берен, — на гигиеническом конгрессе в Александрии не произошло ничего, но, вообще говоря, его можно причислить к удачным. Я вернулся оттуда нисколько не утомленным, с воспоминаниями о приятном путешествии. Впрочем, вы знаете, как я отношусь к конгрессам. Я присутствовал на торжественном открытии, выслушал речь почетного председателя, а затем, вместо того, чтобы высиживать скучные заседания, бродил по народным кварталам Александрии. Я изучил их вдоль и поперек… Кстати, знаете ли, кого я встретил во время своих скитаний по Александрии? Нет, не утруждайте себя понапрасну, вы не догадаетесь… Я встретил Мореля.

— Неужели, — воскликнул я, — доктора Мореля? Вашего приятеля Мореля, исчезнувшего около двух или трех лет тому назад, почти тотчас же вслед за открытием им врачебного кабинета на площади Девог? Тогда, я помню, даже посплетничали на его счет, не зная, чему приписать столь неожиданный отъезд… Вероятно, как водится, была замешана женщина, — не так ли?

— Вовсе нет, — ответил Берен, — тут женщины ни при чем! Вы располагаете свободным временем? Пойдемте тогда ко мне, я расскажу вам все так же откровенно, как он сам рассказал мне.

Ровно три года тому назад, 21-го мая, Морель явился в камеру полицейского комиссара на бульваре Бомарше. Когда его пригласили в кабинет этого представителя парижской администрации, он сделал приблизительно следующее заявление:

— Милостивый государь, вы видите перед собою доктора Мореля. Всего пять дней тому назад я вновь открыл, на углу улицы Деминим и площади Девог, давно уже закрытый врачебный кабинет доктора Дежене. Я пришел сообщить вам, что очутился в крайне затруднительном положении, граничащем с нарушением закона. Виноват в этом, впрочем, как вы сами сейчас поймете, всецело мой предшественник.

Я уже год почти искал возможности как-нибудь устроиться. Мои средства не позволяют мне откупить у какого-либо врача его клиентов; а вы знаете, как рискованно здесь открыть собственный кабинет, не располагая рекомендациями: одних познаний и желания потрудиться недостаточно для приобретения хоть сносной практики.

С другой стороны, причина интимного свойства, — впрочем, мне незачем скрывать от вас, — я надеялся на обручение с любимой девушкой, — заставляла меня не желать удаления из Парижа.

Один из моих друзей, посвященный в мои надежды и знавший доктора Дежене, познакомил меня с этим последним.

Доктор Дежене, как я уже сообщил вам, давно уже прекратил практику. Однако, он сохранил много дружественных связей в квартале и согласился представить меня семьям, в которые имел доступ.

Обладая хорошими средствами, он пожелал выселиться в не столь центральную часть города; он перевел на мое имя свой контракт на квартиру и, не требуя никакого вознаграждения, переехал на бульвар Брюн, в более скромное помещение.

Вы поймете, что я чрезвычайно обрадовался этому счастливому случаю и с восторгом приветствовал эту сделку.

Мой собрат и предшественник, сделав надлежащие указания, простился со мной и добавил, признаться — как мне тогда показалось — слишком торжественным тоном:

— Я должен через несколько дней повидаться с вами, мой молодой друг. Впоследствии вы поблагодарите меня за это.

Затем он отправился на свою новую квартиру.

В течение первых трех дней я устраивался; я расставлял свою скромную мебель при помощи экономки, обязавшейся открывать в приемные часы двери моим будущим клиентам.

Вы, конечно, знаете, как смущают старинные постройки на площади Девог людей, которые никогда прежде не проникали в них.

Узкие коридоры, толстые стены, странные чуланы, придающие помещению таинственный вид, огромные шкапы в стенах, в хозяйственном отношении весьма удобные…

Во время своих скитаний по различным комнатам, я заметил в глубине приемного кабинета один из таких шкапов. Ключа к нему не оказалось в связке ключей, которую вручил мне привратник.

Меня несколько удивило, что этот шкап устроен в том самом углу, который выходит и на улицу Миним, и на площадь Девог; пространство, занимаемое им, показалось мне гораздо более значительным, чем уделяемое обыкновенно такого рода хранилищам.

Я, впрочем, не обратил на это особенного внимания, рассчитывая, что мой предшественник, во время предстоящего посещения, передаст мне ключ, очевидно, захваченный им с собой по ошибке.

Доктор Дежене посетил меня вчера. Он пришел ко мне в часы, которые я назначил для приема.

Старик только что позавтракал с друзьями и признался мне, что, вопреки своему обыкновению, согласился выпить несколько стаканов вина, вследствие чего чувствует себя неважно…

— В шестьдесят лет, мой молодой друг, — сказал он, — надо беречь свои силы. Никогда больше я не позволю подбить себя на такую неосторожность. Не стоит, впрочем, и говорить об этом. Довольны ли вы?

Я ответил, что за мной присылали двое из его прежних клиентов и что я счел это за хорошее предзнаменование.

— Действительно, это очень, очень хорошо. Вы устроитесь здесь как нельзя лучше. Мне очень приятно, что мы с вами сошлись; у меня есть тайна, которая могла бы несколько обеспокоить вас, если бы вы уже не расположились окончательно в этом доме. В настоящее время я могу сообщить вам все… Эту тайну я храню уже четырнадцать лет… Это несколько удивляет вас? Я сначала хотел перенести ее в свою новую квартиру, но потом раздумал. Мне, как я вам уже сказал, шестьдесят лет. Я могу умереть в любой момент, хотя сохранил и зрение, и бодрость, — а мой секрет должен быть охраняем еще целый год. Проживу ли я еще год? И вот я пришел посвятить вас в эту тайну, будучи уверен, после двухмесячного знакомства с вами, что она заинтересует вас так же, как меня… Если роковой черный рыцарь, о котором говорит Гейне, вышибет меня из седла раньше, чем истечет назначенный срок, вы продолжите за свой счет и ради собственной славы опыт, который мне не удалось довести до конца.

II

— Эти слова, г. комиссар, как вы видите, весьма заинтересовали меня.

— Вот, — продолжал доктор Дежене, опустив руку в карман, — ключ от шкапа, занимающего угол в этой комнате. Будьте любезны, закройте сначала дверь на задвижку.

Сделав это и вернувшись назад, я увидел своего коллегу стоящим перед раскрытым шкапом.

Внутри его не было видно ничего, кроме блестевшей металлической ручки.

Доктор Дежене погрузил руку в темное пространство, схватился за ручку и сильно дернул за нее. Я услышал шум движущихся колес; к двери шкапа выкатился огромный ящик, установленный на две рельсы.

Я приблизился, любопытствуя, что будет дальше.

Старик поднял крышку ящика и подпер стальной подставкой.

Глаза мои, освоившиеся уже с темнотой, различили лежащего в длинном ящике человека лет сорока, казавшегося спокойно спящим.

Я не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от изумления, и невольно отшатнулся от неожиданного зрелища.

— Успокойтесь, — сказал мне доктор Дежене, сохранивший поразительную невозмутимость, — джентльмен, которого вы видите перед собой, ни в коем случае не может пошевелить хотя бы пальцем без участия моей воли. Между тем, я желаю, подчиняясь в данном случае лишь его собственному распоряжению, разбудить его лишь 20-го мая 1907 года, в день рождения сэра Самуэля-Генри-Вильямса Феркетта, которого имею честь представить вам, в подтверждение повествования об его странном приключении.

Для того, чтобы вы поняли меня, — продолжал доктор Дежене, — я попрошу вас мысленно перенестись вслед за мной на тридцать лет назад, к тому времени, когда я, увлеченный физиологическими исследованиями, всецело погрузился в работы, которые, впрочем, и тогда не обратили на себя особенного внимания. Знаете ли вы муху из породы seugomia?

— Да, — ответил я, — я что-то читал о сейгомии, изучая паразитологию перед экзаменом на третьем курсе. Кажется, именно от личинки сейгомии, развивавшейся в ноздрях, умер папа Адриан IV-й, имевший пагубную привычку спать на открытом воздухе?

— Быть может, вы правы, — возразил доктор Дежене, — но мне кажется, что вы лишь весьма поверхностно ознакомились с этим почтенным двукрылым. Знайте же, мой молодой друг, что личинки сейгомии чрезвычайно падки до мясного, но могут поддерживать свое существование лишь в том случае, если животная пища преподносится им в живом виде. Чтобы обеспечить пищей свое потомство, муха сейгомия пользуется тактикой поистине гениальной. Умная, точно ей известны самые затаенные подробности анатомии мотыльков и бабочек, она выискивает их коконы и отчасти разрывает их, чтобы проникнуть внутрь; затем своим жалом она производит восемь уколов куколке, которую заключает в себе кокон. И заметьте, точки этих восьми уколов всегда совершенно точно соответствуют восьми нервным двигательным центрам пораженной куколки.

В проделанные таким образом восемь каналов сейгомия впрыскивает, при помощи своего хоботка, особенную жидкость, выработанную специальными железами. При соприкосновении с этой жидкостью, нервные центры впадают в необычайное состояние: происходит — если позволительно так выразиться, — временное прекращение жизни. Сейгомия кладет свои яички в отверстие кокона и, когда зародыши проявятся, личинкам готов изобильный и всегда свежий стол: они питаются своей беспомощной жертвой — куколкой, остающейся живой, но недвижной, как бы впавшей в столбняк, не имеющей возможности оказать сопротивление.

Весьма пораженный этими обстоятельствами, я собрал достаточное количество сейгомии и коконов и подверг их в своей лаборатории самому тщательному наблюдению.

III

— Я убедился, во-первых, что пораженные уколами сейгомии куколки не разлагаются по прошествии шести месяцев и даже года, продолжая пребывать в состоянии мнимого омертвения.

С другой стороны, после длинного ряда неудачных попыток, мне удалось достигнуть изолирования тех особенных желез у сейгомий, о которых я упоминал; я извлек из них, посредством простой перегонки, несколько капель жидкости, подвергнутой мною химическому анализу.

Задача эта потребовала двух месяцев кропотливой, усидчивой работы.

Вы не можете себе представить, с каким восторгом обнаружил я, что могу без малейшего затруднения искусственно воспроизводить удивительную жидкость, состоящую исключительно из известных уже химических элементов.

Трудный процесс химического синтеза был благополучно доведен мной до конца, — и я оказался обладателем такого количества этой жидкости, которого хватило бы для всех сейгомий, сколько их ни существует на свете.

Я мог быть доволен достигнутым результатом; но задача не была еще исчерпана. Одна фантастическая мысль завладевала мной все больше и больше.

Если соединение данных веществ может привести в состояние мнимой смерти нервные центры живого существа, почему бы другое вещество, являющееся словно противоядием первого, не могло уничтожать его действие и возвращать жизнь парализованной жертве?

В течение целых трех лет я расточал свои усилия на всевозможные попытки в этом направлении, перепробовал тысячи комбинаций.

И успех, наконец, увенчал мои усилия!

Я с торжеством увидел, что одна из моих куколок, пребывавшая в неподвижности дольше года, после соответствующего впрыскивания не только ожила, но и преобразилась в чудную бабочку.

Тогда я составил доклад о своем открытии и отпечатал его брошюрой… Но, мой молодой друг, я не был официально признанным ученым; кем был, в самом деле, какой-то доктор Дежене? Захолустным врачом, пребывавшим в одиночестве и неизвестности.

Я примирился со своей участью и продолжал работать для своего личного удовлетворения.

Я стал брать для дальнейших испытаний все более сложных животных. Начал с пиявок, потом перешел к раковидным, затем — к существам с еще более сложной организацией: птицам, рыбам. Наконец, я включил в круг своих опытов морских свинок и собак, — столь часто расплачивающихся своей жизнью за успехи нашей экспериментальной науки.

Во всех случаях я достигал одинакового, поразительного успеха.

Кроме того, мне удалось подметить еще одно любопытное явление: мои питомцы, возвращаясь к жизни, оказывались не постаревшими ни на один день.

Их шерсть не линяла; их привычки не менялись. По прошествии пяти или шести лет, можно было подумать, что они заснули лишь накануне.

Состояние мое было настолько значительно, что я мог себе позволить роскошь отпечатать в десятках тысяч экземпляров и распространить по всему свету, так сказать, манифест публике — воззвание, протестующее против косности тех, которым следовало бы явиться не только моими судьями, но и сотрудниками.

Брошюра моя проникла во все части света, но никто не отозвался; я не получил ни одного осмысленного ответа. Да и смешно было думать, что уравновешенные, рассудительные люди обратят внимание на такие сказки! Меня могли понять разве только сумасшедшие…

И в самом деле, ко мне явился один из них, — человек, обезумевший от любви.

Сэр С. Г. В. Феркетт, — продолжал свое необычайное повествование доктор Дежене, — был одним из тех смертных, обремененных десятками четырьмя миллионов, каких сплошь и рядом можно встретить в Новом Свете.

В один прекрасный майский день 1890 года он вошел ко мне, в тот же кабинет, в котором мы сидим.

Это был мужчина огромного роста, атлетического телосложения, в невероятном костюме с разноцветными четырехугольниками, говоривший почти правильно по-французски.

Он сказал мне без всяких околичностей:

— Я хочу, чтобы вы усыпили меня. Я заплачу, сколько понадобится.

Я никогда не занимался гипнотизмом и поэтому вовсе не понял, чего он хочет.

Я объяснил свое недоумение.

Тогда американец вынул из кармана своего пальто одну из моих брошюр и, — к довершению моего изумления, — заявил, что желает быть «усыпленным» по моему методу на пятнадцатилетий срок.

Когда я наотрез отказался исполнить его желание, сэр Феркетт удивился, в свою очередь. Он не мог понять, что законы Франции не позволяют производить подобные опыты и что я подлежал бы уголовной ответственности, если бы отважился на нечто подобное.

Янки рассказал мне, что заставило его решиться на столь эксцентричный поступок.

Дело обстояло как нельзя проще.

У сэра Феркетта имеется восемнадцатилетняя племянница, дочь его сестры, вышедшей замуж за французского чиновника и живущей в Париже. Чиновник этот располагает ограниченными средствами, почти нуждается.

Во время своего последнего пребывания во Франции сэр Феркетт по уши влюбился в молодую девушку; это — жемчужина, очаровательнейшая из парижанок! Он решил во что бы то ни стало жениться на ней. Он предложил разделить все свое состояние, хотел щедро обеспечить будущность отца, матери, других детей; семья была в восторге от предложения, но причудливая девушка не желала и слышать об этом браке. Она уверяла, что крайне расположена к дяде, но — никогда не согласится выйти замуж за человека, который старше ее на двадцать два года.

— Если вы можете, — насмешливо говорила она, — помолодеть на пятнадцать лет или сделать, чтобы я состарилась на столько же, я хоть завтра стану вашей женой!

В течение шести месяцев, которые он пробыл в Париже, никакие настояния родных, никакие упрашивания и обещания с его стороны не могли преодолеть упорства взбалмошной племянницы, не перестававшей по пятидесяти раз в день повторять свою злую шутку.

Хуже всего было то, что она, наконец, стала произносить ее совершенно серьезно; однажды она даже вернулась домой с моей брошюрой и с торжеством указала на нее влюбленному американцу.

Сэр Феркетт сначала удивился; потом, однако, он решил немедленно попытаться…

Упрямица с восторгом подписала клятвенное обязательство выйти по истечении пятнадцати лет замуж за сэра Феркетта, если он подвергнется временному усыплению.

Американец вынул из другого кармана документ и с ликующим видом указал мне на ее подпись.

Несмотря на это блистательное доказательство романтической страсти, я не сдавался, продолжая отрицательно качать головой…

Тогда сэр Феркетт сунул руку в третий из своих бесчисленных карманов и вытащил револьвер.

— Послушайте, — добавил он, — если вы не хотите согласиться на мое предложение, мне остается только покончить с собой. Но раньше я убью вас. All right! Даю вам пять минут на размышление…

Из его жилетного кармана вынырнул золотой хронометр; сэр Феркетт, посвистывая, оперся о камин и стал смотреть на часовую стрелку.

Я колебался недолго. Мне сразу пришло в голову, что стоит только сделать одно или два впрыскивания морфия, и американец погрузится в спокойный сон, — я же поспешу предупредить полицию.

Расчеты мои оказались, однако, ошибочными: я не принял во внимание феноменальной натуры пациента. Случай крайне редкий, — после первого укола американец почувствовал себя крайне дурно, не испытывая ни малейшего позыва ко сну; второй и третий уколы повлияли ничуть не лучше…

Наконец, догадавшись, вероятно, что я схитрил, взбешенный американец схватил склянку, на которой отчетливо значилась надпись «морфий», разбил ее вдребезги о паркет и, держа револьвер у моего горла, принудил меня показать бутылку с таинственной жидкостью.

Не помню, сказал ли я вам уже, что назвал ее «дормином»? Название это повторялось более двадцати раз в моей брошюре. Сэр Феркетт тотчас же узнал его.

Не опуская револьвера, он следил за тем, как я наполнял ею свой шприц; затем он невозмутимо перенес два укола, необходимых для того, чтобы привести человека в состояние искусственной летаргии.

После первого впрыскивания, сэр Феркетт присел и голова его стала качаться из стороны в сторону. После второго укола, он тяжело рухнул на пол, карманная пушка, которой он грозил мне, выпала из его рук.

Первые минуты были для меня ужасны… Что сделал я…

Само собой разумеется, это было первое применение моего метода к человеческому организму… Правильны ли мои соображения?.. Не причинил ли я действительной смерти — вместо временного прекращения жизни, которое обещал?

Через несколько минут, преодолев свое смущение, я стал ощупывать тело, лежавшее у моих ног…

По прошествии четырех часов, я почти успокоился: не было заметно ни малейшего признака посмертного оцепенения. Я закрыл на ключ дверь своего кабинета и вышел на улицу, чтобы обстоятельно обдумать случившееся.

В сущности, — раз уж это произошло, — мне следует примириться с явлением и поступать соответственно!

Вернувшись домой поздно ночью, я не заметил в состоянии усыпленного ни малейшей перемены; я перенес его — не без труда — в кладовую, которую закрыл на ключ. На следующий день я заказал этот огромный ящик, этот сундук- гроб, который вы видите перед собой; я пояснил столяру, что имею намерение складывать туда мои занавеси и шубы, чтобы предохранить их от моли.

Мне почти нечего больше рассказывать вам.

Сестра сэра Феркетта, визита которой я ожидал не без опасения, действительно, через несколько дней посетила меня.

Она рассказала мне, при каких условиях исчез американец.

Я ответил, что впервые слышу о существовании ее брата.

В разных газетах Европы и Нового Света были помещены объявления о пропавшем, но, так как у него не было других родных, дело это вскоре заглохло.

Сэру Феркетту, ни одна черта которого не изменилась, по-прежнему 40 лет; 20-го мая 1907 года я сделаю ему необходимое впрыскивание, и мы будем присутствовать при его оживлении. Ведь вы не откажете мне в своем содействии, Морель? Мы докажем на деле, что нет надобности принадлежать к числу официальных, патентованных ученых, чтобы обогатить науку новым открытием.

Кроме того, — хотя я не нуждаюсь в этом, — я, несомненно, получу щедрое вознаграждение за услугу, оказанную американцу, который получит возможность жениться на избраннице своего сердца, осуществив ее фантастическое желание. И вы, конечно, не сомневаетесь, что львиная доля этого гонорара будет уступлена вам, мой молодой друг! Не отказывайтесь, я непременно хочу, чтобы этот случай помог вам устроить свою карьеру.

Но, как вам нетрудно понять теперь, я затрудняюсь дольше хранить в полной тайне состав пробуждающего впрыскивания. Мало ли что может случиться со мной!.. Я сейчас же продиктую вам формулу рецепта, которую вы заучите наизусть; затем, последовав моему примеру, вы сожжете эту бумагу. Было бы слишком глупо, если бы ей воспользовались мои неблагодарные современники!

V

— Слова доктора Дежене ошеломили меня, г. комиссар, — продолжал Морель. — Я машинально сел за письменный стол, взял перо и отрывную книжку для рецептов, а доктор Дежене, по-видимому, чувствуя себя очень дурно, открыл окно и опустился передо мной на кресло…

Он продиктовал мне следующую формулу:

«Впрыскивание, применяемое в качестве противоядия от дормина, в дозах для взрослого человека.

Взять три грамма хлористого кальция.

Один грамм шестьдесят сантиграммов насыщенной кислородом, свежепродистиллированной воды. Пятьдесят два сантиграмма чистого терпина, растворенного в трех кубических сантиметрах алкоголя в девяносто градусов».

Доктор Дежене делал паузы между каждым предложением. Голос его прерывался и заметно дрожал.

Он продолжал, тем не менее, диктовать:

— Добавьте полмиллиграмма…

С лежащим на бумаге пером я ожидал продолжения; но оно не последовало…

Подняв тогда глаза, я увидел, что доктор Дежене опустил совершенно багровую голову на свое плечо; струя слюны скатилась на лацканы его сюртука.

Я тотчас пустил ему кровь, попробовал применить искусственное дыхание, ритмически двигал язык.

Ничто не помогало: доктор Дежене умер.

Я тотчас же телефонировал на станцию городской врачебной помощи. Присланная карета отвезла тело скоропостижно умершего, как принято в подобных случаях, в ближайшую больницу.

Два полицейских агента явились для составления протокола.

Вы, должно быть, уже ознакомились с их докладом, г. комиссар?

Комиссар быстро перелистал бумаги, лежавшие на его письменном столе, и сказал:

— Да, этот протокол здесь… Я еще не прочел его, — мы так завалены работой!

Затем оба собеседника замолчали.

Комиссар украдкой рассматривал Мореля, сомневаясь в его нормальности. Молодой врач, наконец, спросил:

— Теперь, г. комиссар, я снял с себя тяжелую ответственность. Что должен я делать дальше?

Комиссар ответил ему с озабоченным видом:

— Вам следовало вчера же, немедленно после происшедшего, явиться ко мне с этим заявлением. Мне остается снестись с моим непосредственным начальством; мы примем надлежащие меры. На всякий случай, мы наложим, в вашем присутствии, печати на ящик и на двери вашего кабинета. Я попрошу вас быть готовым явиться по первому требованию суда. А теперь мой секретарь занесет на бумагу ваше показание.

Морель, потрясенный таким отношением к нему, не пожелал ни минуты долее остаться в своей квартире; он временно переселился в гостиницу. По прошествии трех дней, ему прислали туда повестку с требованием явиться к следственному судье, которому вся эта история показалась весьма подозрительной.

Моего друга пригласили в бюро антропометрического измерения, сфотографировали прямо, в три четверти и в профиль, сняли отпечатки с его пальцев и пересмотрели карточки архива сыскного отделения, чтобы убедиться, не совершил ли он уже ранее какого-либо преступления.

Во время второго допроса, через шесть дней после смерти доктора Дежене, следователь сообщил, что, к его большому сожалению, дело подлежит дальнейшему производству, Морель же привлекается к ответственности по обвинению в убийстве.

Следственный судья предварил, что считает необходимым подвергнуть Мореля личному задержанию; он предложил молодому врачу самому явиться через четыре дня, чтобы подчиниться приказу об арестовании, который он вынужден испросить от прокуратуры.

Он известил, кроме того, что, по решению префекта полиции и согласно инструкциям и декретам гигиенического управления, труп сэра Феркетта будет подвергнут вскрытию на текущей неделе.

— Но, милостивый государь, — воскликнул Морель, — ведь это, вероятно, вовсе не труп! Подумайте о том, какие ужасные последствия может повлечь за собой подобное решение!

— Ваша совесть может быть совершенно спокойна, — возразил следственный судья с легкой усмешкой, — медицинская академия, как вы сами понимаете, не могла не обратить внимания на мнимое открытие доктора Дежене: он приложил слишком много усилий, чтобы оно прошло незамеченным! Мы получили подробный доклад по этому поводу, подписанный самыми авторитетными учеными факультета. Доклад утверждает, что явления, описываемые доктором Дежене, физически невозможны; в данном случае, мы имеем дело с исключительным задержанием процесса разложения, — если только доктор Дежене, увлеченный своими фантастическими мечтаниями, не успел внушить вам, а, может быть, и самому себе, все это. Притом же обыск, произведенный на бульваре Брюн, в последней квартире доктора Дежене, не обнаружил ровно ничего, никакого документа, который мог бы послужить сколько-нибудь серьезным основанием к сомнению. Во всяком случае, предписание закона совершенно ясно и не может быть сообразуемо с действиями, которые способны ослабить надлежащее к нему уважение. Итак, помните, что вы должны явиться аккуратно в назначенный мной день, и обратите внимание на то, что мы не принимаем по отношению к вам более строгих предупредительных мер, чтобы помешать вам уклониться от ответственности.

Морель вернулся в квартиру на площади Девог чрезвычайно расстроенным.

Выслушав признания доктора Дежене, пережив вместе с ним столь потрясающие мгновения, он не мог сомневаться в действительности удивительного открытия. Притом же экспериментальная наука далеко не достигла границ своего развития; можно ли вообще поручиться, что кажущееся сегодня невозможным завтра уже не будет доступно всякому, как железные дороги, телеграф, телефон, электричество?

Морель колебался недолго. Глупцы, воображающие, что весь мир, вся природа должны подчиняться установленным ими раз навсегда нормам, предоставили в его распоряжение целых четыре дня…

Тем хуже для них!

Он наскоро уложил наиболее необходимые вещи, сорвал наложенные судебными властями печати, не без труда уложил сэра Феркетта в круглый ящик и в тот же вечер уехал с курьерским поездом в Марсель.

Через день он направлялся на английском пароходе в Александрию.

Отправился он туда случайно, — чтобы бежать на пароходе, который первым отходил из марсельской гавани. Но случай оказался для него благоприятным: требование французского суда о его выдаче было отклонено. Морель уложил сэра Феркетта в ровный сундук, — и вот уже три года неустанно работает над восстановлением формулы доктора Дежене.

Я сам видел американца, — он нисколько не переменился. Это, действительно, человек богатырского телосложения, замечательно моложавый…

Морель не достиг еще положительного результата, — но такие упорные люди, как он, не отступают перед препятствиями.

— Но что же сталось с племянницей сэра Феркетта? — полюбопытствовал я.

— Морель собрал сведения о ней и поделился ими со мной. Пробыв несколько времени продавщицей в магазине, она скопила себе небольшое приданое и лет двенадцать тому назад вышла замуж за красавца, в которого влюбилась; он, кажется, занимается комиссионерством, торгует маслом. Муж бьет ее, напивается до бесчувствия; у несчастной шестеро детей. Совершенно разорившись, она нанимается прибирать чужие квартиры и на вырученные деньги кормит своего мужа бифштексами и поит минеральной водой Виши: у него застарелый катар желудка.

Прошло четыре дня после того, как Берен рассказал мне о приключениях сэра Феркетта. Поутру, на пятый день, он влетел в мой кабинет, как бомба, задыхаясь от волнения и размахивая каким-то конвертом.

Он грохнулся в кресло и бросил письмо на мой письменный стол, приглашая движением руки прочесть его.

На конверте значилась фамилия и адрес Берена. Внутри я нашел два письма почтовой бумаги. Первый из них оказался внизу обгоревшим. На уцелевшей верхней части было написано:

«Ваше посещение и выраженное вами сочувствие принесли мне счастье, дорогой друг! После того, как вы уехали, я с обновленными силами принялся за труд и, наконец, добился успеха. Я нашел, — да, я нашел-таки, чего не хватало в рецепте доктора Дежене. Вся его формула мною восстановлена полностью, и завтра же я разбужу усыпленного американца.

Считаю своим долгом сообщить вам первому эту счастливую новость: недаром вы поверили мне! Кроме того, все на свете возможно; если бы почему-либо я оказался не в состоянии огласить состав удивительного противоядия, вы замените меня. Вот полностью рецепт этого состава…»

Далее на бумаге виднелись следы обгоревшей строки… И ничего больше.

На другом листе, с английским гербом и печатью британского посольства, было изложено в изысканно-вежливых выражениях, что дом в Александрии, в котором помещалась лаборатория доктора Мореля, сгорел, вероятно, вследствие неосторожного обращения с хранившимися там для опытов легковоспламеняющимися и взрывчатыми веществами. Под развалинами дома были найдены два почти обуглившихся трупа, а в случайно уцелевшем ящике письменного стола — начатое письмо и конверт с адресом доктора Берена, написанным рукой безвременно погибшего молодого ученого.