Сократ… осмелился поставить истину выше Афин, разум — выше узкой национальности.А. И. Герцен
вскоре же, на четвертом году от конца войны объявился у Сократа слушатель — сын демагога Анита юноша Анит. И видя его постоянно в роскошных, царских одеяниях, всегда навеселе от каждодневных возлияний Вакху и к тому же грубым и заносчивым, вознамерились прогнать его друзья Сократа, но учитель не велел, говоря, что всякому, кто бы он ни был, необходимо открывать дорогу к знанию и добродетели. И, побеседовав с Анитом-младшим, определил его Сократ как юношу глубокомысленного и добродетели умом не чуждого.
Сын же Анита, покоренный речами Сократа и неприхотливостью жизни его самого и учеников его, скинул с себя дорогой, топазового цвета хитон, расшитый золотыми цветами лотоса и, опростившись, ходил теперь за Сократом в домотканом хитоне, босой и вместо трости эбенового дерева с обыкновенной сучковатой палкой в руке.
И, слушая Сократа, молодой Анит наведывался к софистам, беря у них уроки диалектики и красноречия. И открылись глаза ему на неправедную жизнь отца своего, Анита, и стал он изводить того укорами властолюбивому нечестию его и лицемерию.
Анит же старший, встревожившись за сына, представил дело так, что на него дурно влияют софисты и еще — Сократ, которого он с давних пор уподоблял софистам, не делая разницы между ниспровергающей все и вся софистикой и стройным, познающим истину учением Сократа.
И, желая убедиться самому, насколько пагубны для молодых сердец беседы и споры софистов, отправился Анит-отец послушать их на месте и наткнулся на Сократа и его учеников, сидевших в полуденный зной в тени базарного портика; и были здесь все старые друзья Сократа, а из новых — Аполлодор, Платон и младший Анит. И шла у них беседа о добродетели, ибо, будучи наслышан о Сократе, приехал из Пелопоннеса страждущий познаний молодой лаконец с суровым обветренным лицом бывалого воина и спросил, поклонившись Сократу:
— Можешь ли научить меня добродетели, мудрец?
И Сократ, с улыбкой взглянув на него, ответил:
— Разве добродетели можно научиться?
— Как же иначе? — удивился лаконец.
— Что касается меня, чужеземец, то я вообще не знаю, что такое добродетель. А если я не знаю, то как я могу научить?
И спросил лаконец:
— Так мне и сказать у себя дома?
— И не только это скажи, но и о том, что я, кажется, нигде не встречал человека, который бы знал это.
— Но почему же нельзя научиться добродетели, Сократ?
Тут-то и приблизился к беседующим демагог Анит, увидав которого, сказал Сократ:
— Вот как кстати ты пришел, Анит. Не хочешь ли поучаствовать в нашей беседе? Ведь как-никак ты сын самого Антемиона, человека мудрого и богатого, разбогатевшего не случайно и не как счастливец, получивший Поликратовы сокровища, но благодаря собственной мудрости и усердию. И сына воспитал он достойно, как считает большинство афинян, выбирающих тебя на самые высокие должности. С такими-то, как ты, и надо исследовать истину. Усадите-ка его поудобнее, друзья мои.
И, усевшись на ступеньке портика, спросил Анит, делая вид, что не уловил насмешки в славословии Сократа:
— О чем же беседа?
И Сократ спросил:
— Скажи, Анит, если мы хотим сына твоего Анита сделать искусным врачом, к каким учителям мы его пошлем? Не к врачам ли?
— Только к врачам, — сказал Анит.
— А если захотим сделать из него хорошего кожевника?
— К кожевникам, конечно.
— А к кому пошлем его, если он желает научиться добродетели? Не к тем ли, кто провозгласил себя учителями добродетели?
— Кого ты имеешь в виду? — насторожился Анит.
— Ты и сам понимаешь, что я имею в виду софистов, — сказал Сократ, — ибо именно софисты всем твердили, что они — учителя добродетели.
И сказал Анит с негодованием:
— О боги! Разве ты не знаешь, что софисты — очевидная гибель и порча для всех умов?!
— Что ты говоришь, Анит? — И Сократ лукаво усмехнулся. — Тогда они просто безумцы, а не мудрецы.
— Вовсе они не безумны, — начал сердиться Анит, косясь на сына, пристально внимающего спору. — Скорее уж безумны юноши, платящие деньги софистам, еще безумнее родители, вверяющие своих сыновей этим обманщикам, а того безумнее граждане, позволяющие им въезжать в наши города!
— Уж не обидел ли тебя, Анит, кто-нибудь из софистов, что ты так зол на них? — спросил Сократ.
— С чего бы мне злиться на них? Слава богам, ни с одним из них я даже не знаком.
— Ну, хорошо, — согласился Сократ, — тогда сам назови нам тех, у кого вот этот молодой лаконец может сподобиться добродетели.
И Анит сказал:
— Да любой достойный афинянин поможет стать ему лучше.
— Скажи-ка, Анит, а что, эти достойные афиняне сами собой стали такими, ни от кого не учась?
— Почему же? Они обучались у тех достойных граждан, кто жил раньше их. Или, по-твоему, мало рождалось в нашем городе доблестных мужей?
— А были ли они, эти доблестные мужи, и хорошими учителями добродетели, вот что хотелось бы знать. Согласен ли ты, к примеру, что Фемистокл был доблестный человек?
— Еще бы!
— Значит ли это, что, если кто и был хорошим учителем добродетели, так это он?
— Думаю, что так!
— Тогда вспомни: его сын, Клеофан, был отличнейшим наездником. Он умел и прямо стоять на лошади, и на полном скаку, стоя бросать с нее дротики, и вытворял еще немало чудес; и все это преподал ему отец. Ты, верно, слышал об этом от стариков?
— Слышал.
— Так что сказать, будто сын Фемистокла был бездарен по природе, нельзя?
— Как видно, нельзя.
— Но слышал ли ты, что Клеофан был добродетелен в том же, в чем его отец, в государственной мудрости?
— Совсем напротив…
— Вот, видишь… Так что же, Фемистокл нарочно не захотел приобщить своего сына к мудрости, которой сам был славен?
— Как видно, не захотел! — уцепился Анит за Сократово предположение.
И Сократ сказал:
— Вот тебе и великий учитель добродетели! А ведь ты, Анит, признал его одним из лучших среди наших предков…
И не зная, что сказать, молчал Анит краснея. И, поглядывая на отца, усмехался младший Анит.
И тогда сказал Платон, шевельнув могучими плечами:
— Хотел бы и я привести пример, Сократ. Ты ведь знаешь, Анит, что Перикл, человек и вовсе выдающейся мудрости, воспитал двух сыновей от первой жены, Парала и Ксантиппа?
— И что же? — нехотя откликнулся Анит.
— Так неужели он не хотел их сделать мудрыми? А что из этого получилось? Оба они были известны больше своей глупостью, чем добродетелями.
— А может быть, Периклу недосуг было заняться сыновьями? — сердито вопросил Анит.
Ответил же ему Сократ:
— Но ведь он был первым гражданином в пашем государстве! Уж он-то мог бы позаботиться найти учителей, кто сделал бы его сыновей доблестными. Вот и получается, Анит, что, видно, добродетели обучить нельзя…
И рассмеялись поражению Анита все свидетели, а сын его с таким презрением кольнул отца глазами, что в гневе вскочил демагог и оказал, грозя Сократу толстым пальцем:
— Что-то больно легко ты порочишь государственных мужей, Сократ! Я бы посоветовал тебе поостеречься делать это впредь! А тебе торчать здесь нечего! — оборотился он к Аниту-младшему, но, встретив насмешливый взгляд его, стукнул в гневе посохом и ушел.
Сократ же сказал с сожалением:
— Мне кажется, Анит не на шутку рассердился…
И, зло блеснув глазами в сторону отца, сказал его сын:
— В рассказе Эзопа говорится, что если тронуть свинью, она начинает визжать. У свиньи ведь нет ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. И как только ее тронешь, она визжит, думая, что ее хотят извести для мяса. Так же и люди, подобные отцу, вечно исполнены подозрений и правды страшатся пуще огня. А больше всего, учитель, зол отец из-за меня…
— Чем же мы досадили твоему отцу? — спросил Сократ.
— Тем, что я теперь сторонюсь его.
И Платон, рассмеявшись, сказал:
— В таком случае, прибавим на счет Сократа еще одно доброе дело.
— Но давай закончим спор, — оказал лаконец. — Откуда же берутся хорошие люди, если добродетели, как говорит Сократ, научиться нельзя?
И, подумав, сказал Сократ:
— Хорошим, мне кажется, становится тот, кого от рождения делает таким семья, мать и отец, а также и те кто познает себя, чтобы сделаться лучше…
И лаконец сказал:
— Прежде я думал, что знаю что-то о добродетели. Теперь же и в этом сомневаюсь…
И друзья Сократа добродушно рассмеялись на его слова, а Сократ сказал с улыбкой:
— Но ведь сомнение, мой дорогой лаконец, и есть начало познания…
— И еще просили узнать у тебя, как сделать граждан счастливыми? — Спросил лаконец Сократа.
И в задумчивости покачал Сократ своей высоколобой, шишковатой головой, сказав:
— Трудный вопрос ты поставил, лаконец…
Платон же сказал:
— Я тоже размышлял над этим, учитель. И вот к чему пришел: до тех пор, пока в городах не будут править искренние философы либо правители искренне и удовлетворительно философствовать, — до тех пор счастья не жди.
— Ты хорошо сказал, Платон, — кивнул Сократ. — Но об этом мы поговорим в другой раз, потому что надо пообедать.
А несколько дней спустя, когда Сократ, оставленный Ксантиппой нянчить Менексена, сидел с малышом на крыльце, быстро вошел Критон и, озираясь по сторонам, спросил:
— Помнишь ли, Сократ, как ты недавно уличил в невежестве Анита-старшего?
— Как же, — ответил Сократ. — Мы спорили тогда о добродетели.
— Так вот, Анит решил отомстить тебе за это унижение, а заодно и за сына, который, наслушавшись твоих бесед, совсем не признает отца.
— И каким же образом он собрался мне отомстить? — с улыбкой спросил Сократ.
И Критон сказал:
— Зря ты смеешься, Сократ. От верных людей я узнал, что Анит готовит на тебя донос.
— Смешно было бы мне, старику, бояться доносов.
— А разве ты не должен думать о детях? Ведь случись с тобой какое несчастье, сыновьям твоим придется испытать все то, что выпадает на сиротскую долю.
— Аниту не в чем обвинить меня.
— Клевета, вот что может быть обвинением. Ну можешь ты хотя бы на время отказаться от своих обличительных споров?
И, простодушно улыбнувшись, спросил Сократ:
— Как бы ты ответил на такой вопрос: в чем, по-твоему, сущность философа?
— В разуме, я бы сказал.
— А в чем еще? Не в том ли, что истина — смысл его жизни?
— И в этом также.
— Тогда ответь: запершись ли в четырех стенах мы ищем и находим истину или же в споре с людьми?
— Споря с людьми, конечно.
— Так не кажется ли тебе, что возможность спорить и свободно говорить необходима философу так же, как воздух для дыхания человеку?
— Наверно, так.
— Но если запретить ему дышать этим воздухом свободы, не будет ли он обречен как философ?
— Ты прав, Сократ.
— Но, предлагая мне, для которого философствовать значит жить, отказаться от споров, не обрекаешь ли ты меня тем самым на смерть?
Критон же возразил с обидой:
— Что ты, Сократ. Как можешь ты думать такое.
И Сократ сказал:
— Тогда не предлагай мне невозможное и не пугай меня Анитом.
— И все-таки, будь осторожен, Сократ, — попросил Критон и, ласково похлопав друга по плечу, ушел.
Но Сократ не умел быть осторожным, если он разоблачал невежество. Как-то раз под вечер он привел гостей, Платона и Аполлодора, и Ксантиппа, выбежав навстречу из дому, с бранью накинулась на мужа, коря его за то, что нечем угостить людей. И юные друзья Сократа, смутившись, хотели уйти, но Сократ их удержал и, выждав, пока Кстантиппа вернется в дом, где заревел Менексен, сказал:
— Ну а если бы к нам на стол влетела курица и произвела переполох, разве мы бы стали волноваться?
Гости рассмеялись, Сократ же, принеся из кладовки амфору с самодельным вином, кружки и блюдо с оливками и виноградом, усадил гостей за стол, стоявший под тутовым деревом, и наполнил кружки. И, отпив вина, Аполлодор заметил:
— А все-таки, Сократ, твоя Ксантиппа воистину несносная женщина…
И Сократ сказал:
— Я уже давно привык к ее брани, как привыкают к непрестанному шуму мельничного колеса. Но ведь, кажется, и ты, Аполлодор, смирился с гоготом своих гусей.
— Да, — кивнул Аполлодор, — но они приносят мне яйца и птенцов.
— А мне Ксантиппа — детей, — отшутился Сократ, опять рассмешив друзей.
Тут-то и вбежал во двор белобрысый сын Сократа, Софрониск и, крикнув отцу:
— Гости к нам важные! — умчался назад, гонять по улице.
К дому же Сократа, спросив у мальчишек дорогу, подходили двое — молодой трагический поэт Мелет с заморской дорогой собачкой на поводке и красавица гетера Ламия; и был облачен женоподобный Мелет в небесного цвета хитон, расшитый золотыми индийскими слонами, которые от колебания складок шевелились, как живые. И говорил сияющий Мелет подруге:
— Сократ, моя дорогая, мало что смыслит в искусстве, так что я заранее предвкушаю победу и удовольствие, которое при этом доставлю тебе, если, конечно, эта лысая образина посмеет вступить со мной в состязание.
Друзья же Сократа издали, поверх плетня, разглядели гостей, и Платон узнал обоих:
— Это Мелет к тебе пожаловал, учитель, а с ним гетера Ламия.
— Не тот ли это Мелет, — спросил Аполлодор, — который преследовал при тиранах демократов и голосовал за казнь Леонта Саламинского?
— Тот самый, — усмехнулся Сократ. — Только он теперь перекрасился и зашибает звонкую монету, славя народ.
И Ламия, входя в калитку, сказала с улыбкой:
— Поклонники твоей мудрости, Сократ, не расстаются с тобой. И все-таки я сильнее тебя: ведь ты не можешь отбить моих друзей, а я, стоит мне захотеть, переманю к себе твоих.
И Сократ, улыбнувшись, ответил:
— Вполне понятно: ведь ты ведешь их под гору порока, а я заставляю карабкаться на гору добродетели, а это слишком трудная дорога. Садись, дорогая Ламия. И ты садись, Мелет.
И, усадив гостей напротив, на свободную скамейку, предложил Сократ гостям вина, но они вежливо отказались. И тогда спросил Сократ Мелета:
— Откуда ты к нам?
— Из Эпидавра, — сияя, ответил Мелет.
— Выходит, ты участвовал в состязаниях поэтов? И с каким же успехом?
Мелет же с гордостью изрек:
— Мы получили первую награду, Сократ!
— Вот как, — сказал Сократ. — Смотри же, чтобы мы победили и на празднике Панафиней.
— Думаю, что так и будет, — заверил Мелет.
Сократ же сказал:
— Да, Мелет, мне остается только завидовать вам, поэтам. Ведь для того, чтобы стать хорошим поэтом, нужно понимать природу прекрасного, не так ли?
— Да, Сократ, и для меня постижение прекрасного было самым трудным в искусстве.
— Как хорошо, Мелет, — продолжал Сократ, отпивая из кружки прохладное, кисловатое вино. — А то представь себе, совсем недавно меня поставили в трудное положение, задав такой вопрос: «Давай-ка посмотрим, Сократ, сможешь ли ты сказать, что именно прекрасно и что безобразно?» И я стал недоумевать и не мог ответить как следует, пока совсем не рассердился на себя. Вот как кстати вы пришли, Мелет и Ламия.
— Какое совпадение! — усмехнулся Мелет. — Ведь мы и пришли к тебе именно затем, чтобы потолковать с тобой о природе прекрасного…
И Сократ спросил:
— В таком случае, ты, верно, не откажешь научить меня, как понимать прекрасное?
— С радостью, Сократ!
— Так постарайся точнее сказать мне, что же оно такое, прекрасное. Ведь это, определенно, малая толика твоих многочисленных знаний.
— Мне думается, вряд ли кто имеет столько интересных мыслей о прекрасном, как я, — заверил Мелет, и Ламия толкнула его под столом, чтобы он не очень зазнавался.
Сократ же сказал:
— Значит, я легко научусь от тебя, и никто больше не изобличит меня в невежестве?
— Разумеется, никто, ведь иначе я оказался бы ничтожным, заурядным человеком.
И снова Ламия толкнула под столом Мелета.
— Только, если ты не против, — предложил Сократ, — я буду возражать тебе, чтобы лучше выучиться.
— Что ж, возражай.
— Так что такое прекрасное, Мелет?
И воскликнул Мелет с величественным жестом:
— Так знай же, Сократ, что прекрасное — это прекрасная девушка!
— Славный ответ, клянусь собакой! — сказал Сократ, а Платон с Аполлодором, чтобы скрыть насмешку, загородили губы кружкой с вином. — Не правда ли, Мелет, если я так отвечу, уж меня никто тогда не опровергнет?
И, довольно рассмеявшись, спросил Мелет:
— Да кто же тебя опровергнет, если каждый подтвердит, что ты говоришь правильно!
— Ну а если мне возразят: «Хорош же ты, Сократ! А разве прекрасная кобылица не есть прекрасное?» Что мы тогда ответим?
— Ты верно говоришь, — согласился Мелет. — Ведь кобылицы у нас бывают прекраснейшие.
— Вот, видишь, — улыбнулся Сократ. — А потом меня спросят: «Дорогой мой, а что же такое прекрасный горшок? Разве не прекрасное?» Что я на это отвечу?
И сказал возмущенно Мелет:
— Да кто посмеет так невоспитанно и дерзко произносить столь низменные слова в таком серьезном деле?!
— Представь себе, что есть такой, — вздохнул Сократ, отхлебнув глоток вина. — Но надо все-таки ему ответить. И я заранее заявляю: если горшок вылеплен искусным гончаром, какие лепил, к примеру, покойный отец Ксантиппы, Нактер, если горшок округл, гладок и хорошо обожжен, как некоторые горшки с двумя ручками из тех прекрасных во всех отношениях горшков, что обычно вмещают шесть таких вот кружек, — если я спрашиваю о таком горшке, надо ведь признать, что он прекрасен. Как можно назвать не прекрасным то, что прекрасно?
— Да, Сократ, — кивнул снисходительно Мелет. — Прекрасный горшок — тоже прекрасное. Но в целом он недостоин сравниться с прекрасной кобылицей, девушкой и со всем остальным прекрасным.
И Сократ сказал:
— Я понимаю, Мелет, что возражать тому, кто задает подобные вопросы, следует, приведя изречение Гераклита: «Из обезьян прекраснейшая безобразна, если ее сравнивать с человеческим родом». И прекраснейший горшок безобразен, если сравнивать его с девичьим родом, не так ли, Мелет?
— Конечно, Сократ, ты верно ответил!
— Но ведь тот человек может сказать: «Как же так, Сократ? А если мы сравним девичий род с родом богов, не покажется ли прекраснейшая девушка безобразной по сравнению с той же Афродитой?»
И Мелет сказал:
— Кто стал бы возражать против этого? Каждому ясно, что по сравнению с богами род людской не прекрасен.
— Но ведь тому-то человеку мы опять не угодим. Мелет. Он посмеется над нами! А если к тому же у него окажется палка, он еще и постарается вздуть меня.
— Что ты городишь?! — возмутился Мелет. — Разве у нас нет суда в государстве, чтобы каждый кто захочет бил другого без всякого повода?
— В том-то и дело, Мелет, что он за дело меня поколотит.
— Не понимаю тебя, Сократ.
— Так наберись немножко терпения и послушай, что скажет мне тот человек. А скажет он вот что: «Эх, Сократ! Я спрашиваю тебя о том, что такое прекрасное само по себе, а ты приводишь в ответ нечто такое, что прекрасно не больше, чем безобразно. Нет, ты скажи мне, приятель, что такое прекрасное вообще, то, благодаря чему и девушка, и кобылица, и горшок становятся прекрасными».
— В самом деле, нелепость какая-то получается, — смутился Мелет.
— Что бы мне тогда осталось, как не сослаться на тебя, дорогой?
И Мелет в сильном замешательстве спросил:
— Так ты добиваешься, чтобы… чтобы я назвал такое прекрасное, которое никогда никому не покажется безобразным?..
— Да, Мелет, теперь ты это прекрасно понял…
И, красный от стыда, мучительно молчал Мелет, моргая глазами.
И Ламия сказала:
— Ты видишь, Мелет, сколько хлопот доставило нам прекрасное. И пока оно, разгневавшись, не убежало от тебя дальше, давай лучше мы уйдем от него…
Мелет же, поднявшись, забормотал:
— Такой ответ, Сократ… его найти нетрудно… Мне только нужно уединиться и поразмыслить самому с собой, и тогда я скажу тебе это точнее точного. — И, взятый под руку Ламией, поспешил к раскрытой калитке, держа на поводке повеселевшую собачку.
Друзья же Сократа, дав себе волю наконец-то, дружно рассмеялись, после чего Аполлодор сказал:
— За твою победу, Сократ! — и поднял свою кружку.
— Много славы будет этому Мелету пить за победу над ним, — заметил Платон и предложил продолжить беседу о прекрасном.
…И не знали Сократ и друзья его, что тем же вечером встретил Мелета у дома его Анит и повел с ним такую беседу:
— Не узнаю тебя, Мелет. Куда девалась обычная твоя веселость?
— Какая же может быть радость, Анит, если любому бродяге дозволено унижать достойнейших граждан!
— Уж не тебя ли кто обидел, Мелет?
— Представь себе, эта лысая образина, Сократ, выставил меня сегодня посмешищем!
И, задумавшись, сказал Анит:
— А не кажется ли тебе, Мелет, что мы слишком долго терпим словесные бредни этого софиста? Ведь для него нет ничего святого, ни богов, ни власти. Своим примером он давно развращает молодежь, а это может плохо кончиться…
И, расстроенный, сказал Мелет:
— А что мы можем? Ведь у нас теперь свобода: каждому разрешено болтать все, что ему взбредет в голову.
И сказал Анит, понизив голос:
— Но ведь и мы с тобой как граждане вольны… подать, к примеру, в суд на тех, кто возмущает спокойствие граждан…
— Да, по где мы найдем доказательства и свидетелей?
— Найдем! — уверенно сказал Анит.
— Но у Сократа много друзей, — засомневался Мелет, — да и народ ему потворствует…
— Ошибаешься, Мелет. Своим длинным языком он отвратил от себя и большинство простого люда… Совсем недавно он обвинил афинян в том, что будто бы они бездумно избирают на государственные должности недостойных людей и высмеял наше священное право — голосование!
— Что-то я не слышал об этом…
— Но ты же был в отъезде… Когда в собрании зашла речь о нехватке в Афинах лошадей, этот вздорный старик посоветовал… что бы ты думал?.. Решить вопрос голосованием и ослов превратить в лошадей!
— Какая наглость!
— Я надеюсь, теперь-то ты согласен выступить со мной против Сократа?
— Да наберем ли мы пятую часть голосов в суде? Ведь иначе нас самих присудят к штрафу, и немалому — в тысячу драхм!
— Не тревожься, — успокоил Анит. — Случись у нас неудача, я оплачу штраф за нас обоих. И третьего обвинителя подыскать я тоже возьмусь. Так как, Мелет?..
— Больно уж рискованное дело, — еще посомневался для вида Мелет.
— Скажи, Мелет, — сказал тогда Анит вкрадчивым голосом, — а не желал бы ты видеть свои прекрасные трагедии увековеченными искусной каллиграфией на сшитых вместе листах, одетых в красивую толстую кожу?..
— О! — встрепенулся Мелет. — Я давно мечтаю об этом. Но ведь это страшно дорого стоит…
— Не дороже денег, — усмехнулся Анит. — И мы тебе это сделаем…
И, вспомнив о своей победе в мусических состязаниях, вновь обрадовался Мелет, спросив Анита:
— Ты, наверно, слышал, дорогой Анит, что на празднике в Эпидавре я опять был первым из поэтов?..
— Прими мои поздравления, Мелет. Так ты согласен?..
— Видит Зевс, ты убедил меня, — сказал Мелет.
…А вскоре, сам того не желая, нажил себе Сократ и третьего врага… Случилось же это в лесхе, на Празднике Кружек в честь бога виноделия Диониса, где за широкими столами бражничали молодые афиняне и среди них друзья Сократа. И зашел у них разговор о любви, затеянный гетерой Ламией, сбежавшей от Мелета. И спросила Ламия друзей Сократа:
— Раз уж мы заговорили о любви, хотелось бы спросить, не знает ли кто из вас, как относится к этому чувству Сократ? Сама я стесняюсь задать ему такой вопрос.
И бывший среди них Критон сказал:
— Да лучше спросим об этом у самого Сократа. Ведь это он нас пригласил сюда, заметив, что «к людям достойным на пир достойный без зова приходит».
— И правильно он сказал. Так где же он сам?
— Он всю дорогу отставал, — ответил Платон, сидевший здесь же, — а когда мы остановились его подождать, велел нам с Критоном идти вперед. Но с ним остался Аполлодор…
Тут-то и явился в дверях улыбающийся чему-то Аполлодор, и Платон спросил:
— Но где же Сократ?
И, садясь на скамью, сказал Аполлодор:
— Мы почти уже дошли, как вдруг Сократ повернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а на зов идти отказывается…
— Что за вздор! — поднялся с места Платон. — Сейчас я позову его.
— Оставьте его в покое, — вмешался Притон. — Сядь, Платон… Такая уж привычка у Сократа: отойдет куда-нибудь в сторону и станет там, задумавшись. Он скоро сам явится. Не надо только мешать ему…
Тут вышел на средину лесхи хозяин ее, добродушный с виду толстяк, и громко возгласил:
— Эй, слуги! Считайте, что меня и всех этих добрых людей вы пригласили на обед, и ублажайте нас, как самых дорогих гостей! Да поживее!..
И забегали между столами слуги, загремели посудой, со стуком опускали на столешницы амфоры с вином и кратеры с водой, подкладывали в блюда кисти винограда, фрукты и оливки. И поднимались под сладкое звучанье флейт кружки с разбавленным вином и возглашали здравицы покровителю виноделия Дионису. И в этот-то разгар веселого пиршества вошел седобородый Сократ в своем поношенном, но чисто выстиранном хитоне. И дружным хором голосов встретили его друзья и, усадивши рядом с Ламией, поднесли ему кружку вина.
И Притон сказал:
— Без тебя, Сократ, мы начали разговор о любви. Не хочешь ли продолжить его?
Гетера же добавила, улыбаясь:
— А я, Сократ, готова вступить с тобой в состязание. Ведь эти достойные люди, твои друзья, считают меня знатоком любви.
И сказал Сократ:
— Я рад беседовать с тобой, милая Ламия. Но сначала хотелось бы знать, к чему вы пришли, споря об этом?
— Большинство, а также и я, пришло к тому, что Любовь есть красота, хотя вот Платон не согласился с этим, но сам он не успел нас опровергнуть.
— Итак, любовь есть красота и благо, ты говоришь. Такое начало мне по душе. — И лукаво улыбнувшись, продолжал Сократ: — А теперь попытайся ответить, что ты понимаешь под этим: просто любовь или любовь к кому-то или к чему-то?
— Конечно, к кому-то или к чему-то, Сократ.
— Так вот, запомни это покрепче и не забывай. А теперь пока скажи, когда мы любим: когда обладаем предметом любви или когда не обладаем?
— По всей вероятности, когда не обладаем.
— А может быть, это не просто вероятность, а необходимость? Не кажется ли тебе, дорогая Ламия, что то, в чем нет недостатка, не может вызвать желания? Разве пожелал бы, к примеру, рослый быть рослым, а здоровый здоровым?
— Вряд ли…
— Следовательно, любят то, в чем нуждаются или чего не имеют, не так ли?
— Правильно.
— А теперь скажи, любовью к чему назвала бы ты сердечное влечение?
— Нетрудно ответить на это, Сократ: к прекрасному, поскольку любви к безобразному не бывает.
— Справедливо. Но не получается ли в таком случае, что любовь лишена красоты, раз нуждается в ней?
И в замешательстве признала Ламия:
— Выходит, что так…
— Так неужели ты называешь прекрасным то, что лишено красоты?
— Нет, конечно.
— И ты все еще утверждаешь, что прекрасна любовь, а не стремление к ней?
И, рассмеявшись, сказала гетера:
— Я не в силах спорить с тобой, Сократ.
— Нет, милая, — улыбнулся Сократ, — ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое…
И тогда Аполлодор вскричал:
— А все же бог любви, друзья, достоин того, чтобы мы восславили его, клянусь Гераклом! Поднимем чаши, друзья!..
И величественно, как царь, вошел к пирующим оратор Ликон, друг демагога Анита, — в атласном хитоне и с царским золоченым посохом в руке. И Сократ приветствовал его с чуть заметной насмешкой:
— А, Ликон! Славный и мудрый! Наконец-то ты вернулся в Афины!
И, расхаживая важно меж столами, ответствовал Ликон:
— Все недосуг, Сократ. Всякий раз, как булевтам нужно вести переговоры с каким-нибудь государством, они обращаются ко мне, считая меня наиболее подходящим вестником речей, которые произносятся от имени государства. Много раз бывал я послом в различных странах, и сейчас только что вернулся из Спарты.
Сократ же сказал:
— Подсаживайся к нам, Ликон, и выпей во славу Диониса!
И, садясь к столу возле хозяина, сказал Ликон:
— Да, друзья мои, однажды я прибыл в Сицилию, когда там находился Протагор, человек прославленный и много старше меня, и, несмотря на это, я в короткое время заработал больше, чем Протагор вместе со своими учениками!
И, оставляя без внимания знаки, которые делал Критон, прося не задевать лучшего друга Анита, Сократ сказал, остановив взгляд на узком, морщинистом лбу Ликона:
— Да, Ликон, ты приводишь прекрасное и важное доказательство мудрости… А вот с Анаксагором, говорят, произошло обратное тому, что случается с вами: ему остались по наследству большие деньги, а он по беззаботности роздал их беднякам — каким же неразумным мудрецом он был! Многие теперь согласятся, что мудрец должен быть прежде всего мудрым для самого себя, а доказывается это так: мудр тот, кто зарабатывает больше денег… — И, видя, что и этим не проймешь невозмутимого оратора, добавил: — Но ведь, если ты зарабатываешь уйму денег искусством красноречия, то, верно, ты здорово в нем разбираешься?
— Что за вопрос, Сократ! — ответил Ликон, осушивши чашу вина и закусывая виноградом.
— Стало быть, начнем, — кивнул Сократ. — Так в чем, собственно, состоит твое искусство? Вот ткачество, например, состоит в изготовлении одеяний. Так я говорю?
— Да.
— А музыка — в сочинении напевов?
— Да.
— Клянусь харитами, Ликон, я восхищен твоей краткостью!
— Бывает, Сократ, когда пространные ответы неизбежны. Тем не менее никому не превзойти меня в краткости выражений.
— Ты прав. Теперь ответь мне так же кратко и только насчет красноречия: что оно такое?
— Это самое великое, Сократ, и самое прекрасное из всех человеческих дел!
— Ах, Ликон, ты отвечаешь уклончиво. Ведь против тебя тотчас же выступят врач, учитель, делец и станут доказывать, что не твое, а их искусство есть величайшее из дел. Так что объясни, пожалуйста, почему ты отдаешь предпочтение красноречию?
И сказал Ликон:
— Искусство красноречия есть потому величайшее благо, что оно способно убеждать словом и судей в суде, и советников в Совете, и народ в Собрании. Владея такой силой, я всех могу держать в повиновении: и врача, и учителя, и ремесленника.
— Понял тебя, Ликон. Тогда давай рассмотрим вот что. Если бы тебя спросили: «Бывает ли вера истинной и ложной?» — ты бы, я полагаю, ответил, что бывает?
— Да.
— Ну а знание? Может ли оно быть истинным и ложным?
— Никоим образом! Только истинным!
— Стало быть, «узнать» и «поверить» — это не одно и то же?
— Ты прав.
— А между тем убеждением обладают и узнавшие и поверившие.
— Правильно.
— Какое же убеждение создается красноречием в судах и других сборищах? То, из которого возникает вера без знания или из которого знание?
— Ясно, что из которого вера.
— Значит, оратор в судах и других общественных местах лишь внушает веру, и только?
— Конечно. Ведь толпа не смогла бы сама разобраться в короткое время, что справедливо, а что несправедливо.
— Иными словами, в том, что внушает ей оратор, толпа невежественна?
— Как же иначе!
— Так что же ты, Ликон, смеешься надо мной? спросил Сократ.
— То есть как «смеюсь»?! — возмутился Ликон.
— Да разве не ты только что пытался убедить меня, что искусство красноречия самое прекрасное из человеческих дел?
— Я и сейчас утверждаю это.
— Да как же можно назвать прекрасным то, посредством чего внушается вера невеждам?
И, заметив усмешки на лицах гостей, сказал Ликон растерянно:
— Ты сбил меня с толку своими вопросами. Но, может быть, мы отложим наш спор? Надо ведь и о присутствующих подумать.
Но хозяин сказал:
— Разве вы сами, Ликон и Сократ, не видите, с каким удовольствием слушают вас эти люди?
И гости дружно поддержали:
— Продолжай, Сократ. Говорите хоть весь день, сделайте милость. Спешить нам некуда.
— Так как, Ликон, — спросил Сократ, — ты согласен продолжать?
И Ликон сказал:
— Для меня было бы теперь позором отказаться, Сократ. Только, если ты не против, я сам хочу задать тебе несколько вопросов.
— Так задавай.
— Раз уж я зашел в тупик, то что скажешь о красноречии ты сам?
— Сказать тебе правду, Ликон, по-моему, это вообще не искусство.
— Не искусство?! Так что же оно такое?
— Я боюсь, как бы правда не прозвучала слишком грубо и как бы ты не подумал, будто я поднимаю на смех твое занятие, Ликон, но то, что я называю красноречием, — это часть дела, которое прекрасным никак не назовешь.
— Какого дела, Сократ? Не стесняйся, говори.
И Сократ сказал:
— Угодничества.
— По-твоему, красноречие — угодничество? — рассмеялся Ликон.
— Я сказал, часть угодничества.
— Стало быть, ораторы мало что значат в своих городах, раз они всего лишь льстивые угодники?
— По-моему, они вообще ничего не значат.
— Как! — вскричал Ликон и даже подскочил на месте. — Разве они не всесильны в своих городах? Разве они, словно тираны, не убивают, кого захотят, не отнимают имущество? Не изгоняют из города, кого сочтут нужным?
— Еще раз повторяю: ораторы и тираны обладают в своих городах силой самой незначительной.
— Ну, Сократ, ты несешь несусветный вздор!
— Не бранись, бесценнейший мой, а лучше покажи, в чем я заблуждаюсь. Если нет, давай лучше спрашивать буду я.
И, вскочив, сказал Ликон, в раздражении расхаживая меж столами:
— Спрашивай! Может быть, я пойму, наконец, что ты имеешь в виду.
И Сократ спросил:
— Скажи, как ты назовешь того, который, убивая или изгоняя другого, делает это несправедливо: сильным или слабым — будь то тиран или оратор?
— Сильным назову его.
— Но ведь, судя по твоим словам, сила есть благо, а как же можно благо примирять с несправедливостью?
— Я и не собираюсь их примирять, но скажу, что слаб и жалок тот, кто несправедливо убит или изгнан.
— Вот тут-то мы и расходимся, Ликон, потому что убийцу я считаю еще более жалким и несчастным.
— Это почему же?
— Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость.
И Ликон, усмехнувшись, спросил:
— Выходит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее терпеть ее?
— Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.
И, встав перед Сократом, сказал возмущенный Ликон:
— Выходит, если человек несправедливо стал тираном, а его схватили, оскопили, истерзали всевозможными пытками, да еще заставили смотреть, как пытают его детей и жену, а в конце концов распяли или сожгли на медленном огне — в этом случае он будет счастливее, чем если бы ему удалось спастись и стать тираном и править городом до конца дней своих, поступая как вздумается и возбуждая зависть сограждан?
И сказал Сократ:
— По-моему, Ликон, человек несправедливый и преступный несчастлив при всех обстоятельствах, но он особенно несчастлив, если уходит от возмездия и остается безнаказанным. Поэтому-то я и считаю, что для того, чтобы оправдать несправедливость собственную или своих родителей, детей, отечества, красноречие нам совершенно ни к чему. Вот разве что кто обратится к нему с противоположными намерениями, — чтобы обвинить прежде всего самого себя, а затем любого из родичей и друзей, кто б ни совершил несправедливость, и не скрывать проступка, а выставлять его на свет: пусть провинившийся понесет наказание и выздоровеет; чтобы упорно убеждать самого себя и остальных не страшиться, а крепко зажмурившись, сохранять мужество, как в те мгновения, когда ложишься под нож или раскаленное железо врача, и устремляться к благу и прекрасному, о боли же не думать вовсе; и если проступок твой заслуживает плетей — пусть тебя бичуют, если оков — пусть заковывают, если изгнания — уходи в изгнание, если смерти — умирай, и сам будешь первым обвинителем, и своим и своих близких. Вот на это и употребляй красноречие, чтобы преступления были до конца изобличены, а виновные избавлены от величайшего зла — от несправедливости!
И, с яростью ударив по столу кулаком, заорал Ликон:
— Хватит! Я не позволю дольше издеваться над величайшей святыней государства — риторским искусством!
И тогда вскочил из-за стола Платон и со словами:
— На грубость я привык отвечать грубостью! — схватил Ликона за шиворот и вытолкнул его разжиревшую тушу в дверь.
И хохот гостей приветствовал поступок Платона, и хозяин сказал, подняв бокал:
— Выпьем, друзья, за новую победу Сократа!
Критон же, перегнувшись через стол, шепнул Сократу:
— Боюсь, дружище, что эта победа слишком дорого тебе обойдется. Да и Платон оказал тебе плохую услугу…
— Что ты имеешь в виду? — спросил Сократ.
— Ты будто дитя, Сократ. Разве ты забыл, что Ликон — лучший друг Анита?..
И Сократ, рассмеявшись, сказал:
— Тебе все козни врагов мерещатся! Выпей-ка лучше вина, Критон!
И кончили спор друзья умеренным возлиянием.
…И то, чего Сократ по старости лет и спокойствию совести своей не ожидал, но чего опасался Критон, знавший хорошо коварство врагов Сократа, свершилось вскоре же: Анит, Мелет и Ликон, объединившись, подали на Сократа в суд, обвинив его в непочитании богов и порче молодежи.
Когда же именитейший на всю Элладу ритор Лисий, собравшись защищать Сократа, показал ему заранее написанную речь, мудрец, ознакомившись с ней, сказал: «Прекрасная речь, мой Лисий, но для меня неподходящая». «Как же хорошая речь может быть неподходящей?» — удивился Лисий. И Сократ сказал: «А разве прекрасные наряды были бы подходящи для меня?»
И пришел к нему государственный вестник и повел его на суд афинян…