Тут нечего и думать – я согласился. Так что спустя кратчайшее время я переместил свои скудные пожитки с Ленинградского проспекта на Ленинский – как говорится, «пошёл по ленинскому пути». Помимо помещений в самом институте, где размещалась лаборатория Бориса Лебедева, имелся в Подмосковье и завод, где разработки изделий превращались в приборы, агрегаты, аппараты и после удачного внедрения в промышленность начиналось их серийное изготовление.

Борис положил передо мной стопку тем для разработки и предложил по своему вкусу выбрать что-нибудь. Осмотревшись, я перелистал эти темы и остановился на бытовой печке, работающей на угольной мелочи, для внедрения её в слаборазвитых районах, где нет газа, дров, туго с электроэнергией, но где имеется уголь или куда его можно доставить без проблем. Особенно уголь некондиционный, а сильно измельчённый – короче, угольная пыль, которую шахтёры презрительно называют штыб. Борис прокомментировал мой выбор как перспективный. И добавил, что, по его сведениям, разработкой такой печки занимаются болгары. А это значит, что наша печка может быть востребована и на экспорт.

Поселившись на новом месте, я стал ходить на работу пешком, а именно по Ленинскому проспекту, в середине которого была очень уютная пешеходная дорожка, обсаженная кустарником. Транспорт мчался в разные стороны слева и справа, но сильной загазованности не было. Таким способом я нанёс мощный удар по гиподинамии, которая попыталась разлагать мой организм при весьма малоподвижной работе в проектном институте.

С работы я также шёл пешком, по пути заглядывая в магазины. Окно моей комнаты выходило в большой, но достаточно уютный двор, засаженный пышной зеленью. Поскольку окно было сориентировано на юго-запад, то с обеда до вечера в комнате было очень светло и солнечно. В других двух комнатах жили разные соседи. В одной из них очень часто сменялись жильцы, другая же отличалась абсолютным постоянством.

– Как её сюда заселили, так она здесь и живёт, – подчёркивала соседка, хвастаясь своим ветеранством.

По виду это была несимпатичная, крупногабаритная баба. Часто мне приходилось просыпаться (особенно в выходные дни, когда была возможность понежиться и подольше поспать) от её зычного крика, оснащённого отборным матом. У её оппонента, другого соседа, голос был тонкий, визгливый, и оттого его матерщина казалась менее убедительной.

Так они «лаялись», начиная с кухни и мест общего пользования и далее – по коридору вплоть до дверей моей комнаты. Я дал себе слово: ни в коей мере не вмешиваться в эти базарные склоки, а держать как бы шведский нейтралитет. Эти воюющие стороны заискивали передо мной, стараясь заполучить во мне уж если не союзника, то хотя бы мою лояльность. Так я реально познакомился с действующими лицами коммунальных склок.

Соседи очень любили рассказывать о себе. Я же ничего о себе не рассказывал, да им это и не надо было. Мужичок-сосед был в разводе и разъезде, то есть в размене бывшей жилплощади. Соседка только что получила пенсионное удостоверение, а от работы в подарок – большой альбом с фотографиями. Работала она грузчиком в типографии – катала к резательной машине полуторатонные рулоны бумаги.

«Так вот откуда этот изощрённый мат! – мысленно подумал я. – Так вот где использовалась её физическая мощь!» Советская пропаганда все уши прожужжала миру о полной грамотности советских граждан, но в том, что это неправда, я убедился на конкретном примере.

Моя соседка-пенсионерка, работавшая грузчиком в типографии, не умела ни читать, ни писать. И что самое интересное – не испытывала в этом никакой нужды. А её зычный голос, сдобренный матом, не позволял в этом усомниться. Как бы то ни было, но первое время меня такое соседство не тяготило. Как-никак, у меня был свой угол, своя комната, причём не где-нибудь, а в самой Москве, столице нашей Родины, а эпитет «коренной москвич» звучал чуть ли не как «их благородие» – как звание, как титул. Планка среднего культурного уровня москвича была очень низкой. Основная масса этих «коренных москвичей» в лучшем случае была во втором поколении, и культура их мало интересовала. Они чванливо, со значением, как-то панибратски называли: «Третьяковка», «Кремлёвка», чтобы не отличались от них «Сёмка, в быту Шлёмка» и т. д. Я же, «наголодавшись», набросился на культуру во всех её ипостасях, со всей своей энергией и ответственностью. На моей теперешней работе не было нужды перенапрягаться, суетиться. Рамки всевозможных планов были размыты. А то как же – работа творческая. Это тебе не у станка, не у сохи! Здесь тонкая мозговая деятельность. Тут с налёта, с наскока ничего не получится – здесь нужен талант особый.

Я быстро сделал расчёты пяти вариантов печки на угольной мелочи, а также эскизы общего вида к ним, и стал не спеша конструировать отдельные узлы, детали механизмов.

Лебедев, видя моё усердие, явно не поощрял его: не спеши и не суетись – здесь это не принято, больше отрывайся на посещение технических библиотек, выставок, которые постоянно проводятся в Москве. Чтобы не быть голословным, он сам посещал их и часто приглашал меня. Так мы с ним посетили болгарскую выставку, где болгарские конструкторы экспонировали печку на угольной мелочи. Солидный болгарин – конструктор этой печки – демонстрировал желающим увидеть её работу. А его помощница очаровывала немногочисленную публику имитацией приготовления различных блюд.

Один из любопытствующих, сильно грассируя, спросил: «Можно на этой печке опалить курицу?». Деловитая болгарка даже вздрогнула от такого вопроса, смутилась и очень сильно покраснела. Как потом выяснилось, слово «курица» на некоторых славянских наречиях обозначает интимное место у женщин. Следуя совету Лебедева – а он теперь был мне не только друг, но и начальник, – я приходил на работу к положенному времени, отмечался в журнале, общался со своими коллегами в лаборатории. Отдохнув на рабочем месте и сделав отметку в журнале, отправлялся на приглянувшуюся мне выставку.

Так, впрочем, поступали многие. И, если я, заглянув на эту выставку, мог посетить ещё и музей, то женщины на другой день, шушукаясь, демонстрировали свои обновки.

– Ну не стоять же в очередях с приезжими! – презрительно оправдывались они.

Такое положение дел явно всех устраивало. В коллективе никогда не случались ссоры – всё разрешалось мирно, дружелюбно, доброжелательно.

Прошло не так уж много времени, а в Третьяковской галерее я уже знал все демонстрируемые картины «в лицо», и если бы не бахилы на моих ботинках, то меня вполне можно было бы принять за работника картинной галереи. Я по-хозяйски расхаживал по залам, раскланивался со знакомыми сотрудниками галереи. Они заранее предупреждали меня, где, что и когда будет демонстрироваться новенькое или из запасников.

В киоске галереи я приобретал репродукции отдельных картин, с завистью поглядывая на валютные альбомы, пока однажды, осмелившись, не спросил: «А если перевести стоимость на рубли, сколько это будет?». Названную сумму тут же положил перед киоскёршей и, не надеясь ни на что, тут же получил альбом, роскошно выполненный за рубежом. Придя домой, я обстоятельно ознакомился с содержанием альбома, полюбовался высококачественным офсетом с искусствоведческими комментариями к картинам. Тихо радовался. Это что касается Третьяковской галереи и живописи.

Не оставил я «камня на камне» и в московских музеях. Правда, я никогда не жаловался, что там ничего трогать руками нельзя, так, как и не имел подобного желания, хотя у многочисленных посетителей оно было, и они даже запрыгивали за канатный барьер, чем возмущали блюстителей порядка.

Прослушал и пересмотрел я и весь репертуар Большого театра – разумеется, по валютным тарифам.

Самым же любимым домашним театром для меня стал Малый театр. Я ещё застал там немногих «актёров-аристократов», как их называла просвещённая публика.

Так что Москва оправдала все мои надежды. Не зря я так в нее стремился!