О том, что война всё же закончилась, узнали от охранников лагеря военнопленных, у которых была рация. Они огласили лес такой неистовой стрельбой, но в которой не чувствовалось привычной боевой тревоги, так что жители сразу догадались, в чём дело! Все радовались концу войны, но у детей войны были свои понятия на этот счёт: почти все они остались без отцов, а плач матерей не добавлял причин для радости. К тому же, у них было спрятано много оружия, так что конец войны не входил в расчёты малолетних мстителей. Часто слышалось: кому война, а кому мать родна. Но это касалось только тех, кто что-то поимел от этой войны и не увечья, разумеется. На детях войны – война отыгралась по полной программе. Плохая пища, плохая одежда, полная бесконтрольность и забавы со смертоносными игрушками, как мины, гранаты всех систем и калибров, которые разрывали на куски и в прах детские тельца по одному и целыми группами. Голодно. Холодно. Тревожно. Бесприютно. И это в самые счастливые детские годы! До сих пор коробит душу: «счастливые детские годы…»
Стали открывать школы и первыми учениками этих после оккупационных школ, были ребята переростки. Пошла в школу и моя старшая сестра. А какие были учебники и учебные пособия! Для арифметики, для обучения «счёту», тут же нарезались палочки из ивовых прутьев, а один оригинал приспособил вместо палочек, обычные винтовочные патроны, чему никто не удивился: лишь бы считать научился, да выжил, чтобы ему этот счёт пригодился. Что же касается учебников, так «Букварь» выдавался один на несколько школьников. В свою очередь, принесла домой Букварь сестра и мать, закончив свои неотложные дела, стала ей помогать учить азбуку, с которой уже ознакомила учительница в школе и урок которой сестра успела тщательно забыть. Видно было, что эта премудрость её мало интересовала: вот что-нибудь испечь, сварить – пожалуйста, а буквы запоминать… Меня же этот процесс заинтересовал сразу, и я стал внимательно наблюдать за обучением. После незначительного времени обучения, сестра стала зевать и мать, обругав её, отправила спать. На этом и закончился первый урок, где я запомнил букву «З». Я в это время, считал себя вполне взрослым, да и было мне тогда уже четыре года и четыре месяца. После второго такого занятия матери с сестрой, я уже постиг все буквы алфавита и стал с большим удовольствием и интересом понимать, что если знакомые буквы одну за другой произнести, даже мысленно, «про себя», то получается: Ой, как интересно! Понятные слова: «мама мыла раму». Когда, ленивая на обучение грамоте, сестра оставила свои учебники, я ими завладел, не встретив возражений с её стороны. Несколько дней, если не часов, мне понадобилось, чтобы прочитать весь Букварь. Читал я тихо, «про себя», так что никому и в голову не пришло, что я научился читать, а сам я ещё не понимал, что то, что я делаю, и называется умением читать. Когда встречалось более сложное или непонятное слово, я его выговаривал вслух, но на это никто не обращал внимания: мало ли что там бормочет дитя. Ведь многие дети, взяв лист бумаги, подражают взрослым, что-то там бормочут.
Уже два года, как сестра училась в школе и научилась кое-какой грамоте. На меня, умеющего читать, никто не обращал внимания, что не мешало мне продолжать самообразование. Никаких книг, кроме учебников, в доме не было, да и я даже не догадывался об их существовании. Но зато Букварь и Родную речь я знал наизусть. Часто я голосом Лисы, как мне казалось, хвастался:
Терентий, Терентий, а я в городе была!
– Бу-бу-ла, так бу-бу-ла, – равнодушно отвечал с дерева Тетерев.
Или зловещим голосом цитировал:
Однажды мать отвела меня к деду, так как ей надо было отлучиться по делам. Дед не очень жаловал детей: будет лезть к его токарному станку, хватать острые инструменты…. Убедившись, что я веду себя вполне прилично, дед успокоился и стал точить свои ложки, плошки и прочие изделия, посвистывая на разные лады, подражая пению птиц. Я же нашёл газету и тоже стал заниматься своим интересным делом. Дед изредка поглядывал на тихого внука, ухмылялся: читает…, но его скепсис вскоре улетучился, когда он услышал от «мнимого» чтеца слово, которое в его малом возрасте он знать не должен. Дед подошёл, взял газету, нашёл то слово: ты что, читаешь? Я, разумеется, не понял вопроса и ответил, на всякий случай, отрицательно. Деда я побаивался. Дед достал из-за иконы «Псалтырь», раскрыл его: читай! Тут уж я сообразил, что надо делать. По обыкновению, я стал читать «про себя», но дед тут же приказал: читай вслух! Я стал читать вслух, но пропускал непонятные мне буквы, которые использовались до большевистской реформы. Где же были буквы мне знакомые, то я произносил слово чётко, даже с какой-то лихостью. Деду это понравилось, он понял, заодно, причину моих спотыканий при чтении.
Когда за мной зашла мать, дед её строго спросил: ты зачем так рано научила его читать? Мать даже растерялась: ты что, батя, тут старшая азбуку не может выучить…
Дед, с огромным чувством превосходства, как бы это была чисто его заслуга, произнёс: так вот, он у тебя – читает! Так я узнал, что я умею читать.
Матери, встревоженной словами деда, что меня так рано научили читать, моё рвение к познанию, очень не нравилось. Она часто приводила пример, как один человек очень много читал и «зачитался»! Его водили в церковь, ставили на колени и читали над ним «святое писание». Тогда психиатры и психологи не имели такого распространения и влияния. Тем не менее, я, пользуясь школьной атрибутикой сестры, научился писать карандашом и чернилами, и писал, не в пример ей, без клякс и помарок. Учебник «Арифметики» я тоже выучил наизусть, знал: сколько куда вливается, выливается, сколько и чего привёз купец, сколько продал, за сколько….
Когда мать с сестрой терзались над какой-нибудь задачкой, я не выдерживал и подсказывал им ответ. Конечно, кому это понравится!
На редкость эта послевоенная деревня была многочисленна за счёт своего малолетнего населения. Её даже стали называть «малый Китай». Шофера боялись ездить через деревню. Как только слышался шум подъезжающей к деревне машины, так из каждой хаты выбегали весьма шустрые детки и с криком бросались на машину. Они цеплялись за всё, что попало, их трясло, болтало, но они только радостно повизгивали, когда их обдавало грязью из-под колёс. Проехав деревню, шофёр поддавал газу и прокатившиеся «на халяву» детки, горохом ссыпались с машины. Проехав ещё немного, шофёр останавливал машину и осматривал её, а когда убеждался, что никого не задавил, крестился или облегчённо матерился. Да, возлюбили дети не только вооружение, но и всякую технику вообще. А техники всякой, как гражданской, так и военной, было вокруг – не меряно. За сараями стояли подбитые немецкие грузовики и их потихоньку растаскивали, если кому что приглянулось, а в хозяйстве, как говорили: и пулемёт пригодится.
Не избежал и я влияния технического прогресса. Я убедился, что без машины в деревне делать нечего. Я ползал, лазил по останкам бывших немецких машин и понял, что в них нет ничего сложного, что я и сам сделаю себе машину, лишь только соберу нужные части от неё. И стал собирать. Конечно, утащить карданный вал мне было не под силу, но и тех деталей, которые я мог унести, было предостаточно. Вскоре, возле хаты под окном, в садике, собралась приличная куча всевозможных деталей от автомобилей, были детали и от сбитого самолёта, кабина которого валялась неподалеку, и где мы часто играли. Кто-то забирался в кабину самолёта, а остальные бросали в неё камни, разные железные предметы. От такого обстрела стоял такой неимоверный грохот, что пилот долго не выдерживал и начинал дико орать, чтобы перекричать шум разрывов зенитных снарядов, прося его выпустить из самолёта.
Таскал я части будущей «бибики» в подоле своей холщёвой рубашки, отчего она приобретала цвет тех же деталей, то есть, масляно-грязный. Мать возмущалась: только что утром надела чистую рубашку! На что я гордо отвечал: а где это ты видела чистого шофёра?
Однажды, мимо хаты, проезжала машина и, не успели малолетние аборигены её облепить, как она остановилась. Все сразу же отцепились и быстро отбежали на почтительное расстояние, так, на всякий случай. Но шофёр и не думал их карать. Он обошёл машину, постучал ногой по колёсам, хотя сразу было видно, что проколото заднее колесо. Шофёр, без видимых эмоций, принёс домкрат, поднял конец оси, отвинтил гайки и снял колесо. Запасные колёса в те времена, редко у кого имелись и хозяин машины, вытащив камеру, принялся её клеить, а любопытные окружили его, наблюдая за работой. Меня это не заинтересовало, так как я и сам клеил резиновые сапоги и галоши. Моё внимание привлекла кучка гаек от колеса. Я их быстро собрал в подол и побежал домой. Шофёр, тем временем, закончил ремонт, поставил колесо на место: а где же гайки? Ребята переглянулись и не найдя меня, повели шофёра к нашей хате.
– Это ты взял гайки? – полюбопытствовал он у меня. Я молчал. На этот шум вышла мать, и хозяин гаек объяснил ей ситуацию. Мать повернулась ко мне: – Если ты взял, то отдай. Человеку ехать надо… Я тут же принёс гайки, которые успел аккуратно, как бусы, нанизать на кусок телефонного провода. Шофёр приятно удивился такой аккуратности:
– Так зачем тебе понадобились гайки?
– Я машину буду делать.
– Ты машины любишь?
– А какой же шофёр без машины…
– Ах, вот в чём дело! Ты шофёром хочешь быть. Пойдём со мной: поможешь мне.
Я снимал с провода гайки, подавал их шофёру, и мы быстро закончили ремонт, после чего хозяин машины прокатил нас всех до околицы. Я ехал в кабине и даже несколько раз посигналил не расторопным курам.
Я сидел на крыльце, когда по дороге Шурик гнал быков на пастбище. Это занятие для него было, что для Тома Сойера – красить забор. Увидев меня, он обрадовался, что в моём лице может приобрести компаньона. Он был года на четыре старше меня, но выбирать было не из кого. Подозвав меня, он задрал подол своей холщёвой рубахи и показал мне мину.
– Пойдём со мной, рванём мину….
Соблазн был очень велик, и я без колебания согласился. Мы выгнали быков на небольшое поле, где молодая весенняя трава ярко зеленела под чистым синим небом. Быки разбрелись по полю и стали насыщаться, а мы занялись своим делом. Шурик нашёл небольшую кочку и положил мину так, чтобы хвостовик с капсюлем был приподнят. Собрали кучку маленьких камней, и стали бросать их в мину, стараясь попасть по капсюлю. В мину попадали часто, но туда, куда стремились, никак не удавалось. Разбросав очередную порцию камней, я стал собирать новую, а так, как вблизи камешков уже не было, то я отошёл подальше от места нашего занятия. Тут я увидел кучку молодого щавеля и улёгся, чтобы его «пощипать», не всё же быкам. Вдруг, меня подбросило! Я оглянулся: на фоне чёрно-серого куста из земли и дыма, виднелась изогнувшаяся фигура Шурика…. Для нас подобные взрывы не были в новинку, но чтобы так глупо пострадать! Этого ещё не хватало! Я подбежал к Шурику и поинтересовался, как дела. У него и были всего две раны: один небольшой осколок врезался в кость правой руки, а другой, смешно сказать, разрубил «крайнюю плоть» вдоль, а если бы поперёк, то произошло бы «обрезание». Рубашка и штаны были пробиты в этом месте и окровавились. Мы быстро спустились к берегу Днепра и замыли пятна крови. Шурик был немного испуган, но в основном смущён тем, что так «лопухнулся». Он попросил меня, чтобы я никому не рассказывал о взрыве и о его последствии и обещал мне за это дать фабричных крючков для рыбной ловли, что было очень ценным призом. Я и так никому бы не рассказал, мы умели держать язык за зубами, но презенту, не скрою, был очень рад.