Катастрофа произошла в один из тихих чудных летних дней, наполненных солнечным светом и щебетанием птах небесных, настолько чудных, что даже случайные мысли, приходящие в голову любому человеку в такой день, обычно бывают тихи и благостны.

Валентин сидел у Никиты Романовича, на заседании пресловутого Малого совета, вдыхая полной грудью свежий, вкусный утренний воздух, вливавшийся через открытые окна, и вполуха слушал ленивую перебранку между Яковлевым и Басмановым. Глава тайной полиции жаловался на отсутствие толковых следователей, а также на то, что существующий острог мал и крайне неудобен для работы, требуя выделить ему материалы и людей для постройки нового. Басманов же отбивался от него, говоря, что воины все сейчас наперечет, да и мастеров среди них раз-два и обчелся. И вообще… Скоро в Москву переезжать, в кремль. А там уж всяких помещений вдосталь. И на новый острог хватит.

Атмосфера близкого примирения, казалось, была просто разлита вокруг. Ощущения окружающей действительности у Валентина были таковы, что существующее разделение на земщину и опричнину доживает свои последние дни.

И в такой вот день в дверь палаты, в которой заседал Малый совет, раздался негромкий стук.

– Что там такое? – недовольно морщась, пробурчал Никита Романович.

Дверь приоткрылась, и показалась физиономия стражника.

– Гонец прибыл. От государя… Говорит, срочно.

– Пусти, – разрешил Никита Романович.

Вошел гонец и протянул ему футляр с письмом.

– От государя Иоанна Иоанновича, – доложил он.

Никита Романович открыл футляр, вытащил из него письмо и, развернув его, принялся читать вслух. По мере того как он читал, ленивое благодушие, царившее на всех без исключения лицах, постепенно сменялось гримасой тревоги и озабоченности.

Иван писал, что в одном из монастырей братия и игумен встретили его особенно тепло и радушно. Оказалось, что они подумали, будто он прибыл туда на постоянное поселение. И даже келью показали, подготовленную специально для него. Тогда Иван, не обнаруживая своего удивления монахам, поинтересовался, кто же предупредил их о его желании принять постриг именно в этом монастыре? Тогда монахи и игумен ничтоже сумняшеся объявили, что в монастырскую казну был сделан вклад землею и деньгами на имя царевича Ивана, возжелавшего, как им сказали, стать монахом их монастыря. А сделан был сей вклад московским боярином Федоровым-Челядниным. От него приезжал в монастырь человек, как раз и урегулировавший все финансовые и имущественные вопросы.

Получив столь явное доказательство измены и происков против него московского боярства, царевич Иван со своей свитой направился в Москву. В Москве его не ожидали, тем более не ожидали, что действовать он будет быстро, решительно и круто. Челяднин и прочие московские бояре были взяты под стражу. Сопротивления ни с их стороны, ни со стороны стрельцов, расквартированных в Москве, не последовало. Началось следствие. Но ввиду отсутствия среди Ивановой свиты опытных следователей и дознавателей заговор так и не был выявлен и раскрыт. Однако царевич нисколько не сомневается, что таковой существует, о чем свидетельствует богатый вклад в монастырскую казну. Нет сомнений, что московское боярство хотело его постричь в монахи, лишив царского венца. А посему московские бояре были наказаны им, Иваном, казнью «во многия числе». В письме так и было – «во многия числе».

– Эк-ка… – крякнул Басманов.

– Вот! – вскричал Никита Романович. – Я же говорил ему, что московские бояре против него злоумышляют! Вот! Все не верил мне! А ныне сам убедился! Воры они и изменники! А то я их не знаю! Сами мы, Захарьины, к московскому боярству принадлежим, потому и знаем преотлично все их нутро гнилое!

А Яковлев-Захарьин дополнил своей репликой набор лозунгов, выкрикнутых Никитой Романовичем:

– Следователей у них не было, вишь… А за мной не могли послать?.. Уж я бы там расстарался…

Это была катастрофа. Самая настоящая, без каких-либо скидок и оговорок. Все старания Валентина и его друзей по «приручению» Ивана пошли прахом. Их многоходовые хитроумные комбинации разом разрушились, столкнувшись с примитивным, но действенным ходом то ли Романовых, то ли самого Рыбаса, – сделать вклад в монастырь на имя царевича от лица политических противников. «Как Иван мог поверить такой дешевке? И куда князь Черкасский смотрел, почему он пошел у него на поводу, почему не переубедил?» – недоумевал Валентин.

– Видишь, Михайла!.. Ты тоже не верил в зловредность Челяднина и московского боярства! – торжествовал Никита Романович. – А вон дело как повернулось!

И уже совсем не суть, сам писал письмо царевич или кто-то от его имени. Главного уже не изменить. Кровь уже пролилась, началось то, что в более поздний исторический период будет именоваться «массовыми политическими репрессиями». Опричнина, уже не маскируясь, продемонстрировала свой звериный оскал. Это действительно катастрофа. Хотя по большому счету для Валентина ничего не изменилось. Ну, перешла гражданская война в России последней трети шестнадцатого века из «холодной» стадии в «горячую».

Что это меняет для него лично, для того задания, которое он здесь выполняет? Ничего. Скорее даже он выигрывает от этого, ибо во время открытого противостояния все конфликтные взаимоотношения обостряются и упрощаются. Может статься, что найти и убрать Рыбаса в такой обстановке ему будет проще. Почему же тогда он испытывает сейчас такую горечь и разочарование? Разве не знал он из учебника истории, что опричнина – это кровь, жестокость и несправедливость? Но уже здесь Валентин мог убедиться, что учебник истории как минимум заблуждается, а если называть вещи своими именами, то врет самым настоящим образом. Как оказалось, врет, но не во всем. Так отчего же так расстроился Валентин? Оттого что уйма усилий, вложенных в царевича Ивана, ухнула как в болото? Или оттого, что ему не удалось изменить историю по своему желанию и произволу? Или же ему просто жаль людей, окружающих его в этой жизни? Но ведь говорил же ему Лобов о том, что испытывать какие-либо чувства к обитателям этого мира как минимум глупо. Они уже давно прожили свои жизни, они мертвы уже сотни лет, и исходить эмоциями по поводу того, что их судьба сложилась так или иначе, – есть глупость чистейшей воды. Впрочем, так же как и попытки изменить историю. Ты можешь в прошлом не только раздавить бабочку, но и расстрелять целое стадо динозавров, будущего это не изменит. Просто вместо одной оборванной цепочки судеб в прошлом возникнет иная цепочка, обходящая это событие таким образом, чтобы будущее в глобальном смысле осталось неизменным.

– Эй, Михайла, ты что? Тебе дурно? – Это Никита Романович забеспокоился, увидев, что его молодой собеседник вдруг побледнел.

– Нет-нет, ничего… – ответил Валентин, вновь возвращаясь мыслями в небольшую сводчатую комнату, в которой заседал Малый совет. – Известия… Сами понимаете…

Да, да, они понимали. Несмотря на то что Михайла был чужим, земским, почти все обитатели слободы успели проникнуться к нему и его друзьям добрыми приятельскими чувствами.

– Отведите-ка его домой, пусть отдохнет, – кивнул Никита Романович Басманову и Яковлеву-Захарьину.

– Ничего… Я сам, – попробовал воспротивиться Валентин, но от провожатых ему избавиться не удалось. Так и дошел он до своего двора в сопровождении то ли заботливых друзей, то ли конвоиров.

К великому удивлению Валентина, эта катастрофическая новость была воспринята его друзьями более-менее спокойно. Большее огорчение даже вызвало то, что царевич из-за этого так и не женился и не венчался на царство. Общую точку зрения высказал, наверное, дон Альба, когда подытожил:

– На войне так часто бывает, Михайла. Враг может выиграть отдельное сражение. Даже два и три, и четыре. Но это еще не значит, что он выиграл войну. Ты же сам говорил нам, что главное – убить Рыбаса-Веттермана. А после этого все наладится. Шанс найти и убить его мы еще не потеряли. Так стоит ли расстраиваться? А вот то, что мы до сих пор не нашли этого голландца… Как его?.. Бомелия! Это плохо. Надо продолжать искать, Михайла.

Столь философское отношение друзей к поражению буквально вселило в Валентина новые силы. А через день после получения известия от царевича в слободу вернулась царица Мария со своими присными, сообщив, что царевич Иван еще на какое-то время задержится в Москве.

Слободские ворота перестали держать запертыми круглые сутки. Валентин тут же предложил друзьям воспользоваться появившейся возможностью и ехать в Москву, к царевичу, чтобы быть поближе к эпицентру событий. Но Ероха с Силкой остановили его, прибегнув к следующим аргументам: «Не надо делать резких, неожиданных поступков. Нас здесь знают, к нам здесь привыкли, нас здесь считают за своих. Не надо давать повода тому же Никите Романовичу не доверять нам и ждать от нас какого-либо враждебного действия. А так рано или поздно, действуя осторожно, исподтишка, мы дождемся нужного момента и ударим наверняка». То, что эти слова были сказаны Ерохой и Силой, произвело на Валентина особое впечатление. Парни стали мудры не по годам. И поданный ими пример отношения к действительности (их действительности, кстати, их жизни. Ведь у них, в отличие от Валентина, не будет возможности прожить еще одну жизнь) заставил и Валентина прекратить дергаться и суетиться в попытках срочно найти ответ на изменившуюся ситуацию.

Московская резня, нарушив хрупкое равновесие, сложившееся между земщиной и опричниной, коренным образом изменила ситуацию. Теперь никто и не вспоминал о подписанном когда-то договоре, делившем земли державы на земские и опричные. Теперь волости и уезды по собственной инициативе стояли в очереди, чтобы записаться в опричнину. Соответственно и об ограничениях, наложенных на царскую дружину, было позабыто.

Теперь каждое утро у ворот слободы собиралось несколько сот добровольцев, желающих записаться в опричное теперь уже войско. Когда ворота открывались, добровольцы выстраивались в очереди, ведущие к нескольким столам, поставленным прямо на площади. Когда очередь доходила до конкретного добровольца, пара опричников тут же бегло проверяла его боевые качества и оценивала физическую подготовку, а уж если они давали добро, доброволец подходил к столу, и сидевший за ним дьяк записывал добровольца в опричные.

Желающих было так много, что разместить их в слободе нечего было даже и думать, поэтому сформированные сотни, получив обмундирование, тут же отправлялись в Москву, к царевичу.

Дона Альбу привлекли к отбору добровольцев, а Сила, Ероха и Валентин околачивались на площади, наблюдая за сим необычным зрелищем.

Народ в очередях к столам стоял в основном молодой, лет двадцати или около того, но иногда попадались и перестарки за сорок. Таких, как правило, сразу же разворачивали, отправляя восвояси. Каково же было удивление Валентина, когда в одном из таких перестарков он узнал хозяина своего браслета. Того самого «кудлатого», с руки которого он в дешевой орловской распивочной сорвал оловянный браслет с коротконогой собакой.

«Кудлатый» заметно нервничал. Он не мог не заметить, что с людьми его возраста даже не разговаривают, сразу отправляя их туда, откуда пришли. А попасть в опричное войско, судя по всему, ему было край как необходимо. Одежда его явно знавала лучшие времена, а сапоги пребывали в таком состоянии, что приличнее было бы поменять их на лапти с онучами. «Кудлатость» его со времени их последней встречи с Валентином только увеличилась, став уже просто неприличной. Завивающиеся в мелкие кольца черные волосы, лезущие из-под шапки во все стороны, и огромная борода во всю грудь явно требовали срочного вмешательства цирюльника.

– Видишь вон того чернобородого? – Валентин указал Силе на «кудлатого».

– Ну… Вижу.

– Приведи его сюда.

«Кудлатый», подойдя к позвавшим его богато одетым молодым людям, держался не то чтобы с подобострастием, но крайне осторожно и аккуратно, с большим тщанием подбирая слова при ответах на задаваемые вопросы.

– Как зовут тебя, человече? – обратился к нему Валентин.

– Здравствуйте, ваши светлости. Зовут меня Григорием, прозвище Скуратов.

– Скуратов – это родовое прозвище или личное?

– Отца моего народ прозвал Скуратом, а я, стало быть, Скуратов.

– А родовое прозвище есть? – поинтересовался Валентин.

– Есть, как не быть… – «Кудлатый» замялся, распространяться на эту тему ему явно не хотелось.

– И каково же оно? – продолжал настаивать заинтригованный Валентин.

– Бельский… – нехотя выдавил из себя собеседник.

– Случаем, не из князей ли Бельских ты, Григорий? – не сдержав улыбки (уж больно не вязался внешний облик «кудлатого» со словом «князь»), уточнил Валентин.

– Не из князей, нет… Но род-то тот самый. Мы только из младшей ветви его. А те Бельские князьями стали уже после разделения. Но я не люблю говорить об этом, потому как нищ и гол, а пустобрехом перед достойными людьми выглядеть не хочу. Раньше у меня хоть была одна вещица, доказывавшая мою принадлежность к этому славному роду, так и ту потерял.

– Что за вещица?

– Браслет. Простой оловянный браслет. На нем собака необычная изображена. С короткими ножками и длинным хвостом. Все, кто видит эту собаку, считают, что таких собак не бывает, что это выдумка. Но все Бельские знают, что такие собаки были у основателя рода. Великий охотник он был. А собак таких вывел, чтобы на лис охотиться. Когда лиса, прячась от охотника, ныряет в свою нору, охотник пускает за ней свою коротконогую собаку. А та на своих маленьких ножках куда хочешь залезет. И хвать там лису!.. – Стоило Григорию Скуратову заговорить об охоте, как в глазах его сразу же вспыхнул огонек азарта. «Кудлатый», видимо, так же, как и его далекий предок, был страстным охотником. – А длинный собачий хвост снаружи-то остается! Пес, когда лису схватит, начинает хвостом крутить! Быстро-быстро! Вот хозяин его за хвост из норы и вытаскивает.

– У тебя были такие собаки?

– Отец мой еще видел такую, а я – только на браслете.

Заметив «кудлатого» в очереди добровольцев, Валентин сразу подумал, что ему предоставляется великолепная возможность внести окончательную ясность в весьма неоднозначный вопрос – является ли браслет, который он сейчас носит, магическим артефактом или нет? Покойный Ванька Рыжий, помнится, клялся всеми святыми, что браслет волшебный. Да и рыбасоид, знакомец князя Линского, почему-то польстился на этот невзрачный браслет. Валентин же, уже не один месяц носящий его на руке, так ничего и не почувствовал. А вышеупомянутый вопрос меж тем диктовался отнюдь не праздным любопытством. Ведь использование магического артефакта в качестве хронопроводника чревато неожиданными сюрпризами.

Но, начав общаться с бывшим хозяином браслета, Валентин подумал о том, что неплохо бы завести среди опричных еще одного своего человека. У «кудлатого», в силу его возраста, нет ни одного шанса оказаться в опричной дружине. А попасть туда, судя по всему, ему очень хочется. Так почему бы и не помочь ему осуществить его желание?

– Откуда, из каких краев прибыл сюда, Григорий?

– С Орловщины. В последние годы был я губным старостой в Болхове, а до того – помощником губного старосты там же.

– Ага… – обрадовался Валентин. – Значит, с сыском ты знаком…

– А как же… Почитай, всю жизнь сижу на этом деле.

– Наверное, Болхов очень бедный городок, раз своему губному старосте не может платить достойно, – с притворным сожалением проговорил Валентин.

– Почему же бедный… – возразил орловец. – Хороший город, и губному старосте там платят хорошо. Ты, ваша светлость, не суди по моему виду. Я уже год как не при должности. Не выбрал народ меня, другого предпочел… А именьице наше родовое еще батя мой на ветер пустил. Поиздержался я, одним словом. Не при деньгах нынче.

– Стало быть, Григорий, на службу тебе сейчас надо устроиться кровь из носу. Так?

– Так, ваша светлость. Но, гляжу, в дружину опричную молодых только записывают.

– Не светлость я, Григорий. Я посол земский, купец. Но помочь тебе я могу.

– Выручи меня, господин купец, век за тебя Бога молить стану! – Сказано это было эмоционально и искренне.

Похоже, только огромное количество народа, толкущегося на площади, удержало бывшего губного старосту от того, чтобы бухнуться в ноги молодому купцу:

– До конца жизни своей обязуюсь служить тебе всеми своими силами, господин купец!

– Михайла меня зовут. Михайла Митряев. Обязуешься, значит, служить мне?

– Да, господин.

– И даже будучи на царской службе, обязуешься в первую очередь служить мне?

– Да, господин! – Орловец вытянул из-под рубахи нательный крест и поцеловал его. – Крест целую служить прежде тебе, а потом уж царю и всем прочим.

– Ладно. Смотри, не забывай никогда своей клятвы, Григорий. Пойдем со мной. – «Не тот ли самый это Скуратов, которого за лютость назовут Малютой? – подумал он. – Во всяком случае, получится забавно, если такой персонаж будет работать на меня».

Валентин повернулся и, не глядя, идет ли за ним Григорий Скуратов, направился к тому месту, где отбирал добровольцев дон Альба.

– Дон Альба, – шепнул он ему на ухо, – запиши-ка нужного нам человечка.

Испанец, не говоря ни слова, смерил Скуратова взглядом, взял за рукав и подвел к столу.

– Этого запиши, – велел он дьяку. – Как тебя?

– Григорий Лукьянов Скуратов, – ответил бывший губной староста.

– В какую сотню писать? – равнодушно осведомился дьяк.

– Запиши его отдельно, к боярину Яковлеву, в разбойный приказ, – подсказал Валентин. Отходя от стола, успел шепнуть дону Альбе: – Отбери к Яковлеву еще человечков пять побестолковей, чтобы наш Григорий в одиночку там не светился.

– Премного тебе благодарен, господин Михайла, – прочувствованно, от души поблагодарил Валентина Скуратов, когда с формальностями было покончено и они отошли от дьяка. – Ты, можно сказать, меня от голодной смерти спас. Совсем было край мне пришел. Хоть в разбойники подавайся! Так совесть не позволяет…

– Зови меня просто Михайлой.

– Хорошо, господин… Михайла то есть. – После такой неожиданной удачи Скуратов, похоже, расчувствовался и был не против продолжить беседу со своим благодетелем. – Странное дело получается… – усмехнувшись, он покрутил лохматой головой. – Чего только в жизни не бывает! И все, получается, божиим промыслом связано друг с другом. Вот у нас сегодня речь зашла о моем браслете родовом, а я ведь его потерял в тот день, когда впервые услышал фамилию Митряевых.

– Ну? – сделал удивленные глаза Валентин. – Так как же все-таки ты его потерял, Григорий?

– Приехал я в Орел, сдал преступника в орловский острог с рук на руки, человека своего домой отпустил, а сам решил в Орле подзадержаться – развлечься немного. Дома-то не очень удобно. Губной староста все-таки… Зашел в первый попавшийся кабак, выпил там, сколько душа просила. А жара стояла… Вот меня и сморило – заснул прямо за столом. Просыпаюсь, а браслета-то и нет. Я полового хвать за грудки. «Где, – спрашиваю, – мой браслет?» А он отвечает, что вокруг меня двое гребцов каких-то околачивались. А дело на пристани было. Я хватаю полового – и туда. Стоит несколько расшив под погрузкой. Мы по ним пробежались, но гребцов тех не нашли. А нам подсказывают, что недавно митряевская расшива ушла. Пришлось мне на поклон к орловскому губному старосте идти. Ну, он погоню и снарядил. Через два-три часа догнали мы ту митряевскую расшиву. И гребцов тех нашли, но они клянутся, божатся, что брать ничего не брали. Так и пропал мой родовой браслет.

– Постой-постой… – Валентин наморщил лоб, сдвинул брови, старательно делая вид, что он что-то пытается припомнить. – Был у нас, помнится, один работник… Здоровый, как бык, а мастью рыжий, как огонь…

– Он, он самый и есть! – вдохновился Скуратов. – Рожа вся в конопушках, ручищи с лопату размером, а ростом – с молодую сосну. Рожа воровская, глазки бегают… Я уверен был, что это он, но расколоть его не смог. Для проверки стал ему деньги предлагать, десять рублей даже пообещал, но он твердо стоял на своем: не брал, не видел…

– Целых десять рублей! – с притворным удивлением воскликнул Валентин. – Неужто браслет стоит таких денег?

– Да нет же… Цена ему три копейки. Проверить просто хотел того рыжего.

– А-а… Понятно. Так вот почему я вспомнил о Рыжем. Появилась у него некая вещица. Что за вещица, не знаю. Может браслет, может, кольцо, а может, еще что-то. Так Рыжий хвастал, что вещица та волшебная. Якобы как наденешь ее на руку, так рука в несколько раз сильнее становится. А потом его убили. В Ярославле разговоров было… Убили прямо дома. Народ болтал, что приезжали к нему несколько опричных. За что его убили, непонятно, так как дома все в целости осталось. А пропала, говорили, только та самая волшебная вещица. Так что, Григорий, если это был твой браслет, вполне возможно, что он сейчас у кого-то из опричных. Но народу сейчас много набрали, поди найди его!

Скуратов в ответ лишь рукой махнул.

– И заморачиваться не буду. Никакой он не волшебный. Раньше я его на левой руке носил, а правая у меня завсегда сильней левой была. А до меня его батя мой носил и тоже ничего такого не замечал, иначе обязательно мне сказал бы об этом.

– Но ты же в свое время даже в погоню пускался, чтобы вернуть его.

– То сгоряча было… Конечно, увижу у кого, отберу обязательно. А так… И присматриваться не буду. Жалко, конечно, что никогда больше не увижу нашей собачки коротконогой, но это чепуха. Главное, что ты меня на службу пристроил, за что тебе, Михайла, великая моя благодарность.

Скуратов, наверное, мог бы благодарить и славословить своего благодетеля еще не один час, если бы Валентин сам не отправил его в казарму – обустраиваться.

Удача с бывшим болховским губным старостой (а это, что ни говори, была удача – внедрить своего человека в ведомство Яковлева-Захарьина) не то чтобы вдохновила Валентина, но существенно подправила ему настроение. Дон Альба был, несомненно, прав – проигранное сражение еще не есть окончательное поражение в войне. Да, царевич за время своего паломничества по монастырям не женился на Марии и не венчался на царство, как было задумано. Вместо этого он устроил резню в Москве. И спросить не у кого – что же там, в конце концов, произошло. Ни царевича, ни князя Черкасского сейчас в слободе нет. Зато в слободу вернулась царица Мария. Так, может быть, стоит попробовать выяснить у нее, почему сорвался план, разработанный Валентином? Опять же «черный маг»… За время отсутствия царевича и царицы Валентин умудрился осмотреть почти все дворцовые помещения, исключая лишь личные покои Никиты Романовича, но даже следов Бомелия нигде не обнаружил. Теперь же, когда во дворец вернулась царица, ее любимчик наверняка вновь перебрался в ее покои. Одним словом, причин для встречи с царицей у Валентина хватало.

Однако земскому послу пришлось сделать несколько попыток, прежде чем своенравная царица согласилась принять его. Правда, через несколько дней Валентин удостоился приглашения к обеду. Что она хотела этим сказать, он так и не понял. Возможно, таким образом намеревалась обозначить свою благосклонность к земскому послу. Но Валентину в принципе были до лампочки все эти дворцовые тонкости. К обеду так к обеду. Он бы и где-нибудь на ходу согласился поговорить, был бы толк.

Царица его приняла в комнате, в которой ему уже довелось побывать. Сейчас в ней стояли друг напротив друга два небольших столика. Расстояние между ними было метров пять, никак не меньше. «Самая подходящая обстановка для деликатного разговора, – досадуя на царицу, подумал Валентин. – А может, она специально так все обставила, чтобы я ей нескромных вопросов не задавал и щекотливых тем не затрагивал?»

В комнате появилась Мария в сопровождении шести девушек и милостиво протянула Валентину руку для поцелуя.

– Здравствуйте, ваше величество. Как ваше драгоценное здоровье?

– Здравствуй, Михайла. Твоими молитвами.

Она уселась за один из столиков и царственным жестом указала Валентину на второй. Едва он занял назначенное ему место, как две девицы встали за его стулом, приготовившись прислуживать ему, а в комнату внесли блюда с едой. Одна из девиц поставила перед Валентином кубок, а вторая наполнила его красным пенящимся напитком.

– Ваше здоровье, ваше величество! – громко провозгласил Валентин, высоко подняв кубок.

Царица милостиво улыбнулась и тоже приподняла свой сосуд.

Напиток в кубке у Валентина был легок, ароматен и в меру сладок, напоминая обжигающими язык пузырьками шампанское.

– Это малиновый мед, – пояснила Мария. – Особый. У меня его делают по специальному рецепту моей матушки. Как он тебе, Михайла?

– Великолепен! – ни капельки не лукавя, ответил Валентин. Чтобы говорить с собеседником, сидящим от него на таком расстоянии, Валентину пришлось поднапрячь голосовые связки. – В жизни своей не пил ничего вкуснее! Будь моя воля, ваше величество, до конца жизни пил бы один лишь ваш малиновый мед! – Здесь ему, конечно, пришлось приврать, но не так чтобы уж очень сильно.

– Если заслужишь, Михайла, если заслужишь… – Царица, лукаво улыбнувшись, погрозила ему пальчиком.

«И чего кривляется, дура…» – с раздражением подумал Валентин. Поскольку царица, в отличие от него, и не думала орать, ему приходилось напрягать не только голосовые связки, но и слух.

– Буду стараться, ваше величество! – рявкнул он.

– Отведай, Михайла, куропаточку. Хороши сегодня куропаточки.

«Нахваливает так, будто сама готовила, а не с дворцовой кухни их получила. А то я не пробовал Молявиных куропаток…» На обед сегодня у царицы были куропатки в клюквенном соусе. Для того чтобы основательно ознакомиться со стряпней царского повара, у Валентина было уже достаточно времени. Куропатки в клюквенном соусе были неплохи, но Валентин, поневоле став за прошедшие месяцы гурманом, предпочитал тех же куропаток Молявиного приготовления, но с соусом из взбитого кислого молока, хрена и чеснока. В принципе и к клюквенному соусу Валентин относился достаточно терпимо, но сегодня при одном взгляде на плошку, в которой был подан соус, он почувствовал такую оскомину во рту и изжогу в желудке, что решительно отодвинул его от себя, предпочтя есть вообще без него.

Валентин оторвал от жареной птички ногу и с удовольствием воздал должное мастерству Ерохиного приятеля Молявы.

– Великолепно, ваше величество! В жизни не едал ничего вкуснее!

Царица скромно улыбнулась, как если бы эта похвала относилась непосредственно к ней. «Хорош орать. Надо быстрей заканчивать с обедом, – решил Валентин, – брать за шкирку эту кривляку и тащить куда-нибудь в укромный уголок, чтобы спокойно поговорить без свидетелей». Решив больше не отвлекаться, он приналег на еду. Царица тоже отломила крылышко и осторожно, словно нехотя, принялась есть. Валентин уже уничтожил одну куропатку и, разохотившись, принялся за вторую, когда царица покончила с одним крылышком и, запив его глотком из своего кубка, оторвала второе. Налив себе в тарелку клюквенного соуса из плошки, она обмакнула крылышко в соус и так же нехотя надкусила. «Интересно, – глядя краем глаза на Марию, успел подумать Валентин, – это она для меня кривляется или…»

Царица вдруг выронила крылышко из рук и схватилась за горло. Широко раскрыв рот и выпучив глаза, она громко захрипела и рухнула лицом в тарелку.

– В-ваше величество!.. – От неожиданности и необычайности происходящего он даже начал заикаться.

Девки, стоявшие у нее за стулом, с истошными воплями:

– Матушка-царица, что с вами?! Уж не подавились ли косточкой?! – принялись одновременно поднимать ее и колотить по спине кулаками.

Но лицо ее оставалось неподвижным – те же неестественно выпученные глаза и разинутый в судорожном хрипе рот. Только теперь оно еще было перепачкано кроваво-красным соусом. Вновь увидев это искаженное предсмертной судорогой лицо, девицы завизжали. Сначала те, что стояли за Валентином, а потом и остальные.

– Стучи сильнее! – заорал Валентин. – Видишь, ей дышать тяжело!

– Мы стучим! Она не дышит! – вразнобой заорали девки.

И все это на фоне жуткого воя и визга. Видя, что действия бестолковых девок никак не приводят к восстановлению нормального дыхания у подавившейся куропаткой царицы, Валентин поднялся, намереваясь броситься на выручку пострадавшей, но в этот момент в комнату вбежали три охранницы. Две из них бросились к царице, а третья встала напротив Валентина, одним своим видом пресекая возможные попытки приблизиться к Марии. При виде охранниц девки перестали визжать, и в наступившей тишине Валентин отчетливо расслышал:

– Царица мертва. Всем оставаться на своих местах! Зарина, бегом к боярину Юрьеву!

Через несколько минут в не очень большую комнату набилось народу столько, что яблоку некуда было упасть: кроме нескольких царицыных амазонок, стерегущих теперь всех участников злополучного обеда, прибыли еще и боярин Яковлев-Захарьин с парой своих людей и сам Никита Романович с Басмановым-старшим.

– Ай-яй-яй, как же так?.. До смерти куропаткой подавиться… Вот горе-то… – приговаривал Никита Романович, всплескивая в недоумении руками. Вид теперь он имел не грозного всесильного регента, а обычного человека, растерявшегося от неожиданной и нелепой смерти достаточно близкого родственника. Он ходил от столика, за которым сидела мертвая царица, до Валентина и обратно, разводя руками и вопрошая: – Как же так?..

– Она не подавилась! – громко, так что слышали все находившиеся в комнате, объявил боярин Яковлев. – Она отравлена!

Он еще что-то сказал своим клевретам, но уже негромко, почти шепотом, те же сразу стали руководить амазонками – кого и в каком порядке выводить из комнаты, где за обеденным столом сидела отравленная царица.

Валентина отвели в какую-то небольшую комнатенку и оставили там одного под надзором охранницы. «Все понятно, – подумал Валентин, оставшись в одиночестве. – Правильно действует боярин Яковлев. Всех участников обеда он развел по разным комнатам и будет по очереди собирать с них показания о происшедшем. А потом сопоставит полученные сведения. – Но стоило ему только одобрить действия шефа царской полиции, как он тут же отметил сделанную им ошибку. – Всех, да не всех! Сначала в комнату вошла девка, принесшая кувшины с медом. Поставила на стол царице, мне – и ушла. Больше я ее не видел. Следом за ней вошли еще две с подносами. Одна поставила поднос с едой перед царицей, вторая – передо мной. И тоже ушли. Но если кто и бросил яд, то именно они. Во всяком случае, у них было гораздо больше возможностей, чем у тех шестерых, что нам прислуживали. Да у этих шестерых даже шанса не было! Хотя… Всякое может быть. – Валентин принялся перебирать в памяти события злополучного обеда, пытаясь припомнить малейшие детали поведения прислужниц: не было ли в их действиях чего-то подозрительного? – Одна поднесла чашу с водой, царица омыла в ней руки, вторая подала полотенце… В это время третья ставит кубок, четвертая наливает из кувшина мед. В принципе и третья, и четвертая запросто могли сыпануть яду. Третья – в пустой кубок, четвертая – в кувшин с медом. А царицу ли хотели отравить? А может… Меня? Перепутали подносы с едой и кувшины с медом? Запросто! – То, что кувшины были похожи друг на друга как братья-близнецы, а на больших серебряных подносах стояла одинаковая посуда с одинаковыми порциями еды, Валентин запомнил отлично. – Но… Медом ли она отравилась? Или куропаткой? – И то и другое царица попробовала не один раз, прежде чем упасть замертво. – Надо вспомнить… Яковлев-то просто решит проблему – в чем находился яд. Накормит пса какого-нибудь… Да что там пса!.. Тех же самых девок царицыных заставит! Итак… Начали мы с меда. Я выпил целый кубок, мне тут же его наполнили вновь. И царица пригубила. Может, не пила? Сделала вид? Голову прозакладывать не стану, но, по-моему, пила. Минимум глоток сделала. Что было потом? Я съел ножку, а она все сидела и кривлялась. Я уже доедал первую куропатку, а она только взялась за крылышко. Я начал вторую, а она как раз догрызла крыло. Потом? Она выпила меда. Поставила кубок на стол… Оторвала второе крыло, откусила и… Выронила крыло, схватилась за горло. Все, смерть. Глоток, отломленное крылышко, укус – и конец. Яд в крылышке? Или в меде? Черт… Непонятно».

Опять же надо было учитывать и быстродействие яда. А для этого надо знать, какой это яд. Но в шестнадцатом веке криминалистических лабораторий еще не существует. Если яд мгновенного действия, то находился он в том самом втором крылышке. А если не мгновенного? Запросто мог быть и в меде. От этих мыслей голова у Валентина буквально вспухла и раскалилась, как печка. Может быть, ему и удалось бы прийти к какому-то решению, но тут дверь распахнулась, и в комнату к Валентину зашел сам глава разбойного приказа.

Боярин Яковлев обвел глазами комнатенку и недолго думая по-хозяйски уселся на сундучок, стоящий возле самой двери.

– Да-а… – Он покачал седой головой. – Экое дело нехорошее с царицей приключилось.

– Да уж… – поддержал его Валентин. – Хорошего мало.

– А скажи-ка, друг Михайла… – Яковлев сидел, слегка подавшись вперед, упираясь руками в собственные колени, и буквально сверлил Валентина «специальным следовательским» взглядом из-под мохнатых бровей. – Какого это рожна царица тебя вдруг на обед пригласила?

За время, проведенное в одиночестве в этой комнатенке, Валентин уже настроился на то, что на бюрократическом языке двадцать первого века именуется «активной помощью следствию», но вопрос боярина Яковлева не просто взбесил его, но и фактически определил его отношение к официальному следствию по этому делу.

– Не знаю, – огрызнулся Валентин. – Может, полюбовником своим хотела сделать?

Боярин вновь покачал головой.

– А царицына охрана говорит, что ты сюда уже четвертый день подряд ходишь и принять тебя просишь. Три дня царица отказывала тебе, а на сегодня пригласила разделить с ней трапезу. С чего бы это такая милость? А, Михайла?

– Откуда я знаю? Это вам лучше у самой царицы спросить.

– Нехорошо запираться, Михайла. – Боярин сгреб свою бороду в горсть, затем с глубокомысленным видом поскреб толстыми короткими пальцами густо обволосатевшую скулу. – А то выглядит это так, будто ты не хочешь, чтобы мы нашли убийцу царицы.

«А ведь он мне, как у нас говорят, дело шьет и под статью подводит, – сообразил Валентин. – Нет уж, старый хрен, этого я постараюсь не допустить ни в коем случае. И не надейся».

– Я, боярин, хотел лишь засвидетельствовать царице свое почтение. Ведь я еще не имел такой возможности после возвращения ее величества в слободу. Я же не частное лицо, а посол. Поэтому считал и считаю, что обязан был нанести визит после столь длительного отсутствия ее величества. Это мой долг. И к царевичу Ивану буду проситься, как только он вернется в слободу. И конечно же я очень хочу, чтобы убийца царицы был найден. Точно так же, как я хотел, чтобы был найден убийца Юльки-танцорки. – Здесь Валентин не удержался и подпустил шпильку самодовольному боярину Яковлеву.

Но подобными колкостями главу разбойного приказа было не смутить.

– Так с убийством танцорки давно все ясно. Разве нет? Челяднин подослал убийц для убийства царевича. А те перепутали тебя с царевичем и совершили свое черное дело. По счастью, рядом оказалась Юлька-танцорка, защитившая тебя. Вот… Что еще тебе не ясно?

– Одного злоумышленника я достал своим кинжалом, а второй убежал. И до сих пор не найден.

– Так бывает, Михайла. Исполнитель успел скрыться еще до того, как началось следствие. Но мы сделали главное – нашли истинного заказчика. Найдем и исполнителя, дай срок.

– Ну да… – с притворным смирением согласился Валентин. – Я так похож на царевича, что убийцы не могли не перепутать меня с ним. У царевича-то и борода еще не растет.

Но это замечание боярин предпочел пропустить мимо ушей, чтобы вновь вернуться к интересующему его вопросу.

– Положим, Михайла, что я поверил твоему объяснению особой милости, проявленной царицей к тебе. А ведь не каждого, ох не каждого царица потрапезничать с собой приглашает. Ну ладно… Расскажи, как обед проходил.

– Как проходил… Обычно проходил. Привели меня охранницы в эту комнату. Тут и царица в сопровождении шести девок появилась. Сама села за один стол, мне указала на другой.

– На столах уже было что-нибудь?

– Ничего, только скатерти. Я сел. Тут же подали кувшины с медом и еду. Я поднял кубок за здоровье царицы и выпил его до дна.

– Царица пила?

– Да, чуток отхлебнула. Я начал есть и не очень-то примечал, как царица ела. Сами видели, между столами там целая верста. А потом вдруг гляжу, а царица упала головой прямо в блюдо. Девки завизжали, а я им кричу: «Стучите по спине сильней, царица небось косточкой подавилась». Те ее подняли, и давай по спине колотить…

– Ты-то сам из-за стола не выходил?

– Нет.

– Почему же не попытался помочь царице?

– Не успел. Это рассказывать долго, а на деле – одно мгновение. А когда уж поднялся на ноги и хотел к царице бежать, в комнате охранницы появились и не пустили меня.

– Ага… Может, еще вспомнишь что-нибудь?

– Не знаю… Вроде бы все рассказал.

– Добро. Ты, Михайла, дворца не покидай. Иди в свои покои и посиди там, покуда не будет разрешения выходить. Охрана!.. – Открылась дверь, и в комнату заглянула охранница. – Отведи-ка господина посла в его дворцовые покои и постереги там, чтобы ему никто не мешал.

«Кажется, это называется держать под домашним арестом, – подумал Валентин. – Ах, сволочь…»

– У меня ключей с собой нет, – предупредил он Яковлева. – Надо бы послать за ними.

– Ничего, Михайла, я уже обеспокоился. Ты отдохни там покуда, а будет нужда что-нибудь уточнить – я зайду к тебе. А пока иди с богом.

Зловеще проскрежетал замок запираемой за ним двери. Перед глазами у Валентина была его собственная спальня, а по сути – тюремная камера. Серенькой мышкой в голове проскользнула предательская мыслишка: «А пошли они все к дьяволу! Сейчас завалюсь спать, и поминай меня как звали!» Но подобная простительная слабость охватила Валентина всего лишь на мгновение, не более того. Он тут же взял себя в руки. Нет, бегством ничего не решишь. Нужно бороться. Подумаешь, посадил его под замок в собственную спальню этот чалдон Яковлев. Чай не страшнее «обезьянника» в ментовском участке, где довелось посидеть Валентину. Тогда для Валентина существовала реальная опасность. Слава богу, Нина Федоровна вытащила его оттуда. А сейчас? У Яковлева на него нет ничего. Спасибо покойной царице, что не только усадила его за отдельный стол, но и умудрилась устроить между столами такое расстояние, что заподозрить его в отравлении нельзя даже при наличии самой буйной фантазии. «Если что-нибудь царицыны девки наврут про меня, буду требовать у Яковлева очной ставки с ними. С одной, со второй, с третьей… Пусть соврет какая-то одна из них, но не могут же они врать сговорившись. Ведь их же держат поодиночке. Если только… Если только сам Яковлев не велит им врать одно и то же. А зачем ему это? Неужто Никите Романовичу так надоел земский посол, что на него обязательно надо повесить убийство царицы?»

Так и эдак прикидывал Валентин свои шансы, сверяя и связывая их со сложившейся внутридворцовой конъюнктурой, пока не устал окончательно от этого безрезультатного и бессмысленного занятия. Не раздеваясь, он прилег на кровать и не заметил, как задремал.

Проснулся Валентин от диких, нечеловеческих воплей, доносившихся с улицы. Солнце уже клонилось к закату. Получалось, что в своей спальне Валентин провел четыре часа или около того. Он поднялся с кровати и выглянул в окно. Вокруг помоста, расположенного на краю площади, почти перед дворцом, толпился народ. Обычно на этом помосте выступали скоморохи в дни праздников. Теперь на краю помоста расположилась мясницкая колода, а рядом с ней, опершись на длинный двуручный меч, как на костыль, стоял палач.

Сначала Валентин не мог разобрать, кто же так кричит, но вот толпа раздвинулась, и перед помостом остались три опричника. Двое из них цепко держали под руки третьего, а тот вопил что есть мочи:

– За что, братцы?! За что?! Не виноват ведь я, братцы!

Руки у него были связаны за спиной, но он яростно вертел плечами, стараясь вырваться из держащих его рук. Валентину даже показалось, что он знает этого парня. Имени не помнит, но лицо вроде знакомое.

Опричника затащили на помост, но он яростно сопротивлялся, и не думая смиренно укладываться на плаху.

– Братцы, спасите, заступитесь! Невиноватый ведь я! – орал он.

Но черная опричная человеческая масса, обступившая помост, даже не шевельнулась. Никто не сказал ни слова и не сделал и шага для его спасения. Державшим приговоренного к казни, видимо, надоела эта возня возле эшафота, и один из них со всего маху врезал ему под дых. Приговоренный согнулся и сразу же замолчал. Тут второй влепил ему сапогом под коленки, и приговоренный рухнул на колени. Его тут же пристроили на плаху, и палач, виртуозно взмахнув мечом, в мгновение ока прекратил мучения несчастного. Обезглавленное тело за ноги сволокли с помоста, и тут Валентин увидел вторую жертву. Этот не кричал и не сопротивлялся, но двое опричников с трудом тащили его безвольно обвисшее на их руках тело. Он был без рубахи, и Валентину отчетливо были видны кроваво-красные следы от хлыста на его белой спине. На короткостриженой голове запеклась кровь, и лица его не было видно. Но Валентину это и не было нужно. Он опознал его по высокому росту и дородной фигуре. Это был царский повар Молява. Опричники с трудом втащили толстяка на помост и опустили на колени перед плахой. Но стоило им отпустить его, как Молява кулем повалился на бок. Его вновь поставили в нужное положение и на этот раз придерживали, пока палач делал свое дело. Как только голова повара полетела на землю, собравшиеся вокруг помоста опричники начали расходиться.

От кровавого зрелища Валентина отвлек звук проворачиваемого в замке ключа.

– Видел? – Никита Романович собственной персоной.

– Видел, – кивнул Валентин. – За что их?

– Ты, Михайла, уж извини моего родственничка боярина Яковлева за то, что запер тебя. Это он превысил свои полномочия. Я и не знал, что ты здесь. Но сам понимаешь, следствие.

– Понимаю, – вновь кивнул Валентин. – За что Моляву-то?

– Он царицу отравил. А второй… Через него яд передали.

– Кто передал?

– От матери Старицкого Владимира Андреевича княгини Ефросиньи.

– Так она вроде в монастыре сейчас находится, в постриге… – удивился Валентин.

– Вот-вот, в монастыре. Инокиня, как ее там… Позабыл. Она яд в слободу и отправила через доверенного человека. А этот вот дуралей, которого первым казнили, яд у того взял и Моляве передал. За мзду. А Молява-то сознался… Ну, иди, Михайла. Не держи зла на боярина. – Никита Романович отступил в сторону, освобождая проход.

Валентина не нужно было долго упрашивать, но, уже выйдя в коридор, он остановился, чтобы уточнить.

– Никита Романович, а куда же этот гад Молява яд бросил?

– А в кувшин с медом. В меду был яд, Михайла, в меду.