Предложение Лобова категорически не понравилось Валентину. Приостановить полет и дождаться… А чего дождаться? Возвращения Саши Ракитина? Бред какой-то… Получалось, что опытнейший слипер с почти десятилетним стажем этой весьма специфической работы при полетах в прошлое котируется ниже фактического новичка, можно даже сказать, салаги в их непростом деле. Нет, этого Валентин допустить никак не мог. Да, он понимал, что Ракитин добился определенных успехов, и теперь в глазах Лобова он в некотором роде эксперт по полетам в прошлое. Тем больше причин было у Валентина доказать шефу не просто свою профессиональную состоятельность, но и превосходство. Валентин являлся лучшим и намерен был оставаться таковым и впредь. А для этого надо было поторопиться с поисками Рыбаса и его рыбасоидов. Но, как назло, с выполнением этой задачи все обстояло как раз не очень удачно. А если уж быть точным, то совсем неудачно. По сути дела, рассказ князя Линского об исчезнувшем опричнике оставался единственным косвенным свидетельством того, что рыбасоиды присутствуют в царском окружении.

Первым делом Валентин постарался найти опричников, убивших в Ярославле Ваньку Рыжего. С помощью князя Линского это оказалось не столь трудной задачей, как представлялось изначально. Один из этой четверки молодцов – тот, кому достался браслет, – уже погиб. Остальных Линский без труда обнаружил среди своих ближайших дружков, порасспросив их о событиях в Ярославле. К великому сожалению Валентина, рыбасоидами они не были, а Ваньку убили, оказывается, вовсе не из-за браслета.

Пути этой компании пересеклись с Рыжим на одном из постоялых дворов между Ярославлем и слободой. В пьяной ссоре Ванька не только умудрился поколотить четверых опричников, но заставил их бежать с постоялого двора самым постыдным образом. Их коней же Ванька увел с собой в Ярославль, где и продал, видимо, с выгодой для себя. Но на его беду один из этой четверки был ярославцем, опознавшим Рыжего. С его помощью им и удалось разыскать Ваньку. А разыскав Рыжего, опричники с ним поквитались и за свой позор, и за нанесенный им ущерб. Браслет же взяли просто так, как занятную безделицу. На память о рыжем хвастунишке, бахвалившемся своей силой.

Была у Валентина сильная надежда на немцев, служивших в опричной дружине. Таковых оказалось десятка два. Их физиономии он изучил самым тщательным образом, мысленно сравнивая их с лобовской базой данных. Нет, таких лиц в лобовском фотоальбоме не было. Однако это вовсе не свидетельствовало о том, что они не могут быть рыбасоидами. Но для их проверки надо изобретать какие-то другие методы. Неплохо было бы заполучить сюда на денек-два Нину Федоровну. За нею числилось одно замечательное умение – она наяву видела ауру человека. И не только человека, но и рыбасоида. И очень даже элементарно их по этой самой ауре вычисляла. Валентин так не умел. Люди вообще все разные, и люди со сверхспособностями тоже. Один лучше умеет одно, другой – другое. Нет, в принципе если поднапрячься, то ауру какого-нибудь одного субъекта и Валентин сумел бы разглядеть. Но такое получалось у него, только когда он находился в собственном теле.

Не поставь Лобов вопрос о фактическом отстранении его от задания (пусть и под предлогом заботы о его безопасности) – Валентин обязательно попросил бы отправить вместе с ним Нину Федоровну на пару деньков. В сложившейся же ситуации приходилось рассчитывать только на себя.

А постоянных обитателей в Александровской слободе обреталось немало. Одних опричников тысяча шестьсот человек плюс царский двор какой-никакой. Хоть и считался двор на походном положении, но несколько сотен человек все равно набиралось. Да еще опричники, получившие от царя поместья и жившие в них. Эти тоже частенько наезжали в немалых количествах и жили в слободе по несколько дней. Торговцы, торгующие вразнос, скоморохи и крестьяне, привозящие свою продукцию на продажу, околачивались в слободе регулярно, но вероятность маскировки рыбасоидов среди людей столь низкого звания рассматривалась Валентином как нулевая. Не то пришлось бы еще не одну сотню человек просматривать.

С просмотром рядовых опричников Валентину здорово помог дон Альба. Царевич Иван, памятуя о параде, устроенном в его честь, пристал к своему новому другу с требованием обучить сему искусству его опричную дружину. Валентину это было только на руку. Теперь дон Альба не меньше двух часов в день занимался с личным составом, свободным от караулов и нарядов, строевой подготовкой. Поначалу он и сам был недоволен этим своим новым заданием, совершенно не понимая, зачем воину нужна эта шагистика. Но Валентин убедил его в полезности данного занятия, доказывая, что, чем больше сил оставят опричники на плацу, тем меньше у них останется на всякие пакости. Благодаря же этим занятиям Валентин получил возможность внимательно разглядывать физиономии царских дружинников.

Но кроме задачи поиска Рыбаса и рыбасоидов существовала официальная цель, собравшая воедино их команду, – перетянуть царевича на сторону земщины и таким образом покончить с разделением Русской земли, неизбежно ведущим к гражданской войне. И для достижения этой цели Валентин велел каждому по мере возможности вживаться в обстановку, знакомиться с людьми, заводить как можно больше приятельских отношений.

Так уж получилось само собой, что на первом же пиру все они были приняты в опричное братство. Вроде бы никто и не объявлял об этом, и процедуры инициации никакой не проводилось, но прислал им царевич Иван в дар монашеские рясы, тем самым уравняв земских посланцев со своими, опричными. И Ероха с Силкой таким положением охотно и умело пользовались. Заведя множество знакомств среди рядовых опричников, они уже и службу чуть ли не на равных с ними несли. Во всяком случае, какой бы отряд ни отправлялся за пределы слободы, Силка и Ероха были в его составе. И главным для них в такой поездке было даже не столько помешать опричным набезобразничать и напаскудничать, сколько следить и выявлять любую странность.

У дона Альбы с наведением мостов дружбы и приязни дела обстояли посложнее. Испанца, ежедневно гонявшего их по плацу, рядовые опричники дружно возненавидели. Так что отправиться вместе с ними куда-нибудь за пределы слободы дону Альбе и в голову не могло прийти. При первом же удобном случае любой из опричных наверняка с удовольствием всадил бы ему пулю в спину. А тут еще и Валентин подсыпал перчику в эти непростые отношения. Заручившись согласием царевича Ивана (без зуботычин, мол, не выучить воина настоящему строевому шагу), Валентин разрешил испанцу пользоваться в процессе обучения и кулаком, и палкой. Валентину было необходимо увидеть реакцию обучаемых на боль (памятуя о том, что у рыбасоидов существенно, по сравнению с людьми, занижен болевой порог), но дона Альбу, однако, излишне увлек сам процесс.

Особенно доставалось двум немцам: Краузе и Штадену. Валентин в конце концов не выдержал, сделав испанцу выговор:

– Дон Альба, я тебя просил бить каждый раз разных, чтобы я мог увидеть их реакцию. Мне это для дела нужно. А ты колотишь этих несчастных немцев беспрестанно!

– А что я могу сделать, – оправдывался испанец, – если они самые тупые и ленивые.

Так это было на самом деле или нет, Валентин не знал. Скорее всего, у дона Альбы на немцев вырос огромный зуб с тех самых пор, когда он в Германии сражался с еретиками.

Царевич Иван с удовольствием наблюдал вместе с Валентином за процессом обучения своих воинов. Иногда поглядеть на диковинное зрелище подходили и представители старшего поколения: Никита Романович и Басманов-старший.

– Чудно́! – обычно восклицал Никита Романович. – И бестолково! Зачем это воину?

Но старый вояка Басманов с ним не соглашался:

– Не скажи, Никита Романович. Неглупо задумано. И красота… – Как истинный генерал, Басманов не мог не оценить эстетики парадного строя. – И польза для дела. Воины сплачиваются, научаются чувствовать плечо друг друга. На поле боя не требуется ходить с одной ноги, но многое приходится делать одновременно. Так что выучка эта даром не пропадет.

– А по-моему, глупость это, – ворчал Никита Романович. – Эй, Михайла, это где же такое удумали?

– В испанском войске, – уверенно соврал Валентин и кивнул на дона Альбу. – Мой испанский друг говорит, что испанцы, как выучились парадному строю, так стали бить всех подряд. Легко…

Вообще-то взаимоотношения с Никитой Романовичем, которого Валентин заранее внес в список главных врагов, неожиданно сложились как нельзя лучше. Первая их более-менее основательная беседа, если и не заставившая Валентина вычеркнуть Никиту Романовича из вышеупомянутого списка, но уж во всяком случае поколебавшая его уверенность в патологической зловредности царского дядьки, состоялась на следующий день по приезде. Валентин столкнулся с ним в одном из коридоров дворца, когда возвращался к себе в комнату после заутрени, дисциплинированно выстоянной им вместе с «братьями-монахами». Нормальные люди в это время только просыпались, а братья, отстояв службу, вновь отправлялись дрыхнуть.

– А-а, Михайла, и тебя уже в рясу обрядили… – заметил Никита Романович, столкнувшись в коридоре с Валентином чуть ли не нос к носу.

– Доброе утро, ваше сиятельство, – поздоровался Валентин.

– Доброе, доброе… – Боярин Юрьев-Захарьин, видимо, неплохо выспался прошедшей ночью, а с утра никто не успел вывести его из душевного равновесия, поэтому настроен он был весьма благодушно. – Как тебе царский пир глянулся?

Судя по этому вопросу, Никите Романовичу еще не успели доложить обо всех обстоятельствах вчерашнего застолья.

– Глянулся, – скромно, чуть ли не потупив глаза долу, ответил Валентин. – Все, что ни исходит от царской власти, для русского человека есть благо. Ибо для русского человека царь всегда есть светоч и надежда.

Никита Романович коротко хохотнул.

– Эка ты завернул… Ты, Михайла, случаем, на попа не учился?

– Не-а…

– Многим земским царский пир совсем не по нраву пришелся.

– Мне же все понравилось. Великий государь меня чашей своей жаловал…

– Ведерной?

– Не-а… – Валентин изобразил руками размер кубка. – Обычной…

– Ну, знать, понравился ты ему. Да если бы не понравился, рясу эту скоморошью в дар тебе не прислал бы. Мальчишки… Балуются еще… Тебе-то, Михайла, который год?

– Мне? Девятнадцать, двадцатый уже.

– Что ж… Возраст серьезный, в разум, похоже, вошел. Да и подарки такие занятные Ивану привез. Немудрено, что он к тебе потянулся. Пойдем, я тебе тронную палату покажу. Хочешь?

Еще бы Валентину этого не хотеть! Такое предложение свидетельствовало о весьма неожиданной благорасположенности царского дядьки к земскому посланцу.

Вход в тронный зал находился за большой двустворчатой дверью, сплошь покрытой затейливой золоченой резьбой. Караульные, стоящие у двери, завидев царского дядьку, тут же отлипли от стены и замерли, прижав к себе бердыши.

– Вот я вам… – погрозил им Никита Романович, когда они раскрыли перед ним створки дверей.

Сводчатый зал с двумя рядами колонн был весь расписан неярким растительным орнаментом. В основном какие-то причудливые ветки, лозы, голубенькие цветочки и разнообразные листья. А на центральных местах сидели черные двуглавые имперские орлы в овалах, свитых из дубовых листьев. Напротив двери на трехступенчатом возвышении стоял трон. Вместо ножек он опирался на спины двух золотых львов, спинкой же служил двуглавый резной орел с поднятыми крыльями. Короны у орла были золоченые или золотые. С расстояния и не разберешь. Подлокотники же у кресла были вырезаны то ли из слоновой кости, то ли из моржового бивня с набивными бархатными вставками под царские локотки. Такая же мягкая вставка малинового цвета была и на груди у орла. Вдоль стен зала как по линеечке были расставлены стулья, а пол закрывали толстые, пушистые ковры.

– Ну как, нравится? – поинтересовался Никита Романович у своего спутника.

– Красота… – ответил Валентин, нисколько не слукавив.

– Италийские мастера делали, – деловито пояснил Никита Романович, кивнув на трон.

– А что же не нашим мастерам заказали? Наши, ярославские, чай, не хуже сделали бы. – Слова эти вылетели у Валентина как-то сами собой, автоматически. И сказано это было просто, без всякого умысла. Лишь бы разговор поддержать. Но едва он услышал сам себя, как сообразил, что говорить этого не следовало бы.

Никита Романович вздохнул и сделал приглашающий жест рукой, указав на стулья.

– Присядем… – Они уселись, причем Валентин сел через два стула от всесильного регента, на третий. Сел он на самый краешек, повернувшись к собеседнику и аккуратно, как паинька, сложив руки на коленях. Никита же Романович вальяжно развалился, вытянув вперед ноги и сложив руки на небольшом, едва наметившемся пузике. – Так ты, Михайла, говоришь, что отчим твой… Что там с ним случилось?

– Осужден земским судом на исключение из купеческой гильдии и изгнание из города.

– За что же его так?

– Торговлю вел на иностранные деньги.

– Эк его… – крякнул Никита Романович. – Как же он так опростоволосился?

Валентин лишь всплеснул руками.

– Ума не приложу. Неужто денег мало ему было? Ведь сел на все готовое. Распоряжался всем достоянием семьи, накопленным многими поколениями нашего рода. Не знаю… А мне пришлось виру за его прегрешения выплачивать. Десятую долю от всего…

– Эк… – вновь крякнул Никита Романович. – Жаль, жаль… И у меня с ним кое-какие делишки неоконченными остались.

– Я как наследник и назначенный судом распорядитель готов продолжить все митряевские дела.

– Ладно. – Никита Романович кивнул с видимым удовлетворением. – Позже как-нибудь обсудим. – Он отнял одну руку от живота и тщательно пригладил бороду. Во время этой паузы Валентин сидел не шелохнувшись и ожидал продолжения разговора. – А скажи-ка мне, Михайла, кто же послал тебя сюда?

Валентин сделал удивленные глаза.

– Вы же видели верительные грамоты… Дума боярская да гильдия купеческая.

Никита Романович усмехнулся.

– Не о том спрашиваю. Понятно, что Дума, немного удивительно, что гильдия… Кому именно первому эта мысль в голову пришла? Ведь в начале любого большого дела конкретный человек всегда стоит. И почему именно тебя выбрали?

– Мне, Никита Романович. Мне эта мысль в голову пришла. А поддержал меня Прозоров Гурьян Гурьяныч. В одной стране ведь живем: и земщина, и опричнина. А чем живем и как, того друг про друга не знаем. Отсюда и недоверие, и небылицы всякие про то, что и здесь, и там делается. Вот и придумал я это посольство. Здесь, в слободе, я земские интересы представлять буду, а там, в Ярославле – ваш интерес. Глядишь, и разговор спокойный между опричниной и земщиной завяжется. Ведь главное – начать. Хоть с малого шажочка.

Боярин не смог сдержать двусмысленной ухмылки. Теперь он буквально ел собеседника глазами, словно пытаясь проникнуть взглядом в его голову и прочитать его мысли.

– Я в купечестве никогда не сомневался. Купцы всегда чувствовали, что правда на нашей стороне. Одно удивительно. Ради такого дела и Прозоровы с Митряевыми примирились?

– На самом деле мы с Гурьян Гурьянычем сначала общий язык нашли, а уж потом мне эта мысль про посольство в голову пришла.

– И чего же вы хотите с Гурьян Гурьянычем?

Здесь уж настал черед ненадолго задуматься и Валентину. Можно было, конечно, продолжить играть в дипломатию, но Валентину показалось, что боярин Захарьин готов говорить с ним откровенно, без экивоков, и ждет от него такой же открытости. А потому он решил не крутить, а перейти к самой сути дела.

– Примирения, Никита Романович. Примирения и воссоединения Руси. И величия государства русского.

Вновь воцарилась непродолжительная пауза, и вновь боярин-регент сверлил Михайлу глазами. Теперь Никита Романович не сидел вальяжно развалясь, а весь подобрался, как хищник перед броском.

– И бояре этого хотят? – спросил он.

– Конечно. Бумагу-то они мне подписали.

Никита Романович скептически хмыкнул.

– Знаем мы, чего они хотят. Царя Ивана в безвольную куклу превратить, под себя подмять, меня же и родню мою от царя удалить и в ссылку отправить. Самим же творить безобразия всяческие!

Ближайший царский родственник не играл. Он говорил откровенно. Откровенно и… эмоционально. А значит… Значит, внутренне он готов к поиску компромисса. Но удерживает его от этого страх. Страх потерять Ивана, страх потерять положение, а там, чем черт не шутит, и саму жизнь. Ведь он прекрасно помнит, как было со старшим братом Ивана Дмитрием. Да, его, Никиту Романовича, даже включили в состав опекунского совета для проформы. Но заправляли всем Адашев и Сильвестр. Да Курбский еще к ним примыкал. Захарьиных же задвинули так далеко… Но нет худа без добра. Забыли все про Захарьиных, и про младшего брата Ивана, у них в дому воспитывающегося, тоже позабыли. А Дмитрий-то, царство ему небесное, недолго пожил. И вот тут-то уж Никита Романович своего не упустил. Список нового опекунского совета составлял сам. И вписал туда только своих. Никаких тебе Адашевых и Курбских. А дальше… Попа Сильвестра отправили в монастырь, с Адашевым покончили. Курбский, жаль, успел сбежать за пределы Руси. Боярство возроптало. Боярская дума попробовала прижать Никиту Романовича, распустить существующий опекунский совет и создать новый. И вот тут-то Никита Романович и сделал ход конем. Царевич Иван пропал! Царский поезд выехал из Суздаля и исчез. И не объявился ни в стольном граде Ярославле, ни в Москве, ни где-либо еще. И так продолжалось почти целый месяц. Боярская дума была в недоумении и замешательстве. Государство не может существовать без главы. Если царевич Иван мертв, то нужно выкликать нового претендента на царство. А кого? Родного брата Иоанна Васильевича – Юрия? Так и он пропал вместе с царевичем Иваном. Двоюродного брата Иоанна Васильевича – князя Старицкого? А если законный царь Иоанн Иоаннович все-таки жив и вскорости объявится? Хуже нет, чем два царя на одном троне. Резни тогда не избежать…

Через месяц царевич Иван объявился. Остановился он в Александровской слободе, в путевом дворце своего деда. Об этом он известил боярскую думу своим письмом. А еще в этом письме царевич сообщал, что кладет опалу на все боярство. Бояре зачесали затылки – что бы это могло значить? Отречение? Нет, царевич Иван не сообщал, что отрекается от престола. Тогда чего же он хочет? Государством руководить не хочет, бояр своих служилых отвергает, но и от престола не отрекается.

В этом и была вся соль задумки Никиты Романовича – поставить боярство в ситуацию, в которой ни они, бояре, ни их предки, да, впрочем, и никто другой где-либо на Земле никогда не был. Иван же направляет боярам новое письмо, в котором извещает, что все заботы о государстве он возлагает на боярскую думу. Сам же он в государственные дела не вмешивается, но и к себе лезть кому бы то ни было запрещает. А для кормления своего и своих избранных людей требует выделить ему опричный удел. Жребий, отруб, часть, опричь… Именно тогда впервые прозвучали столь громко эти слова.

Никита Романович встретился с выборными от боярства и согласовал состав этого опричного удела. А также бояре дали добро на личную царскую дружину в тысячу человек. С тех самых пор и возникло разделение государства на земщину и опричнину.

Задумка Никиты Романовича была хоть и оригинальна, но примитивна до безобразия. Спрятать подрастающего царевича ото всех, ограничить его контакты, воспитать в любви и приязни к роду Захарьиных. А подрастет царевич, венчается на царство – сделает любимого дядьку, так много для него сделавшего, первым боярином, фактическим канцлером. Тогда незачем будет ни от кого прятаться, вновь можно будет объединить государство и управлять им тогда беспрепятственно. Но то, что казалось таким ясным, когда мальчику было десять, через три-четыре года подернулось дымкой сомнений. Уже сейчас Никита Романович не мог контролировать Ивана на все сто процентов. Что же будет в семнадцать? А в двадцать? А в двадцать пять? Удастся ли сохранить достигнутое, когда в одно ухо молодому царю будет нашептывать жена, в другое – ближайшие друзья? Никита Романович был человеком неглупым и достаточно быстро увидел свой просчет. Нельзя устоять, опираясь лишь на одну опору. Необходима подстраховка.

Таковой, после долгой и обстоятельной беседы с одним из думных дьяков, представлялась текущая ситуация и Прозорову, и Валентину. Именно исходя из этого, они и подготовили предложение для Никиты Романовича.

– Ваше сиятельство… Никита Романович, – осторожно начал Валентин, – я уже говорил, что готов представлять ваши интересы в Ярославле. Это предложение поддерживает и Гурьян Гурьяныч. Так вот… Как вы посмотрите на то, чтобы исподволь начать переговоры с боярской думой? – Валентин кинул взгляд на боярина. Тот молчал, ожидая продолжения. – И говорить с ними не о составе опекунского совета и не о том, где царевичу свой стол держать. Его дело царское, где захочет, там свой престол и поставит. Хоть в стольном граде Ярославле, хоть в Суздале, хоть в Ростове, хоть в Москве, а хоть бы и в Александровской слободе. А прикажет быть Александровской слободе великим городом – так и тому быть. Об этом и говорить нечего. Говорить же мы предлагаем о ручательствах для вас лично. Как нам с Гурьян Гурьянычем видится, одним из таких ручательств могло бы стать введение вас в состав думы. Вас и ваших людей.

– Думаешь, согласятся? – спросил Никита Романович, и на этот раз по его лицу не скользнула даже тень усмешки.

– В думе сейчас заправляет всем князь Одоевский. А он товарищ Гурьян Гурьяныча. В его деле свою долю имеет. Не знали?

Никита Романович от великого удивления сделал брови домиком.

– Князь Одоевский? В торговле? Долю?

– Ну да. Но это только между нами… Да и к остальным боярам, как нам видится, подходец поискать можно.

Дальше свои карты Валентин решил не раскрывать, хотя сказать ему было что – ведь предварительный зондаж боярских настроений и пожеланий Прозоров провел весьма тщательно. В принципе бояре были готовы практически на любые уступки, лишь бы уничтожить существующее разделение государства. И на включение в думу Никиты Романовича и его людей в том числе. Торговля шла лишь вокруг количества новых членов. И даже пересмотра состава опекунского совета они не требовали. На двух позициях твердо стояли бояре, не собираясь уступать ни пяди: Ливонская война должна быть продолжена до победного конца, а ересь жидовствующих не может быть легализована ни под каким соусом. Но эта информация сейчас для боярина Захарьина была явно избыточной. Пусть для начала заглотнет наживку, пусть сделает навстречу хотя бы шажочек.

Никита Романович покачал головой и проговорил с явным сожалением:

– Да, Михайла… Добрый из тебя посол получился. В корысти тебя заподозрить трудно. Ведь у Митряевых вкупе с Прозоровыми деньжат поболе будет, чем у всех членов боярской думы, вместе взятых. Чего же ты можешь еще желать для себя? Боярства? Так зачем оно тебе? Все, что нужно для жизни, у тебя есть, а боярство лишь хлопот прибавит – по первому царскому зову на коня садиться да меч в руки брать. Вот и получается, что нет в этом деле у тебя личной корысти. А раз так, значит, действительно болеешь ты лишь за государство. Ладно, Михайла… Потом как-нибудь продолжим. Ну что? Поглядел на тронную палату?

От столь резкого перехода Валентин аж глаза выпучил.

– П-поглядел… – слегка запинаясь, ответил он.

– Ну, пойдем. Я по делам, а тебе и отоспаться недурно было бы.

Они поднялись и пошли к дверям, и только уже у самых дверей Никита Романович обронил загадочную фразу, столь удивившую Валентина:

– Появиться бы тебе здесь года два-три назад…

«Что значат его слова? – гадал Валентин, уже попав в свою комнату и сбрасывая с себя одежду, чтобы улечься в постель. – Три года назад мое предложение было бы в самый раз, а ныне? Что, уже поздно? Почему? Ведь всем известно, что Никита Романович Захарьин здесь главный. Он вертит царевичем Иваном, он задумал проект под названием «Опричнина», и он его осуществил. Все делается исключительно по его слову. Исключительно. По крайней мере, так считается. И вдруг он себя ведет так, будто ему приходится считаться еще с чьими-то интересами. Причем эти чьи-то интересы не просто отличны от его интересов, но и прямо противоположны им. Получается, он не главный? Или я просто тороплюсь и простую осторожность принимаю за нечто большее? Может быть, человеку просто нужно время, чтобы обдумать мои предложения?»

Заснуть ему тогда так и не удалось. Теснившиеся в голове мысли не дали. Единственное, до чего удалось додуматься, – это посконная народная мудрость: не все коту масленица. Столь удачный день, как день прибытия в слободу, иногда случается, но именно иногда. И то, когда основательно поработаешь месяцок-другой над тем, чтобы он стал таковым. Лимит чудес исчерпан на ближайшее время, но это вовсе не означает, что удача отвернулась от него. Необходимо терпеливо работать и готовить очередной удачный день. А для начала неплохо было бы обустроить свой быт.

Начали с переезда. В самую большую комнату из трех, выделенных им во дворце, перебрались Сила с Ерохой и двое мастеровых со своим немалым багажом, содержащим не только полный набор столярного и плотницкого, но и слесарного инструмента. Валентин и дон Альба переехали в комнату поменьше, а комнату для прислуги, самую маленькую, больше похожую на монашескую келью, заняли Юлька-гимнастка с Василисой.

Но стоило только завершить процесс, как тут же последовало первое нарекание.

– На пару-тройку дней сойдет, а дальше надо что-то делать. Ну, в смысле переезжать куда-то, – заявила ему Василиса, когда Валентин зашел к женщинам поглядеть, как они устроились. – Нехорошо это, Михайла… Жить нам среди мужиков.

Валентину только оставалось выругаться про себя, помянув недобрым словом мораль и этику традиционного общества. На сколько же все-таки проще в постмодерне! А тут… Вчерашняя проститутка, блин, не может жить через стенку с мужиками, видите ли.

– Слушай, Василиса, а может, тебе действительно перебраться в этот… – начал он. – Ну, на женскую половину?

– В терем…

– Ну да, в терем.

– Ага, сейчас! – Освоившись в этой компании, Василиса уже ни с кем не церемонилась. И если считала необходимым «поучить уму-разуму» молодежь, то делала это без всяких там экивоков. – Смерти моей захотел? Там «царица египетская» быстро меня на тот свет спровадит.

– Что еще за царица египетская? – удивился Валентин. – И почему она должна тебя на тот свет спровадить?

– Царицей египетской ее народ прозвал… За гордыню, спесь и небрежение к простому люду. Это – княжна Мария Черкасская в девичестве, а ныне вдова покойного царевича Дмитрия. Царевичев дядька, когда Дмитрий помер, договорился с ее родней обженить их с Иваном. Это когда тому пятнадцать стукнет. Так она и живет во дворце, как жила раньше. И все знают – вот она, будущая царица. Оно, конечно, нехорошо молодому царю на вдове жениться. Пусть даже на вдове брата, пусть и женитьба та была лишь по названию (слишком малы они были), все одно. Но Иванову дядьке другое важнее. Черкасские – род старинный и сильный. Вот он их поддержкой таким образом и заручился.

Похоже, Василиса за одну ночь, проведенную во дворце, узнала о здешней жизни больше, чем Валентин за целый месяц подготовки.

– А почему же египетской ее называют?

– Так ведь князья Черкасские потомки султанов египетских. Не знал? – На этот вопрос Валентину оставалось лишь пожать плечами. – Старший брат ее, Михаил – глава опричной думы, а она в тереме верховодит. Ты думаешь, если я ей в лапы попадусь, она поверит, что я Ивану лишь сказки на ночь сказываю? – Валентин вновь пожал плечами. – То-то же… А нрав у нее, говорят, как у тигры твоей. Уже не одну соперницу на небеса отправила. А я туда не тороплюсь. Мне еще охота своего сынка купцом ярославской купецкой гильдии увидеть. Так что в терем я не пойду.

– Ладно… – буркнул Валентин. – Решу. Не сегодня завтра. Ты лучше скажи, как у тебя успехи?

– Все хорошо, – с достоинством ответила Василиса. – Царевич и этой ночью ждет меня.

– Здорово! Ничего не рассказывал?

– Нет, не успел. – Василиса улыбнулась, словно рублем одарила, и вновь свернула на интересующую ее тему. – И еще, Михайла… Вчера меня в царские покои Сила с Ерофеем провожали. Не принято так. Следом за мной две женщины должны идти. Да и служанки нам с Юлькой не помешают. Так что думай, Михайла…

«Вот черт-дьявол! – мысленно воскликнул Валентин. – Служанок им, видишь ли, не хватает… Да Юлька только месяц назад, может быть, впервые досыта наелась, и уже подавай ей служанку». Но как бы ни возмущался Валентин, он был вынужден признать правоту Василисы. Вчера сгоряча, в суматохе, поднявшейся в их обозе после полученного от Никиты Романовича разрешения въехать в слободу, прислуга вместе с частью багажа была отправлена обратно в Ярославль. Зато, как выяснилось позже, в слободе зачем-то остались воловьи упряжки, тянувшие клетки с тигром и гепардами, а кроме них еще и пара повозок с походными котлами и свернутыми шатрами.

Вожатые диких кошек сразу же вместе с подарками перешли, слава богу, в дворцовое ведомство, и хоть одной головной болью у Валентина стало меньше. Силка же с Ерохой были посланы вдогонку за обозом и через день уже вернулись и с багажом, и со слугами, а Валентин с доном Альбой за это время внимательно изучили слободскую территорию.

Сразу же за единственными крепостными воротами лежала площадь, ограниченная справа длинным двухэтажным каменным строением – казармой, а слева – новенькой неоштукатуренной церковью из темно-красного кирпича. Прямо же напротив ворот возвышался царский дворец. При пристальном взгляде на него создавалось впечатление, что зодчий, его возводивший, имел дело не менее чем с десятком заказчиков, тянувших в разные стороны похуже лебедя, рака и щуки, и старался потрафить вкусу каждого из них. Вне всякого сомнения, денег вбухано в сей дворец было немало, а на деле получилась совершенно невообразимая помесь бульдога с носорогом. Сзади ко дворцу примыкал обнесенный каменным забором старый парк, в гуще которого затерялся путевой дворец (скорее даже – охотничий домик) деда нынешнего царя.

А за дворцовой территорией и вплоть до самой крепостной стены протянулось несколько плотно застроенных улиц. Среди самых разнообразных по размерам и архитектуре, но явно обжитых, обнесенных заборами домов, выделялись три сруба, стоявших в самом дальнем углу, у стены, и похожих друг на друга как братья-близнецы. Были они незакончены, участки их не обнесены оградой, но никто не суетился возле них, спеша завершить работу к зиме.

Когда Валентин спросил у Никиты Романовича, что это за дома и может ли он занять один из них, чтобы поселить там своих людей, тот даже обрадовался.

– Занимай, конечно. А то стоят бесхозные, не приведи господь, еще пожар займется. Это купцы Строгановы для себя и своих людей ставили. А как получили жалованную грамоту, так и решили здесь никого не оставлять, а всем ехать на Уральский Камень. Так что занимай хоть все три.

Все три Валентину были ни к чему, а за один из домов его мастера взялись засучив рукава и через несколько дней довели его до ума. Теперь места хватало всем, и у Валентина появилась свобода выбора – в зависимости от ситуации можно было ночевать либо во дворцовых покоях, либо в «собственном» доме.