Во всем немалом хозяйстве Вельяминовых с самого утра царила суета, обычно присущая приготовлениям к большому празднику. Хотя, если судить по календарю, время для этого выбрано не самое обычное. Пасху уже отгуляли, до Троицы еще далеко, но Манефа-ключница, всем своим видом утверждая истину, что порой врут и календари, появляется тут и там, гремит ключами, грозным голосом раздает указания и рассылает посыльных. На скотном дворе в смертельном ужасе визжат отобранные для забоя поросята, птичницы среди гогота, кряканья и хлопанья крыльев отлавливают обреченных на заклание курочек, уток и гусочек. Ватага дворовых мужиков с двумя бреднями отправлена Манефой на пруды за свежими карпами, а дед Брунок распечатывает уже третий кувшин с многолетним медом и снимает с него пробу. Дворня носится туда и сюда по делу и не по делу, и по всему обширному поместью Воронцовых-Вельяминовых ползет шепоток: «Великий воевода вернулся».

Всем конечно же известно, что великий воевода никуда не уезжал, а жил все это время в родительском доме, на женской половине, чтобы не попасться ненароком на глаза случайным людям да болтливой дворне. Порой он даже выезжал покататься на бричке в сопровождении Манефиной помощницы Фленушки. Покататься, посмотреть на растущий, как грибы после дождя, град Москву, себя показать. На козлах обычно восседал дед Брунок – правил лошадьми, а сопровождали бричку шестеро конных казаков. Ох и люты казаченьки! И на десять шагов не давали никому к бричке приблизиться – попросить чего-нибудь у великого воеводы либо поглазеть на него за просто так.

Но все-то свои все равно знают, что великий воевода не в себе – слова разумного толком сказать не может. Только зря боярыня Марья развела такую опаску и осторожность. На Москву возить – показывать люду живого и здорового великого воеводу – это понятно, это правильно. Но из своих, из дворовых нешто кто когда кому чужому скажет, что великий воевода умом ослабел? Да ни в жисть!

И вот настал неурочный день, и боярыня Марья объявила великий праздник, и пошла Манефа-ключница по всему хозяйству, раздавая указания, и захлопотала то тут, то там Манефина помощница Фленушка. И пополз по двору шепоток: «Великий воевода вернулся». А великий воевода в это самое время сидел в комнате своей матушки и безуспешно пытался с ней поссориться.

Сашка, раздраженный и злой, добрался до комнаты боярыни Марьи Ивановны первым, но она каким-то непостижимым образом уже знала главную новость сегодняшнего утра.

– Матушка, зачем же вы… – начал было Сашка, но боярыня Воронцова, не давая ему договорить, подошла, расцеловала, притянула к себе, прижала голову сына к своему плечу, заставив того согнуться в полупоклоне.

– Здравствуй, сыночек. А я ведь знала, я чувствовала, что скоро… Ну спасибо Пресвятой Деве да Николе Угоднику. – Одной рукой она прижимала Тимофееву голову к себе, а второй размашисто крестилась на образа.

– Матушка… – издал полузадушенный всхлип Сашка.

– Фу-ты, чуть не задушила на радостях сыночка своего ненаглядного, – спохватилась Марья Ивановна. – Садись, Тимоша, садись, побеседуем.

– Матушка, – вновь начал он, усевшись на стул, – зачем вы меня…

– Ах, Тимоша, – прервала она его, – ты, наверное, расстроен тем, что я тебя домой забрала? А как мне было не забрать? Ты же знаешь, я сынов без своего пригляда стараюсь не оставлять. А тут из Тушина известие получаю, что Тимоша мой опять… заболел. Ну, понятное дело, отправилась я в гости к боярыне Тютчевой – сыночка своего проведать. А ты и в самом деле плох. Очень плох. А Ольга твоя и не знает, что с тобой делать. А я знаю! – Здесь Марья Ивановна возвысила голос и пристукнула кулаком по столу: – Вот я тебя домой и забрала!

– Но, матушка…

– Кто лучше матери знает, что сыну ее нужно? – Этот вопрос даже не успел повиснуть в воздухе. Сашка едва лишь открыл рот, как Марья Ивановна уже ответила сама себе: – Никто. Ты прошлый раз как с Фленушкой закрутил, так сразу и в разум вошел. Вот я и сообразила, что тебе нужно, каким лекарством болезнь твою лечить. Поэтому домой тебя и забрала. А уж Фленушка расстаралась. Пузо видел?

Сашка растерянно кивнул.

– А…

– Надеюсь, еще одного сыночка тебе родит.

– К-как еще одного? – Наконец-то Сашке удалось вымолвить законченную фразу.

Марья Ивановна поднялась, прошла к двери в другую комнату, приоткрыла ее и что-то кому-то там сказала. Из-за двери появился мальчишечка лет четырех и, испуганно уставившись на Сашку, ухватился за бабкину юбку.

– Поди, поздоровайся с тятенькой, – сказала Марья Ивановна, склонившись к нему.

Мальчишка, отпустив бабкин подол, подошел к Сашке и смело забрался к нему на колени:

– Тятя, тятя, а на лошади научишь?

Глядя на это белобрысое, васильковоглазое, хлопающее пушистыми ресницами существо, Сашка буквально потерял дар речи, совершенно не зная, что ему ответить на столь простой вопрос.

– Научит, конечно, научит, Василек, – ответила за растерявшегося Сашку Марья Ивановна. Она подошла к сыну, ловко подхватила на руки внука и отнесла его к двери. Опустив на пол, ласково хлопнула по попе, напутствовав словами: – Поиграйся пока с няньками, пусть они тебя на деревянной лошадке покатают, а тятенька после с тобой поиграет.

– Не хочу с няньками, не хочу на деревянной, – захныкал малыш, но Марья Ивановна уже прикрыла дверь и, вернувшись к Сашке, вновь расположилась в своем кресле.

Встреча с маленьким незнакомцем, назвавшим его тятей, буквально потрясла Сашку. Нет, естественно, он представлял, что шутки шутками, но могут быть и дети. Однако представлял, можно сказать, чисто теоретически. Вдруг ни с того ни с сего оказаться отцом некоего чудесного создания, которое надо кормить, растить, заботиться, воспитывать – нет, к такому повороту он был не готов. Мало ему сегодня Фленушкиной беременности, которой она обязана, как говорят, именно ему, так оказывается, что у него уже имеется сын Василек четырех лет от роду. «Нет, это не я, – воспротивился происходящему Сашка. – Я ни при чем. Это все дурачок Тимофей. А я… А мне… Мне не нужны никакие дети! Я не планировал никаких детей! Я ни за что не отвечаю! Я и не контролировал этого безумного Тимошу, когда он тут направо и налево…» Но тут вдруг у него прорезался внутренний голос и этак гаденько проскрипел: «Сейчас не контролировал, согласен. А пять лет назад кто Фленушку соблазнил? А она ведь еще совсем девчонкой была, несовершеннолетней еще. По законам твоего времени знаешь, что за это полагается? Здесь же законы не так строги, нравы зато гораздо строже, чем у нас». «Да ты что, статью мне шьешь? – возмутился Сашка. – Да она сама, если хочешь знать…»

Он настолько увлекся этим диалогом с собственным внутренним голосом, что принялся даже жестикулировать. Марья Ивановна, с испугом глядя на сына, воскликнула:

– Тимоша! Что с тобой? Уж не вернулась ли опять болезнь?

– А?.. Нет, нет, матушка, это я так…

Она внимательно взглянула на сына и, заметив, что его взгляд вновь стал осмысленным, продолжила:

– А Микулин сыночек помер этой зимой. А ведь большенький уже был, десятый годок ему шел. Простыл, видимо, с мальчишками играючи. Недосмотрела я. – Боярыня Вельяминова, похоже, чувствовала ответственность за все, что происходит в этом доме. То, что у мальчика была еще и мать, дела нисколько не меняло. – Две недели в жару ребенок метался. Уж чего только наш лекарь не делал! Все без толку. И по окрестным селам всех лекарей да бабок-знахарок собрали. Ничего не помогло. Сгорел мальчишечка. Фленушка твоя…

– Она не моя, матушка! – с истеричной ноткой в голосе перебил ее Сашка.

– Фленушка твоя даже умудрилась в Москве немчина-лекаря отыскать. Все одно – не помогло. – Она тяжело вздохнула. – Один ты остался, Тимофей, мужчина в нашем роду. Мамай да Микула ушли – сыновей после себя не оставили. Ты – все никак жениться не хочешь. А ведь все под Богом ходим. Ты же, Тимофей, – человек военный. Сколько раз на волосок от смерти был, сам знаешь. А как в следующий раз будет? То нам знать не дано. Смотри, пресечется наш великий род, засохнет старшая ветвь воронцовского дерева. – Она перевела дух, сурово взглянув на Сашку. – И в том не моя вина и не отца твоего. Мы трех сынов родили и выпестовали, а вы… – От огорчения она даже махнула рукой. – Нет, ты как хочешь, Тимофей, а я признаю Василька своим внуком и наследником. Пусть он и незаконнорожденный и от крестьянки рожден. И второго, если Фленушка сына родит, тоже признаю. (Сашка на эти слова лишь пожал плечами. Да пусть делает, что хочет, ему-то что?) Она, Фленушка, вообще-то неплохая бабенка. Была б она благородных кровей, пусть хоть из самого захудалого рода – женила б тебя на ней. – Сашка лишь протестующее всплеснул руками, но Марья Ивановна ничего не дала ему сказать. – Ты уехал тогда в Кострому, к князю Димитрию, а она тяжела от тебя осталась. Ну, мы с Манефой и выдали ее замуж. Муж неплохой, работящий. Крестьянин из нашего Воронцова. Я же ей вольную дала. А как родила она, так я опять ее к себе забрала, помощницей к Манефе определила. А мужика ее ты в прошлом году в ополчение забрал. Так он и остался там, на Кулишках.

– Значит, и Фленушка, и ребенок все эти годы жили здесь, в доме? Почему же я раньше их не видел? – удивился Сашка.

– А ты дома-то бывал толком? Ведь все в делах, все в делах, а потом, как времени свободного стало больше, так ты его все с Ольгой Тютчевой проводил.

– Матушка, я насчет Ольги хотел…

– А что Ольга? – вновь перебила его суровым тоном Марья Ивановна. – Я ей отдала здорового сына, умника, великого воеводу, окольничего, а кого получила? Тимошу-убогого!

– Матушка! Да при чем тут Ольга?! – взорвался Сашка.

– Не знаю я, кто здесь при чем. Знаю лишь, что Фленушка, благодаря любви своей беззаветной, уже второй раз твой разум из темноты беспросветной на свет Божий выводит. И ведь простая дворовая девка, из смердов самых что ни на есть, а такое большое, высокое чувство ей Пречистая Дева подарила… Если б эта Ольга тебя так любила, ничего плохого с тобой бы не приключилось.

Не выдержав, Сашка вскочил на ноги.

– Я…

– Сядь! – рявкнула боярыня так устрашающе, что Сашка на мгновение вновь почувствовал себя зеленым новобранцем, стоящим в строю перед грозным комбатом подполковником Кубасовым. – Я все понимаю, Тимоша, – сменила она гнев на милость. – Поедешь к ней завтра. А сегодня у меня праздник. Да и… Ты уж не серчай на меня, сынок, но дела-то, с которыми только тебе и разбираться, поднакопились. Ох поднакопились… Восьмой месяц уже идет, как я тебя от Ольги забрала да от людей прячу. Так что нет у тебя особо времени-то в Тушине прохлаждаться. Князь Димитрий в Орду собирался – за тобой прислал. Я сказала, что ты сильно болен, уже одной ногой на том свете, считай, стоишь. Посланный боярин Федор Кошка уж как добивался на тебя посмотреть, но я его к тебе не допустила. Одно дело, когда человек выздоровел после тяжкой телесной болезни, а другое – когда он впал в убожество, а потом вдруг вновь в разум вошел. Нет такому человеку полного доверия. Но я-то знала, была уверена, что Фленушка тебе разум вернет. Зачем же буду я тебя позорить перед каким-то боярином Кошкой? А он все великому князю доложит да присным его. Да приврет еще, да приукрасит… Кто ж после этого великого воеводу всерьез воспринимать будет? Так и не показала ему тебя. Князь Димитрий небось зол и обижен. Боюсь, видит он с нашей стороны большую каверзу. А тут еще Москва растет как на дрожжах. Улица за улицей, слобода за слободой. Сбегаются отовсюду людишки, строятся, ремесло свое заводят, торговлишку какую-нибудь. И ведь это все беглецы от податей государственных. А среди них, не дай бог, и смерды беглые небось есть. И все у нас в захребетниках числят себя. Землица-то наша. А как с нас князь Димитрий спросит? А он точно спросит, как увидит, какой город здесь вырос? – Она сделала небольшую паузу, размышляя. На этот раз Сашка даже и не подумал воспользоваться возникшей паузой, чтобы попробовать в очередной раз выкрикнуть о своей любви к Ольге Тютчевой. – Самое простое, конечно, было – запретить вновь селиться, и тех, кто уже поселился, гнать поганой метлой. Но так поступить я не могла. Ведь сын мой основал сей город не с бухты-барахты. О чем-то он думал в тот час, о чем-то мечтал, чего-то хотел… – «Слишком хорошего мнения вы обо мне, Марья Ивановна», – отметил про себя Сашка. – Да и город этот, Москва, растет сам собою не просто так. Ведь никто в него людей не зазывал, никто никого пряником не заманивал. А люди все селятся и селятся. Значит, на то есть причины особые и Божья воля. Как же я против Божьей воли-то пойду? – «Большого государственного ума женщина. Не нам, сопливым обормотам, чета. Вот бы кому быть великим князем Владимирским», – подумалось Сашке. – Надо с Москвой что-то делать, сынок. Как-то в законное русло направить. Я уж не говорю про то, чтоб в наших владениях суд рядить, да хозяйство вести, да оброк да подати собирать – с этим сама справлюсь. – Она хитро улыбнулась. – Ну что? Нагрузила я тебя? Ничего. Глаза боятся, а руки делают. Вот отгуляем сегодня, а завтра начнем дела делать. – И без всякого перехода вдруг сообщила: – А у нас Остей гостит.

– Какой еще Остей? – удивился Сашка.

– Ну как же, ты ж с ним знаком. Сын дядьки Федора Воронца.

– Иван?

– Ну да. Крестное имя у него Иван, а я все по старой привычке семейным именем его зову Остей да Остей, чтоб со своим Иваном не путать. Он из своего черниговского имения ехал в Кострому, ко двору великого князя. Заехал к нам погостить, а я его чуток подзадержала.

– Здорово! Надо будет с ним потолковать. – У Сашки моментально родилась идея. Ему самому с Москвой возиться неохота да и недосуг. А что, если попробовать, говоря современным языком, повесить этот вопрос на ближайшего родственника, на Ивана Воронца? Идея Сашке понравилась, и он тут же поспешил поделиться ею с Марьей Ивановной. – Матушка, а может быть, предложить ему стать московским головой? Все ж таки свой человек.

– Что ж, поговори с ним, сынок, – соглашаясь, кивнула она и вновь улыбнулась. – Но Остей не единственный, кто тебя дожидается.

– Кто ж еще?

– Адаш. Неделя уже как приехал. – Вот это новость так новость! Уж никак Сашка не ожидал встретить старого друга и наставника, покинувшего московские места вроде бы навсегда. Обрадовавшись, он уже вскочил на ноги, готовый бежать, но Марья Ивановна остановила его жестом. – Погоди, сынок. Адаш с женой приехал.

– Ну?! Все-таки разыскал свою Куницу старый черт!

– И дочь-невеста с ними. Хороша девка, но… Одно плохо.

– Что?

– То, что замуж-то ее никто не возьмет.

– Почему?

– Потому что, похоже, у ее отца и гроша ломаного за душой нет. – Марья Ивановна неодобрительно покачала головой. Оставалось только догадываться, что именно она не одобряет: то ли то, что Адаш нищ, то ли то, что, будучи нищим, он посмел приехать к своим бывшим сюзеренам. – Адаш мне поклонился, тебя спросил. Но я к тебе никого не допускала, вот и Адаша не допустила. Он расстроился, уезжать хотел. Но я чувствовала, что ты вот-вот выздоровеешь, материнское-то сердце – вещун, и говорю ему: «Ты подожди, Адаш, несколько дней, я чую, знаю, что сынок мой со дня на день поправиться должен». Вот он и гостит пока у нас. – Она заметила, что сын вновь собрался сорваться с места, и остановила его. – Погоди, погоди… Не знаю я, о чем он хотел говорить с тобой, но я тебе свое мнение скажу. Нехорошо это, когда наш старый слуга, не один десяток лет за наш род пот свой и кровь проливавший, на пороге старости нищим остается. Еще тогда, когда он в Орду возвращаться надумал, я тебе говорила, что не дело это. Нехорошо.

– Так и я то же самое ему говорил, – поддержал ее Сашка.

– Поэтому хочу с тобой сейчас это дело решить. А то потом закрутимся в праздничных хлопотах, а завтра ты к Ольге своей улепетнешь… Я тут приготовила список деревень… Деревни все недалеко. Я так полагаю, что ты не хотел бы его далеко от себя отпускать. – Она открыла ящик своего рабочего стола, вытащила из него бумагу и протянула ее Сашке. – Выбирай. Вот и будет жалованье нашему Адашу.

На листе значились четыре названия. Под каждым из них находилась информация о количестве пахотной земли, количестве дворов и наличии тягла и прочей скотины в каждом дворе. Хозяева дворов были записаны поименно, а рядом – приписка о количестве детей и их возрасте. После этой информации данные об урожаях за последние три года смотрелись совсем уж обыденно. Сашке оставалось только в очередной раз удивиться организационным способностям этой женщины и восхититься ею. Он выбрал деревню, где сумма всех трех урожаев была наивысшей, и спросил:

– Путилки… Где это?

– Самую дальнюю выбрал, верст двадцать от нас, – прокомментировала Марья Ивановна. – Есть и поближе.

– Зато урожаи самые богатые, – объяснил свой выбор Сашка. – Так как туда ехать?

– Сейчас, чертеж достану. – Марья Ивановна вновь полезла в свой стол, покопалась там и извлекла сложенную в несколько раз карту. Развернула, расстелила ее на столе. Отстранясь назад и подслеповато щурясь, принялась водить пальцем по карте. – Подойди погляди сам, я что-то не разберу – мелковато написано. – (Сашка подошел и стал сбоку от стола, следя за ее пальцем.) – Надо ехать по Волоколамскому тракту. Тушино проезжаешь и… – Тут она оторвала взгляд от карты и, поворотившись к сыну, подняла голову вверх: – Так ты знал, негодник, да? Потому и выбрал? Опять, значит, собираешься у Тютчевых в имении пропадать?

– Как Бог свят! – Сашка перекрестился. – Ничего я не знал, матушка. Так где эти самые Путилки?

– Вот! – Она ткнула пальцем в карту. – А я, дура, все-таки надеялась, что ты в родном доме жить будешь.

Деревня Путилки находилась на берегу Сходни, примерно на том же расстоянии от Сходненского ковша, где река делала сотни петель и зигзагов, что и Ольгино Тушино, но выше по течению. То есть эти места находились довольно-таки недалеко друг от друга. То, что Адаш будет с ним теперь, когда самым наиплотнейшим образом надо браться за портал, через который шныряют «рыбасоиды», обрадовало Сашку до чрезвычайности. Адаш и плечо подставит, и прикроет, когда нужно, да и совет толковый дать может.

В связи с пресловутым порталом пожалеть оставалось лишь об одном – о том, что рядом нет дьяка Безуглого с его сыскарями. Больше его о Сходненском ковше и портале, в нем открывающемся, не знал, пожалуй, никто. Но где теперь искать старого мастера интриг и тайных дел? Наверняка великий князь не обошел своим вниманием столь полезного человека. Такими кадрами не бросаются. Руководит, наверное, у Дмитрия разведкой или иностранными делами. А может, и еще чем-нибудь.

Сашка склонился к Марье Ивановне, обнял за плечи и поцеловал в висок.

– Матушка, я и дома буду бывать. Понимаете, дело не только в Ольге, хотя и в Ольге, конечно, тоже… – Он несколько замялся, соображая, как ей сказать о портале и своем интересе к нему. – Вот здесь… – Сашка показал пальцем на карте, – находится такая штука…

– «Чертово окно», – уверенно сказала Марья Ивановна, разрешив тем самым Сашкины сомнения. – Через него и Некомат от вас сбежал.

– О-откуда вы знаете? – Сашкиному изумлению не было предела.

– Гаврила Иванович мне по секрету рассказал.

– Какой еще Гаврила Иваныч? Безуглый, что ли?

– Он самый. Прошедшей зимой князь Димитрий своим указом воинский приказ в Кострому перевел, а приказ Гаврилы Ивановича ликвидировал. Вот он и остался без службы. Похоже, не смог великий князь ему простить, что слишком близок он был с тобой. А я подумала, что негоже такого человека, как Гаврила Иванович, на произвол судьбы бросать. Вот и пристроила его у себя.

– Матушка…

– Я ему говорю: «Отдыхай, Гаврила Иванович, жди, пока сынок мой выздоровеет». А он, такой неугомонный, отвечает: «Не могу без работы сидеть». Вот… – Она указала на карту. – Чертеж, думаешь, кто делал? Он. Учет по всем хозяйственным делам в порядок привел. А эта вот бумага? – Она придвинула к Сашке список. – Его рук дело. Не узнаешь почерк?

«Точно, его рука, – наконец-то сообразил Сашка. – Ай да матушка, ай да Марья Ивановна! Клад, а не женщина!» Сашка снова нагнулся и чмокнул ее.

– Вы, оказывается, и без моих объяснений все знаете. Мне, кровь из носу, Некомата найти надо и вместе со всей его компанией изничтожить.

– А может, ну его, этого Некомата… А, сынок?

– Нет, матушка, не получится. У нас с ним так: либо он меня, либо я его.

– Так ведь опасно же, Тимоша, – взмолилась Марья Ивановна. – С нечистой силой-то связываться! – Она с испугом перекрестилась.

– Не опаснее, чем на войне. Да и заговоренный я. Меня молитва ваша хранит и от булата, и от нечистой силы. – Он вновь поцеловал ее. – Так я побежал к Адашу? – Уже в дверях он спохватился: – Где ж его искать?

– В гостевом доме он…

Тимофей убежал, а Марья Ивановна вслед ему еще долго крестила воздух мелкими быстрыми крестиками.

Взлетев на крыльцо гостевого дома, Сашка вознамерился возвестить о своем приходе солидным стуком в дверь, но она открылась от первого же легкого касания. Пригнувшись, он прошел в сени. Дверь в горницу была распахнута, открывая вошедшему довольно-таки грустную картинку. У окна за пустым обеденным столом сидел Адаш, низко понурив голову, а перед ним стояла на столе его знаменитая походная фляга. Даже случайному человеку, незнакомому с бывшим ордынским мурзой, командовавшим личной царской сотней, и бывшим главным воинским проверщиком в великокняжеском войске, и тому хватило бы одного взгляда, чтобы понять, что пьет этот усатый здоровяк из бывших явно не от радости.

– Смир-рна-а! – что есть мочи рявкнул Сашка, заставив зазвенеть тоненьким, уходящим в ультразвук звоном, все стекла в доме.

Армейский инстинкт повиновения, вбиваемый в каждого солдата буквально с первого дня службы, взметнул старого вояку на ноги, заставив подтянуть живот и выпятить вперед грудь. Пару мгновений он, ошарашенный грозной командой, внезапно пробудившей в нем дремавшие инстинкты, выпучив глаза, таращился на Сашку, после чего, расслабившись, протянул к нему руки, улыбнувшись во всю ширь своей богатырской улыбки.

– Тимофе-е-ей Васильевич… Г-гы, ну ты и шутник!

Оценить подобную шутку мог только настоящий воин. Порой всяким штатским штафиркам кажется, что армейский юмор, мягко говоря, несколько своеобразен, и что проистекает это от того, что люди военные, некоторым образом, гм-м, гм-м… недостаточно интеллектуально развиты. Заверяю вас, что это полная чушь! Просто жизнь у них такая… своеобразная. Ведь недаром гласит армейская народная мудрость: «Кто в армии служил, тот в цирке не смеется».

Сашка подошел к Адашу, и они крепко, по-мужски, обнялись так, как могут обниматься только однополчане, съевшие вместе не один пуд соли и не единожды вместе ходившие по узенькой полоске, отделяющей жизнь от смерти.

Со стороны это было похоже на схватку двух крупных медведей, то наваливающихся один на другого в надежде переломить хребет, то отвешивающих друг другу тумаки и оплеухи такой силы, что обычный человек от них давно бы уже лежал в нокауте.

– Уф, уморил, старый черт, – запыхавшись, наконец вымолвил Сашка, отпихиваясь от своего наставника. – Сразу видно, что на перинах не вылеживался, форму поддерживал. Не то что я.

– Ах дьявол, я и забыл о твоей болезни на радостях-то, – забеспокоился Адаш. – Не повредил ли тебе чего?

– Да нет, все нормально, – успокоил его Сашка. – Болезнь моя была не телесная, а…

– Все понял, – остановил его Адаш, – можешь не продолжать. Но сейчас-то как себя чувствуешь?

– Я-то сейчас в полном порядке, а вот ты, гляжу, не очень… – Сашка кивнул на флягу, стоявшую на столе.

Адаш сразу помрачнел и потупил голову.

– Да уж, – только и сказал он, махнув рукой.

Не единожды Сашке доводилось бывать рядом с Адашем в минуты самых тяжелых испытаний, и никогда раньше старый воин не терял духа, а уж тем более не пытался утешиться горячительной влагой.

– Что, непросто с бабами? – предположил Сашка.

– Ох непросто… – Адаш покрутил головой. – Да мне тысячу самых отъявленных лодырей, пьяниц, слабаков, неумех давай, я из них за месяц лучшую тысячу во всем войске сделаю. А тут… Непросто.

Несмотря на свою молодость и относительно небогатый жизненный опыт, Сашка примерно представлял себе тот ворох житейских проблем и неурядиц, с которыми столкнулись Адаш и его семья, сменив воинское поприще на обычную жизнь гражданского человека. В отличие от многих сверстников Сашка никогда не замыкался только на интересах своего поколения, глядя на бурлившую вокруг него жизнь широко открытыми глазами. Как говорится, кто-то учится на своих ошибках, ну а умный – на чужих. Таких мрачных мужиков, пытающихся утопить свои житейские проблемы в вине, он видел и в двадцать первом веке. Все очень просто. Сегодня он бравый офицер, защитник Родины, а завтра – никому не нужный отставник без жилья и работы.

– А где они, твои женщины? – скромно поинтересовался Сашка.

– Поехали по окрестностям покататься.

– Понятно… Слушай, Адаш, я тут уже восьмой месяц в невменяемом состоянии пребываю. И, скажу тебе честно, в этом было мое спасение. Сразу после твоего отъезда и до моего… моей болезни мать мне плешь проедала: «Как ты посмел отпустить Адаша без жалованья?!» Да он сам, говорю.

– Я сам. Точно, – подтвердил Адаш.

– А тут я в беспамятство впал. Не прошло и восьми месяцев, как и ты пред светлые очи матушки моей предстал, и я только сегодня очухался. Так что давай сейчас завершим то, что надо было сделать девять месяцев назад, не то, если я этого не сделаю сейчас, она меня со свету сживет. Короче говоря, жалует тебя боярыня Воронцова-Вельяминова деревней Путилки, что в двадцати верстах отсюда. А службой ты ей за ту деревню боле не обязан. Все, хватит, отслужил уже. Вольный казак.

– Эк… – У Адаша перехватило дыхание от избытка эмоций. Он даже потер кулаком глаза, видимо, для того, чтобы таким образом вытащить из них попавшие туда соринки. – Пойду поклонюсь ей в ножки.

– Постой, – остановил его Сашка, – недосуг ей. Пир большой на сегодня готовит. Вот на пиру и поклонишься.

– Какой еще пир? – удивился Адаш. – По какому такому поводу?

– Великий воевода домой вернулся! – расхохотался Сашка и хлопнул Адаша по плечу. – Чем тебе не повод?!

– Вот я дурень. Не догадался. А ведь верно! – вскричал Адаш и тоже хлопнул по плечу Сашку. – Великий воевода вернулся! – Он взял со стола флягу, заткнул ее пробкой и повесил на пояс. – Поедем-ка и мы, государь, по окрестностям покатаемся. Посмотришь на Москву. Она за эти месяцы расстроилась во как! – Адаш раскинул свои лапищи, демонстрируя, как выросла Москва. – Небось не видел еще?

– Видеть-то видел, только ничего не помню. – Сашка улыбнулся. – Поехали взглянем.

Поехали шагом, не торопясь. Погода благоприятствовала, уже чувствовалось дыхание близкого лета. Бушующая разноцветьем сирень пьянила своим колдовским ароматом, а свежая зелень, прущая в рост со всех сторон, радовала взгляд.

По берегу Яузы доехали почти до самой Москвы-реки. На Гусином броде, где переправлялось в свое время войско Мамая, был устроен наплавной мост. Недалеко отсюда такой же наплавной мост был перекинут и через Москву.

– Бабий городок, – указывая на избы на том берегу, сказал Адаш. – Выше по реке на Девичьем поле монастырь теперь женский. Это там, где мы последний смотр войску устраивали. Помнишь? – Сашка кивнул. – Там и тогда уже что-то такое было, а теперь они развернулись ого-го как. Монастырище! Вот к ним бабы и девки поперли со всей Руси. И амазонки отслужившие, которые уже в летах, тоже к ним направились. Не знаю, много ли их было, да это и неважно. Важно другое. Не приняли их в монастыре. То ли стары уж слишком – работать будут плохо, то ли воинственны чересчур… Не знаю. Не приняли, одним словом. А они никуда больше и не пошли. Осели здесь, на берегу Москвы, да огородничеством занялись. Стали к ним и другие бабы-одиночки прибиваться. Так и образовался Бабий городок. – Тут лицо Адаша вновь исказила гримаса печали и отчаяния. – Моя-то Куница… Мы как приехали сюда, прознала она про этот городок и говорит мне: «Ну, если не удастся на службу устроиться, пойду к своим амазонкам капусту сажать. Дочь обратно в Орду вернется. Ей там место. А ты уж как-нибудь устроишься…»

– Что-то я не пойму, – искренне признался Сашка, – что у вас не сладилось? Землю, что ль, не удалось в Орде получить?

– Ох, – тяжело вздохнул Адаш. – Сначала все шло как по писаному. Приехал в Орду, нашел Куницу, дочь. Обвенчались мы. И землю за службу свою мы получили. Клин огроменный! Правда, весь лесом покрыт. На Брянщине нам его отвели. Только мужиков там, желающих землю в найм взять, днем с огнем не сыщешь. Всю зиму мы валили лес и жгли его. Куница меня все пилила: «Говорили тебе, что надо было рабов еще в Орде купить…» И верно, говорила. Мы даже там пару ромейских семей приглядели на невольничьем рынке. И деньги тогда еще были. Но ты же знаешь, государь, как я к этому делу отношусь. Чтоб у меня рабы были! Да меня с души воротит от одной этой мысли! Да… Весной принялись пеньки корчевать, под пашню готовить. Начал я пахать, а тут, понимаешь, и деньги как-то незаметно закончились. Сосед предлагал зерно взаймы дать под будущий урожай, но… Понимаешь, государь, если хорошо уродит и даст четыре к одному, то ладно. Хватит и с соседом расплатиться, и на семена оставить, и самим с хлебушком до следующего урожая быть. А если не уродит? Если даст два к одному? Только соседу долг отдать да на семена оставить. В общем, решил я пару коней из наших трех продать. Вот тут Куница и взвилась: «Да чтоб я без своей кобылы осталась?!» И дочь за ней вслед. Э-эх! – Адаш махнул рукой. – Нахозяйствовали, одним словом. Надумали мои амазонки в Кострому ехать и к кому-нибудь из бояр в службу вступить. А я уж за ними как нитка за иголкой. По дороге уговорил к вам заехать. Надеялся, что тебе, Тимофей Васильевич, пригожусь я на новой войне. Ведь того и гляди великий князь сбор объявит. А как приехал, узнал, что ты болен, так меня тоска и охватила. Куда теперь податься? К кому проситься?

– Гляжу, самый подходящий момент я выбрал для выздоровления. – Сашка рассмеялся. – Слушай, Адаш, а теперь, когда стал ты владельцем собственной деревни, от службы откажешься, если я предложу?

– Господь с тобой, государь, конечно, не откажусь. Куница с дочерью пусть хозяйствуют, а я за тобой в огонь и в воду.

– А что там за новая война? И что вообще на белом свете делается? Как там князь Дмитрий?

– Князь Дмитрий прошлой осенью спустился по Волге в Орду. Уже морозы ударили, шуга по реке шла. Я тогда в Сарае был и все своими глазами видел. Явился, надо признать, как муж доблестный, как хозяин земли своей, с малой свитой, а не с большим войском, как завоеватель. А после московской битвы и смерти Мамая нашего в Орде – разброд и шатание. Вся старши́на с перепугу по становищам разбежалась и затаилась. Ждут – что будет? Явился Дмитрий в Сарай и две недели старшину собирал. Наконец объявили большой круг, а на нем Дмитрия царем провозгласили. Зовется он теперь царь Тохтамыш.

После этого велел он старшине готовить войско к лету, Еросалим воевать, чтоб наказать Михаила Тверского за помощь его Мамаю и желание стать великим князем Владимирским. А сам Дмитрий по Волге же, но уже на санях двинулся обратно, в Кострому.

Они ехали вдоль берега Москвы-реки, по краю Куликова поля, где менее девяти месяцев назад состоялось кровопролитнейшее сражение, в результате которого князь Дмитрий смог стать царем Тохтамышем. Обширнейшее поле теперь было плотно застроено, и лишь Ивановская горка вздымалась зеленым куполом посреди этой «нахаловки». Для интереса Сашка сунулся в один из переулков, выходящих к реке, но по нему не поехал, вернулся обратно на берег.

– Плохо строят, – констатировал он. – Тесно, криво, грязно… Один пожар, и сгорит тут все к чертям собачьим.

– Да уж, – согласился Адаш. – Некому ни порядок задать, ни кварталы разбить. Ставят избы как бог на душу положит, вот и получаются улицы кривые, а вместо переулков – тупики.

Они доехали до кремля и вдоль его стены начали подниматься вверх. Въехали на широкую площадь, уставленную торговыми рядами.

– Красная площадь, – улыбаясь, провозгласил Сашка.

Адаш лишь пожал плечами.

– Может, и красная. Это кому как. Мне – так не очень.

– А ты не знаешь, что сейчас в кремле? – поинтересовался Сашка. – Смотрю, ворота все закрыты, нигде ни души.

– Кметы сказывали, что князь Дмитрий там все приказы позакрывал, имущество и снаряжение все вывез. Матушка твоя пяток кметов туда отправляет, чтоб присматривали за порядком. А то народ такой кругом, что и ворота на дрова разобьет, и стены с башнями на строительство разберет. Народец в сем новом граде, скажу я тебе, ухари. На ходу подметки норовят с сапог срезать.

– В том, что оттуда все вывезли… сомневаюсь, – возразил Сашка. – Мы когда строительство в кремле начали, так там пещеры природные вскрылись. Мы с Гаврилой Ивановичем решили их использовать – секретные склады сделать. Люди Гаврилы Ивановича еще ходы подземные там нарыли, пещеры эти соединили, выходы наружу сделали. Никто, кроме Гаврилы Ивановича, этих подземных ходов и сооружений толком не знает.

– Может быть. – Адаш не стал возражать. – За что купил, за то и продаю.

Адаш и Сашка проехали вдоль кремля, переправились через Неглинку по неказистому деревянному мостку и свернули направо. Миновали несколько кварталов, еще пару раз повернули налево и направо, проехались каким-то узким и грязным переулком, пока не оказались на какой-то более-менее прямой и просторной улице. Куда дальше держать путь ни Адаш, ни Сашка не имели ни малейшего представления. Почти в самом начале улицы лежал громадный валун, вросший наполовину в землю. Около него стоял кудлатый, зверского вида мужик в длинном кожаном фартуке и точил о валун здоровенный тесак. Рядом на камне лежали рядком ножи различной величины и огромный топор.

– Ну и вонь здесь! – Сашка закрутил носом.

– Эй, мужик, – крикнул Адаш, – почему здесь вонища такая стоит? Это что за улица такая пахучая?

Мужик закончил точить тесак, сложил ножи в карман фартука, взял в руку топор и смачно плюнул на валун, после чего, прищурившись, взглянул на Адаша и громко, отчетливо произнес:

– Да пошел ты…

Адаш аж задохнулся от возмущения. Мужик спокойно развернулся и скрылся в ближайшем дворе. Адаш было схватился за меч, но Сашка, смеясь, подхватил его лошадь под уздцы и потянул за собой:

– Успокойся, дружище. Поехали отсюда быстрей, не то задохнемся.

Заняв едва ли не всю ширину улицы, они, сопровождаемые проклятиями испуганных жителей, понеслись вскачь, стараясь как можно быстрее выбраться на природу из этого вонючего, грязного, тесного города.

– Я знаю, что это была за улица, – сказал Сашка, когда они, покинув город, остановились в чистенькой, прозрачной, как будто только что выстиранной, березовой роще. – Это была улица мясников. Мясницкая, значит.

– Ну и народец тут собрался, – неодобрительно покачал головой Адаш. – Никакого тебе уважения.

Сашка расхохотался:

– Москвичи.