Разбудило Сашку не жаркое солнце, щедро вливавшееся в распахнутое окно, и не утренняя распевка скворцов, и даже не громкие голоса, доносившиеся со двора, а едва слышная, слегка шаркающая поступь человека, подкрадывавшегося к входной двери. Наверное, сказалась армейская привычка, выработавшаяся за многие месяцы рейдирования и свободного поиска в Кавказских горах — опасаться того, кто старается не шуметь. Сашка на автомате вылетел из постели и прижался к стене, рядом с дверью.
Человек едва переступил порог спальни, как был схвачен за горло железными Сашкиными пальцами, готовыми в любой момент переломить трахею.
— Г-государь… Т-тимофей Вас… — только и сумел прохрипеть вошедший.
Тьфу ты черт… Это был вчерашний дедок — камердинер, слуга, бог знает, как его тут называют. Именно он вчерашним вечером отвел Сашку в спальню, приготовил постель и все норовил помочь ему раздеться. Лысоватый, седенький, тщедушный человечек (что называется, божий одуванчик) на седьмом десятке лет, уже еле-еле таскающий ноги. Поэтому-то Сашке спросонья и показалось, что за дверью кто-то крадется.
Он отпустил горло несчастного старика. «Пора завязывать с армейскими привычками и привыкать к мирной жизни, — подумал он, досадуя на собственные инстинкты, срабатывающие быстрее сознания. — Едва не порешил старика. Но организаторы тоже хороши. Зачем было брать в шоу такого старпера?»
— Умываться, господин, — все еще хриплым голосом сказал дед. В руках у него был тяжелый кувшин, видимо, с водой. Он опустил его на пол, вытащил откуда-то широкую миску, поставил ее на низенький столик и, кивнув в сторону миски, вновь сказал: — Умываться.
Сашка склонился над миской и подставил ладони, сложив их лодочкой, под тугую водяную струю, хлынувшую из кувшина. Ох, как же здорово разгоряченную, потную со сна кожу освежить холодной водой. Еще лучше это было бы сделать рядом с колодцем, окатывая себя с головы до ног прямо из ведра. А еще лучше — принять нормальный человеческий душ в нормальных, цивилизованных условиях. Но здесь уж ничего не поделаешь. Сам виноват. Подписался на это шоу, теперь живи по его правилам.
Умывая лицо, Сашка неожиданно ощутил под своими ладонями нежный пушок вместо привычной уже мужественной щетины. «Надо ж, оброс как, — подумалось ему. — И когда только успел? И выросло-то черт знает что, а не борода. Перья какие-то…» Ему никогда еще не доводилось отпускать бороду, и та несолидная растительность, наличествующая сейчас на его лице, свидетельствовала о том, что лучше этого ему не делать и в дальнейшем.
Сашка тронул слугу за плечо, пару раз гукнул, изображая из себя идиота, и сделал несколько жестов, пытаясь изобразить как можно нагляднее процесс бритья.
— Бриться? Господин хочет побриться? — переспросил камердинер, обрадовавшийся собственной догадливости. — Я мигом, одна нога здесь, другая там. Побрею вас в лучшем виде, батюшка Тимофей Васильевич.
Дедок как мог энергично затрусил вон из комнаты. Вернее, энергичнее обычного задвигалась верхняя половина его тела, а ноги так же шаркали и цеплялись за пол, как и при более спокойном способе передвижения. Сашка не мудрствуя лукаво тут же вновь завалился на кровать, верный старому армейскому принципу — лучше сидеть, чем стоять, и лучше лежать, чем сидеть. И правильно сделал, потому что дедок вновь заявился не ранее чем через пятнадцать минут.
— В лучшем виде, все сделаем в лучшем виде, — бормотал он себе под нос, усаживая Сашку на стул и обвязывая вокруг шеи полотенце.
Второе полотенце он окунул в принесенную керамическую посудину с кипятком и, отжав и охладив его парой взмахов, обернул Сашкину физиономию. Пока компресс распаривал кожу (Сашке еще ни разу в жизни не доводилось баловать себя подобными процедурами), дедок накапал воды в чашку с серым порошком и взбил его пышной кистью с костяной рукоятью, покрытой причудливой резьбой. Сашка так засмотрелся на эту резьбу, где были и фантастические, сказочные звери, и виноградная лоза с искусно вырезанными мелкими листиками, что не заметил, как камердинер снял с лица компресс, намазал его серой пеной, и опомнился лишь тогда, когда узрел прямо перед собой огромную бритву, размерами и формой больше походившую на косу. Руки у деда тряслись мелкой дрожью, и жуткая бритва так и ходила вверх-вниз перед Сашкиными глазами.
— Эй-эй-эй! — заорал Сашка. — Осторожнее! — Он выхватил бритву у деда из рук. — Спасибо, но я лучше сам. Зеркало где?
— Ай-яй, — засуетился камердинер, удивленный Сашкиной реакцией, — а зеркала-то и не принес. Я сейчас… Одна нога здесь, другая там.
— Стой, я сам, — попытался остановить его Сашка, но куда там. Дед уже скрылся за дверью.
Судя по уже имеющемуся опыту, ждать придется достаточно долго, поэтому Сашка снял с шеи полотенце, стер со щек пену и отправился самостоятельно искать зеркало.
Вчерашним вечером ему показалось, что он уже более-менее изучил топографию дома, но сегодня, спустившись из своего терема, никак не мог попасть на тот этаж, который вчера обозначил для себя как второй. Толкнулся с лестницы в одну дверь и попал на чердак, сунулся в другую, оказался на веранде. Той двери, которая ему была нужна, на месте не оказалось. Тогда он вышел на веранду, прошел по ней до ближайшей двери, ведущей в дом, и открыл ее. Но прохода на второй этаж и здесь не оказалось. Была лишь лестничная площадка и лестница, ведущая вверх и вниз. «Пойду вниз, выйду во двор, — решил он, — а уж там я легко найду вход, в который заходил вчера». Он спустился еще на этаж, отворил дверь и… оказался в людской.
— Ой-ой, мамочки, больше не буду, ой-ой, родненькие, не надо… — со всхлипами причитал девичий голос.
Свет проникал в комнату лишь через одно небольшое окошко, но и этого было достаточно, чтобы Сашка разглядел во всех деталях представшую перед ним весьма неприглядную картину. Посреди комнаты на лавке лежала девушка. Подол у нее был задран и завернут на голову. За плечи ее держала одна девица, на ногах сидела другая. По обе стороны лавки навытяжку, как солдаты на плацу, стояли еще две. В руках у них были прутья, которые они попеременно, с оттяжкой опускали на спину наказываемой, следуя командам Манефы, считавшей удары:
— Семь… Восемь…
— Ой-ой-ой, — орала Фленушка. В том, что это была именно она, у Сашки не осталось ни малейшего сомнения.
— Манефа! Прекрати сейчас же! — как можно грознее постарался прокричать он.
— А? Тимоша? — Повернувшись на крик, она увидела Сашку. — Слушаюсь, батюшка. Прекращаю. Девять… Десять. Хватит, девушки. Идите по своим работам.
Девки по одной стали покидать людскую, поднялась и Фленушка, поспешно оправляя сарафан. Не глядя на Сашку, вытирая рукавом зареванное лицо, вышла вслед за остальными.
— Манефа, тебя матушка вызывает, — соврал Сашка. — За что ты ее так? — сурово спросил он.
— Вам ли не знать, господин, — состроив постную мину и поджав губы, ответила она, проходя мимо Сашки.
Обычно ласковая и приветливая со своим любимым Тимошей, теперь она выглядела обиженной до глубины души и даже перешла с ним на «вы», чтобы особо подчеркнуть эту свою обиду на него. «Ничего, ничего, — про себя решил Сашка, — обижайся, сколько хочешь, но я это так не оставлю. Да это похлеще всякой армейской дедовщины! Что это еще за шоу такое — с телесными наказаниями?» Он последовал за Манефой, и они, ничуть, к его удивлению, не блуждая, сразу попали туда, куда и было нужно. Хозяйку дома они встретили у дверей, ведущих на женскую половину.
— Вызывали меня, государыня Марья Ивановна?
— Матушка, да она над людьми измывается, — постарался опередить Манефу Сашка. — Сейчас вот только что Фленушку приказала выпороть!
— Да какая ж это порка, — с укоризной произнесла Манефа, — Тимофей Васильевич. Так… Поучила девчонку чуток, чтоб не забывалась, себя блюла…
— Доброе утро, Тимоша, — перебила ее хозяйка. — Ты, гляжу, с каждым днем разговариваешь все лучше.
— Доброе утро, матушка, — ответил Сашка, досадуя на самого себя, что вновь не удержался и вышел из роли.
— Да уж, государыня, — ядовито добавила Манефа, — и не только разговаривает.
— Ты иди к себе, Тимоша, — ласково сказала Марья Ивановна, — я пришлю за тобой звать к завтраку.
— Не хочу я есть, нездоровится что-то, — обиженно буркнул он.
— Хорошо, иди к себе, я велю принести завтрак к тебе в комнату.
Сашка, сделав вид, что уходит, дождался, пока матушка, а вслед за ней и Манефа скроются на женской половине, подкрался к двери и приник ухом к замочной скважине.
— А ежели забрюхатеет? Что с ней делать? — поинтересовалась Манефа.
— Хм, — хмыкнула Марья Ивановна. — И забрюхатеет — невелика беда. Выдашь ее замуж. За любого из дворовых. Нет… Дам ей вольную. Все-таки мое семя растить будет. Найдешь мужа ей из крестьян. Я за ней приданое дам. Рублей пять… Или семь. С таким приданым любой рад будет. Найдешь. Хоть в Воронцове, хоть в Садах, а хоть и в Семеновском.
— С таким приданым оно конечно, матушка, — охотно согласилась Манефа, — любой рад будет. Не то крестьянин, а и дружинник любой.
— Дружинника со службы отпускать придется, Николаша ворчать будет. А оставлять у себя дома незаконное дитя не хочу. Но… Не будем загадывать, Манефа. Главное, что сынок мой любимый разговаривать начал. Сейчас учителей бы надо к нему пригласить. После завтрака вели запрячь бричку, поеду в монастырь — поговорю с отцом настоятелем…
Дальше Сашка подслушивать не стал и на цыпочках двинулся к лестнице, ведущей в его терем. Ситуация никак не хотела становиться яснее.
— Как же, государь… Прихожу, а вас нету. Я уж и зеркало принес, где, думаю, государь мой… — засуетился старый камердинер, когда Сашка наконец-то поднялся в свою спальню.
— Ты иди, дед. Посиди где-нибудь, отдохни. Я сам побреюсь и… И одеваться буду сам, и постель стелить — все сам.
Неожиданно дед заплакал. Заплакал по-настоящему, искренне, так как плачут от большого горя, всхлипывая и роняя слезы.
— Знать, смерть моя пришла, — шмурыгая носом, произнес дед.
— Ты чего, дед? — удивился Сашка. — Ты пойди, отдохни…
— Да как же ж мне отдыхать? Ежели я вашей светлости не нужен, меня в другие работы определят; на конюшню, либо на огороды… Манефа найдет куда. А я стар уже, другую работу не перенесу — загнусь. Столько лет я на батюшку вашего работал; стекло варил, пузыри и сосуды всякие выдувал, а сейчас старый стал, слабый…
— Подожди, дед… Тебя как зовут?
— Все меня кличут здесь дед Брунок. А вообще-то имя мое — Бруно.
— Тоже немец? — на всякий случай уточнил Сашка.
— Не… Фрязин я. С острова Мурано родом. Из стеклодувов. Попал в ордынский полон, а оттуда меня батюшка ваш, Василий Васильевич, светлая ему память, взял и в имение свое родовое определил. И столько лет уж я тут; и стекло варил, и… Вы уж, государь, разрешите мне хотя бы постель стелить-застилать. — Дед Брунок с надеждой посмотрел на Сашку. И тут же на его лице появилась довольная улыбка, свидетельствующая о том, что он вспомнил нечто важное для себя. — А одежду почистить? А в прачечную отнести-принести? А в шкафу развесить? Опять же сапоги начистить…
— Конечно, конечно, — охотно согласился Сашка. — А… Спишь ты обычно здесь, у меня?
— Ну да, — кивнул дед на стоящую в дальнем углу скамью, подтверждая Сашкино предположение.
— Спать я теперь буду один. С матушкой поговорю, чтоб тебе хорошее спальное место выделили. Ну а в остальном… Одним словом, не беспокойся. Остаешься моим личным слугой. А сейчас иди, я один побыть хочу.
Успокоившийся, переставший трястись за свою дальнейшую судьбу старый слуга послушно удалился, оставив Сашку в одиночестве.
Информации, свалившейся на него за вчерашний день и сегодняшнее бурное утро, было предостаточно, пожалуй, даже больше, чем достаточно. Сашка пытался уложить ее в прокрустово ложе то одной схемы, то другой, то третьей… Но никак не получалось уместить сразу все, увязать все имеющиеся факты, и хоть как-то объяснить результат с точки зрения здравого смысла, формальной логики и жизненного опыта. Спасительная версия про реалити-шоу, поначалу хоть как-то объяснявшая происходящее, трещала по швам. Уж слишком много нестыковок получалось.
В конце концов, жизнь продолжалась. Дед Брунок принес завтрак на расписном деревянном подносе и вновь удалился. Сашка вспомнил о своем желании побриться, поискал глазами зеркало, взял его в руки и… О ужас! Из зеркала на него смотрел совершенно незнакомый, чужой человек. Был он юн (лет на пять-шесть младше Сашки) и нисколечко не похож на того человека, которого Сашка привык видеть в зеркале, бреясь по утрам. Он ощупал лицо рукой, одновременно наблюдая за этим в зеркале. Никаких сомнений быть не могло. Человек, про которого Сашка мог бы сказать «я», в то же время не был этим самым «я». Да, молодой человек был неплохо от природы одарен физически, ростом и фигурой действительно походил на него. Но лицо! Лицо совершенно иное! И возраст… Мальчишке лет семнадцать-восемнадцать. Соответственно — пух на щеках какой-то клочковатый, похожий на перья. Это был не Сашка. И в то же время — Сашка, потому что Сашка мысленно приказывал: «Подними правую руку! — И человек поднимал. — Сделай стойку на руках! — И человек делал. — Колесо! — И человек делал колесо. — Когда мой день рождения? — И человек называл правильную дату. — День рождения мамы? — И опять правильный ответ. — Фамилия девчонки, с которой я сидел вместе в первом классе? — Тер-Накалян». Последний ответ его убедил окончательно в том, что незнакомец — это все-таки он, Сашка. Ибо такую фамилию не придумаешь и случайно не назовешь. Такое надо знать. И он, этот сопляк с перьями на щеках вместо щетины, ее знал.
Сашка отложил зеркало и завалился на кровать, заложив руки за голову. Если вся предыдущая информация, полученная им, хоть как-то была объяснима, то его последнее открытие не лезло ни в какие ворота. Ему сделали пластическую операцию с одновременным омоложением? Но зачем, господи? Зачем?
Голова от всех этих мыслей у него просто-таки раскалилась и, казалось, была готова разлететься на тысячи мельчайших кусочков. В конце концов Сашка принял единственно верное в этой ситуации, как ему показалось, решение. Надо принять эту действительность целиком без изъятий, такой, какая она есть, и не пытаться найти объяснение каждому фактику, соотнося его с реальной жизнью. Это, конечно, никакое не шоу. Кто, интересно, ради какого-то шоу станет делать пластическую операцию с кардинальным изменением личности? Здесь все, видимо, гораздо серьезнее. Надо жить, вести себя осторожно, осмотрительно и ждать, когда вернется память. Ибо в том самом временном промежутке, выпавшем из его памяти, и заключена была, видимо, вся соль происходящего с ним. Это Сашка чувствовал. Нутром. А чутье у него было просто-таки звериное. Это признавал даже его комбат подполковник Кубасов.
Он еще раз попробовал мысленно вернуться в тот день, на котором и обрывалась его память. Он с Витькой Тараном в поезде. Обычный плацкартный вагон. Они занимали две верхние полки. На нижних — две немолодые тетки. На боковых — муж с женой лет по тридцати пяти. Они были постоянно заняты друг другом и с соседями практически не контачили. Бабки же, наоборот, словоохотливые, общительные. Всю дорогу подкармливали солдатиков — его с Витькой. Бабки как бабки. Вполне себе нормальные. У обеих — билеты до Питера. В Туле Таран вышел. Попрощались, как водится. Адресами, телефонами обменялись заранее. В Туле же в вагон вошел тот мужик. Занял Витькино место. Спустя полчаса после Тулы Сашка слез со своей полки и, прихватив с собой детективчик, отправился в тамбур — прошвырнуться. В тамбуре его догнал новый сосед.
— Меня зовут Роман Михайлович, — представился он. — Я, Саша, близкий друг и сослуживец вашего покойного отца, полковника Ракитина. Я даже бывал у вас дома в Беляеве. Вы, наверное, меня не помните, так как были тогда слишком юны, а вот ваша мама Елизавета Игоревна меня знает очень хорошо.
То, что этот человек знал его настоящую фамилию, заставило Сашку насторожиться. Незадолго до своей гибели его отец, полковник Ракитин, организовал переезд жены и сына в Питер, одновременно сменив им документы. На новом месте жительства Сашка почти сразу же, по настоятельному предложению отца, отправился в военкомат. Так московский студент Саша Ракитин превратился в питерского призывника Сашку Ремизова. Их-то с матерью отец сумел спасти от грозящей опасности, а вот сам не уберегся.
И вот появляется случайный человек и в один миг раскрывает всю Сашкину конспирацию. Конечно, он мог быть и другом отца, но мог быть и одним из отцовских врагов. Второе, кстати, менее вероятно, чем первое. Когда был жив полковник Ракитин, его жена и сын могли быть интересны для его врагов как средство шантажа и оказания давления на полковника. Но после его смерти кому они могли быть интересны? Тайн они никаких не знали и вряд ли могли представлять опасность для кого-либо. Мать недавно даже обсуждала с Сашей вопрос о возвращении в Москву и смене нынешней фамилии на их прежнюю. Опять же появится возможность в МАИ восстановиться…
Сашка попробовал «прощупать» незнакомца ментально. Кое-какие экстрасенсорные способности у него были, и отец в свое время пробовал даже с ним заниматься, но быстро охладел к этому занятию. Как он тогда заявил, способности Сашкины достаточно ограниченны, к тому же весьма специфичны. Сашка работал как приемник, то есть мог чувствовать, воспринимать чужое воздействие, но не действовать активно сам. Отцу тогда это было неинтересно, а может быть, не хотел втягивать мальчишку в опасные игры. За годы армейской службы эта легкая Сашкина сверхчувствительность развилась в некое подобие звериного чутья на опасность.
От Романа Михайловича опасностью не пахло. Он сразу же признался, что специально организовал эту встречу с Сашкой. Спросил, хочет ли он узнать правду о гибели отца, о его врагах, о деле, над которым работал полковник. Сашка утвердительно кивнул. Тогда Роман Михайлович спросил, хочет ли он отомстить за смерть отца? И вновь Сашка согласился.
— Что ж, — сказал тогда Роман Михайлович, — возвращайтесь на свое место как ни в чем не бывало. В Москве сойдете с поезда. На стоянке перед вокзалом — черный «Авенсис», номер восемьсот шестьдесят шесть. Я буду ждать вас там.
В Москве Сашка вышел на перрон, позвонил матери и сказал, что задержится на несколько дней у друзей. Выйдя на привокзальную площадь, сразу же заметил нужную машину. За рулем сидела молодая женщина, Роман Михайлович находился сзади. Сашка сел в машину, и они поехали. Не столько ехали, сколько торчали в пробках и заторах. Роман Михайлович принялся рассказывать. Как ни странно, но, о чем они говорили, Сашка помнит смутно. Приехали в какую-то промзону. Он хорошо запомнил, как въезжали на территорию завода «Микродвигатель». Прошли в какой-то офис. Странный такой офис, больше похожий на научную лабораторию. Потом обедали. Сашка вспомнил, что имя той женщины — Вера. После обеда беседа продолжилась, причем теперь это была уже не просто беседа, а скорее урок. Роман Михайлович его чему-то учил. Чему? Бог весть. Вообще, получалось так, что, начиная с того самого момента, как он сел в машину к Роману Михайловичу, Сашкина память начала давать сбои. Он помнил события, действия и не помнил разговоров, то есть своих и чужих слов, сказанных во время этих действий и между ними.
Потом они с Романом Михайловичем зачем-то ходили в церковь. Церковь находилась недалеко от офиса, прямо на территории завода. Что было в церкви, о чем они там говорили, он вспомнить не мог. Вспомнил только надгробную плиту над могилой героев Куликовской битвы Осляби и Пересвета. Поздним вечером Роман Михайлович и Вера уехали. Сашка ночевал в офисе. Он прекрасно помнит то чувство радостного ожидания, с которым он проснулся утром. В офисе вскоре появилась Вера, а сразу следом за ней — Роман Михайлович. Что было дальше? А вот этого-то он и не помнил. Дальнейшие его воспоминания начинались со встречи с Манефой-ключницей. С этого момента он помнил все. Абсолютно все, без каких-либо купюр и изъятий.
«Итак, — мысленно подытожил Сашка, — проблемы с памятью у меня начались с появлением этого самого Романа Михайловича. А с его исчезновением из моей жизни память восстановилась и функционирует вполне себе нормальненько. Получается, что это он заманил меня рассказами об отце, переделал мне внешность и засунул сюда в это… Шоу! Нет, не шоу. Параллельная реальность? Прошлое? Будущее? Бред! А что же тогда? А вот это-то мне и надо узнать. Недаром всплыла вновь история с последним делом моего отца. Его врагами, судя по всему, были весьма нехилые ребята. Иначе бы он не прятал нас с матерью. Как бы то ни было, поздравляю! Ты снова на войне, старший сержант Ремизов».