Удача… А что такое удача? Это же очень просто. На этот вопрос каждый ответит. Удача – это, когда при самой поганой раздаче, при отвратительнейшей карте вдруг срываешь банк, потому что у остальных карта оказалась еще отвратительнее. Или опять же рулетка… Когда угадаешь. Но азартные игры подчиняются законам математической статистики, согласно которым ты не будешь ни в выигрыше, ни в проигрыше, если играешь достаточно долгое время.

Так значит удача не в том, чтобы сорвать банк, а в том, чтобы суметь после этого выйти из игры? Но это уже, как бы, и не совсем удача. Ибо в этом случае из области мистики, подарков судьбы мы переходим в область здравомыслия, трезвого расчета и каждодневной практики серых человеческих будней. И что же? Так-таки и не существует никакой удачи? Нет и не может быть никаких подарков от судьбы ни за отчаянную храбрость, ни за благонравие, ни за красивые глаза, наконец, а права кондовая народная мудрость, гласящая: что посеешь, то и пожнешь; что потопаешь, то и полопаешь?

«Нет, это не так!» – воскликнет каждый и приведет сколь угодно много примеров, свидетельствующих об обратном. Общий смысл этих примеров сводится приблизительно к следующему.

Двое возделывают свои участки. Один из них в поте лица пашет и пашет. И так каждый день, каждый год… До конца своей жизни. А результат – когда-то лучше, когда-то хуже… Но все это в пределах общепринятой нормы. А другой копнул пару раз, и на его участке забил нефтяной фонтан. Чем не удача? Самая, что ни на есть, настоящая удача! Правда, рассказчик при этом не станет обременять вас информацией о том, что впоследствии на владельца нефтеносного участка наехали хищные рейдеры и пустили его по миру в чем мать родила. Но это уже находится за пределами рассматриваемой темы. Или, как любят у нас сейчас говорить, это – не наш формат.

Так что же такое удача? И существует ли она вообще?

Сидя на жесткой деревянной полке, через окно остановившегося вагона Сосо со спокойным безразличием взирал на разномастную человеческую реку, затопившую перрон. Очень много людей в форме (война все-таки), но и штатской публики, среди которой сразу же бросались в глаза бывшие ссыльные, было немало. Ссыльные из общей массы выделялись даже не столько своим потертым, несколько затрапезным видом, сколько сумасшедшими, бешено горящими глазами и широкими, счастливыми улыбками. Вот оно! Свершилось! Столица великой империи стала столицей победившей революции! Не зря боролись, не зря мучились, не зря терпели, не зря голодали и мерзли! Все это не зря!

Ты что сидишь? – тронул его за плечо Лева. – Пойдем…

Нет. Не хочу толкаться, – ответил Сосо. – Подожду. Четыре года ждал, подожду еще пятнадцать минут. – Он усмехнулся в густые черные усы.

Ну, как знаешь. – Лева подхватил чемоданы и боком, держа один чемодан перед собой, вклинился в очередь пассажиров, спешащих на выход. – Завтра, как договорились.

Сосо поднял в прощальном приветствии руку. Много разных мыслей, наверное, теснилось в тот момент в головах у бывших ссыльных. Но, наверняка, у всех была одна общая: «Питер, наконец-то Питер! Уж теперь-то…»

Сосо не любил этот город. Город прямых улиц и строгих перспектив. Город недоверчивых и холодно-вежливых людей. Сосо отдавал себе отчет в том, что скорее всего в нем говорит некая провинциальная закомплексованность, но все же насколько ближе были ему и природное искреннее тифлисское веселье, и чумазое нефтяное бакинское братство, и московское намеренно-показное в пику Питеру, но все же непритворное радушие. И еще много, много других городов и городишек, раскиданных по просторам великой империи, там, где ему довелось побывать, и там, где он никогда не был, Сосо предпочел бы Питеру, если бы просто выбирал себе место для жительства. Пожалуй, единственное место, которое он сменил на Питер без сожаления, это – поселок Курейка Туруханского края.

Сосо снова усмехнулся и, если бы кто-то мог видеть эту усмешку, он бы долго гадал, чего в ней было больше: самоиронии или тихой грусти уставшего от жизни человека.

Перрон опустел, и Сосо, закинув на плечо тощий вещмешок, вышел из вагона. Не спеша, он прошелся вдоль поезда и через зал ожидания вышел на площадь перед вокзалом. Большинство пассажиров транссибирского экспресса уже успели разъехаться. Немногочисленные извозчичьи пролетки, еще стоящие перед вокзалом уже были наняты, и татары-носильщики перегружали на них багаж со своих тележек. Сосо, как всякий человек, давно не бывший в большом городе, был оглушен и придавлен тяжелым каменным многопудьем, замкнутостью и ограниченностью пространства, многолюдством и многозвучием Петрограда. Он постоял некоторое время, вживаясь в новое пространство, давая инстинктам городского жителя всплыть на поверхность. Так человек, надевший новую обувь, на секунду замирает, чтобы лучше почувствовать – не жмет ли.

Сосо засунул руки в карманы своего потертого, залоснившегося на швах черного пальто и выудил оттуда пять копеек. Он усмехнулся в третий раз, хотя здесь было впору и захохотать. Он, человек, добывавший для других миллионы, чтобы они в своих комфортных, безопасных заграницах вели спокойную, безбедную жизнь, остался с медным пятаком в кармане. Сосо и раньше догадывался, чего стоят его товарищи. Теперь он знал их цену с точностью до копейки.

«Хорошо, не придется идти пешком, – подумал он. – Поеду к Серго на трамвае». Серго и его семья, старые, еще тифлисские друзья, были единственными, кто не позабыл Сосо, единственными, кто помогал ему, когда он голодал и мерз в этой ледяной дыре за Полярным кругом.

Сосо поднял голову, намереваясь осмотреться по сторонам. Прямо перед ним припозднившийся офицерик ругался с извозчиком, пытаясь заставить везти себя.

Каналья! Хитромордая бестия! – изощряясь, лаялся офицерик.

Ну, ей-ей, никак не могу! – отбрехивался извозчик. – Втулка лопнула, заднего левого, почитай, что нету. На нем и квартала не проедешь. Пока свояк новую втулку не подвезет, с места не стронусь.

Сосо, привлеченный этой сценкой, продолжил наблюдать за действующими лицами, позабыв про свой трамвай.

Извозчик, здоровый, плотный мужик с окладистой темно-рыжей бородой сидел на козлах вполоборота, лениво отбиваясь от наседавшего на него офицера.

Не… Не поеду… – А когда офицер, предприняв последнюю безуспешную попытку уговорить его, в сердцах помянул всю женскую половину его родни, твердо заявил: – Чтой-то вы так лаетесь, гражданин… Чай, не при царском прижиме. Сказал, не повезу, значит, не повезу!

Офицер, подхватив свои чемоданы, зашагал в сторону Лиговки. Сосо с интересом разглядывал рыжебородого здоровяка. Ему довелось пожить в Питере, и местный народ он изучил неплохо. «Какой-то он странный, – подумал Сосо. – Больше похож на московского «ваньку» или даже на тифлисского фаэтонщика». Напоминание о тифлисских извозчиках сразу же вызвало из памяти целую череду картин из его бурной молодости. О! Тифлисские извозчики – отчаянные ребята. Много интересных дел сделано с их участием. Сосо увидел, как наяву, что летят они по Головиновскому проспекту мимо «Националя», мимо Оперы… Извозчик, стоя на козлах, в одной руке держит вожжи, а второй крутит над головой длинный кнут. Нет, не для того, чтобы подхлестывать своих коней. Красавцы-кони, умницы-кони летят, как птицы. Они знают – кого везут и знают – с чем везут. Нет, кнут нужен не для них. А для тех, кто не торопится уступать дорогу, для тех, кто не слышит или не хочет слышать громовой клич тифлисских извозчиков: «А-во-э-э!» Для тех, кто считает себя самым важным и главным на дороге. А-во-э-э! Посторонись! Дай дорогу! А-во-э-э! Мы торопимся делать революцию!

Сосо тряхнул головой, стараясь отогнать наваждение.

Милости просим, вашбродь. – Извозчик соскочил с козел и сделал приглашающий жест, указывая на свой экипаж.

Из-под длинного козырька извозчичьего картуза были видны только большой крючковатый нос и разбойничья борода.

«Нет, какой-то он не такой, – снова подумалось Сосо. – Не питерский. В этом городе любой человек, прожив даже пару лет, становится похож на… на… – Сосо подыскивал сравнение. Услужливое подсознание подсунуло ему картину подледного лова, когда они вдвоем с хозяином в жуткий мороз таскали рыбу из проруби. Рыбина, выброшенная на лед, тут же, вытянувшись в струнку, оледеневала. – На замороженную рыбу с мертвыми, оловянными глазами. – Наконец нашелся Сосо. – А этот не такой. Живенький. Небось, вчера только приехал». Как завороженный, он сделал пару шагов по направлению к пролетке, но потом, вспомнив, что у него нет денег, остановился и повернулся, чтобы идти на трамвай.

Куда же вы, вашбродь?! – возопил извозчик.

У меня денег нет, – неожиданно для себя признался Сосо.

Какие деньги? Не надо никаких денег. Садитесь в экипаж, вашбродь, – продолжал уговаривать извозчик. – Я все равно в ту сторону еду.

«В какую еще ту сторону? – с недоумением подумал Сосо и, поднявшись в экипаж, развалился на мягком кожаном сидении, бросив рядом с собой свой вещмешок со скудными пожитками.

Но! Трогай! – рявкнул с козел извозчик, и застоявшаяся лошадка резво взяла с места.

«Какое, однако, забытое удовольствие – прокатиться на мягком сидении, в рессорном экипаже вместо того, чтобы месить мартовскую грязь… – Сосо испытал миг блаженства от узнавания простой, обыденной вещи, но вещи из прошлой жизни, жизни до Курейки.

А почему ты меня благородием величаешь? – осведомился он у извозчика.

Так благородие и есть. Я же вижу, – обернувшись назад, заверил бородач. Из-под козырька хитро блеснули два черных глаза-уголька.

«Издевается что ли мерзавец?» – засомневался Сосо.

Тот штабс-капитан, которому ты про втулку плел, значит, гражданин, а я, стало быть, благородие?

Так точно, вашбродь. – Извозчик снова обернулся и оскалился в широкой улыбке. Рыжая борода расползлась в стороны и обнажила на удивление белые, ровные зубы. – Нынче же совсем другие дела пошли. Это ведь не царский прижим. Был благородие, а стал гражданин. А втулка… Да, подвела меня втулка, весь день наперекосяк. Вот неудача-то…

Лопнувшая втулка – неудача. А что же, по-твоему, удача? – поинтересовался Сосо.

Удача-то? – повторил извозчик. – Известное дело. Какая может быть удача, когда война идет? С двумя ногами и с двумя руками остаться. Да еще с целой башкой на плечах. Вот оно и есть – главная удача.

«А ведь прав стервец, – согласился с бородачом Сосо. – Не загреми я в Курейку, отправился бы в окопы…» Многожды помянутая недобрым словом Курейка, где зима продолжалась одиннадцать с половиной месяцев, а весна, лето и осень пролетали за оставшиеся полмесяца, отчетливо разделила его жизнь на две части; на до и после. До Курейки жил на свете отчаянный молодой человек, которому удавалось все, за что бы он ни брался. Молодой человек, никогда не задумывавшийся о том, что такое удача, потому что удача всегда была с ним. Казалось, сам черт ему ворожит, так он был успешен и удачлив.

И тут с ним случилась Курейка. Этим словом Сосо обозначал все, что с ним произошло с той секунды, когда он был арестован в последний раз. Слишком многое ему довелось узнать и прочувствовать за эти четыре года. От предательства и забвения до чисто физических страданий. Во многия знания – многия печали.

Четыре года… Целых четыре года, выброшенных из жизни. Хотя… Как на это посмотреть. Может быть, выброшенных, а может быть, и приобретенных. Сосо за эти годы многое переосмыслил, пройдя через разные этапы душевного состояния, в том числе и через полное отчаяние. Попросту говоря, от тоски и безнадеги Сосо запил.

Пили в Курейке самогонку. Казенной, а уж тем более любимого им вина, было не достать. Пил обычно Сосо в одиночку, запершись в своей тесной комнатенке, пил до тех пор, пока не падал без чувств в свое никогда не прибираемое логово, почему-то именуемое кроватью.

Справедливости ради надо сказать, что продолжалось это недолго. В один прекрасный день, а может быть, ночь (кто их разберет за Полярным кругом, особенно с пьяных глаз) наведался к Сосо старый батумский знакомец – Пантелеймон.

В дверь культурно, но требовательно постучали. Хозяин так не стучал. Хозяин вообще никак не стучал после того, как разбуженный его стуком Сосо, спросонья раздраженный и злой, съездил ему в ухо. Сосо, удивившись (Яшку, что ли, черт принес?), с трудом вылез из-за стола и, нетвердо держась на ногах, шагнул к двери. Крючок, зацепившись за петельку, все никак не хотел откидываться, и ему пришлось повозиться, прежде чем проклятая дверь поддалась.

Гамарджобат, пативцемуло Сосо, – гость легким касанием заставил его посторониться и, пройдя в комнату, уселся за стол, на единственный табурет, на котором до того восседал Сосо.

Га-гамарджобат… Какого хрена?! Ты кто такой?! – держась за притолоку, возмутился бесцеремонностью гостя Сосо.

Так-то вы гостей принимаете, уважаемый? – сладкой патокой растекся пришедший. – Старых знакомых признавать не желаете… А уж я ли для вас не старался…

Ты кто такой? – снова спросил Сосо. С трудом поймав крючок, он притянул к себе дверь и безуспешно пытался загнать его в предназначенную для этого петельку.

Да Пантелеймон я, Пантелеймон! Батум, 902 год, помните?

А-а-а, Панте-лей-мон… 902-й год… Нет, не помню. – Сосо плюхнулся на кровать.

А вы, я гляжу, пьете-с, уважаемый, – с некоторой долей иронии констатировал гость.

А ты, что… Осуждать меня приперся?! – заревел Сосо, попытавшись привстать с кровати.

Ни в коем разе. Ни-ни, – заверил его гость.

Все предметы, наличествующие в комнате, незваный гость и даже сама комната раздвоились и закружились друг за другом в неспешном хороводе. Сосо напрягся, пытаясь опереться взглядом хоть на что-то незыблемое. Взор зацепился за рыжего гостя, сфокусировался… Это ничего, что их двое, зато контуры стали резкими и четкими. Крючковатый нос, нафабренные, торчащие кверху усы, бородка, загнутая вовнутрь, наподобие запятой… «Нет, черт возьми, это не Яшка, – понял, наконец, Сосо. – У Яшки и усы, и бородка… Тоже… Но у него черные, а у этого рыжие… Да и что Яшке у меня делать ночью? Его ко мне и калачом не заманишь. А может быть, сейчас не ночь, а день?»

Глубокоуважаемый Сосо, – почему-то гость начал вдруг говорить с заметным мингрельским акцентом. – Имею честь сообщить вам…

Стоп! – прервал его Сосо. «Мингрел… Мингрел из Батума, – наконец-то сообразил он. – Тот самый мингрел, который то ли был, то ли не был, то ли приснился, а то ли…» – Пан… Пантелеймон. – Припомнил Сосо, и сразу же тошнотворное кружение предметов прекратилось, хоровод вдруг распался, а в голове, из которой мигом вылетела пьяная одурь, стало легко и ясно. – Ты – Пантелеймон. Тот самый наглый мингрел, который называл себя чертом и божился во веки вечные помогать мне и оберегать меня от неприятностей. Так? – При слове «божился» Пантелеймон сделал страшные глаза и вытянул перед собой руки ладонями вперед, как бы стараясь защититься. – Так? Обещал? – Продолжал давить на него Сосо. – Ишь, ручки-то как вытянул… Смотри, а то я тебя еще и перекрещу… – Высокомерие мигом смыло с наглой рожи, и теперь в глазах Пантелеймона откровенно светился страх.

Глубокоуважаемый Сосо, имею честь сообщить вам… – снова затянул свою песню гость, на этот раз – дрожащим голосом.

Нагле-ец, – снова перебил его Сосо. – Нагле-ец… – В его голосе послышалось восхищение. – Каков, а? В попы, значит, идти ты мне отсоветовал, чтобы жизнь у меня скучной не была. А здесь у меня веселая жизнь? – Разъярился Сосо. – Где твоя помощь? Где поддержка? Наврал с три короба…

Умоляю вас, выслушайте меня, – взмолился Пантелеймон. – Да я за вас… Все эти годы я страховал каждый ваш шаг. Но… Не так давно было принято решение исключить вас из числа избранников. – Он разочарованно всплеснул руками. – Сами понимаете, издержки коллективного руководства… Я был против…

Что за чушь ты несешь? – искренне удивился Сосо. – Избранник должен быть один. Ты же сам говорил… Расчеты, приметы, все такое…

Пантелеймон схватился обеими руками за щеку и застонал, как от зубной боли.

Случилось невероятное. Такого никогда не было. Вас оказалось сразу несколько. А он, – Пантелеймон закатил глаза под лоб, – то ли просмотрел, то ли… Вы совершенно правы, избранник должен быть один…

Сколько нас всего? – жестко спросил Сосо.

Трое… Основных…

А что, есть еще и неосновные?

Ох… – сокрушенно вздохнув, Пантелеймон прикрыл глаза и покачал головой. – Калибром поменьше, но все-таки… И расчеты – не такие точные, и приметы – не такие явные, но все-таки, все-таки…

И кого сейчас избранником… назначили? Я его знаю? – поинтересовался Сосо.

Старика…

Хм-м, – Сосо впервые улыбнулся за время разговора. – А кто третий?

Не знаю. Мамой клянусь, не знаю. – Пантелеймон умоляюще смотрел на него.

Сосо поднялся с кровати, откинул крючок и толкнул дверь наружу.

Прошу.

Глубокоуважаемый Сосо, я всегда был на вашей стороне, – залебезил Пантелеймон. – Я и в дальнейшем буду оказывать вам посильную помощь. Но… Надеюсь, вы понимаете… Решение руководства… У меня теперь другое задание…

Прошу. – Сосо указал рукой на выход.

Гость, ссутулившись и втянув голову в плечи, вышел из комнаты, а Сосо, заперев дверь, с легким сердцем завалился спать.

Проснулся он с ломотой во всем теле, жуткой головной болью и твердым намерением прекратить пьянствовать. «Это ж надо было допиться до рыжих чертей, – криво улыбнувшись занемевшим лицом, подумал Сосо. – Все. С пьянкой покончено. Точка».

Вспомнив об этом трагикомическом эпизоде из своей недавней жизни, Сосо неожиданно расхохотался. Ему вдруг стало так хорошо… Он ехал на извозчике, развалившись на мягком сидении, закинув нога на ногу и разбросав руки в стороны. «Курейка, чертова Курейка закончилась. Она в прошлом. – В голове у Сосо фантастическим бриллиантом заискрилась невесть откуда взявшаяся мысль: – Питер! Наконец-то Питер! Уж теперь то…»

Чего изволите, вашбродь? – Удивленный смехом пассажира, извозчик обернулся назад.

Сосо небрежно махнул рукой.

Пошел, пошел. Вперед. Все в порядке.

«Мне еще нет и сорока. Я неглуп, смел, расчетлив, умудрен богатейшим и разнообразным опытом, а теперь еще и закален неудачей, вернее ее преодолением. Я прекрасно разбираюсь в людях и… И главное – теперь я знаю цену своим товарищам. С точностью до копейки».

Внезапно, как это бывает только в Питере, низкие, цепляющиеся за крыши домов косматые, свинцово-серые тучи нехотя расползлись в стороны, бесстыдно обнажив лазоревую наготу бездонного неба, и сквозь эту небесно-голубую прореху нежаркое мартовское солнце брызнуло на город своими лучами. Сосо, зажмурившись, поднял вверх голову, с наслаждением ловя их своим небритым лицом. «Солнце… Как давно я не видел солнца…»

Тпру-у! Стоять! – гаркнул на лошадь извозчик. – Приехали вашбродь!

Выведенный из состояния эйфории громким голосом извозчика, Сосо привстал, обозревая окрестности и пытаясь сообразить, куда же тот привез его. На рабочую окраину, где жил Серго с семьей, это никак не было похоже. Только тут он вспомнил, что забыл назвать извозчику адрес.

Куда ты привез меня, болван?

Не извольте беспокоиться, вашбродь. Все, как есть, правильно. Бывший особняк бывшей балерины Кшесинской. Бывшей царской любовницы. И ихних братьев. Бывшей. Здесь теперь большаки заседают. Опять же, редакция газеты «Правда». Вам сюда, вашбродь.

Сосо, с подозрением глянув на всезнайку-извозчика, взял свои пожитки и ступил на подножку экипажа. Пролетка накренилась на правую сторону под жалобный скрип рессор.

Удачи вам, вашскобродь, – весело пожелал извозчик в спину собравшемуся сходить пассажиру.

Он помедлил, стоя на подножке, потом повернулся и пожал руку ошалевшему извозчику.

Спасибо, товарищ.

Сосо спрыгнул на тротуар и решительно шагнул в парадное.