Часовая стрелка замерзла на одиннадцати, а минутная – не дойдя чуть-чуть до цифры «двенадцать» и, если бы не секундная стрелка, с еле слышным грустным звоном тлим-бом, тлим-бом отсчитывающая мгновения, можно было бы подумать, что жизнь остановилась, оледенела в этой годами не меняющейся большой, вытянутой в одну сторону комнате.

«Почти одиннадцать. Рано сегодня закончили». – Сосо захлопнул серебряную крышку часов-луковицы и, подняв клапан, спрятал их в нагрудный карман. Минут пять назад он закончил совещание и отпустил людей. Неприятно пораженные и напуганные тем, что он сегодня никого не пригласил на обед, они нерешительно топтались у выхода, церемонно пропуская друг друга и, видимо, все же ожидая услышать от него в последний момент: «А вас, товарищ такой-то и такой-то, приглашаю остаться пообедать». Но никаких предложений не последовало. Сосо усмехнулся в поредевшие сивые усы. «Пусть помучаются, потрясутся от страха, погадают – что бы это значило?»

Ему предстояло сделать один, всего-навсего один телефонный звонок, и он предпочитал, чтобы об этом звонке никто не знал. Да и вообще… Видеть сегодня он больше уже никого не желал. Он долго ждал этой минуты, когда все запланированные на сегодня дела будут переделаны, и он наконец-то останется один и сможет в тишине и спокойствии все обдумать.

Дело в том, что сегодня к нему опять заявился Пантелеймон. Как обычно, чертов мингрел появился в предрассветное время, когда Сосо по своей привычке уже начинал засыпать чутким старческим сном, когда сон и явь начинают сливаться воедино, а трезвые мысли бодрствующего ума мешаются со сновидениями. «Гаер, шут гороховый! – возмутился Сосо, вспомнив о нежданном госте. – Уж сколько раз было ему говорено, этому рыжему паяцу, чтобы являлся нормально, как все люди. Нет… Никак он не может оставить этого своего пристрастия к дешевым эффектам. Это его стремление окружить себя неким мистическим ореолом… Хотя, если разобраться, то что ж ему еще остается? – Сморщившись, как от кислого, Сосо покрутил головой. – Ведь он же бездельник и хвастун. Ничтожество… Ничего ему поручить нельзя… Все через пень колоду сделает. – Если бы это было возможно, Сосо давно бы уже включил рыжего проходимца в один из списков. Но нельзя… Не в его это воле. – Ничего в этой жизни мне легко не давалось, – посетовал Сосо. – Товарищи по борьбе – фаты, кривляки, пустопорожние болтуны. Ну, ладно. Это даже к лучшему. С такими было проще разобраться. Нынешние, сам подбирал – все, как один, трусы и ничтожества. Двух слов в простоте душевной сказать не с кем. Только и знают, что в рот заглядывать да поддакивать. – Сосо вдруг почувствовал иррациональную тоску по первым военным годам, когда кое-кто из военных и инженеров здесь, в этом кабинете, твердо отстаивал свое мнение и даже осмеливался спорить с ним. – И даже черт достался какой-то… Одно слово, мингрел. За избранничество и то пришлось бороться. – Сосо скептически хмыкнул. – Ошиблись они, видите ли… Трое избранников…»

Сосо нажал кнопку и тут же в образовавшейся дверной щели появилась простецкая мордаха секретаря.

Саша, соедини с Рубинчиком, – приказал Сосо.

Вообще-то, Пантелеймон старался лишний раз не посещать Сосо, уж больно тот бесцеремонно с ним обходился, норовя каждый раз нагрузить каким-либо поручением. Но в этот раз, видимо, увильнуть от встречи было никак нельзя.

Пативцемуло Сосо, – начал свою речь рыжий клоун, нимало не постаревший с их первой встречи. – Имею честь довести до вашего сведения, что в славном городе Сталинграде некто Рубинчик поднял со дна Волги пароход «Святая Анна», который вы в свое время переименовали в «Товарищ П». – «П» у него прозвучало, как п-р-с-с, при этом губы он вытянул дудочкой, скривив рожу так, как будто кто-то осенил его крестным знамением.

Ну и что? – хриплым голосом поинтересовался Сосо, пытаясь отогнать от себя навалившуюся сонливость. – Наверное, человек хочет привести его в порядок и к моему юбилею организовать там музей. Похвальное стремление. Не беспокойся, я знаю Рубинчика. Он хороший парень, даром что еврей. Э-эх, – мечтательно вздохнул он. – Замечательное было время… Задали мы тогда перцу казачишкам. А что ты беспокоишься?

Как что? Как что? – забегал по маленькой спаленке Пантелеймон. – Вы забыли? Ведь там хранится наш контракт…

Уф-ф, – фыркнул Сосо. – Подумаешь, контракт… Через пять лет я тебе всю Землю отдам… А ты – контракт… Новую войну готовлю, последнюю войну. Скоро, совсем скоро. И тогда душ у тебя этих будет… Все твои будут.

Ну, не знаю, не знаю. – Рыжий ехидно заулыбался. Даже в полутьме спальни Сосо разглядел эту мерзкую улыбочку. Такой она была отвратительной, такой издевательской. – Перед прошлой войной вы мне тоже, помнится, обещали, что она будет последней. «Ты только помоги Адольфа обмануть, Пантелеймон», – подделываясь под голос Сосо, собезьянничал он.

Тяжелой, свинцовой волной гнев ударил ему в голову, заставив схватить с полу свой мягкий кавказский сапог и швырнуть его в Пантелеймона. Тот с трудом, но увернулся. «Старый становлюсь, слабый, – подумал Сосо. – Раньше этот бездельник не посмел бы так себя вести. Наверное, «друзья-соратники» тоже так думают…»

Ладно. Сядь на стул. Да не трону я тебя, – попытался успокоить он Пантелеймона. – Не бегай по комнате. В глазах рябит…

Пантелеймон плюхнулся на стул, бесцеремонно вытянув вперед ноги и скрестив на груди руки.

Нет, ну вы сами посудите, уважаемый Сосо, – начал рыжий наглец, – какой мне прок в этой вашей войне? Вот, в прошлый раз, например. Готовились, готовились, а взяли всего-навсего Берлин. А то русские до вас Берлина не брали… Брали-с. И неоднократно. И без такого надрыва, как у вас. А то, что же это такое? Десятки миллионов загубленных душ, и все мимо меня! То невинно убиенные, то в боях за Родину… Нет, ну мне-то какой в этом прок?

Молчи, дурак! – рявкнул Сосо. – Для кого стараюсь? Для тебя же и стараюсь, чтобы зону действия нашего с тобой контракта расширить. Пол-Европы уже твои. Я там немножко поработаю… Ты знаешь, как я умею работать… – Он строго глянул на Пантелеймона. – И там будет то же, что здесь. На веки вечные.

На губах Пантелеймона опять появилась эдакая глумливая улыбочка. «Жаль, не взял с собой. – Сосо вспомнил о небольшой плоской серебряной коробочке, которую он держал в ящике своего рабочего стола. – Но разве угадаешь, когда появится этот наглец? Надо с собой носить, положить в нагрудный карман и всегда иметь с собой. Пора проучить этого зарвавшегося типа. – В сорок шестом его патриарх ездил в Грецию, на Афон. Привез оттуда чудотворные мощи – указующий перст евангелиста Матфея, и преподнес его в дар ему, Сосо. – Очень даже эффектно получится». – Сосо заулыбался, как наяву, представив, как начнет корчить и корежить эту наглую харю, когда он засунет ему за пазуху серебряную коробочку с мощами.

Смешно-с, право слово. Смешно-с, когда смертный берется рассуждать о вечности. – Пантелеймон, казалось, позабыл, что он сюда пришел как проситель.

Так говоришь, Рубинчик пароход поднял? – Сосо решил вернуть собеседника на грешную землю. – Так чего же ты всполошился? Помнится, сам меня уверял, что беспокоиться нечего, что никто до контракта добраться не может…

Развязность с Пантелеймона как волной смыло, он снова вскочил на ноги.

Как же… Как же… Пусть все-таки на дне… На дне как-то поспокойнее, – затараторил он.

А что же ты сам? Не можешь решить вопрос с Рубинчиком? – Сосо почувствовал удовлетворение оттого, что так легко и вовремя напомнил наглецу кто есть кто. – Меня просишь?

Да, да… – Как китайский болванчик закивал рыжей головой Пантелеймон.

А говоришь – вечность… – Сосо хмыкнул и, довольный собой, разгладил усы большим пальцем правой руки. Кряхтя (не дал поспать, подлец), сел в кровати, приказал: – Подай трубку. – Пантелеймон с резвостью вышколенного лакея бросился к столу, где лежала заранее набитая трубка, подал ее Сосо. Тот долго и тщательно раскуривал ее, совершенно позабыв о присутствии гостя. Наконец он выдохнул плотный клуб дыма, вынул трубку изо рта и, прищурившись, сказал: – Говоришь – вечность… Сядь. – Сосо указал собеседнику черенком трубки на стул. – Вы, конечно, вечные. Никто не спорит. Но что бы вы без нас, избранников, делали? А? – Он строго глянул на Пантелеймона. – Так… Кусочничали бы по мелочам. – Сосо глянул на пол. Там сиротливо лежал один сапог. Второй он зашвырнул в другой конец комнаты, пытаясь попасть в Пантелеймона (домашних тапок Сосо не признавал). Можно было, конечно, надеть теплые вязанные носки (чай, не мальчик, ноги-то мерзнут), но представив, как по-старчески неуклюже он будет одеваться на глазах у гостя, Сосо отказался от этой затеи. Ему очень захотелось прогуляться по спальне с трубкой в руке. Так лучше думалось. Сосо поднялся с кровати и босой, в простом солдатском белье, посасывая трубку, отправился в прогулку по комнате, держась за спиной сидящего на стуле гостя. Длинные бязевые завязки на его кальсонах распустились и теперь волочились за ним по ковру. – Мне здесь недолго осталось. Лет пять на подготовку уйдет… Годик-полтора-два – война. Еще годика два-три, чтобы после войны все правильно обустроить. А там можно уже и к вам перебираться. А, Пантелеймон? – Пантелеймон попытался вскочить со стула, мгновенно, как новобранец, реагируя на свое имя, но Сосо удержал его, положив на плечо руку с зажатой в кулаке трубкой. – Сиди… Сиди пока. – Он снова отправился в прогулку по комнате. – Ты думаешь, мне зачем новая мировая война нужна? А?

Пантелеймон осторожно, видимо, опасаясь снова раздражить хозяина, ответил:

Н-не знаю-с. Наверное… Больше власти хотите? Нет?

Сосо засмеялся и, поперхнувшись дымом, закашлялся. Откашлявшись, вытирая с глаз проступившие то ли от кашля, то ли от смеха слезы, сказал:

Больше власти не бывает. У меня здесь, – он показал указательным пальцем на пол, укрытый ковром, – власти больше, чем у него. – На этот раз он указывал пальцем на потолок. – А теперь только пол-Европы взяли, а забот… Возись с этими бенешами, гомулками, димитровыми… Один Тито, подлец, чего стоит… А Мао? Тот еще азиат. За ним глаз да глаз нужен. Не-ет, дорогой. Завоевания власти не добавляют. Хлопот только добавляют.

Пантелеймон пожал плечами.

Тогда зачем вам нужна новая мировая война?

Сосо, повернувшись к Пантелеймону, сделал знаменитый на весь мир эффектный жест рукой с зажатой в ней трубкой.

А зачем, дорогой, Старику была нужна мировая революция? А?

Не могу знать-с, – сугодничал Пантелеймон. – Могу только высказать свои предположения-с.

Ну, ну, – подбодрил его Сосо.

Старик был человеком идеи, и ему хотелось проверить теорию, воплотив ее в жизнь. Нет?

Чепуха! – отмел высказанное предположение Сосо.

Ну… Не знаю. Пативцемуло Сосо, мне бы насчет Рубинчика…

Думай! – осерчал Сосо. – Думай, дорогой товарищ Пантелеймон.

Ох… Ну, наверное, он был озабочен положением угнетенных классов…

Сосо снова рассмеялся хриплым смехом заядлого курильщика, перемежая его кашлем.

Его послали в Самару. После университета. В губернском суде работать. Бесплатным адвокатом. Как раз этих самых угнетенных защищать. Он выдержал несколько месяцев, а потом убежал за границу. Вот тебе – его любовь к угнетенным. Еще догадки есть?

Пантелеймон пожал плечами.

Нет-с… Не знаю-с.

А-а-а… Не знаешь… А затем Старику была нужна мировая революция, зачем мне нужна мировая война. Войной я достигну того же результата, но гораздо быстрее. И спокойнее… А то возись с этими тольятти, хаммерами, ганди, перонами… Зачем мне война, спрашиваешь? А…

Вы, избранники, всегда любили повоевать. – Не очень вежливо оборвал его Пантелеймон.

Сосо метнул на него гневный взгляд.

А суть в том, чтобы дать такому бездельнику, как ты, власть над всем миром, над всем человечеством. Над всеми душами. Чтобы больше не приходилось их поодиночке отлавливать, как бабочек сачком. Чтобы во всем мире было так, как я устроил здесь. – Сосо притопнул по полу босой ногой. – Вот в чем истинное предназначение избранника. Решить вопрос раз и навсегда! А вы… Мелкотравчатые. Ничего, дай срок, лет через десять к вам попаду – разберусь. А то – коллективное руководство у них… Ладно, Пантелеймон, иди работай. Лаврентию помоги. Очень важную задачу решает человек.

Пантелеймон поднялся со стула и, уже собравшись уходить, робко спросил:

А как же… Рубинчик? Пароход?

Сосо небрежно махнул рукой.

Иди работай. Решу.

* * *

В большой полутемной комнате с высоким потолком и двумя французскими окнами, в которые сейчас глядела звездная ночь, за письменным двухтумбовым столом, освещенным настольной лампой-кремлевкой, склонив над бумагами лобастую лысую голову, сидел человек в расстегнутом генеральском мундире. Поздними вечерами, правильнее даже сказать ночами, он любил работать вот так – отпустить домой секретаря, погасить верхний свет, включить «кремлевку» и в тишине и спокойствии просматривать накопившиеся за день документы. Создавалась иллюзия, что во всем заводоуправлении, на всем заводе, во всем городе он – один. И никто его не дернет, никто не накляузничает, что в ОРСе выявилось очередное воровство, что ОКС загубил несколько тонн цемента, бросив его под открытым небом, что из-за ошибки бухгалтерии придется на день задержать зарплату, что в кузнечном полетел уникальный американский молот, а начальник двадцатого цеха, запершись в своем кабинете, втихаря глушит водку в рабочее время. На самом деле, и в заводоуправлении работали люди, и завод стучал, гремел, не останавливаясь ни на минуту. В цехах гудели станки, огненной россыпью сыпались вниз со стапелей яркие звезды сварки… Судоверфь постепенно переходила на гражданские рельсы. Танки по-прежнему были нужны стране, но не меньше ей были нужны и нефтеналивные суда. Но ему нравилось думать, что он – один. В такие минуты он отдыхал больше, чем если бы ему удалось в это время поспать. К письменному столу, наподобие буквы «Т», был приставлен длиннющий стол для совещаний, обставленный с обеих сторон стульями. Стулья же стояли и вдоль стены с французскими окнами. На противоположной стене был прикреплен стенд из реек – вешать чертежи. Сейчас он был пуст. Настольная лампа стояла на столе, справа. Справа же к письменному столу был приставлен столик с телефонами.

Ватную тишину полумрака разодрал низкий, гудящий сигнал одного из телефонов. Гудел аппарат с гербом вместо диска. Человек поднял трубку.

Рубинчик у телефона.

Ждите…

В трубке что-то щелкнуло, и через мгновение раздался знакомый спокойный голос, говоривший с грузинским акцентом.

Здравствуйте, товарищ Рубинчик.

От этого голоса кое у кого из коллег директора Сталинградской судоверфи, генерал-майора Рубинчика, сердце уходило в пятки, а кое-кто (ходили слухи) даже падал в обморок. Но генерал-майор совершенно не боялся этого человека. Он знал свое дело, много и добросовестно работал и… Он любил его. Он любил его больше, чем себя, больше, чем свою красавицу-жену, больше, чем своих детей. Если бы его спросили, когда это началось, он бы затруднился ответить. Может быть, в один из самых тяжелых дней Сталинградской битвы? Когда, позвонив среди ночи, этот человек спросил у него:

Товарищ Рубинчик, вы обещали дать сегодня одиннадцать танков, а военные сообщают, что дали тринадцать. Это так?

Два танка не новых, из фронтовых, из ремрезерва, как у нас называют, – сбивчиво принялся объяснять директор. – Это те, что выведены из зоны боевых действий. Мы планировали ими на следующей неделе заняться, когда задел подберем, но люди решили сверхурочно… Так два лишних и образовалось… – Рубинчик смолк, не зная, что еще добавить.

Трубка какое-то время молчала.

Алло… – директор подумал, что связь прервалась.

Людям передайте наше спасибо, – раздался знакомый голос. И чуть тише и проникновеннее: – Молодец, Рубинчик. Спасибо тебе, Рубинчик.

Генерал-майор ответил на приветствие и бестрепетно ожидал вопросов. Любых. Но прозвучавший вопрос его удивил.

Вы подняли пароход «Святая Анна»? Зачем?

Генерал действительно поднял этот пароход со дна Волги и отбуксировал его к себе, в заводской затон. Они долго и тщательно готовились к подъему и буксировке, и все прошло без сучка, без задоринки.

Вообще-то, эту операцию он проделывал уже во второй раз. Первый раз он его поднял в мае сорок первого. «Св. Анна», построенная в тринадцатом году на родной для генерала сормовской судоверфи (он там начинал трудовую деятельность), была пароходом уникальным. Класса «река-море», даже через тридцать пять лет после постройки «Св. Анна» оставалась самым крупным пассажирским судном в Волжском бассейне. Опять же, как ему совершенно случайно удалось узнать от Герасима Чухлинцева, одного из своих кадровых рабочих, участника обороны Царицына, служившего тогда в охране товарища Сталина, пароход был связан с именем вождя и историей гражданской войны. Рубинчик рассчитывал восстановить пароход и устроить там грандиозный музей. Нечто вроде «Авроры» в Ленинграде. Правда, с названием какая-то путаница получалась. Бронзовые буквы названия «Св. Анна» были сбиты. Краска, естественно, за годы проведенные под водой, не сохранилась, но Чухлинцев утверждал, что в восемнадцатом году пароход был переименован в «Товарищ П». Почему «Товарищ П», зачем «П»? Что это за «П» такое дурацкое? Может быть, это недописанное слово «победа»? Во всяком случае, Рубинчик опустил это малопонятное и невразумительное «П» и велел вывести на носу парохода понятное и близкое всем название «Товарищ». Но началась война и восстановительные работы на «Товарище» были приостановлены. Он так и остался торчать огромной грудой ржавого металла посреди заводского затона. Директор и представить себе не мог, что к работам на «Товарище» придется вернуться раньше окончания войны. Но в сентябре сорок второго ему позвонил Чуйков, к тому времени уже выгребший все, что только могло держаться на воде:

Иван Абрамыч, как же так, говорят, что ты целый пароход от меня прячешь?

Сначала Рубинчик даже не понял, о чем идет речь, но, сообразив, что Чуйков говорит о «Товарище», воскликнул:

Так это же груда металлолома!

Но он на воде держится?

Да, но он не способен сам передвигаться…

Ничего, – заверил Чуйков, – будем таскать его на буксирах. Да пойми же, у меня сейчас каждая посудина на счету.

Рубинчик, конечно же, отдал пароход, но, как он и предвидел, добром эта затея не закончилась. Через неделю неповоротливая посудина, попав под бомбежку, затонула недалеко от острова Денежный.

В сорок девятом, в преддверии юбилея вождя, Рубинчик вспомнил о своей затее – создать музей на пароходе «Товарищ».

Только вчера удалось снова поднять пароход со дна реки и отбуксировать в заводской затон, и тут этот звонок:

Вы подняли пароход «Святая Анна»? Зачем?

Я… Мы… Мы хотели музей… Музей на пароходе…

Затопи его, Рубинчик. Сегодня же. Сейчас же. Лично.

В трубке зазвучали короткие гудки.