РАЗВЕДЧИК ТАТЬЯН

Знакомство наше было необычным. В свежий октябрьский день, когда яркое одесское солнце обманчиво сияет на чистом небе, а ветер с севера гонит сухую пыль, разговаривать на воздухе было неуютно. Поэтому моряки-разведчики пригласили меня зайти в хату. Мужественные лица окружили меня — загорелые, обветренные и веселые. В самый разгар беседы вошли еще двое разведчиков.

Оба были одеты до мелочей одинаково: оба в новеньких кителях и защитных брюках, заправленных в щегольские сапоги, в кокетливых пилотках, и оба были обвешаны одинаковым числом ручных гранат, пистолетов, фонарей, запасных обойм. Но если на гигантской фигуре одного такой арсенал выглядел связкой мелких брелоков, то второго этот воинственный груз покрыл сплошной позвякивающей кольчугой: один из разведчиков был вдвое выше другого.

Видимо, мой любопытный взгляд смутил маленького разведчика. Нежные его щеки, еще налитые свежестью детства, зарделись, длинные ресницы дрогнули и опустились, прикрывая глаза.

— Воюешь? — сказал я, похлопывая его по щеке. — Не рано ли собрался? Сколько тебе лет-то?

— Восемнадцать, — ответил разведчик тонким голоском.

— Ну?.. Прибавляешь небось, чтоб не выгнали?

— Ей-богу, восемнадцать, — повторил разведчик, подняв на меня глаза. В них не было ни озорства, ни детского любопытства мальчика, мечтающего о приключениях войны. Внимательные и серьезные, они знали что-то свое и смотрели на меня смущенно и выжидающе.

— Ну, ладно, пусть восемнадцать, — сказал я, продолжая ласково трепать его по щеке. — Откуда ты появился, как тебя — Ваня, что ли?

— Та це ж дивчина, товарищ письменник! — густым басом сказал гигант. — Татьяна с-под Беляевки.

Я отдернул руку, как от огня: одно дело трепать по щеке мальчишку, другое — взрослую девушку. И тогда за моей спиной грянул громкий взрыв хохота.

Моряки смеялись. Казалось, все звуки смеха собрались в эту хату, сотрясая ее, и откуда-то сверху их заглушал мощный басистый гул, рокочущий, как самолет: это под самым потолком низкой избы хохотал гигант, вошедший с девушкой. Он смеялся истово, медленно, гулко, чрезвычайно довольный недоразумением, посматривая вниз на меня, пока не рассмеялся и я.

— Не вы первый! — сказал гигант, отдышавшись. — Ее все за парня считают. А что, хлопцы, нехай она будет у нас Татьян — морской разведчик?

…Татьяна была дочерью колхозника из Беляевки, захваченной теперь румынами. Отец ее ушел в партизанский отряд, она бежала в город. Ей поручили вести моряков-разведчиков в родную деревню, и в этом первом трехсуточном походе по тылам врага и зародилась дружба. Девушка пришлась по душе. Смелая, выносливая, осторожная и хитрая, она водила моряков по деревням и хуторам, где знала каждый тын, каждый кустик, прятала их по каменоломням, находила тайные колодцы и, наконец, когда путь, которым они прошли в тыл врага, был отрезан, вывела разведчиков к своим через лиман.

Первое время она ходила в разведку в цветистом платье, платочке и тапочках. Но днем платье демаскировало, а ночи стали холоднее, и моряки одели ее в то странное смешение армейской и флотской формы, в котором щеголяли сами, возрождая видения гражданской войны. Две противоположные силы — необходимость маскировки и страстное желание сохранить флотский вид, — столкнувшись, породили эту необыкновенную форму.

Впрочем, тапочки у девушки остались: флотская ростовка обуви не предусматривала такого размера сапог.

В таком же тяжелом положении скоро оказался и Ефим Дырщ — гигант комендор с «Парижской коммуны». Его ботинки сорок восьмого размера были вконец разбиты, и огромные его ноги были запрятаны в калоши, хитроумно прикрепленные к икрам армейскими обмотками. Накануне моего появления секретарь обкома партии, услышав об этом двойном бедствии, прислал громадные сапоги специального пошива, в которые, как в футляр, были вложены другие, крохотные, и заодно два комплекта армейского обмундирования по росту. Ефим и «Татьян» теперь стали похожи, как линейный корабль и его модель, только очень хотелось уменьшить в нужном масштабе гранаты и пистолеты, подавлявшие маленькую фигурку девушки.

Они не были декорацией. Не раз Татьяна, поднявшись на цыпочки, швыряла в румынского пулеметчика гранату, и не одна пуля ее трофейного парабеллума нашла свою цель. Своим южным певучим говорком она рассказала мне, что видела в Беляевке перед побегом, и ясные ее глаза темнели, и голос срывался, и ненависть к врагу, вскипавшая в ней, заставляла забывать, что передо мной девушка, почти ребенок.

Она не любила говорить на эту тему. Чаще, забравшись на сено в буйный круг моряков, она шутила, пела веселые песни и частушки. В первые недели ее бойкий характер ввел кое-кого из разведчиков в заблуждение. Разбитной сигнальщик с «Сообразительного» — бывший киномеханик, районный сердцеед — первым начал атаку. Но в тот же вечер Ефим Дырщ отозвал его в сторону и показал огромный кулак.

— Оце бачив? — спросил он негромко. — Шо она тебе — зажигалка или боец? Кого позоришь? Отряд позоришь… Щоб ты мне к такой дивчине подходил свято. Понятно? Повтори!

Но для других такого воздействия не требовалось. Буйная и веселая ватага моряков, каждую ночь играющая со смертью, несла девушку по войне в сильных своих и грубоватых пальцах бережно и нежно, как цветок, оберегая ее от пуль и осколков, от резких, соленых шуток, от обид и приставаний.

В этом, конечно, был элемент общей влюбленности в нее, если не сказать прямо — любви. Перед призраком смерти, которая, может быть, вот-вот его настигнет, человек ищет сердечного тепла. Холодно душе в постоянной близости к смерти, и она жадно тянется к дружбе, к любви и привязанности. Сколько крепких мужских объятий видел я в серьезный и сдержанный миг ухода в боевой полет, в море или в разведку. Я видел и слезы на глазах отважных воинов, слезы прощания — гордую слабость высокой воинской души. Блеснув на ресницах, они не падают на палубу, на траву аэродрома, песок окопа — подавленные волей, они уходят в глаза и тяжелыми, раскаленными каплями падают в душу воина, сушат ее и ожесточают для смертного боя. Любовь переходит в ненависть к врагу, дружба — в ярость, нежность — в силу. Страшны военные слезы, и горе тем, кто их вызвал.

Ночью после беседы разведчики ушли в набег, а утром я увидел такие слезы: Татьяна не вернулась.

На линии фронта разведчики наткнулись на пулеметное гнездо, расположенное на вершине крутой скалы. Пулемет бил в ночь откуда-то сверху, и подобраться к нему сбоку было невозможно. Моряки полезли на скалу, приказав Татьяне дожидаться их внизу.

Видимо, пулеметчик распознал в темноте разведчиков, карабкающихся по скале: пули застучали по камням. Моряки прижались к скале, но пули щелкали все ближе — румын водил пулеметом по склону. Вдруг справа внизу ярко вспыхнул огонь. Ракета прорезала тьму, направляясь на вершину скалы, за ней вторая, третья. Моряки ахнули: ракетница была у Татьяны. Очевидно, девушка решила помочь друзьям испытанным способом — пуская румыну в глаза ракету за ракетой, чтобы ослепить его. Но это годилось только тогда, когда пулемет был близко и когда другие могли успеть подскочить к нему с гранатами. Сейчас Татьяна была обречена.

Словно вихрь поднял моряков на ноги. В рост они кинулись вверх по скале, торопясь придавить румына, пока он не нащупал Татьяну по ярким вспышкам ее ракет. Теперь все пули летели к ней, отыскивая того, кто сам выдавал себя во тьме. Ярость придала морякам силы, и через минуту румын хрипел со штыком в спине. Люди поползли вниз, поражаясь сами, как могли они в горячке сюда забраться. Обыскали в темноте весь склон, но Татьяны нигде не было.

Бешеный огонь пулемета разбудил весь передний край. Поднялась беспорядочная стрельба, потом забухали орудия. Спрятаться на день здесь было негде — со скалы просматривалась вся местность. Где-то под скалой была каменоломня, но вход в нее могла отыскать только сама Татьяна. Начало светать, надо было уходить.

День прошел мучительно. Этой ночью Ефим Дырщ был в другой операции. Теперь он сидел, смотря перед собой в одну точку. Огромные руки его с хрустом сжимались, он обводил всех глазами и хрипло говорил:

— Яку дивчину загубили… Эх, моряки…

Потом он вставал и шел к капитану с очередным проектом вылазки и там сталкивался с другими, пришедшими с тем же. Солнце пошло к закату, когда, выйдя из хаты, я увидел Ефима одного в садике.

Он сидел, уткнув голову в колени, и громадное его тело беззвучно сотрясалось. Может быть, следовало оставить его одного: человеку иногда легче с самим собой. Но скорбь этого гиганта была страшна, и я подсел к нему.

Он поднял лицо. Плакал он некрасиво, по-ребячьи размазывая кулаком слезы и утирая нос. Он обрадовался мне, как человеку, которому может высказать душу. Мешая украинскую речь с русской, находя нежные, необыкновенные слова, обнажая свою любовь — целомудренную, скромную, терпеливую, он говорил о Татьяне. Он вспоминал ее шутки, ее быстрый взгляд, ее голос — и передо мной, как раскрывающийся цветок, вставала Татьяна-девушка, так не похожая на «разведчика Татьяна» — нежная, женственная, обаятельная и робкая. И казалось непонятным, что это именно она приняла на себя ночью пулеметный огонь, помогая морякам добраться до вершины скалы.

Он хотел знать, что она жива и будет жить. Все, что он берег в себе, чтобы не нарушить боевой дружбы, теперь вылилось в страстной исповеди. Он ничего никогда не говорил Татьяне, «щоб не путать дивчине душу, нехай пока воюет», он нес свою любовь до победы, когда «Татьян» снова будет Таней. Но мечта била в нем горячим ключом, и он видел хату на Днепровщине, Татьяну в ней, и счастье, и лунные ночи в саду, и бешеный пляс на свадьбе…

Его позвал голос капитана. Ефим встал и пошел твердой походкой в хату.

В сумерки он с пятью разведчиками ушел к скале. Мы ждали его без сна.

Утром разведчики вернулись, принеся Татьяну. Оказалось, ее ранило в грудь, она доползла до входа в каменоломню и там пролежала весь день. Очнулась к вечеру. У входа в глубоких сумерках копошились тени и слышался чужой говор. Она начала стрелять. Сколько времени она держала ход в штольню, она не знает. Она била по каждой тени, появлявшейся у входа. Патроны кончились. Она отложила один — для себя. Потом она услышала взрыв у входа и снова потеряла сознание.

Взрыв был первой гранатой Ефима Дырща. Пробираясь к скале, он услышал стрельбу и, обогнав остальных разведчиков, ринулся туда, ломая кусты, как медведь, в смелой и страшной ярости. Сверху по нему стал бить автоматчик. Ефим встал во весь рост, чтобы рассмотреть, что происходит под навесом скалы: там виднелся черный провал, вход в каменоломню, и возле него — три-четыре трупа и десяток живых румын, стрелявших в провал. Он метнул гранату, вторую, третью, размахнулся четвертой — и тут пули автоматчика раздробили ему левое бедро, впились в бок и в руку. Он упал и, медленно сползая к краю обрыва, схватился за траву.

Теперь, когда его принесли на носилках, в могучих его пальцах белел цветок, зажатый им в попытке удержаться на склоне.

Он поднял на меня мутнеющий взгляд:

— Колы помру, мовчите… Не треба ей говорить, нехай про то не чует… Живой буду, сам скажу.

Он закрыл глаза, и разведчики с трудом подняли носилки с тяжелым телом комендора с «Парижской коммуны».

 

БАТАЛЬОН ЧЕТВЕРЫХ

Этот бой начался для Михаила Негребы прыжком в темноту. Вернее, дружеским, но очень чувствительным толчком в спину, которым ему помогли вылететь из люка самолета, где он неловко застрял, задерживая других.

Он пролетел порядочный кусок темноты, пока не решился дернуть за кольцо: это был его первый прыжок, и он опасался повиснуть на хвосте самолета. Парашют послушно раскрылся, и если бы Негреба смог увидеть рядом своего дружка Королева, он подмигнул бы ему и сказал: «А все-таки вышло по-нашему!»

Две недели назад в Севастополе формировался отряд добровольцев-парашютистов. Ни Королев, ни Негреба не могли, понятно, упустить такого случая, и оба на вопрос, прыгали ли они раньше, гордо ответили: «Как же… в аэроклубе — семь прыжков». Можно было бы для верности сказать — двадцать, но тогда их сделали бы инструкторами, что, несомненно, было бы неосторожностью; достаточно было и того, что при первой подгонке парашютов обоим пришлось долго ворочать эти странные мешки (как бы критикуя укладку на основании своего опыта) и косить глазом на других, пока оба не присмотрелись, как же надо надевать парашют и подгонять лямки.

Однако все это обошлось, и теперь Негреба плыл в ночном небе, удивляясь его тишине. Сюда, в высоту, орудийная стрельба едва доносилась, хотя огненное кольцо залпов поблескивало вокруг всей Одессы, а с моря били корабли, поддерживая высадку десантного морского полка (с которым должны были соединиться парашютисты, пройдя с тыла ему навстречу). В городе кровавым цветком распускался большой, высокий пожар. Там же, где должен был приземлиться Негреба, было совершенно темно.

Впрочем, вскоре и там он различил огоньки. Было похоже, будто смотришь с мачты на бак линкора, где множество людей торопливо докуривают папиросы, вспыхивая частыми затяжками. Это и была линия фронта, и сесть следовало за ней, в тылу у румын. Он потянул лямки, как его учили, и заскользил над боем вкось.

Видимо, он приземлился слишком далеко от боя, потому что добрый час полз в темноте, никого не встречая. Внезапно что-то схватило его за горло, и он с размаху ударил в темноту кинжалом. Но это оказалось проволокой связи. Негреба вынул из мешка кусачки и перекусил ее в нескольких местах, ползя вдоль нее. Тут ему пришло в голову, что проволока может привести к румынской части, где можно устроить порядочный аврал огнем из автомата.

Через час проволока привела в бурьян. Всмотревшись в рассветную мглу, Негреба увидел трех коней и поодаль часового. Кони, почуяв человека, захрапели, и пришлось долго выжидать, пока они привыкнут. За это время Негреба надумал, что можно снять часового, вскочить на коня и помчаться по деревне, постреливая из автомата. Он медленно пополз к часовому, держа в левой руке автомат, в правой — кинжал. Именно эта правая рука провалилась на ползке в непонятную яму и тотчас уперлась во что-то мягкое. Его кинуло в жар, и он замер на месте. Откуда-то из-под земли шли громкие голоса.

Наконец он понял: мягкое и упругое препятствие оказалось одеялом, закрывавшим отдушину погреба. Там слышался чужой говор, звенели шпоры, стучала пишущая машинка. Негреба осторожно прорезал кинжалом дырку и заглянул в погреб. Очевидно, это был штаб батальона, может быть, полка. Румынские офицеры сгрудились у стола за картой, по которой им что-то раздраженно показывал черноусый и давно не бритый пожилой офицер. В углу на корточках сидели телефонисты. Они подозвали одного из офицеров, и тот начал кричать в трубку. Негреба под этот шум вынул из сумки гранату. Одной ему показалось мало. Когда в подвале снова начался громкий говор, он достал вторую, потом третью и связал их вместе. Он собрался было кинуть их в отдушину, но тут зацокали копыта, и к погребу подскакали еще двое. Негреба дал им войти и тотчас же похвалил себя за это: все офицеры в подвале вытянулись и встали «смирно» — очевидно, один из вошедших был большим начальником.

Негреба швырнул гранаты в отдушину и кубарем покатился в бурьян. Часовой крикнул, но в подвале грянуло и рвануло, и часовой исчез неизвестно куда.

Уже рассвело, когда Негреба вышел в тыл переднего края румынских окопов. Он залег в копне и стал выжидать. Промчался одинокий всадник. Он скакал во весь дух, оглядываясь и пригибая голову к шее коня. Негреба навел на него автомат, но где-то близко простучала очередь, и всадник свалился. Негреба обрадовался: видно, рядом прятался еще один наш парашютист. Снова застучал автомат, и Негреба понял, что он бьет из кустов рядом.

Он решил переползти по кукурузе к товарищу (все же вдвоем лучше), но тут завыли мины и стали рваться у кустов одна за другой, и автомат замолк. Тогда из ложбинки показалось несколько румын, беспрерывно стреляющих по кустам, где сидел неизвестный Негребе товарищ. Негреба в их трескотню добавил свою очередь. Несколько румын упало, остальные кинулись в кукурузу. Все снова стихло, только издали доносилась стрельба.

Он пополз к кустам и нашел там Леонтьева. Тот лежал ничком, подбитый миной. Негреба повернул его. Леонтьев открыл глаза, но тут же закрыл их и негромко сказал:

— Миша… пристрели… не выбраться…

Негреба взглянул в его белое, восковое лицо и вдруг отчетливо понял, что тут, в этих кустах, он найдет и свой собственный конец: пронести Леонтьева через фронт один он не сможет, оставить его здесь или выполнить его просьбу — тоже. Все в нем похолодело и заныло, и он ругнул себя — нужно ему было лезть сюда… Шел бы сам по себе, целый и сильный, выбрался бы… Но хотя жалость к себе и своей жизни, с которой приходится расставаться из-за другого, и сжимала его сердце, он прилег к Леонтьеву и сказал так весело, как сумел:

— Это, друг, всегда поспеется… Сперва перевяжу… Отсидимся, двое — не один…

На перевязку ушли оба пакета — леонтьевский и свой. Леонтьев почувствовал себя лучше. Негреба устроил его поудобнее, всунул ему в руки автомат и сказал:

— Ты за кинжальную батарею будешь. Лежи и нажимай спуск, только и делов! Отобьемся. Слышь, наши близко.

В самом деле, впереди, за румынскими окопами, шла яростная стрельба. Видимо, десантный полк атаковал румын. Но от этого было не легче: скоро румыны, выбитые из окопов, хлынут назад, и кустик с двумя моряками окажется как раз на пути их отступления. Надо было приготовиться к этому. Негреба выложил перед собой гранаты, запасной диск к автомату и повернулся к Леонтьеву:

— Гранаты у тебя есть?

— Есть, — отвечал тот, примеряясь, сможет ли он хоть немного водить перед собой автоматом. — Три штуки. Гранаты возьми, а диск мой не тронь. Сам стрелять буду… Наложим их, Миша, пока дойдут, а?

— Факт, наложим, — сказал Негреба, и они замолчали.

Бой приближался. Стрельба доносилась все ближе. Солнце уже грело порядочно, и теплый, горький запах трав подымался от земли. Ждать последнего боя — и с ним смерти — было трудно. Сбоку, метрах в трехстах, виднелась глубокая балка, где можно было бы отлично держаться и бить румынских фашистов с фланга. Но перенести туда Леонтьева он не мог.

Он заставил себя смотреть перед собой, на ложбинку, откуда должны были появиться враги. И уже хотелось, чтобы это было скорее: ему показалось, что нервов у него не хватит и что, если это ожидание еще продлится, он оставит Леонтьева в кустах и один поползет к балке, в сторону от пути отходящих батальонов.

— Наши сзади, — сказал вдруг Леонтьев. — Слышишь?

Негреба и сам слышал сзади четкие недолгие очереди, но боялся этому верить. Леонтьев зашевелился и закричал слабым, хриплым голосом:

— Моряки!.. Сюда!..

Он пытался подняться, но снова упал на траву. Негреба высунул голову из куста и в желтой кукурузе увидел неподалеку черную бескозырку, левее — вторую. Он встал во весь рост и замахал рукой:

— Моряки!.. Перепелица, чертяка, право на борт, свои!

Два парашютиста перебежали по кукурузе к кустам.

Это были Перепелица и Котиков. Они прилегли в куст, и Негреба наскоро сообщил им обстановку и свой план: перебежать в балку и бить отходящих румын с фланга.

— Тут нам не позиция, тут нас, как курей, задушат, — сказал он. — Тащите Леонтьева, я прикрывать буду.

Котиков и Перепелица подняли раненого. Тот стиснул зубы и закрыл глаза: каждый толчок на бегу отдавался острой болью. До балки оставалось еще метров восемьдесят, когда из ложбинки затрещали выстрелы и выскочило больше десятка румын. Негреба ответил огнем из автомата, но и остальным двоим пришлось положить Леонтьева и тоже вступить в бой. Отбившись, моряки наконец скатились в балку и там нашли еще одного парашютиста — Литовченко. Он лежал, хозяйственно обложившись гранатами и выставив из травы черное дуло автомата. Увидев краснофлотцев, он возбужденно сказал:

— А я уж думал — мне труба! Лежу один как перст, а их сейчас попрет — только считай… Ну, теперь нас сила!

Леонтьев был без сознания. Негреба осмотрел повязки: они были в крови. Тогда он снял с себя форменку, разорвал ее и сделал новую перевязку. Перепелица тем временем достал бисквиты и шоколад.

— Позавтракаем пока, что ли, — сказал он.

И остальные тоже вынули свои пайки. Но сухие бисквиты не лезли в горло, а шоколад забивал рот, и проглотить его было трудно. Во рту пересохло от бега, солнце уже пекло, и каждый из них дорого дал бы за глоток воды. Но все, оказывается, опорожнили свои фляги еще ночью. Только у Литовченко случайно оказалось немного воды, и он протянул фляжку Негребе.

— Дай ему. Горит человек.

Негреба осторожно влил воду в рот Леонтьева. Тот глотнул и открыл глаза.

— Держись, Леонтьич, — сказал Негреба, — гляди, нас теперь сколько… Факт, пробьемся!

Леонтьев не ответил и снова закрыл глаза. Перепелица негромко сказал:

— Поперли руманешти, гляди…

И точно, из ложбинки прямо на те кусты, где недавно еще были моряки, выбежала первая толпа отступающих румын. Впереди всех и быстрее всех бежали шесть немцев-автоматчиков. Они добежали до кустов, залегли и открыли огонь по отступающим румынам.

— Вот это тактика! — удивился Негреба. — Что ж, морячки, поможем немцам?.. Только, чур, не по-ихнему: прицельно бить, не очередями.

Он засучил рукава тельняшки и выстрелил первым в офицера, размахивающего пистолетом. Из балки во фланг отступающим ударили пули моряков.

Можно было и не стрелять. Румыны не заметили бы этой горсточки, спрятанной в балке, и моряки прошли бы к себе в тыл без потерь. Но они стреляли, открывая огнем свое присутствие здесь, стреляли, потому что каждый выстрел уничтожал еще одного врага, стреляли, помогая атаке десантного полка.

Под этим огнем офицерам не удалось ни остановить, ни собрать выбежавшие из окопов роты. Тогда немецкие автоматчики перенесли огонь на моряков, и кто-то из офицеров собрал десятка два солдат и повел их на балку. Это был уже настоящий бой. Моряки отбили две атаки. Наконец волна румын прошла, оставив в кукурузе и у балки неподвижные тела.

Перепелица оглянул поле боя.

— Порядком наложили! — сказал он удовлетворенно. — А как у нас с патронами, ребята?

С патронами было плохо. На автоматчиков и на отражение двух атак моряки израсходовали почти весь запас. Это было тем хуже, что теперь должны были побежать румыны соседнего участка, и, по всем расчетам, они неминуемо должны были наскочить на балку. Негреба предложил повторить маневр и перебраться в соседнюю, которая опять окажется с фланга отступающих, но, посмотрев на Леонтьева, сам отказался от этой мысли. Моряки помолчали, обдумывая… Потом Негреба сказал:

— Что ж… Видно, тут надо держаться. Патроны беречь на прорыв. Отбиваться будем только гранатами. По тем, кто вплотную набежит.

Они замолчали, выжидая, когда появятся враги. Потом Перепелица достал из мешка офицерский пистолет и посмотрел обойму.

— Шесть патронов, — сказал он. — А нас пятеро. Хватит. Разыграем, что ли, кому? Понятно?

— Понятно, — сказал Литовченко.

— Ясно, — подтвердил Котиков.

— Точно, — добавил Негреба.

Он сорвал четыре травинки и откусил одну, подровняв концы, зажал в кулак и протянул Литовченко.

— Откуда у тебя ихний пистолет? — спросил тот Перепелицу, вытягивая травинку, и закончил облегченно: — Не мне, длинная.

— Пристукнул ночью офицера, — ответил Перепелица. — Вещь не тяжелая, а пригодится… Тащи ты, Котиков.

— Может, лучше свои патроны оставить? — раздумчиво сказал тот, осторожно таща травинку. — Погано ихними-то пулями…

Его травинка тоже оказалась длинной.

— Коли ранят, с автоматом не управишься, а этим и лежа всех достанешь, — сказал Перепелица деловито и потянул травинку сам. — Тоже длинная. Выходит, Миша, тебе… Только ты не торопись. Когда вовсе конец будет, понятно?

— Ясно, — сказал Негреба и положил пистолет под руку.

— Кажись, пошли, — негромко сказал Котиков. — Ну, моряки… Коли ничего не будет, свидимся.

И моряки замолчали. Только изредка стонал Леонтьев. Перепелица перекинул Негребе бушлат:

— Прикройся. Лежишь, что зебра полосатая. За версту видать.

— Все одно видать, — ответил Негреба. — Лучше уж так. Хоть увидят, что моряки.

И они снова замолчали, вглядываясь в лавину румын, покатившуюся к балке.

Румыны выбегали из окопов, падали на землю, отстреливаясь от кого-то, кто наседал на них, снова вскакивали, перебегая метров на пять-шесть. Они двигались плотной цепью, почти рядом друг с другом, и с каждой перебежкой все ближе и ближе были к горсточке моряков. Около сотни их побежало прямо на балку, видимо чуя, что они смогут укрыться от огня преследующих их моряков десантного полка. Они еще раз залегли, отстреливаясь, потом, как по команде, вскочили и ринулись к балке.

Уже видны были их лица, небритые, вспотевшие, искаженные страхом. Они были так близко, что тяжелый запах пота, казалось, ударял в нос. Они бежали к балке молча и дружно.

И тогда на их пути встал Негреба, встал во весь рост — крепкий и ладный, в полосатой тельняшке, с автоматом в левой руке и с поднятой гранатой в правой.

— Эй, антонески, огребай матросский подарок! — крикнул он в исступлении и швырнул гранату. Вслед за ней из балки вылетели еще три. Ахнули взрывы.

Румыны попадали. Другие отшатнулись и, петляя, двинулись по сторонам. Моряки бросили еще четыре гранаты. Проход расширился. Перепелица крикнул:

— Мишка, а ведь прорвемся! Хватай Леонтьева!

Моряки мгновенно подняли его, и каждый свободной рукой подхватил раненого. Они ринулись в образовавшийся проход между румынами, и Леонтьев от боли пришел в себя и снова стиснул зубы, чтобы вытерпеть этот стремительный яростный бег. Они проскочили уже самую гущу, когда он увидел, что румыны кинулись за ними. Он разжал зубы и глянул на Перепелицу.

— Бросьте меня… Пробивайтесь…

Перепелица выругал его на бегу, и он замолчал.

Румыны подскочили уже близко. Моряков было всего пятеро, а их сотни. Враги, видимо, поняли это и решили взять моряков живьем. Рослый солдат прыгнул на Перепелицу, пытаясь ударить его штыком. Котиков выпустил ногу Леонтьева и выстрелил румыну в затылок, но другой кинулся на него. Перепелица подхватил румынскую винтовку и сильным ударом штыка повалил солдата, за ним второго и третьего. Потом он бросил винтовку, сорвал с пояса гранату и далеко кинул ее в подбегавших солдат. Те отшатнулись, но граната взорвалась среди них. Оставшиеся в живых залегли и открыли огонь. Пули засвистели вокруг моряков. Перепелица упал и крикнул:

— Тащите вдвоем, мы с Котиковым задержим!

Моряки тоже упали в траву и стали отстреливаться последними патронами. Негреба и Литовченко тащили ползком Леонтьева, а остальные двое ползли за ними, сдерживая румын редким, но точным огнем. Наконец те отстали, спеша уйти в тыл, а моряки неожиданно для себя провалились в опустевший румынский окоп.

Тут они опомнились и осмотрелись: у Котикова пулей была пробита щека, у Перепелицы две пули сидели в ляжке, Литовченко тоже обнаружил, что он ранен. На перевязки ушли все форменки.

Румыны были уже далеко за кустами, и впереди, очевидно, были только свои. Моряки устроили Леонтьева в окопе поудобнее, принесли ему воды, обмыли и напоили, положили возле него румынский автомат и гранаты, найденные в окопе. Он смотрел на все эти заботы, слабо улыбаясь, и глаза его, полные слез, лучше всяких слов говорили о том, что было в его душе. Взгляд этот, вероятно, смутил Негребу, потому что он встал и сказал с излишней деловитостью:

— Полежи тут, больше трясти не будем. Сейчас носилки пришлем. Идем своих искать.

И они встали в рост — четыре человека в полосатых тельняшках, в черных бескозырках, окровавленные, перевязанные обрывками форменок, но сильные и готовые снова пробиваться сквозь сотни врагов.

И видимо, сами они поразились своей живучей силище. И Перепелица сказал:

— Один моряк — моряк, два моряка — взвод, три моряка — рота… Сколько нас? Четверо?.. Батальон, слушай мою команду: шагом… арш!

 

ДЕРЖИСЬ, СТАРШИНА…

I

На этот раз командир лодки поймал себя на том, что смотрит на циферблат глубомера и пытается догадаться, сколько же сейчас времени. Он перевел глаза на часы, висевшие рядом, но все-таки понять ничего не мог. Стрелки на них дрожали и расплывались, и было очень трудно заставить их показать время.

Когда наконец это удалось, капитан-лейтенант понял, что до наступления темноты оставалось еще больше трех часов, и подумал, что этих трех часов ему не выдержать.

Мутная, проклятая вялость вновь подгибала его колени. Он снова — в который раз! — терял сознание. В висках у него стучало, в глазах плыли и вертелись радужные круги, он чувствовал, что шатается и что пальцы его сжимают что-то холодное и твердое. Огромным усилием воли он заставил себя подумать, где он, за что ухватились его руки и что он, собственно, собирается делать. И тогда он вдруг понял, что стоит уже не у часов, а у клапанов продувания, схватившись за маховичок. Видимо, снова он потерял контроль над своими поступками и теперь, вопреки собственной воле, был уже готов продуть балласт и всплыть, чтобы впустить в лодку чистый воздух.

Воздух… Благословенный свежий воздух, без этого острого, душного запаха, который дурманит голову, клонит ко сну, лишает воли… Воздуха, немного воздуха!..

Его очень много было там, над водой. Несправедливо много. Так много, что его хватало и на врагов. Они могли не только дышать им. Они могли даже сжигать его в цилиндрах моторов, и их самолеты могли летать в нем над бухтой и Севастополем. И поэтому лодка должна была лежать на грунте, дожидаясь темноты, которая даст ей возможность всплыть, вдохнуть в себя широко открытыми люками чистый воздух и проветрить отсеки, насыщенные парами бензина.

Уже тринадцатый час люди в лодке дышали одуряющей смесью этих паров, углекислоты, выдыхаемой их легкими, и скупых порций кислорода, которым командир, расходуя аварийные баллоны, пытался убить бензинный дурман. Кислород, дав временное облегчение людям, сгорал в их организме, а бензинные пары все продолжали невидимо насыщать лодку.

Они струились в отсеки из той балластной цистерны, в которой подводники, рискуя жизнью, привезли защитникам Севастополя драгоценное боевое горючее. Цистерна ночью была уже опорожнена, бензин увезли к танкам и самолетам. Оставалось только промыть ее (чтобы при погружении водяной балласт не вытеснил из нее паров бензина внутрь лодки) и проветрить отсеки. Но сделать этого не удалось. С рассветом началась яростная бомбежка. Лодка была вынуждена лечь в бухте на грунт до наступления темноты.

Первые часы все шло хорошо. Но потом стальной корпус лодки стал подобен гигантской наркотической маске, надетой на головы нескольких десятков людей. Сытный, сладкий и острый запах бензина отравлял человеческий организм — люди в лодке поочередно стали погружаться в бесчувственное состояние. Оно напоминало тот неестественный мертвый сон, в котором лежат на операционном столе под парами эфира или хлороформа.

И так же, как под наркозом каждый человек засыпает по-своему: один — легко и покорно, другой — мучительно борясь против насильно навязываемого ему сна, так и люди в лодке, перед тем как окончательно потерять сознание, вели себя по-разному.

Одни медленно бродили по отсекам, натыкаясь на приборы и на товарищей, и бормотали оборванные, непонятные фразы. Другие, лежавшие терпеливо и спокойно в ожидании всплытия, вдруг принимались плакать пьяным истошным плачем, ругаясь и бредя, пока отравленный воздух не гасил в них остатков сознания и не погружал в молчание. Кто-то внезапно поднялся и начал плясать. Может, этим он подымет дух у остальных, — и он плясал, подпевая и ухарски вскрикивая, пока не упал без сил рядом с бесчувственными телами, для которых плясал.

Большинство краснофлотцев, стараясь сберечь силы до того времени, когда можно будет всплыть, лежали так, как приказал командир, — молча и недвижно. Но и они в конце концов были побеждены бесчувствием, неодолимо наплывающим на мозг. И только глаза их — неподвижные, не выражающие уже мысли глаза — были упрямо открыты, словно краснофлотцы хотели этим показать своему командиру, что до последнего проблеска сознания они пытались держаться и что они ждут только глотка свежего воздуха, чтобы встать по своим боевым местам.

Но дать им этот глоток командир, не мог.

Всплыть, когда над бухтой был день, означало подставить лодку под снаряды тяжелых батарей, под бомбы самолетов, непрерывно сменяющих друг друга в воздухе. Нужно было лежать на грунте и ждать темноты. Нужно было бороться с этим одуряющим запахом, погрузившим в бесчувствие всех людей в лодке. Он должен был держаться и сохранять сознание, чтобы иметь возможность всплыть и спасти лодку и людей.

Но держаться было трудно. Все чаще и чаще он переходил в бредовое состояние и уже несколько раз ясно видел на часах двадцать один час — время, когда можно будет всплывать. Глоток свежего воздуха, только один глоток — и он продержался бы и эти три часа. Он завидовал тем, кому привез бензин, мины и патроны: они дрались и умирали на воздухе. Даже падая с пулей в груди, они успевали вдохнуть в себя свежий, чистый воздух, и, вероятно, это было блаженством… Стоило только повернуть маховичок продувания балласта, отдраить люк, вздохнуть один раз — один только раз! — и потом снова лечь на грунт хоть на сутки… Пальцы его уже сжимали маховичок, но он нашел в себе силы снять с него руки и отойти от трюмного поста.

Он сделал два шага и упал, всей силой воли сопротивляясь надвигающейся зловещей пустоте. Он не имел права терять сознание. Тогда лодка и все люди в ней погибнут.

Он лежал в центральном посту у клапанов продувания, скрипя зубами, глухо рыча и мотая головой, словно этим можно было выветрить из нее проклятый вялый дурман. Он кусал пальцы, чтобы боль привела его в чувство. Он бился, как тонущий человек, но сонная пустота затягивала в себя, как медленный сильный омут.

Потом он почувствовал, что его приподымают, и сквозь дымные и радужные облака увидел лицо второго во всей лодке человека, кто, кроме него, мог еще думать и действовать. Это был старшина группы трюмных.

— Товарищ капитан-лейтенант, попей-ка, — сказал тот, прикладывая к его губам кружку.

Он глотнул. Вода была теплая, и его замутило.

— Пейте, пейте, товарищ командир, — настойчиво повторил старшина. — Может, сорвет. Тогда полегчает, вот увидите…

Капитан-лейтенант залпом выпил кружку, другую. Тотчас его замутило больше, и яростный припадок рвоты потряс все тело. Он отлежался. Голове действительно стало легче.

— Крепкий ты, старшина, — сказал он, найдя в себе силы улыбнуться.

— Держусь пока, — сказал тот, но капитан-лейтенант увидел, что лицо его было совершенно зеленым и что глаза блестят неестественным блеском.

Командир попытался встать, но во всем теле была страшная слабость, и старшина помог ему сесть.

— А я думал, вам полегчает, — сказал он сожалеюще. — Конечно, кому как. Мне вот помогает, потравлю — и легче…

Командир с трудом раскрыл глаза.

— Не выдержать мне, старшина. Свалюсь, — сказал он, чувствуя, что сказать это трудно и стыдно, но сказать надо, чтобы тот, кто останется на ногах один, знал, что командира в лодке больше нет.

И старшина как будто угадал его чувство.

— Что ж мудреного, вы же в походе две ночи не спали, — сказал он уважительно. — Я и то на вас удивляюсь.

Он помолчал и добавил:

— Вам бы, товарищ командир, поспать сейчас. Часа три отдохните, а к темноте я вас разбужу… А то вам и лодки потом не поднять будет…

Командир и так уже почти спал, сидя на разножке. Борясь со сном, он думал и взвешивал. Он отлично понимал, что, если он немедленно же не отдохнет, то погубит и лодку и людей. Он с усилием поднял голову.

— Товарищ старшина первой статьи, — сказал он таким тоном, что старшина невольно выпрямился и стал «смирно», — вступайте во временное командование лодкой. Я и точно не в себе. Лягу. Следите за людьми, может, кто очнется, полезет в люк отдраивать… или продувать примется… Не допускать.

Он помолчал и добавил:

— И меня не допускайте к клапанам до двадцати одного часа. Может, и меня к ним тоже потянет, понятно?

— Понятно, товарищ капитан-лейтенант, — сказал старшина.

Командир снял с руки часы.

— Возьмите. Чтобы все время при вас были, мало ли что… Меня разбудить в двадцать один час, понятно?

— Понятно, — повторил старшина, надевая на руку часы.

Он помог командиру встать на ноги и дойти до каюты. Очевидно, тот уже терял сознание, потому что повис на его руке и говорил, как в бреду:

— Держись, старшина… Выдержи… Лодку тебе отдаю… людей отдаю… На часы смотри, выдержи, старшина…

Старшина уложил его на койку и пошел по отсекам.

II

Он шел медленно и осторожно, стараясь не делать лишних движений, потому что и у него от них кружилась голова. Он шел между бесчувственных тел, поправляя руки и ноги, свесившиеся с коек, с торпедных аппаратов, с дизелей. Порой он останавливался возле спящего или потерявшего сознание краснофлотца, оценивая его: может, если его привести в чувство, пригодиться командиру при всплытии? Он попробовал расшевелить тех, кто казался ему крепче и выносливее других. Из этого ничего не получилось. Только трое на минуту пришли в себя, но снова впали в бесчувственность. Однако он их приметил: это были нужные при всплытии люди — электрик, моторист и еще один трюмный.

Трижды за первые два часа ему пришлось прибегать к своему способу облегчения. Но в желудке ничего не оставалось, и рвота стала мучительной. По третьему разу он почувствовал, что его валит непобедимое стремление заснуть. Чтобы отвлечься, он опять пошел по отсекам, пошатываясь. Когда он проходил мимо командира, он подумал, не разбудить ли его, потому что сам он мог неожиданно для себя заснуть. Он остановился перед командиром. Тот по-прежнему продолжал бредить:

— Двадцать один час… Боевая задача… Держись; старшина…

— Спите, товарищ командир, все нормально идет, — ответил он, но, видимо, Командир его не слышал, потому что повторял однотонно и негромко:

— Держись, старшина… Держись, старшина…

Старшина смотрел на него, взволнованный этим бредом, в котором командир и без сознания продолжал верить тому, кому он поручил свой отдых, нужный для спасения лодки. Ему стало стыдно за свою слабость. Он пересилил себя и пошел в центральный пост.

Но там, оставшись опять один, он снова почувствовал, что должен забыться хоть на минутку. Голова сама падала на грудь, и он боялся, что заснет незаметно для самого себя. Тогда он пошел на хитрость: прислонился к двери, взялся левой рукой за верхнюю задрайку и привалился головой к запястью с тем расчетом, что если случайно он заснет, то пальцы разожмутся и голова неминуемо стукнется о задрайку, что, несомненно, заставит его опомниться.

Какое-то время он сидел в забытьи, слушая громкий стук в висках. Потом этот стук перешел в ровное, убаюкивающее постукивание, равномерное и не очень торопливое. Это тикали у самого уха командирские часы на руке. Они тикали и как будто повторяли два слова: «Дер-жись, стар-шина, дер-жись, старшина…» Он понял, что засыпает, и тут же хитро подумал, что пальцы обязательно разожмутся, как только он уснет, и что пока можно сидеть спокойно, отдаваясь этому блаженному забытью. Но часы тикали надоедливо, и надоедливо звучали слова: «Держись, старшина», — и вдруг он вспомнил, что они значат…

Он резко поднял голову и хотел снять руку с задрайки. Но пальцы так вцепились в задрайку непроизвольной, цепкой судорогой, что он испугался. Их пришлось разжать другой рукой.

Ему стало ясно, что нельзя идти ни на какие сделки с самим собой: несмотря на свой хитрый план, он мог сейчас заснуть, как и все другие, погубить лодку. Чтобы встряхнуться, он запел громко и нескладно. Он никогда не пел раньше, стесняясь своего голоса, но сейчас его никто не слышал. Он пел дико и фальшиво, перевирая слова, но песня эта его несколько рассеяла. Вдруг он замолчал: он подумал, что наверху, может быть, подслушивают вражеские гидрофоны. Потом с трудом вспомнил, что никаких гидрофонов нет — лодка лежит в своей бухте.

Время от времени в лодку доносились глухие взрывы. Наверное, фашисты бомбили наши корабли. Он вспомнил, как перед погружением, когда, сдав груз и бензин, лодка отходила от пристани, в небе загудело неисчислимое количество самолетов и светлые столбы встали на нежном кебе рассвета, и один из них, опав, обнаружил за собой миноносец. И снова с потрясающей ясностью он увидел, как корма миноносца поднялась над водой и как одно орудие на ней продолжало бить по самолетам, пока вода не заплеснула в его раскаленный ствол.

— Держись, старшина, — сказал он себе вслух, — держись, старшина… Люди же держались…

Его охватила жалость к этим морякам, погибшим на его глазах, и внезапная ярость ожгла сердце. Он поднял к подволоку кулак и погрозил.

— Еще и лодки ждете, чертовы дети?.. Прождетесь… — сказал он тихо и отчетливо.

Ярость эта как будто освежила его и придала ему сил. Он пошел по отсекам, чтобы найти тех, кого он наметил, и перетащить их в центральный пост, чтобы при всплытии привести их в чувство. Он наклонился над электриком, когда услышал в конце отсека шаги. Перегнувшись и посмотрев вдоль лодки сквозь путаную сеть труб, штоков и приборов, он увидел, что кто-то, шатаясь, подошел к люку и взялся за задрайку. Старшина быстро прошел к нему.

— С ума сошел? Кто приказал?

Но тот, очевидно, его не понимал. Старшина попробовал его оттащить, но тот вцепился в задрайку с неожиданной силой, покачивая опущенной головой, и бормотал:

— Обожди… на минутку только… обожди…

Он боролся со старшиной отчаянно и упорно, потом вдруг весь ослаб и упал возле люка.

Борьба эта утомила старшину, и он вынужден был отсидеться. Едва он отдохнул, как упавший снова встал и потянулся к задрайкам. На этот раз схватка была яростней, и, может быть, тот одолел бы старшину и впустил бы в лодку воду, если б не пустяк: старшина почувствовал, что рука с командирскими часами прижата к переборке, и ему почему-то померещилось, что если часы будут раздавлены в этой свалке, то он не сможет разбудить командира вовремя. Он рывком дернулся из зажавших его цепких объятий, и бредивший снова потерял силы. Для верности старшина связал ему руки чьим-то полотенцем и долго сидел возле, задыхаясь и вытирая пот. Когда он смог подняться на ноги, было уже десять минут десятого. Он прошел к командиру и тронул его за плечо:

— Товарищ капитан-лейтенант, время вышло, вставайте!

— Старшина? — тотчас же ответил тот, не открывая глаз. — Хорошо, старшина… Держись… Не забудь разбудить…

— Пора всплывать, товарищ командир, двадцать один час, — повторил старшина и поднял голову к подволоку, где за толстым слоем воды была спасительная тьма и воздух, чистый воздух, который сейчас хлынет в лодку.

Нетерпение охватило его.

— Вставайте, товарищ командир, можно всплывать, — повторил он, но командир очнуться не мог. Он подымал голову, ронял ее обратно на койку и повторял:

— Держись, старшина… боевой приказ… двадцать один час…

Разбудить его было невозможно.

Когда старшина это понял, он просидел минут пять, соображая. Потом прошел к инженеру и попытался поднять его. Но тот был совершенно без сознания.

В отчаянии старшина попробовал заставить очнуться кого-либо из тех, кого он наметил ранее. Но и они подымали голову, как пьяные, отвечали вздор, и толку от них не было.

Тогда он решился.

Он перенес командира в центральный пост и пристроил его под самым люком, чтобы воздух сразу хлынул на него. Потом подошел к клапанам и открыл продувание средней.

Все было в порядке. Знакомый удар сжатого воздуха хлопнул в трубах, вода в цистерне зажурчала, и глубомер пополз вверх. Лодка всплыла на ровном киле, и глубомер показал, что рубка уже вышла из воды. Теперь оставалось лишь отдраить верхний люк и впустить в лодку воздух. Тогда под свежей его струей командир очнется, и все пойдет нормально.

Во всей этой возне старшина очень устал. И как бывает всегда в последних секундах ожидания, ему показалось, что больше он выдержать не может. Свежий воздух стал нужен ему безотлагательно, сейчас же, иначе он мог упасть рядом с командиром, и тогда все кончится и для лодки, и для людей. Сердце его билось бешеным стуком, голова кружилась. Он полез по скобтрапу вверх к люку медленно, как во сне, когда руки и ноги вязнут и когда никак нельзя дотянуться до того, что тебя спасет. Руки его и в самом деле ослабли, и, взявшись за штурвал люка, он едва смог его повернуть. Еще одно огромное усилие понадобилось, чтобы заставить крышку люка отделиться от прилипшей резиновой прослойки.

Свежий, прохладный воздух ударил ему в лицо. Он пил его всей грудью, вытянув шею, смеясь и почти плача, но вдруг с ужасом почувствовал, что голова кружится все сильней. Он сумел еще понять, что люк надо успеть задраить, иначе лодку начнет заливать, если разведет волну, и не будет уже ни одного человека, кто это сможет заметить. Теряя сознание, он повис всем телом на штурвале люка, крышка захлопнулась под тяжестью его тела, руки разжались, и он рухнул вниз.

III

Очнулся он оттого, что захлебнулся. Рывком он поднял голову, пытаясь понять, где он и что случилось.

В лодке по-прежнему было светло и тихо. Он лежал рядом с командиром, лицом вниз, в небольшой луже, залившей палубу центрального поста. Командирские часы на руке показывали 21 час 50 минут. Значит, он только что упал, и откуда появилась вода — было непонятно.

Он встал и с удивлением почувствовал, что силы его прибавились, — видимо, так помог воздух, которым ему только что удалось подышать. Но открывать вновь люк было опасно: раз в лодке была вода, значит, рубка не вышла целиком над поверхностью бухты. Он в раздумье обвел глазами центральный пост, соображая, что же могло произойти. Тут на глаза ему попались часы на переборке у глубомера. Они показывали 0 часов 8 минут.

Это значило, что командирские часы разбились и что он пролежал без сознания больше двух часов. Все это время лодка дрейфовала в бухте, и с ней могло произойти что угодно, раз вода выступила из трюма на настил палубы.

Он пошел осматривать отсек и понял, откуда появилась вода.

Тот, кого он связал полотенцем, сумел освободиться от него и все-таки отдраить носовой люк. Но, по счастью, он только ослабил задрайки: у него или не хватило сил открыть люк, или вода, полившаяся в щель, привела его на момент в чувство и он понял, что делает что-то не то. Однако и этой щели оказалось достаточно, чтобы вода, покрывавшая над люком верхнюю палубу лодки, всплывшей только рубкой, уже залила трюмы.

Поняв, что очнулся как раз вовремя, старшина тотчас довернул задрайки носового люка, вернулся в центральный пост, пустил водоотливные помпы и только после этого решился открыть рубочный люк. Воздух снова ударил его по голове, как молотком, но на этот раз он сразу же перевесился через комингс люка и удержался на трапе. Скоро он пришел в себя и поднялся на мостик.

Торжественно и величаво стояло над бухтой звездное, чистое небо. Вспыхивающее на горизонте кольцо орудийных залпов осеняло мужественный, израненный город огненным венцом славы. Шумели волны, разбиваясь о близкий берег. Свежий морской ветер бил в лицо, выдувая из легких ядовитые пары бензина.

Старшина стоял, наслаждаясь ветром, воздухом и возвращенной жизнью. Он стоял, он смотрел в звездное небо и слушал глухой рокот волн и залпов.

Но лодка снова напомнила ему о том, что по-прежнему он остался единственным человеком, от которого зависит ее судьба и судьба заключенных в ней беспомощных, одурманенных людей: она приподнялась на волне и ударила носом о грунт. Тогда он перегнулся через обвес рубки, вгляделся во тьму и понял, что за эти два часа лодку поднесло к берегу и, очевидно, посадило носом на камни.

Опять следовало действовать, и действовать немедленно. Нужно было сняться с камней и уйти в море, пока еще темно и пока не появились над бухтой фашистские самолеты.

Он быстро спустился вниз, включил вентиляцию и с трудом вытащил командира на мостик. На воздухе тот очнулся. Но так же, как недавно старшина, он сидел на мостике, вдыхая свежий воздух и еще не понимая, где он и что надо делать. Старшина оставил его приходить в себя и вынес наверх еще одного человека, без которого лодка не могла дать ход, — электрика, одного из троих, намеченных им для всплытия.

Наконец они смогли действовать. Командир приказал продуть главный балласт, чтобы лодка, окончательно всплыв, снялась с камней. Электрик, еще пошатываясь, прошел в корму, к своей станции, старшина — к своему трюмному посту. Он открыл клапаны, и глубомер пополз вверх. Когда он показал ноль, старшина доложил наверх, что балласт продут, и командир дал телеграфом «полный назад», чтобы отвести лодку от камней. Моторы зажужжали, но лодка почему-то пошла вперед и вновь села на камни. Командир дал «стоп» и крикнул вниз старшине, чтобы тот узнал, почему неверно дан ход.

Электрик стоял у рубильников с напряженным и сосредоточенным вниманием и смотрел на телеграф, ожидая приказаний.

— Тебе какой ход был приказан? — спросил его старшина.

— Передний, — ответил он. — Полной мощностью оба вала.

— Ты что, не очнулся? Задний был дан, — сердито сказал старшина.

— Да я видел, что телеграф врет, — сказал электрик спокойно. — Как же командир мог задний давать? Сзади же у нас фашисты. Мы только вперед можем идти. В море.

Он сказал это с полным убеждением, и старшина понял, что тот все еще во власти бензинного бреда. Заменить электрика у станции было некем, а ждать, когда к нему вернется сознание полностью, было нельзя. Тогда старшина прошел на мостик и сказал капитан-лейтенанту, что у электрика в голове шарики вертятся еще не в ту сторону, но что хода давать можно: он сам будет стоять рядом с электриком и посматривать, чтобы тот больше не чудил.

Лодка вновь попыталась сняться. Ошибка электрика поставила ее в худшее положение: главный балласт был продут полностью, и уменьшить ее осадку было теперь уже нечем, а от рывка вперед она плотно засела в камнях. Время не терпело, рассвет приближался. Лодка рвалась назад, пока не разрядились аккумуляторы.

Но за это время воздух, гулявший внутри лодки, и вентиляция сделали свое дело. Краснофлотцы приходили в себя. Первыми очнулись те упорные подводники, которые потеряли сознание последними. За ними, один за другим, вставали остальные, и скоро во всех отсеках началось движение и забила жизнь. Мотористы стали к дизелям, электрики спустились в трюм к аккумуляторам, готовя их к зарядке. Держась за голову и шатаясь, прошел в центральный пост боцман. У колонки вертикального руля встал рулевой. Что-то зашипело на камбузе, и впервые за долгие часы подводники вспомнили, что, кроме необходимости дышать, человеку нужно еще и есть.

Среди этого множества людей, вернувших себе способность чувствовать, думать и действовать, совершенно затерялся тот, кто вернул им эту способность.

Сперва он что-то делал, помогал другим, но постепенно все больше и больше людей появлялось у механизмов, и он чувствовал, будто с него сваливается одна забота за другой. И когда наконец даже у трюмного поста появился краснофлотец (тот, кого он когда-то — казалось, так давно! — пытался разбудить) и официально, по уставу, попросил разрешения стать на вахту, старшина понял, что теперь можно поспать.

И он заснул у самых дизелей так крепко, что даже не слышал, как они загрохотали частыми взрывами. Лодка снова дала ход, на этот раз дизелями, и винты полными оборотами стащили ее с камней. Она развернулась и пошла к выходу из бухты. Дизеля стучали и гремели, но это не могло разбудить старшину. Когда же лодка повернула и ветер стал забивать через люк отработанные газы дизелей, старшина проснулся. Он потянул носом, выругался и, не в силах слышать запах, хоть в какой-нибудь мере напоминающий тот, который долгие шестнадцать часов валил его с ног, решительно вышел на мостик и попросил разрешения у командира остаться.

Тот узнал в темноте его голос и молча нашел его руку. Долго, без слов, командир жал ее крепким пожатием, потом вдруг притянул старшину к себе и обнял. Они поцеловались мужским, строгим, клятвенным поцелуем, связывающим военных людей до смерти или победы.

И долго еще они стояли молча, слушая, как гудит и рокочет ожившая лодка, и подставляли лица свежему, вольному ветру. Черное море окружало лодку тьмой и вздыхающими волнами, сберегая ее от врагов.

Потом старшина смущенно сказал:

— Конечно, все хорошо получилось, товарищ капитан-лейтенант, только неприятность одна все же есть…

— Кончились неприятности, старшина, — сказал командир весело. — Кончились!

— Да уж не знаю, — ответил старшина и неловко протянул ему часы. — Часики ваши… Надо думать, не починить… Стоят…

 

Среди произведений художественной литературы периода Великой Отечественной войны одним из завоевавших большую любовь и признательность читателей была «Морская душа» Леонида Соболева. Новеллы, составившие книгу, написаны по горячим следам событий. Свидетелем и участником многих из них был сам писатель, вся жизнь и творчество которого неразрывно связаны с Военно-Морским Флотом нашей страны.

За четырнадцать лет службы на боевых кораблях Л. Соболев детально изучил флотскую жизнь. Впоследствии он вспоминал:

«Вместе с флотом прошел весь тяжелый путь его восстановления — от первого похода «Комсомольца» в 1922 году до ворошиловского «отлично» на маневрах 1930 года».

Великую Отечественную войну Леонид Сергеевич встретил на Балтике, причем в Таллине, откуда в годы своей флотской юности, когда город назывался еще Ревелем, ушел он в свой первый морской бой. В августе сорок первого Л. Соболев по его настоятельной просьбе был командирован в осажденную Одессу, а в начале февраля сорок второго года пришел на тральщике в сражавшийся Севастополь. Писатель пробыл в городе около двух месяцев.

Дни и ночи Соболев проводил в окопах и блиндажах переднего края, встречался с морскими пехотинцами и катерниками, разведчиками и снайперами, артиллеристами и летчиками.

Каждая новелла, родившаяся под пером писателя и вошедшая в большой цикл рассказов-миниатюр, построена на фактическом материале, ее герои — не выдуманные, а реальные люди, у многих из которых даже сохранены подлинные фамилии.

Если перелистать выцветшие соболевские записные книжки, блокноты и дневники военных лет, то с каждой их страницы повеет живой летописью одесской и севастопольской обороны, на основе событий которых созданы удивительные рассказы, наполненные драматизмом и юмором, любовью и ненавистью, романтикой и лиризмом. Каждая из новелл звучит светлым гимном мужеству, воинскому подвигу и любви к Отчизне.

Естественно, что материалы зачастую собирались под огнем врага, а очерки и новеллы писались на ходу. Все написанное сразу же попадало в периодическую печать. Этим можно объяснить и то, что какие-то подробности, детали оставались неизвестными, утерянными или забытыми и не вошли в книгу.

Автор этих строк, заинтересовавшись дальнейшей судьбой соболевских героев, решил из того, что по разным причинам в те далекие годы «осталось за бортом», в том числе и по соображениям военной цензуры, выбрать наиболее значительное, доселе неизвестное или мало известное, раздвинуть рамки повествования и пройтись дальше по следам отдельных героев «Морской души».

 

РАЗВЕДЧИЦА АНКА

В жаркие сентябрьские дни обороны Одессы моряки-разведчики, стоявшие в то время в районе Татарки, захватили «языка», оказавшегося штабным офицером. У него были обнаружены важные документы, раскрывающие замысел противника и представлявшие большую ценность для нашего командования. Отблагодарить разведчиков за столь ценную добычу к ним отправился член Военного совета Одесского оборонительного района бригадный комиссар И. И. Азаров. Он пригласил с собой находившегося в то время в Одессе писателя Л. Соболева, который с благодарностью принял это предложение.

— К разведчикам, к тому же морякам, с большим удовольствием! — радостно воскликнул Леонид Сергеевич.

В отряде разведчиков собрались люди с разных кораблей и частей флота. Пробираясь через лиманы и минные поля, они совершали смелые и дерзкие вылазки, на шлюпках высаживались в тыл врага, добывали командованию нужные сведения.

При посещении разведчиков с писателем произошел казус, о котором он и рассказал в новелле «Разведчик Татьян».

«Я отдернул руку, как от огня: одно дело трепать по щеке мальчишку, другое — взрослую девушку. И тогда за моей спиной грянул громкий взрыв хохота».

Так состоялось знакомство Леонида Сергеевича Соболева с героями его будущей новеллы «Разведчик Татьян».

Когда началась война, Анне Макушевой, которая стала прототипом разведчика Татьяна, не было и девятнадцати. Дочь колхозника из Беляевки умела ползать по-пластунски, владела любым оружием, плавала не хуже бывалых моряков. Анна знала все ходы и выходы в Одессе, могла пройти по всем катакомбам.

Нелегко было девушке в отряде разведчиков. Ей приходилось пробираться через плавни и камыши, не шелохнувшись, часами лежать под лучами вражеских прожекторов, подолгу отсиживаться в промозглых от сырости катакомбах. Но все тяготы жизни разведчица выносила с не меньшим, чем мужчины, мужеством. И какое бы задание она ни выполняла — совершала ли вылазку за «языком», вела ли разведку в тылу врага, собирала ли данные о продвижении вражеских войск, их численности, расположении огневых точек, — все доставленные сведения отличались четкостью и точностью. На Анну во всем можно было положиться — ее данные не нуждались в проверке.

Однажды ночью, оказавшись в расположении фашистских частей, разведчица провалилась в наспех сделанную землянку. Там оказался фашистский офицер, лежавший без движения. Анна осмотрелась, решила, что он мертв, и спокойно, беззаботно стала собирать в планшет штабные бумаги. На самом деле оказалось, что во время обстрела нашей артиллерией балка, поддерживавшая перекрытие землянки, обрушилась, ударила гитлеровца по голове, оглушила, и он потерял сознание. Но вот фашист пришел в себя. И не быть бы Анне в живых, не подоспей к ней на помощь другой разведчик, который все время не выпускал девушку из поля зрения.

Бесхитростными и скромными были бесстрашные моряки из разведки. Неистребимый флотский дух веселья и жизнерадостности постоянно царил в этом дружном коллективе. В отряде не увял юмор, здесь любили шутить и смеяться. Когда, например, разведчиков спрашивали, что хотели бы они получить в награду за свои боевые дела, они, не задумываясь, хором отвечали:

— Компот на третье!

Почти так было и на этот раз, когда в отряд приехали И. Азаров и Л. Соболев. Вот что рассказывал вице-адмирал Илья Ильич Азаров об этой встрече с разведчиками:

— Сведения, Добытые Анной Макушевой и другими разведчиками, оказались настолько важными, что отважную разведчицу следовало бы представить к званию Героя Советского Союза. Но мы, к сожалению, тогда этого не сделали. Приехав в отряд, я завел разговор о том, как они считают необходимым отметить успех разведчиков, и спросил: «Что хотите?» А они в ответ: «Сапоги сорок шестого размера Ивану Гуре (моряку из боцманской команды линкора «Парижская коммуна»), хромовые сапожки тридцать шестой размер для Аннушки и наган Угольку (так называли они своего командира Григория Поженяна, который был небольшого роста, юркий и черный).

Я сказал адъютанту: «Товарищ Штаркман, придется отдать наган».

«А я останусь без оружия?» — с обидой проговорил тот.

«В Одессе получишь. А какой же он командир разведчиков без нагана?»

Григорию Поженяну был вручен наган, а на следующие сутки доставлены две пары сапог — для Аннушки и Ивана Гуры…

До самого последнего дня обороны Анна оставалась в городе, ходила в разведку, помогала эвакуировать детей, ухаживала за ранеными. Ее тогда готовили для работы в тылу врага. Но надвинувшиеся события во многом изменили планы защитников Одессы.

Под давлением превосходящих сил противника наши войска вынуждены были оставить Киев, Донбасс и отойти к Ростову, а на Крымском направлении, прорвавшись через Перекопский перешеек, враг стал угрожать захватом Крыма. В случае оккупации полуострова одесский гарнизон оставался в глубоком тылу и стратегическое значение его практически терялось.

Исходя из сложившейся обстановки и в связи с угрозой потери Крымского полуострова, который был главной базой Черноморского флота, а также потому, что оборонять одновременно Крымский полуостров и Одесский оборонительный округ армия не могла, Ставка Верховного Главнокомандования решила эвакуировать Одесский район и за счет его войск усилить оборону Крымского полуострова. Далее предписывалось: сдерживая противника, эвакуировать оставшиеся предприятия, значительную часть населения, партийный и советский актив, вооружение, боеприпасы и, наконец, войска. Эта сложная и ответственная задача была выполнена успешно. Вместе со всеми в Севастополь из Одессы была переброшена и Анна Макушева.

Теперь отчаянно смелую разведчицу можно было встретить и на переднем крае обороны города, и на береговых батареях, и на причалах. Ее знали и любили многие защитники города.

В октябре сорок первого года во флотском экипаже формировалась бригада морской пехоты для отправки на другой фронт. Экипаж посетил бригадный комиссар И. Азаров, бывший тогда членом Военного совета Черноморского флота. В строю он увидел многих из прославившихся в Одессе разведчиков. Среди них были Анна Макушева, Григорий Поженян и другие. Девушка тут же обратилась с просьбой:

— Прошу включить меня с разведчиками в формируемую бригаду морской пехоты.

Разведчики поддержали ее. Но старшина второй статьи Анна Макушева была назначена для выполнения особого задания, и ее оставили в Севастополе.

Обратился к Илье Ильичу и Григорий Поженян: он пожаловался на то, что у него хотят отобрать тот самый наган, что он получил в Одессе.

— Наган не отбирать, — приказал бригадный комиссар командиру роты. — Он вручен Григорию Поженяну в награду.

Радостью заблестели глаза разведчика. Он был безмерно благодарен за принятое решение.

В севастопольском дневнике Соболева есть запись о встрече с разведчиками, знакомыми по Одессе. Леонид Сергеевич рассказал им о Москве, о параде 7 Ноября, об «эрэсах», только появившихся на вооружении, читал «Индивидуальный подход» и «Соловья».

Следует заметить, что новелла «Соловей» написана на одесском материале и героем ее стал разведчик Михаил Сурнин, которого за необычайную способность к звукоподражанию называли флагманским сигнальщиком. Он мог с изумительной точностью воспроизвести пение любой птицы. Бывало так, что гитлеровцы заслушивались птичьими трелями, не догадываясь, что это — сигнал разведчикам.

После выступления писателя перед моряками к нему подошла Анна Макушева. Леонид Сергеевич с радостью дал ей почитать новеллу «Разведчик Татьян».

— Похоже? — спросил он у Анны.

— Если б я была такая… — И после небольшой паузы робко спросила: — А что, верно — он так меня любил?..

Боевая жизнь разведчицы в Севастополе мало чем отличалась от одесской. Снова ходила она в тыл врага, добывала «языков», собирала разведданные. Однажды ей нужно было срочно доставить важные сведения. Когда она с Ялтинского шоссе пробиралась в город, ее заметил фашистский летчик. На бреющем полете он стал гоняться за девушкой. Она пряталась за кусты, вжималась в скалу, но преследование продолжалось. Наконец, когда летчик разворачивался на один из новых заходов, она бросилась с обрыва вниз, не очень-то надеясь, что удастся спастись. Но все обошлось благополучно.

В последние дни обороны Севастополя в одном из боев у Херсонесского маяка Анну ранило. Взрывом раздробило скалу, и осыпавшиеся камни завалили девушку. Ей придавило ноги, грудь. Тяжело раненную и контуженную, в беспамятстве ее захватили в плен гитлеровцы. Начался мученический путь по фашистским лагерям.

Будучи сама почти недвижима, Анна находила силы убеждать подруг, с которыми ее везли в товарных вагонах. А раны ее гноились, она часто теряла сознание. Даже гитлеровцы не выдержали и на одной из стоянок вывели Анну к санитарному вагону, чтобы сделать перевязку. Немецкие санитарки, восхищенные мужеством русской девушки, пожалели ее, и, пока одна перевязывала, другая тайком втолкнула ей в рот шоколад и влила две ложки какао. Но пришел офицер и сбросил Анну с операционного стола…

Много горя и страданий пережила Анна, но и в плену оставалась коммунисткой. Были допросы, пытки, истязания — она молчала. Отважная разведчица много раз бежала из концлагерей, из ровенской тюрьмы. Но всякий раз снова оказывалась в руках фашистских палачей. Последний концлагерь был в Саксонии. Отсюда мало кто выходил живым. Но Анна выжила. Вернувшись в родную Одессу, она шла по улицам и целовала камни мостовой.

…Улица Пастера. На углу ее — в помещении Консервного института — жили разведчики-моряки. На сероватой стене скромная мемориальная доска, напоминающая об их подвигах. На доске золотом высечены фамилии храбрецов, в числе которых Василий Алексеев, Олег Безбородько, Иван Гура, Арсений Зуц, Алексей Калина, Лазарь Конвиссер, Анна Макушева, Леон Нестеренко, Григорий Поженян, Константин Рулев, Михаил Сурнин, Петр Твердохлеб, Григорий Урбанский… Почти все они погибли в боях с врагом. Уцелели только Арсений Зуц, Анна Макушева, Григорий Поженян…

Бывая в Одессе, каждый раз приходит поклониться этому месту бывший разведчик, а ныне известный советский поэт Григорий Поженян — автор сценария кинофильма «Жажда», в котором он рассказал, как героически сражались и умирали разведчики. Только в фильме один из главных героев, Уголек, погибает, на самом же деле он жив, здоров, пишет чудесные стихи и сценарии.

Часто у мемориальной доски на углу Пастера можно увидеть и Анну Ивановну Макушеву. На груди у нее — орден Ленина и боевые медали, а во взгляде, несмотря на пенсионный возраст, сохранился задорный блеск молодости. И все же трудно поверить, что эта полная обаяния, спокойная, уравновешенная, скромная женщина и есть тот самый отчаянный, бесстрашный и мужественный старшина второй статьи Анна Макушева, хорошо известная всему Одесскому и Крымскому побережью в суровые годы войны.

Ни время, ни тяжелые испытания не сломили Анну Ивановну. Она продолжает оставаться в строю и трудится оператором в одном из почтовых отделений города-героя Одессы.

— Ну, а если грянет беда, — говорит она, — я готова опять идти со своими моряками в разведку. Только пусть этого не случится, а небо всегда будет мирным и светлым.

 

МОРЯКИ ИЗ «БАТАЛЬОНА ЧЕТВЕРЫХ»

Новелла Л. Соболева «Батальон четверых» основана на действительном факте. С моряками, о которых рассказывается в ней, писатель был знаком лично и неоднократно встречался. С главным героем новеллы Михаилом Негребой Соболев познакомился в осажденной Одессе.

— Виделись мы в то время с Леонидом Сергеевичем частенько, — вспоминает Михаил Макарович Негреба. — И всегда в самых горячих точках… К нам, десантникам, он питал особую слабость. Сидим, бывало, перед выброской на базе, нервничаем, курим… Скрипит дверь — на пороге Леонид Сергеевич: «Ну, что, орлы, закручинились? В шахматишки сыграем?» Проходит в наш кубрик, по-домашнему устраивается за столом и начинает расставлять фигуры на доске: «Ну, Миша, с тебя начнем?»

Посидит с нами часок-другой, поиграет, расскажет какую-нибудь занятную историю, смотришь — повеселели ребята. Всегда он был спокойным и веселым, хотя мы знали, что хлеб его не слаще нашего: был он и под бомбежками, и под артналетами, участвовал в атаках морских пехотинцев, как рядовой матрос.

…Одна из встреч произошла в лазарете авиаполка, где Л. Соболев лечился после ожога. Разведчики Михаил Негреба и Алексей Королев узнали об этом и, обойдя врачебный заслон, проникли в палату. На вопрос моряков: «Чем мы можем помочь?» — Леонид Сергеевич ответил:

— Помогите выбраться отсюда. Меня здесь такой вонючей мазью намазали, что просто спасу нет.

— Да как же мы можем вызволить вас, Леонид Сергеевич, — стал Негреба уговаривать писателя, — из этого госпиталя мышь не сбежит…

— А ты, Миша, вспомни, как из вражеского тыла под Одессой вы раненого Леонтьева выносили, — хитро улыбаясь, сказал Соболев.

— Ладно, — махнул рукой Негреба, — что будет, то будет… — И помог вместе с Королевым выбраться писателю через окно из палаты и удрать из госпиталя. Потом, правда, они получили немалую нахлобучку от командования.

Последний раз во время войны Л. Соболева и М. Негребу судьба свела в трагические дни, когда наши войска оставляли Одессу.

В записной книжке писателя есть заметки о встрече с командующим ВВС Черноморского флота генерал-майором авиации В. Ермаченковым. В них говорится:

«Ермаченков рассказывал о Негребе. 25 парашютистов были в Севастополе, их готовили для десанта на Евпаторийский аэродром. Операцию отменили, и их оставили на Херсонесском аэродроме как автоматчиков для охраны от немецких парашютистов. Негреба был у Ермаченкова вроде адъютанта. Находил способы купаться, ища в скалах тропки к воде. При оставлении Севастополя помогал при посадке в «дугласы». Нашел в городе, в развалинах, семью летчика, который просил Ермаченкова ее вывезти, и доставил на аэродром. 29 июня пришел с сообщением: так как «дугласов» явно мало, автоматчики достали шлюпку, погрузили туда провизию, воду, патроны и просят разрешения уйти самостоятельно после ухода последнего самолета. Больше Ермаченков их не видел. Возможно, их потопили немецкие катера, возможно, они пробились к партизанам».

Исходя из этого факта, Леонид Сергеевич считал, что Негреба погиб в Севастополе весной сорок второго.

Новелла «Батальон четверых» была написана летом сорок второго года.

…Шел грозный сорок первый. Дымились окраины осажденной Одессы. Фашистские захватчики, вклинившись в нашу оборону в восточной части города, силами двух дивизий стремились прорвать линию фронта. Советское командование решило ответить на это контрударом в районе села Григорьевки. В ночь на 22 сентября в тыл врага высадился морской десант, который внезапным ударом нанес фашистам большой урон.

Одновременно с морским в районе села Свердлова, в 25 километрах от Одессы, был выброшен воздушный десант. Состоял он из моряков-добровольцев, на которых была возложена задача обнаружить и уничтожить штабы и узлы связи противника, расположенные в тех местах, дезорганизовать управление войсками и способствовать успешному наступлению морского десанта. Об участии пяти моряков-десантников в этой операции и повествует новелла «Батальон четверых».

Неравный бой «батальона» против сотен врагов и победа моряков в этой жестокой схватке кажутся легендой, но здесь нет ни капли вымысла. Все — сущая правда. Только правда. Даже имена сохранены подлинные. Это был один из многих героических эпизодов Великой Отечественной, из которых складывалась наша победа…

Дальнейшая судьба героя с «морской душой» Михаила Негребы была продолжением подвига «Батальона четверых». Парашютист-десантник после Одессы защищал Севастополь. В последние дни обороны его видели на Херсонесе в форме полкового комиссара. А произошло следующее. Мичман Негреба, находясь вместе с полковым комиссаром Михайловым, помогал ему отправлять последние самолеты с людьми. Сам же он покинуть Севастополь отказался.

В те полные трагизма часы на аэродроме — маленьком клочке свободной от врага земли, — как комиссар Михайлов и мичман Негреба ни старались, навести порядок было трудно. Каждый стремился попасть в самолет, которых было немного, и захватить всех желающих, разумеется, они не могли. На приказы Негребы никто не обращал внимания. Доходило до того, что некоторые хватались за кобуру.

Тогда Михайлов пригласил мичмана в капонир и, подавая ему свою шинель, сказал: «Верно или неверно поступаю — отвечу перед партией. Надень эту шинель, Михаил, и действуй по-комиссарски!» Через минуту из капонира вышли два полковых комиссара, которым удалось все же заставить людей соблюдать порядок на аэродроме.

Затем был бой. Последний бой. Совинформбюро уже сообщило о том, что Севастополь оставлен нашими войсками, а на Херсонесском мысу еще несколько дней продолжалось сражение. Измученные, раненые моряки, многие в бессознательном, как и Негреба, состоянии, были захвачены в плен. Михаил Макарович успел перед этим похоронить у моря комиссара Михайлова и зарыть в песок полученный за оборону Одессы орден Ленина.

Из временного лагеря военнопленных под Симферополем закованный в кандалы Негреба проделал пешком сотни километров по пыльным дорогам Украины. Затем попал в Днепропетровск — в распределительный лагерь. Отсюда в телеге под кучей конского навоза он совершил свой первый побег. Но через неделю его схватили при переходе моста через Днепр в районе Кременчуга. Назвался другой фамилией и под ней кочевал из лагеря в лагерь — сначала в Харькове, затем в Донбассе.

Когда в Горловке из военнопленных стали формировать отряды для отправки на работы в разрушенных шахтах, из лагеря № 365 бежало много пленников. Среди них был и Негреба. На этот раз удалось дойти почти до Дона. Здесь его опять схватили. Везут в Германию. Он прыгает из товарного вагона. Гитлеровцы настигли беглеца у советско-польской границы. И вновь побег из концентрационного лагеря в Польше. Пробрался в район Луцка, но бандеровцы выдали его фашистам. Начались скитания по лагерям смерти: двенадцатый блок Маутхаузена, Бухенвальд, лагери «Дора» в Альпах и «Минц-3» на Дунае, откуда был совершен последний и вновь неудачный побег. Пробираясь через канализационный тоннель, Негреба потерял сознание и снова оказался в руках палачей.

Эсэсовцы хотели его повесить. Но в день казни в лазарете умер другой заключенный. На него надели куртку Негребы с лагерным номером 13787, а сам Негреба лежал в это время без сознания. Он пришел в себя в лагерном госпитале, там и застала его долгожданная весть о победе.

Выйдя из лагеря, Негреба, отличавшийся когда-то богатырским сложением и высоким ростом, весил всего тридцать два килограмма. Подлечившись, снова надел военную форму, на этот раз армейскую, и некоторое время служил командиром взвода. Затем ушел в запас.

Вернувшись на Родину, бывший моряк закончил Львовский горный техникум, восстанавливал разрушенные шахты, строил новые, работал проходчиком, мастером, начальником участка. С должности диспетчера шахты ушел на заслуженный отдых и поселился в Червонограде. За доблестный труд награжден двумя знаками «Шахтерская слава», за подвиги на поле брани — медалями и орденом Ленина, тем самым, что зарыл на Херсонесе. Этот орден за номером 7479 в 1954 году нашли юные следопыты Севастополя и через Министерство обороны СССР установили фамилию его владельца.

О том, что он герой соболевской новеллы «Батальон четверых», Негреба узнал много лет спустя после выхода «Морской души». Долго собирался написать автору, но все как-то руки не доходили. И вот весточка от Леонида Сергеевича. Писатель случайно узнал, что его герой жив, и сразу же написал ему.

«Дорогой товарищ Негреба, я получил, наконец, Ваш точный адрес, — очевидно, первое мое письмо по адресу, данному тов. Ильяшенко, до Вас не дошло.

Ваш Леонид Соболев».

Вы, думаю, можете понять, с какой радостью узнал я от него, что Вы награждены орденом Ленина, обнимаю Вас и поздравляю. Удивляюсь чудесам, которыми Вы ухитрились сохранить свою жизнь. Как и все, я считал Вас погибшим…

Я очень хочу послать Вам свою книжку, где о Вас написано. Ваше имя знают миллионы читателей и у нас и за рубежом, и потому мне очень хотелось бы повидаться с Вами и, может быть, написать продолжение Вашей биографии. Последнее, что я о Вас узнал, — это рассказ командующего ВВС Ермаченкова, что он расстался с Вами на Херсонесском аэродроме, когда Вы отказались сесть в самолет… Крепко обнимаю.

Спустя двадцать один год писатель и разведчик все же встретились. М. Негреба вместе с девятнадцатилетним сыном Юрием, сейчас офицером флота, приехал в Москву. Трогательной, непередаваемо волнующей была встреча в Центральном Доме литераторов. На прощанье Леонид Соболев подарил герою «Батальона четверых» свою знаменитую книгу «Морская душа» с надписью:

«Дорогому Михаилу Негребе — живому!! — и надолго! С душевной радостью. Леонид Соболев. Москва. Январь 1963 г.».

Вместе с Негребой писатель побывал в Севастополе. Они обошли священные места севастопольской обороны, встретились с жителями города-героя, побывали на кораблях и в частях флота, приняли участие в читательской конференции, организованной Морской библиотекой по обсуждению новых глав романа «Капитальный ремонт».

О встрече с Негребой Леонид Сергеевич рассказал по радио. Вместе с писателем в передаче принимал участие и Михаил Макарович, который тогда сказал:

— Живы ли остались ребята из «батальона», не знаю. Знаю точно: Леша Котиков погиб.

Спустя несколько дней после передачи Л. Соболев получил письмо из Ленинграда. Прислал его Алексей Котиков. Он писал:

«…Побывав в обороне Сталинграда, Москвы, Ленинграда (об Одессе и Севастополе вы знаете сами), я оказался покалеченным, и довольно основательно. И только благодаря нашим героическим врачам я остался жив и даже похож на человека. Ноги мне не отрезали и сейчас хоть плохонькие, да свои. В Кутаиси мне оставили плохой, да свой глаз. А в Средней Азии — барабанную перепонку, плохую, да свою. Ну и я в долгу не остался: фашистской сволочи набил, если посчитать, хороший штабель. А теперь и в меня добрые люди поверили и не посчитали за инвалида: я полноценный командир военизированной охраны…»

Оказывается, подорвав фашистский танк под Севастополем, старший сержант Котиков был отброшен взрывной волной далеко в сторону. Поэтому товарищи не нашли его, и только после боя подобрали санитары и сдали в эвакогоспиталь. Мать в это время получила похоронку. Через некоторое время ей пришла и вторая похоронка, в которой сообщалось, что ее сын утонул в Черном море. Действительно, госпитальное судно, перевозившее раненых на Кавказ, потопили фашистские самолеты. Спастись никому не удалось. Но Котиков не погиб. По стечению обстоятельств на судне оказались только его документы, самому же ему не хватило места, и его транспортировали на «морском охотнике».

После госпиталя Котиков был комендантом Кутаиси, где вместе с комендантским взводом участвовал в уничтожении вражеского десанта, пытавшегося захватить и разрушить Рионскую ГЭС. Получив в схватке с врагами тяжелое ножевое ранение, снова оказался в госпитале. Затем была Москва, где он передавал свои знания и опыт молодым воинам, снова госпиталь и запасной полк. Добрался до Сталинграда, где командовал пулеметчиками. Когда пулемет, за которым лежал моряк, прямым попаданием фашистского снаряда был разбит, мать получила третью похоронку. А Котиков остался жив и находился уже на ленинградской Дороге жизни.

Свою последнюю на войне медаль он получил за оборону Заполярья.

Двадцать семь отметин — от пуль, осколков мин, снарядов, гранат, от финского ножа — носит на своем теле ветеран сражений, всем смертям назло оставшийся в живых.

Позднее отыскался в Пятигорске и А. Леонтьев. После оставления нашими войсками Севастополя он, так же как и Негреба, будучи тяжело раненным, попал в плен. Работал на рудниках Бельгии и Франции. Когда вернулся на Родину, приехал в Пятигорск, где двадцать с лишним лет спустя его нашла правительственная награда — орден Красного Знамени.

В апрельский день шестьдесят третьего года встречу героев «Батальона четверых» смотрели миллионы телезрителей. Среди них был еще один моряк из этого же «батальона» — Роман Перепелица, проживающий в Горьком. Ему также после Севастополя пришлось сражаться за Сталинград, где он получил тяжелую контузию.

Только Литовченко не удавалось найти в течение последующих пятнадцати лет. Но вот в 1978 году, после публикации в одной из газет материала о «Батальоне четверых», автору этих строк сообщили, что Иван Иванович Литовченко живет в Ленинграде и работает сейчас в научно-производственном объединении «Ритм». Пришло письмо и от самого героя.

После знаменитых десантов в районе Одессы Литовченко в составе особой морской стрелковой бригады был направлен под Москву, сражался на Можайском направлении, а затем воевал в районе Мурманска.

В марте 1943 года Ивана Ивановича отозвали из морской бригады и как специалиста по судостроению направили в город Ленина.

На морском катере отважный десантник затем ушел на передовую, сражался в водах Финского и Рижского заливов.

В середине июня 1944 года начались ожесточенные бои за освобождение Выборга. Затем Литовченко участвовал в боевых операциях по освобождению островов Эзель, Даго, городов Нарва, Кенигсберг.

После победы Иван Иванович пришел на Адмиралтейский завод. Был мастером достроечного цеха и участвовал в спуске первых послевоенных танкеров. С тех пор коммунист Литовченко на самых передовых трудовых рубежах.

Таковы удивительные судьбы моряков-героев из новеллы Леонида Соболева «Батальон четверых».

 

ПОДВИГ ПОД ВОДОЙ

Прослужив много лет на надводных кораблях, Л. Соболев питал особую симпатию к подводникам. Его привлекали эти мужественные парни, жизнь и служба которых проходила в глубинах морской пучины. Не один десяток миль прошел под водой с черноморскими подводниками и сам писатель. В одном из таких походов у него зародилась мысль написать повесть, в которой показать формирование характера советского моряка-подводника в условиях суровых боевых будней.

В годы Великой Отечественной войны Л. Соболеву редко приходилось встречаться с подводниками, но он постоянно интересовался их боевыми делами, жизнью и бытом. «Держись, старшина…» — так назвал писатель-маринист одну из своих, пожалуй, лучших новелл, вошедших в книгу «Морская душа». В основу этого произведения Л. Соболев положил действительную историю боевого подвига старшины первой статьи Н. Пустовойтенко в последние дни обороны Севастополя летом 1942 года.

Война требовала от каждого бойца и командира предельного напряжения всех физических и нравственных сил, проявления всего высокого и благородного, что могло быть в человеке. Л. Соболев в своем произведении показывает беспредельное мужество, героизм, верность воинскому долгу рядового советского человека.

Новелла повествует о старшине группы трюмных, благодаря стойкости, моральной и физической выдержке которого был спасен от неминуемой гибели экипаж подводной лодки. Писатель не назвал ни фамилии, ни имени героя, который так и остался для читателей «старшиной первой статьи». Типизируя обстановку и обобщая характер героев-подводников, Леонид Сергеевич создал собирательный образ воина-черноморца, наделив его характерными чертами, свойственными военным морякам. Кстати, публикация этой новеллы вызвала к жизни и другое произведение, но уже не литературы, а живописи — картину военного художника П. Мальцева «Держись, старшина!».

При жизни подлинного героя новеллы мичмана запаса Николая Куприяновича Пустовойтенко, пришедшего на флот по комсомольской путевке еще в тридцать втором году, автору этих строк удалось услышать из его уст рассказ о происшедшем, который записан почти дословно.

«Наша лодка «М-32» не раз под жестоким вражеским обстрелом ходила из Новороссийска в осажденный Севастополь, — говорил Пустовойтенко. — Она доставляла в город продовольствие, топливо, боеприпасы, транспортировала на Большую землю раненых, женщин и детей. Случай, о котором рассказал Леонид Сергеевич Соболев, произошел в последние дни обороны Севастополя. Доставив в осажденный город мины, патроны и бензин для танков, лодка бросила якорь в Стрелецкой бухте. На обратный путь мы должны были принять на борт группу раненых и женщин.

Разгрузку вели под непрерывной бомбежкой и артобстрелом, но прошло все нормально. И только в самый последний момент появились вражеские торпедные катера. Часть бензина пришлось выкачать за борт. Приняв эвакуируемых, экипаж стал промывать балластную систему, в которой до этого находился бензин. В момент окончания дифферентовки — выравнивания подлодки — в центральном посту от скопившихся паров бензина произошел взрыв. Своевременно выйти в море не удалось. Теперь же, в светлое время суток, «малютка» не могла всплыть, так как сразу же попала бы под ураганный огонь противника. Пришлось дожидаться наступления темноты.

Командир лодки капитан-лейтенант Н. Колтыпин получил из штаба приказ: не обнаруживая себя, выбрать удобное место и лечь на грунт, а в 21.00 всплыть и следовать в Новороссийск. Так и было сделано. Выйдя на траверз Херсонесского маяка и найдя тридцатипятиметровую глубину, «М-32» погрузилась на дно и целый день не поднималась на поверхность для очистки воздуха. Испаряющиеся в балластной цистерне остатки бензина стали просачиваться в отсеки и одурманивающе действовали на людей.

К полудню способность соображать и действовать сохранили только три человека: командир лодки Колтыпин, парторг главный старшина С. Сидоров и я — старшина группы трюмных. С каждым часом дышать становилось все труднее. Свалился Сидоров. Все чаще и чаще впадал в беспамятство командир. Чувствуя, что его покидают силы, он подозвал меня и сказал:

— Видимо, не выдержать мне… Тебе доверяю… корабль и людей… Разбудишь в двадцать один ноль-ноль… Если буду не способен управлять лодкой… всплывай самостоятельно. Помни — в двадцать один час… — Произнес эти слова и потерял сознание.

Нестерпимо хотелось лечь и уснуть и мне. Казалось, что кто-то набил мою одурманенную голову кусками свинца, и я не в состоянии был пошевельнуть ею. Движения сделались вялыми, беспомощными. Но я крепился. Время шло ужасно медленно. Наконец-то настал двадцать один час. Я попытался разбудить командира, но все мои усилия оказались тщетны. Чтобы продуть лодку и всплыть, нужен был механик, но он тоже лежал без сознания. Пришлось действовать самому.

Собрав последние силы, я перенес командира в центральный пост, чтобы, когда лодка всплывет, вынести его наружу, затем продул средний балласт. После этого лодка всплыла под рубку. Я стал открывать люк. Ударившая в лицо струя свежего воздуха лишила меня сознания. Очнулся часа через два. Снова стал открывать люк и вновь потерял сознание, но не надолго. Наконец, придя в себя, я спустился в центральный пост и с трудом вытащил командира на мостик. Когда он стал приходить в себя, я снова спустился в центральный пост и включил судовую вентиляцию.

Постепенно дышать становилось легче. Разыскав старшину Захарова, я и его вынес наверх. Когда он пришел в чувство, то встал на вахту. Я скомандовал:

— По местам стоять, к всплытию!

— Есть стоять к всплытию! — откликнулся одинокий голос Захарова.

— Приготовить механизмы!

— Есть приготовить механизмы…

— Обжать вентиляцию! Приготовить агрегат к продуванию главного балласта!..

Очнувшись, капитан-лейтенант Колтыпин приступил к управлению лодкой. Однако члены экипажа, постепенно приходя в себя, не сразу смогли занять места у своих постов. А вздыбленная ветром волна гнала лодку вперед, пока не посадила носом на камни. Когда же командир подал команду «Полный назад!», электрик, который не совсем пришел в себя, дал полный вперед.

Через некоторое время экипажу все же удалось сняться с камней, но при этом был поврежден вертикальный руль. Я надел спасательную маску и спустился под воду. Повреждение было устранено. Лодка взяла курс в открытое море. Через двое суток мы благополучно прибыли в назначенный пункт».

К этому следует добавить, что ни Николай Куприянович Пустовойтенко, ни Леонид Сергеевич Соболев не указали на имевший место и другой факт: помимо отравления воздуха, в одном из отсеков вспыхнул пожар. Кораблю грозил взрыв, но тот же Пустовойтенко устранил опасность. Герой-подводник умолчал об этом из скромности, а писатель не хотел нагромождать факты, которых и без того было достаточно. За спасение лодки и ее экипажа Н. Пустовойтенко был награжден орденом Ленина.

Много миль после описанного случая прошла по Черному морю «малютка» и не одну победу одержала над врагом. В октябре сорок второго она пошла на разведку фарватера к порту Сулина. Возвращаясь от острова Змеиного, лодка попала в поле зрения противника. Навстречу ей вышел эсминец «Король Фердинанд» в сопровождении четырех катеров и буксира. Вражеские катера стали сбрасывать глубинные бомбы. Одним из взрывов сорвало рубочный люк. Другая бомба сделала пробоину в машинном отсеке. Лодку стало заливать водой и топливом.

Более шести часов продолжалась вражеская бомбежка. Все это время аварийная группа под командованием Н. Пустовойтенко спасала людей, боролась с поступавшей водой.

Последние годы Николай Куприянович жил в Севастополе и работал на судоремонтном заводе в Камышовой бухте. Сейчас в музее Краснознаменного Черноморского флота экспонируются личные вещи и документы героя-подводника, а экскурсоводы рассказывают о его подвиге, ставшем одной из ярких страниц в летописи Великой Отечественной войны.