Когда Лёню насильственно госпитализировали в психиатрическую больницу, я осталась одна с десятидневным ребёнком, и заботы о нём спасали меня от депрессии. А Володя спал и пил молоко, смешанное с горечью слёз и отчаяния. Бабка Груша, которая уже несколько лет водилась со студенческими детьми, называла его золотым ребёнком. Она приходила водиться с ним на четыре часа и ложилась спать на мою кровать. Я приходила с занятий и будила Володю, чтобы покормить, и будила бабку, чтобы отпустить домой. Таких детей ни у кого не было. У других студентов дети капризничали, и даже одной девушке пришлось сдать ребёнка в дом малютки, так как он кричал дни и ночи, никому не давая спать. Другие спали по очереди и справлялись с ребёнком, потому что их было двое. Мой ребёнок спал сутками, никогда не капризничал и плакал только тогда, когда я задерживалась с кормлением, как бы говоря: "Дайте мне только поесть, и больше мне от вас ничего не надо". Пелёнки он не марал, а ждал, когда утром его распеленают и положат газету под попку или подержат его над тазиком. Он быстро прибывал в весе, и в три месяца весил как восьмимесячный. Мы взвешивались регулярно, и врачи, наблюдая рекордную прибавку веса, собирались поставить его на учёт, предполагая начинающийся диабет, но они ошибались. У него был спокойный характер, хороший аппетит, а я вырабатывала жирное молоко.

Моя мама, ставшая бабушкой, перенесла свой материнский инстинкт теперь на внука, но уже в удвоенном размере. Приехав за ним в роддом, она воскликнула: "Внучек мой! Он мой!" и, оттолкнув нас с Лёней локтями, схватила его в охапку и не отпускает его уже сорок лет. Она рычала, как медведица, если Лёня приближался к нему.

Была ещё одна женщина, которая обезумела от любви к моему ребёнку. Это Мария Васильевна – младшая дочь прабабушки Анны Михайловны. Фото. Мария Васильевна. ‹http:atheist4.narod.rusvf20.htm›

Получив в детстве тяжёлую травму, она сильно хромала. Калек в деревне замуж не брали, а только здоровых – таков был вековой порядок. Мария Васильевна была старой девой, у неё не было прогулок с любимым под луной, её сердце никогда не замирало от поцелуя, и всю силу чувств, нерастраченных на мужчин, она обрушила на ребёнка. Не задумываясь, она могла бы умереть за него. Мария Васильевна была старше моей мамы на девять лет и нянчила её в детстве, затем нянчила меня, жила всегда с нами и была главной в семье по старшинству, и мама ей подчинялась. Фото. Вот в такие надёжные руки я отдала своё сокровище. ‹http:atheist4.narod.rusvf22.htm›

Ребёнок жил в Заречном у нянек, а я на работу в Кинешму летом справлялась на пароходе, зимой бегала пять километров через Волгу по льду, в распутицу ночевала прямо в больнице. Я работала на полторы ставки. Уходила утром – Вова ещё спал, приходила вечером – уже спал. Виделись только в выходной день, если в этот день не было дежурства. Через четыре года я получила квартиру в Кинешме, и Вова с няней приехали ко мне.

Я отказалась от алиментов ради Лёни, чтобы у него было больше шансов найти себе жену, так как не каждая пойдёт за алиментщика. Мария Васильевна получала пенсию 16 рублей, как инвалид детства. Я должна была содержать троих и продолжала работать на полторы ставки. Кроме этого я стирала, мыла, убирала, ходила в магазин, шила, вязала и ребёнка почти не видела; он постоянно был со своей заботливой няней.

Ребёнок был спокойным, не бегал, не прыгал, никуда не лез, не капризничал, ничего не требовал. Он никогда не говорил слово "дай", потому как он ещё не успевал подумать, что ему нужно, так у него уже всё это было. Он никогда не бросил на пол и не изломал ни одной игрушки, не вцепился в волосы, не тыкал пальцем в глаза, как иногда делают маленькие дети. Такой ребёнок очень устраивал няню, которая с трудом ходила и, естественно, души в нём не чаяла.

У ребёнка были некоторые таланты от природы. Обладая абсолютным музыкальным слухом, сразу же в пять лет, как только бабушка, откладывая 13-ю зарплату, купила пианино, стал подбирать мелодии по слуху безо всяких усилий. Что услышит – сразу же играет. Возьмёт дудочку или детскую гармошку – и из них извлекает мелодию, натянет нитку – и на ней исполнить что-нибудь простенькое. Володя очень быстро научился читать. Как только выучил буквы – сразу же начал читать по слогам, и к шести годам читал уже целыми словами выразительнео, останавливаясь на знаках препинания. Особенно хорошо запоминались стихи.

Он жил по своей программе и был не похож на других детей. Уже в детском саду он получаил звание "дурака ненормального", так как орал и бился в истерике, привлекая внимания равнодушной воспитательницы, не потому, что его обижали, а потому что ребятишки в невинном неведении давили дождевого червяка и отрывали крылья бабочке. "Неадекватная реакция, бунтует по пустякам", – считала воспитательница. Дома Вова объяснял, что если бы он подошёл к воспитателю, попросил её подойти к ребятам и остановить их, то, пока бы он шёл туда и обратно с воспитателем, червя бы уже убили, и поэтому быстрый способ спасти червя – это закричать сразу же.

В садике Вове было скучно. У нас происходили беседы следующего содержания:

– Что сегодня делали в детском саду?

– Катались на санках с горки.

– И ты катался?

– Нет.

– Почему?

– Мне не достались санки.

Сразу же мы покупали санки, и он в выходные катался досыта с горы на своих санках.

– Чем сегодня занимались?

– Катались на качелях.

– И ты катался?

– Нет.

– Почему?

– Мне не досталось.

На другой день мы шли в детский городок, и там Вова катался на качелях.

Когда в детском саду появился металлофон, все дети столпились вокруг и брякали, кто как мог. Вове очень хотелось извлечь музыку из этого удивительного инструмента, ведь он был музыкантом, но его не подпустили и близко. На вопрос, почему ему не доставались игрушки, Володя спокойно и разумно отвечал: "На всех не хватит". Металлофонов в магазинах Кинешмы не было, нам его привезли из Ленинграда.

Ему также не предоставлялась возможность прочитать стихи на праздниках, хотя он знал наизусть все стихи, которые на праздниках с запинкой читали другие дети. В отличие от других родителей я посещала все праздники в детском саду, и всё ждала, когда же мой-то выступит, но не дождалась, а просить об этом воспитателя стеснялась, думая, что та сама догадывалась, для чего я посещаю все праздники.

До сих пор болит сердце, когда в памяти встаёт такая картина. Однажды утром я шла с Володей в детский сад, и он, как всегда, буквально тащил свои ноги, как дряхлый старик. Дети в саду поливали цветы на клумбах. Вдруг, вот счастье, мы увидели свободную, никому ненужную лейку. "Беги скорей, хватай лейку", говорю ему. И тут мой старик преобразился и даже побежал, как настоящий ребёнок вприпрыжку и схватил лейку, собираясь поливать цветы, как и все. Наконец то, ему повезло, лицо его сияло радостью. Но тут раздался низкий, раздельно выговаривающий каждое слово, твёрдый голос воспитательницы: "Это ещё что такое! А ну положи лейку на место!" Он сник, превратился снова в старика и понуро поплёлся на свою лавочку. Тут воспитательница заметила меня и, немного смутившись, сказала: "Я боюсь, что он обольётся, он такой неловкий". Я онемела и могла сказать ей только "здравствуйте", кивнула и пошла домой. Мне стало очень плохо от острой жалости к сыну, но я не осмелилась учить её, во-первых, потому, что с детских лет уважала воспитателей и учителей, привыкла их слушаться, во-вторых, она была старше меня, в третьих, по привычке, выработанной с детства: я ставила себя на место другого и рассматривала ситуацию как бы со стороны. Я представила, как эта воспитательница придёт в мой кабинет и станет давать мне замечания по лечению больных: значит, и я не должна учить её. Сердце болело, я плакала и тут же купила сыну лейку. А Нина Николаевна вскоре скончалась от инсульта в возрасте 39 лет. Я не жалела о ней нисколько.

Подобная ситуация повторялась и в школе. На уроках труда Володя не успевал выполнить задание, так как всегда последним получал заготовку. На моё возмущение таким порядком он философски замечал:

– Но ведь кто-то же должен быть последним.

Я снова возмущалась:

– Но почему именно ты бываешь всегда последним? Это несправедливо.

Он мне отвечал:

– А что, разве мне надо расталкивать их?

Мне, как и ему, это казалось также неприемлемым. Лучше быть последним, лучше уступать, чем драться.

В детском саду он ничего не делал. Когда я приходила за ним, то всегда видела одну и ту же картину: по участку бегали дети, кричали и смеялись, а Володя уныло сидел на лавочке, ожидая, когда его заберут домой. Няня сжалилась и стала забирать его домой до обеда. Няня считала, что самая вкусная, а значит, и полезная пища – это сладкая и мучная. Когда она приходила в детский сад за Вовой к обеду и видела, что он сидит около полных тарелок и не ест (так как привык, чтобы его кормили), она забирала его до обеда и давала ему по дороге пряники, вафли, конфеты. От такой пищи Володя жирел и становился ещё неподвижнее.

Из самых лучших побуждений няня дала Володе две формулы жизни: "было бы тебе хорошо" и "ты у нас лучше всех". Они повторялись изо дня в день и стали его путеводной звездой. Против утверждения "ты у нас лучше всех" я бы не стала возражать, если бы няня добавляла к ней пояснения: "ты у нас лучше всех детей слышишь ноты и играешь на пианино", "ты лучше всех твоих сверстников умеешь читать". Это было правдой. Я была бы очень довольна, если бы к похвале было добавлено: "Как бы было хорошо, если бы ты умел делать то, что делают другие, и не быть хуже их". Я не вижу плохого и в том, чтобы человеку было хорошо – к этому и надо стремиться, но к формуле жизни "было бы тебе хорошо" следовало добавить главное и сделать на этом ударение: "… но чтобы от твоего хорошо не стало бы кому-то плохо, то есть наслаждаясь, думай и о других, наслаждайся за свой счёт".

Может, другого ребёнка эти формулы жизни и не искалечили бы, если бы он был бы активным, стремился к наблюдению и изучению окружающей жизни, а, следовательно, мог сравнивать, анализировать, подражать поведению других. Но Володя кроме достоинств и талантов от природы имел существенные недостатки. Он был пассивен и замкнут на себя. Ему с рождения было достаточно самого себя. Поэтому он и был спокоен, нетребователен, некапризен, ненаблюдателен, и поэтому он стал сильно отличаться и отставать в развитии от своих сверстников.

В дополнении к этому няня решила изолировать его от окружающей среды, наблюдая его малый интерес к окружающему, то есть она шла по пути его природы и была последовательна: если ребёнку достаточно общения только с ней, и ему хорошо от этого, то пусть он только с ней и общается. Мария Васильевна постоянно говорила: "Природа преодолевает науку". Я тоже знала, что "гони природу в дверь – она войдёт в окно", но, тем не менее, я считала, что природные недостатки можно компенсировать воспитанием. Например, если ребёнок замкнут на себя, пассивен, то надо приложить все усилия для того, чтобы расшевелить его, показать ему, что и за пределами его существует интересный и прекрасный мир, интересные люди. У них есть, чему поучиться, и надо попробовать самому сделать что-то подобное, и именно за это хвалить его, но не за то, что получил он даром от природы.

Мария Васильевна больше не шила, ничего не делала по дому и посвятила ему целиком себя. Она ограждала его от всех трудностей и выполняла все его желания. Если он уронит на пол носовой платок, она, чтобы он не утруждался, поднимет его и положит в карман; кормила его с ложки сама, чтобы он случайно не облился супом. Она водила его за руку и не отпускала, чтобы он не упал и не ушибся. Она часто вспоминала своё детство, когда по недосмотру родителей она в четыре года стала калекой. Конечно, она не хотела, чтобы это случилось с Володей, и берегла его, как зеницу ока. Разумеется, она с удовольствием одевала и обувала его, вытирала сама ему попку, снимала штанишки и сама помогала ему пописать почти до восьми лет, то есть руками он не делал ничего и никогда.

Мария Васильевна искренне верила в то, что "он у нас лучше всех" и в подтверждении этого, чтобы и другие так думали, постоянно демонстрировала его таланты. На улице она сажала Володю на лавочку в окружении гуляющих старушек, и он читал им поэмы Пушкина и другие стихи. Бабушки удивлялись, восхищались и аплодировали. Когда кто-нибудь приходил к нам домой, она просила Володю показать, как он играет на пианино, и снова были аплодисменты и похвала. Его приучали к славе, как к наркотику. Надо делать только то, что удивит и приведёт к восхищению. Кто же будет удивляться и восхищаться, если он зашнурует свои ботинки, возьмёт ложку в руку и будет есть сам? Никто. Все дети уже давно это делали сами. Зато Вова мог говорить безумолку и очень любил, когда все бабушки слушали его и хвалили. Няня совсем не замечала, что он совсем не умеет слушать и перебивает взрослых, и если взрослые разговаривали в это время, она говорила: "Молчите, дайте ему сказать".

Такое воспитание, по моему мнению, было иллюстрацией к теме "Как не надо воспитывать" и сердце моё постоянно болело.

Няня была портнихой, и для того, чтобы Вова был лучше всех и выделялся, очень красиво его одевала, и часто к воротничку рубашечки приделывала бабочку или повязывала бантик. Полненький, синеглазый, с длинными чёрными ресницами, он вызывал восхищение окружающих людей: "Какой хорошенький мальчик. Ну, прямо, как девочка".

Выйдя на улицу, увидев детвору, няня пугалась: "Мальчишки! Они плохие! Они дерутся!" И быстро, как могла, ковыляла с Вовиком подальше от них, к старушкам на лавочке. Если кто-то из них водился с ребёнком, то если это была девочка, она оставалась, и Вова играл с ней, если мальчик – уходила подальше, на другую лавочку. Так с ранних пор была дана установка: мальчики плохие, девочки хорошие. Но ведь он был тоже мальчиком. Что думал он в то время – я не знаю, но из его дневников, которые я прочла позднее, я узнала, что он завидовал девочкам, что они носят платья. Может быть, он думал тогда, что они и хорошие только потому, что носят платья, и чтобы быть хорошим, как они, надо надеть платье? Может быть, он оправдывал (подсознательно) своё существование в качестве мальчика тем, что он мальчик особенный, не такой, как другие мальчики – он же не дерётся. Во всяком случае, мальчиков он избегал всю жизнь, и у него никогда не было друга, зато за девочками волочился с трёх лет, и самая вредная и капризная из них была для него королевой. Фото. Вова+Оля. ‹http:atheist4.narod.rusvf23.htm›

Это сыграло большую роль в его жизни. Он категорически отказался служить в армии, обещая броситься под поезд. Причина отказа – там нет девочек. Когда он поступил в МИЭТ, не мог жить в общежитии вдвоём с очень спокойным умным мальчиком в одной комнате и сбежал на дорогую частную квартиру в другом районе Москвы, что было неудобно и отнимало много времени на поездки в институт. Он не переваривал всех мальчиков подряд, даже неагрессивных, интересных и умных.

Вова ходил в детский сад с четырёх с половиной лет только на три часа и, хотя и не любил его, но не протестовал, как я в своё время, а покорно, понурив голову, тащил туда ноги, как каторжник на каторгу. Там не было ничего хорошего, никто им больше не восхищался, никому он был не интересен. Он ничего не умел делать. Когда дети собирались на прогулку, он сидел и ждал, когда его оденут. Я видела однажды, когда ему было уже лет семь, как его, крупного, большого, обувала крошечная девочка, а он сидел, развалившись, как барин. Няня так и говорила: "Ты наш барин". Дети лепили, рисовали, делали аппликации. Я приходила, интересовалась их работами, но на листе Вовы Фомина всегда было пусто. Один раз я увидела только одну линию, проведённую сверху вниз – наверное, дети ему помогли. Воспитательница жаловалась, что Володя на все замечания только смеётся и ничего не делает. Он даже не понимал, для чего он должен делать то, что ему не хочется? Почему он должен делать то, что делают все?

Няня часто гордилась тем, что он какой-то особенный, не такой, как все, и это очень хорошо – быть не таким, как все, так как все вокруг были плохие, а вот он – лучше всех. Следовательно, и подражать, и учиться чему-либо у окружающих не надо, и нужно оставаться таким, каким ты родился. Следовательно, искусственно была остановлена точка роста и развития личности. Я видела, что ребёнок не такой, как все, и отличается от детей не только в лучшую, но и в худшую сторону. Я высказывала свои опасения Марии Васильевне, делая ей замечания по воспитанию, но разве можно было ей сказать хоть одно слово против? Нельзя! Невозможно! Никому и никогда. И вот почему. Расскажу подробно о том, что это была за личность.

Мария Васильевна была калекой с детства, и физический изъян привёл и к искривлению характера. Во-первых, она была в большой крестьянской семье младшим ребёнком, и поэтому ей уделялось больше внимания, чем сёстрам. Не она заботилась о них, а они заботились о ней. Во-вторых, её буквально носили на руках после девяти операций по поводу травмы костей таза и ноги. Она часто лежала в больнице и общалась чаще со взрослыми больными и медперсоналом, чем с детьми. В школу она ходить не смогла, так как над ней смеялись дети, дразнили, указывая на хромоту, по пути в школу мальчишки толкали её в снег, а убежать она не могла. Она осталась неграмотной, из арифметических действий знала только сложение и вычитание, знала буквы, но читать по слогам не могла. Она долго перебирала буквы, пока не получалось какое-то слово. Таким образом, она читала только одну книгу – Библию, и то, наверное, только потому, что знала наизусть то, что читала. Она могла написать печатными буквами несколько слов.

В семье все очень жалели несчастного, убогого ребёнка и компенсировали её несчастье повышенным вниманием к ней. И так она стала центром внимания всей семьи, и весь мир завертелся вокруг неё. А если вдруг внимание взрослых ослабевало (у всех было много дел по хозяйству), она, имея развитый ум, быстро нашла способ привлечения внимания к себе. Она видела, как в больнице умирали люди, слышала, что девять операций под наркозом могли повредить её сердце, и, понимая, что её очень жалеют, когда ей не доставало внимания, падала на пол, не шевелилась, изображая мёртвого человека. К ней подбегали взрослые, суетились возле неё, брали на руки, утешали, то есть своим поведением подтверждали, что она действительно тяжело больна, и этим убедили её. Она поверила в свою болезнь, которая стала для неё желанной, и у неё развилась истерия. Припадки стали возникать всё чаще, когда ей что-то требовалось, и она была чем-то недовольна. Взрослые заметили, что приступы возникают только тогда, когда ребёнок чем-то расстроен, и старались ничем не расстраивать, потакая всем её капризам. Все боялись, что она умрёт, ведь она перенесла девять операций под наркозом, очевидно, у неё больное сердце, и во время приступа она может умереть. Так уже с раннего детства она подчинила себе взрослых и управляла ими.

Мария Васильевна была талантливым человеком, быстро научилась шить, вышивать. Будучи взрослой девушкой,она была лишена возможности ходить на гулянье, работать в поле, ухаживать за скотиной. Поэтому она вся отдалась своему мастерству и достигла невероятных успехов. Стоило ей увидеть какой-то новый фасон у приезжих из города – она тут же перенимала его. Равных ей не было, она обшивала 40 деревень. Она была исключительно трудолюбива, в войну работала сутками и спала урывками, сидя за машиной. Она не стала обузой для семьи, как предполагали, но наоборот была опорой и главной её кормилицей. И она возгордилась, стала командовать даже своей матерью. Ещё будучи ребёнком, она вмешивалась во все семейные дела, распоряжалась, кому с кем гулять, кому за кого замуж выходить. Ей нельзя было ни слова сказать поперёк. Она не только падала в мнимый обморок, но стала угрожать, что ославит всю семью, и периодически бегала то топиться в реке, то давиться во дворе. Её уговаривали и уступали. В детстве я очень переживала и боялась: вдруг она и на самом деле утонет, и я жалела её. Однажды её мать Анна Михайловна, поняв, что это просто шантаж с целью подчинения своей воле, подала ей верёвку: "На, давись, больше не могу". После этого она перестала угрожать, что удавится или утопится. Она придумала другое. Она орала на всю деревню, что её, убогую, обижают, что она столько добра всем сделала, а её не ценят. При этом она драла на себе волосы, била себя по голове и заливалась слезами в три ручья.

Деревни пустели год от года. Молодёжи совсем не осталось, а старухи платья не шили, потому что им есть было нечего. Тогда Мария Васильевна, часто приезжавшая к нам, потому что я часто болела, стала шить и хорошо зарабатывать в посёлке, где было много молодёжи. Когда я выздоравливала, она всё равно не возвращалась в деревню, так как соблазнялась заработком, а её мать в деревне нищенствовала, так как пенсии у той не было совсем.

Тогда Анна Михайловна продала дом и переехала к дочкам в Кинешму. Мария Васильевна осталась без жилья. Зная её характер, ни одна из сестёр не взяла бы её и с миллионом в придачу. Мама взяла её на свою голову и мучилась с ней около 40 лет, "жила под пятой". Вскоре мама взяла и бабушку Анну Михайловну. Когда сёстры Марии Васильевны приезжали к нам в гости навестить свою мать, она выгоняла их, как будто это была её квартира, а не мамина. Она выгоняла маминых подруг, которые ей не нравились. Мама прислушивалась к её советам. Когда к маме посватался порядочный человек, которого я любила, как родного отца, она напугала её: "Не позорь дочь. Вдруг и с этим не уживёшься? Расходиться нельзя уже будет. Будешь терпеть до гроба". Маму напугала такая перспектива, и замуж она не вышла. Когда первая любовь пришла к маме в 48 лет, подобная моей в 16 лет к Димке, чистая, целомудренная и поэтичная, то Мария Васильевна жениха даже и на порог не пустила: "люди то что скажут". Пришлось ему ночевать на пристани. Это была первая и последняя мамина любовь, так как замуж за моего отца она вышла без любви, в 24 года. Просто она боялась остаться в старых девах и биться в истерике подобно Марии Васильевне, уродский характер которой в деревне объясняли тем, что она была старой девой.

Мария Васильевна и в нашей квартире продолжала беситься, постоянно упрекая, что все ей должны, абсолютно не замечая, что за 40 лет она ни разу не купила дров, не заплатила за их распил и колку, не платила за электричество и квартиру и была в квартире полной хозяйкой. Во время ссор с мамой она забирала все платья, которые сшила мне и маме, и все подарки; успокоившись и сменив гнев на милость, отдавала их назад. В семье она была главной. Анна Михайловна к этому времени не вмешивалась ни в какие дела. Ложные обмороки прекратились, когда однажды Лёня приехал в Заречный, и Мария Васильевна упала. Он осмотрел её, сказал, что это истерия, то есть большое притворство, и лучшее лекарство от этого – не обращать на неё никакого внимания. Она обозлилась, вскочила и больше уже никогда в притворные обмороки не падала.

Кроме всего этого, она была исключительно лицемерной, с посторонними изображала очень слабую, несчастную женщину, которую легко обидеть, больную, убогонькую, хотя силы у неё было, как у хорошего мужика, особенно, когда разъярится. В таком состоянии она даже могла бегать, подскакивая на больной ноге. Она гордилась тем, что она – непорочная девица, считала себя очень набожной, чуть ли не святой. К ней приходили простодушные женщины и просили помолиться, чтобы дочка в институт поступила, или чтобы муж перестал пить. Она охотно соглашалась, всегда для каждого находила утешительные слова, обещая помолиться, и не отказывалась от подарков. Но кушать их батоны и варенье она брезговала. Хлебом она кормила голубей, а из варенья делала бражку и от души угощала соседских мужиков-пьяниц, а те благодарили её, пели дифирамбы и очень уважали. В глаза она всех хвалила, а когда уходили, чихвостила на все корки – у всех находились недостатки. Врала она мастерски – никогда нельзя было догадаться, где ложь, а где правда. Мама была глупее её, и враньё её было "шито белыми нитками".

Вот и все её недостатки. В остальное время, когда бесы отпускали её, Мария Васильевна была добрейшим человеком. Она жалела всех людей, попавших в беду. Вспоминая о чужих несчастьях, она плакала настоящими слезами, сострадала всем убогим, испытав горечь собственной ущербности. Она жалела птичек, бабочек, мотыльков, привечала кошек. Только у неё цвели пышным цветом великолепные домашние растения, заполнив собой все окна, стол и даже пол. Она разговаривала с ними, как с живыми существами, и не позволяла нам даже дотрагиваться до них, когда они нам мешали. "Они живые, и всё понимают", – говорила она. Она любила детей и, наверное, всех, кто был слабее или несчастнее её. Когда я была ребёнком, она была исключительно добра ко мне, ничего не требовала от меня, ни за что не ругала – для этого была мама, которая держала меня очень строго. Мария Васильевна постоянно вмешивалась и защищала меня. Если мама запрещала мне читать книги в тёмной комнате, чтобы я не испортила зрение, и прятала их, то Мария Васильевна потихоньку подсовывала их мне и говорила, что она меня не выдаст. Я её не боялась и была очень привязана к ней. Когда она и мама ссорились, я всегда была на стороне своей няни. Да она и была мне ближе матери, так как постоянно была со мной, а мама постоянно пропадала на работе. Когда я поступала в медицинский институт, Мария Васильевна дала обет Богу – не есть мясо и рыбу до тех пор, пока я не поступлю и не закончу институт. А когда я закончила институт, вдруг что-то случилось с Вовой, он верещал, а мы не понимали, что у него болит. В посёлке не было ни врачей, ни скорой помощи, и тогда Мария Васильевна обратилась к Богу, обещая не есть мясо и рыбу до конца жизни, лишь бы Вова выздоровел, и сдержала своё слово. Вот такой это был преданный нам человек.

Мария Васильевна была непревзойдённым рассказчиком – так говорить не умел никто. Выразительная, плавная, неторопливая речь, мимика, жесты, то загадочное, то ироничное выражение лица захватывали слушателей и поглощали их внимание целиком. Один и тот же рассказ я и в десятый раз слушала с таким же удовольствием, как и в первый. Историй из прошлой жизни она знала множество, и умела их интересно рассказать. Это была талантливая артистка. Она знала множество частушек, пословиц, поговорок, сказок, песен, стихов. Ещё она любила делать сюрпризы и удивлять. Например, кому-то из своих клиентов она могла сшить такое платье, чтобы все ахнули, или испечь превосходные пирожки и плюшки, каких никто не умел печь, но сама не ела, а раздавала их, чтобы её похвалили. Кроме похвалы ей не нужно было ничего.

Мария Васильевна искренне заботилась о ближних. Когда я была уже взрослой и уходила за грибами, она беспокоилась, не голодная ли я, не промёрзла ли в лесу. И даже, когда она стала очень больной и ничего не могла делать для себя, забота поднимала её с постели, и она через силу приготовляла для меня что-нибудь очень вкусное, подносила рюмочку "для сугреву" и искренне радовалась, если мне это нравилось.

Она не была эгоисткой. Уже в детстве она не ела свою долю сахара, который бабушка делила всем детям поровну. Свою долю она берегла, и когда уже ни у кого не оставалось ни кусочка, она на радость всем доставала свой сахар и делила свою долю на всех. Она хотела служить ближнему и жить для людей. Она жаждала, чтобы её любили, и считала, что она достойна любви. Но со взрослыми у ней были постоянные конфликты.

И вот тут и появился мой ребёнок, тихий и прекрасный, как ангел небесный, да ещё и кудрявый. Она поняла, что это её ребёнок, и она его настоящая мать, а от меня отмахивалась, как от мухи, поглощённая своей дикой, слепой, материнской любовью: "Уйди, ты ничего не понимаешь. Я много детей вынянчила. Я знаю". Но мои взгляды коренным образом отличались от её убеждений. В школе нас учили преодолевать трудности. Мой отец предупреждал меня в письмах, что жизнь пройти – не поле перейти, и нужно готовиться к трудностям жизни с детства.

Я стала делать замечания няне.

– Зачем ты одеваешь его? Ему уже пора самому одеваться, обуваться, самостоятельно кушать, снимать штанишки и ходить в туалет, вытирать свои сопли.

– Придёт время, и будет, – говорила она.

– Так давно уже пришло. Все с трёх лет уже сами едят и штаны снимают, а ему уже шесть.

– Зато он на пианино играет, а они не умеют.

– Но как он в армии будет служить? Там надо быстро уметь всё делать.

– А он не будет служить, он учиться будет, станет инженером и будет "ходить руки в брюки".

Из этого разговора ребёнок понимал, что ему не нужно делать то, что делают другие, но для него приготовлена другая участь.

Я говорила ей:

– Он хуже всех в саду. Ты бы посмотрела, как они рисуют, лепят, вырезают.

– Зато он читает лучше всех, – говорила она.

– Но ведь в школе будет не только чтение, но и рисование и письмо.

На другой день няня рисовала сама и, подавая мне рисунок, говорила:

– Вот он как хорошо рисует, лучше их.

Мария Васильевна искренне считала, что если ребёнок чего-то не умеет, и ему не интересно это, то и не надо это делать. Главное – чтобы ему было хорошо. А придёт время – и научится, так как не было людей на свете, которые не умели бы шнуровать ботинки или принимать пищу – ведь это очень просто. А вот на пианино играть и стихи запоминать – это большое достижение.

Вова совершенно не понимал значения слов "надо" и "нельзя". Для него они значили столько же, сколько шум дождя за окном, как что-то совсем не относящееся к нему. Если я говорила Володе, что надо что-то сделать, Мария Васильевна тут же вмешивалась и говорила, что совсем не обязательно. Когда я говорила "нельзя", она тут же говорила: "Можно, он ещё маленький". Через несколько лет я прочла в дневнике у Владимира ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›, что слова "надо" и "нельзя" он занёс в разряд матерных слов, которые нельзя даже произносить, а нужно делать только то, что хочется. Ещё я узнала, что я стала врагом Љ1.

Стоило мне только заикнуться, что Мария Васильевна неправильно воспитывает его, как она устраивала истерический приступ: злобно оскаливала зубы, вытараскивала глаза, вытаскивала волосы и бросала их на пол, била себя кулаками по голове так сильно, что в комнате гул стоял. При этом при ребёнке она орала на весь дом: "Проститутка. Не вовремя растопырила свою…". И дальше матерщина и перечисление всех моих грехов, начиная с детских лет, кому и чего я давала, с кем жила и не жила, и т. д. Это была клевета, но я боялась, что соседи поверят. Мне было стыдно выходить на улицу, была дрожь в ногах, в голове путались мысли. Потрясённая скандалом, я не могла работать и поэтому старалась избегать ссор. Но сердце болело, и я не могла молчать. Я боролась за своего ребёнка, и ссоры повторялись. И тогда Мария Васильевна на мои возражения находила самый веский, самый страшный для меня аргумент. Лучше бы мне прослыть навечно проституткой, лучше бы на меня обрушился потолок, чем мне услышать то, что она кричала. Она кричала: "От дурака родила! Его лечить надо!" То есть, Володя дурак, так как родился о дурака, это воспитанием не исправишь, и воспитывать так, как других детей, его нельзя. Его надо только хвалить в глаза, как хвалят всех дураков, и лечить.

Мама, бабушка Володи, Валентина Михайловна, педагог, вела ту же линию воспитания, что и няня, хотя речи говорила правильные: о трудовом воспитании; закалке; о том, как воспитать ребёнка, чтобы он не был эгоистом; когда и в каком возрасте прививать навыки самообслуживания. Но её поведение противоречило её словам и убеждало Володю в том, что главное в жизни то, чтобы ему было хорошо. Так первое, что её интересовало, когда она приезжала к нам, или когда мы приезжали к ней – это то, что он ел, как себя чувствует, хорошо ли я его одеваю. Конечно, это очень важные вопросы, но неужели их нельзя был задать потом, без ребёнка, а в первую очередь спросить: "А как ты маму слушался? Как помогал ей?" – напоминая ему о послушании и о том, что это важнее стремления к удовольствиям. В школе Валентина Михайловна оградила внука всяких забот, связанных с учёбой. Постоянно совместно с Марией Васильевной она подрывала мой авторитет в глазах ребёнка: как в детстве, ругала меня в присутствии сына, если я по забывчивости брала со стола что-то вкусное, предназначенное только для Володи. Хотя она часто говорила об индивидуальном подходе к каждому ребёнку, но мыслила штампами. Например она считала, что внука надо воспитывать на личном примере; как будто не видела, что он не наблюдателен и никогда никому не подражает. Она всегда была очень плохим психологом. На словах она осуждала Марию Васильевну, а на деле поддерживала. Вот характерный пример. У нас с Володей был общий велосипед – ему для развития, мне – для перевозки тяжестей. Мы просили Володю убирать за собой велосипед, но он не слушал, и бросал его на улице. Когда велосипед украли, Мария Васильевна обвинила нас с мамой в том, что мы плохо внушали ему, чтобы он не оставлял велосипед. Я предложила ей самой повнушать, но она ответила своё обычное: "Ты мать – ты и должна. Она постоянно так говорила, никогда не делая замечания Володе для того, чтобы быть хорошей в его глазах. Эту чёрную работу она всегда сваливала на меня и мою маму. Велосипед с трудом нашли, но когда я стала отчитывать Володю, она стала защищать его:

– Ребёнок не виноват в том, что существуют воры.

– Но ты же сама просила поговорить с ним.

– Надо не так, надо по-хорошему.

– Ну, так и говори с ним по-хорошему, если мы не умеем.

Тут начиналось драньё волос, битьё по голове и воспоминание о всех наших грехах. Тогда я без долгих разговоров пообещала Володе не давать больше велосипед, так как он не заботится о его сохранности. Я хотела лишить его велосипеда только на одну неделю, чтобы он лучше запомнил, что оставлять велосипед на улице нельзя. Этот метод был эффективен, так как он понимал только свои неудобства. Но бабушка не могла выдержать и одного дня. Разговор был вечером, но уже утром на другой день у внука был новый собственный велосипед, на который я уже не имела никаких прав. Также выходило, что я не имела права и наказывать его. Так было постоянно. Их было трое крепко сплочённых людей на страже животной природы Владимира. Против такой артиллерии я была бессильна.

У Володи появилось неправильное поведение. Однажды мы с ним долго просидели в очереди на приём к фтизиатру. Володя устал, и когда мы вошли с ним в кабинет врача, он расшалился. Так как он не понимал слова "нельзя", и его нельзя было остановить, врач сказала, что его надо бы к психиатру показать. Я не показала Володю к психиатру, зная заранее, что диагноз "шизофрения" ставят уже с трёх лет, и его обязательно с таким поведением поставят на учёт, затем поставят в военном билете статью Љ4 "негоден с исключением с воинского учёта", с такой статьёй не принимают во многие учебные заведения, будет ограничен доступ ко многим работам, и тогда часто дают вторую группу инвалидности. Я стала приучать Володю понимать, что такое слово "нельзя", стараясь привести его в норму, и когда он нашалил, я попробовала наказать его и посадила на диван. На диване сидеть он не захотел, тогда я села с ним рядом сама и стала держать его, чтобы не убежал. Он закричал, пришла няня и стала ругать меня, оправдывать его поведение и осуждать меня за то, что я его наказываю, затем стала вырывать ребёнка из моих рук. Так и тащили мы ребёнка в разные стороны, орал ребёнок, орала нянька, обзывая меня. Я видела, что таким способом не научу ребёнка понимать слово "нельзя" и "надо", не сделаю послушным. Я отпустила его в надежде на то, что когда он вырастет, то всё поймёт сам.

Кроме этого я была ещё и зависима от Марии Васильевны, и она шантажировала меня. Ребёнок, закормленный мучным и сладким, имел слабую иммунную систему и часто болел простудными заболеваниями. О закалке и речи не было, его оберегали от малейшего ветерка. После лёгкой простуды няня в сад его не отдавала, считая, что надо выдержать ещё недели две, не выпуская на улицу. После такой выдержки, посетив сад три-шесть раз, он вновь заболевал, и вновь она его выдерживала дома две-три недели. Это было выгодно им обоим: Вова в сад не любил ходить – поэтому няня и выдерживала его дома, чтобы ему было хорошо. Таким образом, за год он посещал сад в общей сложности всего три месяца, а девять месяцев его выдерживали дома. На столько дней врачи больничный лист по уходу за ребёнком не давали, и няня была мне необходима. Зная, что мне не с кем оставлять дома больного ребёнка, она меня постоянно шантажировала. При ссоре она начинала собирать вещи, угрожая уехать от меня. Это держало меня в страхе. В детском саду воспитатель говорила: "Заберите его из садика совсем. Ведь он не садиковый". Я не забирала, потому что скоро нужно было идти в школу. Потом могут в школе мне сказать: "Заберите его из школы. Ему здесь плохо". Потом его выгонят с работы, потом выбросят из жизни.

Видя неправильное поведение Володи (он никого не слушал и делал, что хотел), воспитатели, соседи, знакомые стали говорить, что Володя не сможет учиться в школе. Я и сама это видела, но няня говорила обратное – что он умнее всех, и будет учиться отлично.

Наконец, после очередной ссоры, когда она сказала своё обычное "уеду", я ответила твёрдо: "Уезжай и больше никогда не приезжай. С тобой он не сможет учиться в школе". Пришло время обучения в школе.