Вначале было слово Клейна

28 сентября 2010 г. газета «Троицкий вариант – наука» опубликовала, разместив ее дополнительно в Интернете, статью Л.С. Клейна «Варяги, антинорманизм и час истины», в которой он, норманнист, позволил себе в весьма грубой форме вести речь о тех, кто иначе интерпретирует варяго-русский (варяжский) вопрос. Но данный вопрос – вопрос сугубо научный, и он должен спокойно разрешаться в рамках науки, а не сводиться к безответственной болтовне, которую Клейн с помощью «ученых и научных журналистов» «Троицкого варианта» пятитысячным тиражом выплескивает на читателя, и которой захламляет Интернет, и где он оскорбляет, навешивает ярлыки, передергивает факты, бросается грязными обвинениями. Причем Клейн – доктор исторических наук, слова которого могут произвести впечатление голоса истинной науки.

Доктор-то доктор, но варяго-русским вопросом этот археолог профессионально не занимался, хотя в последнее время вещает по нему с самоуверенностью самозваного куратора ранней истории Руси, который все «бдит» и «зрит», у которого все под контролем, и не дай Бог, если что-то не по нему. Сразу же грозный окрик и молнии с норманнистского Олимпа. Чего только стоят его слова: «Должен покаяться: запись декабрьской передачи «Час истины» на тему «Русь изначальная: происхождение варягов, норманизм и антинорманизм» только недавно попалась мне на глаза». Ну, сам начальник Тайной розыскных варяжских дел канцелярии, ведающей научным сыском – выявлением неблагонадежных ученых, то бишь антинорманнистов, под лозунгом «Слово и дело Клейна». Выявлением и вытравлением из науки.

Могут сказать: как это он не специалист по варягам, ведь в 2009 г. вышла его книга «Спор о варягах»? Но данная книга представляет собой довольно маленькое сочинение (что-то вроде расширенного по объему реферата), которое в печатном виде занимает 74 страницы (но к ней добавлено всякой всячины более чем на 300 страниц). А написана она Клейном в 1960 г. без серьезного вникания в проблему и побочно, во время работы, как автор сам говорит, над диссертацией «по бронзовому веку» (там, видимо, что-то не клеилось), потому и содержит массу ошибок, нелепостей, а вместе с тем явных фальсификаций. Так, смерть М.В. Ломоносова отнесена в ней к 1764 г., хотя, как это хорошо помнят многие неисторики еще со школы, великий ученый умер в 1765 г., а норманнист XIX в. А.Ф. Федотов выдан за антинорманниста. Клейн, то ли заблуждаясь, то ли специально «заблуждая» студентов семинара, с которыми работал по рукописи своего «Спора», отчего у них серьезно искажались подлинная картина историографии и суть варяжского вопроса, говорил тогда, что «в последние десятилетия XIX в. и в начале XX в. антинорманизм в его реакционно-монархическом оформлении стал уже официальной догмой: русские школьники учились истории «по Иловайскому».

Но, во-первых, а этот факт очень хорошо известен, далеко не все «русские школьники» осваивали историю «по Иловайскому». А только те, кто учился в учебных заведениях, чьи педагогические советы выбрали его учебники. И большинство педсоветов выбирало последние на основе свободной конкуренции из очень широкого круга учебников потому, что они были самыми лучшими. Во-вторых, и этот факт также хорошо известен, Д.И. Иловайский являет собой пример антинорманниста (искреннего) и норманниста (вынужденного) одновременно. Так, в научных разысканиях он, разделяя русь и варягов, считал русь восточнославянским племенем, проживавшим в Среднем Поднепровье и известным под именем поляне-русь, а варягов норманнами.

Однако в учебниках, например в «Кратких очерках русской истории. Курс старшего возраста», на которых выросло несколько поколений «русских школьников», Иловайский был чистейшей воды норманнистом. Ибо он, направляемый программой Министерства народного просвещения, объяснял учащимся, что плодом движения варягов-норманнов «на Восточную Европу было основание Русского государства». А далее, знакомя их с опытами решения вопроса «о том, кто были русы и откуда пришли князья», историк резюмировал: «Одни принимали за финнов, другие за славян (из Померании); некоторые выводили их из литвы с устьев Немана и даже из козар. Однако полная достоверность остается на стороне скандинавского происхождения». То же самое он излагал в «Руководстве к русской истории. Средний курс (изложенный по преимуществу в биографических чертах)».

И если такие утверждения Иловайского и есть «антинорманизм в его реакционно-монархическом оформлении», то точно такой же «реакционно-монархический антинорманизм» исповедует сегодня и норманнист Клейн.

А «в последние десятилетия XIX в. и в начале XX в. антинорманизм» никак не мог быть «официальной догмой», т. к. ситуация и в науке, и в общественном сознании того времени была такой, как ее обрисовал в 1876 г. И.Е. Забелин применительно ко всему XIX в. (а как показала жизнь, и к ХХ в., и к началу XXI в.): «…Мнение о норманстве руси поступило даже посредством учебников в общий оборот народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину как непогрешимый догмат». При этом еще подчеркнув, будто также заглянув в будущее и увидев там Клейна, у которого, видимо, кровь закипает в жилах лишь от слова «антинорманнизм» и мысли, что кто-то смеет (какая наглость!) в русской истории обходиться без его разлюбезных скандинавов, что «всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, почти полтораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор».

Историк без знания историографии, конечно, не историк. Под стать знанию историографии варяжского вопроса и уровень знания Клейном источников. Так, стараясь выдать варягов за шведов, а когда этот фокус ему не удавался, то за германцев вообще, Клейн втолковывал своим «семинаристам», смотревшим на него как на единственный светоч знаний, что имя Владимир «звучит по-русски, но, очевидно, это «народная этимология», т. е. подлаживание к русским корням чуждого имени, видимо, германского… Вольдемар. Ведь древнерусское звучание – «Володимер», а не «Володимир».

Но в Повести временных лет (ПВЛ) это имя читается в летописи в обоих приведенных Клейном вариантах: «Приде Володимир с варяги Ноугороду…» (и тут же несколько раз «Володимер», 980), «заратишася вятичи, и иде на нь Володимир…» (982), «Володимир заложи град Белъгород…» (991), «иде Володимир на хорваты» (затем только «Володимер», 992), «…придоша печенези к Василеву, и Володимир с малою дружиною изыде противу…» (дальше «Володимер», 996). А свое знаменитое «Поучение» Владимир Мономах начинает словами: «Аз худый дедом своим Ярославом, благо-словленым, славным, нареченый в крещении Василий, русьскымь именемь Володимир, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы» (а вот немец Г.З. Байер, очень плохо знавший русскую историю и совсем не знавший русского языка, в 1735 г. отмечал, что «славяне в старину говорили Владимир…»).

Даже в изложении самой главной ценности норманнизма – Бертинских анналов, в 1735 г. введенных в науку Байером, – Клейн действует настолько неграмотно, что сделал несколько принципиальных ошибок, которые заметит и не сведущий в варяго-русском вопросе читатель: «Одна из западноевропейских хроник (Бертинские анналы) упоминает о прибытии к французскому королю Людовику Благочестивому в 837 г. каких-то подозрительных «послов». … Называли они себя подданными «хакана Рос» (Rhos). … Французы опасались, не шпионы ли это страшных норманнов. И действительно, по исследованию оказалось, что они «из рода шведов».

Во-первых, Людовик I Благочестивый был франкским императором, а не французским королем, и окружали его не французы (огромное Франкское государство, основанное германцами, распалось в 843 г., после чего начинается особая история Франции, Германии и Италии. Францией Западно-Франкское королевство стало именоваться в Х в.). Во-вторых, к нему не в 837 г., а в 839-м прибыли, но не послы «хакана Рос», а послы византийского императора Феофила. И лишь вместе с ними перед Людовиком Благочестивым предстали люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos)», и что они были направлены их «королем», именуемым «хаканом (сhacanus)» к Феофилу «ради дружбы». В-третьих, как записано в анналах, «тщательно расследовав цели их прибытия, император узнал, что они из народа свеонов (Sueones)…», но не шведов, как повторяет Клейн заблуждение Байера, простительное для его времени.

Полагать же свеонов шведами (самоназвание svear) в силу лишь некоторого созвучия, – это то же самое, что видеть в немцах ненцев и на полном серьезе уверять в полнейшей тождественности этих народов. Причем на ошибку Байера – Клейна прямо указывают источники, которые отличают свеонов от свевов-шведов. Так, Тацит, поселяя свионов «среди Океана», т. е. на одном из островов Балтийского моря, резко отделяет их от свебов-шведов, живших тогда в Германии и переселившихся на Скандинавский полуостров в VI в., в эпоху Великого переселения народов, дав название Швеции.

И хотя после 1960 г. много воды утекло, знания Клейном сторон варяго-русского вопроса и сейчас все так же поверхностные и суждения о них все так же предвзятые.

Так, Мстислава Великого, сына Владимира Мономаха, он преподносит в качестве его внука (такая ошибка, в связи с важной ролью обоих великих киевских князей в русской истории, следовательно, с их широкой известностью потомкам, непростительна и студенту), утверждает, не зная саг, что «под «Великой Швецией» у Тура Арне и других имелось в виду не расширение границ Шведского государства до размеров огромной империи, а гипотеза о шведских поселениях вне первоначального очага – на манер именования Великой Грецией греческих поселений в Италии в античное время. Поэтому «Великая Швеция» на Востоке противопоставлялась «Малой Швеции» в Скандинавии, современного историка А.А. Горского, признающего норманство варягов и руси, т. е. своего же стопроцентного научного единоверца, характеризует в качестве антинорманниста и поясняет читателю, что обозначение «норманнизм» – это «клише советской пропаганды». Но данное «обозначение» то и дело мелькает в работах дореволюционных историков. Например, Н.К. Костомаров в публичном диспуте с М.П. Погодиным в марте 1860 г. неоднократно использовал термин «норманнисты» (кстати говоря, Клейн под фотографиями героев диспута поместил подпись: «Участник дискуссии 1865 г.»). В 1870-х гг. норманнист А.А. Куник также вовсю использовал «клише советской пропаганды» и «норманнистом» именовал, от норманнистской немощи записывая его в свои союзники, даже Нестора-летописца («самый старинный норманист», «отец» и «почтенный родоначальник норманистики»). За ним и В.О. Ключевский с А.А. Шахматовым называли летописца либо «решительным норманистом» (какими были, подчеркивал Ключевский, немецкие академики Г.З. Байер и Г.Ф. Миллер), либо «первым норманистом».

Остался Клейн верным и своему правилу работы с источниками, т. е. приписывать им то, что в них отсутствует, и по которому славянский Владимир был превращен в 1960 г. в германского Вольдемара. Теперь в русской истории появился еще и Людвиг (сын, видимо, Вольдемара, среди своих просто Вольдемарович). Такое «открытие» Клейн сделал из славянской надписи на клинке меча XI в. из Фощеватой под Миргородом «людо[?]а коваль»: «Она говорит о местном производстве мечей, причем либо славянский мастер учитывал вкусы потребителя, либо мастером был славянизированный норманн (имя для славянина необычное – Людота или Людоша, фамильярное от Людвиг?)».

«Спор о варягах» Клейна вообще кишит выдумками и неряшливостями, в том числе в научном аппарате, которые нисколько не ассоциируются с профессионализмом. И это при том, что, как отмечает автор во введении, бригада из трех человек, среди которых есть и его ученик – археолог и доктор исторических наук С.В. Белецкий, «помогли мне в выверке ссылок» (упаси Господи от подобных «помощников», не оправдавших надежд властелина их дум, что кто-то за ним приберет и придаст его книге видимость научного сочинения. Не гневайтесь на них, г. Клейн, это их уровень).

Во-первых, это какие-то фантастические сноски и прежде всего на несуществующую литературу. Такими, например, указаны работы Г.З. Байера 1770 г., А.Л. Шлецера 1774 и 1908 г., Т.Ю. Арне 1912 года. С другой стороны, реальные сочинения известного историка XIX в. М.П. Погодина «выпущены» в свет Клейном в 1946 и 1959 г., исследования ученых советской поры Л.В. Черепнина, В.Т. Пашуто и Е.А. Мельниковой датированы, видимо, для равновесия, XIX в. – 1848, 1874 и 1877 г., а выход монографии своего самого известного ученика Г.С. Лебедева «Эпоха викингов в Северной Европе» относит к 1885 г. (и считает ее то его кандидатской диссертацией, то, называя уже правильно 1985 г., докторской, то утверждает, что докторской диссертацией была его четвертая монография «История отечественной археологии» 1992 г.). Девятый том «Полного собрания сочинений» М.В. Ломоносова, содержащий служебные документы за 1742–1765 гг. и вышедший в 1955 г., озаглавлен Клейном как «Труды по теории и истории русского языка» (а тома с таким названием в природе не существует), якобы изданный в 1956 году. Даже свою книгу «Перевернутый мир» он датирует то 1991-м, то 1993 годом.

Во-вторых, многие сноски даны Клейном без указания страниц, что сразу же сигнализирует о его незнакомстве с содержанием приводимых им в таких случаях трудов. В-третьих, цитаты даже из классики норманнизма – «Нестора» А.Л. Шлецера – переданы в далеком от подлинника виде и с ошибочной нумерацией страниц. Вероятно, Клейн, в глаза не видя «Нестора», цитаты из него списал у какого-то любителя вольной передачи Шлецера. В пользу чего говорит и тот факт, что археолог сноски дает по первой части «Нестора», тогда как одна из них имеет отношение ко второй его части.

Фамильярничая с наукой, Клейн приписывает авторам то, чего у них нет. Так, с ссылкой на другого классика норманнизма – В. Томсена и без указания страниц, конечно, – он ведет речь о якобы норманнских заимствованиях в древнерусском языке. Это слово «князь», которое «в древности звучало близко к «конинг» и которое производят «из скандинавского древнегерманского «конунг» («король»). Подобным же образом из Скандинавии выводятся древнерусские: «витязь» («вождь», «герой» – от «викинг»), «вира» («штраф»), «вервь» («община»), «гридь» («воин») и др. (Томсен, 1891)».

Но из всех перечисленных археологом слов у Томсена есть только слово «гридь». Других нет, как ни ищи. Историка же А.А. Горского он внес в перечень тех ученых, кто отмечал, что «финское Ruotsi при переходе в славянский по всем законам сравнительной фонетики должно было дать «Ручь» или «Руць», а не «Русь», хотя у того таких слов также не найти (несмотря на свой норманнизм, Горский в 1989 г. продемонстрировал несостоятельность скандинавской версии происхождения названия «Русь», ибо аргументация в ее пользу настолько не согласуется с показаниями исторических источников, что это бросилось в глаза даже неспециалисту в варяжском вопросе).

Самое же главное (и самое печальное вместе с тем) заключается в том, что автор «Спора о варягах» 1960 г. до сих пор пребывает в блаженной уверенности, что его книга – это новинка и что в науке, в том числе в родной ему археологии, за полстолетия ничегошеньки не изменилось. В том же «Троицком варианте» 23 декабря 2008 г. он в статье «Сами с усами. К спору о варягах» по-детски делился распирающей его радостью, что скоро выходит книга, написанная им полвека назад. При этом с нескрываемым удивлением констатируя: «Это редко происходит с научными книгами, в археологии – особенно. Ведь в ней источники удваиваются за каждые 30 лет. А вот не устарела!»

Действительно, не быть научной в момент создания, да затем еще за 50 лет в такой научности нисколько не устареть, несмотря на почти двойное удвоение источников, иначе, как чудом, не назовешь и искренне подивишься такому чуду вместе с автором. Подивишься и задумаешься, что же это за течение в науке – норманнизм, в котором ничего не устаревает. Но это тогда не наука, а что-то вроде веры. «А вот не устарела!» – и лбом об пол. И почаще, и посильнее, тогда в голове еще не те видения появятся.

Издавая книгу, Клейн включил в нее материал маскарадной «дискуссии» 1965 г. и ряд статей последних лет. В связи с антиломоносовской направленностью я подробно рассматриваю ее в монографии «Ломоносовофобия российских норманистов», которая только что вышла в сборнике «Варяго-русский вопрос в историографии» (вып. 2 серии «Изгнание норманнов из русской истории»). Отмечу, что после ознакомления со статьей Клейна я усилил критику его «аргументов».

Как известно, в науке оперируют научными аргументами. А с какого аргумента начинает Клейн разговор в газете «Троицкий вариант – наука» о Фомине, прямо затем назвав его фальсификатором, которого он, ну, прямо супергерой Бэтмен, оказывается, схватил за руку? С того, что Фомин патриот (вот жуть!), который обвиняет в антипатриотизме всех, кто признает скандинавское нашествие (что творится! Быстро сворачиваем нашествие и делаем ходу от этого разбушевавшегося патриота).

Разумеется, я патриот (а кем еще, г. Клейн, должен быть гражданин России?), но в антипатриотизме никого из норманнистов – ни сегодняшних, ни вчерашних – никогда не обвинял, в том числе и в сентябрьской (а не декабрьской, как обычно перевирает Клейн) телепередаче «Час истины». Тем более не называл, как продолжает он лгать, не уважая даже свой весьма преклонный возраст и подставляя тем самым «учено-научное» издание, нынешних русских историков «русофобами, подкупленными Западом». Лжет Клейн и в «Споре о варягах», приписывая мне слова, что норманнист – это, «безусловно, антипатриот» (лжет и тогда, следует добавить, когда инкриминирует замечательному историку А.Г. Кузьмину желание представить норманнистов сторонниками «зловредного подрывного учения с политическим подтекстом»).

Таких клейнских и не имеющих никакого отношения к науке «аргументов», как «патриот», «антипатриот», «русофоб», у меня нет вообще. И дело не только в моем воспитании и моем принципиальном отношении к науке. Просто я не делю ученых на своих и чужих, ибо все они – и норманнисты, и антинорманнисты – все наши, все наше наследие. Но, естественно, отмечаю их заслуги перед отечественной исторической наукой в разработке прежде всего варяго-русского вопроса, и отмечаю совершенно независимо от того, кому они принадлежат – русскому или нерусскому, потому как национальная принадлежность историков и для науки, и для меня не имеет, в отличие от Клейна, никакого значения, а значение имеет только то, что они доказали, открыли и т. д.

Как я, например, подчеркивал в двух монографиях и докторской диссертации в 2005–2006 гг., имена немцев Г.З. Байера, Г.Ф. Миллера и А.Л. Шлецера, несмотря на их весьма серьезные ошибки (а у кого их нет?) во взглядах на прошлое России, «являются таким же достоянием русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина и других замечательных деятелей нашей науки», и что они имеют «весьма значимые заслуги… перед русской исторической наукой». В текущем 2010 г. мною в монографии «Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты его историографии» были отмечены одаренность и вместе с тем противоречивость Шлецера, в 1768 г. резко отделявшего русь от норманнов (тогда он видел в ней черноморскую русь), но в 1802 г. уже рассуждавшего, под влиянием выдумки шведа Ю. Тунмана, об особом виде скандинавов – руси (хотя при этом все равно твердо говоря, по причине хорошего знания и понимания ПВЛ, что она различает шведов и руссов, а обратное утверждение, по его очень верным словам, слышите, г. Клейн, «надобно доказать»).

А чтобы современные специалисты без предвзятости взвешивали и ошибки, и заслуги этих ученых, но не повторяли и не приумножали первые, я в 2006 г. переиздал статью Байера «О варягах» (1735), речь-«диссертацию» Миллера «О происхождении народа и имени российского» (1749), о которой более 250 лет норманнисты говорили с восторгом, но не видя ее воочию (как я понимаю по тональности рассуждений Клейна, он и ее не читал), готовлю к изданию перевод с немецкого книги Шлецера «Probe russischer Annalen» («Опыт изучения русских летописей», 1768), в которой он предстает перед нами во многом иным, чем в своем знаменитом «Несторе» 1802–1809 годов. Добавлю, что в сборнике «Варяго-русский вопрос в историографии», посвященном 1150-летию похода руси на Константинополь, публикуется исследование норманниста эмигранта В.А. Мошина, давшее название всему сборнику – «Варяго-русский вопрос» (1931), а также статьи советских норманнистов Д.Л. Талиса (1974) и М.Ю. Брайчевского (1985).

Помогает это науке? Несомненно, ведь названные работы либо плохо, либо вовсе неизвестны современным норманнистам, с умным видом изобретающим велосипеды, на которых по русской истории пылят, застилая истину, Вольдемары и Людвиги Клейна.

А переиздал ли что-нибудь Клейн из наследия норманнистов прошлого (и что было бы куда полезнее его «не устарелого» «Спора о варягах»)? Нет. Исправил ли свои ошибки, дорого обходящиеся науке? Нет. Но при этом свой ложный взгляд на варяжский вопрос он пытается прикрыть завесой разговоров о зловредных патриотах, т. е. силится сугубо научный разговор перевести в плоскость политики, чтобы в ее мутных водах утопить суть варяго-русского вопроса, и представить ученых, смотрящих на историю Руси не его глазами, националистами и даже нацистами. Вот слова, которые в 1960 г. Клейн сказал в отношении двух замечательных русских историков дореволюционной поры и которыми он много лет наставлял студентов своего семинара: «Некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против «норманской теории», поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами».

И ведь в его голове ничего не изменилось с той очень уже далекой поры. В 2004 г. в книге «Воскрешение Перуна» Клейн утверждал, что академик Б.А. Рыбаков «был не просто патриотом, а несомненно русским националистом или, как это сейчас принято формулировать, ультра-патриотом – он был склонен пылко преувеличивать истинные успехи и преимущества русского народа во всем, ставя его выше всех соседних. … Он все видел в свете этой idée fixe…». В добавлениях последних лет к книге «Спор о варягах» Клейн в сильнейшем раздражении выдает антинорманнизм за «ультра-патриотизм», за «искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями – чисто политическими и националистическими», за «шовинистическую ангажированность», даже за «экий застарелый синдром Полтавы!» (и что это он забыл про Невскую битву, ведь тогда бы «экий» синдром стал «эдаким», т. е. во много раз ужаснее), а сегодняшние его сторонники изображаются «дилетантами» и «ультра-патриотами», которые «повторяют то, что в XVIII в. придумал Ломоносов, да так и не смог доказать».

 

Гитлер-норманнист, или Кто нацист в россии?

В 2010 г. по программе «Кантемир»: «Благодарная Молдавия – братскому народу России» (без молдаван сегодня, конечно, никуда) вышло его же «Трудно быть Клейном» (во как!), где он антинорманнизму – Ломоносову и «его приспешникам», в целом всем «ультра-патриотам» – в главе под названием «Диагноз» методично и искусно «шьет» очень большое и очень страшное политическое дело, своего рода «Нюрнберг», наметки которого им были сделаны еще полвека назад. И этот приговор, а он, оказывается, уже зачитывался Клейном в 2006 г. со страниц «Новой газеты» и журнала «Звезда», а теперь повторен аккурат в 65-й год Победы над фашизмом, состоит в том, что Россия вступила на путь, «который прошла побежденная ею Германия», – на «путь нацизма».

Находя тому якобы параллели и признаки, проиллюстрированные для непонятливых рассказом антирусского анекдота (а юморок у этого либерала-демократа с мерзким расистским душком), а также говоря («давайте признаем очевидное, как бы оно ни было постыдно»), что «народ в массе симпатизирует убийцам инородцев, жалеет не убитых и их родных, а убийц, которые попали в скверную ситуацию из-за такого пустяка. Не русского же убили, а инородца, чужака. Народ готов к погромам инородцев… и к принятию расовых законов, буде в Думе найдутся их инициаторы», «народ готов и принять тоталитарного лидера, диктатора» и что уже президент (в данном случае речь идет о В.В. Путине) «одно из своих выступлений перед страной, транслировавшееся на всю Россию… закончил коротким молодцеватым возгласом: «Слава России»… В такой формулировке, как лозунг, эти слова – официальное приветствие русских нацистов: при нем они вскидывают руку вверх и вперед, как при «Хайль Гитлер!», Клейн заключает: «Наш Гитлер уже пишет свою «Майн кампф» и составляет списки для расстрелов. И концлагеря готовы – ждут поступления колонн политзэков».

Выходит, что антинорманнисты, как и русский народ «в массе», нацисты. Хотя самый главный «наци» Гитлер, как и Клейн, был норманнистом. В «Майн кампф» это бесноватое чудовище утверждало, обосновывая тем самым необходимость нападения на СССР, что «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство». От фюрера не отставало другое чудовище, также очень хорошо знакомое с норманнской теорией, которую, не щадя живота своего и чернил, защищает Клейн, – Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков».

Обвинение русского народа, внесшего основной вклад в разгром фашизма, в нацизме есть чудовищная ложь, наказуемая законом! Потому что русский народ не несет в себе бацилл расизма и нацизма, на почве которых вырастает фашизм (а вот у Клейна они, похоже, завелись). Как отмечал знаменитый Н.Н. Миклухо-Маклай, характеризуя ситуацию XIX в. в Европе, охваченной идеями расизма и социал-дарвинизма, «Россия – единственная европейская страна, которая хотя и подчинила себе много разноплеменных народов, но все же не приняла полигенизм (т. е. учение о разном происхождении и, следовательно, неравенстве рас) даже на полицейском уровне. В России полигенисты не могут найти себе союзников, так как их взгляды противны русскому духу».

По той же причине – противности русскому духу – в русском сознании никогда не было и никогда не будет нацистской идеи о «способных» или «неспособных» создавать государства народах. По той же причине русские никогда не уничтожали нерусских, не загоняли их в резервации и не сгоняли их с родной земли (действия грузин Сталина и Берии к характеру русского народа, понятно, не имеют никакого отношения).

По той же причине в русском народе, который изначально сложился как полиэтническая общность, нет психологии «нации господ», нет, вопреки Клейну, идеи «о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами». Изначально многонациональным было и наше государство, в рамках которого около двухсот народов смогли сохраниться и сохранить свою самобытность, свою культуру и свой язык (в подавляющем большинстве своем они добровольно вошли в состав России, и таких примеров мировая история не знает. Вошли, стали подданными Российского государства и получили надежнейшую защиту от агрессивных соседей. И так спаслись от уничтожения. Но их спасение оплачено огромным числом русских жизней).

А по каким-то отморозкам, которые убивают не только нерусских и людей неславянской внешности, но и русских, и людей славянской внешности, нельзя судить обо всем народе, марать его, да еще обвинять его в симпатии к «убийцам инородцев». Убийцы, они и есть убийцы, какими бы они словами и лозунгами – по форме и звучанию даже самыми патриотичными – ни прикрывали свои злодеяния и к какому бы роду-племени они бы не принадлежали. И подлежат эти псевдопатриоты, дискредитирующие и Россию, и русский народ, и патриотизм, самому суровому наказанию.

И все это Клейн очень хорошо знает. Но при этом всегда будет говорить то, что ему нужно, специально заостряя углы, чтобы, во-первых, лишний раз обратить на себя внимание, во-вторых, если вдруг его спросят за эту инсинуацию (и такое может быть), то чтобы тут же раскричаться во всех «демократических» изданиях, а они незамедлительно предоставят ему свои страницы, о гонениях на него – такого всеизвестного и такого всемирнозначимого, в целом на норманнистов за их «объективные исследования», отвергающие «блаженную «ультрапатриотическую» убежденность», т. е. антинорманнизм.

Можете себе представить, какой вселенский визг поднимется под лозунгом «Руки прочь от нашего Клейна», якобы страдающего именно за истину в варяжском вопросе. И, разумеется, понятно от кого – от «ультра-патриотов» с их «шовинистической ангажированностью» и «застарелым синдромом Полтавы». Поэтому скорее я буду привлечен (с подачи тех же «ученых и научных журналистов») к «ответу» за то, что посмел посягнуть на их святыню, на самого, подумать страшно, Льва Самуиловича Клейна. Да и другим будет наука – нечего правду историческую искать, а то также поймут, что норманнизм есть ложь, уродующая наше самосознание.

 

Клейн против Ломоносова: ври больше, что-нибудь да останется

В своих рассуждениям об антинорманнистах Клейн, как и в своем мнении о русском народе, действует по правилу одного печально известного нацистского «спеца» по оболваниванию – Геббельса: ври больше, что-нибудь да останется.

Но о варяго-русском вопросе надо говорить очень серьезно и обстоятельно, т. к. любая наука, в том числе историческая, – это четкая система доказательств и вразумительных контрдоводов, а не пустобрехство и зубоскальство. Тем более по теме начала Руси. И в науке История рассуждают не по принципу «я утверждаю», «как мне кажется» и «я всех умнее», а с приведением фактов. При этом обосновывая не только то, что укладывается в собственную концепцию, но и то, что в нее не вписывается.

Как это, например, делал Ломоносов, подчеркивая в первом отзыве на речь-«диссертацию» Миллера «О происхождении народа и имени российского» (16 сентября 1749 г.), «правда, что и в наших летописях не без вымыслов меж правдою, как то у всех древних народов история сперва баснословна, однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках». Во втором же отзыве на нее (октябрь – ноябрь 1749 г.) он сформулировал, в контексте обсуждения своего видения происхождения руси, ключевой принцип беспристрастности, который также игнорируется сторонниками норманнской теории: ибо хотя Миллер «происхождение россиян от роксолан и отвергает, однако ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть».

А так мог говорить только историк. Однако Клейн уверяет в «Троицком варианте», что Ломоносов возомнил себя историком и к истории «не был приуготовлен, древнерусских летописей не прорабатывал…». Но это Клейн, которому трудно быть в ладу с русской историей и с ее героями, возомнил себя невесть кем и потерял чувство меры, черня Ломоносова, «величайшего русского имени XVIII века», по оценке французского ученого А. Лортолари, лишь потому, что он был антинорманнистом и что в ответ ему норманнисты, кроме брани и клеветы, ничего так и не могут предъявить.

Ломоносов, несмотря на необработанность тогда русской и европейской историй, сделал важнейшие открытия, принятые наукой (в ряде случаев я в скобках привожу фамилии известных норманнистов прошлого, либо развивавших его идеи, либо пришедших к ним самостоятельно): о равенстве народов перед историей: «Большая одних древность не отъемлет славы у других, которых имя позже в свете распространилось», об отсутствии «чистых» народов и сложном их составе: «Ибо ни о едином языке утвердить невозможно, чтобы он с начала стоял сам собою без всякого примешения», о древности славян: «Имя славенское поздно достигло слуха внешних писателей и едва прежде царства Юстиниана Великого, однако же сам народ и язык простираются в глубокую древность. Народы от имен не начинаются, но имена народам даются» (В.О. Ключевский назвал эту мысль и мысль о смешанном составе славянских племен блестящими идеями, «которые имеют значение и теперь»), о скифах и сарматах как древних обитателях России, о сложном этническом составе скифов, о складывании русской народности (по С.М. Соловьеву, «превосходное замечание о составлении народов») на полиэтничной основе (путем соединения «старобытных в России обитателей» славян и чуди; В.О. Ключевский в «Курсе русской истории» говорит, что русский народ образовался «из смеси элементов славянского и финского с преобладанием первого»), об участии славян в Великом переселении народов и падении Западно-Римской империи, о родстве венгров и чуди (к такому выводы сами венгры придут лишь во второй половине XIX в. после ожесточенной полемики между приверженцами угро-финского и тюркского происхождения венгерского языка, которая вошла в историю венгерской науки под названием «угро-тюркской войны»), о прибытии Рюрика в Ладогу, о высоком уровне развития русской культуры: «Немало имеем свидетельств, что в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели», о ненадежности «иностранных писателей» при изучении истории России, т. к. они имеют «грубые погрешности» (Г.Ф. Миллер затем также соглашался, что если пользоваться только иностранными авторами, то «трудно в том изобрести самую истину, ежели притом» не работать с летописями и хронографами, и что иностранцы недолго бывали в России, большинство из них не знало русского языка, и «то они слышали много несправедливо, худо разумели, и неисправно рассуждали»), и др.

Установил Ломоносов и факты отрицательного свойства, показывающие полнейшую научную несостоятельность норманнской теории (а варяго-русским вопросом он целенаправленно занялся в начале 1730-х гг.): отсутствие следов руси в Скандинавии (норманнисты почти 130 лет игнорировали этот вывод Ломоносова, пока в 1870-х гг. датский лингвист В. Томсен наконец-то не признал, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и что скандинавские племена «не называли себя русью»), отсутствие сведений о Рюрике в скандинавских источниках (о чем в 1836 г. прямо скажет и Ф. Крузе), отсутствие скандинавских названий в древнерусской топонимике, включая названия днепровских порогов, отсутствие скандинавских слов в русском языке (крупнейший языковед И.И. Срезневский, проведя тщательный анализ слов, приписываемых норманнам, показал нескандинавскую природу большинства из них: что «остается около десятка слов происхождения сомнительного, или действительно германского… и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтожно», и что эти слова могли перейти к нам без непосредственных связей, через соседей), что имена наших первых князей не имеют на скандинавском языке «никакого знаменования» (Ломоносов, писал в 1912 г. антинорманнист И.А. Тихомиров, выступил против объяснения норманнистами летописных имен, которые «коверкались в угоду теории на иностранный лад, как бы на смех и к досаде русских», и «первый поколебал одну из основ норманизма – ономастику… он указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении», где пером С.А. Гедеонова «окончательно уничтожена была привычка норманистов объяснять чуть не каждое древнерусское слово – в особенности собственные имена – из скандинавского языка») и что вообще сами по себе имена не указывают на язык их носителей. В целом, как заключал Ломоносов в третьем отзыве на речь Миллера в марте 1750 г., что, «конечно, он не может найти в скандинавских памятниках никаких следов того, что он выдвигает».

Вместе с тем Ломоносов отмечал, вводя в научный оборот свидетельства византийского патриарха Фотия, давнее присутствие руси на юге Восточной Европы, где «российский народ был за многое время до Рурика» (Г.Ф. Миллер затем также неоднократно подчеркивал, что «имя российское еще и до Рюрика было употребительно в России…». Потом и С.М. Соловьев констатировал, что «название «русь» гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями»; о черноморской руси, существовавшей до призвания варягов, речь вели Е.Е. Голубинский, В.Г. Васильевский и другие норманнисты).

Говорил наш гений о связи руси с роксоланами (эту мысль активно разрабатывал Г.В. Вернадский), об историческом бытии Неманской Руси, откуда пришли варяги-русы (Неманская Русь позже прописалась в трудах Г.Ф. Миллера, Н.М. Карамзина, И. Боричевского, М.П. Погодина), о широком значении термина «варяги», ибо так «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря» (С.М. Соловьев особенно ценил этот вывод Ломоносова и также понимал под варягами не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «сбродную шайку искателей приключений», подчеркивая вместе с тем, что в той части «Древней Российской истории», где разбираются источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время»).

Ломоносов указывал, что в «Сказании о призвании варягов» летописец выделял русь из числа других варяжских (западноевропейских) народов, при этом не смешивая ее со скандинавами (а то же самое затем утверждал, как отмечалось выше, и Шлецер), акцентировал внимание на факте поклонения варяжских князей славянским божествам и объяснял Миллеру, настаивавшему на их скандинавском происхождении, славянскую природу названий Холмогор и Изборска, отмечая при этом простейший способ превращения им (а так до сих пор поступают норманнисты) всего русского в скандинавское: «Весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург…».

И этот вклад историка Ломоносова в развитие отечественной и всеобщей истории объясняется его прекрасным знанием источников, большинство из которых Клейн никогда не видел и, естественно, «не прорабатывал».

Как установила в 1962–1980 гг. Г.Н. Моисеева, обратившись к сочинениям Ломоносова (историческим и поэтическим), к архивам России и Украины, в которых открыла 44 рукописи с его пометами (а их более 3000 на полях и в тексте), им было изучено очень большое число источников, и в первую очередь отечественных. Это ПВЛ, Киево-Печерский патерик, Хронограф редакции 1512 г., Софийская первая, Никоновская, Воскресенская, Новгородская третья и четвертая, Псковская летописи, Казанская история (Казанский летописец), Степенная книга, Новый летописец, Двинской летописец, «Сказание о князьях владимирских», «Иное сказание», «История о великом князе Московском» А.М. Курбского, послания Ивана Грозного и Курбского, «Сказание» Авраамия Палицына, исторические повести о битве на Калке, о приходе Батыя на Рязань, о Куликовской битве, многочисленные повести о стрелецком восстании, Родословные и Разрядные книги, жития Ольги, Бориса, Глеба, Александра Невского, Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, Федора Ростиславича Смоленского и Ярославского и др. (в ряде случаев их разные редакции и списки), а также церковно-учительная и церковно-богослужебная литература. И, говоря о его приобщении к чтению исторических и литературных памятников еще на Севере, исследовательница на фактах показала их целенаправленное изучение Ломоносовым уже в годы обучения в Москве в Славяно-греко-латинской академии (1731–1735).

Нельзя забывать еще об одной стороне деятельности Михаила Васильевича. В 1936 г. в Нью-Йорке вышла книга Д. Мореншильдта «Россия в интеллектуальной жизни Франции XVIII века», в которой автор говорит о большом влиянии, оказанном сочинениями Ломоносова на общественное мнение Франции XVIII в.: «Ломоносов одним из первых сообщил Франции, что еще до Петра Россия была организованным государством и обладала своей собственной культурой». Но Ломоносов, а в том и заключается одна из величайших его заслуг как историка, всей Европе, а не только Франции, сообщил, «что еще до Петра Россия была организованным государством и обладала своей собственной культурой». Слова Мореншильдта относятся к «Древней Российской истории» Ломоносова (была издана в 1768 г. на немецком языке, в 1769-м, 1773-м, 1776 г. на французском, в 1772 г. на итальянском), которая заканчивается 1054 г. – смертью Ярослава Мудрого. А об этом же времени норманнская теория дает, в отличие от Ломоносова, иное представление.

Исторические интересы Ломоносова не ограничивались далеким прошлым. Его «Древняя Российская история» имела продолжение и была доведена до 1452 года. Им был создан «Краткий Российский летописец», по точной оценке П.А. Лавровского, «остов русской истории», где дана история России от первых известий о славянах до Петра I включительно, «с указанием важнейших событий и с приложением родословной Рюриковичей и Романовых до Елизаветы». И этот труд был настолько востребован российским обществом, что с 1760 по 1775 г. он вышел тремя изданиями и «немалым для XVIII в. общим тиражом более 4200 экземпляров» (но тиража все равно не хватало, и книгу переписывали от руки, в связи с чем она получила «довольно широкое распространение в списках, часто встречающихся в различных библиотеках»). «Краткий Российский летописец», отмечал В.О. Ключевский, «во все царствование Екатерины был довольно распространенным школьным руководством по русской истории».

По нему начинала свое знакомство с русской историей и заграница: в 1765, 1767, 1771 г. книга увидела свет на немецком, в 1767 г. на английском языках. Отношение западноевропейского читателя к «Краткому Российскому летописцу» передает, например, рецензия на него, помещенная в 1773 г. в «Historisches Journal von Mitgliedern des königlichen historischen Instituts zu Göttingen», где подчеркивается, что иностранцы до сих пор «не имеют еще ни одного связного произведения по российской истории. Ибо хотя в наши дни образованный русский человек, достаточно хорошо знакомый с зарубежной литературой, может написать лучшую, значительно лучшую книгу по русской истории, чем написал или мог написать в свое время Ломоносов, тем не менее мы в нашем распоряжении не имеем ничего лучшего, чем очерк Ломоносова, который по крайней мере служит к тому, чтобы мы могли ясно себе представить по летописям последовательность русских великих князей до Петра I, в хронологическом порядке, а также, по приложенному в конце… родословному списку – происхождение русских властителей и их родство с другими европейскими королями и князьями». А в предисловии английского издания «Краткого Российского летописца» констатируется, что он написан одним «из самых одаренных и ученейших людей» России.

Ломоносов очень много и плодотворно занимался эпохой и личностью Петра I, стрелецкими бунтами. В 1757 г. он написал, по просьбе И.И. Шувалова, примечания на рукопись «Истории Российской империи при Петре Великом» (первые восемь глав) Ф.-М.А. Вольтера, где исправил многочисленные ошибки и неточности текста, и все эти поправки были приняты европейской знаменитостью. Так, он переработал и расширил раздел «Описание России», полностью переделал главу о стрелецких бунтах, воспользовавшись присланным Ломоносовым «Описанием стрелецких бунтов и правления царевны Софьи» (в авторской редакции: «Сокращенное описание самозванцев и стрелецких бунтов»), во многих случаях почти дословно воспроизводя последнее в своей «Истории» (но французский философ не принял замечания Г.Ф. Миллера, сказав: «Я бы желал этому человеку побольше ума и поменьше согласных»). Ломоносову принадлежат «Сокращение о житии государей и царей Михаила, Алексея и Феодора» и «Сокращенное описание дел государевых» (Петра I), которые он также готовил для Вольтера и которые не исчезли, а читаются в «Кратком Российском летописце».

Огромная заслуга Ломоносова перед исторической наукой заключается и в том, что он норманнизму, как ложному представлению о начале русской истории, всегда давал решительный отпор, например в известной дискуссии 1749–1750 гг. по речи-«диссертации» Миллера «О происхождении народа и имени российского».

Причем норманнисты, рисуя Ломоносова каким-то зоологическим неприятелем Миллера, забывают сказать, что в 1747 г. Ломоносов в споре Миллера и Крекшина принципиально поддержал первого, ибо на его стороне была правда, но эту правду надо было еще доказать перед Сенатом, т. к. чреватый очень большими неприятностями спор касался происхождения царствующей династии, которую русский Крекшин надуманно выводил от Рюрика. И такая позиция русского Ломоносова не только уберегла немца Миллера от самых серьезных неприятностей, но и сберегла его для нашей науки (а ведь Крекшин прямо «намеревался уличить в государственном преступлении» Миллера. Случись такое, ему бы не избежать весьма «теплой» встречи с Тайной розыскных дел канцелярией, одно название которой наводило ужас. И кто бы тогда знал о нем?).

Они также молчат, что речь-«диссертацию» Миллера во время ее обсуждения отвергли немцы И.Э. Фишер и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт (которых ну никак не записать в русские патриоты и тем более в «ультра-патриоты»), также сказавшие о «предосудительности» его речи России (а такую формулировку для оценки этой речи, которую он сам охарактеризовал как «галиматья г. Миллера», предложил глава Канцелярии Академии наук немец И.Д. Шумахер). Так, Штрубе де Пирмонт отмечал в 1749 г., что Академия справедливую причину имеет сомневаться, «пристойно ли чести ее помянутую диссертацию публично читать и напечатавши в народ издать» (позже он пояснил, что Миллер «предлагает о начале россиян понятия, совсем несходные с краткими и ясными показаниями наших летописцев и с известиями чужестранных историков…»). То же самое в том же 1749-м говорил и Ломоносов: «диссертация», поставленная на «зыблющихся основаниях», «весьма недостойна, а российским слушателям и смешна, и досадительна».

Факт, что сочинение немца Миллера не приняли немцы Фишер, Штрубе де Пирмонт, Шумахер, что позже немец А.Л. Шлецер увидел во многих ее положениях «глупости» и «глупые выдумки», а немец А.А. Куник (как же заразителен этот «ультра-патриотизм»!) в целом охарактеризовал ее как «препустую», отметает все норманнистские домыслы об отсутствии в критике русского Ломоносова каких-либо серьезных оснований, кроме как только патриотических (начало такому мнению, ставшему самым главным «аргументом» в разговоре норманнистов с оппонентами вообще и с особенной силой вновь зазвучавшему в устах современных российских ученых, положил Шлецер. Стремясь выставить Ломоносова перед просвещенной Европой в самом неприглядном виде, Шлецер утверждал в своих воспоминаниях и «Несторе», что его неприязненное отношение к речи немца Миллера объясняется тем, что он «был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских»). Остается добавить, что сам Миллер в 1773 г., говоря о выходе «диссертации» в Геттингене «вторым уже тиснением» без его участия, с нескрываемым сожалением признал: «Много сделал бы еще в оном перемены».

В 1764 г. Ломоносов дал отпор и этимологическим безобразиям Шлецера – попыткам выводить, с целью демонстрации «научности» норманизма, русские слова из германских языков. Например, производство слов «князь» от немецкого «Knecht» – «холоп», «дева» либо от немецкого «Dieb» – «вор», либо нижнесаксонского «Tiffe» – «сука», либо голландского «teef» – «сука», непотребная женщина, название которой не каждый мужчина решится произнести. Ознакомившись с такими оскорбительными – а подобные «словопроизводства» заденут честь любого народа – для русского человека «открытиями» Шлецера, Ломоносов, отметив его «сумасбродство в произведении слов российских», заключил, что «каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина». Как норманнист В.О. Ключевский хотя и считал, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» «Русскую грамматику» Шлецера, но в то же время как ученый полностью признал его правоту. «Действительно, – говорил он, не скрывая своего искреннего недоумения, проистекавшего из созданного нашей же наукой культа Шлецера, – странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Дiев, князя от Knecht».

А «странные» словопроизводства Шлецера имеют свои корни, которые затем намертво вросли в русскую почву (что хорошо видно на примере Клейна и о чем речь впереди). В бытность его проживания в Санкт-Петербурге в доме Миллера в 1761–1762 гг. последний, отмечал в 1882 г. К.Н. Бестужев-Рюмин, «никак не мог помириться со сравнительным методом, вынесенным Шлецером из Геттингена, и бранил его Рудбеком (шведский ученый, отличавшийся смелыми и странными словопроизводствами)».

Имя шведского норманниста XVII в. О. Рудбека сделалось в науке нарицательным, ибо он, дойдя в своей необузданной фантазии, зацикленной на прославлении Швеции, до мысли, что она и есть Атлантида Платона и что она, являясь «прародиной человечества», сыграла выдающуюся роль в мировой истории, в том числе древнерусской, «доказывал» эти норманнистские бредни переиначиванием древнегреческих и русских слов в скандинавские (термин «варяги» он производил от древнешведского warg – «волк» и заставлял шведских «волков»-варягов бороздить Балтийское и южные моря вплоть до Спарты). В 1856 г. С.М. Соловьев подчеркнул, что Рудбек своими словопроизводствами, основанными «на одном только внешнем сходстве звуков», возбуждал «отвращение и смех в ученых…». Современные шведские исследователи, в частности Ю. Свеннунг и П. Бейль, указывают, что Рудбек «довел шовинистические причуды фантазии до вершин нелепости» и что его эмпиризм «граничил с паранойей».

Но то, что видели Миллер, Соловьев, Бестужев-Рюмин и Ключевский, категорично не желает видеть основная часть норманнистов, с возмущением осуждая Ломоносова в случае с его оценкой «Русской грамматики» Шлецера. Как, например, утверждал в 1904 г. С.К. Булич, Шлецер «неоспоримо» превосходил Ломоносова широтой филологического и лингвистического образования, проницательностью взгляда, а враждебные отношения к нему русского ученого «развились на почве научного соперничества сначала в области русской истории, а затем уже русской грамматики». При этом защитники Шлецера – даже в таком очевидном его отступлении от науки! – не принимают в расчет того, что «разнос» Ломоносова весьма благотворно сказался на их кумире. Ибо он уже в 1768 г., т. е. спустя всего четыре года после своего фиаско с этимологическими «опытами» в области русского языка, сам и абсолютно по делу учил «уму-разуму» современных ему деятелей от науки, с ловкостью фокусников создававших любые «лингвистические аргументы», посредством которых с той же ловкостью ими возводились многочисленные эфемерные конструкции, засорявшие науку. «Неужто даже после всей той разрухи, – искренне негодовал Шлецер, – которую рудбекианизм учинил, пройдясь по древним векам, они все еще не устали творить из этимологий историю, а на простом, может быть, случайном совпадении слов выстраивать целые теории?».

Норманнистам, делающим особый упор на то, что Ломоносов не был профессиональным историком, и тем самым исключающим его из исторической науки, надлежит напомнить, что профессиональными историками не были и другие наши выдающиеся историки – В.Н. Татищев, Н.М. Карамзин, И.Е. Забелин. Что ж, их норманнисты тоже прикажут «на законных основаниях» исключить из исторической науки (такие действия, кстати сказать, уже не раз предпринимались в отношении антинорманниста Татищева, а сегодня его злопыхатели – и как же некоторые русские ненавидят и презирают все русское! – вновь активизировались)? И прикажут те, чьи имена, судя по их работам, не только что в памяти потомков, но даже в памяти современников не оставят никакого следа. След же Ломоносова в науке, в том числе исторической, при всех стараниях сегодняшних «ломоносововедов» (точнее, ломоносовоедов) никогда не сотрется. Ибо он слишком глубок и значим.

Профессиональными историками не были и немецкие ученые Г.З. Байер, Г.Ф. Миллер и А.Л. Шлецер, которых в обязательном порядке противопоставляют «неисторику» Ломоносову. Так, у Миллера за плечами были только гимназия и два незаконченных университета, в которых им был проявлен интерес не к истории, а к этнографии и экономике. Да и направлялся он в 1725 г. в Россию с мыслями очень далекими от занятия какой-либо наукой. «Я, – вспоминал весьма прагматичный Миллер, – более прилежал к сведениям, требуемым от библиотекаря, рассчитывая сделаться зятем Шумахера и наследником его должности». Но в 1730 г. недоучившийся студент, допущенный «для сочинения» академической газеты «Санкт-Петербургские ведомости», издаваемой на немецком языке (в ней давался обзор иностранной прессы), не имея никаких исторических работ, «не будучи, – как подытоживал Шлецер, – ничем еще известен публике, и не зная по-русски…», стал профессором истории Петербургской Академии наук. Причем стал таковым вопреки мнению всех академиков, а ими тогда были исключительно иностранцы, в основном немцы, и только благодаря настойчивости своего покровителя Шумахера. И лишь только в 1731 г., констатировал он, «у меня исчезла надежда сделаться его зятем и наследником его должности. Я счел нужным проложить другой ученый путь – это была русская история…» (по словам П.Н. Милюкова, ««предприятие» заняться русскою историей было вызвано у Миллера не столько учеными, сколько практическими соображениями»).

Байер и Шлецер хотя и имели университетское образование, но это образование не могло им дать, несмотря на все уверения сторонников норманнизма, никакой «специальной исторической подготовки» по причине ее отсутствия в их время в программах западноевропейских университетов. На богословских факультетах, на которых они учились, можно было ознакомиться лишь с библейской историей, причем, как вспоминал Шлецер, только в ее «главных событиях». Там же они подготовили диссертации: Байер по теме «О словах Христа: или, или, лима, савахфани», Шлецер – «О жизни Бога». Историческими эти диссертации никак не назовешь. Пусть даже обратное будет теперь твердить на всех страницах каждого номера газеты «Троицкий вариант – наука» и каждые полчаса в Интернете всемирно известный археолог и антрополог Клейн.

А университеты XVIII в. давали типичное для той эпохи эрудитское образование. Так, Шлецер по окончанию богословского факультета Виттенбергского университета год слушал лекции по филологическим и естественным наукам в Геттингенском университете, где увлекся благодаря И.Д. Михаэлису филологической критикой библейских текстов (гордо говоря впоследствии, что «я вырос на филологии…») и где решил посвятить себя «религии и библейской филологии…». Некоторое время спустя он в том же университете еще два с половиной года изучал большое число дисциплин, в том числе медицину (по которой получил ученую степень), химию, ботанику, анатомию, зоологию, метафизику, математику, этику, политику, статистику, юриспруденцию (и изучал все это потому, что думал совершить путешествие в Палестину для написания большого труда «О животных Библии со стороны естественно-исторической»).

И с каким багажом знаний собственно русской истории прибыл Шлецер в наше Отечество, видно из его слов, что до отъезда в Россию он два с половиной месяца «усиленно изучал» ее и что в середине XVIII в. Российское государство было «terra incognita, или, что еще хуже, описывалось совершенно ложно недовольными». В данном случае показательны и слова предисловия французского издания «Древней Российской истории» (1769 г.) Ломоносова, где специально выделено, что в ней речь идет о народе, «о котором до настоящего дня имелись лишь очень неполные сведения. Отдаленность времени и мест, незнание языков, недостаток материалов наложили на то, что печаталось о России, такой густой мрак, что невозможно было отличить правду от лжи…».

Своим образованием Ломоносов ни в чем не уступал ни Байеру, ни Шлецеру, ни тем более Миллеру. За пять лет (1731–1735 гг.) он на родине блестяще освоил практически всю программу обучения в Славяно-греко-латинской академии (прохождение ее полного курса было рассчитано на 13 лет), где по собственному почину занялся изучением русской и мировой истории. «К счастью Ломоносова, – говорил в 1865 г. академик Я.К. Грот, – классическое учение Спасских школ поставило его на твердую почву европейской цивилизации: оно положило свою печать на всю его умственную деятельность, отразилось на его ясном и правильном мышлении, на оконченности всех трудов его». А с января по сентябрь 1736 г. он был студентом Петербургской Академии наук. Затем в 1736–1739 гг. Ломоносов учился в одном из лучших европейских университетов того времени – Марбургском, где слушал лекции на философском и медицинском факультетах (на последнем – преимущественно лекции по химии, там же он получил звание «кандидата медицины»).

И учился так успешно, что заслужил по окончании университета в июле 1739 г. высочайшую похвалу своего учителя, «мирового мудреца», как его называли в XVIII в., преемника великого Г.В. Лейбница, выдающегося немецкого философа и специалиста в области физико-математических наук Х. Вольфа. Как отмечал этот признанный европейский авторитет, которого Ломоносов боготворил всю жизнь и считал его «своим благодетелем и учителем», «молодой человек с прекрасными способностями, Михаил Ломоносов со времени своего прибытия в Марбург прилежно посещал мои лекции математики и философии, а преимущественно физики и с особенною любовью старался приобретать основательные познания. Нисколько не сомневаюсь, что если он с таким же прилежанием будет продолжать свои занятия, то он со временем, по возвращению в отечество, может принести пользу государству, чего от души и желаю».

К универсальному образованию Ломоносова следует прибавить еще два года его обучения (1739–1741 гг.) у профессора И.Ф. Генкеля во Фрейбурге металлургии и горному делу. Надлежит также сказать, что Ломоносов в Германии помимо основательной работы над обязательными дисциплинами – математикой, механикой, химией, физикой, философией, рисованием, немецким и французским языками и пр. – самостоятельно совершенствовал познания в риторике, занимался теоретическим изучением западноевропейской литературы, практической работой над стихотворными переводами, писал стихи, создал труд по теории русского стихосложения, знакомился с зарубежными исследованиями по русской истории и др.

Не уступал Ломоносов немецким ученым и в знании иностранных языков, т. к. прекрасно владел латинским и древнегреческим языками, что позволяло ему напрямую работать с источниками, большинство из которых еще не было переведено на русский язык (как свидетельствует его современник, историк и академик И.Э. Фишер, он знал латинский язык «несравненно лучше Миллера», а сын А.Л. Шлецера и его первый биограф Х. Шлецер называл Ломоносова «первым латинистом не в одной только России»). В той же мере наш гений владел немецким (причем несколькими его наречиями) и французским языками, благодаря чему всегда был в курсе новейших достижений европейской исторической науки. Сверх того Ломоносов, как он сам пишет, «довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи… разумея притом польский и другие с российским сродные языки» («Положительно можно утверждать, – отмечал в 1865 г. славист П.А. Лавровский, – о сведениях его в польском, сербском и болгарском»). А в «Российской грамматике» им приведены примеры из латинского, греческого, немецкого (и древненемецкого), французского, английского, итальянского, не уточненных азиатских, абиссинского, китайского, еврейского, турецкого, персидского, из иероглифического письма древних египтян.

Но вместе с тем Ломоносов в середине XVIII в., т. е. в момент становления в России истории как науки и выработки методов познания прошлого, обладал очень важным преимуществом перед Байером и Шлецером, ибо был выдающимся естественником, не имевшим равных в Европе. И каждодневная многолетняя практика самого тщательного и тончайшего анализа в точных науках, прежде всего химии, физике, астрономии, математике, выработала у него принципы, один из которых он предельно четко изложил в заметках по физике в начале 1740-х гг.: «Я не признáю никакого измышления и никакой гипотезы, какой бы вероятной она ни казалась, без точных доказательств, подчиняясь правилам, руководящим рассуждениями». Другой: «Из наблюдений установлять теорию, чрез теорию исправлять наблюдения – есть лучший способ к изысканию правды», – звучит в «Рассуждении о большей точности морского пути» 1759 г.

И неукоснительное руководство этими принципами вело Ломоносова к многочисленным открытиям в совершенно разных сферах, обогатившим отечественную и мировую науку, превратило его в универсального исследователя. Универсалов тогда было много, но Михаил Васильевич обладал еще и тем, чем наделяет Бог только самых избранных. «Я всегда, – говорил нашему гению другой гений, великий математик Л. Эйлер в письме от 19 марта 1754 г., – изумлялся Вашему счастливому дарованию, выдающемуся в различных научных областях». Данное счастливое дарование было многократно усилено невероятной работоспособностью Ломоносова. Как сказал в 1921 г. наш выдающийся математик академик В.А. Стеклов, знавший по себе, что есть такое научный труд, о всеобъемлющем таланте этого «умственного великана»: можно только поражаться, «каким образом успевал один человек в одно и то же время совершать такую массу самой разнообразной работы», при этом «с какой глубиной почти пророческого дара проникал он в сущность каждого вопроса, который возникал в его всеобъемлющем уме» (а этот всеобъемлющий ум работал точно суперкомпьютер и сразу же видел любую проблему в целом и в деталях).

С той же «глубиной почти пророческого дара проникал» Ломоносов и в сущность истории своего народа, видя задачу историка в том, что «коль великим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются…» и что «велико есть дело смертными и преходящими трудами дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила». Благородная цель, служению которой желали бы посвятить себя многие исследователи. И можно только гадать, что было бы им сделано на поприще истории, если бы она одна и была его уделом (как, например, у Байера, Миллера и Шлецера).

Но и того, что он сделал в этой области, параллельно с тем занимаясь еще химией, физикой, металлургией, лингвистикой, астрономией, географией и многими другими отраслями науки, где прославил свое имя (да еще основав такие науки, как физическая химия и экономическая география, и создав русскую научную терминологию, без которой немыслимо было развитие наук в России, введя такие понятия, например, как земная ось, удельный вес, равновесие тел, оптика, преломление лучей, опыт, предмет, наблюдение), вполне достаточно, чтобы признать Ломоносова историком и без норманнистской предвзятости взглянуть и на него, и на его наследие. При этом не забывая, когда заводят речь об ошибках Ломоносова (а они у него, разумеется, есть), что в обработке русской истории он, по верному замечанию П.А. Лавровского, натолкнулся «на непочатую еще почву и вынужден был сам и удобрять, и вспахивать, и засевать и боронить ее».

 

Ломоносовофобия норманнистов: писаренки на марше

Однако норманнисты уже более двух столетий трубят, что в своих исторических трудах им все было сделано не так. Действительно, Ломоносов делал все не так, как того бы хотелось норманнистам, уводящим нас в историческое зазеркалье, а так, как того требуют истина и долг ученого. Как мы знаем, реальность и отражение этой реальности в головах разных людей – это две большие разницы. И отражение реальности – настоящей или прошлой – зависит в целом от культуры, воспитывающей мировоззренческие принципы, которыми затем руководствуется – осознанно и неосознанно – человек. Важная грань культуры – образование. И если человек «образован» как норманнист, то он и будет на все смотреть именно как норманнист.

А в этой зашоренности он – осознанно или неосознанно – обязательно будет в той или иной мере участвовать в дискредитации Ломоносова как историка и в очернении его взгляда на раннюю историю Руси. Причем независимо от того, кто он, этот норманнист, – археолог, историк, корабельных дел мастер или геолог. Такое изначально негативное настроение высокообразованных умов, которое только и можно назвать ломоносовофобией, стало сейчас привычным явлением, по-хозяйски обосновалось в нашей науке, закрепляется в общественном сознании. И об этом совершенно позорном и, уверен, невероятном явлении для других стран – где по праву гордятся своими «Ломоносовыми» куда за меньшие заслуги, при этом никому не позволяя охаивать национальные святыни, фамильярничать с ними и памятью о них, – я подробно рассказываю в «Ломоносовофобии российских норманистов».

Чтобы были понятны масштабы этой ломоносовофобии, приведу «суждения» некоторых «знатоков» творчества Ломоносова, которые с явным издевательством устраивают, словно во времена инквизиции, публичное судилище над своим соотечественником, составляющим гордость и славу России, за его научные взгляды, даже не предпринимая попытки понять их истинную природу, т. е. без предвзятости вчитаться в источники, и высокомерно отлучают ученого от исторической науки.

В 1995 г. к.и.н. археолог А.А. Формозов утверждал, что «методами критики источников, выработанными уже к этому времени за рубежом, Ломоносов не владел», что его представления «о начале русской истории отвечали уровню полуученых-полудилетантских изысканий его времени» и что он в истории «сознательно творил миф», обслуживающий «заранее заданные тезисы о величии и древности предков русского народа…», но так и «не смог подарить народу ни полноценный научный труд о прошлом России, ни новый вариант мифа, приемлемый для массового читателя». В 2004 г. он заключал, что если немцы – «кастовые специалисты» – «несли в Россию строгую науку, не задумываясь, как она тут будет воспринята», то для Ломоносова – «дипломированного функционера» – история являлась не одной «из областей познания реального мира», а разновидностью риторики, что для него «характерна старая донаучная манера составления истории». И, как Формозов впервые предъявлял Ломоносову претензии со стороны археологии (ну, кругом виноват!), «идея обслуживания наукой политических лозунгов – функционерства, – выдвинутая Ломоносовым, была чревата большими опасностями для дальнейшего развития русской археологии. К счастью, провести в жизнь эту программу тогда не удалось…».

В 2000–2005 гг. д.и.н. историк Т.А. Володина убеждала, что «официальный бард в елизаветинское время» и знаменитый автор «од и похвальных слов» Ломоносов, которым «владела пламенная страсть, которую можно выразить в одном слове – Россия. Она подвигла его ввязаться в драку с Миллером и серьезно заняться изучением российской истории…», выработал «национально-патриотическое» видение русской истории, которое было рождено «из переживания комплекса неполноценности» и которое являлось «главным стержнем всех его исторических трудов», что он «был слишком увлечен своим национально-патриотическим чувством, чтобы холодно взвешивать факты на весах исторической критики. В патриотической запальчивости он не особенно считался со средствами, доказывая величие российского народа», что Ломоносов писал «с национальным пафосом», под воздействием «гипертрофированного национального воодушевления», что положения, высказанные им в ходе дискуссии с Миллером, содержали «много наивного» (например, произведение россиян от роксолан) и что, наконец, «широта и размах ломоносовской натуры, которые вносили в чинные заседания академической Конференции привкус хмельного ушкуйничества, наряду с научными заслугами подкреплялись и высокими связями академика».

В 2006 г. специалист по малым народам Крайнего Севера д.и.н. А.В. Головнев, касаясь обсуждения речи-«диссертации» Миллера, заключил: «Историк Миллер понес наказание за несвоевременное знание, а просветитель Ломоносов одержал верх, мобилизовав свои дарования ученого, поэта, ритора и придворного дипломата. Он не только изучал историю, но и вершил ее по своему разумению на благо своего народа – он даже стихи писал исключительно для пользы «любезного отечества». Однако, ополчившись на «норманнизм», Ломоносов выразил стихийный бунт русского народа против собственной истории» (что хотел сказать этнограф последними словами, не могу, признаюсь, понять).

В 2009–2010 гг. д.и.н. археолог Л.С. Клейн говорил о безосновательных «крикливых ультрапатриотических эскападах Ломоносова», но которые этот «ломоносововед» излагает «с симпатией» (все же до чего заразен этот «ультра-патриотизм», спасенья нет!), о низкой оценке его трудов (его «Древнейшая Российская история», в которой «подбор источников скудный и неудачный», есть «скорее политическое сочинение, чем исследование»), что он «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений…», что с русскими летописями он не работал, что некоторые его аргументы «совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени», что «Ломоносов написал совершенно фантастическую, но лестную для России историю…», что он, выступив против «диссертации» Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», по причине чего, «стремясь парализовать противников», «использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения», что «был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер» и что «нам теперь издалека очень хорошо видно», что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей».

И Клейн с Ломоносовым – одним из создателей русской науки и славного МГУ, неустанно способствовавшим «приращению наук в отечестве» и всю жизнь, по емкой характеристике академика Я.К. Грота, искавшим «истины, любя выше всего науку», нисколько не церемонится – он же антинорманнист. Не церемонится еще и потому, что ломоносовофобия, густо замешанная на хамстве, возведена в норманнизме в правило.

Эти же антиломоносовские настроения присутствуют, что весьма показательно, в работах ученых, совершенно далеких от истории. Так, кандидат технических наук Э.П. Карпеев, специалист по осевым компрессорам корабельных газотурбинных установок, ощущая себя знатоком исторических идей Ломоносова лишь по причине своих норманнистских взглядов, да еще того факта, что в прошлом стоял во главе музея нашего гения, говорил в 1996–1999 гг., что варяжский вопрос возник в области, «скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов», что он, «буквально взбешенный тем, что Миллер некритически воспринял летописную легенду о призвании варягов, кинулся в бой за честь русского народа» и «начал занятия историей не как историк-профессионал, а как русский патриот, поэтому и задачи, которые он ставил перед собой, были патриотическими…».

А в создаваемый «психологический портрет» Ломоносова Карпеев добавил – у норманнистских фантазий нет границ и нет морали – еще такой грязный мазок: во время учебы в Славяно-греко-латинской академии ему приходилось жить «в углах, с дворовыми людьми, с которыми тоже не могло быть общих интересов, кроме, пожалуй, исподволь приобретенной под их влиянием склонности к «зеленому змию». В 2005 г. тот же «ломоносововед» рьяно взялся хоронить «миф о Ломоносове», созданный после Великой Отечественной войны для пропаганды «идеи превосходства всего русского над иностранным, а кто этого не признавал, объявлялся «безродным космополитом», преклоняющимся «перед иностранщиной» (т. е. Ломоносов еще виноват и в преступлениях Сталина!).

В той же развязной норманнистской манере размашисто «размышлял» о Ломоносове в 1999 г. доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский, специалист по процессам терригенного седиментогенеза. Не сомневаясь, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским характерна «коллективная мания величия» и что «наша державная спесь», посредством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была вознесена на недосягаемую высоту», этот борец с «демагогическим псевдопатриотизмом» советского «ломоносоведения» (так в тексте!), по его словам, «непредвзято» и «без ненужной патриотической восторженности» ставит историку Ломоносову жирный «неуд». И этот «неуд» Ломоносову был поставлен не только как историку, но и как ученому вообще.

При этом Романовский говорит о «заносчивом и самолюбивом» Ломоносове, о его «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «напоре», без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позволял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями… Он мог, к примеру, явится на заседание Академии наук «в сильном подпитии», мог затеять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека», что «грустная ирония исторической судьбы Ломоносова в том, что он, понимая патриотизм ученого, мягко сказать, весьма своеобразно, по сути сам преподнес советским потомкам свое имя, как идейное знамя борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом» (опять Ломоносов в обнимку со Сталиным).

Видя в столкновениях Ломоносова и Миллера столкновения «двух разных миросозерцаний», «двух противоположных взгляда на науку», геолог знакомо вещает, что «идеологический» конфликт этих ученых развивался «под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки», и что «не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык «антипатриота» (Ломоносов и слова-то такого не знал).

Особенную антиломоносовскую прыть проявил молодой историк К.А. Писаренко, в 2003 г. изобразив Ломоносова в книге «Повседневная жизнь русского Двора в царствование Елизаветы Петровны», изданной в «Молодой гвардии», в качестве «известного на всю округу хама и скандалиста», «нахала», «хулигана», «грубияна», «человека дурного», «дебошира», «наглеца», «грубияна и задиры», «русской выскочки», пьяного кутилы (который весной 1743 г. «с горя все чаще и чаще прикладывался к вину и водке у себя дома или в ближайшем трактире»), «беспутного гения», «невоспитанного» и «неотесанного мужика», имевшего слишком взбалмошный и скверный характер и не обладавшего «внутренним благородством» («без зазрения совести вылил ушаты грязи на своего учителя» Генкеля, «фактически» оклеветал его, «ему ничего не стоило по любому поводу обматерить человека или ударить кулаком в лицо», старался «посильнее оскорбить или унизить ненавистных немцев», «часто нарочно приходил на Конференцию навеселе. Скандалил, ругался и угрожал побить академиков при первом же удобном случае», став адъюнктом, «несколько расслабился и в свободное от занятий наукой время принялся снова злоупотреблять алкоголем и безобразничать. Ему все сходило с рук благодаря протекции» Шумахера, но Ломоносов предал его»), и пр., и пр., и пр.

А в 2009 г. на страницах «российского исторического журнала» «Родина» (бедный-бедный Ломоносов, какую «высокую благодарность» заслужил от «Родины»!) Писаренко представил создателя нашей науки и просветителя «смутьяном и гулякой», «ленивым студентом», «забиякой-адъюнктом», «непутевым-адъюнктом», «нахальным адъюнктом», «хулиганом», «преступником», «грубым мужиком с импульсивным, неуравновешенным характером», у которого нрав «оказался на редкость скверным, взбалмошным и драчливым», «необузданным», «ужасным» и «воинственно-бешеным», который обращался «с подопечными грубо», оскорблял или унижал «почтенных профессоров-иноземцев». Возненавидев Шумахера, который, «не выпячивая собственных заслуг, вывел его в люди и гарантировал полное раскрытие его незаурядных способностей», Ломоносов, опираясь на Шуваловых, объявил ему «и окружающим советника «немцам», «врагам русской науки», настоящую войну».

Число создателей таких гнусных гадостей про Ломоносова, которого искренне, без всякого на то указа чтит вся Россия, чтит и гордится им, только прибывает, но им надо обязательно знать, кто они есть на самом деле, знать, что сказал в 1912 г. В.В. Розанов в адрес таких же «писаренко», отравляющих своими «писаниями» сознание русских людей: «Что их просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять».

Дикость вандалов – понятна. Но дикость современных и, казалось, образованных людей остается за пределами понимания нормального человека. Потому что нормальный человек знает, что главное мерило всему – нравственность. Вопрос нравственности ученого имеет первостепенное значение еще и потому, что этот вопрос напрямую связан с принципами научности и историзма, потому, что сама нравственность является важнейшим принципом науки вообще, ибо наука без нравственности – т. е. безнравственная наука – обязательно обернется катастрофой для общества. Тем же, кто путает свободу творчества со свободой от нравственных обязательств и выдает белое за черное и наоборот, стоит задуматься над словами А.С. Пушкина, обращенными к их духовным предтечам (в данном случае, «Видоку» – Ф.В. Булгарину, поляку по происхождению): «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев».

Слова великого русского поэта ясно показывают, что марание «грязью священных страниц наших летописей» и издевательства «над гробами праотцев» имеют в России давнюю традицию (у нас почему-то всегда очень хорошо приживается самое плохое). Но традиции тогда хороши, когда они работают на благо. А унижение и поношение своего – это не просто низко и подло, это еще только во вред, ибо из них проросли революционеры всех мастей и страшный для России 1917 год.

В норманнистской ненависти к Ломоносову за его принципиальную позицию по отношению к началам русского мира обращает на себя внимание не только настойчивое стремление представить его – символ самой России – и не историком, и не ученым вообще (причем это пишут не просто его соотечественники, а прямые его потомки по линии науки), а человеком вообще недостойным, по Писаренко, не обладавшим «внутренним благородством», проще, «хамом» и «невоспитанным мужиком». Не могу себе даже в самой малой степени вообразить, чтобы такую грязь выливали, да еще с визгливой радостью, например, в Польше на Коперника, в Италии – на Леонардо да Винчи, в Германии – на Гете, в Англии – на Ньютона.

Параллельно с тем идет преднамеренная и настойчивая дискредитация чувства патриотизма, т. к. антинорманнистская позиция ученого преподносится лишь как проявление его неумеренного патриотизма (по Клейну, «ультра-патриотизма») и ненависти к немецким ученым. Читатели, слушатели, студенты, школьники, которым твердят такое постоянно, забудут затем детали этой позиции, но в их сознании, во-первых, прочно закрепится образ Ломоносова-неисторика, неспособного быть историком по причине того, что был, по словам Клейна, «страстным патриотом», а во-вторых, им так ненавязчиво внушается, что быть патриотом – это «не есть хорошо».

Но без патриотизма не было бы России, как не было бы Франции, Германии, Англии, Америки. Как вообще не было бы сейчас ни одного государства и ни одного народа. «Патриотизм правит миром». Эти слова произнес великий французский патриот и великий француз Шарль де Голль, спасший не только Францию, но и ее честь. И спас потому, что любил свою замечательную Родину, как любят свои замечательные Родины все психически нормальные люди. Поэтому марать, оплевывать и слово «патриотизм», и светлое чувство любви к Родине, из-за которого на Руси и в России шли и не раз еще пойдут на великие самопожертвования, никому не позволительно. Ибо это основа нашего сегодняшнего и будущего бытия. Возможно, что если бы в канун Великой Отечественной войны так массово охаивали и осмеивали патриотизм, то у нас могло и не быть Великой Победы 9 мая 1945 года. Впрочем, как бы не было и всех нас – что норманнистов, ополчившихся на Ломоносова и на русскую историю, что антинорманнистов.

Наука без дискуссий немыслима, но научная дискуссия по любому вопросу должна вестись именно научно, и в ней не может быть места ни оскорбительно-пренебрежительному тону в отношении представителей противоположной точки зрения, ни жонглированию терминами «патриот» и «непатриот», дезориентирующему молодежь как в плане науки, так и в плане мировоззренческих ценностей. В такой дискуссии должны господствовать только факт и только доказательства. И, разумеется, очень уважительное отношение к истории и ее деятелям – и к самым большим, и к самым маленьким.

Вместе с тем весьма показательна реакция науки на отношение норманнистов к Ломоносову, ибо она молчит, за редчайшим исключением. Хотя такое глумление над Ломоносовым, имеющим для нашего самосознания сакральное значение, давно могло остановить Отделение историко-филологических наук нашей Академии. Остановить потому, что глумятся прежде всего над его историческими трудами, по которым русское общество впервые стало знакомиться со своим славным прошлым и из которых оно набиралось силы и духа для ярких побед второй половины XVIII – начала XIX в., включая разгром Наполеона. На кощунственную пляску на могиле Ломоносова также давно должен был решительно отреагировать МГУ, обязанный ему своим рождением и носящий его имя. Против такого издевательства и над своим великим земляком, и над нашей памятью и историей дружно могли подняться и ученые-архангелогородцы.

Тем более, что антиломоносовские настроения из сочинений «ломоносововедов»-гуманитариев проникают в сочинения представителей других наук. И уже там формируется пренебрежительно-негативное представление о Ломоносове-естественнике. Вот что пишет доктор наук и геолог Романовский: «Так что невспаханное поле русской науки того времени дало возможность Ломоносову стать первым разработчиком многих проблем физики, химии, геологии. Он и остался первым, но только в нашей национальной науке. К тому же у него не было ни учеников, ни научной школы, чтобы обеспечивало бы преемственность и гарантировало уважение к имени зачинателя»; «его имя сохранилось лишь в истории нашей национальной науки. История же мировой науки вполне может обойтись без него».

 

Ломоносов: универсальный человек

И опять ложь, потому что история мировой науки не обошлась без Ломоносова, и современная ему мировая наука смотрела на него совершенно иначе, чем это делает сейчас «непредвзятый» ученый россиянин Романовский (видимо решивший, устав от непосильных научных трудов по изучению процессов терригенного седиментогенеза, пойти по легкому пути Герострата). Для этого достаточно ознакомиться с решением Шведской королевской академии наук, где сказано, что «химии профессор Михайло Ломоносов давно уже преименитыми в ученом свете по знаниям заслугами славное приобрел имя, и ныне науки, паче же всех физические, с таким рачением и успехами поправляет и изъясняет, что королевская Шведская академия наук к чести и к пользе своей рассудила с сим отменитым мужем вступить в теснейшее сообщество. И того ради Шведская королевская академия наук за благо изобрела славного сего г. Ломоносова присоединить в свое сообщество…» (в состав этой академии Ломоносов был избран в апреле 1760 г. единогласно).

Великий Л. Эйлер в отзывах на его исследования отмечал, что «все записки г. Ломоносова по части физики и химии не только хороши, но превосходны, ибо он с такою основательностью излагает любопытнейшие, совершенно неизвестные и необъяснимые для величайших гениев предметы, что я вполне убежден в истине его объяснений; по сему случаю я должен отдать справедливость г. Ломоносову, что он обладает счастливейшим гением для открытий феноменов физики и химии; и желательно бы было, чтоб все прочие Академии были в состоянии производить открытия, подобные тем, которые совершил г. Ломоносов». И другие научные авторитеты той эпохи, например, француз Ш.М. Кондамин, немцы Г. Гейнзиус, И.Г.С. Формей, Г.В. Крафт отзывались о работах Ломоносова очень высоко. Его учитель Х. Вольф 6 августа 1753 г. написал ему, не скрывая искреннего восхищения трудами своего русского ученика: «С великим удовольствием я увидел, что вы в академических «Комментариях» себя ученому свету показали, чем вы великую честь принесли вашему народу. Желаю, чтобы вашему примеру многие последовали».

И примеру Ломоносова действительно следовали многие, в том числе и за рубежом. В издававшихся в Голландии научных журналах Journal des savants, Journal encyclopédique, Nouvelle bibliothèque germanique, имевших широкое распространение по всей Европе Journal des savants (число только читателей Journal des savants насчитывало около 10 000), давалась информация о результатах научных изысканий Ломоносова, печатались пространные отзывы на его статьи, которые постоянно публиковались в «Комментариях Петербургской Академии наук». Тем самым они становились известными его европейским коллегам. Получали коллеги и сами «Комментарии», выходившие на латинском языке. Получали и пользовались идеями и результатами опытов Ломоносова.

С веками за рубежом о Ломоносове не забыли. Вот что говорил о нем в 1912 г. американский историк науки Г. Сартон, знавший историю последней куда лучше геолога Романовского с его терригенным седиментогенезом: что он «действительно, является предшественником Лавуазье со всех точек зрения…» и что он «предугадывал законы сохранения материи и движения». Число защитников Ломоносова из иностранных ученых не ограничивается только Сартоном. Так, в 1960 г. коллега Ломоносова бельгийский доктор химических наук Р. Леклерк отмечал, что «универсальный человек» Ломоносов «опровергает теорию флогистона и формулирует закон сохранения массы и энергии» и что «он не ограничивается столь модной в то время интуицией. Он проверяет в лаборатории». Причем Леклерк, полагая, что именно работы русского ученого «окончательно опровергли теорию флогистона», задается вопросом, «почему же от нее отказались лишь после Лавуазье». И отвечает, что, во-первых, «Ломоносов слишком опередил свое время и потому был не понят». Во-вторых, «здесь играло роль влияние немецких ученых, державшихся особенно за теорию флогистона».

В 1921 г. академик В.А. Стеклов сказал, что Ломоносов родился великим человеком, но родился не вовремя, «опередив свой век более чем на сто лет, и потому в тех проявлениях своего гения, которые дают ему право на действительное величие, не был оценен по достоинству не только своими современниками, но и сто лет спустя: об ученых трудах Ломоносова скоро забыли, не поняв их важности и значения». Эти слова, как и слова Леклерка, позволяют в какой-то мере понять объективно-субъективно сложившуюся несправедливость, лишившую Ломоносова многих научных приоритетов. И одна из задач ученых и прежде всего, конечно, соотечественников Ломоносова, как раз и заключается в том, чтобы ликвидировать эту несправедливость, а не приумножать ее.

И вместе с тем молодежи в качестве прекрасного примера для подражания рассказывать, какую гигантскую работу проделал над собой в их лета Ломоносов. Как говорил в 1911 г. В.И. Вернадский, «на заре новой русской истории из глухой деревушки северного Поморья поднялась мощная и оригинальная фигура М.В. Ломоносова. Ни раньше, ни позже в нашей стране не было своеобразной, более полной творческого ума и рабочей силы личности. Еще в 1731 г. Ломоносов был полуграмотным крестьянином, через 10 лет он стоял – по тому, что было ему известно и что было им понято, – в передовых рядах человечества». Можно не сомневаться, что наши молодые люди, приняв слова Вернадского и разумом, и сердцем, не убоятся тягот учения и многого достигнут. Достигнут, верой и правдой служа Отечеству, как верой и правдой служил ему Ломоносов – великий русский мыслитель и патриот (а беззаветное служение им «любезному Отечеству», «пользе и славе Отечества» очень не нравится современным норманнистам).

Но таким же патриотом, надлежит подчеркнуть, был и Миллер, которого норманнисты искусственно превратили в совершеннейший антипод Ломоносова, не замечая факта его отказа после дискуссии по речи-«диссертации» от ложных идей норманнизма. Миллер, прибыв в Россию в 1725 г. и став ее подданным в 1748 г., также верой и правдой служил своему новому Отечеству долгую жизнь. И в этой жизни были и взлеты, и падения. Однако не об этом думал историк в 1775 г., когда писал в автобиографии: «Итак, служу я Российскому государству пятьдесят лет и имею то удовольствие, что труды мои от знающих людей несколько похваляемы были. Сие побуждает во мне желание, чтоб с таковым же успехом и с общенародною пользою продолжать службу мою до последнего часа моей жизни, чувствуя себя к тому Божиим милосердием еще в нарочитых силах».

Действительно, и служил, как истинный патриот, общенародной пользе честно до последнего вздоха, и труды его «похваляемы» были куда больше, чем он сам мог написать. Прекрасный пример жизни этого человека, один лишь только его сибирский подвиг – почти десятилетняя и многогранная работа в Сибири – также благотворно скажется на воспитании подрастающего поколения. К сказанному следует добавить, что в апреле 1780 г. Миллер, «испрашивая» у Екатерины II, «чтоб меня пожаловали небольшим числом недвижимаго деревенскаго имения в наследство…», подчеркнул, вместе с тем с гордостью упомянув своих сыновей: «Чрез то награждена будет и пятидесятилетняя моя в России служба, по коей во всей империи нет старее меня служителя, действительно в службе находящагося. А дети мои, коих я воспитал для услужения отечеству – и действительно они служат капитанами – прямые будут сыны отечества, потому что иностранный человек, пока он в России не испомещен, всегда будет иностранцем».

Довольно показательно, что Клейн в газете «Троицкий вариант – наука» с особенным нажимом говорит, стараясь любыми способами дискредитировать Ломоносова как историка, о его желании угодить императрице (в первую очередь имеется в виду его «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне»), т. е. этот великий муж и не совсем-то великий и бескорыстный, а ловкий приспособленец, льстиво воспевавший венценосцев. И опять все не так.

Весной 1749 г. «друзьям-неприятелям» Ломоносову и Миллеру было поручено от имени президента Академии выступить на ее торжественном заседании, назначенном на 6 сентября (на следующий день после тезоименитства императрицы): Ломоносову – с похвальным словом Елизавете Петровне, Миллеру – с «сочинением об ученой материи» (и тему сочинения – «О происхождении народа и имени российского» – он избрал сам, хотя ею до этого никогда не занимался). По академическим правилам оба эти произведения, или, по тогдашнему наименованию, «диссертации», были подвергнуты обстоятельной экспертизе со стороны их коллег – академиков и адъюнктов. И если речь-«диссертация» Миллера была отклонена ими, то похвальное слово Ломоносова они одобрили. И нисколько в том не ошиблись. «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне» Ломоносова снискало рукоплескания слушателей и при жизни автора выдержало четыре издания. Весьма восторженно оно было встречено за границей. Так, Л. Эйлер увидел в нем «настоящий шедевр в своем роде». Позже Евгений Болховитинов отметил, что оно «было таким примером панегирического красноречия, с которым тогда нечего было россиянам сравнять или, по крайней мере, нечего было предпочесть ему».

И ничего, конечно, необычного не было в теме выступления Ломоносова, ибо выступать в подобном жанре было традицией и обязанностью академиков, а вместе с тем очень большой честью и для них, и для самой Академии. Так, 1 августа 1726 г., т. е. за 23 года до Ломоносова, Г.З. Байер «произнес хвалебную речь в честь императрицы» Екатерины I «в ее высочайшем присутствии» на втором публичном, как пишет Миллер, собрании Академии наук. Сам Миллер выступил в 1762 г. с речью на Академическом собрании в честь Екатерины II. П.П. Пекарский отмечает, что «к торжественному заседанию Академии наук по случаю коронования Елизаветы, 29 апреля 1742 года, бывший академик Юнкер, любимец графа Миниха, теперь сосланного, певец бироновского величия, тайком передавший известия о России саксонскому правительству, написал оду в прославление новой императрицы». Эта ода на русский язык была переведена Ломоносовым и включена в 8-й том его «Полного собрания сочинений». И вот что говорил немец Юнкер в адрес русской императрицы через несколько месяцев после ее восшествия на престол (по замечанию Миллера, Юнкер стихи писал «не приготовляясь, на всякий представлявшийся ему случай»):

…Ты Мать России всей. Когда Олимп давал таких Монархов славных? … В Тебе дивимся мы премудрости Творца, В талантах что Твоих венца достойных зрится… … Тебя Творец для нас до времени скрывал, Когда пременный рок бедами нас смущал. … Довольно, небо, будь потоком слез людских; Поставь уж с нами мир за кровь рабов своих… … Вздыхает верность так, того Россия ждет. Тебе Всесильнаго рука венец дает, Где непорочный лавр, где чист жемчуг и ясный Тебе, Монархиня, наш Ангел мира красный.

За четыре месяца до Юнкера, т. е. всего лишь через несколько дней после воцарения Елизаветы, академик Я.Я. Штелин в поздравительной оде по случаю дня ее рождения писал (ода, переведенная также Ломоносовым и читаемая в том же 8-м томе, была опубликована 8 декабря 1741 г.):

Какой утехи общей луч В Российски светит к нам пределы, Которой свет прогнал тьму тучь? … Надежда, Свет России всей, В Тебе щедрота Божья зрится… … Отеческой земли любовь Коль долго по Тебе вздыхала: «Избавь, избавь Российску кровь От злаго скорбных дней начала. Достойна на престол вступи, К присяге мы готовы вси. Отдай красу Российску трону По крови, правам и закону». … Елисаветы долги лета Прибавят Отчей славе света.

Как подчеркивали в 1959 г. Т.А. Красоткина и Г.П. Блок, немцы Шумахер и Штелин очень «спешили громогласно выразить преданность новой императрице. Этим объясняется та торопливость, с какой издана была публикуемая ода: она была задумана, сочинена по-немецки, переведена на русский язык, одобрена, набрана и отпечатана на протяжении всего тринадцати дней».

И Миллер в 1749 г. в конце своей речи-«диссертации» приносил «всещедрому Богу искреннейшия наши благодарения за показанныя нам всемилостивейшею нашею государынею великия и неизреченныя щедроты», восхвалял ее премудрость, великодушие, храбрость, миролюбие, прозорливость, благоразумие, справедливость, природную кротость, чрезвычайное человеколюбие, милость. Восхваляя Елизавету Петровну за необыкновенные качества, свое сочинение он заканчивает на самой торжественной ноте: «Такое государствование может служить в пример всем другим державам. Не найдут славы толь истинной и постоянной, как колико владетели подражать будут всемилостивейшей нашей государыни, а подданные с нашим благополучным состоянием сравняемы быть могут. Напоследок да возводим сердца наши к всемогушему богу, и просим, дабы он всеавгустейшую нашу монархиню для славы российскаго народа, для пользы сея империи и всея Европы, для приращения наук, и для утешения всех верных подданных сохранил в непоколебимом здравии и благосостоянии до самых поздных времен человеческой жизни».

Остается добавить, что правитель Академической Канцелярии И.Д. Шумахер, передавая Ломоносову приказ президента Академии наук К.Г. Разумовского написать похвальное слово императрице, указывал, что должен сказать в своей речи докладчик: ему «следовало вменить в обязанность, «чтоб он не забыл в диссертации приписать похвалу основателю Академии государю императору Петру Великому и покровительнице ныне достохвально владеющей государыне императрице».

Как я понимаю смысл упрека Клейна Ломоносову, то он бы уж точно тогда не стал угождать императрице и сказал бы ей в лицо всю правду и о ее папаше с его Полтавой, и о ней самой, родившейся в год этой преславной виктории с «синдромом Полтавы». А потом бы выкинул, забравшись на телегу или дровни (броневиков ведь тогда не было), лозунг «Долой самодержавие» и повел бы народ на баррикады, чем бы приблизил победу то ли Февраля 1917 г., то ли Октября того же года лет так на 170, а то и более.

А слова «угождавшего императрице» Ломоносова «нас рабство под твоей державой украшает» Клейн приводит в «Троицком варианте» из стихов к проекту иллюминации к годовщине восшествия на престол Елизаветы Петровны 25 ноября 1747 г. (проект был подготовлен профессором Х. Крузиусом). Причем эти слова, что нисколько не удивительно, переданы им неверно: в оригинале сказано «нас рабство под твоей державой возвышает». Но такие слова представляют собой всего лишь штамп тех лет, которым выражали верноподданнические чувства. И буквально их, естественно, понимать нельзя. Как нельзя буквально понимать известную всем фразу, которая и сегодня еще часто звучит: «Ваш покорный слуга».

 

Сказки древних норманнистов в переложении Клейна

Говоря о моих работах по варяго-русскому вопросу, Клейн в «корректной» манере утверждает в любимом своем варианте науки – «Троицком», что хотя я и давно изучаю этот вопрос, но «с очень отсталой методикой, мало отличимой от методики Ломоносова (выводы также схожи)».

Очень прискорбно, конечно, что такие слова о Ломоносове произнесены со страниц газеты, которая позиционирует себя с наукой, но забывает, что наука накладывает на всех, кто берется выступать от ее имени, очень серьезные обязательства. И если бы эта газета хотя бы немного, но именно научно проработала эту тему, то бы поняла, что методика Ломоносова есть знание источников, знание фактов и прорастающая из этого стройная система доказательств. Тогда как «метода» Клейна – это просто мнение, которому придает кажущуюся убедительность его многократное и шумное повторение хором норманнистов. И мнение бездоказательное, типа того, что произнес в 1735 г. Байер: «Сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии и Дании дворянской фамилии товарысчи на воинах и служивые у руских солдаты, царские ковалергарды и караульные на границах, також к гражданским делам и к управлениям допусчены от оных, потому все до одного шведы, готландцы, норвежцы и датчане назывались варягами».

Вот все те же сказки первой трети XVIII в. и сказывает Клейн (идя что «налево», идя что «направо»), хотя на дворе уже давно XXI столетие. Одна из них состоит в том, что в «Сказании о призвании варягов» варяги, называемые русью, стоят в одном ряду исключительно со скандинавами, следовательно, «варяги могут быть частью шведов (не состоявшей под властью шведского конунга)…». Но в известии под 862 г. – послы «идоша за море, к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гъте, тако и си» – русь специально выделена из числа других варяжских, говоря сегодняшним языком, западноевропейских народов и не смешивается со шведами, норвежцами, англами-датчанами и готами: «И пошли за море к варягам, к руси, ибо так звались варяги – русь, как другие зовутся шведы, иные же норманны, англы, другие готы, эти же – так». Если же руководствоваться логикой Клейна, то тогда, согласно перечню «Удела Иафета», русь следует считать угро-финским и балтийским племенем одновременно, т. к. она стоит в одном ряду с угро-финскими и балтийскими народами: «В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, моръдва, заволочьская чюдь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летьгола, любь».

То, что варяги и русь – не скандинавы, подтверждает и перечень «Афетова колена» (потомства), читаемый в недатированной части ПВЛ: «варязи, свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии…». Очень хорошо видно, что русь и варяги в этом перечне названы в качестве особых народов, которые стоят, как и другие народы – волохи, римляне, венецианцы, генуэзцы «и прочии», отдельно от шведов, отдельно от всех норманнов. Также очень хорошо видно, что перечень включает в себя не только скандинавов и не только германцев вообще и что в него входит большое число этнически не родственных им народов. И все они, разумеется, не могут быть отнесены лишь по причине нахождения среди них, например, скандинавов, римлян, немцев исключительно либо только к первым, либо только ко вторым, либо только к третьим.

Это понимали, надо сказать, и некоторые норманнисты прошлого. Так, в 1768 г. А.Л. Шлецер в «Опыте изучения русских летописей» был категоричен в своем выводе, покоящемся именно на показаниях ПВЛ, что «Нестор ясно отличает русских от шведов» (и русь он тогда полагал на юге). В 1821–1823 гг. немецкий востоковед И.С. Фатер, обращая внимание на «столь очевидно бытие росов» на юге, заметил, что Нестор «сказал весьма ясно, что сии варяги зовутся русью, как другие шведами, англянами: следственно, русь у него отнюдь не шведы». У Нестора, констатировал в 1825 и 1846 гг. М.П. Погодин, руссы – племя особенное, как шведы, англичане, готландцы и прочие, и он в одно время различает «именно русов и шведов». В 1875 г. немец А.А. Куник говорил по поводу перечня «Афетова колена», что антинорманнисты «в полном праве требовать отчета, почему в этнографическо-историческом введении к русской летописи заморские предки призванных руссов названы отдельно от шведов. Немудреным ответом, что это был бы только вопрос исторического любопытства, никто, конечно, не хочет довольствоваться».

Немудреность довода Клейна про «тот ряд, в который поставлены варяги: шведы, норманны (урмане – т. е. норвежцы), англы, готландцы» демонстрируют и западные источники. Так, немецкий хронист Гельмольд (XII в.) сообщает, что саксонский герцог Генрих Лев в 1150-х гг. отправил «послов в города и северные государства – Данию, Швецию, Норвегию и Русь, – предлагая им мир, чтобы они имели свободный проезд к его городу Любеку». Эта грамота не сохранилась, но ее нормы повторил в 1187 г. император Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса: «ruteni, gothi, normanni et ceteri gentes orientales, absque theloneo et, absque hansa, ad civitatem sepius dictam veniant et recedant», т. е. «русские, готландцы, норманны и другие восточные народы», получали право свободно приходить и покидать город «без налога и пошлины». «Любекский таможенный устав» подтвердил в 1220-х гг. установление императора: «В Любеке не платит пошлины… никто из русских, норвежцев, шведов… ни готландец, ни ливонец, равно как и никто из восточных народов».

Из приведенных документов, где Русь и русские стоят в соседстве со скандинавскими странами, скандинавами и ливонцами, никак, конечно, не следует, что русских середины XII в. – первой трети XIII в. надлежит причислять к скандинавам и немцам или, наоборот, русскими непременно надо считать датчан, шведов, готландцев, норвежцев, ливонских немцев, а также некие «восточные народы». Нельзя так и южнобалтийских славян полагать норманнами, хотя они в привилегии римского папы Григория IV от 832 г. названы вместе с последними: «шведы, датчане, славяне».

Совершенно ничего не дает Клейну и его утверждение, что «за море» «Сказания о призвании варягов», а там оно никак не уточнено, указывает только на Скандинавию. Аргумент, что летописное клише «за море» указывает исключительно на последнюю, точнее на Швецию, есть псевдоаргумент, довольно популярный в современной норманнистике, но давно развенчанный норманнистами и антинорманнистами, прекрасно знавшими, в отличие от нашего археолога, письменные источники.

Так, В.К. Тредиаковский в работе, завершенной в 1758 г., будто бы специально для Клейна объяснял, что «у нас быть за морем и ехать за море не значит проезжать чрез море, но плыть токмо по морю, кудаб то ни было в отдаленную страну. Ехать за море у нас, есть и сухим путем ехать от моря в другое государство; так ездили мы за море во Францию, в Италию и в Немецкую землю». В 1773 г. Г.Ф. Миллер также, наверное, для него подчеркнул, что «нет надобности считать жительство сие от Новагорода по ту сторону моря, то есть искать онаго в Швеции или Дании; ибо для совершеннаго о том понятия довольно и того, что варяги из отдаленной страны от какого-нибудь берега Восточнаго моря (Балтийского. – В.Ф.), яко сущие мореходцы, прибыли водою в страну Новогородскую». А.Л. Шлецер, отмечая, что варяги «пришли из заморья, так говорится во всех списках; следственно, из противолежащей Скандинавии», вместе с тем заметил: «Но ето не составляет достаточного доказательства противу тех, которые все еще выводят варягов из Пруссии или Финляндии, следственно с берегов, лежащих по ету сторону» (а в качестве подтверждения своих слов он привел слова британца Беды Достопочтенного, называвшего пиктов и скотов, населявших ту же Англию, «заморскими людьми»).

Н.М. Карамзин, допуская возможность призвания варягов из Пруссии, а на том как раз и настаивал Ломоносов, критику в свой адрес отвел реальными фактами: «Варяги-русь… были из-за моря, а Пруссия с Новгородскою и Чудскою землею на одной стороне Бальтийского: сие возражение не имеет никакой силы: что приходило морем, называлось всегда заморским; так о любекских и других немецких кораблях говорится в Новгород. лет., что они приходили к нам из-за моря». В 1871 г. Д.И. Иловайский метко сравнил «за море» со сказочным «из-за тридевяти земель». В 1931 г. В.А. Мошин указал, что варяги призываются по-сказочному «из-за моря» – «за тридевяти земель», без указания их местожительства.

В моих работах, вышедших в 1995 и 2003 гг. и впервые специально посвященных анализу значения термина «за море» летописей Х – XVIII вв., актового материала XII–XVIII вв., путевых записок русских послов XVI–XVII вв., повестей, былинной поэзии, продемонстрирован самый широкий географический диапазон его приложения нашими книжниками: Византия, Турция, Персия, Северное Причерноморье, Апеннинский полуостров, Швеция, Норвегия, многие центры балтийского Поморья и Ганзейского союза (например, города Юрьев, Рига, Любек), Пруссия, Англия, Франция, Нидерланды, в целом, вся территория Западной Европы (в 1712 г. В.Н. Татищев был отправлен «за моря капитаном для присмотрения тамошняго военного обхождения»: будущий историк из Польши, где квартировал его полк, был направлен в германские государства, в которых он посетил Берлин, Дрезден, Бреславль). И этим термином, восходящим к устному народному творчеству («за горами, за долами, за синими морями»), русские люди определяли нахождение земель, стран, народов и городов вне пределов собственно русских земель, независимо от того, располагались ли они действительно за морем или нет (т. е. он абсолютно тождественен понятиям «за рубеж», «за граница», а также известному «за бугром»). В связи с чем «за море» в чистом виде, без сопроводительных пояснений (этнических и географических) не может быть аргументом при любой версии этноса варягов, т. к. оно может относиться к любой точке балтийского Поморья, протяженность береговой линии которого составляет около 8 тысяч километров.

Для примера можно сослаться на ту же ПВЛ, в которой читается «Сказание о призвании варягов». Так, в Лаврентьевском списке под 1079 г. сообщается о захвате хазарами в Тмутаракани черниговского князя Олега Святославича и дается первое пояснение к «за море»: «Олга емше козаре и поточиша и за море Цесарюграду». Под 1226 г., т. е. уже вне пределов ПВЛ, в Лаврентьевской летописи говорится, что «тое же зимы Ярослав, сын Всеволожь, ходи из Новагорода за море на емь», т. е. в земли финнов. В Новгородской первой летописи старшего и младшего изводов термины «за море» и «из заморья» приложимы ко многим территориям: Готланду (1130 г. – новгородцы «идуце и-замория с Гот»; 1391 г. – прибыли послы «из заморья… из Гочкого берега»), Дании (1134 г. – «рубоша новгородць за морем в Дони»; 1302 г. – «послаша послове за море в Доньскую землю»), Швеции (1251 г. – «прииде Неврюи… на князя Андрея; и бежа князь… за море в Свиискую землю»; 1300 г. – «придоша из замория свеи в силе велице в Неву»; 1339 г. – «послаша новгородци… за море к свеискому князю посольством»; 1350 г. – новгородцы разменяли шведских пленных на своих, которые «быле за морем у свеискаго короля у Магнуша»; 1392 г. – «пришедши из моря разбоинице немце в Неву»), к землям финских племен суми и еми (1311 г. – «ходиша новгордци воиною на Немецьскую землю за море на емь»; 1318 г. – «ходиша новгородци воиною за море, в Полную реку (в земле суми. – В.Ф.)»; к восточнобалтийским городам Риге, Юрьеву, Колывани, к южнобалтийскому Любеку (1391 г. – «послаша новгородци послы на съезд с немци в Ызборьско… а немечкыи послове приихале из заморья, из Любока из городка, из Гочкого берега, из Риге, из Юрьева, из Колываня и из оных городов изо многих»).

Так что шли ли русские из своей земли по суше, плыли ли морем (Клейн что-то там говорит о каботажном плавании и плавании через открытое море), все для них было едино – «за морем», за границей. А продолжать твердить о никак не поясненном в «Сказании о призвании варягов» «за море», как это сейчас делают, помимо Клейна, Е.А. Мельникова, В.Я. Петрухин, И.Н. Данилевский, М.Б. Свердлов, В.А. Кучкин, что оно указывает только на Скандинавию (на Швецию и даже «точечно» на Бирку), – это значит специально выдавать желаемое за действительное (а так поступали и А.А. Куник, В.О. Ключевский, А.А. Шахматов и др., объявляя русского летописца «норманнистом» и тем самым также превращая ПВЛ – по своему лишь норманнистскому произволу – в оплот норманнизма). Само же желание норманнистов привязать «за море» только к Скандинавии вызывает в памяти чеховского горемыку Ваньку Жукова, по нешибкой грамотности отправившего письмо в никуда: «Подумав немного, он умакнул перо и написал адрес: На деревню дедушке. Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу».

 

Фальсификаторы и фальсификации: вор кричит «держи вора!»

Слова же Клейна: «Ну сколько раз хватать фальсификаторов за руку», – которые он сказал по поводу моего утверждения о ничтожном наличии скандинавских вещей в Новгороде, когда там добыто 150 тысяч артефактов, есть свидетельство бессилия опровергнуть очевидное. А за руку ему надо хватать себя, вот бы всем уловам был улов – фальсификатор с огромным стажем. Да чтобы затем «Троицкий вариант – наука» непременно рассказал об этом событии, опять же не забыв поместить художественное фото главного героя и их, оказывается, постоянного автора.

Известный археолог Е.А. Рыбина в 2002 г. констатировала, что «коллекция предметов, собранная на раскопках в Новгороде за 1932–2002 годы, насчитывает в общей сложности более 150 тысяч изделий…», причем в это число не включен, подчеркну, массовый керамический материал. В 1997 г. она же указала, что «единичные скандинавские предметы (7 экз.) обнаружены и в самом Новгороде в слоях Х в.». Ранее, в 1979 г., М.В. Седова отмечала, что в процентном отношении число скандинавских находок (а все они не старше рубежа X–XI вв.) ничтожно «по сравнению с находками славянских, финно-угорских и балтских изделий…». Настолько ничтожно, что даже норманнисты относят эти находки к категории «случайных». Практическое отсутствие скандинавских вещей в слоях Новгорода тем более поразительно, что для его культурных напластований характерна, как подчеркивается в литературе, «исключительная насыщенность древними предметами». То есть древних предметов в Новгороде масса, а скандинавских, считай, нет совершенно.

И в этом я нисколько не виноват, так что Клейну нечего попусту возмущаться. Ему бы лучше избавиться от иллюзий, внесенных в науку «заморскими» и нашими норманнистами, утверждающими, что Новгород был основан скандинавами, что он представлял собой их «собственный город-государство» и являлся «основной базой норманнов в Восточной Европе», что в нем – а это уж кому что нравится: а) до начала XI в. был расквартирован на постоянной основе «засадный» норманнский корпус, б) в конце X – первой половине XI в. находился постоянный «больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новгородских князей и наместников великого киевского князя, новоприбывших искателей богатства и славы, торговых людей», в) «постоянный контингент скандинавов, имевших теснейшие связи с Норвегией».

Клейн даже говорит о «точных цифрах», согласно которым «норманнов в стратегически важных пунктах Северной Руси в IX веке было больше, чем славян». Но эти «точные цифры», которые он со своими учениками Г.С. Лебедевым и В.А. Назаренко привел в 1970 г. в статье «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения», существуют только в его воображении. На неточность этой «точности» а la Клейн еще в 1971 г. указали историки А.С. Кан и А.Л. Хорошкевич (подчеркну, норманнисты), которые усомнились в правильности методики выяснения «процентного соотношения скандинавских с нескандинавскими курганами» и критериев отнесения «бедных вещами курганов, к числу скандинавских: каменная ограда вокруг кургана, находки в кострище обрядового печения, урна, поставленная на глиняную и каменную вымостку, – все эти детали обряда встречаются и у славян, и сами по себе еще не дают возможности определить этническую принадлежность памятников».

Хотя для Клейна с учениками «определить этническую принадлежность памятников» – пара пустяков, ибо вера в норманнство варягов необыкновенные чудеса творит. И они, абсолютизируя находки, ими и их коллегами объявленные «скандинавскими», утверждали, что в Х в. скандинавы – дружинники, купцы и даже ремесленники – составляли «не менее 13 % населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям). По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18–20 %, а в Ярославском Поволжье численность скандинавов, по прикидкам Клейна, Лебедева, Назаренко, уже «была равна, если не превышала, численности славян…».

И эта картина массового пребывания скандинавов на территории Руси рисовалась ими на основе подсчета камерных погребений середины и второй половины Х в. Ладоги, Пскова, Гнёздова, Тимерева, Шестовиц под Черниговом, Киева, которые десятилетиями выдавались в науке в качестве захоронений норманнов, якобы входивших в высший слой «управленцев» восточными славянами. Но русские камерные погребения совершенно произвольно были увязаны, как и многое другое в русских древностях, со скандинавами. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение о норманнском характере сходных погребений на Руси, высказанное шведским археологом Т.Ю. Арне и затем активно закрепляемое в науке его учеником Х. Арбманом (посредством этих погребений они доказывали существование на Руси Х в. норманнских колоний), не являются шведскими.

В 2002 г. археолог А.Н. Кирпичников констатировал, что камерные гробницы долгое время «считали шведскими, теперь же пришли к заключению, что даже в Бирке они не являются местными. Нахождение схожих гробниц в Западной и Северной Европе лишь усиливает интерес к их древнерусским параллелям и загадке их появления». Но о существовании «схожих гробниц в Западной и Северной Европе» науке известно очень давно, т. к. они открыты в Вестфалии, Богемии (Чехия), Польше, т. е. там, где скандинавов не было, и на данный факт указывал и Арне в 1931 г. (выводя этот обряд в Швецию из Западной Европы, на Русь он его переносил посредством скандинавов), и об этом же говорилось в советской литературе 1960—1970-х гг.

Тот же ученик Клейна Лебедев отмечал в 1971–1972 гг., в том числе в кандидатской диссертации, что «генетически камеры Швеции связаны с «княжескими могилами» Средней и Западной Европы. Они замыкают типологическую цепочку, протянувшуюся из глубин железного века, от гальштаттского периода (VII–VI вв. до н. э.). Кельтская традиция богатых погребений в камерах в I столетии н. э. получила новое развитие в иной этнической среде, на территории Польши и Чехословакии». Отмечал-то правильно, но в отношении подобных погребений в Восточной Европе вместе со своим учителем, также знавшим все эти детали, делал другие выводы, подгоняя их под норманнскую теорию. А в науке о тенденциозности таких «подгонов» говорилось давно и неоднократно. Так, в 1962 г. английский археолог П. Сойер прямо выступил, несмотря на свой норманнизм, против мнения Арне о принесении обряда захоронения в камерных погребениях на Русь скандинавами: «Это кажется маловероятным: различные типы захоронения в камерах, скорее всего развивались независимо во всех регионах, изобилующих лесом». В 1965 г. и норманнист И.П. Шаскольский подчеркивал, что «данный тип погребальных сооружений не был специфически скандинавским, что он в то время существовал у разных, и притом неродственных (как чехи и немцы), европейских народностей». Сегодня даже в учебнике «Археология» (2006 г.) для студентов вузов сказано, что «происхождение деревянных погребальных камер не совсем ясно».

Полнейшую фиктивность «процентов» Клейна и его учеников, утверждавших, что норманны в Х в. составляли пятую часть (!) жителей многонаселенной столицы Руси, дополнительно демонстрирует тот факт, что количество скандинавских вещей в Киеве даже «при самом тщательном подсчете», как специально заострял в 1990 г. внимание историк и археолог П.П. Толочко, много лет работавший с киевскими древностями, не превысит двух десятков, причем ни одна из них не имеет отношения к IX в. (но зарубежные ученые нисколько не сомневаются, что «мать градам русским» была основана норманнами, что он представлял собой «анклав викингов», что, как считает филолог Е.А. Мельникова, «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов»).

Фиктивность «процентов» Клейна и его учеников демонстрируют и данные антропологии. Известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала в 1973 г., что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев». Как заметил историк А.Г. Кузьмин по поводу такого заключения специалиста, убежденного в скандинавстве варягов, но все же не ослепленного норманнизмом, ««поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожидания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе».

И вот под давлением приведенных фактов, с которыми постепенно знакомился Лебедев, он в 1978 г. совершает вообще-то мужественный поступок, признав, тем самым отрекаясь от фальшивых 18–20 % киевских норманнов, что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение» (датируется концом X – началом XI в.). То же самое он повторил и в 1986 г. Но эти аналогии ведут не в Бирку, куда, как уже указывалось, обряд захоронения в камерных гробницах был принесен со стороны. С той же «стороны» он был принесен и на Русь. Если Клейн не доверяет заключениям российских археологов, то может ознакомиться с мнением шведки А.-С. Грэслунд, сказавшей в 1980 г., что погребальные камеры Бирки «не имеют местных прототипов, и появление их, очевидно, связано с интернациональным характером Бирки и особенно с купеческим слоем».

Хотя Клейн, конечно, в какой-то мере все же знаком как с заключениями археологов о нескандинавском характере камерных погребений, так и с заключением антропологов. Но в 2004 г. он все также говорил, что в Ярославском Поволжье в Х в. на 12 % славян приходилось 13 % скандинавов. И говорил лишь потому, что антропологически это, как, например, по Киеву, нельзя опровергнуть, т. к. единственный обряд захоронения в ярославских могильниках – трупосожжение. Хотя рядом, на Владимирщине, отмечала в 1973–1974 гг. Т.И. Алексеева, «никаких скандинавских черт в облике населения не отмечается. Это, по-видимому, славянизированное восточнофинское население».

Вместе с тем Клейн в 2004 г. уже ничего не сказал о 18–20 % норманнов в столице Руси, т. е. он признал, хотя и косвенно, что все проценты скандинавов, которые были им и его учениками оглашены в 1970 г., есть фикция, которая за сорок лет воспроизвела в работах археологов, историков и филологов другие фикции, а те, в свою очередь, себе подобные и т. д., и все эти норманнистские «истины», вызванные к жизни дутыми процентами Клейна, прочно осели в науке. Но чтобы эта фикция не забылась и далее продолжала работать, Клейн статью 1970 г. переиздал в «Споре о варягах», при этом с неизменным для себя апломбом говоря, что она «была первой объективной сводкой по норманнским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне» и что она «наглядно опровергает» антинорманнизм: «Вот они, скандинавы, лежат в своих могилах, со своим оружием, вот подсчеты их процентного количества в разных районах». И все так же уверяя, словно археология застыла на уровне его далекой молодости, что «для норманнов были характерны… камерные могилы в виде срубов».

 

Почему Новгород не стал Хольмгардом

Полнейшую нежизнеспособность концепции Клейна, Лебедева, Назаренко показал в 1970–1980 гг. А.Г. Кузьмин, подчеркнув, что она «вызывает сомнения и возражения в конкретно-историческом плане». А именно, «если признать норманскими многочисленные могильники в Приладожье, на Верхней Волге, близ Смоленска, в Киеве и Чернигове, то станет совершенно непонятным, почему синтез германской и финской культуры (на северо-востоке, например) дал новую этническую общность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей летописи нет германоязычных примесей…», «почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси…». В 1998 г. историк так еще сформулировал одну из принципиальных неувязок этих археологов: «…Как из синтеза норманнской и финской культур на Верхней Волге (где славяне якобы появляются значительно позднее норманнов) складывается славяно-русский язык с характерными признаками смешения славянских и финских языческих верований?».

Действительно, научно такое не объяснить. Только если задействовать марризм с его с «яфетической теорией» и с «социальными взрывами».

И совершенно пустым делом занимается Клейн, пытаясь оспорить мой аргумент, что славянские названия городов, основанных варягами на Руси, – Новгород, Белоозеро, Изборск – прямо указывают на их славянский язык, говоря, что Новгород в сагах именуется Хольмгард. Что из того? Киевскую Русь византийцы именовали Скифией, а ее население – скифами, тавро-скифами, таврами. Позже Россию в Западной Европе называли Московией, а русских – московитами. Нас сейчас на Украине кличут москалями и даже кацапами, а в других странах – венедами и кривичами. Но какое это отношение имеет к нашему самоназванию – русские? Понятно, что никакого. Также понятно, что названия городов (населенных пунктов вообще), да к тому же на чужой земле, напрямую связаны с языком своих основателей и призваны навечно как утвердить (освятить) их права на определенную территорию, так и оградить эти права от любых посягательств. В связи с чем наименованию своих местожительств народы придавали огромное значение, и с этого сакрального действия начиналась жизнь нового поселения.

Так, древние римляне для организации колоний на завоеванных итальянских землях создавали комиссии, которые прежде всего давали им имя. Весьма показательны в этом плане финикийский Карфаген, что означает «Новый город», в Северной Африке, претендовавший на роль ее столицы, Новый Карфаген (сегодняшняя Картахена), как символ принадлежности Карфагену Пиренеев, за которые он вел ожесточенную борьбу с Римом, греческие названия многих городов Южной Италии, в том числе Неаполь (опять же «Новгород»), прямо сигнализирующие о языке своих первопоселенцев. А также названия первых североамериканских колоний: Новые Нидерланды, Новая Швеция, Новая Франция, Новая Англия, и вместе с тем названия многих городов Северной Америки, по которым можно безошибочно определить, из какой страны и даже конкретно из какой ее местности прибыли переселенцы в Новый Свет.

Согласно ПВЛ, Рюрик после смерти братьев Синеуса и Трувора из Ладоги «пришед ко Илмерю и сруби городок над Волховом, и прозва и Новъгород, и седе ту княжа раздая волости и городы рубити, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи…». То есть основал «городок над Волховом» и дал ему чисто славянское название Новгород. И дал славянское название потому, что Рюрик говорил, как и его варяги, на славянском языке.

Но если бы все они были скандинавами (а ведь норманнисты выводят их на Русь не поштучно, а десятками и сотнями тысяч), то «городок над Волховом» обязательно бы получил скандинавское имя Хольмгард, с которым бы и вошел в нашу историю, как в нее вошли угро-финские названия городов Древней Руси. В данном случае уместно напомнить тот факт, что появление в окружении Петра I самого незначительного числа представителей германского мира тут же сказалось на топонимическом материале, и в России появились «stadt’ы» и «burg’и».

Варяги и русь, надлежит добавить, и после Рюрика активно возводили города: в 882 г. Олег, сев в Киеве, «нача городы ставити…», в 988 г. «рече Володимер: «се не добро, еже мало городов около Киева». И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне…». Но при этом среди многочисленных наименований древнерусских городов IX–X вв., т. е. времени самого пика деятельности варягов и руси среди восточных славян, приведшей к образованию государства Русь, совершенно отсутствуют, подводил в 1972 г. черту польский лингвист С. Роспонд, «скандинавские названия». Нет ни одного, даже самого завалявшегося.

Однако вопреки заключению профессионального лингвиста археолог Клейн уверяет, что Изборск назван, «по предположению этимологов (А.И. Попов, Г. Шрамм) – по реке Иза, или Иса (финно-язычное «Великая»), и назван он Исуборг, что в славянской переделке дало Изборск…». Как тут не вспомнить Ломоносова, в сентябре 1749 г. указавшего Миллеру, что «весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург…». Клейн бы, конечно, не попадал в смешные положения, если бы всерьез занимался историографией варяго-русского вопроса (могу рекомендовать ему самую свежую работу на эту тему, но свою, вышедшую в вып. 1 «Изгнания норманнов из русской истории», где и про Изборск-Исабург дана самая исчерпывающая информация). Затем А.Л. Шлецер говорил, причем, надо сказать, с определенными оговорками, т. е. предположительно, что Изборск «кажется… прежде назывался Исабург, следственно по-скандинавски, и назван так по одной тамошней реке Иссе. Если ето справедливо, то он основан варягами».

Последующие поколения норманнистов, надо отдать им должное, и вовсе поставили крест на фикции по имени «Исаборг». Как заметил Н.М. Карамзин, «Миллер, желая скандинавским языком изъяснить имя его, говорит, что Изборск значит Исаборг… т. е. город на реке Исе. Но Иса далеко от Изборска». В 1840 г. П.Г. Бутков прямо отверг «догадку Миллера и Шлецера» находить «в Изборске немецкое имя Исаборга, т. е. города при Иссе», указав, что Исса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», и привел наличие подобных топонимов в других русских землях (г. Изборск на Волыни, у Москвы-реки луг Избореск, пустошь Изборско около Новгорода).

Поэтому, как совершенно справедливо заключал он, а в эти очень простые слова Клейну надо обязательно вникнуть на досуге, «отвергать славянство в имени псковского Изборска, как и в имени карельского Выбора, токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды, есть то же, что признавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1384 году, город Яму, носящий поныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611–1703 года, или искать греческих полисов в наших городах Триполе, Каргаполе, Чистополе и множестве других, имеющих в названиях своих подобное окончание; или приписывать шведской столице Стокгольму славянское происхождение: ибо наши предки в XIV, XVI, XVII и даже в XVIII веке писали ее Стекольным».

Наконец, в 1980-х гг. Т.Н. Джаксон и Т.В. Рождественская, выясняя природу названия Изборска, пришли к выводу, что это «славянский топоним». При этом они подчеркнули, что зафиксированное в памятниках «написание «Изборскъ» (только через – з– и без – ъ– после него) указывает на невозможность отождествления форманта Из– с названием реки Исы (Иссы)». Если же допустить, объясняли исследовательницы, что Изборск возник из скандинавского языка, «то придется признать, что имя возникло вопреки одному из основных топонимических законов – закону ряда».

Надлежит указать, что у лингвистов Попова и Шрамма нет тех «мнений», на которые ссылается Клейн (а он весьма горазд на такие приписки). Попов в 1981 г. сказал, что название притока р. Великой Иса (Исса) сопоставимо с финским «iso» – «большой», «великий». Сказал только это и ничего больше.

Это потом ученики Клейна «возвели» милый сердцу их учителя Исуборг. В 1986 г. Д.А. Мачинский, уже полагая, что название р. Великая «является переводом финского Иса – «великая»… как и сейчас называется один из главных притоков Великой», заключил: «Таким образом, наряду со славянским вариантом издревле мог существовать и финско-скандинавский топоним Исборг, или Исаборг, т. е. – «град на Исе», или «Велиград», «Вышеград». В 1990, 1993 и 1997 гг. С.В. Белецкий утверждал, что город, в конце IX в. возникший на Иссе, не был не финско-скандинавским, не славянским, «а чисто скандинавским: он принадлежит к топонимическому ряду на – borg и переводится как «город на Иссе». В 30-х гг. XI в. Исуборг-Isaborg якобы был уничтожен при крещении «огнем и мечом», и часть его жителей вынуждена была переселиться за десятки километров на новое место – Труворово городище, перенеся на него наименование погибшего города, возможно, получившее уже славянизированную форму Изборск. С топонимом «Исуборг», объяснял археолог, не вдаваясь, разумеется, в детали, параллельно использовался топоним Пъсков, который был возрожден, «но уже применительно к основанному на месте сожженного Исуборга древнерусскому городу».

Археолог К.М. Плоткин, в 1993 г. прямо обратившись к рассмотрению состоятельности гипотезы Белецкого, по которой Изборск перемещается, словно «гуляй-город», туда-сюда (или сюда-туда), констатировал: «Изборск всегда оставался на своем месте, у истоков р. Бдеха (известной также под названием Иса), а Псков – на своем месте, в низовьях р. Великая или Moede/Muddow» (как поясняет ученый, в Западной Европе р. Великая была известна «под двумя названиями: р. Великая и Moede/Muddow»). А на следующий год немецкий лингвист Г. Шрамм подытоживал: «Я охотно признаю, что славянская этимология названия Изборск пока имеет больше шансов на успех», добавив при этом, что сам «намеревался уже не раз» выбросить «на свалку» гипотезу о «городе на Иссе». Ценность такого заключения замечательна тем, что этот ученый делает, как поясняют Джаксон и Рождественская, «топонимические выкладки лишь на базе своей концепции о существовании на Руси скандинавских «опорных пунктов». И отсюда пытаясь даже в названии г. Белоозера найти скандинавскую основу.

Да, кстати, если бы варяги действительно были скандинавами, то они бы тогда древневепсское Воугедарь, где «Воугед» означает «белый», а «арь» – деформированное «яръвь» – «озеро», передали, конечно, не славянским Белоозеро, а, естественно, по-своему. И звучало бы оно по-шведски, наверное, так: Vit(а)sjön, где vit – «белый», а sjö – «озеро» (и так бы прописалось в ПВЛ). Хотя, учитывая десятки озер, носящих название Белое озеро и раскиданных по всей России (а таковые еще есть и на Украине, и в Белоруссии), да если еще принять во внимание десятки Синих и Черных озер, и речек тоже (так, например, в бассейне р. Мсты большое число Белых речек и ручьев), Белоозеро, конечно, не является калькой с вепсского, а есть славянское название, данное этому городу его основателями-варягами.

Наряду с Исуборгом Клейн, страстно желая утвердить на территории Руси, по причине их совершенного отсутствия, скандинавские топонимы, создает другие миражи, в которых гибнет наука, и уверяет в свеженьких прибавлениях к «Спору о варягах», что «город Суздаль и назван по-норманн-ски – его название означает «Южная Долина» (««-даль» у скандинавов «долина»). Логика, конечно, убийственная для науки. Потому как благодаря ей во многих словах, русских и нерусских, без труда можно найти мнимые следы языка другого народа. Так, «даль», следовательно, причастность, по Клейну, к ним скандинавов, видна в названиях острова ДАЛЬма в Персидском заливе, провинции КанДАЛЬ в Камбодже, городов ДАЛЬмамедли в Азербайджане и ДАЛЬмасио-Велес-Сарсфилд в Аргентине. Вот, оказывается, в какие дальние дали забирались шведы, а Клейн об этом и не знает (да и мы не ведаем, что, отправляя сейчас кого-то в «даль», даже в самую светлую, просто посылаем его в «долину» Клейна).

Не знают русские «ультра-патриоты», а с ними и украинские «ультра», куда судьба забрасывала их общих предков. Но если взять в руки такой компас, как слово «сало», то сразу понятно, кто основал города САЛО в Италии и Финляндии, САЛОники в Греции, САЛОг на Филиппинах, кто бесстрашно плавал, доставляя туземцам этот продукт (в шоколаде и без), по испанской и заирской рекам САЛОр и САЛОнга. И французская СЕНА прямо говорит, кто – ну, не французы же! – заготавливал душистое сено на ее заливных лугах и водил там хороводы, не давая заснуть европейской округе песней «Хороши июльской ночью сенокосные луга». Да и ЭстремаДУРА, область на западе Испании, точно показывает, куда славянские мужи сплавляли с берегов СЕНЫ своих нерасторопных и глуповатых жен.

По ЛонДОНУ также абсолютно ясно, с берегов какой реки прибыли его зачинатели (причем в Хитроу обосновались самые хитрые донцы, часть из которых потом переберется на норвежский остров Хитра). Эти молодцы-донцы-лондонцы затем, несколько передохнув, все же Ла-Манш переплыли и, чуть набравшись «англицкого» лоска, перебрались в Ирландию. А там, в одном подходящем для того местечке, открыли харчевню, назвав ее на ломаном англо-русском «Ту-Блин», т. е. «Два блина» (время бренда «Три пескаря» еще не пришло). И это название «Ту-Блин» дало затем имя ирландской столице ДуБЛИНУ. Да и в Африке наших было полным полно, и в том, кроме САЛОнги, убеждают и АлЖИР, и ЧАД, а далее этот ряд может продолжить сам читатель. Сложного в этом ничего нет, как и серьезного тоже. Только грустно становится, что высокую науку так низко опускают.

И Клейн спокойно бы избежал «суздальских» фантазий (и как это он «педаль» просмотрел, а то бы скандинавы в миг у него предстали изобретателями велосипедов, на которых они велопробеги осуществляли в Суздаль, получая за это «медаль»), если бы заглянул в работы Т.Н. Джаксон, которая неоднократно отмечала с 1985 г., что в скандинавских сагах и географических сочинениях записи XIII–XIV вв. Суздаль упоминается шесть раз и что «не существовало единого написания для передачи местного имени «Суздаль»: это и Syđridalaríki (Syđrdalaríki в трех других списках), это и Súrdalar… это и Surtsdalar, и Syrgisdalar, и Súrsdalr». При этом она подчеркивала, что «перед нами попытка передать местное звучание с использованием скандинавских корней. Так, если первый топоним образован от syđri – сравнительной степени прилагательного suđr – «южный»… то второй, третий и шестой – от прилагательного súrr – «кислый», четвертый – от названия пещеры в Исландии (Hellinn Surts), пятый – от глагола syrgia – «скорбеть». Второй корень во всех шести случаях – один и тот же: dalr – «долина» (за исключением шестого топонима – во множественном числе)». И, как подводила черту Джаксон, «форма используемого топонима позволяет в ряде случаев заключить, что речь идет не о городе Суздале, а о Суздальском княжестве. Во всяком случае, никаких описаний города Суздаля скандинавские источники не содержат…».

Клейн много говорит о скандинавских именах варягов. Но летописные имена не являются, за одним исключением, скандинавскими. И на это указывают сами имена. Так, имя Рюрик в Швеции не считается шведским, потому оно и не встречается в шведских именословах. В начале 1860-х гг. антинорманнист С.А. Гедеонов, подчеркнув, что «при отсутствии иных, положительных следов норманнского влияния на внутренний быт Руси норманнство до XI столетия всех исторических русских имен уже само по себе дело несбыточное», установил, что имя Hrørekr, которое выдают за имя Рюрик, шведам неизвестно совершенно, «вследствие чего норманская школа должна… отказаться от шведского происхождения нашего Рюрика». В 1929 г. норманнист Н.Т. Беляев подтвердил слова Гедеонова.

Вот почему норманнисты, а начинание тому положил в 1830-х гг. дерптский профессор Ф. Крузе (т. к. имя Рюрика, по его словам, «не упомянуто в многоречивых скандинавских сагах»), навязывают науке идею, что летописный Рюрик – это датский Рорик Ютландский. Но при этом не видя, что, как особо выделил академик О.Н. Трубачев, «датчанин Рерик не имел ничего общего как раз со Швецией… Так что датчанство Рерика-Рюрика сильно колеблет весь шведский комплекс вопроса о Руси…». А это наблюдение Трубачева, не сомневающегося, следует сказать, в норманнстве варягов, полностью совпадает с давним заключением антинорманниста Гедеонова, что выводом Рюрика из Дании «подрывается все учение знаменитейших корифеев скандинавизма».

В 1997 г. Л.П. Грот продемонстрировала, что шведское имя Helge, означающее «святой» и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русское имя «Олег» IX в. «никакой связи между собой не имеют» (вымощен, по ее словам, «несуществующий мост между именем «Олег» и именем Helge, да еще уверяют, что имя Helge, которое на 200 лет моложе имени «Олег», послужило прототипом последнего»). Сказанное полностью относится и к имени Ольга (к тому же оно существовало у чехов, среди которых норманнов не было). А исходя из того, что саги называют княгиню Ольгу не Helga, как того следовало бы ожидать, если послушать норманнистов, а Allogia, видно отсутствие тождества между именами Ольга и Helga. По поводу якобы скандинавской природы имени Игорь немецкий историк Г. Эверс без малого двести лет тому назад заметил не без улыбки: но бабку Константина Багрянородного «все византийцы называют дочерью благородного Ингера. Неужели етот император, который, по сказанию Кедрина, происходил из Мартинакского рода, был также скандинав?». В 1901 г. И.М. Ивакин доказал, что в древности имена Игорь и Ингвар различались и не смешивались.

Но что эти научные доказательства по сравнению со слепой верой в норманнство русских варягов, лишь по созвучию превращающей их имена, по типу Изборска и Суздаля, в норманнские. Верой, которой подвластно все. Как тот же Клейн говорил в 2004 г., имена Рюрик, Олег, Аскольд, Дир, Игорь «легко раскрываются из скандинавских» корней. С той же легкостью он и сейчас заявляет, что Избор – это имя неславянское. Но кому вот верить, ему – не лингвисту, или все же финскому языковеду-слависту Ю. Микколе, в 1921 г. выдвинувшему этимологию города Изборск от Избор, имени, известному у словенцев с IX в.? Вопрос, понятно, чисто риторический.

А все рассуждения Клейна о якобы норманнской природе варяго-русских имен – это рассуждения в духе Байера, который, как справедливо заметил Ломоносов, «последуя своей фантазии», имена русских князей «перевертывал весьма смешным и непозволительным образом, чтобы из них сделать имена скандинавские». Правоту этих слов (по Клейну, безосновательных «крикливых ультра-патриотических эскапад» «никудышного историка» Ломоносова) подтвердили затем крупнейшие наши историки-норманнисты. Так, Н.М. Карамзин, констатируя, что Байер «искал нашего Кия в готфском короле Книве, воевавшем в Паннонии с императором Децием», указал, что ученый «излишно уважал сходство имен, недостойное замечания, если оно не утверждено другими историческими доводами». С.М. Соловьев резюмировал, что Байер допускал натяжки в словопроизводствах. В.О. Ключевский, говоря о «методе» этого ученого и его подражателей, подчеркнул: «Впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе». В целом же, как сказал в 1830-х гг. Ю.И. Венелин, летописным именам «можно найти созвучные и даже тождественные не только у скандинавов, но и у прочих европейских и азиатских народов», и вообще, заключал он, говоря о ложности лингвистических «аргументов» норманнистов, «всякому слову в мире можно найти или сделать подобозвучное, стоит только переменить букву, две, и готово доказательство».

А какие чудеса «легко раскрываются из скандинавских» корней в норманнистском решете, видно на примере имен братьев Рюрика Синеуса и Трувора. При всем многовековом старании не найдя к этим именам никаких скандинавских созвучий, норманнисты объявили их шведскими словами sine hus («свой род») и thru varing («верная дружина»), якобы не понятыми летописцем при внесении в ПВЛ якобы шведского сказания (где якобы говорилось, что Рюрик пришел «с родом своим и верной дружиной») и якобы принятыми им за личные имена. При этом никого из них не смущал тот факт, что в «Сказании о призвании варягов» читается «свой род», в этом случае почему-то хорошо понятый летописцем: «И изъбрашася 3 братья с роды своими (а не с Синеусами. – В.Ф.), и пояша по собе всю русь, и придоша».

И этот миф – миф о небытии Синеуса и Трувора, а о бытии вместо них в русской истории шведских слов (что-то вроде гоголевского «Носа»), вошедший даже в школьные учебники, миф, которым оперируют, например, археологи А.Н. Кирпичников и Е.Н. Носов, полностью разрушает лишь одно только свидетельство Пискаревского летописца, отразившего многовековую традицию бытования на Руси и в России имени Синеус: в известии под 1586 г. об опале на князя А.И. Шуйского и его сторонников сказано, что «казнили гостей Нагая да Русина Синеуса с товарищи». К тому же, как справедливо отмечал в 1994 г. С.Н. Азбелев, толкованию имен братьев Рюрика как «sine hus» и «thru varing» противостоит русский фольклор о князьях Синеусе и Труворе, т. е. народная память о них, людях, а не о каких-то там искусственно созданных шведских конструкциях sine hus и thru varing.

В науке также давно замечено, что имена сами по себе не могут указывать ни на язык, ни на этнос их носителей. «Почти все россияне имеют ныне, – задавал в 1749 г. Ломоносов Миллеру вопрос, оставленный, понятно, без ответа, – имена греческие и еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи и говорили бы по-гречески или по-еврейски?» Справедливость этих слов нашего гения, и в исторической науке опередившего свое время (наши норманнисты до сих пор продолжают аппетитно жевать жвачку шведских норманнистов 400-летней давности), особенно видна в свете показаний Иордана, отметившего в VI в., в какой-то мере подводя итоги Великого переселения народов, что «ведь все знают и обращали внимание, насколько в обычае племен перенимать по большей части имена: у римлян – македонские, у греков – римские, у сарматов – германские. Готы же преимущественно заимствуют имена гуннские». Вот, попробуй в такой мешанине установить по имени этнос его носителя (Великое переселение народов, охватившее огромные пространства Азии, Европы и Северной Африки и массы народов, в том числе шведов, перемешало не только именословы, но и антропологические типы, что также надо учитывать, обращаясь к вопросу этноса варягов и руси, а не сводить его лишь к упрощенной дилемме «славяне и германцы»).

Несмотря на свои неславянские имена варяго-русские дружинники Олега и Игоря были, как то вытекает из договоров с византийцами (911 и 945 гг.), славяноязычными. Причем эти имена звучат именно так, как они звучали, обращал внимание А.Г. Кузьмин, «в европейских (континентальных) именословах и могут быть объяснены происхождением главным образом из кельтских, иллирийских, иранских, фризских и финских языков». В пользу славяноязычия этих дружин говорит и тот факт, что их богом был Перун, чей культ имел широкое распространение среди южнобалтийских славян и который совершенно не известен германцам. Вместе с тем элементы религии последних отсутствуют в верованиях русов, что хорошо видно по языческому пантеону Владимира, созданному в 980 г., т. е. тогда, когда, как уверяют норманнисты, скандинавы «в социальных верхах численно преобладали».

Сам же факт наличия в пантеоне неславянских богов (Хорса, Даждьбога, Стрибога, Симаргла, Мокоши) указывает, подчеркивают исследователи, «на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам». Но при этом ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не нашлось», хотя, как правомерно подчеркивает Кузьмин, «обычно главные боги – это боги победителей, преобладающего в политическом или культурном отношении племени».

Причем речь здесь идет не о христианстве, а о язычестве. Клейн все это прекрасно понимает, но специально уводит разговор в сторону. И если в христианство мог перейти любой язычник любого рода и племени, т. к. оно открыто для всех без исключения, ибо есть наднациональная, мировая религия (напомню слова апостола Павла из Послания к галатам: «Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободнаго; нет мужескаго пола, ни женскаго: ибо все вы одно во Христе Иисусе» 3, 28), по причине чего Ф. Энгельс назвал ее первым интернационалом, то в языческую веру другого народа, чуждую всей его сути, он никогда не переходил. Вот почему, заострял внимание на этом хорошо известном факте С.А. Гедеонов, «промена одного язычества на другое не знает никакая история».

А одно точно скандинавское имя находится в ПВЛ. В договоре князя Игоря с Византией 945 г. один из купцов назван как «Свень». По оценке Кузьмина, имя Свень (т. е. «швед») говорит о том, что «выходцы из германских племен воспринимались в варяжской среде как этнически чужеродный элемент». Действительно, имя Свень, означавшее этническую принадлежность его носителя, говорит о буквально единичном присутствии шведов в восточнославянском обществе середины Х в. Примыкает по смыслу к имени Свень и имя Ятвяг, читаемое в том же договоре и указывающее, как заметил С.М. Соловьев, на племя, из которого вышел этот человек, – ятвягов.

На Руси, кроме этого Свеня, конечно, бывали и другие шведы. Но бывали после него. По археологическим данным, некоторый приток скандинавов на Русь начинается на рубеже X–XI вв., т. е. через 120–130 лет после призвания варягов. Важно отметить, что на тот же временной рубеж указывают и исландские саги, вобравшие в себя историческую память скандинавов. В XIX в. антинорманнисты Н.И. Костомаров, С.А. Гедеонов и Д.И. Иловайский обратили внимание на тот факт, что сагам неведом никто из русских князей до Владимира Святославича (его бабку Ольгу-Аллогию они знают лишь по припоминаниям самих русских). К тому же ни в одной из них, подчеркивал Гедеонов, «не сказано, чтобы Владимир состоял в родстве с норманскими конунгами», но чего стоило бы ожидать при той «заботливости, с которою саги выводят генеалогию своих князей». Более того, продолжал он, в них «не только нет намека на единоплеменность шведов с так называемою варяжскою русью, но и сами русские князья представляются не иначе как чужими, неизвестными династами». Сагам, вместе с тем, совершенно неведомы хазары и половцы. Следовательно, скандинавы начали бывать на Руси уже после исчезновения из нашей истории хазар, разгромленных в 60-х гг. Х в. Святославом, и посещали ее где-то примерно с 980-х гг., т. е. с вокняжения Владимира Святославича, и до первого прихода половцев на Русь, зафиксированного летописцем под 1061 годом. Эти рамки еще более сужает тот факт, что саги после Владимира называют лишь Ярослава Мудрого (ум. 1054) и не знают никого из его преемников.

А факт знания сагами Владимира, княжившего в Киеве в 980—1015 гг. (до 977 г. он семь лет сидел в Новгороде в качестве наместника киевского князя), и молчания о его предшественниках представляет собой временной маркер, безошибочно показывающий, что годы его правления и есть то время, когда норманны, по большому счету, открыли для себя Русь и начали систематически прибывать на ее территорию. Причем численность норманнов, посещавших русские земли при нем и при его сыне Ярославе, не отличалась массовостью и постоянным проживанием в их пределах, на что указывает факт самых смутных представлений скандинавов о Руси, по сравнению, например, с немцами. Так, если «Хроника» Титмара Мерзебургского (ум. 1018) очень подробно рассказывает о столице Руси Киеве, а Адам Бременский, описывая в 70-х – 80-х гг. XI в. морской путь из южнобалтийской Юмны (Волина) в Новгород, отмечал, что столица Руси – «Киев, который соперничает с царствующим градом Константинополем», то, согласно сагам, ее столицей является Новгород.

И это тогда, когда в Киеве, как утверждают норманнисты с Клейном, сидела норманнская династия, окруженная норманнской дружиной, когда среди жителей древнерусской столицы норманны составляли 18–20 % и когда они десятками тысяч, в волю пошатавшись по Руси, шли мимо Киева «за море» в Константинополь (но, как свидетельствуют саги, норманны абсолютно не знали Днепровского пути, что дополнительно не позволяет относить их к варягам IX – середины Х века. Саги, отмечал в 1867 г. В.Н. Юргевич, хранят «совершенное молчание… о плавании норманнов по Днепру и об его порогах». В связи с чем он задал весьма уместный в таком случае вопрос: «Возможно ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и нигде не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирородного, обычном пути руссов в Константинополь?» Ученик Клейна Г.С. Лебедев также констатировал в 1985 г., что знаменитый путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился…»).

До рубежа же X–XI вв. шведы бывали в русских землях в крайне редких случаях, которые, понятно, не могли отразиться в их коллективной памяти. Наличие такой «черной дыры» в памяти скандинавов Клейн объясняет в газетной статье тем, что они «до рубежа веков в основном не возвращались, оседали там». Такое легковесное объяснение, возможно, и сорвет бурные аплодисменты в кругу своих, клейноманов, но оно не устроит и школьников, которые спросят, а почему они оседали до 1000 г., а после миллениума вдруг перестали оседать? Если их выводят на Русь десятками и сотнями тысяч, да Клейн еще их там оставляет навсегда, то где тому серьезные археологические подтверждения? А не лжеподтверждения в виде камерных погребений и отдельных скандинавских вещей (скандинавские фибулы в Финляндии, Карелии, Приладожье и Латвии органично вошли в состав женского местного убора и обнаружены в погребениях с местным ритуалом, а на Руси славянки использовали их в качестве украшений. В 1970 г. археолог С.И. Кочкуркина констатировала, что железные гривны с т. н. «молоточками Тора» «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курганах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захоронениях, принадлежали местному населению»).

Но главное, они обязательно спросят, почему саги молчат о Рюрике, Олеге, Игоре, Святославе, молчат об их деяниях, известных другим народам, молчат даже о походах на Византию, которые обязательно бы, будь эти князья скандинавами, воспели скальды и информация о которых обязательно бы не то что дошла, на крыльях бы долетела до Скандинавии.

А ответ всему этому предельно простой, и он давно дан в науке. Как верно заметил Ломоносов в «Древней Российской истории» (1766 г.), если бы Рюрик был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан». В 1808-м и 1814 г. Г. Эверс правомерно говорил, что «ослепленные великим богатством мнимых доказательств для скандинавского происхождения руссов историки не обращали внимание на то, что в древнейших северных писаниях не находится ни малейшего следа к их истине». И, удивительно метко охарактеризовав отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание», действительно, лучше любых слов подтверждающее их полнейшую непричастность к варягам и руси, он резюмировал: «Всего менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях…».

Ибо, по справедливым словам Эверса, и Ломоносову, и мне кажется очень невероятным, что «Рюрикова история» «не дошла по преданию ни до одного позднейшего скандинавского повествователя, если имела какое-либо отношение к скандинавскому Северу. Здесь речь идет не о каком-либо счастливом бродяге, который был известен и важен только немногим, имевшим участие в его подвигах. Судьба Рюрикова должна была возбудить всеобщее внимание в народе, коему принадлежал он, – даже иметь на него влияние, ибо норманны стали переселяться в таком количестве, что могли угнетать словен и чудь». Развивая мысль далее, ученый также резонно сказал: «…Как мог соотечественник Рюрик укрыться от людей, которые столько любили смотреть на отечественную историю с романической точки. После Одина вся северная история не представляет важнейшего предмета, более удобного возвеличить славу отечества». Причем сага, акцентирует внимание Эверс, «повествует, довольно болтливо», о походах своих героев на Русь «и не упоминает только о трех счастливых братьях. Норвежский поэт Тиодолф был их современник. Но в остатках от его песнопений, которые сохранил нам Снорри, нет об них ни слова, хотя и говорится о восточных вендах, руссах».

Выводы русского Ломоносова и немца Эверса еще больше оттеняет тот факт, что младший современник Рюрика (ум. 879) норвежец Ролло-Роллон (ум. 932), основавший в 911 г. – спустя всего сорок девять лет после прихода Рюрика к восточным славянам – герцогство Нормандское, сагам хорошо известен (он, начиная с 876 г., т. е. еще при жизни нашего Рюрика, неоднократно грабил Францию, в 889 г. обосновался в низовьях Сены, а в 911 г. принес ленную присягу французскому королю Карлу III Простоватому, обязуясь защищать его от прочих норманнов и бретонцев).

Как, отмечал бросающуюся в глаза несуразность норманнизма Эверс, погибшие древнейшие исторические памятники доставили Снорри Стурлусону (ум. 1241) «известия об отдаленном Рольфе и позабыли о ближайшем Рюрике?». Скандинавы, словно уточняя мысль Эверса говорил в 1876 г. Д. Щеглов, основали на Руси «в продолжение трех десятков лет государство, превосходившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдашние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат». Но саги не просто знают Ролло, они еще особо подчеркивают, что властители Нормандии «всегда считали себя родичами норвежских правителей, а норвежцы были в мире с ними в силу этой дружбы».

 

Спор о варяжских словах

Клейн норманнство варягов пытается подтвердить наличием в русском языке якобы скандинавских слов – «князь», «витязь», «гридь», «стяг», «вервь», «вира», «кнут», «стул», «тиун», «ябетьник», «шнека», «якорь», «ларь», «ящик», «скот», «сельд», забывая, что в нашем языке очень много нерусских слов. В том числе и потому, что его носитель – русский народ – возник на полиэтничной основе. И эти иноязычные слова автоматически, конечно, не выводят на варягов.

В «Споре о варягах» Клейн апеллирует к данным шведской исследовательницы К. Тернквист, которая в 1948 г. указала на, по его словам, «около 150» заимствований в русском языке «из языка северных германцев» «(включая даже «щи»), из них надежно установлено около 30» (от себя археолог добавил, что норманны ««осчастливили» славян княжеской династией и одарили некоторыми полезными вещами, каковы, например, варежки и щи»). Но вот как данные Тернквист изложил в 1965 г. И.П. Шаскольский: она собрала 115 (что весьма далеко от «около 150» всегда все увеличивающего в пользу скандинавов Клейна) «русских слов, относящихся различными учеными к числу скандинавских заимствований (кстати говоря, абсолютное большинство этих слов – диалектные слова XIX в…)», и более 20 из выделенных ею 30 слов «впервые упоминаются лишь в сравнительно поздних источниках – XIV–XVII и даже XVIII в. и никак не могут считаться заимствованными у древних норманнов» (так что «щи» Клейна давно уже прокисли и к употреблению негодны, а его варежки давно побиты молью).

Важно при этом подчеркнуть, что Шаскольский был, как и все ученые советской поры, норманнистом, т. к. признавал норманнство варягов. И его расхождения с Клейном касались, как это показала т. н. «дискуссия» 1965 г. (которую археолог уж и не знает, как и величать: «Норманнская баталия», «Варяжская баталия», третья схватка «антинорманнизма с норманнизмом за два века…», выигранная Клейном и его ратью), численности норманнов на Руси (мало или много их было) и степени их участия в складывании русского государства («маленькая» или «больше маленькой»).

Довольно любопытно заглянуть в творческую лабораторию археолога Клейна, в которой слова превращаются, по известному с детства принципу ««А» упала, «Б» пропала», в скандинавские заимствования. Так, объясняет он, «например, в слове «князь» первоначально на месте «я» стояла буква «юс», произносившаяся как гласная с призвуком звука «н»; буква «з» появилась в результате смягчения первоначального «г», сохранившегося в слове «княгиня»; после «к» стояла гласная «ъ», впоследствии ставшая непроизносимой… Итак, «князь» в древности звучало близко к «конинг», которое норманисты производят «из скандинавского древнегерманского «конунг» («король»)». Слово же «витязь» Клейн выводит от слова «викинг».

Но оба эти якобы скандинавских слова распространены в языках многих славян, включая тех, кто вообще не сталкивался со скандинавами с их конунгами и викингами: «князь» – в болгарском, сербском, хорватском, чешском, словенском, словацком, польском, верхнелужицком, нижнелужицком, полабском языках; «витязь» – в болгарском, сербском, хорватском, чешском, словацком, словенском, чешском, польском, верхнелужицком языках.

Как справедливо сказал С.А. Гедеонов 150 лет назад в адрес «лингвистов» типа Клейна, «к словам, долженствующим обнаружить влияние норманского языка на русский в следствие призвания варяжских князей, норманская школа вправе отнести только такие, которые, являя все признаки норманства, с одной стороны, не встречаются у прочих славянских народов, а с другой, не могут быть легко и непринужденно объяснены из славянских этимологий». И в качестве примера он привел слово «боярин», которое тогда и, конечно, «научно» производили «от составного норманского bólpraedium, villa, Jarl-comes…», заметив, что ни одна их этих «отживших псевдоскандинавских» «этимологий не объясняет, каким образом германо-скандинавское ból-jaul, исландское baear-mann» перешли к хорватам, словенцам, сербам, полякам, чехам, рагузинцам, молдаванам, валахам, венграм. А далее он в полном согласии с лингвистом и норманнистом И.И. Срезневским, решившим в 1849 г. именно с позиций действительной науки проверить лингвистические доводы сторонников норманнской теории, заключил, «что русский язык не принял от скандинавского ни одного слова» и что «покуда не будет выяснено, каким образом из мнимоскандинавских слов, будто вошедших в русский язык, бóльшая часть обретается и у прочих славянских народов, остальные же просто и без натяжек объясняются из славянских этимологий, историческая логика не может допустить норманства в словенорусском наречии».

В данном случае нельзя не привести замечание Ф. Эмина, в 1767 г. указавшего, что сходство слов Knecht (холоп) и «князь», «научно» выдвинутое А.Л. Шлецером, равно тому, если немецкое König, «у вестфальцев произносимое конюнг», сопоставить с русским «конюх». И после чего столь же «научно» начать утверждать, по примеру Клейна, коря, разумеется, несогласных и упорствующих скандинавов в проявлении «ультра-патриотизма», «шовинизма», «национального самолюбия», «комплекса неполноценности» и, ну как же без него, «застарелого синдрома Нарвы!», что от русского «конюх» образовалось «скандинавское древнегерманское «конунг» («король»)».

Полезно будет привести и рассуждения А.А. Зализняка (2009) о «любительской лингвистике», строящей свои выводы «на случайном сходстве слов» и не учитывающей, что «внешнее сходство двух слов (или двух корней) само по себе еще не является свидетельством какой то бы ни было исторической связи между ними». «Нынешние любители, – поясняет академик, – в точности продолжают наивные занятия своих предшественников XVIII века», убеждая в том, что т может превращаться в д, или ц, или с, или з, или ж, или ш, б в в, или п, или ф, а при сравнении слов какие-то буквы отбрасывать, другие добавлять и легко допускать перестановку букв. «Ясно, – продолжает далее наш крупнейший лингвист, – что при таких безбрежных степенях свободы у любителей нет никаких препятствий к тому, чтобы сравнивать (и отождествлять) практически что угодно с чем угодно…». И такие сочинения, подводит черту ученый, принадлежат «области фантастики – сколько бы ни уверял вас автор в том, что это научное исследование».

Можно напомнить Клейну и очень умные слова Шлецера 1768 г., которые были приведены выше и которые не потеряли своей актуальности потому, что дело О. Рудбека XVII в., возбуждавшего, по оценке С.М. Соловьева, «отвращение и смех в ученых», живет и процветает в XXI в.: «Неужто даже после всей той разрухи, которую рудбекианизм учинил, пройдясь по древним векам, они все еще не устали творить из этимологий историю, а на простом, может быть, случайном совпадении слов выстраивать целые теории?» А как тогда на «случайном совпадении слов» и даже без всякого совпадения, как и в случае с «князь» и «конунг», «витязь» и «викинг», выстраивали целые теории, продемонстрировал в 1740-х – 1750-х гг. шведский королевский историограф О. Далин. Следуя примеру Рудбека, Далин причину, по которой русские якобы называли шведов «варягами», объяснял тем, что они, как и финны, плохо выговаривая две согласные буквы, всегда выпускают первую, в связи с чем вместо сверигов (sverige) произносили «вареги или варяги», а наименование самой Швеции выводил от «Сеэ, Зеэ, Сиав, Свеи, то есть, море, вода». И всем этим благоглупостям, в силу тотального норманнизма, верили и на их базе с увлечением создавали другие благоглупости норманнской теории. Тот же благоглупостный процесс продолжается и сегодня.

Клейн, доставая из своего норманнистского ларя якобы русско-скандинавские слова, почему-то не говорит, что скандинавы заимствовали у славян очень важные слова, прямо указывающие, кто их приобщил, например, к торговле: torg – «торг», «рынок», «торговая площадь», besman – «безмен», tolk – «объяснение», «перевод», «переводчик», «толковин», pitschaft – «печать», sobel – «соболь», silki – «шелк», lodhia – «ладья», loka – «лука», «хомут», sođull – «седло» и др. Как подчеркивали в 1986 г. археологи А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов и Г.С. Лебедев, славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно – торговую (включая и транспортную) сферу культуры» (они также отметили, что слово «скот» в значении «деньги» заимствовано «из третьего, общего для северного и славянского языка источника…»). И охватывают понятно почему. Беря во внимание тот факт, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому Северу, до Дании и Норвегии, «мы должны признать, – заключал в 1912 г. С.Н. Сыромятников, – что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносившие с собою арабские монеты, были славянами». В 1912 г. Г. Фальк констатировал, что скандинавы заимствовали у южнобалтийских славян «ряд морских терминов», т. е. также у славян они учились морскому искусству, как параллельно с тем у них же учились и ведению торговли.

Клейн заверяет, что слово «варяги» «является лингвистически точной передачей скандинавского слова «варинг» (кириллический «юс малый», замещенный потом «я», передавал германские «-ен», «-ин»), а слово это у скандинавов образовано от корня «вар» («клятва», «присяга») с германским суффиксом «-инг-», проникло к византийцам, означая воинов-наемников с севера». Но вот что говорил историк А.Г. Кузьмин, многие годы профессионально занимавшийся варяго-русским вопросом и досконально знавший все его нюансы. Констатируя наличие в индоевропейских языках основного обозначения воды словом «вар», он заключил, что «романо-кельтскому суффиксу «ин» в этнонимах в германских языках часто соответствует «инг», переходящий у западных славян в «анг» и у восточных в «яг». «Варяги», следовательно, значит «поморяне». Прошу лишь обратить внимание на избирательность «кудышного лингвиста» Клейна. Так, он категорично отрицает явную связь между словами «варяги» и «варины», но с той же категоричностью говорит о тождестве svear и «свеоны», «викинг» и «витязь», «конунг» и «князь», совершенно далеких друг от друга (и скандинавского «начала» в них нет), как далеки друг от друга историк Фомин и археолог Клейн, как далеки друг от друга фамилия Клейн и слова «клей», «клён», «клин», «клан».

У норманнистов есть еще один и, наверное, главный лингвистический довод, что слово «Русь» образовалось от финского наименования Швеции Ruotsi. Этим доводом, кстати сказать, очень любят оперировать наши археологи, что прямо говорит о недостаточности у них собственной аргументации. Но о научной несостоятельности этого «довода» свидетельствует обширный лингвистический материал, который мною впервые был собран в книге «Начальная история Руси». Я – историк, а не лингвист. Поэтому я лишь свел воедино все точки зрения, которые за несколько столетий высказывали и опровергали (в том числе и собственные) сами же норманнисты. С такой подборкой надо обязательно познакомиться каждому, кто занимается варяго-русским вопросом.

В финском названии Швеции Ruotsi основу имени «Русь» увидели еще родоначальники норманнской теории – шведские авторы XVII века. Параллельно с тем они заговорили о якобы существующей лингвистической связи между именем «Русь» и Рослагеном (частью береговой полосы шведской области Упланд напротив Финского залива, жители которой во время войны должны были поставлять корабли для морского ополчения). Так, Ю. Буре (ум. 1652) выводил финское слово ruotsolainen – «швед» – от древних названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen, считая, что название Рослаген произошло от ro – «грести» и rodher – «гребец», а И.Л. Локцений (ум. 1677) переименовал гребцов и корабельщиков Рослагена в роксолан, т. е. русских.

В 1774 г. швед Ю. Тунман, вспомнив об идее своих предшественников, начал выводить из финского Ruotsi «русь», уверяя, что шведов восточные славяне стали именовать «русью» посредством финнов. Но при этом он констатировал, что шведы никогда не называли себя русами. В начале XIX в. А.Л. Шлецер в «Несторе» вдохнул новую жизнь в другой аргумент шведских донаучных авторов XVII столетия – в Рослаген, считая, что из этого названия образовались финское Ruotsi и славянская «Русь» и что из этого прибрежного округа вышли варяги-русь, давшие восточным славянам свое имя. Преподнося эту версию в качестве непреложной истины, Шлецер встал на путь отрицания черноморской руси, нападавшей на Византию задолго до призвания варягов и их прихода в Киев и своим историческим бытием уничтожающей норманнскую теорию.

В теории Шлецера сразу же усомнился его ученик Г. Эверс. В 1808 и 1814 г. он указал на очень позднее появление названия Рослаген (а оно стало прилагаться к прибрежной части Упланда Роден лишь к XVI в.), после чего сказал: «и потому ничего не может доставить для объяснения русского имени в 9 столетии». К этим словам он добавил, что «беспримерным и неестественным мне кажется, чтоб завоевывающий народ переменил собственное имя на другое, употребляющееся у соседа, и сообщил сие принятое имя основанному им государству» и что «мы видим только сходство звука, но самое величайшее сходство не предохраняет от заблуждения. В самых далеких между собою странах звуки по одному случаю часто бывают разительно сходны».

В 1820—1830-х гг. Г.А. Розенкампф, обращаясь к показаниям Снорри Стурлусона, у которого отсутствует название «Рослаген», и констатируя, что берега Упландии в старину именовались Seeland (поморская земля), отметил, что слова Ruotsi и «Рослаген» «не доказывают ни происхождения, ни отечества руссов», что Rodslagen (т. е. корабельный стан) производно от rodhsi – «гребцы», причем буква d в произношении слова Rodslagen «почти не слышна», а затем ее вовсе выпустили, так что оно стало звучать как Roslagen. Вместе с тем Розенкампф обратил внимание на тот факт, что в Упландском своде законов 1296 г. нет понятия Rodslagen, что термин rodhsi употребляется там в смысле профессии, а не в значении имени народа и что в том же значении он используется в Земском уложении середины XIV в. и в уложении 1733 года. А из этого следует, что в XVIII в. термин rodhsi употреблялся в Швеции в профессиональном значении, следовательно, он никогда не употреблялся в значении племенного имени. После чего ученый заключил: вооруженные упландские гребцы-«ротси» не могли сообщить «свое имя России», и что «еще удивительнее, что Шлецер мог так ошибиться и принимать название военного ремесла за имя народа».

В 1837 г. Н.А. Иванов, констатируя, что «нынешний Рослаген не назывался так в древности», а именовался Роден, указал, что буква с входит в название Родлагена «только по грамматической форме германских языков для обозначения родительного падежа» и «что росс или русс не означает гребца по-шведски». То же самое говорили в 1842 и 1845 г. С.А. Бурачек и Н.В. Савельев-Ростиславич, подчеркивая, что Rod’s-lagen не мог сообщить своего имени Руси и что слово «Род’с-лаген» «значит не место сборищ руссов, а пристанище гребцов или корабельный стан». В 1844 г. норманнист А.А. Куник, осознав полнейшую бесперспективность увязывания имени «Русь» с Рослагеном, стал убеждать, неправомерно перенося решение чисто исторического вопроса в область лингвистики, что посредством финского названия Швеции Ruotsi имя «Русь» якобы восходит к шведскому слову rodsen – «гребцы» (от roder – «весло», «гребля»), которое прилагалось к жителям «общины гребцов» Рослагену, и что население этой части береговой полосы могло называться, как он предположил, Rodhsin (от Rôdhs), Rookarlar, Rudermänner.

В 1859 г. В.И. Ламанский, указывая, что славяне познакомились со шведами не через финнов, а непосредственно, подчеркнул, что нет названия народа, происшедшего «от его рода занятий или промысла», и что если бы шведы слыли у себя под именем гребцов, «то слово это непременно утратило бы свое прежнее значение и было бы заменено другим». Но в Швеции в XIII в. слово Rodsin – «гребцы» имело значение нарицательное, и «еще теперь по-шведски гребец – rodare». И весьма, разумеется, сомнительно, чтобы шведы в 839 г. перед императором Людовиком Благочестивым «на вопрос кто они? что за люди? и какого роду? стали бы отвечать Rodsin – гребцы».

В 1860—1870-х гг. С.А. Гедеонов, правомерно говоря, что норманнизм основан на мнении о скандинавском начале имени «Русь», блестяще доказал «случайное сходство между финским Ruotsi, шведским Рослагеном и славянским русь». А свое отношение к «этимологическим случайностям и созвучиям», на которых возводят русскую историю, он выразил верной мыслью, что «лингвистический вопрос не может быть отделен от исторического; филолог от историка». Справедливо сказав, разве могли варяги, если их считать шведами, переменить свое настоящее имя «свеи» на финское прозвище Ruotsi, Гедеонов показал, что шведское русь не встречается как народное или племенное ни в шведских памятниках, ни в западноевропейских источниках, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах. При этом он отмечал, что норманнисты не могут объяснить ни перенесения на славяно-шведскую державу финского имени шведов, ни неведения летописца о тождестве имен «свеи» и «русь», ни почему славяне, понимающие шведов под именем руси, перестают называть шведов русью после призвания, ни почему свеоны Бертинских анналов отличают себя «тем названием, под которым они известны у чуди», ни почему принявшие от шведов русское имя финские племена зовут русских не русью, а вендами. По причине чего им следует отказаться от изобретенного «Rôdhs, да и то еще под несуществующею у норманнов грамматической формой».

В 1862 г. А.А. Куник, назвав опровержение Гедеоновым связи Рослагена с русской историей «совершенно справедливым», добавил, что имя Ropr, Rođen (вместо чего сейчас употребляется Roslagen) шведы в XVII в. приняли за имя роксолан (русских) по плохому знанию своего древнего языка, что ввело в заблуждение самого Куника. В 1864 г. он сделал показательное признание, что норманнская школа «обанкротилась» со своим Рослагеном. В том же 1864 г. М.П. Погодин констатировал, что Гедеонов «судит очень основательно, доводы его убедительны, и по большой части с ним не согласиться нельзя: Ruotsi, Rodhsin, есть случайное созвучие с Русью». В 1875 г. Куник аннулировал, под воздействием критики антинорманнистов, свое объяснение Руси от rodsen – «гребцы», выдвинутое в 1844 году. Как подчеркнул в 1899 г. языковед-норманнист Ф.А. Браун, говоря о попытке Куника связать имя «Русь» с rodsen – «гребцы» посредством финского Ruotsi, против этой догадки говорит «столько соображений, как по существу, так и с формальной точки зрения, что сам автор ее впоследствии отказался от нее».

Следует привести и заключения современных лингвистов, отечественных и зарубежных, нисколько, надлежит заметить, не сомневающихся в норманнстве варягов, но при этом не жертвующих ни наукой, ни своей репутацией ученых во имя норманнизма.

Так, в 1973 г. Ю. Мягисте (Швеция), столкнувшись с «непреодолимыми» историко-фонетическими трудностями, отказался от мысли о скандинавской основе названия «Русь». В 1980–2002 гг. А.В. Назаренко показал на основе данных верхненемецкой языковой традиции, что этноним «русь» появляется в южнонемецких диалектах не позже рубежа VIII–IX вв., «а возможно, и много ранее». А этот факт, заострял он внимание, усугубляет трудности в объяснении имени «Русь» от финского Ruotsi. Вместе с тем ученый, опираясь на византийские свидетельства, констатировал, что «какая-то Русь была известна в Северном Причерноморье на рубеже VIII и IX вв.», т. е. до появления на Среднем Днепре варягов. В 1982 г. Г. Шрамм (ФРГ), «указав на принципиальный характер препятствий, с какими сталкивается скандинавская этимология, предложил выбросить ее как слишком обременительный для «норманизма» балласт», резюмировав при этом, что норманнская теория «от такой операции только выиграет». В 2002 г. он же, охарактеризовав идею происхождения имени «Русь» от Ruotsi как «ахиллесову пяту», т. к. не доказана возможность перехода ts в с, был категоричен в своем выводе: «Сегодня я еще более решительно, чем в 1982 г., заявляю: уберите вопрос о происхождении слова Ruotsi из игры! Только в этом случае читатель заметит, что Ruotsi никогда не значило гребцов и людей из Рослагена, что ему так навязчиво пытаются доказать».

В 1997 г. О.Н. Трубачев, подытоживая, что «затрачено немало труда, но племени Ros, современного и сопоставимого преданию Нестора, в Скандинавии найти не удалось», подчеркнул: «…Скандинавская этимология для нашего Русь или хотя бы для финского Ruotsi не найдена». Напомнив мнение польского ученого Я. Отрембского, высказанное в 1960 г., что норманнская этимология названия «Русь» «является одной из величайших ошибок, когда-либо совершавшихся наукой», академик заключил: «Сказано сильно, но, чем больше и дальше мы вглядываемся к этому «скандинавскому узлу», тем восприимчивее мы делаемся и к этому горькому суждению». В 2006 г. К.А. Максимович констатировал, что скандинавская версия «остается не более чем догадкой – причем прямых лингвистических аргументов в ее пользу нет, а косвенные нейтрализуются таким же (или даже бóльшим) количеством контраргументов», что в лингвистке доказательства типа «определения одного неизвестного (*rôp(e)R) через другое (Ruotsi)… не имеют силы», что «даже если фин. Ruotsi было заимствовано от шведов, это не могло произойти ранее XIV в., когда этноним Русь уже насчитывал как минимум пять веков письменной истории», что в рамках этой версии не находят ответа вопросы, поставленные еще Гедеоновым, и что ей противоречат многочисленные сообщения византийских и арабских авторов о «русах», локализующие ее в Северном Причерноморье.

К словам норманнистов-лингвистов Ю. Мягисте, Г. Шрамма, А.В. Назаренко, О.Н. Трубачева и К.А. Максимовича, закрывающим все лазейки для выдумок норманнистов-нелингвистов, следует добавить, во-первых, что слово Ruotsi в отношении Швеции зафиксировано лишь применительно ко времени XVI–XVII веков. И потому, чтобы брать во внимание факт наименования Швеции Ruotsi и проводить между ним и названием «Русь» какие-то связи, надо сначала вообще-то доказать, что финны называли Швецию Ruotsi и в IX–XI веках. Во-вторых, норманны совершали множество походов на гребных судах по рекам Западной Европы. И ровно в половине всех этих случаев они шли против течения, например, Сены, Шельды, Соммы, Лауры, Гаронны, Адура, Мааса, Рейна, Эльбы, Вьенны, Роны, Темзы, Банна, Лиффея, Бойна, Шаннона. Понятно, что для преодоления течения этих рек, разумеется, нужна была сила гребцов. Но гребцами-русью викинги местному населению не представлялись. И понятно почему: они воины и только воины, независимо от того, как преодолевали расстояние (по логике норманнистов, народы мира непременно должны называться «пешеходами», «конниками», «кавалеристами», «лыжниками», «лодочниками», «моряками» и пр.). А оскорблять себя низким прозвищем «гребцы», да еще при встрече с противником, в руках которого оружие, воинственные викинги, также державшие в руках оружие, естественно, не могли.

И если сами скандинавы «называли себя руссами, – справедливо заметил в 1838 г. даже такой норманнист, как О.И. Сенковский, – то очень трудно придумать благовидную причину, почему в сагах это имя не является почти на каждой странице. Если только другие народы давали им название руссов, то очень странно, что нордманны, покорив славянские земли, приняли имя, чуждое своему языку и себе, и основали империю под иностранным и, конечно, обидным (курсив мой. – В.Ф.) для себя прозвищем!». А Сенковский знал, что говорил: ведь четырьмя годами ранее он «открыл» в русской истории «Славянскую Скандинавию» и уверял легковерных читателей в том, что восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», а славянский язык образовался из скандинавского, свидетельством чего якобы являются сотни славянских заимствований из германского. Но свое намерение привести эти заимствования он так, разумеется, и не выполнил по причине их отсутствия.

 

Кто были летописные варяги?

Ими были, разумеется, те, о ком говорят источники. Выше я отмечал, что ПВЛ относит варягов и русь к славянскому миру. Такой непреложный вывод вытекает из чисто славянских названий городов, которые они по своем приходе построили в Северо-Западной Руси: Новгород, Изборск, Белоозеро и другие. Дополнительно на славяноязычие варягов указывает Варангер-фьорд – бухта Варангов, Варяжский залив в Баренцевом море. И указывает потому, что название Варангер-фьорд на языке местных лопарей (саамов) звучит как Варьяг-вуода, т. е. «лопари, как следует из этого названия, – отмечал А.Г. Кузьмин, – познакомились с ним от славяноязычного населения», ибо знают его «в славянской, а не скандинавской огласовке».

Славянский язык пришельцев на Русь (летопись дополнительно поясняет под 894 г., что «словеньскый язык и рускый одно есть…»), их предводителей и их потомков, Перун, которому они поклонялись, предельно точно указывают на их родину – южный берег Балтийского моря. Ибо из всех земель Поморья только в данном районе проживали славянские и славяноязычные народы, создавшие высокоразвитую цивилизацию, которая приводила их соседей германцев в восторг и которые смотрели на земли южнобалтийских славян как на «землю обетованную», где всего было вдоволь.

На южнобалтийское Поморье как на родину варягов очень конкретно указывает и летописец конца Х в., говоря, что варяги «седять» по Варяжскому морю «к западу до земле Агнянски…». Земля «Агнянски» («Английская») – это не Англия, как заблуждаются и сегодня норманнисты, хотя они, если бы не поверхностно знакомились с ПВЛ, то увидели бы, что собственно Англия именуется в летописи «Вротанией», «Вретанией», «Вританией» – Британией. Довольно показательно, что крупнейший норманнист прошлого В. Томсен, размышляя над приведенным пояснением летописи, выражал сомнение в привязке «земли Агнянски» к Англии и задавался вопросом: «Англичане или англы в Шлезвиге?». То, что земля «Агнянски» – это именно южная часть Ютландского полуострова, в 40-х – 70-х гг. XIX в. говорили антинорманнисты С.А. Бурачек, Н.В. Савельев-Ростиславич, И.Е. Забелин.

А в юго-восточной части Ютландского полуострова обитали до переселения в середине V в. в Британию англосаксы, с которыми на Балтике очень долго ассоциировались датчане: даже во времена английского короля Эдуарда Исповедника (1042–1066) названия «англы» и «даны», отмечал в 1907 г. И.Н. Сугорский, «смешивались, считались чуть ли не тождественными», а мифологическими родоначальниками датчан являются братья Дан и Ангул. С англо-саксами на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию, т. е. варяги («поморяне») в узком смысле этого слова. Варягами затем будут именовать на Руси всю совокупность славянских и славяноязычных народов, проживавших на южном побережье Балтики от польского Поморья до Вагрии включительно, а еще позднее – многих из западноевропейцев.

С приведенным мнением ПВЛ, а оно присутствует в наших источниках и более позднего времени, причем там уже прямо говорится о выходе варягов и руси из пределов Южной Балтики, абсолютно согласуются показания западноевропейских памятников и, прежде всего, свидетельства немцев С. Мюнстера (1544 г.) и С. Герберштейна (1549 г.) о выходе Рюрика и варягов из южнобалтийской Вагрии. Так, констатирует Мюнстер, Рюрик, приглашенный на княжение на Русь, был из народа «вагров», или «варягов», главным городом которых являлся Любек. Независимо от Мюнстера Герберштейн поясняет, что родиной варягов была «область вандалов со знаменитым городом Вагрия», граничившая с Любеком и Голштинским герцогством (германские источники называют балтийских и полабских славян «венедами» и «вандалами»). И эти «вандалы, – завершает Герберштейн свою мысль, – не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов, а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком».

Важно подчеркнуть, что достоверность информации о южнобалтийской родине варягов, растиражированной как многократными переизданиями сочинений Мюнстера и Герберштейна, так и трудами других авторов XVI–XVII вв., в Западной Европе никто, за исключением шведских писателей XVII в., истинных создателей норманнской теории, не ставил под сомнение, что говорит в пользу общеизвестности данного факта. О том же говорит и такое уточнение Герберштейна, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии». В XVII – первой половине XVIII в. о южнобалтийском происхождении Рюрика речь вели немцы Б. Латом, Ф. Хемниц, И. Хюбнер, Г.В. Лейбниц, Ф. Томас, Г.Г. Клювер, М.И. Бэр, С. Бухгольц. При этом в один голос утверждая, что родоначальник династии Рюриковичей жил около 840 г. и был сыном ободритского князя Годлиба (Годелайва, Годелейба и т. п.), убитого датчанами в 808 г. при взятии главного города ободритов Рарога, именуемого датчанами Рериком (ободриты-рериги – одно из самых могущественнейших славянских племен Южной Балтики). В 1722 г. датчанин А. Селлий напомнил русским, что «три княжие, Рурик, Трувор и Синав все братья родные из Вагрии в Русскую вышли землю званны».

Одним из источников, которыми пользовались названные авторы, а все они, замечу, представители германского мира, была живая традиция, весьма долго державшаяся в землях Южной Балтики среди потомков славян, ассимилированных немцами и датчанами, так и не вытравившими из их памяти столь знаменательное событие. Француз К. Мармье в 1830-х гг. посетил Мекленбург, расположенный на землях славян-ободритов и граничащий на западе с Вагрией, и записал там легенду (ее он опубликовал в 1840 г.), которая гласит, что у короля ободритов Годлава были три сына – Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный. И эти братья, идя на восток, освободили народ Руссии «от долгой тирании», свергнув «власть угнетателей». Собравшись затем «вернуться к своему старому отцу», Рюрик, Сивар и Трувор должны были уступить просьбе благодарного народа занять место их прежних королей и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере. По смерти братьев Рюрик присоединил их владения к своему и стал основателем русской династии.

На принадлежность варягов и руси к славянской общности указывают арабские авторы. Так, Ибн Хордадбех информировал не позже 40-х гг. IX в., что русские купцы есть «вид славян» и что их переводчиками в Багдаде выступают «славянские рабы». Ибн ал-Факих (конец IX – начало Х в.) дает параллельный вариант чтения этого же известия, но в его сообщении присутствуют только «славянские купцы». Ибн Хордадбех и Ибн ал-Факих, заключал А.П. Новосельцев, «пользовались каким-то общим, нам не известным источником», относящимся, как можно сделать вывод, к началу IХ или даже к концу VIII века. Ад-Димашки (1256–1327 гг.), повествуя о «море Варенгском» (Варяжском) и используя не дошедшее до нас какое-то древнее известие, поясняет, что варяги «суть славяне славян (т. е. знаменитейшие из славян)».

Локализует русь на южных берегах Балтийского моря иудейская традиция Х в. в лице еврейского хронографа «Книга Иосиппон» и испанского иудея Ибрагима Ибн-Яку-ба. «Книга Иосиппон» (середина Х в.) помещает русов рядом с саксами и англами-датчанами (в соседстве с англами, по ПВЛ, жили варяги), «по великому морю», а Ибрагим Ибн-Якуб, посетив в 960-х гг. германские и славянские земли (в том числе полабских славян), отметил, что на прусов производят «набеги русы на кораблях с запада». При этом несколькими строками выше он сказал, что с польским князем Мешко на севере соседят прусы, а на востоке русы, т. е. автор не смешивает русов, нападавших на кораблях с запада на прусов, с жителями Древнерусского государства.

Очень важно подчеркнуть, что независимые друг от друга традиции – русская, германская, арабская, иудейская – о связи летописных варягов и руси с Южной Балтикой подкрепляются массовым археологическим и антропологическим материалом, а также лингвистическими данными. Особенно впечатляют масштабы распространения керамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию до Верхней Волги и Гнёздова на Днепре, и удельный вес ее среди других керамических типов в древнейших горизонтах культурного слоя многих памятников Северо-Западной Руси: Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища, Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, Белоозера и других (так, на посаде Пскова эта керамика составляет более 81 %, в Городке под Лугой ее выявлено 50 % из всей достоверно славянской). На основании чего археологи В.Д. Белецкий, В.В. Седов, Г.П. Смирнова, В.М. Горюнова, С.В. Белецкий, К.М. Плоткин, Е.Н. Носов в 1960—1980-х гг. вели речь о переселении в северо-западные земли Руси жителей Южной Балтики.

О массовом присутствии в Северо-Западной Руси выходцев из Балтийского Поморья дополнительно свидетельствуют характер металлических, деревянных и костяных изделий (сплавы новгородских изделий из цветных металлов X–XI вв., обращают внимание специалисты, «тождественны сплавам подобных изделий, происходящих с южнобалтийского побережья»), характер домостроительства, конструктивные особенности музыкальных инструментов («в частности, гусли, найденные в Новгороде, Гданьске и Ополе, имеют одинаковое устройство и восходят к общим корням») и оборонительного вала (Старая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой, Городок на Маяте), присущие только древностям южнобалтийских славян. Кожаная обувь нижнего слоя Ладоги, Новгорода, Пскова, Белоозера находит себе прямые аналоги также в землях южнобалтийских славян (например, Волина, Гнезна, Колобрега). В ходе палеоботанических исследований установлено, подчеркивает Е.А. Рыбина, «что набор злаковых культур, распространенных в Новгородской земле в IX–X вв., был аналогичен ассортименту злаков, культивировавшихся в славянских памятниках южной Балтики (Ольденбург) и существенно отличался от набора злаков, наиболее употребительных в то же время в расположенном по соседству скандинавском Хедебю».

Огромное скопление кладов арабского серебра, констатировал еще в 1968 г. В.М. Потин, «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с южным берегом Балтийского моря». Причем самые древние клады восточных монет в Западной Европе обнаруживаются именно на южнобалтийском славянском Поморье и датируются VIII веком. Подобные клады появляются в Швеции значительно позже – только в середине IX столетия. Американский ученый Т.С. Нунан в 1980-х гг. признал, во многом сглаживая этот «антинорманнистский» факт,

вытекающий из нумизматических данных, что «русские отношения с Южной Прибалтикой были даже несколько более активными или интенсивными, чем отношения со Скандинавией». В 1998 г. археолог А.Н. Кирпичников заметил, что «до середины IX в. не устанавливается сколько-нибудь значительного проникновения дирхемов на о. Готланд и материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)». Но тогда, исходя из этих слов и из того факта, что начало дирхемной торговли специалисты относят к 50—60-м гг. VIII в., получается, что очень долгое время – сто лет или около того – эта торговля по существу не затрагивала шведов. Дирхемная торговля, возникнув как чисто славянское явление, лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преимущественно жителей островов Борнхольма и Готланда (выше приведены заимствованные шведами славянские слова, связанные с торговлей). В.М. Потин, ссылаясь на нумизматические данные, отмечал, что путь из Южной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя Скандинавский полуостров…». И клады на Борнхольме и Готланде, по его уточнению, «носят следы западнославянского влияния…».

В середине 1980-х гг. лингвист А.А. Зализняк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разговорный язык новгородцев XI–XV вв., установил, что древненовгородский диалект во многом отличен от юго-западно-русских диалектов, но близок по ряду признаков в фонетике, морфологии, синтаксису, лексике к западнославянскому, преимущественно севернолехитскому (причем особенно заметные отличия наблюдаются в самых ранних грамотах). В 2003 г. археолог В.Л. Янин подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новгородского диалекта привели к пониманию того, что импульс передвижения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, отмечал ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале курганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т. д.».

В 1995 г. антрополог Н.Н. Гончарова показала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т.И. Алексеева в 1999 г. увидела в них исключительно «переселенцев с южного побережья Балтийского моря, впоследствии смешавшихся уже на новой территории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». Но эти переселенцы изначально представляли собой этнически неоднородную массу, в состав которой входили славянские и ассимилированные ими народы Южной Балтики (фризы, например), говорившие на славянском языке, но еще сохранявшие свою самобытность в именослове, религии и погребальных обрядах (отсюда наличие в варяго-русских древностях явно неславянских черт и элементов, в том числе антропологических). И шли они на восток несколькими волнами по давно наезженным морским путям.

По А.Г. Кузьмину, первая волна переселенцев двинулась под давлением Франкской империи в конце VIII века. Вторая волна миграции южнобалтийских славян в пределы Северо-Западной Руси датируется археологическим материалом серединой IX столетия. Беря во внимание заключения специалистов, отметивших появление керамики южнобалтийского типа и южнобалтийских славян в ряде центров Северо-Западной Руси в Х в., надлежит вести речь еще о нескольких волнах их переселения на данную территорию. И это движение захватило собой Скандинавский полуостров и вовлекло в свою орбиту какую-то часть его жителей, усилив тем самым неславянский акцент варяго-русских древностей (южнобалтийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, и в Х в. она преобладала в Бирке).

 

Торговые пути

И эти переселенцы шли на восток по давно наезженным морским путям, проложенным именно южнобалтийскими славянами. По очень точным словам Ломоносова, последние «издревле к купечеству прилежали». Какое место торговля занимала в их жизни, говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста (в руке которого «молот, на голове птица») в Ретре, который, как поясняют западноевропейские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», а само изображение бога было отлито из золота.

В конце VIII – начале IX в. торговля славян с Западом была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить. И уже во времена этого императора ободриты имели на берегу Висмарского залива торговый порт – Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколько торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна) – руги-русь. Причем торговлей они занимались не только повсеместно, но и чуть ли не целыми городами. Так, Оттон Бамбергский во время своего первого пребывания в Поморье (1124–1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т. к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители отправились торговать в море, на острова. Именно благодаря южнобалтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушнина, шедшая из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес, рабов.

Масштабы и объемы внутренней и внешней торговли вызвали раннее – с VIII в. – и весьма бурное развитие на Южной Балтике большого числа городов, располагавшихся на торговых путях: Старград у вагров, Рерик у ободритов, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клодно, Колобрег, Белград у поморян (в будущем именно они составят, что нелишне будет подчеркнуть, ядро Ганзейского союза). Своими размерами и численностью населения эти торговые города поражали воображение иностранцев, не видевших ничего подобного в своих землях. Так, Рарог-Рерик немцы именовали Микилинбургом (Великим городом, Велигардом). А «знаменитейший», по словам немецких хронистов, Волин, лежащий в устье Одры, уже в IX в. занимал площадь в 50 гектаров, и его население в Х в. составляло порядка 5—10 тысяч человек. В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине. Поэтому неудивительно, что европейцы называли его самым большим («величайшим») городом «из всех имевшихся в Европе городов» и сопоставляли с самим Константинополем (по словам Адама Бременского и Гельмольда, Волин, «богатый товарами различных народов, обладал всеми без исключения развлечениями и редкостями»).

Для сравнения, Бирка, которую норманнисты обычно преподносят в качестве не только крупнейшего торгового центра Швеции эпохи викингов, но и всего балтийского Поморья, была расположена, как отмечает сегодня шведский ученый Д. Харрисон, на территории всего лишь 7 га. По его словам, «Бирка была маленьким городком с незадачливой судьбой… Число жителей колебалось от 500 до 1000 чел.». А датский Хедебю в пору своего расцвета – Х в. – занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи. Причем сам его расцвет был обеспечен южнобалтийскими славянами. Тот же Харрисон подчеркивает, что «датский король Годфред в принудительном порядке переселил в начале IX в. ремесленников и торговцев из западнославянского города Рерика в его город Хедебю, что стало удачной акцией, поскольку через несколько десятилетий этот город стал процветающим королевским торговым городом». И Южная Балтика живительно оплодотворяла все Поморье потому, что на протяжении столетий была лидером в экономическом развитии этого региона. Так, в 1967 и 1982 гг. археолог

Й. Херрман говорил о «беспрецедентном экономическом подъеме», развернувшемся у южнобалтийских славян в VII–XI вв., «в течение которого многократно возросли производительные силы и численность населения. Для некоторых областей рост сельскохозяйственного производства исчисляется четырех-шестикратным увеличением». Показателем этого подъема является и тот факт, что именно через южнобалтийские города в Западную Европу с конца VIII в. поступает с востока арабское серебро.

Южнобалтийские славяне, обладая мощным флотом, знали свое Варяжское море не только как купцы. В разных же направлениях они бороздили его и как пираты. В этом качестве из них особо выделялись вагры (варяги) и руяне (руги-русь), которые, разбойничая на море, «гнездились» по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище в Швеции. Вагрия славилась своими дерзкими и неукротимыми пиратами, немилосердно грабившими берега Дании. Лютичи, пишет А.Ф. Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, по словам И.Е. Забелина, как народ самый воинственный «на суше и на море». Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии. И.Н. Сугорский, пересказывая основные положения труда английского археолога Т. Шора «Происхождение англо-саксонского народа» (1906) и отмечая, что он именует южнобалтийских славян «черными викингами», подчеркнул: «На разных обычаях в Англии, названиях мест, фамильных именах до сих пор сказывается отпечаток южнобалтийского Поморья. … Даже наименование королевского Уиндзора, видимо, произошло от поселения вендов (сербской ветви славянства), тесно соприкасавшихся с целым германским миром той кипучей эпохи. Эти отважные мореходы, занимавшие, между прочим, правый берег Эльбы, когда саксы сидели на левом, принимали несомненно участие в снаряжении кораблей для вторжения в Англию и эмиграции туда массы народа с материка», – и что, например, в IX в. они, «будучи в Ирландии, даже защитили Дублин от разбоя датчан» (в комментарии Сугорский поясняет: «Встарь Windsor назывался Wendlesore. В том же районе – Wendlesbury, Wendover (Wendofra – англо-саксонского периода)»).

Южнобалтийские славяне-варяги господствовали на Балтийском море, по причине чего оно и именовалось Варяжским (по наиболее известному центру южнобалтийских славян, точнее, наверное, все же по их имени, «Балтийское море, – указывал С. Герберштейн, – и получило название от этой Вагрии»; тот же факт их владычества на Балтике вытекает и из того, что, отмечает Й. Херрман, «для западной ее части у немцев со временем установилось название Mare Rugianorum, что значит «море руян», рюгенских славян», т. е. море ругов-русских). И славяне Южной Балтики очень рано прокладывают торговые пути по морю и за его пределы и задают тон в северо– и восточноевропейской торговле. При этом прежде всего ведя торговлю со своими восточноевропейскими сородичами. И результатом этой торговли стала открытие южнобалтийскими славянами Балто-Волжского, а затем и Балто-Днепровского торговых путей. Проникая по речным системам вглубь Восточной Европы и знакомясь с ее богатствами, они начинают активно осваивать новые земли, готовя тем самым почву для прибытия будущих переселенцев с Южной Балтики на Русь. Абсолютно точно сказал в 1962 г. на страницах польского научного журнала Slavia Occidentalis В.Б. Вилинбахов, что «колонизационная деятельность балтийских славян в северо-западной Руси, скорее всего, была довольно тесно связана с их торговыми предприятиями по Балтийско-Волжскому пути…».

Проникновение южнобалтийских славян в пределы Северо-Западной Руси шло разными путями, но в основном через Ладожское озеро. В 1997–2001 гг. в Нижнем Поволховье была обследована уникальная каменно-земляная крепость в устье р. Любши, в 2 км севернее Старой Ладоги, возведение которой связывают с появлением здесь в последней четверти VII – первой половине VIII в. славянского населения. Как констатировали в 2002 г. археологи Е.А. Рябинин и А.В. Дубашинский, несколько лет изучавшие Любшанское городище, изначально на нем «осела популяция, связанная по происхождению с западными славянами. На последнее указывает как центральноевропейская техника строительства крепостных сооружений, известная на древних западнославянских территориях, так и в определенной мере специфика археологического материала» (имеется в виду прежде всего ведущая группа лепной посуды т. н. «ладожского типа», т. е. южнобалтийская керамика).

Рябинин и Дубашинский, заостряя внимание на активном занятии любшанцев «ремеслами по изготовлению украшений из цветного металла» и отмечая наличие у них развитого железоделательного и железообрабатывающего производства, указали, что «представляет интерес занятие древних любшанцев обслуживанием судоходного пути, который в это время только начал свое функционирование на Великом Волжском пути из Балтики в Восточноевропейскую равнину и далее на Кавказ, Закавказье и Арабский Восток. При раскопках найдена многочисленная серия (около 50 экз.) железных корабельных заклепок и их заготовок. Значимость их обнаружения заключается в том, что такие детали в корабельной технике использовались при соединении деталей крупных морских судов. Далее выходцы из Балтики должны были оставлять свои корабли в удобной гавани и плыть затем на мелких речных судах».

Ныне появился дополнительный материал, не оставляющий сомнений в том, что в Любше могли «оставлять свои корабли в удобной гавани и плыть затем на мелких речных судах» только выходцы из Южной Балтики. В 2009 г. А.В. Лукошков, опираясь на результаты проведенного в 2006–2008 гг. поисково-разведочного картирования дна рек Волхов, Нева, Лиелупе, Буллипе, Вента, нижнего течения Даугавы, Ладожского озера и Рижского залива, в ходе которого были обнаружены многочисленные останки деревянных судов, подытоживал, что, во-первых, «все найденные на территории и России и Латвии суда построены по южнобалтийской конструктивной схеме». Во-вторых, «уже сегодня можно говорить о господствующем влиянии именно южнобалтийской судостроительной традиции на создание новгородских судов. Более того – можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания» (вместе с тем Лукошков подчеркнул, что «не подтверждают распространения в новгородских землях скандинавской судостроительной технологии и материалы сухопутных раскопок», что «практически полное отсутствие деталей скандинавских судов особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии» и что количество металлических заклепок в русских землях «на сегодня не превышает полутора сотен единиц, что ничтожно мало. Судя по материалам раскопок в Швеции, Норвегии и Дании, для строительства даже небольшого скандинавского судна требовалось не менее 1000 заклепок»).

В 2008 и 2010 гг. С.В. Цветков верно отметил, что «сенсационное по своей сути» открытие городища Любша «значительно изменило представление о развитии региона и судостроения в частности. Основанное выходцами из западнославянских земель, оно служило своеобразным перевалочным пунктом морских путей, которые дальше шли по русским судоходным рекам», «выполняло важнейшую функцию промежуточного морского и речного порта, где товар перегружали, говоря современным языком, с судов морского типа на речные». Справедливо заостряя внимание как на торгово-ремесленном характере поселения, так и на развитой на то время торговле, «да еще с применением столь высоких технологий», которую вели славяне, Цветков правомерно заключил: тот факт, «что товар в городке на Любше, а впоследствии и в Ладоге, перегружался из морских судов в речные, говорит прежде всего не только об особой стратегической важности этих городов для всей международной торговли, а в первую очередь о монополизации этой торговли славянами и русами», и что «древние любшанцы не только обслуживали прибывающих западнославянских купцов (на территории этого городища совсем нет скандинавских находок), но и активно занимались торговлей сами, возможно, используя для этого собственные ювелирные изделия, о чем свидетельствуют находки «литейно-ювелирного характера», причем в очень большом количестве».

Но Любшанское городище не является самым первым поселением южнобалтийских славян в Северо-Западной Руси. В сотнях километров южнее его в Юго-Восточном Приильменье (Парфинский район Новгородской области) расположен Городок на Маяте (река, впадающая в Ильмень), интенсивно изучаемый в последнее время. Вал этого городища, датируемый VI–VII вв., был «сооружен в так называемой «перекладной» технике. Основу вала составляют накаты из бревен, уложенные попеременно вдоль и поперек его продольной оси». Причем, как подчеркивает исследователь памятника И.И. Еремеев, в «культурах 2-й – 3-й четв. I тыс. н. э. в бассейне Ильменя и на соседних землях перекладная техника в фортификации не использовалась. В раннем средневековье она широко известна на славянских городищах Польши и Восточной Германии».

Отмечая, что «на фоне других приильменских городищ укрепления Городка на Маяте выглядят очень мощными», археолог констатировал, что вал был «своеобразной пристройкой к пологому склону, придававшей последнему крутизну. Как недавно выяснилось, сходный прием был применен при строительстве древнейшей крепости Рюрикова Городища», и «в Новгородской земле единственным памятником, который может быть поставлен в один ряд с Городком на Маяте, является Городец под Лугой, исследованный Г.С. Лебедевым и датированный им сер. Х в. Наши раскопки позволяют отнести начало бытования «западнославянской» техники крепостного строительства на северо-западе России в более отдаленное время». В 2006 г. Еремеев констатировал наличие в жилой зоне Городка лепной керамики «ладожского типа» IX–X вв..

Южнобалтийские славяне, проникнув в Поволховье и Приильменье, начинают там капитально обустраиваться, прекрасно понимая всю выгоду расположения этих земель на пересечении Балто-Волжского и Балто-Днепровского торговых путей. В середине VIII в., т. е. спустя 50–70 лет после возведения ими городища Любши, они основывают Старую Ладогу, о чем говорит ранний керамический материал (еще в 1950 г. Я.В. Станкевич отмечала, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда, по ПВЛ, первоначально и пришел Рюрик с варягами и русью, сосуды имеют многочисленные аналогии в керамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. В 1970 г. В.В. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги, пришел к выводу «о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»). О том же говорит и общая для этих поселений техника использования стали при изготовлении железных изделий. Как констатировали Рябинин и Дубашинский, «не вызывает сомнения, что техника использования стали при изготовлении железных изделий – в частности, трехслойных клинков ножей, появившихся в Ладоге со времени ее возникновения в середине VIII в. – была хорошо знакома раннесредневековым обитателям Любши уже в этот период».

Об основании Старой Ладоги выходцами из Южной Балтики говорит и одна из ранних староладожских «больших построек», которую сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII–VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген, конец VIII–IX в.) (в свою очередь общий вид храма славян под Шверином и его детали находят очень близкие, подчеркивали В.В. Седов и А.Г. Кузьмин, «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов». Немецкий археолог Й. Херрман констатировал, что, вероятно, это культовое сооружение восходит к древним временам и связано с храмовым строительством кельтов). В захоронениях Плакуна, расположенного напротив Старой Ладоги и носящего славянское название, соответствующее характеру этого памятника – место погребения и плача по покойникам, представлены сосуды южнобалтийского типа. В 1994 г. скандинавский археолог Я. Билль заключил, что заклепки из Плакуна «ближе к балтийским и славянским…». В 1998 г. норвежская исследовательница А. Стальсберг, приведя мнение Билля, определила, что ладейные заклепки из Гнёздова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции», и объединила гнёздовские заклепки с заклепками из Плакуна.

На генетическую связь Любши, где строили крупные морские суда, и Старой Ладоги, где затем также будут строить суда подобного типа, перегружать товары на плоскодонные суда и обеспечивать судоходство, указывает и то, что первая возникла как крепость, тогда как во второй крепость, причем сразу же каменная, появилась лишь в последней четверти IХ в., т. е. Ладога была ничем не защищенным торгово-ремесленным поселением более 125 лет!

Рябинин и Дубашинский отмечают беспокойную военную обстановку, связанную с Любшей – «с самым северным укреплением на окраине Восточной Европы», о чем говорят «десятки наконечников стрел, часть которых оказалась воткнутой в вал или в каменную обкладку укреплений. Этот археологический факт полностью корреспондирует со следами пожара, выявленными при исследовании городища. Типы стрел датируются в широком хронологическом диапазоне, но верхняя граница некоторых из них не выходит за пределы IX (или, возможно, Х) в.». Но эта «беспокойная военная обстановка» более 125 лет не сказывалась на Старой Ладоге потому, что ее надежно прикрывала мощная крепость на Любше. И лишь когда последняя была уничтожена, как это показал радиоуглеродный анализ, во второй половине IX в., то ладожане синхронно со временем ее гибели возводят каменную крепость, способную обеспечить их безопасность. В том же IX в. в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги появляется, как его характеризует Е.Н. Носов, «значительное укрепленное поселение» Новые Дубовики, в котором многочисленной группой представлена все та же лепная керамика южнобалтийского типа, аналогичная керамике Старой Ладоги.

Таким образом, Любша, Старая Ладога и Новые Дубовики накрепко запирали вход в трансъевропейскую магистраль. Следовательно, как этот вход, так и сами пути к Каспийскому и Черному морям полностью контролировали славяне, и лишь только с их разрешения здесь могли появиться чужаки. Но эти чужаки, приходившие со стороны моря, пробовали нарушить их монополию, о чем говорит уничтожение Любши, появление укрепленных Новых Дубовиков и каменной крепости в Старой Ладоге.

По мере закрепления за собой низовьев Волхова южнобалтийские славяне активно осваивают его верховья. В 1974 и 1976 гг. Г.П. Смирнова, отмечая наличие в ранних археологических слоях Новгорода, которые она датировала концом IX в. (Неревский раскоп) заметного компонента керамики, характерной только для поморских славян, поддержала мнение о заселении Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1997 г. В.М. Горюнова констатировала, что «в материалах предматериковой части культурных отложений Новгорода можно выделить достаточно значительное число керамики с западнославянскими чертами» (фрезендорфской, менкендорфской, гросс-раденской; Троицкий X раскоп). В 2001 г. П.Д. Малыгин, П.Г. Гайдуков, А.М. Степанов, обобщая итоги работ 1998–2000 гг. на Троицком XI раскопе, подчеркнули, что гончарная посуда I–IV типов, бытующая с 930-х гг., находит аналогии в южнобалтийской керамике типа Фрезендорф-Тетеров (в древнейших пластах до 20 % от общего количества керамики), Гросс-Раден (в древнейших пластах до 40 % от общего количества керамики), чисто морфологические аналогии III типу «происходят с острова Рюген» (заметив при этом, что орнаментация этого типа «напоминает оформление сосудов Менкендорфского типа», в древнейших пластах до 13 % от общего количества керамики), Менкендорф и Фельдберг (в древнейших пластах до 23 % от общего количества керамики). В 2002 г. Т.Б. Сениченкова, сопоставляя раннегончарную керамику из Старой Ладоги, появившуюся там во второй четверти Х в., с подобной керамикой Новгорода (в слоях X–XI вв.), Пскова и Изборска (вторая половина Х в.), привела ей прямые параллели «в материалах памятников южного побережья Балтийского моря…», что прямо свидетельствует о притоке на Северо-Запад Восточной Европы новой партии переселенцев, принесших новую технику изготовления посуды.

В 1988 г. Е.Н. Носов, ведя речь о прибытии в VIII в. в центральное Приильменье новой группы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулировавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли прийти с территории современного Польского Поморья. В 1990 г. он указал на наличие на Рюриковом городище (в 2 км к югу от Новгорода) хлебных печей конца IX–X вв., сходных с печами Старой Ладоги и городов Южной Балтики, втульчатых двушипных наконечников стрел (более трети из всего числа найденных), связанных с тем же районом, южнобалтийской лепной (IX–X вв.) и гончарной (первая половина Х в., «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы…») керамики, в целом, на наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова». В 1997 г. археолог подчеркнул, что «в комплексе раннегончарной керамики Рюрикова городища все отчетливее выступают черты западнославянской керамической традиции» и что «по общему облику материальной культуры и, прежде всего, по характеру лепной керамики поселения верховьев Волхова и Поозерья едины и аналогичны нижним слоям Новгорода, Ладоги и поселков всего Поволховья (Новые Дубовики, Любша, Горчаковщины и др.)». В 1995 и 2005 гг. В.М. Горюнова поясняла, что в раннегончарной керамике Рюрикова городища конца IX – Х в. выделяется фельдбергская посуда (которая, «начиная с середины VIII в. распространяется на территории восточного Мекленбурга и по всему побережью польского и германского Поморья. Она особенно характерна для поселений и городищ IX в., таких как Мекленбург, Ольденбург, Босау, Фельдберг, Менцлин (поселение и могильник), Волин, Щецин, Кенджино, Колобжег, Швилюбе»), торновская, торновско-фрезендорфская, менкендорфская, гросс-раденская (в орнаменте серии сосудов одного из вариантов I типа второй группы имеется элемент «городчатого орнамента западнославянской керамики»).

Выше приведены слова И.И. Еремеева по поводу сходства приема строительства вала Городка на Маяте, возведенного южнобалтийскими славянами, и древнейшей крепости Рюрикова городища (IX в.). В 2009 г. К.А. Михайлов, сближая, как и Носов, укрепления Рюрикова и Старокиевского городищ, резюмировал: «На Городище первые строители применили сложное сочетание дерево-земляной платформы, подрезку склонов холма, сооружение рва и деревянных стенгородней, которые были поставлены на склоне небольшого холма в пойме Волхова. Топография, выбранная первопоселенцами для крепости, чрезвычайно напоминает расположение славянских городищ на южном берегу Балтийского моря и славянские бурги в междуречье Эльбы и Одера. Там также использовали низкие, затопляемые участки речных пойм и острова на озерах». Причем ученый полагает, что «обе крепости строил один и тот же коллектив», но укрепления Рюрикова городища предшествовали киевским. В 1997 и 1999 гг. шведский археолог И. Янссон указал, что поселения типа Рюрикова городища в Скандинавии неизвестны.

В 1990 г. Е.Н. Носов заметил, что Сергов городок (конец I тыс. н. э.), расположенный к юго-западу от Рюрикова Городища, «не имеет аналогий на территории Новгородской земли. Городище, окруженное земляным валом, сохранившимся на длину около 100 м и высоту до 3 м, находится на низменном острове посреди р. Веряжи, неподалеку от ее устья, и как бы закрывает вход в Веряжу из Ильменя». В 2002 г. он уточнил, что «по своему топографическому расположению на низменном острове среди поймы Сергов городок поразительно напоминает укрепленные поселения западных славян в землях древних ободритов на территории современной Северной Германии у Балтийского моря». Археологи также отмечают, говоря о поселениях Приильменья, например, селищах Васильевское и Прость, городище Георгий, а также Холопий городок, наличие в их материалах южнобалтийских находок – железных ножей с волютообразными завершениями рукояти, втульчатого двухшинного наконечника стрелы и лепной посуды, тождественной керамике нижних горизонтов (VIII – начала X в.) Ладоги, Рюрикового городища, Новгорода и ряда поселений Поволховья и Ильменского Поозерья, и что «подобные сосуды найдены во многих погребениях в сопках».

С южнобалтийскими славянами связано появление в VIII в. и новгородских сопок. В 1962 г. В.Б. Вилинбахов поделился принципиально важным наблюдением по поводу расположения последних: «В Новгородской земле сопки, в основном, группируются в двух районах. В северо-западных землях Новгорода они наиболее густо располагаются в районе верхнего течения р. Луги. Вторая группа сопок находится в южном Приладожье. Между этими районами сопок нет. Подобное, изолированное друг от друга, расположение сопок, возможно, указывает на то, что соорудившее их население появилось на Новгородской земле со стороны Балтийского моря, продвигаясь вглубь материка по рекам Луга и Волхов». На следующий год этот проницательный ученый, развивая мысль о заселении данной территории южнобалтийскими славянами, отметил, во-первых, что они могли продвигаться «вдоль южного побережья Балтийского моря или прямо по самому морю, оседая в устьях рек и на берегах Ладожского озера». Во-вторых, Вилинбахов, подчеркнув, что сопки «волховского типа группируются вдоль водных систем, непосредственно связанных с Балтийским морем», сказал, что они «появились в Приладожье со стороны Балтийского моря, непосредственно из западнославянских земель» (и называл при этом VI–VII вв.).

В 2001 г. и норманнист Г.С. Лебедев уже допускал, учитывая последние археологические данные, «начальное появление славян именно в низовьях Волхова, что заставляет вспомнить гипотезу В.Б. Вилинбахова о «морском» пути расселения славян из юго-западной Балтики» (надо заметить, что в 1922 г. археолог А.А. Спицын, беря в расчет специфические особенности славянских древностей нашего Северо-Запада, заключил: «Не без колебаний мы уже давно примкнули к старой, но авторитетной гипотезе, что славяне пришли на Двину, в сравнительно позднее время, из Германии. В VIII–IX вв. на западных славян наседали немцы, норманны и авары, и пришлось поневоле уходить из насиженных мест тем из них, которые не хотели идти на ассимиляцию с немцами». Прорисовывая путь движения этих славян на восток, он далее подчеркнул, что «колонизация направилась в район меж литовскими озерами и Полесьем, остановилась на время на Двине перед финнами, а затем двинулась далее по р. Великой, особенно же по Ловати», и что «движение могло идти очень длительный срок, пополняя состав славянского племени на Двине, уходящего далее на север и восток. До некоторой степени возможно его направление и морем. Простая логика заставляет предполагать и более ранее движение славян на Двину, до VIII в.»).

В 1978, 1982 и 2002 г. В.В. Седов констатировал, что сосуды «ладожского типа», найденные в новгородских сопках, являют собой характерную особенность славянской культуры междуречья нижней Вислы и Эльбы. Основной район распространения сопок – это бассейн Ильменя, где, говорил в 1995 г. Седов, «сконцентрировано более 70 % могильников, в которых имеются эти памятники. Остальная часть сопок расположена в верховьях рек Луг и Плюссы, а также в бассейне Мологи, то есть в землях, непосредственно примыкающих к Ильменскому региону. Вне этой территории немногочисленные сопки известны в отдельных пунктах бассейнов рек Западной Двины и Великой».

Причем особенно густо сопки расположились в Южном Приильменье. В пользу давнего пребывания славян в данном районе говорит и лингвистический материал. Как отмечала в 1973 и 2004 г. Р.А. Агеева, «финно-угорские водные названия рассеяны по всей территории; их заметно мало в бассейне левых притоков Ловати и в правобережье Шелони, где преобладают славянские названия даже для больших рек». Она же подчеркивала, что «области к югу и западу оз. Ильменя, а также район между Чудским оз. и средним течением Луги, часть бас. Великой были заселены славянами с глубокой древности» и что «ранние восточнославянские гидронимы представлены названиями на – гост-, -гощ-…». В 1984 г. А.М. Микляев говорил, что названиями на – гост/гощ-, которые указывают на древнейшие места расселения славян в Восточной Европе, исключительно обильна местность к западу, а в особенности к юго-западу и западу от оз. Ильмень: на его побережье и в истоках Луги, Плюссы и левых притоков Шелони сосредоточено 27 топо– и гидронимов. Такая концентрация, констатировал исследователь, нигде больше не повторяется в Европе. В 2005 г. В.Л. Васильев сказал, что топонимы с основами на – гощ-/-гост-, мощно представленные в центральном районе Новгородской земли, «отчасти по течению Шелони и в Южном Приильменье», являются одними из самых архаических в древнеславянском антропонимиконе и маркируют «главные пути продвижения славян по крупным рекам».

Стратегическим центром Южного Приильменья является тот район, где ныне расположена Старая Русса и где встречаются мощные соляные источники, в изобилии дающие соль, без которой невозможна сама жизнь. Причем это был единственный район добычи соли на всю Северо-Западную Русь. Поэтому, кто его контролировал, тот во многом и контролировал ситуацию на этих огромной территории. И бассейн Ловати и Шелони («Солоны», т. е. «Соленой», видимо, так названной и потому, что по ней соль шла в земли носителей культуры псковских длинных курганов и, возможно, далее на запад) был занят именно южнобалтийскими славянами, которые в VI–VII вв. основали Городок на Маяте. Затем в течение самого короткого времени они преодолевают совсем уж небольшое расстояние, отделявшее их от Южного Приильменья, от Ловати. В ходе освоения бассейна этой реки и прилегающих к ней территорий, также снабженных крупными водными артериями, южнобалтийские славяне выходят на соляные источники Старой Руссы (р. Полисть впадает в один из левых рукавов Ловати), которые давно были известны в округе, и следы пребывания людей в районе Старой Руссы относятся к незапамятным временам (то, что славяне здесь не являлись первопришельцами и что им приходилось кому-то доказывать свое право на пребывание в Приильменье, говорит факт, который отметил И.И. Еремеев, что «на фоне других приильменских городищ укрепления Городка на Маяте выглядят очень мощными»).

И становление Старой Руссы как центра пребывания какой-то руси связано с переселенческими потоками, идущими с Южной Балтики. Ибо только на южном, а затем на восточном берегах Балтийского моря располагались четыре Руси, представители которых (или одной из них) в конечном итоге связали свою судьбу с районом будущей Старой Руссы: о. Рюген-Русия, устье Немана, устье Западной Двины, западная часть Эстонии – провинция Роталия-Русия и Вик с островами Эзель и Даго (многочисленные источники, называя Русии по южному и юго-восточному берегу Балтийского моря, никакой Руси ни в Швеции, ни в Скандинавии вообще не знают. Совершенно молчат о ней и саги). И эта Русь обосновалась в Южном Приильменье так давно, что ее имя оказалось спаянным с ним настолько крепко, что имя Руси дошло до наших дней в большом числе названий местностей.

Как констатировал в 1920 г. академик С.Ф. Платонов, говоря о поисках древнейшей Руси «между Ильменем и Волжскими верховьями», имя Руса «мелькает на всех важнейших водных путях от Ильменя: на Шелони (Новая Руса на Мшаге); на Ловати и Полисти (Старая Руса, р. Порусья и озеро Русское, которое надобно считать за исток р. Порусьи); на р. Поле (Новая Руса близ волоков к оз. Селигеру и Стержу; также село Русино или Росино у р. Рытой ниже Демьянска); на Мсте (дер. Руска близ Ям-Бронниц и там же р. Русская, приток или рукав р. Рог). Нет поводов сомневаться в древности приведенных названий и в том, что они намечают пути, которыми пользовалась русь». Вместе с тем ученый отметил, что «вся местность к югу от оз. Ильменя слыла, еще в XV веке, под именем Русы», что тогда же Русой «назывались не только отдельные поселки, но иногда и целые районы», например, «весь район между рр. Полистью и Полою…», и что в том же столетии «употребление имени Руса как будто колебалось: древнейшее значение слова (Руса = страна) сменялось новейшим (Руса = Старая Руса = город)».

А.А. Шахматов, годом ранее подчеркивая, что «местность вокруг города носила название Околорусья, как видно из писцовых книг 1498 года. Это может указывать на древность названия Русы», сказал, что «в Итиле, как видно из сообщения ал-Бекри, знали, что Волга течет в страну хазар из страны русов; это может служить лишним указанием на то, где искать древнейшую Русь».

Следует добавить, что в Софийской первой летописи в статье под 1471 г. Ильменское озеро названо «морем Русьским». Память о стародавности Старой Руссы очень долго жила в русских людях. Так, С. Герберштейн, посещавший Россию в 1517 и 1526 г., записал, что «Руса, некогда называвшаяся Старой Руссией, древний городок под владычеством Новгорода…». Эти слова, произнесенные еще тогда, когда нынешняя Старая Русса называлась просто Русой, отмечают факт восприятия Русы именно в качестве Старой, т. е. древней Руссии.

Параллельно с заселением Поволховья и Приильменья южнобалтийские славяне активно осваивали земли Псковского региона. Так, в резиденции брата Рюрика, Трувора, Изборске (Труворовом городище) основу керамического набора лепных сосудов VIII–IX вв. (более 60 %) составляют, резюмировал в 1978 и 1993 г. С.В. Белецкий, «сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В 1979–1980 гг. он же связал появление керамики южнобалтийского типа в Изборске с его основанием (рубеж VIII–IX вв.), а в конце IX в. в Пскове – со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина Х в.) Белецкий также увидел южнобалтийских славян, при этом указав, что его территория увеличилась в 6 раз и что на поселении появились профессиональные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1990 г. Белецкий подчеркнуто сказал, что на Труворовом городище «в VIII–IX вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории м е ж д у р е ч ь я нижней Эльбы и Одера…». В 1980 и 1982 гг. К.М. Плоткин отмечал, что «в генезисе древнерусского населения Псковщины участвовали западнославянские этнические элементы».

Продвижение южнобалтийских славян из Северо-Западной Руси на юг в направлении к Балто-Днепровскому пути также хорошо прослеживается по археологическому материалу. В 1977 г. В.М. Горюнова появление раннегончарной керамики южнобалтийского типа X – начала XI в. в Городке на Ловати под Великими Луками связала с переселением с территории Западного Поморья (нижнее течение Одера после впадения в него Варты) водным торговым путем определенной части «ремесленного люда», подтверждением чему служат аналогии в синхронных слоях Старой Ладоги. В 1982 г. она же, характеризуя западнославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, вновь указала, что «керамика этих форм… скорее всего, принесена сюда выходцами с южного побережья Балтики».

В 1994 г. исследовательница отметила, что западнославянская посуда в раннегончарном комплексе Городка на Ловати составляет свыше 30 % и что под натиском немцев после 929 г. начался отток южнобалтийского населения из земель ободритов и вильцев, «организация воинских дружин, развитие морского пиратства», уход «князьков со своей челядью не только на море, но и за море». В связи с чем славянская керамика широко распространяется в Дании, Швеции и Северной Руси.

Затем следы южнобалтийских славян обнаруживаются на другом участке летописного пути «из варяг в греки», на Днепре в Гнёздове, в связи с чем еще в 1902 г. археолог В.И. Сизов предположил, «что среди жителей этого поселения имелись выходцы с балтийского Поморья». В 1925 г. Е.Н. Клетнова заключила, что исходные корни погребального обряда гнёздовских курганов, «а также аналогии некоторым чертам ритуала, в частности – урнам, следует искать скорее в землях «балтийских славян, нежели в Скандинавии». В 1977 г. Е.В. Каменецкая, справедливо подчеркивая, что «роль керамики в погребальном обряде очень велика», на основе анализа гнёздовской керамики пришла к выводу, что приток населения в Гнёздово с территории западных славян (Центральная и Северная Польша) «прослеживается на всем протяжении Х в.», а в конце этого столетия наблюдается появление «небольшого количества керамики славян с южных берегов Балтийского моря». В 2007 г. В.В. Рогудеев говорил о находках ранней западнославянской керамики IX–X вв. в Подонье, в том числе южнобалтийской: керамики менкендорфского (из земель ободритов) и фельдбергского типов.

Следы южнобалтийских переселенцев фиксируются и в глубине Балто-Волжского пути: в раннегончарной керамике поселения Гнездилово-2 под Суздалем (X–XI вв.) обнаружена южнобалтийская посуда фельдбергского и менкендорфского типов. Как заметили по этому поводу в 2004 г. В.М.Горюнова и В.А.Лапшин, «после гибели больших высоких городищ в ядре ареала фельдбергской керамики (конец IX в.)» часть населения Южной Балтики «была вынуждена переселиться в достаточно удаленные центры, расположенные по торговым магистралям, идущим далеко на Восток». Это, понятно, к мифической «Южной Долине» Клейна.

 

Звались ли днепровские пороги по-скандинавски?

По-скандинавски названия днепровских порогов зазвучали в 1774 г. у шведа Ю. Тунмана. А как умеют заставлять восточноевропейские топонимы звучать якобы на скандинавском языке, я уже говорил. Но чтобы лучше был понятен этот процесс, процитирую ценное наблюдение А.Л. Шлецера, который в 1802 г., ведя речь об этимологическом произволе и в первую очередь О. Рудбека, заметил, что «сходство в именах, страсть к словопроизводству – две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей». При этом ученый красочно обрисовал, как все эти «догадки, системы и глупости» предельно просто достигаются: слово «поднимают на этимологическую дыбу и мучают до тех пор, пока оно как будто от боли не издаст из себя стона или крика такого, какого хочет жестокий словопроизводитель».

Вот такой «этимологической дыбой» и воспользовался Тунман. При этом действуя так бесцеремонно, что тот же Шлецер сказал в отношении его интерпретации названий днепровских порогов как скандинавские, что некоторые из них «натянуты». Но данное предостережение нисколько не смутило многочисленных продолжателей тенденциозной манеры толкования Тунмана, и точную оценку результату уже сверх всякой натянутости ими «русских» названий порогов дал в 1825 г. немецкий историк И.Г. Нейман, говоря, что результат этот уже «по необходимости брать в помощь языки шведский, исландский, англо-саксонский, датский, голландский и немецкий… делается сомнительным» (понятно, что при таком подходе – а именно так и создаются все норманнистские «доводы» лингвистического свойства – даже чисто славянские слова непременно зазвучат по-германски).

А на каком языке получил Константин Багрянородный сведения о порогах, видно из того, что он дважды пишет «πράχ, тогда как и он сам, и другие византийцы, – обращал внимание С.А. Гедеонов, – всегда передают славянское г своим γ». В связи с чем историк заключил, что император «передает не русское г в слове порог, а вендское h в слове prah…», и охарактеризовал его информатора либо новгородцем, либо южнобалтийским славянином. В 1985 г. М.Ю. Брайчевский к «русским» названиям днепровских порогов привел убедительные параллели из осетинского (аланского) языка, вместе с тем показав, что из германских языков нельзя объяснить ни одного из них.

Выше был приведен вывод Г.С. Лебедева, что путь «из варяг в греки» «как особая транспортная система в северных источниках не отразился». А этот факт археолог объяснял тем, что данный путь представлял собой явление восточноевропейское и что норманны познакомились с ним лишь тогда, когда он уже сложился «как центральная государственная магистраль». Иначе говоря, познакомились с ним тогда, когда уже давно сложилась вся его топонимическая номенклатура, которая в первую очередь охватывала пороги, становившиеся огромным испытанием для всех, кто хотя бы раз прошел через них, и что, естественно, оставляло в памяти неизгладимый след.

Весь же наш разговор об интенсивных связях между южнобалтийскими и восточноевропейскими славянами можно завершить словами академика В.Л. Янина, прекрасного знатока варяго-русских древностей: «наши пращуры», резюмировал он в 2007 г., призвали Рюрика из пределов Южной Балтики, «откуда многие из них и сами были родом. Можно сказать, они обратились за помощью к дальним родственникам».

Важно вместе с тем подчеркнуть, что многие из топо– и гидронимов южнобалтийских славян, акцентировал в 1894 г. внимание В.М. Флоринский, «буквально повторяются в России. Особенно в этом отношении характерны р. Ильменава, по сходству с озером Ильменем, и город Ругодив по сходству с нашим летописным Ругодивом (нынешнею Нарвою, или точнее Иван-Городом). Эти два имени могут непосредственно указывать на переселение балтийских славян в древние новгородские области. Такое же сходство мы видим и в личных именах». Можно назвать еще два сходных имени, звучащих и в землях Южной Балтики, и на территории Северо-Западной Руси: приток р. Волхова р. Любша, где южнобалтийские славяне основали вышерассмотренное городище, и город Любушин (Liubusa) у поморян, а также племя любушан, жившее по р. Одре.

 

Начало Русского мира

Недавно под патронажем ЮНЕСКО прошла замечательная международная конференция «Начала Русского мира», посвященная событиям июня 860 г., когда Русь заключила с Византией – тогда самой могущественной державой – договор «мира и любви» и тем самым получила дипломатическое признание и вышла на международную арену. В ней приняли участие наши ученые (Москва, Санкт-Петербург, Липецк, Нижний Новгород, Омск), ученые Белоруссии, Греции, Франции, Швеции, Украины.

Норманнисты отреагировали на эту конференцию абсолютно неадекватно, буквально беснуясь. Наверное, потому, что русскую историю они начинают с 862 г., с призвания варягов, которых безосновательно выдают за скандинавов. Это событие, разумеется, очень важное в нашей истории, и связано оно, как говорилось выше, с выходцами из Южной Балтики. Но ему все же предшествует появление под стенами Константинополя (Царьграда), по одним данным, 200 судов, по другим – 360, на которых находилось порядка 8—14 тысяч русов. А такое масштабное и весьма затратное предприятие могло совершить только государственное образование, вошедшее в историю под именем Русь.

Причем события июня 860 г. настолько потрясли византийцев («город едва… не был поднят на копье», – отмечал патриарх Фотий, свидетель этого нашествия), что, как констатирует историк А.Н. Сахаров, «на протяжении почти пяти веков неизменно становились сюжетом греческих хроник, переписки, религиозных песнопений, благодарственных слов, проповедей, официальных циркуляров, речей». Немаловажно подчеркнуть, что свое спасение и спасение столицы Византии греки приписывали заступничеству самой Богородицы, т. е. только она могла противостоять мощнейшему натиску русов. Рассказ об этом походе читается и в нашей ПВЛ, но туда он попал из византийской Хроники Георгия Амартола. Причем летописец приурочил его к 866 г. и связал с именами Аскольда и Дира. При этом он подчеркнул два очень важных момента как для своего времени, так и для нас, говоря о зарождении русской государственности, с которой им был начат отсчет собственной русской истории: «…Нача ся прозывати Руская земля. … Тем же отселе почнем и числа положим». Вот об этом «Начале Русского мира» мы и вели серьезный разговор. И за многие столетия это был первый разговор в науке, в центре которого стоял очень важный для русской истории 860 г. и его очень важные для все той же истории последствия.

Но норманнисты убеждены, а такая ситуация просто дикая для науки, что только они и могут обсуждать проблему начала Руси и что это начало связано только со Швецией. Поэтому на любое посягательство на их многовековую монополию на толкование русской истории и любые возражения против их шведской (скандинавской) концепции начала Русского мира они реагируют крайне агрессивно. Например, в Интернете были размещены крик души (и кому они кричали?) обиженных норманнистов под названием «Без нас. О дискуссии с предрешенным результатом. Открытое письмо историков о конференции «Начало Русского мира» 28–30 октября 2010 г.» и очередное послание Клейна «городу и миру», вышедшие из одного места – все из той же Тайной розыскных варяжских дел канцелярии – и совершенно не стесняющиеся в выражениях своего крайнего неприятия конференции, ее оргкомитета и ее участников. По причине чего на них обязательно следует остановиться. И, разумеется, кое-что сказать в ответ этим письмописателям и подписантам, совершенно позабывшим все приличия.

Своей тональностью оба эти письма вызывают в памяти классику – унтера Пришибеева, навязывающего свои правила и непременно желающего непонятливым дать в зубы: «Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»

Позволю еще раз процитировать любимого А.П. Чехова, где он изображает наведение Пришибеевым порядка в его, унтерском, понимании: «С образами ли ходим, свадьба ли, или, положим, случай какой, везде он кричит, шумит, все порядки вводит. Ребятам уши дерет, за бабами подглядывает, чтоб чего не вышло, словно свекор какой… Намедни по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь». И объяснение мировому самим «сморщенным унтером» с «выпученными глазами», почему он так печется о пользе односельчан: «Где это в законе написано, чтоб народу волю давать? Я не могу дозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыскивать, то кто же станет? … Все порядки знаю-с. А мужик простой человек, он ничего не понимает и должен меня слушать, потому – для его же пользы. … …Как заслышу какие неподходящие слова, то гляжу на улицу, не видать ли жандарма: «Поди, говорю, сюда, кавалер», – и все ему докладываю. … Ежели глупого человека не побьешь, то на твоей душе грех. Особливо ежели за дело… Ежели беспорядок…».

Действительно, «где это в законе написано, чтобы антинорманнистам волю давать»? Правильно, нигде. Поэтому их «беспорядки» – «чтоб чего не вышло» – пришибеевы не могут «дозволять-с», и чем хлестче и жестче, тем лучше. И неважно, что такие приемы не соотносятся с наукой. Главное, чтобы в науке – в науке в их понимании – порядок был и мертвый штиль всегда стоял, да все бы по струнке и в ногу ходили, а если бы и запевали песню, то только про героев-скандинавов и обязательно повернувшись в сторону Швеции и положа руку на сердце и, конечно же, со слезами на глазах. Про героев, которая русская история не знает, про героев, которые существуют лишь в воображении норманнистов. Но то, что существует лишь в воображении, хотя и изучается наукой, к истории отношения не имеет. А для компрометации оппонентов, которым современные норманнисты ничего дельного возразить не могут (хотя ни одна наука не может обойтись без дискуссий, иначе застой и регресс), у них есть еще одна известная маршевая песня, в которой они только фамилии меняют, в зависимости от того, кто на данный момент представляет главную угрозу их благополучию (научному, общественному и пр.) и кого поэтому по команде надо с визгом и с гоготом «втоптать в грязь» и «размазать по стенке».

При этом неся такую норманнистскую околесицу, что просто тревожно становится за их душевное состояние. Одно послание Клейна чего только стоит. Послание, в котором он не просто в ударе. Он в суперударе. Хотя еще совсем недавно со страниц «Трудно быть Клейном» ее главный герой нас всех так сильно, признаюсь, перепугал, сказав, как отрезал: «Мне предстоит умереть». Казалось, конец света наступил, и все в мире замерло со словами: «Как жить-то будем?» Но вот археолог, словно съев сказочное молодильное яблочко и сбросив годков этак 50–60, вновь принялся энергично марать грязью Сахарова и Фомина за то, что «они упорствуют: варяги – это западные славяне, и русы IX века – это славяне. Кто с этим согласен, тот антинорманист и патриот. Кто не согласен – норманист, русофоб и работает на шведов и норвежцев, а норвежцы состоят в НАТО. Эта примитивная демагогия соблазняет некоторых не очень умных работников властных структур и способна вдохновить какую-то часть дилетантов. Почти все специалисты считают эту идею сумасбродной и недоказуемой. Факты в нее не укладываются. Аргументы Сахарова и Фомина давно опровергнуты».

Но, если опровергнуты, то зачем, уважаемый, так горячиться и волноваться. Не дай Бог, что-то вроде родимчика у Вас может случиться. Итак уже невесть что городите. А этот симптом, а он вроде бы симптомом сивой кобылы называется, уж больно нехороший. Поторопиться бы надо к специалистам на консультацию. Да потом в какой-нибудь укромной больничке, в тихой палате с известным номером отлежаться.

И живите, конечно, сколько хотите, да жизни радуйтесь. Но НАТО оставьте в покое. Оно и так завязло в Афганистане, а тут ему накликаете еще один реальный конфликт с Сахаровым и Фоминым. В Брюсселе уже, может быть, объявлена тревога и все службы альянса и его боевые части (сухопутные, морские, воздушные) переведены на боевое дежурство. И сам альянс, да и вся Западная Европа в данную минуту, наверное, с замиранием сердца ждут, что выкинут эти русские историки – соблазнители «некоторых не очень умных работников властных структур» – против «норманистов, русофобов», работающих «на шведов и норвежцев, а норвежцы состоят в НАТО». Тогда уж точно придется, прокричав для храбрости «один за всех, все за одного», объявить этой парочке «ультра-патриотов» войну. Объявить-то можно, а вот чем все это закончится, никто из НАТО не знает, потому, чертыхаясь, вспоминают всемирно известного Клейна, задавшего им такой ребус.

Клейн, пуская пыль псевдообъективности в глаза, говорит далее: «Вообще, к какому этносу принадлежали Рюрик и его дружина, вопрос по-настоящему маловажный». Но раз маловажный, то почему тогда так нервничаете, почему норманнисты о скандинавских корнях Рюрика и его дружины только и твердят, да твердят так много и так громко, что об этом уже знают даже еще не родившиеся дети. И если маловажный, то почему Клейн тогда так навязчиво навязывает «важную» мысль: «Важно, что норманны на восточнославянских землях быстро ославянились и сыграли видную роль в становлении древнерусской государственности».

Позавидуешь археологу Клейну – ему так легко бродить в сумерках начальной истории Руси. Легко потому, что у него есть волшебный фонарь, которым куда ни посвети, и вот они, родимые, скандинавы, как на ладони, только пыль осталось с них сдуть, да чуть мокрой тряпицей протереть, чтобы товарный вид придать (а если спросят слепцы, типа антинорманнистов, а где все эти скандинавы в исторической реальности, ответить со снисходительной улыбочкой, ну, право, дети малые: «Помилуйте-с, да они же на Руси быстро ославянились и ничего после себя не оставили. Совсем ничего-с». Да потом вволю поиздеваться над этими правдоискателями).

Поэтому и события июня 860 г. для Клейна понятно какие были – «был обычный грабительский набег норманнов». Откуда он это взял, из каких источников? Намекнул бы, а то все в дремучей темноте живем. Да и хотя бы один артефакт продемонстрировал. Может быть, медалька у него имеется с надписью, процарапанной рунами: «Доблестным скандинавам и Клейну за славный поход на Константинополь в 860 г. от Одина».

В известных науке источниках, как, например, в беседах Фотия, свидетеля нашествия росов на Константинополь в 860 г., констатируется, что под стены столицы прибыл, хотя и на кораблях, именно народ: «народ не именитый, народ не считаемый (ни за что)… народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием», а не «гребцы» Клейна с веслами наперевес и на перевязи (уж не в их ли честь в советское время так любили ставить повсюду гипсовые статуи юношей и девушек с веслами? Генетическая память – не шутка!). Причем патриарх подчеркивает, что этот народ «всех поражает мечом», а не тупо избивает веслами. Да еще напоминает согражданам, какая беда была так рядом с ними: «Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным… когда они проходили пред городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи, и как бы угрожая городу смертию от меча», но все же не от весел. И «Житие Георгия Амастридского» указывает, применительно к 20—40-м гг. IX в., на широкую известность народа руси, т. е. опять же не «гребцов»-«веслоносцев», на берегах Черного моря: «Было нашествие варваров, руси, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия».

В «Житии святого Кирилла», написанном в 869–885 гг. в Паннонии (Подунавье), рассказывается, как Кирилл в Крыму, в Корсуне, в 861 г. приобрел «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами», которые помог ему понять местный русин. По логике Клейна, «русские письмена» – это «письмена гребцов» («гребцовские письмена» звучат уж как-то грубо), которыми Кирилл овладел при помощи местного «гребца». У шведов, помнится, до конца VIII в. применялся старшерунический алфавит, вытесненный затем новым руническим алфавитом – «младшими рунами». И эти оба алфавита не то, что при написании «Евангелия» и «Псалтыри», при издании дешевеньких комиксов про героические деяния скандинавов на Руси и в Византии не могли быть использованы.

Как констатировал в 1979 г. М.И. Стеблин-Каменский, рунический алфавит «использовался в функции более примитивной, чем та, которая обычно свойственна письменности. Он возник в обществе, в котором не было ни условий для широкого применения письменности, ни потребности в таком ее применении. Он как бы унаследовал те функции, которые были свойственны наскальным рисункам бронзового века с их зачаточной идеографичностью». Даже тогда, отмечает ученый, когда руны использовались как фонетические знаки, цель надписи заключалась не в сообщении какой-то информации, а в том, чтобы уберечь могилу от надругательства, защитить живых от мертвых, принести счастье владельцу предмета, на котором были нанесены руны, и т. п. По этой причине рунические надписи не предназначались для прочтения, что видно по могильным плитам, зарытым надписью вниз. В целом, подытоживает Стеблин-Каменский, «ни одна надпись старшими рунами не представляет собой записи произведения словесного искусства».

Сегодня норманнист Е.А. Мельникова (ее Клейн почему-то величает «докт. филол. н.», хотя, по документам, она доктор исторических наук) говорит, «что единственная известная скандинавам IX–X вв. письменность, руническое письмо, по своему характеру не применялась и не могла применяться для записи сколько-нибудь пространных текстов. Краткие магические заклинания, имена (владельческие надписи), наконец, формулярные эпитафии на мемориальных стелах – основные виды текстов, записывавшихся руническим письмом». Лишь в XI–XII вв., поясняет Мельникова, сфера применения рунического письма расширяется, «но и в это время оно не применяется для записи пространных нарративных текстов или документов».

Таким образом, в аутентичных памятниках IX в. – Баварском географе (начало IX в.), Бертинских анналах (839), византийских житиях Стефана Сурожского и Георгия Амастридского (первая половина IX в.), в сочинениях константинопольского патриарха Фотия (860-е) – речь идет именно о народе Ruzzi (латинский плюраль «русы») и рос. Как резюмировал академик О.Н. Трубачев, «нет достаточных оснований связывать этот «информационный взрыв» известий о племени Рус, Рос IX века с активностью северных германцев в том же и последующих веках». А.В. Назаренко, говоря о пяти этниконах на – rozi Баварского географа – шеббиросы, атторосы, виллеросы, сабросы, хосиросы, подчеркивал, что они находятся «в кругу племенных названий явно славянского происхождения», для которых «допустима дунайско-причерноморская локализация».

Надлежит добавить, что в послании папы Иоанна XIII 967 г. Болеславу Чешскому запрещалось привлекать на епископскую кафедру «человека, принадлежащего к обряду или секте болгарского или русского народа, или славянского языка». В данном случае имеются в виду подунайские русы, которых и теперь, более тысячи лет спустя, не примешь за «гребцов»-«веслоносцев», никогда не бывавших на Дунае. А также напомнить вышеприведенные слова настоящего лингвиста, немца Г. Шрамма, «что Ruotsi никогда не значило гребцов и людей из Рослагена…». И привести заключение также настоящего лингвиста О.Н. Трубачева, который констатировал в 1970—1990-х гг., «что в ономастике (топонимии, этнонимии) Приазовья и Крыма испокон веков наличествуют названия с корнем Рос-» (отметив при этом, что упоминание в VI в. Захарием Ритором народа «рос» «имеет под собой довольно реальную почву»). И который пришел к выводу, к которому до этого пришли, например, историки Л.В. Падалко, В.А. Пархоменко, Д.Л. Талис, А.Г. Кузьмин, о бытовании в прошлом Азовско-Черноморской Руси, к которой скандинавы не имели никакого отношения (Трубачев видел в этой Руси реликт индоарийских племен, населявших Северное Причерноморье во II тыс. до н. э. и отчасти позднее, например, *tur-rus– или «тавро-русы», и полагал, что с появлением здесь в довольно раннее время славян этот древний этноним стал постепенно прилагаться к ним). Он же, «ведя наименование Руси из Северного Причерноморья…», назвал фамилии некоторых, по его характеристике, «запретителей» этой Руси, и все они, разумеется, норманнисты.

А насчет запретов норманнисты большие мастера: конференцию не проводи, о Черноморской Руси, уничтожающей их норманнизм, молчи. При этом они еще очень большие мастера на оскорбления. Причем я имею в виду даже не личные оскорбления – как-нибудь их переживем, да и ветер брань с лаем, как известно, в сторону относит. А оскорбления коллектива Института российской истории РАН, во главе которого стоит д.и.н., член-корреспондент РАН А.Н. Сахаров, крупнейший историк современности. Коллектива прославленного и именитого, куда входят академики, член-корреспонденты, доктора и кандидаты наук, работы которых – от древности до наших дней – широко известны и у нас в стране, и за рубежом. Но для Клейна этот коллектив, два года назад громадным перевесом проголосовавший за Сахарова как своего лидера и тем самым выразивший свое законное право на свободу выбора своего же руководителя, – смертельный враг, подлежащий уничтожению.

И вот что предлагает Клейн – доктор исторических наук! – в отношении академического Института, в котором работают высокопрофессиональные специалисты, гордость науки: «Боюсь, нормальной работы в Институте после такой сахаровизации еще долго не будет. Не стоит ли Президиуму РАН распустить мундирный институт и набрать его состав заново, оставив тех, кто серьезно и самостоятельно работает?»

А так предлагали – «Есть мнение!» – во времена Сталина и Лысенко, когда громили научные школы, запрещали генетику, кибернетику, а ученых, не вписывающихся в марксизм-ленинизм, как ныне не вписывающихся в клейнизм-норманнизм, шельмовали, ссылали в лагеря или уничтожали. Очень часто якобы по требованию возмущенных рабочих, крестьян, интеллигенции. И часто действительно искренне возмущенных, потому что им это внушал репрессивный аппарат. Внушал, запугивая одновременно. Этих запуганных «возмущенцев» по крайне мере понять можно. Но как прикажете понимать доктора наук Клейна, без всякого смущения дающего «добрый» совет Президиуму РАН стать душителем российской исторической науки и прихлопнуть Институт российской истории Российской Академии наук как назойливую муху, прихлопнуть для «нормальной работы» клейнов, так боящихся разномыслия, без которого нет науки? Одно успокаивает, что сейчас не 1937 г., что времена клейнов-запретителей прошли и что никто не хочет их возврата. Сыты ими по горло.

Упомянутое выше «письмо историков» тот же пришибеевизм. Под умелым руководством дирижера Клейна. Взмах его палочки, и один хор при потушенных огнях (строго по инструкции Пришибеева) начинает вести по нарастающей (женскими и близкими им голосами): «Никаких новых аргументов ни Сахаров, ни Фомин не выдвигают, а старые давно опровергнуты. Сахаров и Фомин продолжают повторять свои доводы, надеясь не на их принятие специалистами, а на их восприятие неподготовленной аудиторией и на их одобрение определенными политическими кругами и институтами власти» (норманнисты, чтобы заработать дивиденды в глазах общества: «Гляди, какие смелые ребята, власть пинают!» – любят фрондировать перед «институтами власти», или, как выразился Клейн, «некоторыми не очень умными работниками властных структур»).

Еще взмах палочки Клейна, и другой хор в той же норманнистской кромешной темноте гремит, конечно, басами: «Поэтому когда «антинорманнисты» обвиняют своих оппонентов в антипатриотизме и русофобии, это чистейшая демагогия, призванная замаскировать слабость или отсутствие научных аргументов» (а припевом идет гимн, на мотив детской песенки, «Спору о варягах» Клейна: «Представьте себе, представьте себе, а вот не устарела! Представьте себе, представьте себе, а вот не устарела!»).

И этот сводный «ученый» хор, а в нем участвуют доктора, кандидаты и даже просто «историк-археолог» Мачинский, представляет себя в качестве историков. Там довольно много подписей. Прокомментирую лишь некоторые. И в том нет ничего личного. Только факты.

Первый факт: историками не являются ни Ф.Б. Успенский, ни Т.Н. Джаксон. Они – филологи. Джаксон – кандидат филологических наук – стала доктором исторических наук по докладу, защищенному в качестве докторской диссертации в 1995 г. в Институте российской истории РАН при директоре А.Н. Сахарове, на которого она, как один из подписантов «открытого письма», теперь так яростно обрушилась. И занимается она исландскими сагами, которые указывают на появление норманнов на Руси лишь в конце Х в., следовательно, на их полную непричастность к варягам 862 года. Но как норманнист Джаксон все видит лишь в нужной ей проекции и, за неимением аргументов, навязывает читателю стереотипы, с которыми тот уже никогда не узнает истины и на километры убоится приблизиться к противоположному лагерю. Так, в 1993 г. она говорила о «ложно понимаемом патриотизме», на котором «густо», по ее словам, замешан варяго-русский вопрос, а в 1995 и 2001 г. – об антинорманнизме с его «шумным национализмом».

Второй факт: среди поставивших под письмом свои подписи профессиональных историков очень мало – шесть человек из девятнадцати. Это А.А. Горский, И.Н. Данилевский, А.Ю. Дворниченко, С.М. Каштанов, Л.В. Столярова, Е.В. Пчелов. Однако никто из них специально варяго-русским вопросом не занимался, и этой теме не посвящены их кандидатские и докторские диссертации, над которыми работают многие годы и работа над которыми формирует истинного профессионала в какой-то определенной области (разумеется, что никто не ставит под вопрос их профессионализм в тех областях, в которых они себя заявили). В данном случае не могу не привести слова Клейна, с которыми я согласен полностью и которые он высказал в «Троицком варианте – наука», что «в наши дни история очень специализирована». Жаль только, что в отношении себя и своих единомышленников археолог забывает об этом правиле, ибо специализация позволяет достичь обоснованных, т. е. научных, результатов и не позволяет скатиться к голословным, т. е. ненаучным утверждениям.

Но какие тогда специалисты в варяжском вопросе Горский и Данилевский, если докторская диссертация первого посвящена источниковедческим проблемам «Слова о полку Игореве», «Слова о погибели Русской земли» и «Задонщины», а второго – герменевтическим основам изучения летописных текстов? Однако это их нисколько не смущает. Потому как заучив со школьной скамьи три слова и тире: «Варяги – это норманны», они думают, что уже знают все «правды» про варягов и про русь, а также про Ломоносова, как эти «правды» знают не учившиеся на истфаках технарь Карпеев и геолог Романовский, также со школы просветленные все тем же простеньким «символом веры» норманнистики.

Так, например, Данилевский в 1998 г. утверждал, что «химии адъюнкту» Ломоносову «мы в значительной степени обязаны появлению в законченном виде так называемой «норманнской теории», ибо ему «принадлежит сомнительная честь придания научной дискуссии о происхождении названия «русь» и этнической принадлежности первых русских князей вполне определенного политического оттенка». Но, приписывая Ломоносову «сомнительную честь», а другой чести у него, видимо, быть не может, «ломоносововед» и «варяговед» Данилевский не знает очень хорошо известного факта (и не только специалистам), что он никогда не был «химии адъюнктом». В январе 1742 г. Ломоносов был назначен адъюнктом физического класса Петербургской Академии наук, а в июле 1745 г. – профессором химии. И как «профессор» и «химии профессор» он подписал свои замечания на «диссертацию» Миллера, данные в сентябре – ноябре 1749 и июне 1750 г. А Горский, добавлю из свеженького, утверждал в 2011 г., что Н.А. Полевой в 1829 г. отстаивал «точку зрения антинорманистов», хотя этот историк был норманнистом и ввел в науку определение «норманская феодальная система», существовавшая якобы до смерти Ярослава Мудрого, а другому также известному норманнисту О.И. Сенковскому приписал, видимо, под влиянием Клейна статью «Возникновение Руси» (об этих и других принципиальных ошибках Горского я говорю в статье «Слово о Ломоносове»).

И научные интересы Дворниченко, докторская диссертация которого посвящена теме «Русские земли Великого княжества Литовского (до начала XVI в.)», также далеко отстоят от варяжского вопроса и его историографии. Правда, в 2005 г. он на одной конференции прочитал доклад «Г.Ф. Миллер и российская историческая наука», но это нисколько, понятно, не превратило его ни в профессионального миллероведа, ни в профессионального ломоносововеда. Однако его также ничего не смущает, ибо варяжский вопрос ясен ему как светлый день. И в 2010 г. он, повторяя за Клейном, что «норманская «проблема» закрыта», а лично ему «возня» сегодняшних антинорманнистов «особенно смешна», все и сразу же объяснил в учебном пособии: «Летописец повествует о том, что в 862 г. чудь, славяне, кривичи и весь обратились к жителям Скандинавского полуострова – варягам: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». Хотя в ПВЛ нет ничего близкого к тому, что Дворниченко преподнес в качестве обращения «к жителям Скандинавского полуострова»: «Реша руси чюдь, и словени, и кривичи вси: «земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет; до поидете княжит и володети нами». К тому же, как отмечал хорошо знавший шведскую историю М.П. Погодин, в IX в. в пределах Швеции, не составлявшей единого целого, обитало «множество мелких, независимых друг от друга племен». И кому же тогда из этих «жителей» Скандинавского полуострова, а там проживали не только шведы, в 862 г. дружно кричали, по команде историка, «Ау!» чудь, славяне, кривичи и весь? Член-корреспондент РАН Каштанов – историк, источниковед, дипломатист и археограф, автор большого числа работ, но проблемой варягов он также никогда не занимался, и его докторская диссертация посвящена очеркам русской дипломатики.

Столярова и Пчелов являются, как Горский с Данилевским, специалистами в области источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин (докторская диссертация первой по теме «Древнерусское книгопроизводство XI–XIV вв. По материалам записей на книгах» и кандидатская второго – «Генеалогия древнерусских князей IX – начала XI в.»). Если диссертация Столяровой, как и диссертации Горского, Данилевского, Дворниченко и Каштанова, также не связана с варяго-русским вопросом, то диссертация Пчелова, казалось бы, имеет к нему отношение. И, действительно, Пчелов, занимаясь генеалогией наших князей, в силу своего норманнизма моментально выяснил, кто прав в споре об их этнической принадлежности. Ибо, уверял он в 2001 г., антинорманнистами движет «странное» понимание патриотизма, когда считают, что «присутствие иноземцев на Руси и неславянское происхождение правящей династии ущемляют чувство национального достоинства русских, показывают их неспособность к самостоятельной самоорганизации», и что «происхождение династии Рюриковичей никак не может умалить «национальную гордость великороссов».

Но никто, кроме норманнистов, и не печалится, что это происхождение что-то умаляет. Как справедливо заметил в 2002–2003 гг. А.Н. Сахаров, «объективная научная истина не имеет никакого отношения к патриотическим или антипатриотическим настроениям того или иного автора. Так русское сердце равнодушно относится к фактам происхождения первых князей Северо-Восточной Руси от половчанок, к бракам московских князей с ордынскими княжнами или к тому, что первой русской императрицей была литовская крестьянка Екатерина I – она же Марта Скавронская. Точно так же исследователей мало трогают факты полунемецкого происхождения Петра III или чисто немецкого – Екатерины II». И нас может трогать только неправда как о них, так и о многих других истинно русских нерусского происхождения – Багратионе, Крузенштерне, Беллинсгаузене, Тотлебене, Рубинштейне, Левитане, на разных поприщах прославивших свою Родину – Россию.

Недавно в серии «ЖЗЛ» Пчелов выпустил книгу «Рюрик» объемом более 300 страниц, хотя об этом князе в ПВЛ всего-то несколько строк. Но что летописец и что Пчелов, написавший большущее сочинение о скандинавском происхождении родоначальника русской династии. Родоначальника, которого в Западной Европе в XVI – первой половине XVIII в. связывали, а речь об этом уже шла, со славянами Южной Балтики. Как тут не вспомнить того же А.Л. Шлецера, в 1768 г. совершенно справедливо заметившего: «Фантазируйте, придумывайте, мечтайте, пишите романы, но и называйте это романами! Имя Истории свято – не оскверняйте его!».

А вот и третий факт: остальные из подписавшихся, доктора и кандидаты исторических наук – археологи, в основном из Института истории материальной культуры РАН (ИИМК, Санкт-Петербург). В их числе и наш главный герой – Л.С. Клейн. А также его ученики С.В. Белецкий, Д.А. Мачинский, Е.Н. Носов и др. О Клейне и его фантазиях в области варяго-русского вопроса разговор был, о Мачинском с Белецким и их фантастическим Исуборгом – то же. И все их археологические фантазии в варяго-русском вопросе проистекают из причины, которую в 1872 г. очень точно определил историк Д.И. Иловайский: «Наша археологическая наука, положась на выводы историков норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние».

Наша археологическая наука и сейчас все идет этим «верным путем». Да и куда еще могут повести ее люди, по характеристике того же Белецкого, «неизлечимо больные норманизмом». И как этот путь далек от научного, в июле 2009 г. продемонстрировал возглавляемый Носовым ИИМК, проведя совместно с учеными Франции Международную научную конференцию, посвященную «1150-летию первого упоминания Новгорода в русских летописях и 150-летию Императорской Археологической комиссии» (никто, кстати заметить, из антинорманнистов не устраивал истерик по поводу того, что их не пригласили на это мероприятие).

Но не о конференции речь. А о том, что проводилась она в рамках программы научного обмена, поддержанной Национальным Центром научных исследований Франции и Российской Академией наук «Две «Нормандии»: междисциплинарное сравнительное исследование культурного присутствия скандинавов в Нормандии (Франция) и на Руси (Новгородская земля) и его историческое значение». Причем, как сказано в разъяснении, «целью совместного проекта является сопоставление результатов российских и французских исследований, посвященных аккультурации скандинавов в местной среде (франкской, славянской и финской), особенностям их культурной и этнической ассимиляции, взаимной трансформации скандинавских общин и местного общества в процессе политических и культурных контактов, вкладу скандинавского присутствия в национальную историю и местную культуру, значение связанной со скандинавами исторической памяти для формирования представлений о прошлом и ее влиянию на сложение региональной идентичности и средневековой историографии».

Вот такая русская Нормандия, неизвестная истории (кроме прославленного истребительного авиационного полка «Нормандия-Неман» других «Нормандий» на нашей земле не было). И идею о существовании которой взялся усердно проталкивать в науку директор ИИМК, член-корреспондент РАН Носов.

Говоря о наличии массового археологического материала, связанного с Южной Балтикой, я ссылаюсь и на Носова, но в том и состоит парадокс нашей археологической науки, которая, открывая южнобалтийские древности в Новгородской земле, преподносит последнюю в качестве Нормандии. Преподносит потому, что археологи, которые работают с варяго-русскими древностями, «неизлечимо больны норманизмом». Потому, что до сих пор они молятся на книгу своего учителя Клейна «Спор о варягах», отбивая поклоны со словами: «А вот не устарела!», «А вот не устарела!». Носов в послесловии к этой книге так и пишет, что «она совершенно не устарела…». Видимо, по причине ложного представления, что в археологии ничего не устаревает, директор ИИМК к старой работе Клейна 1960 г. под видом послесловия напечатал свою также далеко не свежую статью 1999 г., опубликованную в тот год дважды.

Поэтому, пользуясь случаем, я хотел бы спросить у Носова, а что это за Нормандия на Руси, в каких источниках она именно так и названа, где именно о ней говорится, какие такие нормандцы на ее территории жили, на каком таком нормандском языке они разговаривали и вообще чем это таким нормандским эта Нормандия прославилась. Да прославилась так, что об этом знают только археологи ИИМК, а все остальные почему-то не ведают. И что это за программа такая, побратавшая реальную Нормандию во Франции с небывалой русской Нормандией, тем самым придав этой небывальщине историческую легитимность, кто ее разработал, когда и кем она была принята в Российской Академии наук? Все-таки любопытно знать, да и почитателям нормандских героев Руси негоже оставаться в тени.

Тем более что В.В. Путин обещал увеличить финансирование археологических изысканий. Замечательное дело, лучше будем знать свою историю, да сколько из древностей сохранится. Однако, учитывая позицию директора ИИМК, можно не сомневаться, что эти деньги пойдут не только на дело, но и на финансирование разного рода «нормандских» проектов, не имеющих никакого отношения ни к русской истории, ни к истории скандинавских народов. То есть большие деньги будут брошены на ветер, точнее – на сказочную Нормандию Носова, на очередной мыльный пузырь норманнизма.

И это ведь понимают некоторые сотрудники ИИМК. Так, А.Н. Кирпичников (а он, как можно судить, оказался среди подписантов «открытого письма» по принуждению) отмечал в 2000–2002 гг., что в источниках, в том числе восточных, «вместе со славянами обычно упоминаются русы. Их уверенное соотнесение со скандинавами безоговорочно принять нельзя». Поэтому, полагая, что «термин русы имеет не этнический, а если можно так выразиться, геосоциальный смысл», он предложил понимать под русами особую группу торговцев, в которой могли быть представители разных этносов: скандинавы, славяне, возможно, финны.

Кирпичников не так зашорен, может быть, потому, что не был учеником Клейна, который категорично утверждал в 2004 г., что «если прежде под русами арабских источников многие еще понимали славян Киевской Руси, то сейчас всем уже совершенно ясно, что речь идет о норманнах. Достаточно сказать, что их женщины, по описанию Ибн-Фадлана, носили скандинавские фибулы («коробочки»)». Но надо не сказы сказывать, а доказывать. А что можно доказывать, когда даже такой норманнист, как всемирно известный датчанин В. Томсен, рассмотрев арабские известия о русах, в том числе и Ибн Фадлана, и констатируя их неконкретность, заметил, что, «как бы ни были интересны эти различные повествования о руси, они проливают мало света на вопрос о национальности руси». По причине чего, заключал он, «любая теория происхождения руси может находить себе кажущуюся опору в сочинениях восточных писателей. При этих условиях следует пользоваться этими сочинениями с большою осторожностью».

Имеются под письмом и подписи московских археологов, например, д.и.н. В.Я. Петрухина. Как Петрухин понимает русские летописи, следовательно, русскую историю, видно из того, что для него летописцы есть «норманнисты», что летописное «за море» указывает только на Швецию, что «варяги для Нестора – жители Скандинавии…», что «летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя «русь» имеет варяжское (скандинавское) происхождение…», что он согласовывал предания «о происхождении руси из Скандинавии… с общим этноисторическим контекстом», что летопись содержит предание «о варяжском – скандинавском – шведском происхождении руси…».

Как специалиста-археолога Петрухина характеризует его «норманнско-хазарская» концепция, в которой псевдоскандинавские погребения в камерах занимают центральное место и через призму которой он несколько десятилетий псевдореконструирует историю Киевской Руси. И эта псевдореконструкция настолько не соответствует источникам, что вызывает протест даже у ученых, не сомневающихся в норманнстве варягов. Так, в 2000 г. византинист Г.Г. Литаврин отметил, что Петрухин несколько преувеличивает роль норманнов на Руси и что он не имеет оснований для вывода о заметном «хазарском компоненте» в русской культуре, т. к. «нет решительно никаких доказательств того, что их влияние на духовную культуру и политическую систему Древней Руси было сколько-нибудь глубоким и длительным». Но доказательства Петрухину вообще-то и не нужны. Потому что есть его личное мнение. Его и достаточно. И согласно которому, большие курганы Черниговщины (Черная Могила и Гульбище) насыпаны с соблюдением скандинавских обычаев, а Черная Могила (60-е гг. Х в.) представляет собой захоронение знатного русского дружинника «скандинавского происхождения», осуществленное небывалым славяно-норманно-хазарским сообществом того времени: «Славяне, норманны и хазары возвели своему предводителю единый монумент».

Большой курган Черная Могила вошел в науку как погребальный памятник норманна посредством Х. Арбмана. И вошел потому, что шведский археолог отнес – а так ему захотелось – к скандинавским мечи, которые были франкского производства и которые имели самое широкое хождение по всей Европе (они найдены там, где скандинавов никогда не было). Отнес он к скандинавским и два орнаментированных рога-ритона. Но при этом признав, что орнаментация оправ носит не скандинавский, а восточный характер, что весь остальной погребальный инвентарь, от шлема до одежды, чужд скандинавской материальной культуре, что в кургане не найдено скандинавских женских украшений и что погребенная здесь женщина, видимо, не носила традиционной скандинавской одежды. И все эти допуски и натяжки Арбмана в отношении Черной Могилы английский археолог П. Сойер привел в 1962 г. в качестве ярчайшего примера тенденциозной аргументации.

Но выдумки Арбмана были приняты Петрухиным (в 2003 г. он представил погребальный комплекс кургана как «настоящую модель Вальхаллы»). Несмотря даже на то, что в 1960—1970-х гг. антрополог Т.И. Алексеева констатировала отсутствие в Черниговском некрополе германских (норманнских) особенностей. В 1998 г. В.В. Седов указал, что особенности обрядности Черной Могилы – «предметы вооружения и конского снаряжения на кострище были сложены грудой, остатки кремации с доспехами были собраны с погребального костра и помещены в верхней части кургана – не свойственны скандинавам, но имеют аналогии в других дружинных курганах Черниговской земли».

Стремясь к норманнизации русской истории, Петрухин в книгу «Мифы древней Скандинавии» (2003 г.), в популярной форме знакомя читателя «с картиной мира скандинава-язычника», вставил важнейшие сюжеты нашей ПВЛ – о призвании Рюрика, Синеуса и Трувора, об Олеге Вещем и Игоре Святославиче. Вставил вроде бы как для сопоставления с мифами и преданиями скандинавов. На самом же деле эти летописные известия, взять хотя бы одну только авторскую характеристику их героев и участников (имена Олега и Ольги суть скандинавские, русь – скандинавы, клянущиеся Перуном, «Святослав заслужил Вальхаллу»), воспринимаются именно как скандинавские. Это восприятие еще больше усиливается тем, что всем этим «вальхаллическим» рассуждениям предшествует подробно изложенный рассказ Ибн Фадлана о похоронах руса, в котором автор видит норманна-викинга («русского вождя», следовавшего завету Одина, что этому же завету «следовали и русские языческие князья Х века…», как ему следовали и «правители Швеции»), которого хоронили «русские мужи».

Так, рассказ арабского путешественника, наряду с названными сюжетами ПВЛ о первых русских князьях, стал, благодаря археологу Петрухину, «мифом древней Скандинавии».

Приписывая норманнам то, что к ним не имеет отношения, Петрухин из русской истории выбрасывает очень важное свидетельство, объявляя недостоверным, по причине его несоответствия норманнизму, сообщение сирийского автора VI в. Захария Ритора о народе «рус» (hros), живущем к северу от Кавказа. Хотя о пребывании русов в южных пределах Восточной Европы в доваряжскую эпоху свидетельствуют многие византийские и восточные авторы. Стоит также привести слова, сказанные в 1939 г. А.П. Дьяконовым по поводу этих hros и показывающие надуманность настойчивого разговора археолога о легендарном характере их упоминания у Захария Ритора: «Собственные имена народов обычно не создаются фантазией даже в легендах, а скорее являются реальной точкой отправления для создания легенд».

Вот такой «научный» взгляд Петрухина на русскую историю, который горячо одобряют его сотоварищи-норманнисты. И он очень не любит, когда ему противоречат, да еще про какие-то доказательства спрашивают. Так, в мае 2007 г. на конференции в Государственном Эрмитаже «Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого Света» Петрухин после доклада Фомина «Южнобалтийские варяги в Восточной Европе», бурно реагируя на посягательство на норманнизм, в оскорбительной форме обрушился на В.Н. Татищева, М.В. Ломоносова, А.Г. Кузьмина, на докладчика, заявив, что их воззрения не имеют отношения к науке и что за эти воззрения надо «бить канделябрами» (из своего что ли печального личного опыта вынес представление о «весомости» «канделябрного аргумента»?).

Показательно, что горячие призывы Петрухина «за дружбу» прозвучали в многочисленной аудитории. Но никто из присутствующих, а это были в основном петербургские ученые, даже не одернул москвича с канделябрами, позорящего и Эрмитаж, и их самих. Потому как сами норманнисты. Вот такая «свобода» научной мысли в понимании норманнистов. В полном согласии с унтером Пришибеевым: «Ежели глупого человека не побьешь, то на твоей душе грех».

Но недолго осталось норманнизму мутить воду в науке. Дни его сочтены, и сами норманнисты – исчезающая популяция в науке, ее вчерашний день. И что бы сегодня они ни делали – все это лишь несколько может задержать неизбежный процесс их исчезновения. Но без шума и скандала они, конечно, не уйдут. На это дело энергии и выдумки у них хватит. Поэтому следует обязательно ждать новых писем из серии «Без нас», «Зачем без нас?», «Куда ж без нас?», «Возьмите нас», жалоб, протестов в мыслимые и немыслимые инстанции (дошли бы до Одина, может быть, он их вразумит, что его подопечные к событиям в русской истории IX–X вв. никакого отношения не имели) и многое другое: они, мол, такие мягкие и «добрые внутри» и за свободу научного творчества, конечно.

А Фомин вот не так их понял и все не так о них сказал. Все так сказал! И сказал то, что современные норманнисты давно заслужили. И на что сами напросились. Сидели бы уж в своей нормандской Пришибеевке да помалкивали.

А молодым исследователям можно пожелать быть умными, добросовестными, честными и в поисках истины не пасовать перед авторитетами – ни перед большими, ни перед маленькими (weder vor grossen, noch vor kleinen), ибо, как гласит народная мудрость, которой руководствовался А.И. Солженицын и которую он озвучил в своей нобелевской речи, «одно слово правды весь мир перетянет».

И пусть не стесняются быть патриотами, какими были наши отцы, деды и прадеды. Не стесняются ни в делах, ни в выражении своей позиции перед любителями охаивать патриотизм. Ведь именно патриоты создали Россию, именно патриоты ее и сберегли. Сегодня нашей Родине очень нужны ум и энергия молодых в науке, которая не может быть или патриотичной, или непатриотичной. Она либо есть, либо она отсутствует.

 

Что за народ были варяги?

12 декабря 2012 г. состоялся показ на телевидении фильма М.Н. Задорнова «Рюрик. Потерянная быль», в котором массовый зритель ознакомился с малознакомой ему южнобалтийской версией происхождения варягов и варяжской руси. На что, как и в 2010 г. на передачу «Час истины», отреагировал обеспокоенный всем антинорманнистским Л.С. Клейн, пытаясь явную истину перечеркнуть тем, что «в 1544 г. базельский энциклопедист Себастиан Мюнстер, писавший с доверием о народах-монстрах и прочих чудесах, допустил простительную для того времени оплошность, спутав вагров с варягами, а ведь из этой оплошности и вывели целую теорию Фомин и Грот в столь знаменитом «Изгнании норманнов…»!».

Во-первых, мы ничего не выводили, т. к. все уже давно, как скажет любой мало-мальски грамотный специалист, выведено до нас, и о варягах-ваграх разговор вели ученые XIX – начала XXI в., например И.Е. Забелин, А.Г. Кузьмин.

Следует только уточнить, что до недавнего времени сам факт первого озвучивания мысли о варягах-ваграх связывали с С. Герберштейном. Но «Космография» Мюнстера, где он говорит о том же, вышла пятью годами ранее «Записок о Московии» Герберштейна. Отмечу, что дипломат, объездивший чуть ли не всю Европу и дважды побывавший в

России, о «народах-монстрах» не пишет, как не пишет о них применительно к той же части света, тем более центральной, Мюнстер. Клейну вообще-то не мешало бы хотя бы из-за простого любопытства взглянуть на его «Космографию» (чего только стоят ее чудные гравюры), а еще лучше, конечно, внимательно с ней ознакомиться, как ознакомились с ней Фомин и Грот в разноязычных изданиях – а лишь за столетие она выдержала их более двадцати – в РГБ и в РНБ.

И хотя о Мюнстере порой вспоминали в нашей литературе, но по ряду причин его варяги-вагры оставались незамеченными. В 1995 г. на них внимание заострил финский историк А. Латвакангас, что помогло нам с Л.П. Грот «выйти» на Мюнстера, и в 2008 г. я уже использовал его сведения в работе «Начальная история Руси».

Во-вторых, представьте себе на секунду, что и как бы говорил Клейн, если бы Мюнстер вот так «оплошно спутал» шведов с варягами. Он бы стал, по причине отсутствия в источниках такого отождествления, любимым его автором, стоящим, разумеется, вне подозрения (а тема «народов-монстров и прочих чудес» никогда бы и не поднималась). Однако Мюнстер, написав одну из лучших книг XVI в., содержащую, как установил Е.Е. Замысловский, тщательно отобранный огромный массив сведений по истории, географии, биологии (при этом используя не дошедшие до нас источники) и давшую толчок к развитию научных знаний, не спутал шведов с варягами.

Хотя, что весьма принципиально и что вообще-то должно заставить задуматься норманнистов, коль они так легко и мертвым узлом увязывают шведскую историю с историей Руси, одним из вдохновителей его сочинения был шведский король Густав I Ваза, который призывал автора воспеть величие и славу своих предшественников. Мюнстер, выполняя столь высокий и ответственный заказ, детально проследил историю шведских правителей и посвятил свою работу этому монарху.

Но при этом он ничего не сказал о связи древних шведов и их конунгов с русскими варягами, т. к. ни у него, ни у его современников, включая самого короля Швеции, весьма так сильно стремящегося прославить по всей Европе прошлое своего отечества, а хорошо известные той же Европе, как вытекает из информации Мюнстера и Герберштейна, варяги бы тому очень поспособствовали и вместе с тем бы очень задели самолюбие русских, не желавших с ним общаться на равных (ибо Густав I «не прироженый свейский государь», а «сам королем учинился», т. е. был избран на трон и потому весьма ограничен во власти, в связи с чем Москва долгое время считала его и его сыновей лишь регентами), и мысли о том не было. Не было такой мысли и позже.

В начале 1570-х гг. сын Густава I Вазы Юхан III, стараясь доказать Ивану Грозному, на глазах всей Европы издевавшемуся над его происхождением не от «государьского рода», а от «мужичьего» («нам цысарь римский брат и иныя великия государи, а тебе тем братом назватись невозможно, потому что Свейская земля тех государств честию ниже…»), что наносило серьезнейший ущерб на международной арене как династии Ваз, так и самой Швеции, свою равность ему, следовательно, равность Швеции России, с этой целью пошел на фабрикацию подложной родословной, увязывающей род Ваз с древними конунгами, но при этом не опускаясь глубже 1160-х гг.

То есть и в этом случае ни его, ни его придворных историографов, давно уже поднаторевших в фальсификациях родной истории, варяги, основавшие правящую в России династию, представителя которой Юхан III унизительно умолял, как до того делали на протяжении многих лет его отец, Густав I, и брат, Эрик XIV, «учинить себе в братстве» и позволить вести непосредственно переговоры с ним, а не с новгородским наместником, не привлекли абсолютно никакого внимания (а ведь более удобного момента с выгодой для себя обыграть варяжское, якобы «шведское», происхождение Грозного шведам, конечно, было не найти).

Параллельно с этим переводчик шведского посольства «Обрам Миколаев», отправленный Юханом III в Россию в 1569 г. и задержанный там на несколько лет, «лазучил и выписывал родство государя нашего и разряды (курсив мой. – В.Ф.), и человек Аврамов за то кажнен…». Но и в родословной русского царя взгляд шведских специалистов в области генеалогии не задержался на тех же варягах, от которых он – Рюрикович – вел свое начало. И швед П. Петрей, приступив к написанию «Истории о великом княжестве Московском», которая вышла в Швеции в 1614–1615 гг., не скрывал всей тщетности своих немалых усилий в поиске ответа на давно занимавший его вопрос: «Но я нигде не мог отыскать, что за народ были варяги…». Хотя был не только весьма близок к официальным кругам, но и являлся «рикс-историографом», обязанным очень хорошо знать основные моменты истории своего народа и государства.

Также нельзя забывать, что шведская историческая мысль к началу XVII в. прочно увязла в болоте мифов, беспрестанно плодивших новые мифы. Так, в «Прозаической хронике», составленной в 1450-х гг., «фантастически возвеличивается вся история Швеции» от библейского потопа до времени создания хроники. В «Истории всех готских и шведских королей» упсальского архиепископа Ю. Магнуса, изданной в Риме в 1554 г. и представляющей собой «громадный ультрапатриотический латинский панегирик», вобравший в себя исландские саги и оказавший, по мнению специалистов, на шведскую историографию последующих полутора веков «наибольшее влияние», Швеция представлена матерью-прародительницей многих народов, а сын Иафета Магог зачислен не только в праотцы, но и в первые короли готов. В генеалогических таблицах Э.Е. Тегеля 1598 г. этот же библейский персонаж выступает в качестве и «праотца» и «первого шведского и готского короля».

В конечном итоге беспредельные националистические амбиции шведов породили готицизм, который утверждал идею об их происхождении от древних завоевателей мира – готов – и о превосходстве шведов над другими народами. А готицизм, как показывает Л.П. Грот на неизвестном отечественной науке материале, на несколько веков очень серьезно помутил сознание шведского общества и привел его в состояние эйфории, в котором оно рассуждало о своей истории и которое так полно выразил в 1934 г. шведский историк Ю. Нордстрем: «Ни один из народов Европы, помимо классических народов, не мог предъявить прошлое, полное столь дивных испытаний в мужестве, как мы – потомки готов. Это придало нашему патриотизму новый элемент мужества, как раз в преддверии державного периода XVII в., в который, как казалось его современникам, возродились заново героические силы готов. Но до этого только из исторической памяти черпали шведское национальное чувство и историческая фантазия подлинную пищу. Благодаря трудам историков, благодаря популярным рассказам об исторических судьбах отечества, благодаря небольшим простонародным сочинениям, благодаря красноречию политиков и ученых, благодаря поэзии, театру – великое множество форм использовалось для того, чтобы запечатлеть в шведском народном сознании представление об истории отечества с блистательной героическая сагой о «древних готах», в которой отразилось совершенное проявление силы и способности нашего народа… С такой историей мы чувствовали себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром».

Но при этом шведы, чувствуя «себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром», и потому нисколько не сомневаясь, например, в том, что, как над такими идеями, сильно будоражившими воображение шведского общества еще его времени, открыто смеялся в 1768 г. А.Л. Шлецер, «уже Гомер и Орфей воспевали шведов», в XIV–XVI вв. не проводили никаких аналогий между норманнами (скандинавами, шведами) и русскими варягами. Хотя шведские авторы XVI в., повально зараженные идеями мифотворческого готицизма, легко превращавшего истории других народов в историю шведскую, уже начинают вкраплять своих предков в русские древности, но вместе с тем абсолютно не касаясь варягов. Например, пастор Я. Гислонис, указывает Грот, в кратком историческом обзоре мировой истории Chronologia seu temporum series…, опубликованном после его смерти в 1592 г., «называет конкретные даты жизни и славные подвиги некоторых шведских королей, до сих пор не обнаруженных шведской медиевистикой. Так, он сообщал о некоем короле Инго II, который в 900 г. прошел огнем и мечом всю Россию вплоть до Дона, или о короле Ингере, который в 937 г. с флотилией в 1000 судов выступил против русского короля».

Никаких аналогий между скандинавами и варягами не проводила и вся очень богатая европейская литература той эпохи, затрагивающая историю Швеции и историю России. Как справедливо подчеркивала Грот в 2010 г., «немецкая традиция XVI–XVII вв., или шире – традиция общеевропейская, которой следовала и Швеция, в рамках своих знаний о мировой истории ничего не знала о связи Швеции с древнерусской историей». «Более того, – тогда же заостряла она внимание на факте, с особенной силой зазвучавшем в науке в последние годы, – в это же время публиковались работы немецкоязычных авторов, где говорилось о варягах как населении Вагрии».

В-третьих, Мюнстер, конечно, несет печать своего века, но Вагрия в его время была слишком известна, чтобы сочинять о ней небылицы. К тому же он не Клейн, который все путает франкского императора с французским, франков с французами, Людоту с Людвигом, шведов и со свеонами, и с русью, и с варягами, витязя с викингом, а русские «щи» принимает, исходя из своих историко-гастрономических пристрастий, за скандинавские.

И немец Мюнстер, работая над своей «Космографией» 18 лет, отразил широко известную в Западной Европе традицию, согласно которой русские варяги есть вагры: Wagrii oder Waregi (т. е. он не путает вагров с варягами, как ошибочно считает Клейн, а специально подчеркивает устойчивое двойное наименование этого народа), и которую фиксируют другие авторы. Например, вышеназванный немец С. Герберштейн в 1549 г., причем независимо от Мюнстера: в январе – апреле 1516 г. он, посетив в качестве посла Священной Римской империи германской нации Данию, значительную часть пути по ней проделал по Вагрии, с 1460 г. входившей в состав датского королевства.

Как следует из его рассказа, посол беседовал с ваграми и почерпнул от своих собеседников сведения о прошлом их земли (так, привел мнение, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии», т. е. Варяжское море, а под таким именем оно выступает и в русских летописях), в результате чего и сказал, что родиной варягов была Вагрия: вагры «не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов (т. е. так же, как и Мюнстер, констатирует два имени одного и того же народа. – В.Ф.), а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком».

Затем, в XVII – первой половине XVIII в. о южнобалтийском происхождении варягов, в основном из Вагрии, писали многие другие западноевропейцы: немцы Б. Латом, Ф. Хемниц, М. Преторий, И. Хюбнер, Г.В. Лейбниц, Ф. Томас, Г.Г. Клювер, М.И. Бэр, С. Бухгольц, датчанин А. Селлий. Причем Преторий, Томас и Бэр прямо оспорили существовавшую уже норманнскую версию варяго-русского вопроса. Как, например, указывал в 1688 г. Преторий, русские призвали себе князей «от народа своей крови» «из Пруссии и с ними сообщенных народов», но только не из Дании или Швеции. И эти германские ученые представляют собой, если оперировать принятыми в науке понятиями, антинорманнизм.

Именно тот антинорманнизм, который Клейн, на словах горячий приверженец «соблюдения научной этики» и непримиримый противник «брани и политических обвинений в адрес своих оппонентов», выдает за «сугубую специфику России», уходящую корнями в тот «комплекс неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии», за «ультра-патриотизм», за «воинствующий антинорманизм», за «искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями – чисто политическими и националистическими», за «шовинистическую ангажированность и критиканскую фразеологию», за «национальные» и «патриотические амбиции», за «пседопатриотические догмы» и даже – подумать только! – за «застарелый синдром Полтавы!» (археолог отличается невероятной плодовитостью в изобретении оплевывающих «за» несогласных с ним), а сегодняшних его представителей клеймит как «дилетантов» и «ультра-патриотов», шумит-бранится, негодуя, «что в ХХ в. Кузьмин, Фомин и Вилинбахов повторяют то, что в XVIII в. придумал Ломоносов, да так и не смог доказать».

Как видим, и великий М.В. Ломоносов ничего не придумал и свою теорию выхода варяго-россов из пределов Южной Балтики, которую до него отстаивали представители германского мира, т. е., поясню еще раз для Клейна, не-русские, так капитально обосновал, что норманнисты, не имея возможности ее опровергнуть, вот уже 200 лет, начиная с А.Л. Шлецера, злобно и неистово его – гордость и славу России – чернят. Причем особенное усердие в этом очернении, приобретшем уже патологически-маниакальный характер и нескрываемую ненависть, проявляют свои же, вскормленные в России «норманнописцы» и «ломоносововеды». Воистину, у нас, у русских, всегда все с каким-то невероятным размахом, который и не снился разным там европам, и в охаивании своей же истории и ее деятелей мы впереди планеты всей! Но так ведь не то что без своей истории, без Родины остаться можно.

К примеру, в 2009–2010 гг. тот же Клейн, поборник, как он себя еще представляет, «объективного анализа фактов», много говорил в свойственной для себя развязной и бесцеремонной манере, которую его экзальтированные фанаты принимают за высокий «штиль» и самое последнее слово в науке (в их понимании), о безосновательных «крикливых ультрапатриотических эскападах» «вспыльчивого и грубого», известного «пьяными загулами и буянством» Ломоносова, о низкой оценке его трудов, что он «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений…» и потому «написал совершенно фантастическую, но лестную для России историю…», что он, выступив против Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», что «был предвзятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер», и что «нам теперь издалека очень хорошо видно», что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей» (по логике Клейна получается, что то же «оскорбление патриотических чувств» заставило немецких академиков И.Э. Фишера и Ф.Г. Штрубе де Пирмонта выступить в 1749–1750 гг. «против Миллера» и указать на полнейшую научную несостоятельность его речи «Происхождение народа и имени российского» и что также под влиянием тех же чувств другой немецкий академик, А.А. Куник, эту речь в 1875 г. назвал «препустой»).

Так, Ломоносов, один из основателей отечественной науки, в том числе исторической, создатель русского научного языка, без которого немыслимо развитие науки вообще, «гений, превосходящий всех», как назвал его старший современник, академик Петербургской академии наук немец Г.В. Крафт, по воле Клейна (кстати, закончившего открытый по детальному проекту Ломоносова Санкт-Петербургский университет и работающего там) превратился во врага науки, ибо, как увидел «объективно»-«издалека» этот «нор-маннописец»/«ломоносововед», «мешал ей» (и в каких только винах, вопиющая дикость которых показана мною в «Ломоносовофобии российских норманистов», не винят сейчас Ломоносова его «благодарные потомки», будто устраивая понятные только им «потешки» на эту тему. Так, в 2011 г., т. е. в юбилейный для нашего гения год, профессор Томского политехнического университета В.И. Турнаев, утверждая, что руководство Петербургской Академии наук в 1748 г. «попыталось расправиться» с лидером борьбы с «шумахерщиной» Г.Ф. Миллером, «воспользовавшись делом о переписке с Ж.-Н. Делилем – лидером движения 1745–1747 гг., изгнанным из страны и объявленным вне закона», заключил, не без вздоха сожаления, естественно, что Ломоносов тогда, «надо признать, сыграл далеко не лучшую свою роль, став… пособником реакции»).

Других русских дореволюционных антинорманнистов «объективно-мыслящий» и всю жизнь работающий, по его заверениям, «на благо русской науки, отстаивая ее силу, честь и достоинство», Клейн превратил, что отражает всю гамму предельных чувств, которую он к ним испытывает, во врагов человечества и поставил – во «благо русской науки, отстаивая ее силу, честь и достоинство»? – на одну доску с идеологами фашизма: «Некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против «норманской теории», поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами» (а академик Б.А. Рыбаков, как все «советские антинорманисты» признававший норманство варягов, но принижавший их значение в русской истории, был, по Клейну, взявшемуся, кажется, доказывать давно уже известную истину, что сон разума рождает чудовищ, «не просто патриотом, а несомненно русским националистом… ультра-патриотом – он был склонен пылко преувеличивать истинные успехи и преимущества русского народа во всем, ставя его выше всех соседних»).

И Ломоносов, конечно, не придумывал за араба ад-Ди-машки (1256–1327) пояснение, уходящее своими корнями в древность, что варяги «суть славяне славян (т. е. знаменитейшие из славян)». Не придумывал он, разумеется, и иудейскую традицию Х в. в лице еврейского хронографа «Книга Иосиппон» и испанского иудея Ибрагима Ибн-Якуба, локализующую русь, о чем рассказывается в первой части, также на южных берегах Балтийского моря.

Перечисленные традиции – западноевропейская, арабская, иудейская – абсолютно совпадают с той, что содержится в Повести временных лет (ПВЛ), в которой рукою летописца конца Х в. отмечено, что варяги «седять» по Варяжскому морю «к западу до земле Агнянски…». Земля «Агнянски» – это юго-восточная часть Ютландского полуострова, где обитали до переселения в середине V в. в Британию англо-саксы (память о них сохранилась в названии провинции Angeln в земле Шлезвиг-Голштейн ФРГ). С англосаксами на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию, т. е. варяги, на которых указывают и Мюнстер с Герберштейном (варягами затем будут именовать на Руси все славянские и славяноязычные народы Южной Балтики, а позднее – многих представителей Западной Европы).

Остается подчеркнуть и такой еще принципиальной важности факт, как совпадение рассказа ПВЛ о призвании варягов и варяжской руси в 862 г. восточнославянскими и угро-финскими племенами с преданием, которое сохранилось в памяти потомков южнобалтийских славян и которое, о чем речь шла в первой части, было записано в 1830-х гг. французом К. Мармье: как на Русь пришли и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере сыновья короля южнобалтийских ободритов Годлава Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный.

Таким образом, за называемой Клейном «оплошностью» Мюнстера, которую массовыми тиражами более 200 лет излагали всей Европе – с 1544 г. по, по крайней мере, 1753 г. – чистокровные германцы, т. е., согласно классификации археолога, русские «ультра-патриоты» с застаревшим синдромом Полтавы, стоят четыре совершенно независимые друг от друга традиции – русская, западноевропейская, арабская, иудейская, а также огромный археологический, антропологический, лингвистический и нумизматический материал (он частично был озвучен в первой части), во многие разы превосходящий то, что или действительно – в малом объеме – связано со скандинавами, или им – в огромном объеме – приписывается.

Как констатировал в 2007 г. академик В.Л. Янин, посвятивший, в отличие от Клейна, свою плодотворную научную жизнь скрупулезному изучению варяго-русских древностей и очень непростой работе, совершенно незнакомой Клейну, с разного вида письменными источниками, наши пращуры призвали Рюрика и варягов, «которые называли себя Русью», из пределов Южной Балтики, «откуда многие из них и сами были родом. Можно сказать, они обратились за помощью к дальним родственникам».

И данные ДНК-генетики, приводимые крупнейшим специалистом в этой области А.А. Клесовым, также связывают Рюриковичей все с той же славянской Южной Балтикой. А генетика – это биологическая математика, и ее результаты Клейну с сотоварищами ни опровергнуть (попробуй опровергнуть число «пи» или таблицу умножения), ни заболтать не удастся. Как бы ни старались, строя из себя великих мудрецов, всезнаек и всепонимаек. Да еще плюс к тому чисто славянские названия городов, которые основали варяги и русь в землях восточнославянских и угро-финских племен: Новгород, Белоозеро, Изборск и другие (германо-скандинавских названий городов на Руси не было вообще, хотя их там и много строили). Основали и дали им названия (и кто же станет спорить с такой очевидной истиной) на том языке, на котором говорили, – на славянском.

К проклятию Клейна антинорманнизма как «сугубой специфики России» надлежит добавить, что свой антинорманнизм уже сформировался в ирландской историографии, которая, к счастью для себя, вышла из плена норманнистского тезиса, что первые города в Ирландии были основаны викингами. Об этом пишет Л.П. Грот и приводит слова ирландского историка Ф. Бирна, сказанные в 2005 г.: «Часто вызывает удивление, что «варвары»-викинги смогли принести «городскую цивилизацию» в Ирландию… Даны, которые заселили большую часть северной и восточной Англии, не строили городов, хотя они оккупировали Йорк и приложили немало усилий для захвата Лондона – два главных города в римских провинциях Британии, которые продолжали существовать и в англо-саксонский период. На Фарерских островах, Шетландских островах, на Оркнейских островах, в Сатерленде, на Гебридах и даже в Исландии, где они заселили пустынные местности или захватили заселенные местным населением территории, города не появились».

А вот на Руси города появились сразу же по приходе варягов. Причем города эти варяги строили со знанием дела, вызревавшим в народах веками и по крупицам, что также увязывает их с Южной Балтикой, где существовала, в отличие от других земель балтийского Поморья, высокоразвитая городская традиция, которая затем, лишь с переселенцами-славянами, перейдет на Скандинавский полуостров, жители которого до XIII в. городов не знали вовсе (однако в нашей археологии явственны два процесса: с одной стороны, удревнять время проникновения скандинавов на территорию Восточной Европы, с другой, «омолаживать» время основания древнерусских городов. Так, у летописного Белоозера-Белозерска прямо у нас на глазах отняли целый век, и он отмечал в 2012 г., согласно указу президента Д.А. Медведева, не 1150 лет, а 1050. Принятие подобных решений, касающихся наших древностей, т. е. достояния и наследия всего российского общества, по рекомендации одних только археологов, заключения которых весьма зыбки и проблематичны, без учета мнения историков – глубоко принципиальная ошибка. Сродни той, когда по одной довольно странной монете, обстоятельства «обретения» которой сразу же обросли анекдотами, Казань резко «постарела» и с помпой отмечала в 2005 г. якобы свое 1000-летие. Как-то весьма выборочно датируют археологи славянские и неславянские памятники, давно действуя в отношении первых в лучших традициях «скептической школы». К тому же принятие таких решений свидетельствует о том, что норманнисты, обращал я внимание в 2012 г. по случаю празднования 1150-летия зарождения российской государственности в их подаче, стремятся узаконить свой взгляд на русскую историю на высшем уровне, хотя властные структуры могут и не догадываться об отведенной им роли в борьбе с антинорманнизмом).

Опрометчиво Клейн утверждает, что полное молчание источников, и прежде всего хрониста Гельмольда (XII в.), «близких к западным славянам, насчет варягов как вагров, об их идентичности с Русью антинорманисты, начитанные в Фомине, не могут ответить ничего». Ибо и Фомин, и «начитанные в Фомине», т. е. историки, работающие со всеми абсолютно видами источников, из которых главными они считают, разумеется, письменные, а ими варяго-русская проблема, если смотреть на них без предвзятости, обеспечена вполне, могут ответить на вопросы, которые зададут и Клейн, и «начитанные в Клейне», т. е. археологи, которые работают, за редчайшим исключением, только со своим постоянно увеличивающимся материалом (чему они придают огромное значение и свысока взирают на историков, которым отводят роль лишь подсобников-отделочников возведенного на песке некоторыми «археомастерами» здания Руси Норманнской), в основном связывая этот материал – абсолютно безосновательно – со скандинавами и выдавая последних, вопреки показаниям памятников, за летописных варягов.

Более того, исторические свидетельства таким «архео-мастерам» даже совсем не нужны. Как, например, подчеркнула в 2009 г. В.В. Мурашева (она же то Мурашова, то Мурашёва) в статье, направленной против представителя «вне-или околонаучного круга» Фомина (путаясь при этом в элементарных исторических, историографических и археологических темах, например, категорично увязывая ланцетовидные формы наконечников стрел Восточной Европы со скандинавами), и в которой она снисходительно объясняла – «не археологам (которым и так ясна суть дела), а историкам» – как следует понимать варяго-русский вопрос, «если отвлечься от свидетельств письменных источников и идеологической нагрузки и рассмотреть лишь мир вещественных источников, то получим картину, лишенную тенденциозности».

А что это за «лишенная тенденциозности» картина, читателю нетрудно, наверное, догадаться: даже ограниченный археологический материал, считает Мурашева, «неизбежно приводит к выводу об особой роли выходцев из Скандинавии в ранней русской истории». Но к точно такому же «неизбежному» выводу приходили и 200, и 300 лет тому назад без всякой на то археологии и, разумеется, Мурашевой. Да и давно уже норманнисты-неархеологи, влекомые «идеологической нагрузкой» – норманнизмом – и неспособностью возразить оппонентам, уже несколько столетий навязывают обществу идею, представляющую несогласных с собой «зловредными» патриотами-неучами, переводя тем самым варяго-русский вопрос из сферы фактов, которых у них нет, в сферу пустых и безответственных разговоров о том, что, как вещает она, прикрываясь именем некоего «научного сообщества», «патриоты» из «вне– или околонаучного круга» не могут «допустить и мысли об участии выходцев из Скандинавии в процессе образования русского государства…».

В 2012 г. в каталоге выставки Государственного исторического музея (ГИМ), посвященной 1150-летию зарождения Древнерусского государства, Мурашева повторила последние слова про «патриотов», после чего бодренько так доложила от имени норманнистов, постоянно напоминающих, чтобы никто об этом, не дай Бог, не забыл, что они и наука есть «близнецы-братья»: проблему «о роли варягов, выходцев из Скандинавии, на раннем этапе отечественной истории… к началу XXI в… можно считать решенной в рамках академической науки».

Ненаучная тема «патриотов/непатриотов», делящая науку, которая, если, конечно, она есть, не нуждается ни в каких разъяснениях, на «академическую» и на какую-то еще иную, и заслоняющая собой суть варяжского вопроса, является idée fixe норманнистов. Так, еще А.Л. Шлецер причину выступления Ломоносова против речи Г.Ф. Миллера «Происхождение народа и имени российского» объяснял тем, «что в то время было озлобление против Швеции», что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских» (а полнейшую солидарность с русским Ломоносовым, но независимо от него, в оценке сочинения Миллера проявили, как отмечалось выше, немцы Фишер и Штрубе де Пирмонт), что, говорил он и в его адрес, и в адрес других русских исследователей XVIII в., отвергавших норманнизм (а потому не видя в них «ни одного ученаго историка»), «худо понимаемая любовь к отечеству подавляет всякое критическое и беспристрастное обрабатывание истории…». По М.П. Погодину, Ломоносов выводил варяжскую русь с Южной Балтики из-за «ревности к немецким ученым, для него ненавистным…», и патриотизма. В.О. Ключевский же его позицию в варяго-русском вопросе назвал «патриотическим упрямством», в связи с чем его «исторические догадки» не имеют «научного значения»: «ему никак не хотелось вывести Рюрика из Скандинавии, поэтому он, отовсюду собирая догадки, скомбинировал новую теорию» и вывел его из Пруссии.

Но, возвращаясь к словам Клейна, позволю себе заострить внимание на полном молчании источников о его любимчиках как варягах. А также вернуться к предыдущей части разговора, в которой речь идет об отсутствии в памяти скандинавов и европейцев XV – начала XVII в. какой-либо, даже самой махонькой, на уровне хотя бы самых фантастических предположений, генетической связи русских варягов со скандинавами вообще и шведами в частности. А ведь скандинавы и шведы, в отличие от южнобалтийских славян, не исчезли с исторической арены, как никуда не исчезла и их историческая память. Поэтому у них, если они действительно являлись варягами и были, если повторить здесь Клейна, «идентичны с Русью», должны были обязательно сохраниться о том многоречивые и своего рода «многосерийные» саги. Но их нет совершенно.

 

Скандославия, которой не было

Хотя, согласно норманнистам XX – начала XXI в., шведов на Руси – знати, дружинников, купцов, ремесленников, крестьян, женщин и даже детей – было, как тут не вспомнить сказочное, «видимо-невидимо» (да еще не раз помноженное на «пруд пруди»). Так, например, в 1908 г. Ф.Ф. Вестберг говорил, что шведы образуют «организованную по-военному, занимающуюся грабежом и торговлею, разбойничью колонию в числе 100000 в северно-славянской земле». В том же году А.А. Шахматов вел речь о появлении среди приднепровских славян «полчищ скандинавов», называемых «русью», которые садятся в укрепленных местах и начинают покорять славянские племена, но при этом недружелюбно встречая других выходцев из Скандинавии. В связи с чем последние, именуемые уже «варягами», «занимают озерную область», покоряют финнов и ильменских словен, захватывают верховья Волги и «проникают в Среднюю Россию». В 1912 г. англичанин А. Бьюри уверял, что шведы в количестве 100000 человек, перейдя (!) Балтийское море, основали Новгород, захватили всю торговлю Восточной Европы с Багдадом, Итилем и Константинополем и подчинили себе восточных славян.

В 1914 г. шведский археолог Т.Ю. Арне, трактуя археологический материал в пользу своих древних сородичей, создал теорию норманнской колонизации Руси, утверждая, повторив все это в 1917 г., что в Х в. в ней повсюду, в позднейших губерниях Петербургской, Новгородской, Владимирской, Ярославской, Смоленской, Черниговской, Киевской, т. е. почти на всей огромной территории Восточной Европы, «расцвели шведские колонии». Но надлежит сказать, что Арне помогли рассадить по Руси эти шведские колонии и довести их до цветущего состояния русские археологи, например В.И. Сизов, А.А. Спицын, задолго до него, в 1899, 1902, 1905 г., относившие, под влиянием западноевропейских изысканий, русские древности к скандинавским (так, Спицын «связывал самое появление курганного обряда, в том числе сопок и больших «дружинных» курганов, со скандинавским влиянием» и полагал, что «курганный обряд стал «государственным» после водворения на Руси норманнов как правящего класса» и был привнесен с севера).

Теория Арне являет собой, что вообще характерно для норманнизма и всех его идей, чистейший вымысел. Как отметил в 1962 г. крупнейший английский археолог П. Сойер, что «не может быть, чтобы шведы когда-либо играли на Руси важную роль в качестве поселенцев» и что «нет никаких археологических свидетельств, способных оправдать предположение о наличии там обширных по территории колоний с плотным населением». Таких свидетельств, разумеется, не было и в 1914 г., но что нисколько не помешало теории Арне получить, констатировала в 1955 г. эмигрантка Н.Н. Ильина, «большой успех в Западной Европе по причинам, имеющим мало отношения к исканию истины». Оказала она огромное влияние и на отечественную науку, давно смотрящую на историю Руси, чтобы не прослыть перед Западной Европой дремуче-отсталой, т. е. не быть, если сказать словами Мурашевой, вне «науки» и дремуче-русской, если сказать словами Клейна, «ультра-патриотичной» – глазами немецких и скандинавских ученых.

Уже в трудах Шахматова 1915–1916 гг. и 1919 г. «полчища скандинавов» моментально выросли до «несметных полчищ». И выросли потому, что, объяснял он, реконструируя историю Руси на шведский манер с помощью Арне, безотчетно принимая его утверждения за истину (да как не поверить ему, русскому филологу-норманнисту, конкретным вещам, выдаваемым западноевропейским коллегой-норманнистом за скандинавские) и приумножая их, «археологические данные устанавливают наличность более или менее обширных скандинавских поселений в IX–X веке на территории России в пределах современной Петроградской, Новгородской, Смоленской, Ярославской, Владимирской, и др. губерний. Очевидно, в этих поселениях нельзя видеть простые фактории, торговые поселки скандинавов; это были административные центры, куда свозилась собираемая дань и награбленное добро; господство приходивших из заморья варягов проводилось именно через подобные центры». А Старую Руссу, посчитав ее «островом русов» восточных авторов, ученый охарактеризовал как «военно-организованную, ведшую торговлю, разбойническую колонию численностью до ста тысяч человек», где «военная организация приняла государственные формы», в результате чего возникла «русская держава» или «древнейшая Русь».

В 1925 г. эмигрант-филолог Ф.А. Браун, также посредством Арне видя, как шведы «непрерывно» притекали на Русь, отмечал наличие «древнейших» и «многолюдных скандинавских поселений», «густой сетью» будто бы покрывавших «весь край до Ильменя, заходя и за это озеро…». И эмигрант-историк В.А. Мошин в 1931 г. повторял вслед за археологами, что край около Ильменского и Ладожского озер «обилует находками скандинавских предметов с богатым инвентарем и характерным скандинавским способом погребения», что остатки скандинавских поселений IX–X вв. «густой сетью покрывают целый край к югу» от Ладожского озера до Ильменя, что к югу от последнего «целая область кишит скандинавскими поселениями, рассеянными по всем важнейшим водным путям, идущим от Ильменя».

В 1920—1960-х гг. теорию норманнской колонизации Руси, насыщая ее псевдоисторическими реконструкциями, неутомимо популяризировал датчанин А. Стендер-Петер-сен. Исходя, как всегда любят божиться норманнисты, из «чисто-объективной интерпретации» фактов (в редакции Клейна, из «объективного анализа фактов») и подчеркивая, что он как скандинав принадлежит «к племени варягов» (sic!), лингвист в ярких красках и в многочисленных разноязычных публикациях расписывал мировому научному сообществу, словно видел все эти грандиозные события собственными «варяжскими» глазами, что «с незапамятных времен» шведы «беспрерывно» шли на восток, что землепашцы из центральной Швеции вклинились «в пограничные области между неорганизованными финскими племенами и продвигающимися с юга славянами», в результате чего в треугольнике Белоозеро, Ладога, Изборск осело шведское племя русь (Rus’-volk), что в первой половине IX в. «возникло вокруг Ладоги, а затем при Ильмене под руководством свеев первое русское государство…» (или «Ладожское шведское княжество»), которое взяло в свои руки балто-каспийскую торговлю, что в 882 г. скандинавы создали «норманно-русское государство», в котором весь многочисленный высший слой – князья, дружинники, управленческий аппарат, купцы – были исключительно скандинавами, что «скандинавский каган» Владимир разгромил в 980 г. «скандинаво-славянское» государство с центром в Полоцке, что один лишь только «наплыв» скандинавских купцов в IX–XI вв. в Новгород «был, по-видимому, огромный», что в 980 г. Владимир привел из Швеции для борьбы с братом Ярополком «громадное войско» и что в XI в. на Руси был создан смешанный скандинаво-славянский язык.

Теорию Арне о норманнской колонизации Руси в редакции Стендер-Петерсена закрепили в советской науке бывшие на тот момент «советскими антинорманнистами» ленинградские археологи Клейн и его ученики Г.С. Лебедев и В.А. Назаренко. В 1970 г. они, решив перевести теорию, созданную шведом под свою шведскую историю и с энтузиазмом подхваченную ближайшим родственником шведов – датчанином-«варягом», в понятный всем мир цифр, привели конкретные и весьма впечатляющие данные, не вызвавшие сомнений у других «советских антинорманнистов»: в Х в. скандинавы – дружинники, купцы, ремесленники – составляли «не менее 13 % населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям), по Киеву эта цифра возросла до 18–20 %, а в Ярославском Поволжье их численность «была равна, если не превышала, численности славян…».

Чтобы понять, какое количество скандинавских «мертвых душ» скрывается за такими процентами, надо иметь в виду, что, по оценке известного демографа Б.Ц. Урланиса, принятой зарубежными исследователями, население Киевской Руси около 1000 г. составляло как минимум 4,5 миллиона, т. е. один процент равняется 45 000 человек. Но если умножить 45 000 хотя бы на 10 %, то получится около полумиллиона – 450 000, на 7 %, если сделать поправку на «отдельные местности», – 315 000, т. е. более трети миллиона. Да плюс к тому каждый пятый швед-«гастарбайтер» из числа жителей все же далеко не маленького Киева.

Шведский археолог И. Янссон в 1985–1987 гг. и 1998 г. утверждал в рамках теории Арне, несколько только приуменьшая масштабы его рассуждений, что «размер иммиграции» шведов на Русь в IX–XI вв. был «настолько велик», что иммигрантами были даже «простые люди», что скандинавы переселялись туда «целыми коллективами, да и в походы и на военную службу прибывали большими группами, что предполагает их постоянно проживание, нередко семьями, в городах и иногда сельских местностях». При этом дополнительно еще указав, что на Руси были также выходцы из Дании и Норвегии. Вместе с тем он с сомнением предположил (но в норманнистике вначале как бы предполагают, а затем ссылками на это предположение превращают его в реальный факт, который намертво закрепляется в науке), что численность его предков, якобы бывавших на Руси, могла равняться более чем 10 % населения Швеции, т. е. в «гостях» у восточных славян ежегодно бывал каждый десятый швед. А из числа примерно 700–800 тысяч жителей Швеции (по С.А.Гедеонову, «500 000 голов») – это 70 000—80 000 человек в год. В таком же ключе ведет разговор шведский археолог и сегодня. «Можно предположить, – говорил он в 2007–2009 гг., – что достаточно большие группы скандинавов переселились на Русь и что они играли важную роль не только в экономических, но также в военных и политических процессах». И такие вот предположения – Арне ли, Янссона ли – на троекратное и раскатистое русское «ура!» принимаются нашими учеными и тут же переходят в их работы под видом «научных фактов», становящихся железобетонными аксиомами «академической науки».

В 1989 г. весьма авторитетный в науке и обществе филолог академик Д.С. Лихачев под влиянием цифр Клейна – Лебедева – Назаренко, выводов их зарубежных коллег и постоянно увеличивающегося археологического материала, градус толкования которого в пользу скандинавов в условиях приснопамятной перестройки, демонтирующей все советское, в том числе так называемый «советский антинорманнизм», намного повысился, предложил, повторяя затем эту мысль неоднократно, называть Древнюю Русь, «особенно в первые века ее исторического бытия», «Скандославией», потому как «княжеско-вечевой строй Руси сложился из соединения северогерманской организации княжеских дружин с исконно существовавшим на Руси вечевым укладом»: Скандинавия дала ей «в основном – военно-дружинное устроение», и призванные из Швеции «конунги» Рюрик, Синеус и Трувор «могли научить русских по преимуществу военному делу, организации дружин» (но при этом заметив, не объясняя, что «в Скандинавии государственная организация существенно отставала от той, которая существовала на Руси…»).

В 1995–2000 гг. историк Р.Г. Скрынников повествовал, под воздействием Мошина, Стендер-Петерсена, Лихачева и отечественных археологов, глазами Арне и Янссона смотревших на свою же историю и сумевших навязать свои видения в качестве непререкаемых истин, которым обязаны следовать другие ученые (иначе – вон из науки!), что во второй половине IX – начале X в. на Руси «утвердились десятки конунгов» («викингов-предводителей», «норманнских вождей»), основавших недолговечные норманнские каганаты, «норманнские» Киевское и Полоцкое княжества, «норманнские княжества» в Причерноморье и в Прикаспии, что Новгород являлся «основной базой норманнов в Восточной Европе», что в русских землях находилось «множество норманнских отрядов», что в Х в. «киевским князьям приходилось действовать в условиях непрерывно возобновлявшихся вторжений из Скандинавии» (то, что выходцев оттуда было, а как тут опять не вспомнить милые наши сказки, «тьма-тьмущая», видно из слов Скрынникова, не подкрепленных, конечно, фактами, что «на обширном пространстве от Ладоги до днепровских порогов множество мест и пунктов носили скандинавские названия»).

Историк в том же духе утверждал, что разгром Хазарии был осуществлен «лишь очень крупными силами» скандинавов, что походы на Византию представляли собой «совместные предприятия викингов», которые затем заключали русско-византийские договоры, что в балканской кампании Святослава призванное «скандинавское войско по крайней мере в 1,5–2 раза превосходило по численности десятитысячную киевскую дружину» и т. д., и т. п. Рассуждения Скрынникова венчают его «научные выводы», которые, надо сказать, просто не могли прийти в голову Г.З. Байеру и А.Л. Шлецеру, что в нашем прошлом была не Русь, Русская земля и Русская страна, как ее называют источники (или Киевская Русь и Древнерусское государство, по классификации ученых), а никому не ведомая «Восточно-Европейская Нормандия», во главе которой стояли не русские князья, как их именуют современники, а «норманнские конунги» Игорь, Святослав, Владимир (причем Святослав, действия которого якобы ничем не отличались от действий конунгов в любой другой части Европы, «носил» звание «старший из конунгов», а Владимиру при принятии христианства удалось избежать, слава Богу, конечно, «конфликта с норманнской языческой знатью, поддержкой которой дорожил», и в его поступках видны следы «скандинавского семейного права»).

Сами же восточные славяне в такой «нормандской» истории, изучать которую автор настоятельно рекомендовал уже абитуриентам «гуманитарных вузов и учащимся старших классов» и в которой саги превратились – и о каких только чудесах не узнаешь из сочинений представителей «академической науки»! – «в славянские былины», которыми при составлении своих трудов руководствовались летописцы, выступают либо данниками норманнов, либо товаром, потому как их, не оказывавших большого сопротивления, захватывали и продавали в рабство. Звучит на страницах «саг» Скрынникова и смешанный «скандинаво-славянский язык», о котором грезил Стендер-Петерсен. Так, в его передаче новгородцы, которые в ПВЛ под 970 г. у великого киевского князя Святослава «просяще князя собе: «аще не поидете к нам, то налезем князя собе», говорят уже с заметным шведским акцентом (или на новгородско-упсальском диалекте?): «что найдут себе князя (конунга) по своему усмотрению…».

В 1996–1997 гг. и 2009 г. археолог В.В. Мурашева, один из «археомастеров» рисовать «картины, лишенные тенденциозности» (которые затем дорисовывают, приукрашивают и вставляют в золоченные рамы с богатым декором в стиле, например, Борре историки типа Скрынникова), резюмировала, под влиянием шведов Арне, Янссона и россиян Клейна с учениками, что «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья, о «великом переселении» или о «большой иммиграционной волне из Скандинавии в Восточную Европу, в основном с территории Средней Швеции», что скандинавские древности на Руси «имеют широкое распространение», встречаются в «огромном количестве во множестве географических пунктов», «в составе культурного слоя как мелких населенных пунктов, так и крупнейших древнерусских городов, прежде всего, расположенных вдоль основных речных трансъевропейских путей. Археологические источники показывают, что скандинавы входили в состав древнерусской элиты (причем на ранних этапах образования Древнерусского государства составляли в ней значительную, если не преобладающую часть)».

А после ссылки на Янссона, установившего одинаковое «количество находок северного происхождения» в шведской Бирке и на Рюриковом городище под Новгородом, она в 1997 г. задалась вопросом, вынеся его в название статьи и навязывая читателю: «Невольно задумаешься: а не была ли впрямь Древняя Русь частью Великой Швеции?». Беспрестанно думая затем о Руси как части «Великой Швеции» (но не зная, что и почему так называлось, иначе бы не связала два разновременных понятия), Мурашева в 2009 г. один из скандинавских следов в ее материальной жизни увидела в том, что принцип планировки Подола, на котором возникла городская жизнь Киева, «(застройка вдоль речной береговой линии, наличие усадеб площадью 300–320 кв. м со стабильными, несмотря на многочисленные перестройками, границами) оказывается аналогичен структуре расселения в городах средневековой Швеции, таких, например, как Сигтуна» (хотя Сигтуна появилась, как и другие шведские города, намного позже возникновения Киева). В 2012 г. археолог отметила, что «поселения, расположенные на речных путях, вокруг которых сформировалась территория Древнерусского государства, характеризуются прежде всего полиэтничным составом населения, часть которого составляли выходцы из Скандинавии».

В 1997 г. скандинавист Е.А. Мельникова, очень большая и тонкая ценительница «картин» таких «археомастеров», как Мурашева, утверждала, что открытие и функционирование Балто-Волжского пути «явилось результатом деятельности скандинавских купцов и воинов», что в середине IX в. вдоль него появились торгово-ремесленные поселения и военные стоянки, «где повсеместно в большем или меньшем количестве представлен скандинавский этнический компонент», а в 1999 г. вела речь о «многочисленных» отрядах викингов, приходивших на Русь в IX веке. В тот же 1999 г. она совместно с Г.В. Глазыриной и Т.Н. Джаксон уверяла, что к концу IX в. число норманнов на Руси «резко возрастает, и скандинавская знать, дружинники, отряды наемников и купцов появляются в самых разных местах Восточной Европы», что в Новгороде в конце X – первой половине XI в. «постоянно находился больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новгородских князей и наместников великого киевского князя, новоприбывших искателей богатства и славы, торговых людей».

В 2002 г. Мельникова, наглядевшись все тех же «картин, лишенных тенденциозности», увидела, как «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов», а в 2005–2008 гг. «обнаружила» скандинавскую династию в Пскове, оставившую «богатый некрополь с камерными гробницами…». В 2007–2009 гг. она повторила, но уже удревняя этот процесс, что «на протяжении VIII – первой половины IX в. скандинавы осваивают трансконтинентальный Балтийско-Волжский путь». Параллельно с тем в 1997–1998 гг. филолог доносила до сознания коллег, что вытеснение шведского языка в среде знати и жителей крупных городов завершилось на Руси в целом к концу XI в. (до этого времени преобладал «билингвизм скандинавской по происхождению знати»), причем на периферии государства потомки скандинавов образовывали «достаточно замкнутые группы, длительное время сохранявшие язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков». Такую скандинавскую общину Мельникова «нашла» в Звенигороде Галицком, приурочив ее к 1115–1130 гг..

В 1997 г. археолог-историк А.А. Хлевов, впечатлившись «Скандославией» Д.С.Лихачева, заключил, что «Скандинавия и Русь составили исторически удачный и очень жизненоспособный симбиоз». В 1998–1999 гг. и 2005–2007, 2009 и 2012 г. ученик Клейна Е.Н. Носов говорил, что, по убедительным данным археологии, скандинавы «на Руси были купцами и ремесленниками, воинами и князьями, чиновниками и посланниками, наемниками и грабителями» и что в ряде центров они «жили постоянно, семьями и составляли довольно значительную и влиятельную группу общества». В 2009 г., поместив чуть измененную статью 1999 г. в качестве «Послесловия» к книге Клейна «Спор о варягах», археолог добавил, что скандинавы «составляли значительную прослойку в княжеской среде». Подчеркивая там же, что труд учителя, написанный в 1960 г., «совершенно не устарел» «и ход мысли исследователя (в том числе, надо думать, и о «реакционно-настроенных историках» Иловайском и Забелине, подходивших к варяжскому вопросу «с позиций великодержавного шовинизма». – В.Ф.) прослеживается сейчас с тем же вниманием и волнением, как и полвека назад», Носов прошелся по авторам, назвав из них Фомина, «со своеобразно понимаемым ими патриотизмом и воспитанных на идеологических установках времен тоталитарного общества», активно борющимся с ««норманизмом» за «самобытное славянство»…» и создающим «наукообразные сочинения».

А чтобы окончательно утереть нос создателям «наукообразных сочинений», не понимающим, что в норманнистской археологии не только ничего не может устареть, ибо там все нетленно, но будет написано еще много чудесного и невероятного на тему «Русь как часть (провинция) Великой Швеции» (а «Великой Швецией» – Det stora Svitjod – начал именовать Киевскую Русь в 1917 г. швед Т.Ю. Арне, и с таким названием согласен Клейн), Носов в том же 2009 г. дал мастер-класс творения «научного» на глазах замершей от такого чуда почтенной публики и «открыл» – Христофор Колумб наших дней – в Новгородской земле никем ранее не увиденную там «Нормандию»: академический Институт истории материальной культуры РАН (Санкт-Петербург), во главе которого он стоит, провел международную научную конференцию, проходившую в рамках программы научного обмена «Две «Нормандии»: междисциплинарное сравнительное исследование культурного присутствия скандинавов в Нормандии (Франция) и на Руси (Новгородская земля) и его историческое значение».

В 2010 г. историк Е.В. Пчелов представил «Скандославию» Лихачева и «Восточно-Европейскую Нормандию» Скрынникова в качестве идеи «о славяно-скандинавском синтезе», ставшей «в последние годы… одной из центральных в науке» (о «Нормандии» Носова он не успел тогда еще вычитать у Фомина, из работ которого, не утруждая себя ссылками на них, черпает материал). В 2011 г. историк В.Г. Вовина-Лебедева в учебнике для студентов учреждений высшего профессионального образования (профиль «история», квалификация «бакалавр») «История Древней Руси», повествующем, как отмечается в аннотации, «об истории территории, на которой сейчас находится Россия, в древности», внушала будущим историкам, кто все же был истинным хозяином этой территории в IX–X вв.: варяги-скандинавы оседали «в городах, возникающих вдоль Днепровского пути, составляя там значительную часть жителей, что подтверждается данными археологии».

В 2012 г. археологи Н.Г. Недошивина и С.С. Зозуля «вопрос этнической принадлежности» Тимеревского некрополя объясняли еще и тем, что «каменные конструкции и камерные погребения также характерны для скандинавского обряда погребения. Наличие в этой группе не только мужских, но и женских, и детских захоронений позволяет утверждать, что в Тимиреве скандинавы жили семьями. Среди них наверняка были и выходцы с Аландских островов». В тот же официально юбилейный для российской государственности 2012 г. археологи Т.А. Пушкина, В.В. Мурашева и Н.В. Енисова подытоживали, ссылаясь на мнение шведа И. Янссона, что «обилие находок скандинавского происхождения на различных участках Гнездовского комплекса, включая многочисленные женские украшения, дает основание говорить о миграции на эту территорию свободного крестьянского населения из Скандинавии, преимущественно из Средней Швеции».

Однако следует все же дух перевести от всех этих «нормандских» гисторий и россказней, покоящихся на мнениях самозваных варягов (лжеварягов) – скандинавских археологов и лингвистов. И сказать следующее.

Если все было так, как уверяют норманисты, сильно гневаясь против «ультра-патриотов» с их станиславским «Не верю!» в адрес «картин, лишенных тенденциозности», «Восточно-Европейской Нормандии» и «Нормандии» Новгородской, специально удаляющих из истории и исторического сознания Русь, в адрес придуманной, по «данным археологии», норманнской «истории территории, на которой сейчас находится Россия», в адрес «симбиоза» Скандинавии и Руси и «славяно-скандинавского синтеза», кто-то же должен был из этих десятков и сотен тысяч шведов запечатлеть в сагах, ну хотя бы в двух-трех, в одной, на худой уж самый конец, столь грандиозное (а такое, конечно, из памяти не стирается бесследно, как остались в памяти скандинавов их действия в Западной Европе) столпотворение «несметных полчищ» своих соплеменников в IX–X вв. на Руси, в Причерноморье, в Прикаспии. И должен был также отразить и, несомненно, в каких-то очень важных деталях их многочисленные и широкомасштабные деяния и подвиги среди восточных славян, яркие походы на Византию и Хазарию (а военная тема – одна из самых излюбленных тем скальдики, основной вид которой – хвалебная песнь), существенные проявления всех этих «симбиозов» и «синтезов». Наконец, знать, если каждый пятый житель Киева стал, по воле Клейна, шведом (а согласно Мурашевой, шведы вообще положили начало его «городской жизни»), если уж не все его переулки и закоулки, где они встречались с очаровательными киевлянками, но хотя бы то, что именно он, а не Новгород, как это утверждают саги, был столицей Руси.

Причем главное из таких деяний, отвлекавшее, согласно работам подавляющей части западноевропейских ученых прошлого века, основные ресурсы шведов и ставшее центральным местом их истории IX–XI вв., заключается в том, что, как справедливо акцентировал внимание в 1876 г. Д. Щеглов, они якобы создали на Руси «в продолжение трех десятков лет государство, превосходившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдашние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат».

Еще Ломоносов, так нелюбимый, мягко сказать, Клейном, справедливо заметил, что если бы Рюрик был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан». Немецкий историк Г. Эверс в 1808 и 1814 г. проявил полнейшую солидарность с «ультра-патриотом» Ломоносовым и констатировал, что «ослепленные великим богатством мнимых доказательств для скандинавского происхождения руссов историки не обращали внимание на то, что в древнейших северных писаниях не находится ни малейшего следа к их истине». После чего он очень метко охарактеризовал отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание» (саги «убедительно молчат» вообще о русских князьях до Владимира Святославича, княжившего с 980 г.).

Действительно, по своим подвигам Рюрик, будь он шведом, в памяти шведов остался бы непременно, причем почти бы равным богу Одину. Если некогда тот из южных пределов Восточной Европы (и потому называемой некоторыми сагами «Великой Свитьод», или Gođheimr – «Жилище, обиталище богов», а это подсказ Мурашевой и журналисту из «Родины», другому льву большой премудрости Аннинскому, давно заставляющему плутать читателя в дебрях восточноевропейской «Швеции» одной и той же байкой и как заклинание повторяющего: «…Шведское бы не забыть!») привел асов в Швецию (именуемую поэтому Svitjođ – «Малая Свитьод», или Mannheimr – «Жилище, обиталище, мир людей»), где и стал править, то его «потомок» Рюрик, напротив, из Швеции явился в Восточную Европу, стал править там и основал одну из древнейших в Европе династий, далеко известную за пределами Руси. Известную многими своими громкими свершениями и героями, но только не принадлежностью к шведам.

Русскую династию не причисляют к скандинавам сами же саги, вобравшие в себя память скандинавских народов и весьма подробно (с «заботливостью», по выражению С.А. Гедеонова) излагающие родственные связи своих героев. Причем саги, констатировал Гедеонов, зная из русских князей первым Владимира, «знаменитого и по всему северу прославленного Гардского династа», нигде не говорят, «чтобы он состоял в родстве с норманскими конунгами». Более того, в них «русские князья представляются не иначе как чужими, неизвестными династами». В связи с чем остается только согласиться с выводом этого исследователя, отрицательным для норманнизма, что никакими случайностями не может быть объяснено «молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства».

А факт этот объясняется тем, что Рюрик, его варяги и русь не были скандинавами, поэтому и не могли привлечь внимания скальдов. Никакого!

А что теперь поют о скандинавах «скальды» наших дней, так это к истории – ни шведской, ни русской – не имеет отношения. Также никакого!

Что же касается Гельмольда, о котором вдруг вспомнил Клейн, то он – немец. И хотя хронист был связан с южнобалтийскими славянами и Вагрией, в частности, и проявлял интерес к их прошлому, но его сочинение в основном отведено, на что обращает внимание Л.В. Разумовская, «истории Германии, Дании, истории церкви, жизнеописанию отдельных ее представителей…». К тому же Гельмольд, в силу своей принадлежности к чужому и очень враждебному для южнобалтийских славян народу, разумеется, далеко не все знал о них (так, например, пишет, что Старгард, расположен, «как говорят, в земле вагров…»), далеко не все понимал в их истории (а вот саги воспевали своих, при этом много еще чего им приписывая), к тому же далеко не все его в их жизни, включая прошлой, интересовало. Да и славяне, понятно, не могли быть с ним во всем откровенны, ибо хронист был одним из их ненавистных поработителей и ревностно насаждал чуждое им христианство в Вагрской земле.

Но вместе с тем Гельмольд дает для решения варяжского вопроса столь важный материал, что даже крупнейший наш норманнист XIX в. М.П. Погодин попал под его влияние. И в 1860 г. он, видя полнейшую несуразицу ранее защищаемой им версии о выходе варягов со Скандинавского полуострова, начал связывать их с Южной Балтикой, говоря, что в ее пределы из Норвегии переселилось «племя скандинавское или готское», совершенно «покрывшее» первых поселенцев-славян, в связи с чем «могут, конечно, примириться все мнения о происхождении Руси». Спустя четыре года историк прямо сказал, что «между нашими норманнами могло быть много славян, что между всеми балтийскими племенами была искони живая, многосторонняя связь…». В 1872 г. он вновь подчеркнул, что «призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».

Причем, оценивая свидетельство Гельмольда о Вагирской марке (Вагрии), Погодин еще в 1846 г. резюмировал: «Чуть ли не в этом углу Варяжского моря, чуть ли не в этом месте Гельмольда, заключается ключ к тайне происхождения варягов-руси. Здесь соединяются вместе и славяне и норманны, и вагры и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау. Если б, кажется, одно слово сорвалось еще с языка Гельмольда, то все стало бы нам ясно, но, вероятно, этого слова он сам не знал!» В 1874 г. ученый, хотя и перевел свой взгляд в сторону открытой Ломоносовым Неманской Руси, где, по его мнению, в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, вместе с тем отметил, что к Вагрии тянуло само ее имя, «подобозвучное с варягами, и близкое сходство или даже соседство славян и норманнов…».

Впрочем, у Гельмольда, кажется, есть все же намек на связь варягов с южнобалтийскими славянами. В первой книге хроники он, повествуя о Старгарде (Ольденбурге), расположенном в землях вагров, отметил: «Этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами, так как, находясь во главе Славии (т. е. всей славянской Южной Балтики. – В.Ф.), имел соседями народы данов и саксов, и [всегда] все войны или сам первым начинал или принимал их на себя со стороны других, их начинавших. Говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше (курсив мой. – В.Ф.)».

Но то, что не сорвалось, по выражению Погодина, с языка немца Гельмольда XII в., сорвалось затем с языка немцев Мюнстера и Герберштейна XVI в., а еще позже – с языка онемеченных потомков южнобалтийских славян XIX в., но не забывших свою историю (подобный факт, будь он в истории скандинавов, также, конечно, не стерся бы из их памяти) и поведавших французу Мармье предание о трех братьях, сыновьях короля ободритов, Рюрике Миролюбивом, Сиваре Победоносном и Труворе Верном, ушедших на восток, на Русь или, по Гельмольду, к тем, кто живет «еще дальше» (само же теснейшее переплетение судеб вагров-варягов и ободритов, следовательно, и их преданий, объясняется тем, что вагры с VIII в. входили в состав племенного союза ободритов-реригов).

 

О «советском антинорманнизме»

Теория Арне в редакции Стендер-Петерсена, переведенная в проценты Клейном и его учениками, не вызвала сомнений у других «советских антинорманнистов» по той причине, что к 1970 г. археологи монополизировали варяго-русский вопрос, объявив свой материал главным в его разрешении, а к письменным источникам привили довольно скептическое отношение. Как подчеркивал в 1962 и 1966 г. в зарубежной и нашей печати признанный авторитет в области изучения Древней Руси А.В. Арциховский, «варяжский вопрос чем дальше, тем больше становится предметом ведения археологии… Археологические материалы по этой теме уже многочисленны, и, что, самое главное, число их из года в год возрастает. Через несколько десятков лет мы будем иметь решения ряда связанных с варяжским вопросом загадок, которые сейчас представляются неразрешимыми». Одновременно с тем ведущий наш археолог по сути перечеркнул возможности письменных памятников в его решении, сказав, что для IX–X вв. «они малочисленны, случайны и противоречивы».

Слова Арциховского были порождены не только все более расширяющейся источниковой базой археологов. Эта количественная сторона приобрела иллюзорный статус качества по причине господства в то время «советского антинорманнизма», согласно которому, как выразил такую ситуацию в 1982–1984 гг. Д.А. Авдусин, другой наш крупнейший археолог, работавший с древностями IX–XI вв., историк-марксист «всегда антинорманист». И советские ученые-марксисты искренне верили, что они, показав происхождение Киевской Руси как этап внутреннего развития восточнославянского общества задолго до появления варягов, якобы разгромили норманнизм, а с ним и дореволюционный антинорманнизм, как течения «антинаучные» и «тенденциозные», противоречащие «научной марксистской концепции генезиса Древнерусского государства». Однако при всех своих «разгромах» они оставили в незыблемости исходный и краеугольный тезис норманнской теории о скандинавской природе варягов, т. е. оставались быть норманнистами, хотя, что, конечно, не должно вводить в заблуждение, весьма нелицеприятно и очень резко отзывались и о самой этой теории, и ее приверженцах в прошлом – времени царской России, в советском настоящем – в зарубежной буржуазной историографии: она «антинаучная», «лженаучная», «реакционная», «порочная» и т. д., и т. п..

Оставаясь норманнистами, советские историки ошибочно полагали, что в рамках марксистской концепции возникновения классового общества и государства, как излагал в 1960—1980-х гг. свое кредо и кредо коллег весьма авторитетный тогда историк И.П. Шаскольский, «не находилось места для варягов – создателей русской государственности»: были ли они «скандинавами или другим иноземным народом, все равно не ими было создано государство в восточнославянских землях». Но при этом «советские антинорманнисты» признавали, что, если привести слова того же Шаскольского, в IX–XI вв. на Руси «неоднократно появлялись наемные отряды норманских воинов, служившие русским князьям, а также норманские купцы, ездившие с торговыми целями по водным путям Восточной Европы. И, конечно, признание этих фактов совсем не тождественно согласию с выводами норманизма».

И другой очень известный «советский антинорманнист» В.В. Мавродин говорил в 1971 г., что «признание скандинавского происхождения династии русских князей или наличия норманнов-варягов на Руси, их активной роли в жизни и деятельности древнерусских дружин отнюдь еще не является норманизмом». А раз норманнизма нет, то наши историки стали заниматься главными, с позиции марксизма, событиями и явлениями, как их перечислял Шаскольский по ранжиру значимости, «в жизни нашей страны IX–XI вв. – формирование классового общества, образование Древнерусского государства, начало развития феодальных отношений, формирование русской народности и ее материальной и духовной культуры», которые, по их категоричному марксистскому заключению, «были результатом глубоких и длительных процессов внутреннего развития восточнославянского общества без сколько-нибудь значительного воздействия внешнего фактора – норманнов».

При этом наши ученые считали, что, во-первых, подлинная сущность позиции марксистской исторической науки состоит, как разъяснял в 1965 г. Шаскольский суть «советского антинорманнизма», «не в огульном отрицании всяких следов норманнов на русской территории, а в установлении действительной, достаточно скромной роли норманнов в сложном процессе формирования классового общества и государства на огромном пространстве восточнославянских земель». Во-вторых, что, если процитировать того же ученого, «настоящими норманистами» являются лишь только те, кто преувеличивал роль норманнов «в различных сторонах жизни Древней Руси» (о норманнизме «советского антинорманнизма» кое-кто тогда все же говорил. Так, 10 июня 1944 г. Е.Н. Городецкий на известном совещании историков в ЦК ВКП(б) подчеркнул, что в нашей науке норманнская теория «дожила благополучно до наших дней…» и что «формальное отрицание норманской теории сопровождается фактическим ее признанием». Несколько позже датский лингвист Стендер-Петерсен, сопоставляя «советский антинорманнизм» и зарубежный норманнизм, констатировал, что «провести точную, однозначную грань между обоими лагерями теперь уже не так легко, как это было в старину. Нельзя даже говорить о двух определенно разграниченных и взаимно друг друга исключающих школах. От одного лагеря к другому теперь уже гораздо больше переходных ступеней и промежуточных установок»).

Исходя из примата внутреннего фактора, «советские антинорманнисты»-историки занялись отысканием элементов социального неравенства в восточнославянском мире, которое должно вести к образованию классов и государства, к показу нахождения «варягов»-скандинавов на более низкой ступени исторического развития, чем пригласившая их сторона, к сведению численности норманнов на Руси до «горсточки искателей приключений» (Н.С. Державин в 1945 г.), до «незначительной кучки» (А.Я. Гуревич в 1966 г.), до «капли в славянском море» (В.Т. Пашуто в 1970 г.), к усыпляющему творческую мысль беспредметному и бесконечному разговору на тему, «что норманны, служившие русским князьям, сыграли лишь очень скромную, ограниченную роль участников глубокого внутреннего процесса, обусловившего возникновение древнерусского государства, и быстро ославянились, слившись с местным населением» (И.П. Шаскольский).

В связи с чем они со спокойной душой отдали варяжский вопрос в норманнской интерпретации, по причине его абсолютной неважности для марксистской исторической науки (не скандинавы же создали «государство в восточнославянских землях»), на откуп исключительно археологам, добровольно став при них «вторыми номерами». Ведь если круг письменных источников исчерпан, как безропотно повторял за ними в 1971 и 1979–1981 гг. Шаскольский, то число археологических источников продолжает «увеличиваться с каждым годом, с каждым археологическим сезоном».

Поэтому как можно было «советским антинорманнистам» усомниться в тезисе, озвученном в 1970 г. (перед своими «процентами») такими же «советскими антинорманнистами» Л.С. Клейном, Г.С. Лебедевым и В.А. Назаренко, что в исследовании сюжетов спора о варягах «археологические данные чрезвычайно важны, а при сугубой скупости письменных источников являются решающими. Кроме того, интенсивность многолетних штудий привела к тому, что имеющиеся письменные источники практически оказались исчерпанными, а перспективы их пополнения почти что равны нулю, тогда как археология непрерывно обогащается новыми важными фактами и за каждые три десятилетия удваивает количество своих источников».

Усомниться в тезисе, который к тому времени стал в марксистской науке аксиомой. Как аксиомой стал и другой марксистско-«антинорманнистский» тезис, что варяго-русский вопрос окончательно решен в пользу скандинавов, но только с ничего не значащей оговоркой, которая в прах рассыпалась при чтении ПВЛ, что к созданию государственности у восточных славян они – якобы варяги – совершенно не причастны и что советские археологи-марксисты лишь подтверждают и закрепляют этот вывод передовой советской науки.

А во что выливалось подтверждение такого «передового», видно из слов директора Института истории материальной культуры РАН Е.Н. Носова, произнесенных в 1999 г.: к середине 1960-х гг. «стало совершенно очевидно, что роль археологии в разработке проблемы русско-скандинавских отношений постоянно растет», что тогда «конкретная» наука археология была той «отдушиной, при которой можно было писать и заниматься «собственно» наукой, оставаясь максимально искренним», что «нельзя было остановить саму мысль и появление все новых свидетельств интенсивных русско-скандинавских контактов», что начало 60-х гг. «ознаменовалось появлением целой серии работ, посвященных изучению археологических материалов, дающих информацию о связях Скандинавии и Руси, что свидетельствовало о явном оживлении интереса к «варяжскому» вопросу», который этот археологический начальник свел к «оценке роли скандинавов на Руси в различные хронологические периоды и в различных сферах жизни древнерусского общества в свете установленных достоверных фактов», т. е. установленных очень даже небеспристрастными археологами-норманнистами.

Сегодня норманнисты, или так и не разобравшись в норманнистской подоплеке «советского антинорманнизма» (что показывает их профнепригодность даже в выявлении явного и простого), или специально вводя научную общественность в очередное принципиальное заблуждение, позволяющее им выставлять себя в качестве страдальцев и жертв за великую-превеликую «Нормандскую правду» («Великую Швецию»), героически отстаиваемую ими в тоталитарном обществе, преподносят его как антинорманнизм истинный и клеймят его как «воинствующий», «примитивный», «ультрапатриотический» (Е.В. Пчелов), «политический, патриотический» (А.С. Кан).

Также и Клейн не видит, что «советский антинорманнизм» был антинорманнизмом только на словах (хотя судят не по словам) и его антиподом по сути, объясняет непонятливому «ультра-патриоту» Фомину, зачисляющему «в норманнисты даже тех, чьи вклады всегда относили к антинорманнистским», что антинорманнистами были Д.С. Лихачев (и это с его «Скандославией» вместо Руси!), В.В. Мавродин, признававший скандинавское происхождение династии русских князей и варягов норманнами, Д.А. Авдусин, считавший лишь часть гнездовских погребений скандинавскими, что последний (и лишь только по той причине, что мало видел, к очень большому недовольству Клейна, норманнов в Гнездове) и некоторые другие советские ученые выступали «с позиции крайнего антинорманизма».

Но так он говорит еще и потому, чтобы показать «эпохальную» значимость «дискуссии» 1965 г., которая состоялась между ним и, как он его именует, «антинорманистом» и даже «несомненным лидером в отстаивании антинорманистской концепции» Шаскольским, и которая свелась, как я отмечал в 2010 г., «к выяснению вопроса, лишившего сна всю советскую историко-археологическую науку: много или мало норманнов было на Руси». Вот и вся их пустопорожняя дискуссия, при которой «норманизм остается все тем же норманизмом, независимо от того, сколько норманнов окажется, по воле Шаскольского или Клейна, в Восточной Европе: мало или много…».

Только в этой «дискуссии», которую Клейн высокопарно именует «Норманской баталией», «Варяжской баталией», третьей схваткой «антинорманизма с норманизмом за два века» (после Ломоносова и Миллера, Костомарова и Погодина), причем по напряжению она была, по его скромному заключению, «самой острой», изображает себя победителем. Конечно, великим, раз на Руси норманнов стало, по его решению, больше, чем думал Шаскольский, и в 1970 г. это «больше» было представлено в процентах. Внушительных и гипнотизирующих научную мысль. И тут же ее убивающих.

Но Шаскольский не был, конечно, антинорманнистом (хотя он и критиковал и довольно дельно особенно одиозные положения норманнизма, которые все же не мог принять «советский антинорманнизм», например идею о скандинавской природе имени «Русь»). Как не были антинорманнистами ни Лихачев, ни Мавродин, ни Авдусин. Не был антинорманнистом и, по оценке Клейна, «националист» и «ультра-патриот» академик Б.А. Рыбаков. Рыбаков, что весьма характеризует его как «советского антинорманниста», утверждал в 1962 г., что в истории Руси существовал «норманский период», охватывающий 882–912 годы. При этом лишь говоря, что буржуазные историки «излишне преувеличивали» рамки данного периода, растягивая его на несколько столетий, что княжение норманнского конунга Олега Вещего в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими историками-норманнистами», что количество скандинавских воинов, постоянно живших в русских пределах, «было очень невелико и исчислялось десятками или сотнями» и что историческая роль варягов-норманнов «была ничтожна», даже «несравненно меньше, чем роль печенегов и половцев…».

Что и отличало «советского антинорманниста» Рыбакова, например, от норманниста М.П. Погодина, так это в основном масштабы их рассуждений о варягах как скандинавах и абсолютизация ими разных факторов – внутреннего и внешнего – в образовании Древней Руси. Так, Погодин «норманским периодом» в русской истории, вошедшим в название двух его работ, считал 862—1054 гг., в рамках которого, а тут восторженный историк превращался почти в песнотворца Бояна, «удалые норманны… раскинули планы будущего государства, наметили его пределы, нарезали ему земли без циркуля, без линейки, без астролябии, с плеча, куда хватала размашистая рука…», ну а здесь его восторг угасал, и он переходил на прозу, «славяне платили дань, работали – и только, а в прочем жили по-прежнему».

Также по-прежнему жил-поживал в советской науке норманнизм, освященный марксизмом и называемый «советским антинорманнизмом». Жил-поживал, да «добра наживал», т. е. очень серьезно укреплял норманнистские взгляды в науке, в вузовском и школьном образовании и вместе с тем сильнейшим образом дискредитировал истинный антинорманнизм – и антинорманнизм интернациональный – немцев Претория, Томаса, Бэра, Эверса, русских Ломоносова, Гедеонова, Иловайского, Забелина, еврея Хвольсона.

Дискредитировал и ввел в глубочайшее заблуждение несколько поколений ученых СССР, много сил, времени и ума потративших на борьбу с ветряными мельницами, укрепляя тем самым норманнизм. Который им сейчас мелко мстит, потому как не мог в полный голос говорить, надо было все же приглушать звук, о своих разлюбезных и вездесущих норманнах.

Но норманнист Клейн говорит, что «норманизма нет! Вот этого потрясения антинорманисты страшатся пуще ада. Поэтому они готовы спорить бесконечно и никогда не признают правоты оппонентов ни в чем». Клейн – есть великий мастер говорить что угодно по любой, наверное, теме. И если нет норманнизма, то это значит, что нет и Клейна. Но если есть он, значит, есть и норманнизм. В этом Клейн может убедиться, чтобы окончательно не впасть в «бесконечное» отчаяние, которое неумолимо приведет его к признанию правоты антинорманнистов, посмотрев в зеркало. К тому же, если есть антинорманнисты, за потрясение которых он так переживает, то есть, получается, и норманнисты. Как есть антиподы, например, демократы и антидемократы, фашисты и антифашисты. Однако послушаем, что думают насчет норманнизма его единомышленники.

В 1997 г. А.А. Хлевов, ученик археолога В.А. Булкина, а тот, в свою очередь, ученик Клейна, провозгласил победу «взвешенного и объективного норманизма…», состоявшуюся благодаря борьбе «ленинградской школы скандинавистов за объективизацию подхода к проблеме и «реабилитацию» скандинавов в ранней русской истории». Причем переломный пункт этой борьбы научный «внук» Клейна видит в дискуссии 1965 г., когда лидеры «пронорманской партии» Клейн и его ученики Лебедев, Назаренко и другие «сдвинули научный спор с «точки замерзания», придав ему тот импульс, который определил дальнейшее направление поиска исторической истины». В 1999 г. А.С. Кан сообщил коллегам, наверное, для того, чтобы они перестали именовать себя по въевшейся привычке «антинорманистами», что в российскую науку пришел «научный, т. е. умеренный, норманизм».

Итак, норманнизм имеет место быть. А вот признать его существование страшится именно Клейн, потому как слишком явен его абсурд. Вот почему он и пытаются выдать норманизм за науку, с которой не согласны – что с них взять! – обиженные за поруганную славянскую честь «ультра-патриоты» и «националисты» (а то и того хуже!). И выдать для того, чтобы другие, кто страшится быть объявленным вне «науки» агрессивным и весьма влиятельным норманнистским «научным сообществом», с представителями которого регулярно встречаются президенты России, прилетают к ним на раскопки на вертолете и даже под их давлением подписывают указ о праздновании в 2012 г. 1150-летия зарождения российской государственности, кто боится с команды этого сообщества подвергнуться оскорблениям и хамству в Интернете со стороны интеллектуально импотентной шантрапы типа «верходуровых-лебедевых» с их ярко выраженным комплексом неполноценности (потому как ничего в науке они не сказали и никогда не скажут, отсюда их злоба), приняли этот абсурд, чтобы легче жить, в качестве «исторической истины».

А абсурд этой «исторической истины» – «взвешенно-объективно-научной» – хорошо виден хотя бы по «Скандославии» филолога Лихачева, по «Восточно-Европейской Нормандии» историка Скрынникова и по «Нормандии» Новгородской археолога Носова (или «Нормандии» Новгородско-Носовской, сокращенно: «ННН»).

И чтобы скрыть этот абсурд под видом научности, Носов еще в 1999 г. начальственно пояснял: «Что же касается определений «норманизм» или «антинорманизм», то, стремясь избегать недопонимания или двусмысленности, я бы считал целесообразным не использовать их при современной оценке роли скандинавов в истории Руси, поскольку эти термины отягощены «богатым» наследием, строго говоря, к академической науке отношения не имеют» (а цену такой «академической науки» особенно подчеркивает его «Нормандия», «открытая» им в состоянии «максимальной искренности» с целью загромождения пути к истине). Как я прокомментировал в 2006 г. эти слова Носова, «варяжская проблема, как и в советские годы, вновь закрывалась и закрывалась в том же норманистском оформлении и при той же угрозе отлучения от «академической науки» (сегодня Е.А. Мельникова, крайне одержимая норманнизмом и всю свою жизнь положившая на доказательство скандинавской природы терминов «русь» и «варяг», имен первых русских князей и т. п., пишет: «Методологическая непродуктивность обсуждения подобных вопросов для выяснения происхождения Древнерусского государства делает бессмысленным и употребление терминов «норманизм» и «антинорманизм», т. е. не надо называть вещи своими именами).

Норманнизм существует уже почти 400 лет (в 2014–2015 гг. надо будет отмечать юбилей). Процветал он под своим именем в дореволюционное время, существовал под псевдонимом «советский антинорманнизм» совсем в недавнем прошлом, а сейчас, сбросив после 1991 г. ненужные марксистские одежки, живет под именем «взвешенно-объективно-научного норманнизма». И естественная «эволюция» «советского антинорманнизма» в «взвешенно-объективно-научный норманнизм» хорошо видна по некоторым примерам, в первую очередь связанным с археологами (в основном, петербургскими), за которыми все сказанное ими, а говорили они и продолжают говорить о скандинавах с размахом, при этом приписывая им многие древности, послушно дублируют, а затем даже удваивают и утраивают их слова историки.

В 1962 г. археолог М.И. Артамонов безапелляционно произносил как незыблемую истину «советского антинорманнизма»: «Летопись сообщает, что русью было норманское племя, приведенное с собою варяжскими князьями, утвердившими свою власть над восточными славянами…». В конце 70-х – начале 80-х гг. также «советские антинорманнисты» и археологи В.А. Булкин, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев, А.Н. Кирпичников объяснили ученым-неархеологам, доверчиво принявшим их заключение, в чем заключается суть варяжского вопроса: в Ладоге в середине IХ в. утвердился призванный норманнский конунг со своим двором и дружиной, «обеспечивая безопасность города и охраняя его судоходство, в том числе и от своих же норманских соплеменников, неоднократно угрожавших Ладоге». В 1981–1984 гг. опять же «советский антинорманнист» и археолог Д.А. Мачинский характеризовал норманнов как носителей «социально активного начала», как «организующую супер-этничную силу», сыгравшую роль «катализатора начавшихся процессов, роль дрожжей, брошенных в тесто, которому приспело время стать многослойным пирогом – государством». В 1996–1997 гг. уже российский археолог и активный член сообщества «взвешенно-объективно-научного норманнизма» В.В. Мурашева говорила (повторив все это в 2009 г.), что «норманны сыграли большую роль в ранней русской политической истории».

В 1997 г. филолог Е.А. Мельникова представила скандинавов «первооткрывателями пути на восток», прочно освоившими к середине IX в. движение по Волге и основавшими «Ладогу, Городище под Новгородом, Крутик у Белоозера, Сарское городище под Ростовом, позднее – древнейшие поселения в Пскове, Холопий городок на Волхове, Петровское и Тимерево на Верхней Волге…» (в 2012 г. обозреватель «Родины» Л. Аннинский прилежно, словно заучивая непонятный текст, повторял, в том числе и за ней, в телеграфном стиле: «Дальняя торговля. Открытые торгово-промышленные поселения. Освоены скандинавами. Подхвачены русскими. Принадлежат всем». Как тут не добавить: «Ура!»). А в 2007–2009 гг. Мельникова объяснила, что «возникновение Древнерусского государства подавляющее большинство современных историков связывает с объединением двух ранне– (или пред-) государственных образований: северного с центром в Ладоге и южного с центром в Киеве, скандинавским вождем Олегом (< Helgi), родичем или «воеводой» Рюрика, захватившим Киев в 882 г., что положило начало «собиранию» восточнославянских земель вокруг Киева», и что «в исторической науке господствует представление о значительной роли скандинавов в процессе образования Древнерусского государства, хотя степень и формы их участия – предмет серьезных обсуждений» (т. е. переливание с серьезным видом из пустого в порожнее по примеру «дискуссии» Шаскольского и Клейна 1965 г.).

Затем, продублировав сказанное в 1997 г., отметила, что вовлечение местных племен в Балтийско-Волжский путь стимулировало их «ускоренное социальное развитие» и что договор местных правителей с вождем одного из отряда викингов Рюриком «институционализировал контроль скандинавов над Балтийско-Волжским путем и заложил основы для возникновения раннегосударственных структур в первую очередь института центральной власти, ведущую роль в осуществлении которой играли скандинавы» (осевшие в Восточной Европе в IX – начале Х в. образовали «новую военную элиту Древнерусского государства», которые «называются летописцем «русью» и воспринимаются им как «свои», а «вновь прибывающие скандинавы – наемники и купцы… «варягами», которые изображаются летописцами конца XI – начала XII в. как враждебные и опасные иноземцы, которых можно использовать как наемников, но которым нельзя доверять…»).

В 2005–2008 г. археолог В.Я. Петрухин рассказывал, что применительно к 60-х гг. IX в. «материалы Ладоги и Городища достаточно полно демонстрируют начало проникновения скандинавской руси в бассейн Волхова и формирования там сети городских центров с дружинными древностями…». В 2010 г. археолог Л.С. Клейн уверял, в том числе в своем варианте науки, что «в летописи описано призвание варягов-норманнов как начало истории Древнерусского государства» и «что норманны на восточнославянских землях быстро ославянились и сыграли видную роль в становлении древнерусской государственности».

Весьма показательны мнения «взвешенно-объективно-научных» норманнистов, высказанные в юбилейный 2012 г., когда официально отмечалось 1150-летие зарождения российской государственности.

Так, Е.А. Мельникова, призывая «отказаться от безнадежно устаревшего средневекового представления о «создании» Древнерусского государства скандинавами, балтийскими славянами или иными культуртрегерами», говорила, что скандинавы в середине IX в. контролировали Балтийско-Волжский путь, что их вожди установили «более или менее устойчивые связи с племенными элитами региона», что ««вокняжение» Рюрика, предводителя одного из многих викингских отрядов, стало итогом столетнего, по меньшей мере, функционирования трансконтинентального пути, соединившего Восток и Запад», что «возникновение сначала раннегосударственного образования в Ладожско-Ильменском регионе, а затем и единого Древнерусского государства с центром в Киеве в конце IX века было, таким образом, результатом развития восточнославянских общностей, территории которых находились в зоне трансъевропейской магистрали. Однако их быстрая социально-политическая трансформация стимулировалась прежде всего их участием в трансконтинентальной торговле…», т. е. она все так же, как и в 2007–2009 гг., но только не говоря о том уж слишком прямолинейно в юбилейный год, свела зарождение российской государственности к влиянию скандинавов, т. е., по ее же словам, к «безнадежно устаревшему средневековому представлению».

Другой филолог, А.В. Назаренко, сказал в адрес исследователей, отрицавших, что в Бертинских анналах свеями является «сама русь», что их попытки «порочны и методически, так как диктуются априорным (или, если угодно, общетеоретическим) нежеланием признать ведущую, или хотя бы активную, роль скандинавского этнического компонента в становлении государственности на Руси». Археолог В.В. Мурашева констатировала, нисколько не объясняя принципиальную разницу в поведении своих героев на Западе и на Руси (хотя эта разница указывает на действия там и там совершенно разных народов, потому как у них принципиально различаются типы поведения), что «викинги, безжалостные грабители и пираты, наводившие ужас на всю Западную Европу внезапными набегами, на территории Восточной Европы сыграли иную, конструктивную роль – роль катализатора, который способствовал ускорению социальных и политических процессов». Добавив затем, что на выставке «Меч и златник», организованной ГИМ к 1150-летию зарождения Древнерусского государства (точнее самой Мурашевой как заведующей сектором средневековой археологии отдела археологических памятников этого музея) «именно скандинавская составляющая материальной культуры становится воплощением идеи власти, идеи государственности».

Все эти разговоры о вкладе скандинавов в русскую историю четко выразил и без всякого тумана в том же юбилейном 2012 г. археолог С.П. Щавелев: «горсточка» викингов во главе с Рюриком (причем с обязательным для норманнистов пояснением, а то еще не признают в нем скандинава: «Сканд. Hrodrekr или Rörik») «основала целое государство, даже в начале своего развития равное по площади среднему европейскому королевству» (несколько ниже автор заключил в стиле Погодина про «удалых норманнов»: «Так что варяги основали Русь потому, что местный социум был готов принять их помощь. Более того, стороны оказались нужны друг другу в равной степени. Аборигены не могли дальше развивать торговые связи и военные операции… без технического, информационного опыта варягов, их бесстрашного менталитета. Варяги, в свою очередь, нуждались в людских и денежных ресурсах больших земель, чтобы продолжить свою экспансию на широких просторах континента. Так что славяне в той же самой степени «призвали варягов», как варяги «призвали славян» в помощники и союзники», и что викинги «выступали носителями более сложной культуры и обладали соответствующим менталитетом – первооткрывателей, авантюристов, лидеров»).

И как тут не вспомнить слова, а они приведены у Клейна в «Споре о варягах», шведского археолога М. Стенбергера, произнесенные в 1970 г.: «Вряд ли хоть один шведский археолог станет утверждать, что викинги основали Русское государство».

Это шведский археолог не станет утверждать, а вот русский его коллега из Курска уже такое сказал: нам же, русским, решительности в норманнизации своей истории не занимать! И сказал он это в торжественной обстановке да в «Актовой речи в день 77-й годовщины университета на открытом заседании Ученого совета» Курского медицинского университета, посвященной 1150-летнему юбилею российской государственности. И сказал потому, что он есть норманнист, воспитанный на трудах Клейна-норманниста.

По трудам Клейна и других археологов-норманнистов прежде всего писала свой учебник петербурженка В.Г. Вовина-Лебедева, изрекая, что «в настоящее время «норманнская проблема» потеряла былую остроту благодаря значительным успехам археологического изучения Восточной Европы». Именно эти «значительные успехи» заставили ее говорить, что Днепровский путь «был источником обогащения» варягов-свеев, контролировавших и Волжский путь, что они «сыграли важнейшую роль в возникновении» Ладоги, что «имена всех первых князей… их жен и дочерей – скандинавские… Скандинавские имена имело и подавляющее большинство дружинников» русско-византийских договоров X в., что «варяжские купцы-воины на протяжении VIII–IX вв. регулярно ездили в Восточную Европу в целях торговой наживы и военных трофеев», что, «несмотря на свое славянское имя Святослав являлся, по-видимому, настоящим варяжским конунгом по образу жизни и пристрастиям», что «археологи находят в киевском некрополе христианские захоронения знатных скандинавских дам и полагают, что это женщины из свиты княгини Ольги», что «сам тип новгородских сопок имеет сходство с большими курганами в Скандинавии», что в больших курганах в Гнездове, Чернигове и других местах «открываются следы скандинавского по происхождению сожжения покойника в погребальной ладье вместе с оружием, посудой и многочисленными жертвами (включая человеческие)», что Владимир Святославич для борьбы с братом Ярополком, союзником которого «был варяжский князь Полоцка Рогволод (Rognvald)», «отправился прямо в Скандинавию и нанял там варяжскую дружину».

Чтобы навсегда избавить будущих историков от сомнений в том, где все же начинается русская «история территории, на которой сейчас находится Россия», Вовина-Лебедева навязывает им, грубо попирая принципы исторической науки, параллели (потому как их можно провести с кем угодно), что «совместные пиры конунга со своими воинами – древний обычай норманнов. О нем постоянно упоминают и скандинавские саги, и русские былины» (ну, те, наверное, в которые, по мнению также петербургского историка Скрынникова, превратились саги), что «в Киевской Руси, как и в Скандинавии, меч был рубящим оружием, не предназначался для колющих ударов…», что «у скандинавов меч считался священным оружием. … Мы знаем, что и дружинники русских князей приносили клятву на мече», что, «как и в Скандинавии, копье на Руси никогда не метали во врага. Это было колющее оружие для рукопашной схватки», что «древние норманны всегда сражались пешими, даже если подъезжали к месту битвы на конях. На Руси в IX–X вв. также был распространен пеший бой. Кони служили лишь способом передвижения», что «первоначально у славян, как у скандинавов, распространены были круглые щиты, довольно большие по размеру… и плоские».

Зная, видимо, что отсутствие в сагах имен предшественников Владимира Святославича прямо указывает на время его правления как на время начала проникновения скандинавов на Русь, следовательно, демонстрирует надуманность ее утверждений о IX–X вв., автор связывает русского князя Игоря с неким Ингваром, известным по одной из саг. Эта идея совсем свежая и порождена она «взвешенно-объективно-научным норманнизмом» (прежние «невзвешенно-необъективно-ненаучные» норманнисты такого отождествления избегали). В 1996 и 1999 г. Г.В. Глазырина, отмечая якобы имеющееся совпадение имен др. – сканд. Yngvarr и русского Игорь, не исключала, что «конунг из Гардов» Ингвар из «Саги о Стурлауге Трудолюбивом», созданной около 1300 г., «идентичен князю Игорю, пришедшему, согласно, древнерусским источникам, в Киев с севера». В 2002 и 2005 г. мною было подчеркнуто, что попытки «объявить конунга Ингвара… князем Игорем являются чистейшим источниковедческим произволом», одобренным единомышленниками Глазыриной. Вместе с тем я тогда же констатировал: «Как показывает практика, один из приемов норманистов как раз и заключается в том, чтобы, высказав мнение, многократным повторением придать ему силу несомненного факта». В данном случае псевдофакт не просто стал «несомненным фактом», но уже прописался в таком качестве в вузовском учебнике.

Занимаясь школами исследования русского летописания, Вовина-Лебедева заключает: «Летописец ошибался, думая, что в легенде о призвании варягов речь идет о трех братьях. Дело в том, что фраза, звучавшая на древнескандинавском языке как «Рюрик сине хус трувор», обозначает в переводе: «Рюрик с домом и дружиной». Но это она кардинально ошибается, зря возводя напраслину на летописца, как ошибается, датируя знаменитую битву при Липицах 1224 г., тогда как та произошла в 1216 году.

В первой части я касался разговора, начало которому в нашей науке положил в 1956 г. «советский антинорманнист» Б.А. Рыбаков, что имена братьев Рюрика Синеуса и Трувора представляют собой якобы ошибочное толкование древнешведских слов: Синеус (sine hus) – «свой род», а Трувор (thru varing) – «верная дружина». И эту чушь «советского антинорманнизма», согласно которой «Сказание о призвании варягов» есть перевод с древнешведского, что якобы подтверждает норманнство варягов, торжественно огласил в сентябре 2002 г. представитель «взвешенно-объективно-научного норманнизма» археолог Е.Н. Носов на пленарном заседании Международной конференции «Рюриковичи и российская государственность», проходившей в г. Калининграде и посвященной 1140-летию призвания варягов на Русь.

Чуть повторюсь: этот норманнистский миф, давно внесенный в школьные учебники и превративший несколько поколений наших соотечественников в норманнистов, в том числе воинствующих, которые ныне поливают антинорманнистов, лишающих их примитивных и так привычных им представлений о русской истории, грязной бранью, разрушает одно лишь свидетельство Пискаревского летописца, отразившего многовековую традицию бытования в нашей истории имени Синеус. В известии под 1586 г. об опале на князя А.И. Шуйского и его сторонников сказано, что «казнили гостей Нагая да Русина Синеуса с товарищи». К тому же, как отмечал в 1994 г. С.Н. Азбелев, толкованию имен братьев Рюрика как sine hus и thru varing противостоит русский фольклор о князьях Синеусе и Труворе, т. е. народная память о них, людях, а не о искусственно созданных конструкциях sine hus и thru varing, которые, надо добавить, чужды шведскому языку (даже норманнисты указывают, что sine hus и thru varing полностью не соответствуют «элементарным нормам морфологии и синтаксиса древнескандинавских языков, а также семантике слов hus и væringi, которые никогда не имели значение «род», «родичи» и «дружина»…»). Противостоит такому толкованию и свидетельство француза К. Мармье о Рюрике, Сивар и Труворе, т. е. также народная память потомков южнобалтийских славян.

Отрицающему существование норманнизма норманнисту Клейну следует привести еще одно свежее и также петербургское свидетельство даже не бытия норманнизма, а пребывания его в самом распрекрасном расположении духа.

В 2012 г. в Северной столице была издана ПВЛ, комментарии к которой написали члены, как они себя представляют, содружества «двух филологов (литературоведа и лингвиста), двух историков (украинского и российского) и поэта»: А.Г. Бобров, А.М. Введенский, Л.В. Войтович, С.Л. Николаев, А.Ю. Чернов (среди них два доктора филологических наук и один доктор исторических наук). И вот этот дружный коллектив норманнистов с легкостью превратил – а норманнистам все по плечу! – древнейшую русскую летопись в «лживую» сагу, славящую деяния скандинавов на Руси (о чем в самой летописи, естественно, нет ни слова). Превратил своими комментариями, которые представляют собой один из ярчайших образцов использования летописи – причем, весьма назойливого, с обильным привлечением по каждому поводу схожих и несхожих сюжетов из мифов и истории скандинавов – в качестве иллюстрации норманнистского взгляда на русскую историю, в связи с чем теперь можно говорить еще, помимо Лаврентьевской и Ипатьевской, и о третьей редакции ПВЛ – «норманнистско-шведской» (или «питерско-украинской»).

Этим комментариям вообще свойственна какая-то удивительная бесцеремонность в толковании текста летописи, чего не скрывает лингвист Николаев (а он много даже чего необыкновенного объяснил из русской истории тем, кто «не владеет скандинавскими языками»): «Настоящее издание не относится ни к академическим, ни к энциклопедическим, поэтому авторы не ограничивали себя в подходах. …Что кроме научного в комментариях проводится и интуитивный, «поэтический» подход к великому тексту, который не противоречит научному, а иногда и дополняет его». Говоря же о своей статье «Семь ответов на варяжский вопрос», читаемой после комментариев, Николаев подчеркнул, что эти ответы «по форме академичны, но следуют духу издания – содержат идеи, некоторые из которых экстравагантны и находятся на «грани научного фола».

Один из примеров множества проявлений «интуитивно-поэтическо-экстравагантного», проще говоря, норманнистского подхода, а также чрезмерного владения комментаторами «скандинавскими языками» и чрезмерной любви ко всему скандинавскому, виден в пояснении к летописному известию, что Олег прибил щит на врата Царьграда: «А.Ю. Чернов предположил, что Олег, прибив щит на городских воротах, продемонстрировал свое происхождение из рода Скьельдунгов. Князь Олег являлся в таком случае потомком легендарного Скьельда, одного из сыновей бога древних скандинавов Одина, имя которого, как считают многие исследователи, было образовано от слова «щит». А несколько ниже находится такое же глубокомысленное рассуждение: «Если Олег вешает на царьградские врата «скьельд» (skiǫldr – щит), слово, созвучное с его родовым именем, то Инглинг, надо полагать, вряд ли бы так поступил». Да тут и полагать не надо, господа хорошие, сколько всего вы уже навешали читателю под видом науки и изуродовали великий текст, к которому надлежит относиться с великим уважением (в 2011 г. Чернов на проходившей в Старой Ладоге Международной конференции, ссылаясь на рассуждения Е.А. Мельниковой о том, что «личное имя Хельги/Хельга прежде всего отмечается в именослове Скьельдунгов – легендарной династии правителей о. Зеландия…», утверждал, что «Олег повесил на врата не свой герб (гербов еще не было), а свое родовое имя», что «из этого символического жеста потомка Скьельда позже и родилась европейская геральдика», «что, сам того не подозревая, провозгласил он и учреждение новой традиции – геральдической» и что «легенда о щите – отголосок не дошедшей до нас киевской саги о Вещем Олеге», которая «не могла возникнуть в XII веке, ведь летописец уже не знал, что Олег – Скьельдунг»).

Читая подобные комментарии, удивительно слышать, что их авторы, оказывается, порой спорили, как поясняет Бобров, доверительно вводя читателя в творческую атмосферу поисков и открытий, «из-за одного слова или формулировки… часами, так и не приходя к единому мнению». Но, буквально изнасиловав ПВЛ, где нет ни слова о германстве (скандинавстве) руси и варягов, они выводят единое мнение, которое у них сомнений, конечно, не вызывало: «Первоначально «русским» называли не славянский, а германский (древнескандинавский) язык». Затем Николаев дополнительно говорит, что «словом ruotsi восточные финны стали называть местных славян, а потом и сами славяне стали называть себя русью, названием, ранее использовавшимся для шведской руси», что «по крайней мере до XII в. восточнорусские славяне помнили, что 1) русь является восточногерманским («варяжским») племенем, 2) русская династия Рюриков имеет варяжское (точнее, восточношведское) происхождение, а сам Рюрик был русским, то есть среднешведским конунгом», что шведская русь «овладела почти всей Восточной Славией, и ее название стало названием и славянского населения Древней Руси».

Так что, дорогие соотечественники, своего рода рефрен наших сказок «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» надо теперь понимать как «Здесь германский (древнескандинавский, среднешведский) дух, здесь Германией (Древней Скандинавией, Средней Швецией) пахнет». И пахнет после прочтения «норманнистско-шведской» редакции ПВЛ очень и очень сильно.

И последнее по поводу отрицания Клейном норманнизма. Осенью 2010 г. его ученик С.В. Белецкий огласил Интернет, хотя к этому его никто не неволил (видимо, чувства тогда его переполнили), что мы «неизлечимо больны норманизмом». Но раз так болен ученик, то этой болезнью, понятно, он обязан только своему учителю. Как и другие ученики Клейна, распространившие эту болезнь, принявшую характер эпидемии, на всю науку. Хотя для такой болезни нет никаких оснований, она своего рода «фантомная». И когда это поймут, внимательно ознакомившись со всеми источниками, то болезнь и ее симптомы сразу же исчезнут (причем спокойно может выздороветь даже «неизлечимо больной», но при условии, конечно, что он захочет выздороветь).

 

Пустомеля Петрей – прародитель норманнизма, или Шведский взгляд на русскую историю

Так называемая норманнская теория была создана в Швеции в 1614–1615 гг. и представляет собой шведский взгляд на русскую историю, который со временем начнут величать, для придания видимости науки, «теорией». Его «родителем» был вышеупомянутый швед П. Петрей. Не отыскав, как он сам признает, «что за народ были варяги», этот сочинитель высказал, в силу непомерно разыгравшихся во время Смуты внешнеполитических аппетитов Швеции, шведский взгляд на русскую историю, стараясь подкрепить эти аппетиты, нацеленные на северо-западные земли России, апелляцией к истории: «От того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции…».

На этих словах, по характеристике немецкого историка Г. Эверса, «простодушного пустомели Петрея», и держится до сих пор норманнизм, вызванный к жизни, как на это показывает, начиная с 1993–1994 гг., автор настоящих строк, настойчивыми попытками Швеции навязать России в качестве претендента на ее престол брата шведского короля Карла-Филиппа, что могло помочь шведам удержать за собой захваченные русские территории, и затем «обоснованный» в 1639–1734 гг. шведами Р. Штраухом, Ю. Видекиндом, Э. Рунштейном, О. Верелием, О. Рудбеком, А. Моллером, А. Скариным и другими, т. е. задолго немца до Г.З. Байера, и чьи «аргументы» затем приписали как ему, так и Ю. Тунману, А.Л. Шлецеру, А.А. Кунику.

В 1997 г. С.Ю. Шокарев отметил, что Петрей, выступая «прежде всего как апологет шведской интервенции», относит Рюрика с братьями к шведам, «стремясь обосновать права герцога Карла-Филиппа на русский трон». В 2000 г. немецкий историк Б. Шольц, в поле зрения которой также попал Петрей, констатировала, что он пытался доказать шведское происхождение варягов, «чтобы затем вывести из этого право шведов вмешиваться в русскую политику и исторически оправдать вступление иноземных правителей на царский престол», что в следующей за ним шведской историографии добайеровского периода сильно «выражены политические тенденции» («русским отказывалось в способности создать собственное государство и управлять им, и тем самым исторически оправдывается чужеземное господство») и что после поражения Швеции в Северной войне «шведские авторы с помощью исторических аргументов стремились узаконить претензии на господство, которое уже нельзя было осуществить силовыми методами».

И шведский взгляд на русскую историю, как взгляд искусственно созданный, не имеет, разумеется, доказательной базы, ибо основан, по точному замечанию С.А. Гедеонова, «не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях», т. е. не на чем (но пустота-темнота обычно порождает фантасмагории). Потому он и не может быть подкреплен ни одним источником, ибо нигде в них не найти, что шведы и есть те самые варяги и русь, которые, согласно летописи, прибыли в 862 г. к восточным славянам.

О том нет даже намека прежде всего в самом главном источнике по нашей истории IX–XI вв., в которой активно действуют варяги-князья, варяги-дружинники, варяги-послы, варяги-купцы, – в ПВЛ. И на этот отрицательный для норманнизма факт указывают не только русские «ультра-патриоты» вроде Фомина, но и такие же, выходит, «ультра-патриоты», но только немецкой выпечки, да еще самые ярые норманнисты – А.Л. Шлецер и А.А. Куник, которые в отличие от сегодняшних норманнистов летопись все же знали и, что немаловажно, понимали.

Так, первый в 1768 г. отмечал, что «Нестор четко отличает русских от шведов» и что утверждение в обратном «надобно доказать» (русь тогда он помещал на юге Восточной Европы). Слова, что «Нестор ясно отличает русских от шведов», Шлецер произнес и в начале XIX в. в своем «Несторе», но теперь, чтобы уже как-то привести летопись в соответствие с норманнской теорией, под полнейшее влияние которой он попал под воздействием шведа Ю. Тунмана, принимает «изобретенный» последним в 1774 г. особый «вид» скандинавов – русов, родиной которых якобы была Швеция.

Второй в 1875 г. признал (тем самым прямо говоря единомышленникам о всей напрасности их труда), что «одними ссылками на почтенного Нестора теперь ничего не поделаешь». Добавив к сему в 1877–1878 гг., что «было бы благоразумнее Киевскую летопись совершенно устранить и воспроизвести историю русского государства в течение первого столетия его существования исключительно на основании одних иностранных источников». Куник предлагал устранить ПВЛ потому (а норманнисты очень любят неудобные для себя тексты устранять или на свой лад переделывать), что антинорманнисты, как он правильно заметил, «в полном праве требовать отчета, почему в этнографическо-историческом введении к русской летописи заморские предки призванных руссов названы отдельно от шведов».

К этим заключениям можно добавить мнения немца И.С. Фатера, считавшего русь черноморскими готами и подчеркивавшего в 1821–1823 гг.: Нестор «сказал весьма ясно, что сии варяги зовутся русью, как другие шведами, англянами: следственно, русь у него отнюдь не шведы», и норманниста М.П. Погодина, констатировавшего в 1825 и 1846 г., что, согласно Нестору, руссы – это племя особенное, как шведы, англичане, готландцы и прочие, и что он в одно время различает «именно русов и шведов». С приведенными суждениями абсолютно согласуется вывод, который обосновал в 1860—1870-х гг. антинорманнист С.А. Гедеонов: ПВЛ «всегда останется, наравне с остальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси».

Однако иностранные источники, на которые последнюю надежду возлагал Куник и которые сегодня норманнисты превратили в приоритетные по начальной истории Руси, отводя ПВЛ лишь роль иллюстрации к ним, при их внимательном прочтении, как того и требует историческая критика, не содержат ничего утешительного для адептов шведского взгляда на русскую историю (о том я подробно говорю в «Начальной истории Руси»).

Так, в наиглавнейшем сокровище норманнистов – Бертинских аналлах, введенных в научный оборот Г.З. Байером, речь идет под 839 г. о представителях народа «Рос (Rhos)», которые на деле оказались «свеонами (Sueones)». Но свеоны – это не шведы, как уверяют норманнисты (видимо, это заблуждение покоится на повествовании хрониста XI в. Адама Бременского, называвшего шведов свеонами, а их страну – Свеонией). И их ошибка особенно видна в свете показаний Тацита, который, поселяя свионов «среди Океана», т. е. на одном из островов Балтийского моря, резко отделяет их от свебов-шведов, живших тогда на северо-востоке Германии и переселившихся на Скандинавский полуостров в VI в., в эпоху Великого переселения народов, дав название Швеции.

Более того, Бертинские анналы, обращал внимание историк А.Г. Кузьмин, не столько отождествляют росов и свеонов, сколько противопоставляют их. Свионы (свеоны) Тацита, заключал ученый, представляли собой небольшое островное балтийское племя, имевшее царя, который ими повелевал «безо всяких безограничений», сильную дружину и хороший флот. Но «в IX в. франкские летописцы «свеонами» называли неопределенное население Балтийского побережья и островов», т. е. этот термин является «географическим, а не этническим определением».

Сближать же свеонов со шведами (самоназвание svear) по принципу лишь созвучия, это то же самое, что выдавать немцев за ненцев, ромеев (римлян и византийцев) за цыган (рома), сирийский город Тартус за эстонский Тарту, считать Китай-город в Москве и местечки с таким же названием в бывших Киевской, Подольской и Полтавской губерниях основанными китайцами, любившими в летние отпуска отправляться не домой, в Поднебесную, а загорать на берегах озера Китай нынешней Украины, от которого рукой подать до Черного моря, или в коленкоре увидеть Коленкура, а в русской бой-бабе – подружку американского бой-фрэнда.

Такого пошиба «лингвистика» – по принципу угодливого «чего-с изволите!» – была создана в XVII в. шведом О. Рудбеком, представлявшим посредством ее, потому как ничего другого не было ни тогда, ни теперь, наших варягов своими предками (понятие «рудбекианизм» уже в середине XVIII столетия стало символом чудовищного насилия над историей, но при этом «рудбекианизм» никуда не исчез и органично вошел в норманнизм, сформировав его первичную и главнейшую базу – лингвистическую, точнее, псевдо-лингвистическую). Согласно именно «лингвистике» Рудбека Клейн утверждает, что «город Суздаль и назван по-норманнски – его название означает «Южная Долина» (««-даль» у скандинавов «долина»). В таком случае надо, конечно, известного «советского антинорманниста» В.В. Мавродина непременно посчитать потомком тех, видимо, скандинавов, которые и дали Суздали ее имя. Потому как он Мавр-Один: «Один у скандинавов бог» (ну а мавра, наверное, какие-то южные ветра занесли в Скандинавию или прибило к ее берегам Гольфстримом).

А слова «инструк-Тор», «экскава-Тор», «эксплуата-Тор», в общем, все с окончанием на «Тор»: «Тор у скандинавов бог», выдать за скандинавские, привнесенные на Русь понятно кем, что даже очень подтвердит взгляд пустомели Петрея на русскую историю. Цену такой «угодливой и оплошной лингвистики», которую можно использовать в любых целях, даже в самых благих, хорошо понимал, следует отдать ему должное, Шлецер, говоря, что, «если дадут мне сотню руских имян и слов, то с помощию известнаго Рудбековскаго… искуства возьмусь я отъискивать столько же подобных звуков в малайском, перуанском и японском языках». Клейн может попробовать, и все у него пойдет как по маслу. Но тогда, надо же предупредить человека, малайцы, перуанцы и японцы изгонят из русской истории всех его норманнов, до единого. Без всякого содействия Фомина и Грот.

В 2012 г. Е.В. Пчелов выводил норманнство руси, напавшей в 860 г. на Константинополь, из слов «Венецианской хроники» Иоанна Дьякона рубежа X–XI вв.: «В это время народ норманнов на трехстах шестидесяти кораблях осмелился приблизиться к городу Константинополю». Но, во-первых, следует пожелать ему, решающему варяжский вопрос в пользу скандинавов с помощью многократного повтора волшебного слова «однозначно», не игнорировать труды антинорманнистов, о которых он – при этом не видя многие из них в глаза! – отзывается, что так характерно для норманнистов (известно, кто первым и громче всех кричит: «держи вора!»), с высокомерным пренебрежением: «околонаучные круги», «псевдонаучные рассуждения», «ура-патриоты от истории». Потому как много бы полезной информации извлек из них и обезопасил себя от простейших ошибок.

Во-вторых, почитать первую книгу «Антападосис» Лиудпранда, где тот отмечает, что Константинополь «расположен среди самых диких народов. Ведь на севере его соседями являются венгры, печенеги, хазары, русы (Rusios), которых мы зовем другим именем, т. е. нордманнами…» (то есть все перечисленные народы вместе взятые), а затем пятую книгу, в которой автор уже только русь называет норманнами (в рассказе о походе князя Игоря на Константинополь в 941 г.), при этом объясняя, получается, и члену «неоколонаучного круга» и «неуранепатриоту» Пчелову: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют Ρουσιος, русиями (т. е. «красными», «рыжими». – В.Ф.), мы же по их месту жительства зовем «нордманнами». Ведь на тевтонском языке nord означает «север», а man – «человек»; отсюда – «нордманны», то есть «северные люди», то, надеюсь, бы понял, что термин «норманны» в «Венецианской хронике», написанной спустя полтора века после событий 860 г., есть термин географический – «люди, живущие севернее».

Как пояснял Д.И. Иловайский, Лиудпранд получил информацию о руссах от византийцев, которые относили русь к гиперборейским (северным) народам, что и было передано им по-своему, по-лонгобардски. Сегодня М.В. Бибиков констатирует, что византийским памятникам «присуща замена этнонимов описательными выражениями, например, «северный» может обозначать русских…» («северные скифы»). И неопределенное в этническом смысле понятие «гиперборейские», т. е. «северные», т. е. «норманские», народы включает в себя их широчайший перечень. Как подчеркивается, например, в схолии к сочинению Аристотеля «О небе», «мы, говорят, заселяем среднее пространство между арктическим поясом, близким к северному полюсу, и летним тропическим, причем скифы-русь и другие иперборейские народы живут ближе к арктическому поясу…».

Можно напомнить, что мы и ныне именуем живущих на Севере – в Воркуте, в Норильске – «северянами», т. е., по-тевтонски (по-немецки), «норманнами», которые получают свои «северные», т. е. «норманнские» надбавки. Поэтому утверждать, как это делает активно печатающийся сегодня в России историк из Львова Л.В. Войтович, что «тождество Rusios и Normandos в тексте кремонского епископа Лиудпранда» позволяет «придти к выводу, что русами называли шведских викингов», значит заблудиться в четырех сторонах света и географические термины «северный человек» – nordman, «восточный человек» – ostmann, «южный человек» – südmann, «западный человек» – westmann принимать за этнонимы.

Есть у Пчелова, как ему кажется, еще один неотразимый аргумент в пользу норманнства руси. Это сообщение арабского географа и историка ал-Йа’куби (ум. 897/905), которого его первооткрыватель академик Х.Д. Френ именовал ал-Катибом. В его «Книге стран», завершенной около 891 г., говорится о нападении на испанскую Севилью в 844 г. маджус, «которых называют русами…». Но восточные памятники последующего времени нападавших называют не русами, а ал-урдуманийун, т. е. норманны.

В 1870 г. востоковед А.Я. Гаркави напомнил, что сообщение ал-Йа‘куби наделало вначале много шуму в научном мире России, и норманнисты – Х.М. Френ, П.С. Савельев, О.И. Сенковский, И.Ф. Круг, А.А. Куник, Ф. Крузе – поспешили воспользоваться им «для подкрепления своей партии». Гаркави, говоря, что сам он не примыкает ни к норманнистам, ни к их оппонентам, пришел к выводу, что слова «ал-маджус, которых именуют ар-рус» принадлежат не ал-Йа‘куби, а его переписчику, принявшему ошибочное и робкое отождествление ал-Масуди (ум. 956) ал-маджус (огнепоклонники, язычники) с русами «за истину».

Ранее С.А. Гедеонов, обращая внимание на то, что имя «русь» применительно к скандинавам появляется на Западе «только раз и только у одного писателя», установил, что этот факт является плодом осмысления ал-Йа‘куби двух категорий источников. По западноевропейским сообщениям он знал, что ал-маджус разорили Севилью в 844 г., а по арабским, что эти же ал-маджус «приходят для торговли в Итиль и Болгар и слывут у его единоверцев под общим именем русь». И в конечном итоге соединяет «в одно полученные им из двух разных источников сведения и разорителей Севильи называет «неверными, которых именуют русью». А.А. Куник, констатируя, что против доводов Гедеонова «ничего нельзя возразить», признал: свидетельство ал-Йа‘куби «не имеет безусловного достоинства, а представляет только личный взгляд арабского географа и этнографа». Ныне в науке подчеркивается именно то обстоятельство, что «те авторы, которые имели конкретные известия о набеге 844 г., не связывали разбойников, нападавших на Севилью, с именем ар-рус, а называли нападавших ал-маджус и ал-урдуманийун».

В свете же отмеченного выше географического смысла термина «норманны» (а его именно так понимал и М.П. Погодин: «с норманнами славянскими») весьма проблематично видеть в «ал-урдуманийун» собственно скандинавов или только их. Л.П. Грот правомерно подчеркивает тот факт, а на него указывали и до нее, что «обращает на себя внимание разное написание Nortmanni как устойчивого собирательного обозначения для разноэтничных групп и как название Norveorum, где оно – явный этноним, который без особой сложности можно связать с будущими норвежцами. В современной литературе эти два названия смешиваются довольно свободно».

И полностью, конечно, неправ Клейн, сказав в 2004 г., что «если прежде под русами арабских источников многие еще понимали славян Киевской Руси, то сейчас всем уже совершенно ясно, что речь идет о норманнах». Нам много чего неясно в современной истории, т. е. в том, что происходит у нас прямо на глазах. А в прошлом эту «ясность», да еще с использованием наречия «совершенно», надо очень и очень потрудиться доказать. Напомню, что у каждой науки, в том числе истории, есть весьма точная система доказательств. Правда, у историков она довольно сложная, подчас громоздкая, т. к. требует соотнесения между собой многих фактов, да еще, как в случае с варяго-русским вопросом, соотнесения фактов из разных наук, и плюс к тому, естественно, профессионального владения всеми методами исторического познания. Причем исследователь должен обосновывать и тот материал, который работает на его концепцию, и тот, который работает против нее. Ибо это противоречие может оказаться кажущимся, как, например, в случае с норманнами «Венецианской хроники» и Лиутпранда.

Из самой тональности негативных и часто просто оскорбительных откликов в Интернете на фильм Задорнова следует, что они в массе своей принадлежат выпускникам археологических кафедр, зацикленным как на своем якобы приоритете все и всем объяснять, так и на скандинавских и псевдоскандинавских находках и памятниках (а также слушателям неисторических факультетов, но лекции которым по истории России читали археологи-норманнисты, например С.В. Белецкий). Да еще воспитанным на работах с кричащими от восторга названиями «Скандинавское то, скандинавское се», найденное там-то и сям-то, «Скандинавские черты» того-то и сего-то (отдельной строкой в описании массы предметов обязательно идет сообщение о самой незначительной вещи, которой без проблем находят скандинавские параллели в стиле В.Г. Вовиной-Лебедевой).

Разумеется, наличие собственно скандинавских вещей на территории Восточной Европы никто не отрицает. Но, во-первых, воспринимать любую такую находку за прямое свидетельство пребывания скандинава (скандинавов) в землях восточных славян – это явно антиисторично. А как еще прикажите понимать, например, заявление В.В. Мурашевой, представившей в 1998 г. ременный наконечник из Старой Рязани (слой XI в.), орнамент которого, по ее оценке, «связан по своему происхождению с предметами в стиле Борре», в качестве одного «из немногих археологических свидетельств присутствия скандинавов на Руси в XI в.».

Специалист, конечно, не должен так безответственно рассуждать. Специалист скажет, как это сказала в 1985 г. норвежский археолог А. Стальсберг, т. е., замечу, представительница скандинавского мира, что по находкам скандинавских вещей трудно определить, попали ли они к восточным славянам «в результате торговли или вместе со своими владельцами». К тому же не надо забывать о войнах и походах наших предков (и к ответным к ним подобного же рода «визитам»), так что скандинавские вещи попадали к ним еще и в качестве многочисленных военных трофеев.

Не лишним будет привести мнение крупнейшего знатока древностей викингов англичанина П. Сойера, заметившего в 1962 г., что скандинавские находки «свободны от пристрастности, они не говорят ни за, ни против скандинавов. Тенденциозность создают те, кто работает с этим материалом», и что «предметы такого рода могут переходить из рук в руки, нередко оказываясь очень далеко от народа, который их изготовил или пользовался им первым. Это может показаться ясным как день, но порой об этом забывают. Некоторые ученые воспринимают обнаружение скандинавских предметов, особенно в России, как доказательство тесных связей со Скандинавией».

Однако наши археологи-норманнисты, очень стараясь доказать тесные связи Руси со Скандинавией, берут себе в помощники не только скандинавские предметы, но и вещи, которые не имеют к ним никакого отношения (что вообще-то говорит о явной скудости чисто скандинавских артефактов на территории Руси). Как, например, заключил в 2012 г. И.И. Еремеев, указав при этом на незначительное число находок на территории Белоруссии «оружия и украшений скандинавских типов»: «Вероятно, самую раннюю дату проникновения норманнов в Полоцкую землю (начало 890-х гг.) дает Брилевский комплекс с верховьев Березины, содержащий, наряду с куфическими монетами и мечом каролингского типа, серебряный спиральный браслет, имеющий параллели в кладах Северной Европы».

Но тогда куфические монеты, если следовать логике Еремеева, которая заставила его увязать «серебряный спиральный браслет», имеющий лишь параллели в кладах Северной Европы, со скандинавами (а с ними автоматически и другие предметы комплекса), должны указывать на присутствие в Полоцких пределах восточных купцов. Если и далее следовать той же логике, согласно которой за каждой этнически определяемой находкой должен стоять только представитель этноса, к культуре которого она имеет отношение, то меч каролингского типа должен был доставить на указанную территорию подданный империи Каролингов.

Но он преподносится в качестве свидетельства присутствия в Полоцкой земле норманнов. Причем преподносится без всякого обсуждения, потому как аксиома, потому как давно уже мечи эти заставляют свидетельствовать в пользу скандинавов.

Можно вспомнить, как в 1970 г. Клейн и его ученики, вначале как бы предположив, что «каролингские мечи, изготовлявшиеся во франкских землях по Рейну, и попадавшие на нашу территорию, очевидно, через Скандинавию…», в итоге уже сказали без всяких оговорок, что, «касаясь вклада скандинавов в материальную культуру Киевской Руси, прежде всего нужно указать на роль норманнов в формировании русского дружинного вооружения: в IX–XI вв. здесь распространяются принесенными скандинавами каролингские мечи… ланцетовидные копья и стрелы…» (в 2012 г. археолог Н.В. Лопатин подчеркнул, что ланцетовидные наконечники копий и стрел «не являются специфически скандинавскими предметами, а характерны для североевропейского вооружения в целом». Но на это же указывал в 1966 г. известный специалист в области оружия А.Ф. Медведев).

Заключение о поставках на Русь каролингских мечей скандинавами высказывали до Клейна, Лебедева и Назаренко такие же «советские антинорманнисты», как, например, Н.А. Чернышев в 1963 г. («можно сделать вывод о ввозе «франкских» клинков в скандинавские страны, где их снаряжали рукоятями и ножнами, а уже затем вывозили на Русь») и И.П. Шаскольский в 1965 г. (мечи попадали «на Русь, по всей видимости, главным образом через посредство» скандинавов, «как главных посредников в торговле Руси с Западной Европой»). Но посредством именно Клейна, Лебедева и Назаренко это заключение становится общим местом VI. Таллин, 1963. С. 226; Шаскольский И.П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 121.

в работах археологов и превращается в «очевидное-вероятное» для всех. В 1996 и 2002 г. Петрухин говорил, что «мечи франкского производства из рейнских мастерских попадали на Русь через Скандинавию». В 1997 и 2009 г. Мурашева уверяла, что распространение каролингских мечей на Руси «все-таки» связано с норманским присутствием. Было бы, конечно, очень интересно узнать, в каком таком источнике эти и другие археологи прочитали, что «мечи франкского производства из рейнских мастерских попадали на Русь через Скандинавию».

Да и Восточная и Западная Европы сами, без помощи и посредничества скандинавов (к тому же «скандинавы, – констатировал Д. Щеглов, – никому не известны как торговцы, их знают по берегам всех европейских морей только как разбойников!»), напрямую, а не дальним и, следовательно, намного более затратным и намного более опасным кружным путем через Скандинавию, вели широкую торговлю между собой. Как отмечается в литературе, из Среднего Поднепровья, например, «торговые пути уходили к Карпатам и в Подунавье, от Днепра по Припяти и Березине к Неману, далее на Балтику… Источники позволяют предполагать существование, по крайней мере, с середины IX в. трансъевропейской системы дорог, в широтном направлении тянувшихся от Пиренейского полуострова до Хазарии. До Среднего Поднепровья они проходили через Южную Францию, Восточную Баварию, Моравию и Малую Польшу».

А каролингские мечи, которые швед Т.Ю. Арне жестко увязал с норманнами (после чего они вошли в научное обращение под названием «норманнские мечи»), имели хождение по всей Европе и обнаружены там, где норманнов никогда не было (в Чехии, в землях южных славян), могли спокойно попадать к восточным славянам также и через их близких сородичей, с которыми у них были самые непосредственные и самые разнообразные связи, – южнобалтийских славян, покупавших оружие в империи Каролингов. Еще в 805 г. Карл Великий «запретил немецким купцам ездить в Славянскую землю и назначил только три пограничных города, куда могли приходить славянские купцы для сделок с немцами». При этом особенно строго запрещалось продавать славянам «оружие и брони»: «у того, кто вез оружие к славянам, весь товар отбирался и половина разделялась поровну между сыщиком и смотрителем торгового пункта; только другая половина поступала в казну». Причем торговля южнобалтийских и восточноевропейских славян занимала ведущее место во всей балтийской торговле (именно посредством славян скандинавы постепенно втянулись в балтийскую торговлю, о чем говорит заимствование ими славянских слов, связанных с этой деятельностью: torg – торг, рынок, торговая площадь, besman – безмен и др.). Да и торговле этой способствовал давно наезженный и безопасный путь.

Как отмечал Адам Бременский (ок. 1070), от знаменитого Волина (Юмны), что находился в устье Одера и который хронист характеризует как «крупнейший из всех расположенных в пределах Европы городов…», богатый «товарами всех северных народов, нет ни одной диковинки, которой там не было бы», до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, при этом еще отметив присутствие русских купцов в Волине (о том, что Волин, в разы превосходящий своими размерами и численностью жителей и шведскую Бирку, и датский Хедебю, и уступающий, по представлению западных информаторов, только одному Константинополю, был главным центром торговли на Балтике и главным торговым партнером Руси говорит тот факт, что около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья). По заключению А.Г. Кузьмина, время Адама Бременского было «время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функционировавшего в IХ – Х вв.». Само же его сложение историк относил к концу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар».

Беря во внимание недавно открытые в Нижнем Поволховье Любшанское городище (в 2 км севернее Старой Ладоги), возведенное в последней четверти VII – первой половине VIII в. и запирающее вход из Балтийского моря в глубь материка, следовательно, в речные системы, ведущие к Каспийскому и Черному морям, и в Юго-Восточном Приильменье Городок на Маяте, вал которого датируется VI–VII вв. и чьи древности связаны с южнобалтийскими славянами, можно говорить о начале складывания пути, связывавшего Южную Балтику с Северо-Западом Руси, к очень раннему времени (и что его с самого начала полностью контролировали славяне, в связи с чем лишь только с их разрешения им могли воспользоваться чужаки, например скандинавы, и таким образом попасть в пределы Восточной Европы).

Выше я привел мнение замечательного исследователя и истинного антинорманниста советской эпохи В.Б. Вилинбахова, который в 1963 г., говоря о заселении Новгородской земли южнобалтийскими славянами, отметил, что они могли продвигаться «вдоль южного побережья Балтийского моря или прямо по самому морю, оседая в устьях рек и на берегах Ладожского озера», что сопки «волховского типа группируются вдоль водных систем, непосредственно связанных с Балтийским морем», и что они «появились в Приладожье со стороны Балтийского моря, непосредственно из западнославянских земель» (и речь при этом ученый вел о VI–VII вв.).

Во-вторых, а мною уже задавался этот вопрос: какое отношение к скандинавским находкам, неважно, много их или мало (артефактов иных племен и народов IX–XI вв. во много раз больше), имеют наши варяги и русь? Что, на этих находках так и «написано, выгравировано, выбито, процарапано, вытравлено, что «варяги и русь – это скандинавы» (или что они «принадлежат имярек варягу-скандинаву или русину-скандинаву»)»?

Об отсутствии связи варягов и руси со скандинавами дружно, будто по приказу антинорманнистов, говорят, о чем речь шла выше, все письменные источники, и в первую очередь ПВЛ. Казалось, вопрос исчерпан. Но им с завидным упорством приписывают то, что в них абсолютно отсутствует. И приписывают люди, которым общество безоглядно верит, полагая, что кто чуть ли не днюет и ночует в древностях, уж точно знает их наверняка.

Взять хотя бы русов арабских источников, в которых Клейн и все-все «уже совершенно ясно» видят норманнов. Все-все – это прежде всего археологи, которые с помощью своей универсальной отмычки – норманнизма – вскрывают и легко читают любой источник, независимо от его характера и степени сложности, независимо, разумеется, и от своих познаний в области источниковедения. Так, в 1978 г. покойный ныне ученик Клейна Г.С. Лебедев, заостряя внимание на «неопрятности» руси, зафиксированной Ибн Фадланом, заключил, что «способ омовения, когда несколько человек пользуются одной лоханью, чужд славянской бытовой культуре и несомненно германского происхождения». Как справедливо заметил по поводу таких «научных» рассуждений А.Г. Кузьмин, «этот способ аргументации весьма напоминает доводы старых норманистов: русы любили мыться в бане, норманны – тоже. Следовательно русы – норманны».

Этот же способ аргументации спокойно использовал в 2003 г. археолог В.Я. Петрухин, выдавая тот же обычай умывания русов у того же автора за скандинавский, ибо способ умывания «снизу», из таза, «несвойственен народам Восточной Европы, в том числе славянам – они использовали рукомойник; этот обычай присущ народам Европы Северной». Ныне историк Пчелов, представитель того же «неоколонаучного круга», что и Лебедев с Петрухиным, видимо, прочитав про такое тяжелое, в их интерпретации, мытье-бытье русов (одно лишь только отсутствие у них рукомойников печаль-тоску наводит), тверд, как рунический камень, во мнении, что в описаниях арабских авторов «русы имеют совершенно определенные скандинавские черты».

Подобным «научным» способом норманнисты толкуют восточных авторов давно. Например, в 1835 г. В.В. Григорьев убеждал, что поход русов 912/913 гг., о котором повествует арабский историк и географ Х в. ал-Мас‘уди, «носит все качества и признаки других норманских походов» («все признаки норманского духа»), а историк Ибн ал-Асир (ум. 1234), который сообщает о набеге русов под 943 г., «начинает тем, что они, поднявшись рекою Куром, подступили к Бердаи. Один этот образ действия уже показывает норманнов, которые всегда вторгались по течению рек…». Затем в 1841 г. М.П. Погодин, закрепляя в науке такой легковесный стиль рассуждения, подчеркивал, что «обстоятельства русского нападения на берег Каспийского моря и росского на Константинополь одни и те же с нападением норманнов на берега всех европейских морей, и доказывают их одно северное происхождение, а не восточное».

Сколько лет с тех пор прошло, сколько всего изменилось и переменилось. Но одни только археологи свято «блюдут» дорогие их сердцу «признаки норманского духа», выявленные Григорьевым. Так, в 2000 г. Петрухин убеждал, что поход руси на Каспий между 911 и 914 г. сильнейшим образом напоминал «морские набеги викингов на Западе, в империи Каролингов: разграбив побережье Каспия, русы укрылись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были разбиты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами». Нечего сказать, тонкое и, главное, очень даже историческое наблюдение.

Однако норманнисты не только в «норманском духе» толкуют памятники, они могут – вот что с ними вытворяет этот дух! – до неузнаваемости изменить его текст. Так, в свое время учитель Григорьева академик востоковед Х.М. Френ настолько сильно желал во всем видеть скандинавское, что усомнился в вышеприведенном ясном свидетельстве ад-Димашки: варяги «суть славяне славян», потому как, откровенничал он, «мне пришло в голову» прочитать иначе: варяги «живут насупротив славян», т. е. напротив славянского южнобалтийского побережья, значит, в Скандинавии.

Вот так: что приходит в голову под влиянием дурманящего сознание «норманского духа», то и читают.

Остается напомнить нашим археологам, что датчанин В. Томсен, т. е., опять же замечу, как и в случае со Стальсберг, стопроцентный скандинав, внимательно проанализировав известия всех восточных авторов, отказался от ник как доказательствах норманнства руси и посоветовал «пользоваться этими сочинениями с большою осторожностью». Из современных археологов этому совету следует, видимо, только А.Н. Кирпичников, который отмечал в 2000–2002 гг., что в источниках, в том числе восточных, «вместе со славянами обычно упоминаются русы. Их уверенное соотнесение со скандинавами безоговорочно принять нельзя».

Но другие наши археологи-норманнисты нисколько не осторожничают и в деле толкования источников с русской молодецкой удалью далеко обходят даже самую заинтересованную сторону в норманнской интерпретации варяго-русского вопроса – скандинавских ученых. И под их влиянием на источники начинают их же глазами смотреть, что весьма показательно и вместе с тем весьма прискорбно, специалисты. Например, если в 1978 г. востоковед Т.М. Калинина еще заключала в духе Томсена: «Восточные источники сами по себе давали слишком мало сведений и слишком односторонние данные, чтобы по их материалам можно было решить вопрос об этнической принадлежности русов», то уже в 2009 г. в хрестоматии «Древняя Русь в свете зарубежных источников» в известии ал-Мас‘уди, что у русов «есть вид, называемый Луда‘ана», преподнесла данный вид, а эта мысль высказывалась и до нее, как искаженное написание «западноевропейского названия норманнов: лордманн, в арабо-испанских источниках – ал-урдуманийа…».

Хотя вот ей Клейн, конечно, не укажет, что она по оплошности спутала «Луда‘ан» с норманнами-лордманнами. Потому как свои по определению безгрешны и безвинны. Наоборот поддержит и снисходительно кивнет – с фото, что размещено в газете «Троицкий вариант – наука», – в знак поощрения к дальнейшим таким достижениям на ниве «академической науки».

Надеюсь, что сказанное заставит молодых археологов хоть немного, но задуматься над состоятельностью доказательной базы норманнизма, в том числе археологической, задуматься над словами старших коллег, навязанных им в качестве непререкаемых авторитетов в варяго-русском вопросе и борцов за истину с «ультра-ура-патриотами», якобы отстаивающими идею, вспомним слова Клейна, «что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами» (носителей такой идеи, заливших кровью Европу и готовивших такую же участь всему миру, в 1941–1945 гг. разгромил в первую очередь именно русский народ).

Есть же у них своя голова на плечах, да и не все же время им жить с оглядкой на Клейна и его учеников, как он их охарактеризовал в 1999 г., «видных славистов» (в «Споре о варягах» Клейн пишет, что воспитал «в своем семинаре целую плеяду молодых исследователей, преданных принципам объективной науки…»): Г.С. Лебедева, В.А. Булкина, В.А. Назаренко, И.В. Дубова, Е.Н. Носова, С.В. Белецкого и др., по признанию последнего, «неизлечимо больных норманизмом». Точнее говоря, скандинавоманией, как назвал в 1836 г. эту смертельно опасную для науки болезнь, передаваемую по научному наследству, истинный славист Ю.И. Венелин. Ну, отлучит их сей грозный муж от своей науки. Да с этим отлучением они только свободу научную обретут. И много полезного для науки сделают.

Как, это сделал, например, археолог Д.Т. Березовец, который в 1970 г. установил, что восточные авторы под «русами» понимали алан Подонья, носителей весьма развитой салтовской культуры. Или другой археолог Д.Л. Талис, который на основании греческих и арабских памятников, топонимики Крымского полуострова в 1973–1974 гг. показал историческое бытие Причерноморской Руси в VIII – начале X в. в Восточном и Западном Крыму, а также в Северном и Восточном Приазовье, и также увязал ее с аланами.

Совершенно безосновательно современные норманнисты увязывают с норманнами руссов 860 г. (А.Л. Шлецер, поняв, что этих руссов никак нельзя выдать за скандинавов, отнес их к «неизвестной орде варваров», неизвестно откуда пришедшей и затем неизвестно куда канувшей, и выбросил их из русской истории, говоря, что «никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью»). Так, норманнами их считают, позволю себе вернуть им такого рода долг, «ультра-норманист» Клейн и «ура-норманист» Пчелов. В 2012 г. в Санкт-Петербурге, а речь о ней уже шла, была издана ПВЛ, комментаторы которой А.Г. Бобров, А.М. Введенский, Л.В. Войтович, С.Л. Николаев, А.Ю. Чернов не сомневаются в том, что, «однако все сведения о южной руси указывают на ее северогерманское происхождение».

Опять фантазия на тему «Да, скандинавы мы», которая не выдерживает проверки при обращении к конкретному материалу. Сведений о южной руси довольно много, и они указывают, во-первых, на существование в южных пределах Восточной Европы как минимум двух Русий, предшествовавших Киевской Руси и связанных с Прикаспием и Причерноморьем, и во-вторых, что к этим Русиям скандинавы не имели никакого отношения.

Так, готский историк VI в. Иордан применительно к событиям IV в. ведет речь о «вероломном» племени «росомонов» («народ рос»), которое подчинил себе король готов Германарих, и два представителя которого – Сар и Аммий – ранили его мечом, что послужило одной из причин смерти короля (данный факт отражает высочайшую степень противостояния готов и росомонов). Самих же росомонов, т. е. народ рос, чаще сближают, констатировал в 1970–2003 гг. А.Г. Кузьмин, с роксоланами, тем самым признавая их ираноязычными. В 2003 г. В.В. Эрлихман указал, что название «росомонов» Иордана «убедительно истолковано из норм осетинского языка как «русские (или «благородные») мужи». Иранские корни имеют и имена вождей росомонов – Сар и Аммий».

Сирийский автор VI в. Псевдо-Захарий Ритор под 555 г. называет народ «рус» (Hros), живущий к северу от Кавказа. В 1939 г. А.П. Дьяконов говорил о реальности существования народа Hros (вместе с тем он указал на автора IV в. Ефрема Сирина, в своем толковании на книгу «Бытия» упомянувшего «росиев»). В 1953 г. Б.Д. Греков отмечал, что корень «рус», «рос» связан с роксоланами, с росомонами, с народом «рос» сирийского источника VI века. В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский увидел в известии Ритора первое подлинное упоминание о руси, не вызывающее «оговорок», и посчитал, что термин «русь» мог попасть к грекам от одного из иранских народов до IV века. По мнению археолога М.И. Артамонова, высказанному в 1962 г., «росы» Ритора – это или росомоны, или роксоланы, проживавшие «в лесостепной полосе среднего течения Днепра» и разгромленные в VII в. хазарами (последние, положив «конец существованию «росов» в Среднем Поднепровье», возможно, оттеснили «их частично на Донец и Средний Дон»), и что славяне, заселившие их земли, унаследовали имя «Русь».

В 1982 г. историк и археолог Б.А. Рыбаков, соотнося известие Псевдо-Захария Ритора о народе «рос» с археологическим материалом, заключил, что его «географически область… должна соответствовать юго-восточной окраине антских племен, где древние венеты со времен Тацита смешивались с сарматами», и что к этому народу имеет отношение, вероятно, культура пальчатых фибул. В 1985 г. М.Ю. Брайчевский связал с «росами» того же автора население Приазовья, принадлежавшее, «скорее всего, к сармато-аланскому этническому массиву». Выдающийся наш лингвист академик О.Н.Трубачев отмечал в 1997 г., что информация Ритора о народе «рос» «где-то к северу от Кавказа, близ Дона… имеет под собой довольно реальную почву», а в 2003 г. А.Г. Кузьмин предположил, что он имеет в виду росомонов северного побережья Черного моря. Лингвист К.А. Максимович в 2006 г. высказался в пользу того, что этноним Hros «действительно относился к народу, жившему в Предкавказье или в Северном Причерноморье».

Применительно к VI–VII вв. локализуют русь в районе Северного Кавказа и в соседстве с хазарами восточные авторы X, XI и XV вв.: ат-Табари, Мухаммед Бал’ами, ас-Са’алиби, Захир ад-дин Мар’аши. В 1965 г. А.П.Новосельцев, беря во внимание их показания, заключил, что, возможно, «в рассказе о русах речь идет о каком-то народе аланской (иранской) группы, который связан и со славянами, известными в то время в Закавказье и Иране…». В 1870 г. А.Я. Гаркави, не касаясь этноса этой руси, локализовал ее к западу от хазар около Черного моря. На нахождение русов рядом с хазарами указывает также европейский «Баварский географ» начала IX в.: «Кациры… Руссы». О непосредственной связи русов с Прикаспием говорит иудейский хронограф «Книга Иосиппон» (середина Х в.): «Русы живут по реке Кира (Кура. – В.Ф.), текущей в море Гурган (Каспийское. – В.Ф.)».

Большой объем информации о русах связан с Черным морем. Так, ряд восточных авторов – ал-Масуди, ал-Ид-риси и ад-Димашки – называют Черное море «Русским», а под «Русской рекой» подразумевают Дон с Северским Донцом. Как подчеркивает ал-Масуди, море Понт «есть Русское море; никто, кроме них (русов), не плавает по нем, и они живут на одном из его берегов. Они образуют великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону. … Русы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена». «Русским морем» именуют Черное море французские, немецкие и еврейский памятники XII–XIII вв. (а точно так его называет, что характерно, и наша ПВЛ: «А Днепр втечеть в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское…»). По словам А.Г. Кузьмина, «поистине международное признание Черного моря «русским» – важное свидетельство в пользу существования Причерноморской Руси».

В пользу существования Причерноморской Руси имеются еще более важные свидетельства. В византийском «Житии святого Стефана Сурожского», составленном в первой половине IX в., речь идет о нападении в конце VIII или самом начале IX в. на Сурож (Судак) в Крыму «рати великой русской» во главе с князем Бравлином (по мнению В.Г. Васильевского, «рассказ о нашествии русской рати на Сурож заключает в себе подлинную историческую основу…»). В «Житии святого Георгия Амастридского», написанном современником последнего Игнатием Диаконом, констатируется применительно к первой половине IX в. широкая известность руси на берегах Черного моря: «Было нашествие варваров, руси, народа, как все знают (курсив мой. – В.Ф.), в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия».

Васильевский, датируя амастридский поход, ударивший уже по коренным землям Византии, прилегавшим к Константинополю, временем около 842 г., отметил, что «имя Руси уже в это время не только было известным, но и общераспространенным, по крайней мере, на южном побережье Черного моря». Г.В. Вернадский считал, что поход на Амастриду мог состояться в 840 году. А.Н. Сахаров поход и последующие затем переговоры между русью и византийцами относит к промежутку между началом 830 гг. и 838–839 гг., когда русские послы прибыли вначале в Византию, а затем в Ингельгейм, где предстали перед франкским императором Людовиком I Благочестивым. А.В. Назаренко считает возможным нападение руси на Амастриду и создание «Жития святого Георгия Амастридского» относить к 810–830 гг..

В науке давно говорится о связи похода русов на Амастриду с сообщением Бертинских анналов о прибытии в 839 г. к Людовику I Благочестивому послов византийского императора Феофила, с которыми были люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos)» и что они были направлены их «королем», именуемым «хаканом (сhacanus)», к Феофилу «ради дружбы». А поиску этой дружбы предшествовало нападение русов на Амастриду близко к 839 г., возможно, в 836–838 гг. (титул «хакан» указывает, отмечали С.А. Гедеонов и Г.В. Вернадский, «на соседство хазар»).

Но особое внимание ученых привлекают две речи-беседы константинопольского патриарха Фотия, в которых повествуется о нападении русов в 860 г. на саму столицу Византии (их флотилия состояла из 200 или 360 судов, которые могли нести от 8 до 14 тысяч воинов). Причем патриарх, очевидец нашествия, также отмечает факт давнего знакомства своих соотечественников с русами: «Народ неименитый, народ несчитаемый [ни за что], народ, поставляемый наравне с рабами…» (Пчелов утверждает, что до этого события византийцы русов «толком не знали…». «Совершенно напротив, – возражает таким скептикам А.В. Назаренко, – к 860 г. русь была уже известна византийским властям как достаточно обширное политическое образование, в которое входили разные народы; более того, она выступала, похоже, и как источник военной угрозы (в представлении патриарха Фотия, она до тех пор не нападала на Константинополь из страха перед славой «ромеев»), но не «бралась в расчет» из-за своей бесславности, «неименитости»). Вместе с тем Фотий, вернусь к «Венецианской хронике» Иоанна Дьякона, который спустя где-то 140–150 лет после событий июня 860 г. называет нападавших «норманнами», использует только этноним «русы» (да еще называет их «скифским», «кочующим» народом, «гиперборейской грозой», «народом с севера»), хотя о норманнах, уже несколько десятилетий грабивших разные районы Западной Европы, в Византии были прекрасно осведомлены.

В 2010 г. А.Н. Сахаров правомерно подчеркнул, что беспрецедентное по своим масштабам нападение Руси 18 июня 860 г. на Константинополь, тщательно подготовленное и блестяще осуществленное, буквально потрясло тогдашний мир, что «само это военное предприятие, сбор большого войска, оснащение флота требовало длительного и масштабного государственного обеспечения. Это могло сделать уже сложившаяся и успешно функционировавшая государственная система, которая впервые попробовала свои внешнеполитические мускулы уже ранее, во время ударов по крымским и малоазиатским владениям Византии» (отраженных в житиях святых Стефана Сурожского и Георгия Амастридского), и что в 860 г. государство Русь, которое исследователь связывает с Поднепровьем, «оповестило о своем государственном рождении остальной мир».

Что это было так, свидетельствуют слова одного из наших летописцев, начавшего с нападения русов на Константинополь отсчет русской истории (за ним эти слова на протяжении столетий повторяли другие летописцы): 856 г. «… Наченшю Михаилу царствовати, нача ся прозывати Руская земля. О сем бо уведахом, яко при семь цари приходиша русь на Царьгород, якоже пишется в летописаньи гречьстемь. Тем же отселе почнем и числа положим (курсив мой. – В.Ф.)» (рассказ об этом походе читается в ПВЛ под 866 г.). В связи со сказанным нельзя не заметить, что было бы более правильно отмечать 1150-летие зарождение российской государственности не в 2012 г., на чем настояли норманнисты (причем именно петербургские археологи), живущие и заставляющие «нас жить в мире нагроможденных ими мифов и небылиц о шведско-скандинавско-норманской Руси, вызванной к жизни, как им то заповедовал А.Л. Шлецер, «человеками»-скандинавами в 862 г.», а хотя бы двумя годами ранее – в 2010 г.

А в 2012 г. исполнилось 1150 лет не зарождению российской государственности, а призванию восточнославянскими и угро-финскими племенами варягов и варяжской руси, не имевших отношения к скандинавам, и чьи представители в лице князей, бояр, дружинников, купцов приняли затем активное участие в возведении здания русской государственности. Но здание последней, не говоря уже о его фундаменте, было заложено задолго до 862 года. Как заметил в 1808 и 1814 г. Г. Эверс, «русское государство при Ильмене озере образовалось и словом и делом до Рюрикова единовластия, коим однако Шлецер начинает русскую историю. Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно не имело». В 1811 г. Н. Брусилов подчеркнул, что Русское государство существовало задолго до пришествия Рюрика. В 1886 г. М.Ф. Владимирский-Буданов четко сказал, что «князья-варяги застали везде готовый государственный строй». И всесторонний анализ исторического материала показывает правоту заключений этих историков, из которых лишь только немец Эверс был антинорманнистом.

Патриарху Фотию также принадлежит «Окружное послание» (867 г.), в котором он, напомнив о «дерзости» русов, осмелившихся напасть в 860 г. на Константинополь, сообщает о последующем их крещении и утверждении у них епархии: «И до такой степени в них разыгралось желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великим усердием и ревностью». А принятие русами епископа прямо указывает на крещение именно народа, а не дружины воинов. И русская епархия – Росия – присутствует во всех церковных уставах византийских императоров, по крайней мере, с 879 г., занимая 61-е место в перечне митрополий, подчиненных константинопольскому патриарху (в списках времени императора Константина Багрянородного (913–959) она составляла 60-ю митрополию). Вероятно, эта епархия находилась в городе Росия, отождествляемом с Боспором, расположенном в районе нынешней Керчи, и просуществовала она до XII в..

Языком общения южной руси – Руси Прикаспийской и Руси Причерноморской (летописной Тмутаракани) – был славянский язык. Это хорошо видно из сообщения Ибн Хордадбеха, начальника почт провинции ал-Джибал (Северо-Западный Иран), которая соединялась с должностью политического агента и начальника полиции, констатировавшего не позже 40-х гг. IX в., что русские купцы представляют собой «вид славян» («одну из разновидностей славян») и привозят товары в Багдад, где их переводчиками «являются славянские слуги-евнухи» (А.И. Гаркави отмечал в 1870 г., что Ибн Хордадбех имел доступ к государственным архивам и что он писал о восточных славянах и русах «по личному наблюдению или лично добытым известиям…». В 2012 г. А.В. Назаренко, «омолаживая» на несколько десятилетий время свидетельства данного автора, подчеркнул, что он «сталкивался с «русскими» купцами в Багдаде или своем родном Табаристане…» и что он обладал «незаурядной» осведомленностью). Ибн ал-Факих (конец IX – начало Х в.) дает параллельный вариант чтения известия Ибн Хордадбеха, но именует купцов «славянскими». Ибн Хордадбех, к сообщению которого, заключал в 1965 г. А.П. Новосельцев, надлежит «относиться с доверием», и Ибн ал-Факих «пользовались каким-то общим, нам не известным источником», вероятно, как уже выше говорилось, начала IХ или конца VIII в..

В «Житии святого Кирилла», созданном в 869–885 гг. в Подунавье, рассказывается, как Кирилл в Крыму (в Корсуне) в 861 г. приобрел «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами», которые помог ему понять местный житель, говорящий «на том же языке» (что указывает на присутствии там русов-христиан уже в середине IX в., т. е. ранее, обращает внимание А.Г. Кузьмин, возникновения Тмутараканской епархии при патриархе Фотие). А Кирилл и русин смогли понять друг друга потому, что говорили на славянском языке (но, слепо повторяет Пчелов одну гипотезу, «слово «руские» на самом деле представляет собой ошибку, а речь идет о «сурских», то есть сирийских письменах. … Таким образом, по наиболее распространенной версии, Кирилл в Херсонесе познакомился с сирийским языком и сирийской письменностью, а не некой «русской». Вот так удивительно легко и бездоказательно вычеркивается мешающее норманнизму русское из русской же истории. Хотя хорошо известно, что «в те времена сирийской общины в Крыму не было, а автор «Жития…» говорит только о народах, проживавших в Крыму»).

Вполне возможно, что остаток южной руси, связанной со славянами, зафиксировал побывавший в России в 1517 и 1526 г. С. Герберштейн в информации, по его характеристике, о «черкесах-пятигорцах… у Понта», которые, по свидетельству русских, «христиане… согласны с греками в вере и обрядах и совершают богослужение на славянском языке, который у них в употреблении». А далее он отмечает: «Это крайне дерзкие морские разбойники, ибо по рекам, стекающим с гор, они спускаются на судах в море и грабят всех, кого могут, в особенности плывущих из Каффы в Константинополь» (но если смотреть на этих морских разбойников глазами В.В. Григорьева, М.П. Погодина и В.Я. Петрухина, то они предстанут чистокровными норманнами: от одной лишь только их «крайней дерзости» идет сильнейший «норманский дух»).

Все вышеприведенные известия о южной руси никоим образом не указывают на ее «северогерманское происхождение». Напротив. Они рушат норманнизм. Вот почему археолог Петрухин квалифицирует сообщение Псевдо-Захария, в котором польский историк Х.Ловмяньский увидел, напомню, первое подлинное упоминание о руси, как мифологизированное «описание народов-монстров на краю ойкумены», о чем, по его мнению, говорят «явно легендарный характер описания представителей этого народа («мужчины с огромными конечностями, у которых нет оружия и которых не могут носить кони из-за их конечностей»), а также упоминание их в одном ряду с амазонками, людьми-псами и другими народами-монстрами» (какое единение у них с Клейном: чтобы спасти норманнизм, они оба, как сговорившись, все сводят к «народам-монстрам»). Причем мнение Петрухина оказалось столь авторитетным, что востоковед И.Г. Коновалова в 1999 г. (а она прямо ссылается на него) и лингвист Р.А. Агеева в 2002 г. в один голос говорили, что «рос» Псевдо-Захария – это миф, легенда. И Е.В. Пчелов в 2010 г., борясь с заблуждением, «будто название «русь» было известно уже в VI веке», объяснял читателю своего романа о Рюрике, вышедшего в серии «ЖЗЛ», фантастичность народа «рос» сирийской хроники «доводами» Петрухина.

В предыдущем нашем разговоре я приводил слова А.П. Дьяконова, заметившего по поводу Hros Псевдо-Захария Ритора: «Собственные имена народов обычно не создаются фантазией даже в легендах, а скорее являются реальной точкой отправления для создания легенд». Недавно лингвист К.А. Максимович подчеркнул, что к проблеме исторической реальности народа Hros совершенно не имеет отношение их внешнее описание, «хотя в ученой литературе эти две проблемы – достоверности этнонима и достоверности этнографического описания – нередко путают», и «что сообщение сирийского источника не стоит особняком в исторической традиции», ибо о русах применительно к VI–VII вв. ведут речь восточные авторы. Так что, друзья-норманнисты, надо размышлять над фактами, но не закрывать их ввиду несоответствия им шведского взгляда на русскую историю.

Наконец, в 2007 г. все окончательно прояснилось и с росомонами Иордана. И опять же с помощью все знающих и все видящих археологов. А именно Д.А. Мачинского, который – в характерной для норманнистов манере – просто взял да и объявил их «жителями балтийского побережья Скандинавии…». Но как же, скажут «ультра-патриоты», т. е. те, кто постоянно работает с письменными источниками и прекрасно их знает, ведь Иордан локализует росомонов на юге Восточной Европы? Какие-то Фомы неверующие, право. Никак не поймут, что главное для норманнистов не источник, а его «прочтение» в их понимании. И где слово «полагаю» окружено норманнистской тарабарщиной. «Полагаю, – делился своим открытием Мачинский, – что rosomoni/rosomani IV в. являются формой передачи этносоциального термина, отраженного в шведских источниках с XIII–XIV вв. в словах roþsmæn/rođsmæn ‘гребцы, мореплаватели’, обозначающих жителей приморской области Швеции Roðen/Roden, Roslagen, название коей выводится из древнесеверогерманского *roð(e)R, *roþ(e)R ‘гребля, гребной поход, плавание между островами’. Древнейшее название этой области *Rōþ(r)-s-land – ‘земля рос’, или «росская земля» – зафиксировано в рунической надписи XI в… Вероятно, росоманы были прибрежной группировкой свионов (свеев), наиболее тесно связанной с поездками на гребных судах, так ярко описанных еще Тацитом».

Таким интерпретаторам и благоговейно внемлющим им слушателям напомню мнения некоторых норманнистов, не видевших – вот что значит быть, а не казаться учеными! – никакой связи южной руси со скандинавами. В 1850– 1860-х гг. С.М. Соловьев, исходя из сведений арабских авторов, подытоживал, что «название «русь» гораздо более распространено на юге, чем на севере и что, по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями». А принимая во внимание свидетельство византийского «Жития святого Стефана Сурожского», историк отмечал, что «даже прежде Аскольдова похода, обыкновенно относимого к 866 году, мы встречаем» информацию «о нападении руси на греческие обители и о принятии христианства некоторыми из русских вождей». Не находя, понятно, тому объяснения с позиций норманнской теории, в качестве родины руси навязывающей Скандинавский полуостров, где нет никаких следов этого имени, Соловьев высказал мысль об отсутствии этнического содержания в термине «русь».

А.А. Шахматов в 1904 г., т. е. когда он еще не был обманут сказкой шведского археолога Т.Ю. Арне «Тысяча и одна норманская колония на Руси», резюмировал, что «византийцы знали русь и в первой половине IX столетия. …Многочисленные данные, среди которых выдвигаются между прочим и Амастридская и Сурожская легенды… решительно противоречат рассказу о прибытии руси, в середине IX столетия, с севера, из Новгорода; имеется ряд указаний на давнее местопребывание руси именно на юге, и в числе их не последнее место занимает то обстоятельство, что под Русью долгое время разумелась именно юго-западная Россия и что Черное море издавна именовалось Русским» (это уже после Арне, в 1919 г., наш выдающийся исследователь будет категоричен в своем выводе, «что русью первоначально назывались скандинавы, основавшие государство сначала с центром в Новгороде, потом в Киеве, что по их имени названо самое это государство, а также вошедшие в его состав восточнославянские племена» и что «считаю необходимым этимологию имени Русь искать в скандинавском языке, допуская, что в русский язык оно могло попасть через посредство финнов»).

В 1943 г. Г.В. Вернадский заключил, что название «русь» («рось»), бытовавшее в Южной Руси, по крайней мере, с IV в., изначально принадлежало одному из наиболее значительных «аланских кланов» – светлым асам (рухс-асам), или роксоланам, и связывал с ними народ Hrōs Захария Ритора и росомонов Иордана (по его мнению, «изначально рухс могло на некоторых местных диалектах звучать как рос, росс или русь…», а славянские племена, подчинившись роду рухс, «могли принять это имя»). О.Н. Трубачев, подчеркивая в 1977–1997 гг., что в ономастике Приазовья и Крыма «испокон веков наличествуют названия с корнем Рос-» видел в Азовско-Черноморской Руси реликт индоарийских племен, населявших Северное Причерноморье во II тыс. до н. э. и отчасти позднее (например, *tur-rus-, или «тавро-русы»), и считал, что с появлением здесь в довольно раннее время славян этот древний этноним стал постепенно прилагаться к ним.

 

Фантазии норманнистов

Все их фантазии представляют собою Формулу лжи норманнистов. И суть которой сводится к следующему: что бы ни говорили сторонники шведского взгляда на русскую историю и какими бы «одинами» и «торами» они при этом ни клялись, все надо умножать на ноль. Как родился этот взгляд на пустом посредством пустомели Петрея, так пустотой и остался. А из пустого кувшина, как его ни тряси, ничего, конечно, не может вылиться. Ну, разве только мусор какой-то там завалявшийся выпадет, пыль там накопившаяся, жучки-паучки всякие. Гадость, одним словом.

Так, всем известна посылка норманнистов, которую в последние десятилетия с особенным усердием проповедовали устно и печатно археологи Д.А. Мачинский, Г.С. Лебедев, А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, В.Я. Петрухин, Л.С. Клейн, В.В. Мурашева, филолог Е.А. Мельникова, что имя «Русь» производно от финского наименования Швеции Ruotsi (я в 2008 г., обращая внимание на факт «превращения» археологов в лингвистов, заметил, что это «говорит, во-первых, о кризисе их собственного «жанра», т. е. о неубедительности археологического материала, так навязчиво выдаваемого за факт якобы скандинавского присутствия в нашей истории. Во-вторых, что лингвистика воспринимается археологами не как наука, которой не только учатся, но в которой истинными профессионалами становятся десятилетия спустя после студенческих лет, а как подручная для норманнистики область, безропотно обслуживающая ее потребности и создающая по ее прихоти «аргументы»).

Но ни в Швеции, ни в Скандинавии никогда не существовало народа «русь» или «рос». Как подчеркнул еще М.В. Ломоносов осенью 1749 г. в замечаниях на речь Г.Ф. Миллера, «имени русь в Скандинавии и на северных берегах Варяжского моря нигде не слыхано». Затем на этот факт многократно обращали внимание антинорманнисты, но почти 130 лет их правоту упорно не признавали норманнисты. И лишь только тогда, когда в 1860—1870-х гг. С.А. Гедеонов особенно продемонстрировал, что «генетическое шведское русь не встречается как народное или племенное ни в одном из туземных шведских памятников, ни в одной из германо-латинских летописей, так много и так часто говорящих о шведах и о норманнах», датский лингвист В. Томсен согласился, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и что скандинавские племена «не называли себя русью».

Этот факт небытия скандинавской руси, смертельный для шведского взгляда на русскую историю, вышеназванные археологи и филолог Мельникова, отстаивающие этот взгляд, знают, поэтому, пытаясь как-то материализовать ее фантом, стали говорить и говорить, говорить и говорить, а вода ведь норманнистская камень точит, что имя «Русь» является «этносоциальным термином с доминирующим этническим значением» и что это имя изначально было самоназванием приплывших на землю западных финнов скандинавов, ставшим исходным для западнофинского ruotsi/ruootsi, в славянской среде перешедшего в «русь». Но эти господа могут много чего говорить и говорить. Причем весьма занятно. Так, Клейн в 2009 г. указывал, найдя что ли при раскопках эти варианты, выбитые рунами на камне, что «есть несколько вариантов безупречного выведения слова «русь» из шведских корней». В 2012 г. Мурашева в юбилейном издании, посвященном 1150-летию зарождения Древнерусского государства, не скрывала своей радости: «Символично, что именно к финскому наименованию выходцев из Скандинавии ruotsi (гребцы) восходит само название «русь», изначально обозначавшее этносоциум, сложившийся на северо-западе, в Поволховье, а затем перешедшее на название всего государства».

Тогда же Петрухин в юбилейном номере журнала «Родина», посвященном все тому же торжеству, утверждал, что «финноязычные прибалтийские народы – финны и эстонцы (летописная чудь) – называют Швецию Ruotsi/Rootsi, что закономерно дает в древнерусском языке слово русь». При этом он подчеркнул, что данное мнение принадлежит «сторонникам традиционного – летописного – происхождения названия русь». Подчеркнуть-то подчеркнул, но утаил как тайну великую, в какой летописи можно воочию ознакомиться с такой традицией. Хотя тут же ознакомил с точкой зрения одного шведского исследователя, «что сбор однодеревок на Руси середины Х века и даже летописная формулировка, согласно которой три призванных князя «пояша по собѣ всю русь», напоминает ледунг – сбор ладей для ополчения в средневековой скандинавской традиции».

Однако современные зарубежные и отечественные профессиональные лингвисты, т. е. специалисты в вопросах языкознания, знающие свой материал, естественно, лучше всех археологов вместе взятых и даже лучше самого, да простит он меня, Клейна, который в последнее время стал представлять себя еще и «филологом», считают иначе. Я подробно изложил в первой части (а также в «Начальной истории Руси») позицию Ю. Мягисте, Г. Шрамма, О.Н. Трубачева, А.В. Назаренко, К.А. Максимовича, которые, хотя и являются сторонниками норманнизма, но прямо признают, потому как есть ученые, абсолютную несостоятельность скандинавской этимологии имени «Русь» (в 1982 г. немец Шрамм, «указав на принципиальный характер препятствий, с какими сталкивается эта этимология, предложил выбросить ее как слишком обременительный для «норманизма» балласт», от чего норманнская теория, по его словам, «только выиграет». В 2002 г. он охарактеризовал идею происхождения имени «Русь» от Ruotsi как «ахиллесову пяту», т. к. не доказана возможность перехода ts в с. В 1967 г. И.П. Шаскольский в своем интересном обзоре мнений о происхождении имени «Русь» подытоживал, что «уязвимым местом построения» норманнистов «является… наличие в форме *rōtsi конечного звука i», т. к. среди слов финского языка, заимствованных в IX в. из скандинавских языков, нет ни одного, заметил в 1958 г. шведский языковед С. Экбу, «в котором к окончанию имен. падежа, имевшемуся в исходной скандинавской форме, было бы добавлено i», что «наибольшую трудность представляет объяснение перехода ts слова *rotsi в славянское с», ибо оно, по мнению ряда лингвистов, «скорее дало бы звуки ц или ч, а не с, т. е. Руць или Ручь, а не Русь», и что происхождение Руси от Ruotsi из языка собственно финских племен суми и еми представляется «наименее возможным, поскольку северная группа восточных славян позднее всего (не раньше Х в.) вступила в контакт с жившей в Финляндии емью (и еще позднее – с сумью)»).

То есть берем утверждения археологов, отстаивающих эту главную в псевдолингвистике норманнистов этимологию, в плену которой оказалось подавляющее число исследователей, жестко ставших подгонять свои выводы под нее, и умножаем на ноль. Получаем, понятно, ноль. Простая математика, и ничего, разумеется, личного.

Вспомним Изборск, который археологи Л.С. Клейн, Д.А. Мачинский и С.В. Белецкий выдают за изначальный Исуборг-Isaborg, «что в славянской переделке дало Изборск…». Ни отечественные филологи, ни немецкий лингвист Г. Шрамм, хотя и норманнисты, но законы своей науки не переступают, потому и не признают подобного «чудесного» превращения и считают Изборск славянским топонимом.

То есть берем «Исуборг» этих «археофилологов» и умножаем опять на ноль. Получаем, что понятно даже нерадивому школьнику не самых старших классов, все тот же ноль.

За Изборском возьмем Суздаль Клейна. Возьмем и посмотрим на его мнение, что город этот основан скандинавами, через призму заключения Т.Н. Джаксон, которая неоднократно отмечала, что в скандинавских сагах и географических сочинениях записи XIII–XIV вв. Суздаль упоминается шесть раз и что «не существовало единого написания для передачи местного имени «Суздаль»: это и Syđridalaríki (Syđrdalaríki в трех других списках), это и Súrdalar… это и Surtsdalar, и Syrgisdalar, и Súrsdalr». При этом исследовательница, подчеркнув, что «перед нами попытка передать местное звучание с использованием скандинавских корней», подытожила: «форма используемого топонима позволяет в ряде случаев заключить, что речь идет не о городе Суздале, а о Суздальском княжестве. Во всяком случае, никаких описаний города Суздаля скандинавские источники не содержат…».

То есть и этот вывод Клейна умножаем на ноль. В итоге понятно что, Клейн и Петрухин связывают общеславянское слово «витязь» со скандинавами, т. к., категорично утверждает последний, оно «отражает скандинавское название участников морского похода – викинг…». Но это слово распространено в болгарском, сербском, хорватском, чешском, словацком, польском, верхнелужицком языках, т. е. там, где никаких викингов никто никогда не видывал. Впрочем, как и на Руси до конца Х в., когда после призвания варягов минуло почти 140 лет.

То есть и этот вывод «археофилологов» умножаем на ноль.

В 2010 и 2012 г. историк Е.В. Пчелов говорил, что «первое однозначно бесспорное упоминание слова «русь», в форме названия народа – «рос», относится к 839 г.», что 18 мая этого года, «таким образом, первая точная дата русской истории» и что, а в этих словах слышится прямо мальчишеский восторг, «примечательно, однако, что послы хакана росов оказались шведами по происхождению!». И филолог Е.А. Мельникова в 2011 г. уверяла, что в Бертинских анналах «под 839 годом впервые упоминается этноним рос». И археолог В.Я.Петрухин в 2012 г. отмечал, что «первое упоминание руси в источниках – известие Бертинских анналов…».

Хотя этноним «рос», как было показано выше, источники фиксируют намного раньше. Но, к горести Пчелова, Мельниковой и Петрухина, без связи со «свионами», которых они выдают за шведов. А раз в них нет «свионов», то и не стоит говорить о таких «неправильных источниках», рушащих норманнистскую идиллию (потому Пчелов и утверждает, что известие о русах в «Житии Стефана Сурожского» «носит откровенно легендарный характер», что «однозначно признать реальность нападения русов на Амастриду в 820—830-х годах не кажется возможным». А вот принять «русские письмена» за «сурские»-«сирийских письмена», т. е. повторять ученую легенду, у него «однозначно» рука не дрогнула. Иначе – адью, норманнизм).

То есть опять же берем приведенные утверждения разнящихся по образованию филолога, историка и археолога, но единых в своем шведском взгляде на русскую историю, и умножаем на ноль. В итоге, разумеется, тот же ноль.

Обратимся к собственно археологическому материалу в интерпретации Клейна. Выше были приведены «вычисленные» в 1970 г. им и его учениками Г.С.Лебедевым и В.А. Назаренко проценты скандинавов, якобы проживавших в Х в. в тех или иных районах Руси: «не менее 13 % населения» по Волжскому и Днепровскому торговым путям, 18–20 % в Киеве и пр. Однако проходит восемь лет, и Лебедев заявляет (а эти слова он повторит еще и в 1986 г.), что только в одном из 146 погребений Киевского некрополя, принадлежащих представителям высшей военно-дружинной знати, мог быть захоронен скандинав: «Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение», датируемое концом X – началом XI в. (т. е. временем Владимира Святославича, когда только скандинавы и стали, как о том говорят саги, появляться на Руси).

Но как теперь соотносится «цифирь» Лебедева с «цифирью» 1970 г., а ее тогда, несомненно, вывел из «объективного анализа фактов» Клейн, и которая многих обратила в убежденных сторонников и проповедников норманнизма? 18–20 % – это примерно 29 захоронений. Фиктивно принятых, по признанию Лебедева, за скандинавские. Таковым он полагает теперь лишь одно погребение из 146. Вновь простейшая математика, и получаем, что в процентном соотношении 1 и 146 составляет 0,68 %. 0,68 % хотя и меньше 20 % в 29 раз и близко к нолю, но все же не ноль.

Однако есть такая наука, как антропология, наука точная и очень, т. к. в ней нельзя отнести, по желанию Арне с Клейном, черепа к скандинавским. И в 1973 г. известный антрополог Т.И. Алексеева, проанализировав камерные захоронения и сопоставив их с германскими, констатировала, что «это сопоставление дало поразительные результаты – ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева». Позже она добавила, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева… показала разительное отличие древних киевлян от германцев».

Хочешь, не хочешь, а проценты Клейна приходится также умножить на ноль (Петрухин до сих пор продолжает говорить о «скандинавских дружинных древностях» Киевского некрополя Х в., а в 1981 и 1995 гг. он увидел там еще и захоронения двух знатных скандинавок, сказав в 1998 г., что «придворные дамы Ольги» были скандинавского происхождения. В 2011 г. эти слова Петрухина пересказала студентам в учебнике Вовина-Лебедева).

На тот же ноль приходится умножить и разговоры Клейна, Петрухина, Мельниковой, Недошивиной, Зозули и др. о камерных погребениях середины и второй половины Х в., обнаруженных в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве, как захоронениях норманнов, якобы входивших в высший слой Руси. Ибо камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых воцарилось мнение, выдвинутое шведским археологом Т.Ю. Арне в 1931 г., о норманнском характере сходных погребений на Руси, спровоцировавшее рождение других фантазий, не являются, как было показано в первой части, шведскими.

Все на тот же ноль надо умножить утверждение Клейна, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Восточной Европы является «специфической чертой культуры» скандинавов: «Хороня своих воинов, норманны ломали их оружие и клали в таком виде в могилу – сломанные мечи обнаружены и в Гнездовских погребениях». Мурашева свое вышеприведенное и по-военному бодро доложенное «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья выводила из особенностей погребального обряда: «например, порчи оружия», в котором «очень четко прослеживается скандинавское влияние».

Но такой же обряд был характерен для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. – начало V в. н. э.), представлявших собой смешанное славяно-германское население, испытавшее значительное кельтское влияние и активно взаимодействующее друг с другом. Как подчеркивал В.В. Седов, «порча оружия и заостренных предметов – типичная особенность пшеворских погребений. Ломались наконечники копий, кинжалы, ножницы, умбоны, ручки щитов, мечи. Этот обычай был распространен среди кельтов, отражая их религиозные представления, согласно которым со смертью воина требовалось символически «умертвить» и его оружие, предназначенное служить ему в загробном мире. От кельтов этот ритуал распространился на соседние племена».

В 1991 г. Ю.Э. Жарнов, исходя из находок скандинавских фибул в погребениях в Гнездове, которые якобы представляют собой «надежный индикатор норманского присутствия в славянской среде вообще и в Гнездове в частности», «установил», во-первых, что число погребений скандинавок составило от 40 % (в 126 курганах с ингумациями) до 50 % (в 206 комплексах с трупосожжением) от «общего числа выделенных одиночных погребений женщин». Во-вторых, он этот результат взял, да и удвоил (а такие «археомастера» всегда рассуждают масштабно): учитывая приблизительное равное количество мужчин и женщин в гнездовском населении «и считая, что выявленная тенденция разделения погребений женщин по этническому признаку адекватно отражает общую этническую ситуацию в Гнездове, следует признать, что скандинавам принадлежит не менее четверти гнездовских погребений» из 1000 на тот момент раскопанных курганов (проще говоря, рядом со скандинавкой обязательно должен лежать скандинав). При этом Жарнов категорично не принял заключение ряда археологов, отрицавших этноопределяющую возможность фибул. «Излишне осторожным» и «абстрактным» охарактеризовал он – знай же наших заграница и дивись подвигам нашим! – и мнение норвежской исследовательницы А. Стальсберг, полагавшей, что славянки «могли использовать одну фибулу, поэтому в славянском окружении можно признать скандинавкой женщину, погребенную с парой фибул». Отмел Жарнов и ее мысль о возможности погребения нескандинавок «с наборами скандинавских вещей».

Археолог В.В. Мурашева в 1997 г. прокомментировала выводы коллеги с нескрываемым восторгом: «При самых осторожных прикидках, исследователями подсчитано, что не менее четверти населения Гнездова составляли выходцы из Скандинавии (!)». Хотя, как это видно неархеологу Фомину (на что упор делает Клейн), Жарнов говорит о «четверти гнездовских погребений», а не «четверти населения Гнездова», как это уже преподносит Мурашева под воздействием скандинавомании (да и «состав кладбища не отражает прямо состава живой общины и т. д.», отмечает Клейн). И это отнюдь не оговорка. В 1998 и 2009 гг. она вновь повторила, что «Ю.Э. Жарнов, анализируя скандинавские погребения в Гнездове, приходит к выводу, что скандинавы составляли не менее четверти гнездовского населения».

Подсчеты Жарнова и бурные «ахи-охи» Мурашевой по их поводу тут же сказались на работах историков. Так, Р.Г. Скрынников, нашедший, под огромным влиянием археологов, в нашей истории «Восточно-Европейскую Нормандию», в 1997 г. представил Гнездово как «едва ли не самый крупный в Восточной Европе скандинавский некрополь», опорный пункт норманнов, «преодолевавших сопротивление Хазарии». В 2011 г. В.Г. Вовина-Лебедева в своем учебнике утверждала, увеличивая стилем изложения численность пребывания в Гнездове скандинавов, что там «обнаружено более 3 тысяч курганов. В большинстве своем они скандинавские…», т. е. «четверть гнездовских погребений» Жарнова выросла у нее намного более 50 %.

«Цифры» Жарнова произвели, естественно, впечатление и на Клейна, который в 2009 г. его статью назвал в одном ряду со статьей 1970 г., написанной им совместно с Лебедевым и Назаренко: «Какие бы сомнения ни выдвигались по поводу раннего норманского присутствия на Руси, это присутствие зафиксировано археологами – нами предъявлены списки памятников и карты, распределенные по векам, начиная с IХ». Показательно, что статью 1970 г. Клейн перепечатал в 2009 г. в «Споре о варягах», говоря при этом, словно не было признаний Лебедевым 1978-го и 1986 г. фиктивности ее данных, что она «была первой объективной сводкой по норманским древностям Киевской Руси на послевоенном уровне. Ее появление приветствовалось во многих обзорах, как отечественных… так и зарубежных… … Мы отстояли не только свое существование, но и возможности для всех работать свободно», т. е. без всяких теперь оглядок лепить из русской истории незамысловатый и нелепый слепок со скандинавского мира.

Как это делал 100 лет назад швед Т.Ю. Арне, решавший, отмечается в литературе, «вопрос об этнической принадлежности погребальных памятников… довольно просто: если в погребении найдена хотя бы одна скандинавская вещь, значит – здесь захоронен норманн». Хотя, как известно, «решающим фактором является весь погребальный комплекс в целом, т. е. и вещевой инвентарь, и особенно обряд погребения, ибо погребальный обряд весьма консервативен и прочно сохранялся в те времена (и до настоящего времени) у каждого племени и народа». «Однако, – резюмировал в 1979 г. И.П. Шаскольский, – при применении на практике подобного критерия встретились большие трудности. Нашим археологам известен скандинавский обряд захоронения в ладье (VI–XI вв.), но обряд этот не был в Швеции IX–XI вв. единственным или хотя бы преобладающим. В шведских могильниках IX–XI вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, были широко распространены курганные захоронения с трупосожжением или трупоположением, и по обряду, и по внешнему виду сходные с курганными захоронениями того же времени в восточнославянских землях (в том числе с массовыми сельскими курганными захоронениями, которые не могут связываться с норманнами)».

Посмотрим теперь на остаток, который выпадает после проверки приведенных выводов археологов. В 1990 г. антрополог Т.И. Алексеева, исследовав краниологическую серию Гнездовского могильника – четыре мужских и пять женских захоронений (крайне малая ее численность объясняется господством обряда трупосожжения), подытоживала: «… Отличие от германского комплекса и явное сходство с балтским и прибалтийско-финским налицо».

А в 1998 г. не страдающая в отличие от наших археологов скандинавоманией скандинавка А. Стальсберг, обращая внимание на наличие в Гнёздове «удивительно большого числа парных погребений с ладьей» (8—10 из 11) и указав, что «муж и жена обычно не умирают одновременно», не решилась принять за скандинавок спутниц умерших, т. к. убийства вдовы и ее похорон с мужем скандинавская история вроде бы не знает. Добавив к тому, что «следы вторичных захоронений найдены в несожженных камерах в Бирке, но трудно признать такие случаи в кремациях Гнездова, так как археологи, которые копали там, кажется, не отмечали возможные следы вторичного погребения». Вместе с тем она указала, что ладейные заклепки из Гнездова «ближе к балтийской и славянской, нежели скандинавской традиции», и объединила их с заклепками из ладожского Плакуна (однако в 2012 г. Т.А. Пушкина, В.В. Мурашева и Н.В. Енисова говорили о гнездовском богатом «скандинавском парном сожжении», а А.Е. Леонтьев и Е.Н. Носов тогда же подчеркнули, что «археологическим свидетельством деятельного скандинавского присутствия являются находки ладейных заклепок», но которые, по заключению Стальсберг, не имеют никакого отношения к скандинавской традиции).

Умножить на ноль сказанное Жарновым, Мурашевой и Клейном заставляет и тот еще факт, что основная масса гнездовских курганов не содержит оружия: погребения с набором воинского снаряжения составляют, констатировала в 2001 г. Т.А. Пушкина, около 3,7 % от числа всех исследованных (на тот момент было обследовано около 1100 захоронений). Но отправлять воина в загробный мир без оружия – для шведов это совсем не типично. Ибо в Валгаллу – «чертог убитых» – они приходили так, как им завещал Один: «каждый должен прийти в Валгаллу с тем добром, которое было с ним на костре…», и в первую очередь с оружием. «Умирая, – отмечает английская исследовательница Ж. Симпсон, – викинг-язычник забирал оружие с собой в могилу…», т. к. видел себя участником вечной битвы, в которой павшие воины вечно убивают друг друга и вечно возвращаются к жизни, «чтобы вновь начать бесконечный праздник»: они «все рубятся вечно в чертоге у Одина; в схватки вступают, а кончив сражение, мирно пируют».

Нельзя в данном случае не упомянуть серьезнейшую ошибку археологов, в ложном свете представлявшую историю Ижорского плато. Потому как расположенные на нем в громадном количестве курганы XI–XIII вв. считали древнерусскими, т. к. «они полны заупокойными дарами общерусских форм», в результате чего не оставалось места финскому племени водь и его памятникам. Но оказалось, что водские земледельцы в XII–XIII вв. «в изобилии пользовались новгородскими вещами и черты своего этноса сохранили лишь в курганной обрядности – в восточной ориентировке погребенных. … Водская культура формировалась в XII–XIII вв. под сильным влиянием Новгорода, где изготавливались на вывоз даже детали финского костюма». Можно также вспомнить и тот хорошо известный факт, что «при раскопках курганов поросских черных клобуков обнаружено много русского оружия и другой утвари. Оказывается, что кочевники носили русские шлемы, сабли, кистени и булавы, возможно, кольчуги». И что, теперь следует объявить погребенных в этих курганах русскими?

Клейн, обращаясь к клятвам руси Х в. на оружии, описанным в ПВЛ, заключает, что «клятва на оружии – типично норманская». Но клятва на оружии не является, на что указывал еще в позапрошлом столетии, возражая И.Ф. Кругу и приводя тому примеры, С.А. Гедеонов, «типично норманской», и на нем, наверное, клялись все языческие народы без исключения. Так, например, римский папа Николай I в письме болгарскому царю Борису I (ум. 907) пишет: «Вы утверждаете, что у вас был обычай всякий раз, когда вы собирались связать кого-то клятвой по какому-нибудь делу, класть перед собой меч, им и клялись». И если мы не хотим принять и болгарского царя Бориса, и его ближайшее окружение, и их предков – тюрков по происхождению – за норманнов, то и это мнение Клейна надлежит умножить на ноль.

Мурашева на ощупь, посредством лишь мира «вещественных источников» получая «картину, лишенную тенденциозности», утверждает, что использование рогов-ритонов в погребальном обряде Черной могилы – это «скандинавский признак». Большой курган Черная Могила на Черниговщине вошел в науку как погребальный памятник норманна посредством шведского археолога Х. Арбмана, ученика Т.Ю. Арне и активного сторонника его теории норманнской колонизации Руси. Но такую интерпретацию, не находящую отражение в инвентаре, английский археолог П. Сойер в 1962 г. охарактеризовал как ярчайший пример тенденциозной аргументации. А в 1982 и 1999 гг. В.В. Седов отмечал, что рога-ритоны, имевшие ритуальное значение, «тесно связаны со славянским языческим культом и были атрибутами языческих богов… и принадлежностью ритуальных пиров».

Значит, и рога-ритоны как «скандинавский признак» вновь умножаем на ноль.

В 2003 г. Петрухин представил погребальный комплекс Черной Могилы как «настоящую модель Вальхаллы». Но в 1960—1970-х гг. антрополог Т.И. Алексеева, руководствуясь четкими критериями, отметила отсутствие в Черниговском некрополе германских (норманнских) особенностей. В 1998 г. В.В. Седов констатировал, что особенности обрядности Черной Могилы: «Предметы вооружения и конского снаряжения на кострище были сложены грудой, остатки кремации с доспехами были собраны с погребального костра и помещены в верхней части кургана – не свойственны скандинавам, но имеют аналогии в других дружинных курганах Черниговской земли».

И от Черной Могилы как свидетельства в пользу присутствия скандинавов на Руси посредством того же ноля остается все тот же ноль.

Перечисление таких вот нулевых результатов Клейна и его сотоварищей слишком утомительно и займет уйму времени. Причем у Клейна, а это какая-то его личная особенность (своего рода талант), их не просто много, они еще весьма причудливы по своей выдумке (по принципу: Людота = Людвиг). Так, увидев в словах Олега Вещего, что Киев будет «матерью русским городам», еще сильную привязанность князя «к нормам норманской речи», он задается вопросом: «Почему матерью, а не отцом? В славянской речи «город» – мужского рода». И дает на него ответ: «в германской речи, включая северогерманскую, скандинавскую, родную для него, и «крепость», и «город» (нем. «die Burg» и «die Stadt», швед. «borg», «stad»)» были женского рода.

Но тогда князь – германец-скандинав – скорее бы произнес на ломаном русском языке: быть Киеву «матерью русским бургам (штадтам)» или «мутер русским городам» (тут юморист Задорнов, четко отделяющий свою сценическую деятельность от интереса к истокам Руси, отдыхает).

Хотя обрати археолог свой взор на южнобалтийских славян, то узнал бы, что их город Штетин западноевропейские авторы представляют, отражая воззрения своих информаторов, т. е. славян, старейшим городом Поморья, «матерью городов поморских» («Hans enim civitatem antiquissimam et nobilissimam dicebant in terra Pomeranorum, matremque civitatum»). Потому как ему принадлежал почин в общественных делах и его решениям покорялись младшие сверстники.

Взять также все сказанное норманнистами в адрес М.В. Ломоносова и как ученого, и как человека, например, тем же Клейном. Взять и соотнести с конкретными фактами, что я и сделал в «Ломоносовофобии российских норманистов». И опять вынужден все умножить на ноль. А в остатке, понятно, пустота, да еще невероятная ненависть к Ломоносову. Невольно задумываешься, что если даже и ошибался он в решении варяго-русского вопроса, то зачем так его ненавидеть, высмеивать, позорить, отчитывать, словно первоклашку, за невыученный урок, учить молодежь демократической России презирать «архангельского мужика», бывшего, оказывается, и не ученым, и не гением, а «пособником реакции» и тормозом науки.

Это ненавистное отношение к нашему гению, равного которому не знает мировая история, в ноябре 2011 г., в самый канун его дня рождения, «Аргументы и факты» (№ 46, с. 40), выходящие миллионными тиражами в России и за рубежом, бесстыдно выразили статьей Савелия Кашницкого «Что о дураке жалеть! 300 лет русскому гению М.В. Ломоносову». Но в соавторы борзописцу Кашницкому можно спокойно записать десяток норманнистов-«ломоносововедов», включая Клейна.

В науке такого, конечно, быть не должно, в ней могут быть только факты. Но когда их нет, т. е. нет самой науки, то бал правит подлая и позорная ненависть по имени «ломоносовофобия», которая, как и подобает войне на уничтожение, не знает передышки и милосердия. Причем творится это грязное дело с нескрываемым удовольствием и садизмом. И все больше и больше выставляя русского Ломоносова в качестве антигероя русской истории. При этом в ход идет абсолютно все: и факты, которые были, но которые однозначно негативно толкуют против Ломоносова (например, его взаимоотношения с Миллером и Шлецером), и факты, которых не было, но их рождает воспаленное от ненависти сознание норманнистов. Разумеется, во благо русской же науки. Ее, родимой.

Так, прошлым летом на сайте «Полит. Ру», известном своей любвеобильностью к Клейну, появилась статья Алексея Муравьева «Историк на обочине». И данный Муравьев, на первый взгляд, вроде бы не случайный человек в исторической науке, все же кандидат этих наук, религиовед, работает старшим научным сотрудником в Институте всеобщей истории РАН, преподает в МГУ им. М.В. Ломоносова, является заместителем директора Московского духовного училища Русской православной старообрядческой церкви, секретарем редакционной коллегии журнала РАН «Христианский Восток», членом Управляющего Совета Ассоциации российских религиоведческих центров. Но ни по варягам, ни по Ломоносову работ у него до июля 2012 г. не было.

Теперь Муравьев решил по чьему-то спецзаказу, а то с чего бы это вдруг, стать еще «антинорманнистоведом» и «ломоносововедом». А дело это, оказывается, совершенно пустяковое, когда у тебя в ведущих Клейн (есть и ссылочка на его «Спор о варягах»): бывший директор Института российской истории РАН А.Н. Сахаров прислуживал, в отличие от профессионалов-историков Е.А. Мельниковой и И.Н. Данилевского, властям, антинорманнисты – дилетанты и маргиналы с ущемленным национальным сознанием, сам же антинорманнизм – ну кто бы сомневался! – «банальная ксенофобия».

Но вот перо Муравьева выводит фамилию Ломоносова и выдает нечто, не звучавшее даже у Клейна: этот «эрудит и всезнайка», «ругаясь с Байером, Шлецером и Миллером, заявлял, что этруски – это русские, а россияне так называются оттого, что рассеяны по миру».

После прочтения такого рода писанины всегда возникает неловкость за их авторов. Чего себя на посмешище выставляют, учителей своих, коллективы, наконец, в которых работают? Хотя Муравьев, наверное, очень даже гордится своей статьей и собою, молодцом, ведь как здорово врезал ксенофобам антинорманнистам, особенно, а это уже пламенный привет не только от преподавателя МГУ им. М.В. Ломоносова, но и выпускника этого прославленного университета, «всезнайке» Ломоносову.

Но прежде чем фамильярничать с великим человеком и, следует называть вещи своими именами, плевать в его сторону по нехорошей привычке, несомненно, унаследованной им с детства, следовало Муравьеву хотя бы заглянуть в «Указатель этногеографических названий» (или «Указатель географических названий») шестого тома Полного собрания сочинений Ломоносова издания либо 1952, либо 2011 годов. Почему туда? Да потому как исторические труды Ломоносова Муравьев не читал. И сейчас не осилит. А вот если бы заглянул в этот указатель, то увидел бы, что там нет этнонима «этруски», т. е Ломоносов его не использовал совершенно. Он, разумеется, знал данное слово, т. к. много читал по римской истории, и читал значительно больше

Муравьева. Взять, например, источники, «без которых, – как отмечал Ломоносов в 1753 г. – отнюдь ничего в истории предприять невозможно»: Тит Ливий, Корнелий Непот, Плиний Старший Гай Секунд, Квинт Курций Руф, Тацит Публий Корнелий, Солин Гай Юлий, Спартиан Элий. А постраничные ссылки Ломоносова на этих авторов Муравьев, чтобы себя не утруждать, может узнать по «Указателю личных имен» того же тома.

К тому же студенту истфака по курсу «Историография отечественной истории» хорошо известно, что название «русские» Ломоносов выводил от роксолан, имя которых могло звучать, по его справедливому предположению, как «россоланы», т. е. «россы» и «аланы» (но при этом иранское племя роксолан наш гений ошибочно считал славянским).

А вот версию, «что россияне так называются оттого, что рассеяны по миру», проводил Синопсис, а за ним норманнист Г.З. Байер. И норманнист Г.Ф. Миллер весной 1750 г. оспаривал, в ходе обсуждения своей речи «Происхождение народа и имени российского», мнение Ломоносова о роксоланах как русских, убеждал его и других членов Чрезвычайного собрания в том, что «в нашем веке укрепилась этимология имени руссы от рассеяние». С годами, по мере знакомства с источниками, он откажется и от норманнизма, и от этой этимологии и в 1773 г. скажет, что нет «нужды прибегать к прежним произвождениям онаго от некоего князя Русса, от россыпания, от русых волос, скудость каковых доводов каждому разумному человеку приметна».

Каждому разумному человеку также известно, что Ломоносов не мог «ругаться» с Байером потому, что тот умер в 1738 г. в Санкт-Петербурге, когда Михаилу было всего 17 лет и он жил еще на своем дорогом Курострове, что на Северной Двине, напротив Холмогор.

Само же незнайство Муравьевым элементарных вещей проистекает не только, о чем я уже говорил в адрес норманнистов в 2010 г., «из-за пренебрежения к истинному научному труду, очень затратному по времени, а также из-за лености ума и самодовольства («Все и так ясно!»)», но и из-за его неисторического образования: он есть выпускник кафедры классической филологии филфака МГУ. Филолог – хорошая, конечно, специальность, но она ведь не история России и не отечественная историография. А человек, их не ведающий совершенно, но берущийся рассуждать в них «как-то-и-чего-тотам-вед», – это очень большое несчастье для науки и общества.

Вот такая у нас норманнистская наука, в которой филологи защищают кандидатские диссертации по истории и становятся «религиоведами» (и потому, как ни то ни се, оказываются на обочине науки). А археологи занимаются лингвистикой и считают себя наипервейшими «ведами» по источникам и истории. При этом строго-настрого запрещая историкам, раз они в раскопках не участвуют, трогать варяжский вопрос, ибо только они знают, как его трактовать.

Но вопрос этот вполне обеспечен, как уже говорилось, письменными источниками, которых достаточно, чтобы спокойно решить его без археологии и лингвистики. В связи с чем они могут играть только вспомогательную роль. Причем ровно такую, какую им отведут именно историки. Потому как варяго-русский вопрос – это вопрос чисто исторический, и он должен решаться на основе исторических источников и историческими методами.

А как его решали до того, как археологи только себя объявили «варяго-русоведами», видно по Байеру, так почитаемому Е.В. Пчеловым: он «с научной точки зрения» разработал «вопрос о варягах»: «опираясь на иностранные источники IX–XI вв., русские летописные тексты и, что немаловажно, на данные лингвистики, обосновал скандинавское происхождение варягов, которое признано и современной исторической наукой».

Но иначе считал А.Л. Шлецер, констатируя, что один «из величайших литераторов и историков своего века» Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не по русским источникам (т. е. и не «ура-патриот», но не согласен с Пчеловым), ибо за двенадцать лет пребывания в России он по-русски «никогда не хотел учиться». В связи с чем, будучи зависимым «всегда от неискусных переводчиков» летописи и слишком много веря сагам, этим, как он точно сказал, «исландским сказкам» и «исландским бредням», наделал «важные» и «бесчисленные ошибки» (а саги сейчас норманнисты ставят выше ПВЛ). Поэтому, заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории» (и Н.Л. Рубинштейн отмечал у Байера «полное отсутствие русских источников». Впрочем, факт этот очень хорошо известен специалистам.

А истинную оценку его «лингвистическим», т. е. рудбековским методам дали в полном согласии друг с другом антинорманнист М.В. Ломоносов и норманнист В.О. Ключевский. Так, первый говорил, что Байер, «последуя своей фантазии… имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч.» (к скандинавским он отнес даже имена Владимир и Святослав). И второй констатировал, что «впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе».

Держится его «доселе» и Клейн: в 2004 г. он внушал читателю, что имена «Рюрик (Хредрик), Олег (Хелгу), Аскольд (Хаскальдр), Дир (Дюрре), Игорь (Ингвар)… легко раскрываются из скандинавских» корней». У рудбеков всегда так – легко! (исходя из характеристики Клейном «жэзээловского» «Рюрика» Пчелова как «новейшее исследование», повторившее стародавние идеи, отвергнутые, по причине полного подрыва ими шведского взгляда на русскую историю, еще норманнистами Погодиным и Куником, он принимает нашего Рюрика за Рорика Ютландского, т. е. ему что Рорик сейчас, что Хредрик в 2004 г., все едино, только бы подальше от истины).

Выше говорилось, как высмеивал «рудбековскую» лингвистику Шлецер. И другой немецкий историк, Эверс, предупреждал об огромной опасности для истории «ложного света произвольной этимологии». Ибо этимология, правомерно подчеркивал он, «может служить только для того, чтобы пояснять уже обоснованный тезис. А поскольку тезис о скандинавском происхождении руссов-варягов, на мой взгляд, является абсолютно необоснованным, то любая кажущаяся вероятной этимология, которая свидетельствует в его пользу, сама по себе появившаяся из ничего, так ни к чему и не приведет». Потому как «мы видим только сходство звука, но самое величайшее сходство не предохраняет от заблуждения. В самых далеких между собою странах звуки по одному случаю часто бывают разительно сходны: кто не почел бы имен Лохман и Свенванга за германския или скандинавския, если бы сии имена не были бы ему известны прежде? И между тем то принадлежит арабу, а сие китайцу».

Но возвращаясь к Байеру, надлежит сказать, что он, рассмотрев в посмертно изданной в 1741 г. статье Origines Russicae («Происхождение Руси») все известные на его время свидетельства о руси, признал, что «россы приняли свое название не от скандинавов». И Шлецер в 1768 г., когда он еще не был стопроцентным норманнистом и принимал во внимание свидетельства о южной руси, нисколько не связывая ее со скандинавами, отрицал связь Ruotsi с Русью и подчеркивал, что «мне кажется невероятным, что целый народ заимствовал для собственного обозначения иностранное название другого народа, только потому, что его князья принадлежали к последнему».

При этом заметив далее, что «те, кто считает Рюрика шведом, находят этот народ без особых трудностей. Ruotzi, – говорят они, именно так и сегодня называется Швеция на финском языке, а швед – Ruotzalainen: лишь слепой не увидит здесь русских! И только Нестор четко отличает русских от шведов. Более того, у нас есть много средневековых известий о шведах, а также тщательно составленный список всех их названий: ни одно из них не указывает, что когда-то какой-либо народ называл шведов русскими. Почему финны называют их Ruotzi, я, честно признаться, не знаю». А честность – это правило ученых. «Лучше признать свое неведение, чем заблуждаться», – помнится, говорил Байер. Но далеко не все этому умному совету следуют.

Поэтому Байер и Шлецер 1768 г. навряд бы согласились с «ура-норманнистом» Пчеловым, вещающим – а как же иначе! – от имени «современной исторической науки», что «наиболее аргументированной в настоящий момент является гипотеза о скандинавском происхождении этого слова (Русь. – В.Ф.) через финское заимствование. В основе этого названия лежит реконструируемый древнескандинавский корень – rōþ-, восходящий к древнегерманскому глаголу в значении «грести». Этот корень отразился в ряде форм, означавших «греблю», «весло», «плавание на весельных судах», так и самих участников таких плаваний, которые обозначались словами «rōþsmæn», «rōþskarlar». … Отправлявшиеся в Восточную Европу пути по которой проходили по рекам, они именовали себя росами (викингами называли себя скандинавы в морских плаваниях на Западе)».

Но чтобы попасть в Восточную Европу, скандинавы должны были бы также преодолеть, а Пчелов в этом может убедиться, взглянув на карту, как и по пути в Западную Европу, Балтийское море, т. е. предстать перед финнами все же викингами. Это подтверждают и Клейн с Петрухиным, выводя слово «витязь» от «викинг» (получается, что на своем пути к истокам Руси эти археологи и историк Пчелов повстречались с разными группами скандинавов, по-разному им представившимися. Что ж, бывает. Это во-первых. Во-вторых, скандинавы, что известно и школьникам, совершали множество походов на гребных судах по рекам Западной Европы. При этом они всегда были при веслах, с помощью которых поднимались верх по течениям. Однако реконструируемым нынешними норманнистами «древнескандинавским корнем – rōþ-» скандинавы местное население, включая германское, не пугали, а rōþsmæn и rōþskarlar, т. е. гребцами-русью, они ему не представлялись. И понятно почему: они воины и только воины, независимо от того, как преодолевали расстояние.

Но как торжественно заключает Пчелов в своей работе, «посвященной юбилею зарождения Российской государственности», «поскольку скандинавские князья и их дружина играла большую роль в образовании древнерусского государства, то слово, использовавшееся для обозначения этого скандинавского слоя в восточнославянском обществе, перешло на подвластные племена и стало названием страны» (в 2001 г. он говорил не так все же пафосно: варяги-скандинавы, «хоть и сыграли определенную роль в ранней русской истории, конечно, не были создателями нашего государства…»).

То есть, по замечанию норманниста О.И. Сенковского, приведенному в первой части, чуждое своему языку и обидное для себя прозвище ruotsi приняла, отбросив свое первородное имя svear, завещанное им богами, от которых они вели свое происхождение, элита скандинавского языческого общества и стала князьями-«гребцами» в окружении дружины-«гребцов» с веслами, а затем так прозвала подвластные себе племена, а те с гордостью и радостью стали именовать свою страну Русью – страной «гребцов».

Вопрос к читателю: умножить Пчелова с Ruotsi-Русью, которую не признают лингвисты, на ноль или не умножить? Пусть ответят. И тем самым покажут, потомки ли они скандинавских «гребцов», т. е. соответствуют полуиронично-полупрезрительной оценке одного француза, приведенной в 1846 г. А.С. Хомяковым: «Странный вы народ – русские. Вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно роль безродных найденышей». Или все же потомки действительно великого исторического рода, которому подкидывают шведов-гребцов, якобы давших имя нашей Руси.

А вообще-то все эти мифические «гребцы»-русь превращаются в ноль от того только факта, что социальная категория «родсов-гребцов» впервые упоминается, как это показал в 1820—1830-х гг. Г.А. Розенкампф, лишь в XIII в., поэтому вооруженные упландские гребцы-«ротси» не могли сообщить «свое имя России» («слово rodhsin-гребцы, – напоминал этот вывод В.А. Мошин в 1929 г., – даже в XVIII веке имело значение профессии и никогда не употреблялось в значении племенного термина, который мог бы вызвать образование финского и русского термина Ruotsi-Русь»).

Остается добавить, «что языковые связи нельзя устанавливать по чисто внешнему сходству, что нужно знать внутреннюю форму слова, знать законы соответствий и словоизменения, родство слов», что необходимо сознавать строгость и осторожность в лингвистических сопоставлениях.

С этими словами, которые произносит Клейн, я даже очень согласен. Только хотелось бы, чтобы он им следовал.

Не могу не согласиться с ним и в том, что «археолог – специалист в препарировании одного вида источников, а именно материальных следов и остатков прошлого. История не может писаться на основе только одного вида источников… История (или преистория) должна синтезировать все виды источников – письменные, этнографические, антропологические, лингвистические и т. д. Этот синтез – вне компетенции археолога» и что «история по одним лишь археологическим источникам однобока и неадекватна…» (к тому же, добавлю, археология есть дисциплина истории, а не наоборот, т. е. археология есть при истории, а не история при археологии).

Яркий пример такой однобокости и неадекватности – это толкование археологами, а за ними историками (а в дуэте с археологами они добровольно зачисляют себя в разряд ведомых) Куликовской битвы 1380 г., несостоятельность которой блестяще показал в 2012 г. прекрасный источниковед С.Н. Азбелев. И прежде всего он показал неправильное понимание летописного известия, что битва состоялась «в поле чисто… на усть Непрядвы реки». Но при впадении Непрядвы в Дон в то время «была лесостепь, имевшая лишь небольшие открытые участки шириной 2–3 км», ни на одном из которых «никак не могло бы уместиться значительное количество участников сражения. Поэтому «археологам нетрудно стало объяснять странную малочисленность найденных ими фрагментов оружия», и они все больше начали говорить не о крупном сражении, а о стычке «относительно небольших конных отрядов», многократно преувеличенной источниками, фронтом «не более полутора километров».

Азбелев, обращая внимание на тот факт, который ускользнул от всех исследователей, что слово «устье» обозначало исток реки, пришел к выводу, что битва состоялась «в центральной части Куликова поля – на расстоянии приблизительно 50 километров от впадения» Непрядвы в Дон, на левом ее берегу. В целом, как завершал свои ценные размышления ученый, «Куликовское сражение разыгралось отнюдь не на площадке «2–3 квадратных километра», как писал недавно в своем обзоре под влиянием упомянутых мною выше археологов историк А.Е. Петров. Оно произошло на пространстве, в десятки раз превосходящем подобные размеры. Развернутые в «чистом поле» на десять верст по фронту русские войска должны были иметь и глубину построения, достаточную для их маневра и для своевременного введения в бой мощного резерва, который и решил исход битвы». Важное значение имеет и обращение Азбелева к «современным историкам Куликовской битвы – в особенности археологам – полезно было бы шире осмысливать конкретику своих результатов…».

 

Пирейский лев и «профессионал-историк» Е. Мельникова

Не так давно Е.А. Мельниковой, по оценке Муравьева, «профессионал-историком», весьма почитаемой в норманнистских кругах (в Интернете некоторые даже сокрушаются, что Задорнов не пригласил ее участвовать в своем фильме), были вброшены в «академическую науку» давно отвергнутые «чтения» рун пирейского льва.

Задорнов умный человек, да и зачем попусту время и деньги тратить. Кому же всего этого не жаль и кто любит, в том числе и в силу идеологической нагрузки шведского взгляда на нашу историю, забавляться пустышкой по прозванию «скандинавомания», то пусть снимают и Мельникову, и ее пирейского льва, и, разумеется, Льва Клейна, как, например, снимали более десяти лет тому назад его ученика Лебедева, рассказывавшего – на их фоне – о волховских сопках, в которых якобы упокоились викинги.

Что же касается рун льва пирейского, то я уже отмечал, что норманнистских фантазий не счесть. Но на «львиной» фантазии Мельниковой действительно надо остановиться.

Работающая в Институте всеобщей истории РАН Мельникова, которую филолог Муравьев величает «профессионал-историком», по образованию, духу и методам является, как и он сам, чистой воды филологом (за ее плечами романо-германское отделение филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, диссертации на степень кандидата филологических наук и доктора исторических наук).

Является она и норманнистом. Причем очень и очень не любящим, когда ей противоречат. Поэтому, будучи «профессионал-историком» демократических, как и Клейн, кровей (а тот в 2010 г. требовал во имя, конечно, демократии закрыть Институт российской истории РАН, потому как его директором был замечательный историк и антинорманнист А.Н. Сахаров и на полставки там работал также «ультра-патриот» Фомин), она по весне 2009 г. карательным походом ходила под флагом, разумеется, «академического сообщества» и при поддержке журнала «Родина» – а сей журнал, радеющий о «научной новизне», весьма бдительно стоит на страже шведского взгляда на русскую историю – на антинорманнизм, на историков-«патриотов» А.Г. Кузьмина и Фомина, приписывая им, по какой-то известной только ей причине, «немцененависть на новый лад» (шведы хоть и германцы, но все же не немцы) и обвиняя их в фальсификациях. Но сильно оконфузилась, продемонстрировав свой непрофессионализм даже в простых вещах, что, впрочем, неудивительно.

И гнев ее – филолога-переводчика – пал на профессиональных историков потому, что они на фактах показывают неправоту норманнистов, в том числе «взвешенно-объективно-научных», т. е. той же Мельниковой, и что в этой неправоте, помимо ошибок и заблуждений, очень много явных фальсификаций (часть из них мною названа выше).

Одна из них таких фальсификаций – это «прочтение» Мельниковой в 2001 г. рун пирейского льва, на которых она увидела якобы «Rođrsland», якобы «Рослаген», который, согласно ее предположениям, «восходит к др. – исл. ródr (*rōþra-), др. – шв. rōþer «гребля» (ср. др. – исл. rōa «грести, плыть на гребном судне»), откуда «поход на гребных судах», а также, видимо, «отряд, участвующий в походе на гребных судах» (именно это слово считается большинством исследователей исходным для зап. – финск. ruotsi > русь)».

Самое занимательное в этом случае то, что «Рослаген» уже более 150 лет выброшен, под воздействием критики антинорманнистов, из науки, и от него, как от аргумента в пользу скандинавства варягов и руси, выдвинутого шведами-норманнистами XVII в. и поддержанного А.Л. Шлецером, отказались классики норманнизма: немец А.А. Куник, русский М.П. Погодин, датчанин В. Томсен (Куник отмечал в 1864 г., что норманнская школа «обанкротилась» со своим Рослагеном, а в 1878 г. констатировал, что «сопоставление слов Rôslag и Русь, Rôs является делом невозможным уже с лингвистической стороны…» и что он сам начиная с 1846 г. «генетической связи между Рослагом и Русью» не допускает. В 1864 г. Погодин также признал, что «посредством финского названия для Швеции Руотси и шведского Рослагена объяснять имени русь нельзя, нельзя и доказывать ими скандинавского его происхождения». А Томсен в 1876–1877 гг. подчеркивал, что нет «никакой прямой генетической связи между Рослагеном как географическим именем и Ruotsi или Русью»).

И вот на такое ненаучное чудо «взвешенно-объективно-научного норманнизма», в 2001 г. реанимировавшее давно отвергнутое в связи с отсутствием истинных аргументов (но на безрыбье и рак рыба) и вот уже более 10 лет вводящее отечественных исследователей в принципиальное заблуждение и толкающее их идти на новые заблуждения и так далее до бесконечности, в 2012 г. указала Л.П. Грот в монографии «О Рослагене на дне морском и о варягах не из Скандинавии». Вместе с тем она установила сфальсифицированный характер рун пирейского льва и ошибочное их прочтение шведским филологом Э. Брате в 1913–1914 гг., повторенное за ним Мельниковой (о том же Грот рассказала в статье «Приключения льва из Пирея, или фантазия на камне», размещенной в Интернете).

Констатируя, что оценка антинаучности «дешифровок» Брате давно дана шведскими руноведами, Грот справедливо заключает, что Мельникова пытается их выдать «за последнее слово шведской рунологии… явно во спасение норманнистской концепции о пресловутой особой роли прибрежной области Упланда и для того, чтобы очень поздно возникшему названию Roslagen придать вид «под старину» и изобразить его как Roþslagen, откуда можно уже свободно выводить «участников похода на гребных судах», выдавать их за исходный материал для зап. – финск. ruotsi и соответственно, за тех, кто путешествовал через Восточную Европу прямо до Византии и т. д.».

Но «спасти эту концепцию невозможно, – ставит точку Грот, приводя затем факты небытия Рослагена во времена варягов, т. к. эта территория находилась еще под водой, – поскольку… прибрежная полоса Средней Швеции, первичное название которой было Roden, а Roslagen – вторичное, в XI в. находилась в процессе образования, и это – геофизика, которую филологическим методом не проймешь. Только к концу XIII в., как показывает вышеупомянутый королевский указ 1296 г., ее природные условия стали пригодны для проживания населения, количество которого стало интересно для включения Северного Рудена в систему административного деления Упланд, поэтому думать, что какие-то «жители области *Roþrsland» могли уже с конца X в. составлять как отряды императорской гвардии, так и отряды полевой армии в Византии, значит буквально отрываться от земли».

Фальшивка Мельниковой настолько явная, что к ней за разъяснением ее природы должны были бы обратиться в первую очередь норманнисты, поскольку им оказана «медвежья услуга», от которой надлежало моментально и самым решительным образом, после разоблачения Грот, дистанцироваться. Иначе сами предстанут и соучастниками, и покровителями этой фальшивки.

Но что делает тот же Клейн, любящий возмущенно порассуждать на страницах газеты «Троицкий вариант – наука» о «фальсификаторах-антинорманнистах», например Фомине? Да все в том же «Троицком варианте» в статье «Воинствующий дилетантизм на экране», в которой Клейн в присущей себе манере проходится по фильму Задорнова («Научных консультантов у фильма нет»), он заявляет: «Опровергать аргумент «Рослаген» и подобные, чем занимается Грот, это бороться с тенями XIX века. Кто сейчас апеллирует к Рослагену?».

Да очень многие, если, конечно, за литературой хотя бы малость следить. Прежде всего сама Мельникова. А затем с ссылкой на нее переселил росомонов Иордана из Причерноморья в Рослаген петербургский археолог Д.А.Мачинский в выступлении на конференции «Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого Света», состоявшейся в Эрмитаже в мае 2007 г.: «Древнейшее название этой области *Rōþ(r)-s-land – «земля рос», или «росская земля» – зафиксировано в рунической надписи XI в. (Мельникова 2001: с. 265–270». А при обсуждении своего доклада он еще раз повторил: «Рослаген зафиксирован в первой половине XI в. на пирейском льве – это принятое наукой чтение» (то бишь Мельниковой).

Когда же присутствовавшая на конференции Грот правомерно указала вначале на разницу по времени между этой надписью и призванием варягов и руси: «Так в XI, а не в IX в.!», последовал ответ археолога, нисколько не берущего во внимание 200 лет, разделяющих данные события (а с такой грубой погрешностью в истории многое, конечно, объяснишь): «Это по существу не важно, речь идет об одной и той же эпохе, и это не XVI в. Этот этноним и топоним имел давнюю традицию: люди писали, что «они приехали из Росланда». Реакция Мачинского на второе замечание исследовательницы, что «земли этой не было – она была на дне Ботнического залива!», была сродни знаменитой галилеевской: «Нет-нет: она была, есть и будет».

Выше говорилось об издании в 2012 г. в Санкт-Петербурге ПВЛ. И в которой комментаторы А.Г. Бобров, А.М. Введенский, Л.В. Войтович, С.Л. Николаев и А.Ю. Чернов норманнство варягов и руси доказывают также прямой ссылкой на монографию Мельниковой «Скандинавские рунические надписи. Новые находки и интерпретации. Тексты, перевод, комментарий. М., 2001», в которой она сознательно возродила фальшивку Rođrsland: согласно «научно наиболее обоснованной» версии происхождения этнонима «Русь», он «восходит к древнескандинавскому róþr, róþs– «гребец», róþsmenn – «гребцы», «мореходы» (др. – исл. róa — «грести», «плавать на весельном корабле»). Именно эта основа в форме ruotsi заимствована предками финнов и эстонцев первоначально для обозначения германцев побережья Средней Швеции, название которых обозначалось терминами Roþ-, Roþen-. Их земля называлась Родрсланд, позже – Руден и Руслаген (расположенный восточнее раннесредневекового Родрсланда из-за отступления моря; Мельникова 2001: 268).

…Современный Руслаген (Roslagen), Рудрсланд (Rođrsland) рунических надписей – часть береговой полосы провинции Упланд, жители которой издавна строили корабли для морских плаваний».

Мало того. После комментариев к ПВЛ следует статья лингвиста С.Л.Николаева «Семь ответов на варяжский вопрос», третий из которых сразу же начинается отсылкой на «древнешведскую надпись» на пирейском льве, за которой следует цитата из упомянутой книги Мельниковой: «Представляется справедливым мнение Э. Брате, что группу [?] roþrs x lanti следует интерпретировать как хороним

*Rođrsland… Учитывая шведское, а точнее, среднешведское происхождение надписи (о чем с непреложностью свидетельствует орнаментика), ближайшей аналогией хоронима является название прибрежной области Упланда, которая в современном языке носит наименование Roslagen».

Украинский историк Л.В. Войтович, один из создателей «норманнистско-шведской» редакции ПВЛ, утверждал в том же 2012 г. в «Вестнике Удмуртского университета», что «Ruotsi, судя по всему, происходит от Roslagen – шведской области, находящейся напротив финских берегов… Интересно, что Roslagen присутствует в рунической надписи на мраморном льве из Пирея… Надпись эта, вероятно, была сделана норвежским принцем Гаральдом Сигурдссоном при взятии Пирея в 1040 г. Наиболее осторожные исследователи относят надпись к XI в… Сначала Roslagen носил название Rōther или Rōthin… что было связано с военной организацией ледунга (морского ополчения) и означало воинов, плывущих на веслах… Византийское ρως было рефлексом на самоназвание отрядов викингов – rođs (menn), отразившееся в финских языках как ruotsi и перешедшее в древнерусский язык в форме русь. Вначале это название имело этносоциальное «профессиональное» значение («воины и гребцы из Скандинавии, отряд скандинавов на гребных судах») и только на восточнославянской почве развилось в политоним (Русь, Русская земля) и этноним». Показательно, что Войтович в информации о пирейском льве ссылается не на Мельникову, а на самого уже Э. Брате (но вряд ли его читая), и при этом относя его к числу «наиболее осторожных исследователей».

Можно Клейну, согласно которому никто не «апеллирует к Рослагену», передать еще один привет от его земляков-петербуржцев, работы которых он уж должен знать: «Рослаген» как бесспорный «вещдок» в пользу скандинавства варягов и руси запущен ими уже в «образовательный» процесс высшей школы, где призван оболванивать неокрепшие молодые умы. Как, например, разъясняет в своем учебнике В.Г. Вовина-Лебедева студентам-историкам, «полагают, что слово «русь» произошло от слова ruotsi – так называют скандинавов соседи славян – финны. Восточное побережье современной Швеции они именовали Рослаген (Roslagen) – «земля росов». Ссылки у Вовиной-Лебедевой на Мельникову, правда, нет. Как и на Брате. Впрочем, это нисколько не важно. Важно, что она указала студентам на «землю росов» в Швеции. И этой неправде они могут поверить и затем смотреть на свою Россию как на страну «гребцов», небывалых в русской истории.

Стоит также сказать, что о Рослагене уже вели разговоры до выхода монографии Мельниковой, тем самым как бы предвещая ее главную «сенсацию», в первую очередь археологи, хорошо знакомые Клейну. Так, в 1984 и 1986 гг. Д.А. Мачинский уверял, что скандинавскую природу имени «Русь» подтверждает топоним Roslagen. В 1999 г. А.С. Кан, утверждая, что Ruotsi производно от rodr или rodz, напомнил о существовании в восточной Швеции приморской области Roslagen, ведущей свое название от средневекового Roden. А на следующий год В.Я. Петрухин отметил: с Рослагеном «не раз (начиная с А. Шлецера) связывали происхождение имени русь: в самом деле, этот топоним содержит ту же основу rōps-, что и реконструируемые слова, означавшие гребцов-дружинников и давшие основу названия русь».

О Рослагене не забывает и заграница. О нем напомнил, например, в 1998 г. шведский археолог И. Янссон: что Русь от Ruotsi (Rootsi) > rodhr – «гребля», регион, отличающийся греблей, команда гребцов и что в Средние века «Роденом» (Roden), позднее «Руслагеном» (Roslagen) именовался прибрежный район Упланда. К Рослагену, как это хорошо видно из слов немецкого лингвиста Г. Шрамма, произнесенных в 2002 г.: «Сегодня я еще более решительно, чем в 1982 г. заявляю, уберите вопрос о происхождении слова Ruotsi из игры! Только в этом случае читатель заметит, что Ruotsi никогда не значило гребцов и людей из Рослагена, что ему так навязчиво пытаются доказать», – за рубежом апеллируют и сегодня.

Надлежит подчеркнуть, что подобные настроения в зарубежной историографии хорошо «разогрела» русская эмиграция. Как, например, писал в 1925 г. Ф.А. Браун, финское название Швеции Ruotsi – «это не что иное, как переделанное на финский лад имя ближайшей к Финляндии шведской области, которая в Средние века еще не входила, как ныне, в состав провинции Упланд, а имела особую политико-административную организацию и называлась Rother… Rothin, а более официально Roth(r)sland: недавно (1913 г.) это имя было прочтено и в рунической надписи на знаменитом мраморном льве, ныне стоящем перед Арсеналом в Венеции. Береговая часть этой некогда обширной и самостоятельной области еще теперь называется Roslagen». В 1937 г. А.Л. Погодин в понятии «внешняя Русь», присутствующем в труде византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», увидел Рослаген. Параллельно с тем в советской науке академик Б.Д. Греков утверждал в 1936 и 1939 г., что варяжская русь вышла из Рослагена: «Эта гипотеза кажется мне наиболее вероятной».

Затем в 40—50-х гг. апеллировал к «Рослагену» датский лингвист А. Стендер-Петерсен, крупнейший норманнист ушедшего века, на идеях которого во многом стоит сейчас российская норманнистика. Его авторитет, несомненно, и соблазнил Мельникову на подлог. При этом он сам не чурался подлогов. Так, будучи очень твердым в посылке: «Я должен сразу же заявить, что считаю вопрос о происхождении термина Русь окончательно решенным», – ученый утверждает: «Единственно приемлемым с точки зрения строгой филологии является объяснение термина Русь как происходящего через финскую среду из древнешведского языка». И далее, ссылаясь на мнения Куника и Томсена, которые они не высказывали, лингвист заключает, что «термин Русь так или иначе восходит к названию шведского поморского края Roslagen, или, вернее, к более древней форме этого названия, а именно Rōþer…Именно от этого названия поморской провинции было образовано старинное название гребцов или моряков с побережья указанного края, и что назывались они по древнешведски rōþs-karlar, rōþs-mæn, rōþs-buggiar. …От первой части этого названия финны, по законам своего языка, образовали типически финскую краткую форму Rōtsi (теперешнее Ruotsi) как удобное название для приплывавших из-за моря и оседавших среди туземного населения Финляндии и Эстонии заморских выходцев из Швеции. Это название впоследствии перешло от финнов к русским славянам…».

В статье «Воинствующий дилетантизм на экране» Клейн, желая любой ценой спасти Мельникову, позволил себе, с целью скомпрометировать выводы Грот, пренебрежительно отозваться о ней как о «любительнице-историке». Когда же его затем в Интернете вывели на разговор о трактовке рун пирейского льва, он сказал 13.01.2013: «Если Мельникова ошиблась, она это несомненно признает. Даже если указание на ошибку исходит от Грот. И такой солидный и честный ученый, как Мельникова, может пропустить какую-то литературу. Из этого не вытекает ошибка в системе взглядов».

Но это не ошибка, а именно вытекающая из системы взглядов фальсификация, которая вряд ли может принадлежать действительно солидному и честному ученому. И Мельникова данную «ошибку», что хорошо понимает Клейн, никогда не признает. Потому как ей придется признать тогда еще много такого рода «ошибок», что навсегда ее похоронит не только как «солидного и честного ученого» (или, по оценке Пчелова, «одного из ведущих современных специалистов по Древней Руси»), но и как ученого вообще. Не поздоровится, понятно, и норманнизму.

Назову некоторые из таких «ошибок» Мельниковой, которые также носят принципиальный характер.

Например, она утверждает, что «в Скандинавии до XI в. города отсутствовали…». Хотя и это признание прямо показывает, что варяги и русь, занимавшиеся активным строительством городов на Руси задолго до XI в., не могут быть скандинавами, но все же иной век появления городов в Швеции называют сегодня шведские ученые. А они, например Х. Андерссон, Т. Линдквист, М. Шеберг, подчеркивают, что по-настоящему строительство городов их предки начали лишь только в конце XIII в.: Ледосэ и Аксвалль в Вестергетланде, Кальмар в Смоланде, Боргхольм на Эланде, Стегеборг в Эстергетланде, а также в районе озера Меларен Нючепинг и Стокгольм. Причем Х. Гларке и Б. Амбросиани отмечают, что в XI в. в Скандинавии начали появляться лишь небольшие поселения сельского типа, да и то только в земледельческих центрах. И такие выводы шведской науки, а их скандинавист Мельникова знает, еще более отделяют наших варягов и русь от скандинавов, до конца XIII в. не имевших собственной городской культуры.

В данном случае не мешает вспомнить и Сигтуну Мурашевой, принцип планировки которой она увидела на киевском Подоле и увязала ее со шведами (да и Петрухин говорит об открытии «варяжского вика» времен Олега в Киеве: планировка древнейших городских кварталов на Подоле «повторяет планировку, характерную для балтийских «виков»; схожую планировку имели прибрежные кварталы Ладоги и Гнездовского поселения»). Но шведы не могли планировать в Киевской Руси ни одного города вообще, потому как этого дела не знали даже и после ее распада. Да и сама Сигтуна возникла значительно позже Киева. Как говорил про нее шведский археолог Х. Андерссон, что «застройка, характеризующая плотно населенный пункт, прослеживается в XI в.» и что наличие торговли и ремесла также относится к этому времени. Вернее будет тогда сказать, используя сравнение Мурашевой, что это русские славяне основали и распланировали Сигтуну, как и другие города «средневековой Швеции».

То, что Мельникова не брезгует изготовлением фальшивок, особенно видно из следующего примера, в котором она манипулирует веками, стараясь придать своим псевдо-лингвистическим рассуждениям вид, как верно выразилась Грот, «под старину» (эти манипуляции выделены мною курсивом).

Так, в 1999 г. она в учебном пособии для студентов вузов утверждала, оперируя очень любимым норманнистами волшебным словечком «предполагается», что «Русь» восходит «к древнескандинавскому корню rōp-, производному от германского глагола *rōwan, «грести», «плавать на весельном корабле» (ср. др. – исл. róa). Слово *roP(e)r (др. – исл. róðr) означало «гребец», «участник похода на гребных судах»… Так, предполагается, называли себя скандинавы, совершавшие в VII–VIII вв. плавания в Восточную Прибалтику (курсив мой. – В.Ф.) и в глубь Восточной Европы, в Приладожье, населенные финскими племенами», которые «усвоили их самоназвание в форме ruotsi, поняв его как этноним (таково значение этого слова и его производных в современных финских языках). Включившиеся в финно-скандинавские контакты восточные славяне заимствовали местное обозначение скандинавов, которое приобрело в восточнославянском языке форму русь».

Но в 2011 г., т. е. спустя 12 лет, Мельникова сообщала учителям в издании «История. Научно-методический журнал для учителей истории и обществознания», что имя «Русь» «к древнескандинавскому корню rōþ-, производному от германского глагола *rōwan, «грести», «плавать на весельном корабле» (ср. др. – исл. róa). Слово *roþ(e)R (др. – исл. róþr) означало «гребец», «участник похода на гребных судах»… Так, предполагается, называли себя скандинавы, совершавшие в V в. плавания в Восточную Прибалтику (курсив мой. – В.Ф.) и уже в VII–VIII вв. проникавшие вглубь Восточной Европы, в Приладожье, населенное финскими племенами», которые «усвоили их самоназвание в форме ruotsi, поняв его как этноним (таково значение этого слова и его производных в современных финских языках: Ruotsi – «Швеция», ruotsalainen – «швед»). Включившиеся в финно-скандинавские контакты переселявшиеся на север восточные славяне заимствовали местное обозначение скандинавов, которое приобрело в восточнославянском языке форму русь».

Невольным «виновником» такой дурно пахнущей фальшивки стал замечательный, ныне покойный археолог В.В. Седов. Дело в том, что он, в 1998–1999 гг. касаясь скандинавской этимологии имени «Русь», отстаиваемой Мельниковой с археологом Петрухиным, продемонстрировал, что построение rōps>ruotsi>rootsi с историко-археологической точки зрения «никак не оправдано»: «Если Ruotsi/Rootsi является общезападнофинским заимствованием, то оно должно проникнуть из древнегерманского не в вендельско-викинг-ское время, а раньше – до распада западнофинской общности, то есть до VII–VIII вв., когда уже началось становление отдельных языков прибалтийских финнов». Однако археология, констатировал Седов, не сомневающийся в норманнстве варягов, не фиксирует проникновение скандинавов в западнофинский ареал в половине I тыс. н. э.: «они надежно датируются только вендельско-викингским периодом».

Но филолог Мельникова не согласна с такой «антинорманнистской» археологией и вот теперь в V в., т. е. двумя столетиями раньше, чем она об этом говорила до смерти Седова, заставляет плыть скандинавов в Восточную Прибалтику, чтобы там их увидели финны, прозвали русью и быстренько передали это имя покорно ждущим восточным славянам. Собравшимся в одном месте в количестве сотен и сотен тысяч, а то и в один-два миллиона. И стоящим, как водится у славян, с непокрытыми головами под снегом, дождем, солнцем, обдуваемым всеми ветрами, но с надеждой высматривающим гонцов от финнов с их весточкой о «гребцах» из «Великой Швеции» Мурашевой. И хвала, конечно Мельниковой, что на двести лет ускорила процесс прибытия «гребцов» к финнам, затем их представления, наверное, на фоне морской волны и с веслами наперевес, чтобы финны прониклись мыслью Клейна, что «есть несколько вариантов безупречного выведения слова «русь» из шведских корней», а после того прибытие финских посланников к славянам и процесс наречения последних «русью». А то бы тем ждать и ждать. Томительно очень, да и дела стоят: коровы не пасутся, свиньи не поросятся, в общем, «крокодил не ловится, не растет кокос». Однако без имени жить уж шибко тяжко, ведь и не знаешь, как представляться, кто ты и какого роду-племени. Теперь все прояснилось и жить стало лучше, веселее.

Но только не ученым, и, понятно, не всем. Как, например, отмечал в 1967 г. даже норманнист И.П. Шаскольский, «поскольку к VII–VIII вв. прибалтийско-финские племена уже давно сформировались и расселились по довольно значительному пространству к востоку от Балтики, оставалось думать, что первоначальная форма *rōtsi была заимствована из шведского языка сперва языком какого-то одного прибалтийско-финского племени (скажем, племенным диалектом жившего ближе всего к Швеции племени сумь, населявшего юго-западную Финляндию) и из диалекта данного племени была передана в диалекты остальных прибалтийско-финских племен. Однако при этом совсем не учитывается, что в VII–VIII вв. (и далее, в IX, X и следующих) контакт между отдельными прибалтийско-финскими племенами, разбросанными по огромной, нередко слабонаселенной территории, был не так уж велик… Можно даже полагать, что фигура варяжского воина-купца появилась в землях всех прибалтийско-финских племен… более или менее одновременно и у каждого племени более или менее в одно время возникла потребность как-то именовать начавших проникать в их земли варягов. Но тогда получается, что различные далеко живущие племена почему-то одновременно назвали варягов одним и тем же словом (никак не связанным с самоназванием варягов), что явно невозможно».

Выше говорилось, что фантазии по поводу связи Ruotsi с Русью отвергают профессиональные лингвисты. Необходимо к приведенным именам добавить и имя норвежца Х. Станга, который в 1996 и 2000 г. также указал на научную несостоятельность скандинавской этимологии имени «Русь». Во-первых, констатировал он, нельзя объяснить, почему восточные славяне, зная самоназвание шведов «свеи», обращались к прибалтийским финнам, да к тому же к самым отдаленным от них – к суми и еми, «в поисках добавочного названия, причем ранее неизвестного, как славянам, так и скандинавам, ни разу не встречаемого в древнескандинавской литературе». Во-вторых, заострял внимание скандинавский ученый, согласное – ts в слове «руотси» не соответствует «древнерусскому звуку съ», в-третьих, не доказано, что «руотси» – «от шведского, древнескандинавского исходного названия». В-четвертых, «скандинавские филологи норманнистской школы сами отрицали связь названия «Русь» с названием «Родслаген», или вернее с корнем *roPer «гребля», ибо в родительном падеже это дало бы *roParbyggiar, для обозначения населения указанного района, т. е. без – с, в слове Русь».

К сказанному добавлю, потому как хорошо знаю Грот и дорожу дружбой с этим замечательным ученым, что Лидия Павловна – выпускница восточного факультета Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) государственного университета – имеет квалификацию «востоковед-историк». Во время учебы она прослушала по программе истфака все исторические курсы, которые читали многие преподаватели исторического факультета университета, например, крупный византинист Г.Л. Курбатов. Затем Грот училась в аспирантуре Института востоковедения РАН и в 1983 г. защитила диссертацию на соискание ученой степени кандидата исторических наук. А ныне она, прекрасно владея рядом европейских языков, включая скандинавские, очень хорошо показывает утопические истоки и несуразицы норманнизма. И ей, как профессиональному историку, не составляет, разумеется, проблем выявить «ошибки» филолога Мельниковой, из истории изучавшей только «Историю КПСС», но по которой она очень ловко научилась искусству фальсификаций и разоблачений несогласных с «генеральной линией» «научного норманнизма».

Грот свой профессионализм как историка продемонстрировала во многих темах варяго-русского вопроса. Так, в 2012 г. она показала, как шведские историки, ведя с Г.З. Байером активную переписку (и когда он жил в Кенигсберге, и когда уже переехал в Санкт-Петербург), наставляли его в шведской и в русской историях, и прежде всего в варяжском вопросе, подсовывая ему в качестве источников фантазии Ю. Магнуса, О. Рудбека, О. Верелия, а также собственные измышления. И Байер безоговорочно принял все фантазии о летописных варягах, представленные ему шведскими коллегами, за истину (а о сильном влиянии на него шведов говорили и норманнист А.А. Куник, и антинорманнист В.В.Фомин) и озвучил их в своей статье De Varagis (хотя немецкая традиция до Байера, в его время и позже выводила варягов, как отмечалось выше, с южного берега Балтийского моря).

Байер, можно сказать, даже очень оправдал надежды своих энергичных шведских коллег, пропагандистов лжеваряжского величия Швеции. Грот отмечает, что выхода его статьи «ждали в Швеции с нетерпением. Моллер поторопился прислать ему текст диссертации, которую Байер прочитал уже в 1732 г. и успел включить в свою статью с похвалами в адрес Моллеровой учености. Один из шведских корреспондентов Байера, крупный деятель шведской культуры Эрик Бенцелиус в письме к своему брату писал, что у него заранее слюнки текут от предвкушения прочтения статьи Байера («kommer mig att hvaslas i munnen»)». Когда же это блюдо, приготовленное по шведскому заказу и по шведским рецептам, было подано, то в весьма авторитетных западноевропейских изданиях 1750—1770-х гг., в том числе знаменитой французской энциклопедии «Encyclopédie, ou dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers…», с ссылкой уже на Байера сообщается, «что варяги были скандинавского происхождения».

Как завершает свои наблюдения Грот, «двухсотлетние умозрительные блуждания представителей шведского готицизма и рудбекианизма дорогами вымышленной исторической славы принесли им еще один трофей: если ранее были выявлены гипербореи-шведы, заложившие основы древнегреческой цивилизации, и готы-шведы, покорившие Рим, то теперь обнаружились русы-шведы, создавшие величайшее государство Восточной Европы».

 

О провинциальной России и столичных штучках

Впрочем, Клейн не жалует и меня. Пишет, что я «хотя и дотошный источниковед», но «глубоко провинциальный историк». Провинциальный, так провинциальный. Куда уж нам, деревне, до «столичной штучки», до самого Льва-Клейна-Питерского, презрительно взирающего на провинцию, т. е. на самою Россию (и этот «питерский» взгляд на Россию и «питерское» отношение к ней мы все сейчас очень прочувствовали).

А ни оценки Клейна, ни он сам лично меня не интересуют (и если я обращаю на него внимание, то лишь тогда, когда он начинает склонять мою фамилию, унижать инакомыслящих, обзывать их «фальсификаторами», «ультра-патриотами», «националистами», «шовинистами», «любителями-историками» и пр., пр., пр., при этом элементарно не владея материалом, о котором судит с видом всезнайки). Что вообще можно ожидать от человека с непомерно распухшим самолюбием и слышащего только себя? Сидел бы себе тихо в своей Пришибеевке, как ему уже советовали, и наслаждался «нормандскими» фантазиями о русской истории.

Однако, наслаждаясь, знал, что шведский взгляд на русскую историю, высказанный пустомелей шведом Петреем почти 400 лет тому назад и всякими неправдами выдаваемый за науку Клейном и другими представителями «взвешенно-объективно-научного норманнизма», точно так же «научен», как «научен» американский взгляд на Вторую мировую и Великую Отечественную войны, в которых они и главные, и они везде, и они победили (т. е. вместо «Мы пахали!», «Мы пахали!», как раньше они скандировали, чтобы их ненароком не забыли в разговоре о тех огненных годах, сегодня врут наглейшим образом, что были тогда самыми главными «пахарями»).

Но американцы и подпевающие им жители России, а соотечественниками их язык не поворачивается назвать, пусть послушают хотя бы фашистского генерала Г. Гудериана, который осенью 1941 г. грезил близким взятием Москвы и который спустя десять лет в своей оценке истинной причины поражения Гитлера во Второй мировой войне был все же намного их честнее: «…После катастрофы под Сталинградом в конце января 1943 года положение стало в достаточной степени угрожающим, даже без выступления западных держав».

А до «выступления западных держав» еще оставалось очень долгих и очень кровавых шестнадцать месяцев, за которые Красная Армия в одиночку предопределила исход всей Второй мировой войны. И не будь даже англо-американской высадки 6 июня 1944 г. в Нормандии, а именно эту «нормандскую» историю ныне превращают академические и голливудские «скальды» в «нормандскую» фантазию – в главное событие той войны, якобы и выигранной рядовыми Райанами, то и без них бы наш солдат взял Берлин. Как без них и куда в более худших условиях отстоял он Москву, победил под Сталинградом и Курском. Хотя вместе с тем помним, как помогали СССР союзники техникой, боеприпасами, продовольствием, военными действиями на Тихоокеанском и Средиземноморском театрах военных действий. Но не забываем и другим не дадим забыть, что судьбу всего мира тогда решали именно наши отцы и деды.

Надо сказать, что не только Клейн ополчился на фильм М.Н. Задорнова «Рюрик. Потерянная быль». У Клейна есть единомышленники. Так, по выходе фильма свои комментарии разместил в Интернете некто Doctorbykov. Судя по его «штилю» и той ненависти, что изливает он и на Задорнова, и на тех, кого Михаил Николаевич пригласил для разговора о летописных варягах, а я у него, например, «крыса кабинетная», Задорнов же – «Мойша» (вот такая подобралась кампания русско-еврейских «ультра-патриотов»), этот Doctorbykov есть духовный потомок фашиста доктора Геббельса, т. е. такой же моральный и интеллектуальный урод. И дошедший до крайней степени низости, оскорбив Лидию Павловну Грот. Таких в приличном обществе гнушаются, потому как настоящие мужчины ведут себя иначе. Не люблю оставаться в должниках, поэтому скажу, что Doctorbykov, вернее, DoctorGoebbels, является, в связи с тем, что определение «мужчина» к нему не подходит, особью неженского пола. И присутствие этой особи сразу же выдает гадость, которую она только и может выделять.

Но гадость, выделяемая особью неженского пола Doctor bykov=DoctorGoebbels и сопровождаемая матом (а это любимый язык интеллектуальных приматов), очень пришлась по вкусу ученику Клейна, доктору исторических наук С.В. Белецкому, «неизлечимо больному норманнизмом». Да так она ему, «больному», понравилась, что он разместил ее в Интернете на страницах своего журнала. Да и сам Клейн, ознакомившись с той же грязью (назвав даже фамилию того, кто ее развел – некто В. Соколов, выпускник Тюменского университета) и для формы порицая: «Он пишет о фильме Задорнова панибратски и грубо», – заключал 8-го и 9 января 2013 г.: «Аргументы он подыскал верные».

Весьма красноречивое признание: когда нет аргументов у докторов исторических наук Белецкого (ведущий научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН и профессор Санкт-Петербургского университета культуры и искусства) и Клейна (профессор Санкт-Петербургского университета), то им, жителям, как принято говорить, культурной столицы России, годится и хамло, только бы оно поливало грязью антинорманнистов (Белецкий, надо сказать, не в первый раз демонстрирует уровень своей «культуры» в отношении оппонентов. Но, сударь хороший, будьте по-разборчивее в выражениях, даже когда нечего возразить и даже когда стараетесь грудью встать за учителя Клейна. Его никто не обижает, на него никто не наезжает, на него никто напраслину не возводит, ему только дают возможность, когда он сам на это сильно напрашивается, увидеть себя в зеркале, а на зеркало пенять нечего. К тому же за себя я всегда могу постоять, независимо от численности и габаритов противника).

В 2010 г. Клейн в книге «Трудно быть Клейном», нагнетая атмосферу вокруг зловредных «ультра-патриотов» и ставя знак равенства между ними и нацистами, заявил, кого-то, наверное, даже очень сильно перепугав, что «наш Гитлер уже пишет свою «Майн кампф» и составляет списки для расстрелов. И концлагеря готовы – ждут поступления колонн политзэков».

В прошлый раз я не стал спрашивать археолога, что означает в его устах личное местоимение, обращенное к Гитлеру: «наш». Но вот на что сегодня обратил внимание.

Среди тех, кто на дух не переносит антинорманнистов и с руганью-матом набросился на них после показа фильма Задорнова, весьма распространено обращение друг к другу «камрад». Так, какого-то «камрада» благодарит Белецкий перед тем, как предоставить место грязи Doctorbykov=Doctor Goebbels. Как можно понять, эти люди уже не ощущают себя полностью русскими, они есть уже «камрады» (и «партайгеноссы»?), которых Россия и прежде всего провинциальная никогда, конечно, не забудет, потому что она помнит, как «накамрадили» и «нагеноссили» твари-нелюди «камрады» и «геноссы» в 1941–1945 годах.

Поэтому, г. Клейн, не ищите гитлеров среди патриотов. Там их никогда не было и быть не может. А вот, подскажу Вам, обратитесь к своему ученику Белецкому, а он затем пусть выйдет на «камрада»-«геноссе» «докторГеббельс», глядишь, и выведут они Вас прямиком на «суперкамрада» Гитлера. И он Вам уж точно поведает, чей он, каких кровей, что пишет и что составляет.

А что и кто уже сейчас порождает чудовищ гитлеров и нацистов, стремящихся взять реванш за 9 мая 1945 года, видно по ситуации, складывающейся в Калининградской области, которую с большой тревогой обрисовал профессор, д.и.н. В.Н. Шульгин в статье «Тевтонские видения», опубликованной в «Литературной газете» (2 марта 2011 г., № 8).

Заостряя внимание на публикации в одной из областных газет статьи местной журналистки, члена «так называемого демократического писательского объединения, которое очень любит называться по-заграничному – «пен-клуб», историк констатирует: в ее статье «заявляются три тезиса. Первый – «огромное преобладание» в нашей области русских, что, как это ни странно, весьма печалит автора, поскольку читается ее мысль о русских как потенциально враждебных другим народностям. Второй – умиротворяющее действие на местное общество многочисленных национально-культурных обществ и консульств зарубежных государств, которые не дают разыграться русской нетолерантности. Третий – столь же умиротворяющее действие местного калининградского правительства, которое прежде всего защищает не права огромного русского большинства, а «осуществляет защиту интересов национальных меньшинств».

«И права журналистка, – отмечает Шульгин, – по поводу культурной политики властей, демонстрирующих полное безразличие к национально-культурным потребностям именно русских. Например, было выделено правительственное пособие (грант) на постановку издевательской и клеветнической в отношении русских пьесы «Рита Шмидт…», изображающей то самое «огромное большинство» наших русских сограждан моральными уродами. Организаторы труппы, решившие пересмотреть итоги нашей Победы 1945 года, продолжают заседать в околоправительственных структурах, определяя направление деятельности Министерства культуры. Режиссера-русофоба даже выдвигали на должность главного режиссера драмтеатра. И как бы ни возмущалась общественность, представляющая именно преобладающее большинство калининградцев, власти как бы не замечают их протестов».

Справедливо подытоживая, что «сложившаяся ситуация создает питательную почву для подспудно пока разрастающейся калининградской русофобии», Шульгин приводит «типичный пример, показывающий, как забвение Победы 1945 года и страшной войны, которую вел наш народ, становится «правилом хорошего тона» среди продвинутой «кенигсбергской» молодежи. Не так давно вышел поэтический сборник некоего молодого литератора, который сразу сообразил, что может прославить его в местном сообществе сторонников всего германо-немецкого и восточно-прусского. И он затянул песнь о старом Кенигсберге и его Королевском замке, о героически-трагическом немецком солдате, его «чести и верности». …

В общем, типичная стихотворная агитка на тему прекрасного немецкого прошлого города Кенигсберга. Попутно оправдывается германская военщина, развязавшая войну против нашего народа, как, например, в стихотворении «Военный преступник», в котором с сочувствием живописуются переживания эсэсовца-убийцы, который твердил в оправдание, что «спасенья от приказа в мире нет…». …

Душою наш юный сочинитель весь там, в прекрасном старом Кенигсберге. Его непрерывный «плач» по немецкой старине города напоминает стоны сказочного Пьеро о потерянной им Мальвине. Судите сами по стихотворению «На руинах Кенигсберга»: «Иду я по руинам Кенигсберга / По каменной булыжной мостовой, / Иду по землям Германа, Штальберга, / По землям нашей славы боевой». Чьей же славы-то? …

В послесловии, обращаясь к читателям, он пишет о вековечной местной «немецкой земле» и что сам он «является приверженцем космополитизма, считая своей родиной Россию наравне с Германией».

Повальная тевтонская мода охватила нынче нашу культурную тусовку. То, чем она занимается, – это чистая идеология, причем совсем не на благо отечества направленная. Хорошо бы нам всем это понимать».

Хорошо бы! Потому как повальная тевтонская мода, о которой пишет Шульгин, это, действительно, и есть в первую очередь идеология, которая посредством либеральных изданий и либералов всех мастей, воротящих нос от России и наивно полагающих, что их самих где-то очень ждут с распростертыми объятиями и хлебом-солью в придачу, превращает неокрепшие умы в бездумных почитателей «германского духа» и «белокурой бестии», преподнося им в качестве примера благородных рыцарей Ливонского ордена, бывших именно кровавыми псами-рыцарями, поработившими прибалтийские народы и желавшими такой же участи русским, или благородных викингов – якобы воинов, бесстрашных первооткрывателей и поселенцев, «викингов-джентльменов», бывших именно убийцами, проклятыми пиратскими ордами, мерзейшими из всех людей, грязной заразой, как их именовали современники (в 1999 г. немецкий ученый Р. Зимек, солидаризируясь с французом Р. Буае, призвавшим в 1992 г. освободить эпоху викингов от мифов, подчеркнул, что этот миф «вышибает почву из-под ног историка»).

Именно такая мода превратила глупенького русского паренька из Калининграда в «камрада», дед которого, наверное, геройски громил гитлеровцев. Но теперь его внук сторицей заплатит за «грехи» деда-победителя «чумы ХХ века» и много пользы принесет «камрадам» из Германии, т. к., наверное, уже учится, а таких быстренько прибирают к рукам тамошние «вожди», в одном из тамошних университетов. И можно точно сказать, что товарищем нам он никогда не будет. Потому что уже «камрад». По духу и по вере.

В последнее время норманнизм, взращивая таких вот «камрадов» (а юноши и девушки – несмышленыши со времен «советского антинорманнизма» незаметно приучаются, в условиях будоражащей кровь романтики археологических раскопок, отрекаться – весело и с песней – от родных корней: «По звездам Млечного пути легла отцов дорога / По звездам Млечного пути драккар в морях летит…»), пытается привить им ухватки торговцев в храме, пытается с их помощью и с их участием проложить туристические маршруты – «отцов дороги» – по псевдоскандинавским древностям на Русской земле и даже создать музеи не бывавшим у нас викингам (раз в Швеции стоят памятники нашим варягам, например, в г. Норрчепинге с надписью «первым русским князьям-скандинавам Рюрику, Олегу и Игорю», то и нам надо обязательно, мы же цивилизованные люди, отблагодарить шведов, так радеющих о нашей истории).

В 2011 г. датский ученый Д. Линд, видимо, также ощущая себя, как и Стендер-Петерсен, «варягом», назвал очень нехороших для него современных антинорманнистов «националистами советского стиля», ибо они стремятся – вот чего удумали! – освободить российскую историю от скандинавов, и в пример им привел слова очень хороших для него археологов-норманнистов, ибо они – вот молодцы, так молодцы! – оккупируют нашу историю скандинавами и страстно желают видеть в России их потомков: «Неудивительно, что Рюриково городище входит в перечень ЮНЕСКО, рекомендованный для посещения маршрута «По дорогам викингов» (Е.Н. Носов) и «Викинги на Новгородской земле были другими – они не воевали, не захватывали города, они были вынуждены договариваться. Если это мы покажем европейцам, вся Скандинавия будет здесь в качестве туристов» (С. Трояновский).

Принято решение создать археологический музей «Княжая гора» на Передольском погосте, рядом с новгородскими сопками IX–X вв., который, как сообщила журналистка «Российской газеты» Е. Цинклер в 2011 г., «будет носить древнескандинавский характер». Причем, подчеркивает она, «давний интерес скандинавских историков к Передольскому погосту вылился в ощутимую финансовую поддержку будущего музея. По словам главы Центра археологических исследований Сергея Трояновского, скандинавско-славянский проект получит от Европейской комиссии по культурному развитию грант размером в 300 тысяч евро. Бюджет Новгородской области со своей стороны готов выделить около 200 тысяч рублей».

Что ж, торговали сырьем, будем теперь торговать родной историей, превращая ее в «Скандленд» и отдавая ее древности на потеху туристам-скандинавам. Отдавая посредством норманнистов, которые в норманнизации своей истории превзошли немецкого историка А.Л. Шлецера (а он, например, не принял в полном объеме интерпретацию шведа Ю. Тунмана «русских» названий днепровских порогов как скандинавские, сказав, что некоторые из них «натянуты», говорил он и о совершенном отсутствии влияния скандинавского языка на русский, ибо «славенский язык ни мало не повреждается норманским…», восклицая при этом: «Как иначе напротив того шло в Италии, Галлии, Гиспании и прочих землях? Сколько германских слов занесено франками в латинский язык галлов и пр.!», что, поражался он совсем, не находя в русской истории тех явлений, которые были характерны для германцев и которые ему хотелось увидеть в русской истории, «германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Картагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имяна, означавшие их происхождение»).

А может ли такой бизнес на родной истории получиться у археологов? С одной стороны, почему бы и нет. С другой, все зависит от нас. И только от нас. Историков, археологов, антропологов, лингвистов, этнологов, от представителей других наук, видящих ложь шведского взгляда на нашу историю. Видящих и готовых бороться с ним. Поэтому антинорманнисты, столичные и провинциальные, живущие в России и за ее пределами, объединяйтесь и энергично действуйте. Критикуйте ложь и объясняйте правду. Это, конечно, трудно. Но необходимо. Иначе «Нормандия» из прошлого отнимет у нас будущее (а сейчас борьба за будущее России во многом переместилась в сферу именно истории, ставшей, таким образом, одним из главных стержней национальной безопасности).

Подобным «Нормандиям» и попыткам их легализации в нашей повседневности и нашем сознании, следовательно, в сознании наших потомков в виде «Дорог викингов» и музеев должна противостоять и общественность. Речь ведь идет, как уже говорилось, о нашем историко-духовном наследии, а им ни в коем случае не могут единолично-диктаторски распоряжаться археологи, «неизлечимо больные норманизмом».

А норманнистам, в том числе и тем, кто «неизлечимо болен норманизмом», но в первую очередь, конечно, молодым следует вчитаться в приводимые ниже слова и задуматься над ними, потому как обществу нужен историк думающий, а не его прямая противоположность.

В 1855 г. С.М. Соловьев подчеркнуто сказал, что «отрицание скандинавского происхождения Руси освобождало от вредной односторонности, давало простор для других разнородных влияний, для других объяснений, от чего наука много выигрывала».

Поэтому, если мы хотим победы науки, надлежит освободиться, о чем говорил наш выдающийся историк, прежде всего от «вредной односторонности» шведского взгляда на русскую историю, что позволит увидеть истинное решение варяго-русского вопроса.