Глава 1

Историографическая традиция о начале норманизма

Разговор об этносе варяжской руси, сыгравшей столь важную роль в нашей истории, следует начать именно с начала: с темы об истоках норманской теории. Это диктуется тем, что истинные причины и обстоя­тельства, вызвавшие ее к жизни, время и место ее появления на «свет» весьма далеки от представлений, возведенных в науке в абсолют и в силу чего мощно воздействующих на творческую мысль отечественных и за­рубежных ученых, плодя в прошлом и в настоящем многочисленные ис­торические мифы. Избавиться от них в какой-то мере позволит действи­тельная, а не кажущаяся картина генезиса норманизма, что, несомненно, положительно отразится на перспективах решения варяжского вопроса, сможет придать дискуссии о племенной принадлежности варяжской ру­си и варяжских князей, ставших во главе первого в истории восточных славян государства, по-настоящему конструктивный характер.

При всех принципиальных разногласиях по всему кругу обсуждаемых вопросов норманисты и их оппоненты демонстрируют исключительное единодушие во взглядах на проблему возникновения норманизма, видя в его «отце-создателе» немецкого историка Г.З. Байера (1694-1738). Выпускник Кенигсбергского университета, еще на родине стяжавший се­бе известность как крупный ориенталист, он с декабря 1725 г. занимал кафедру древностей классических и восточных языков Петербургской Академии наук. В Санкт-Петербург он прибыл в феврале 1726 г.

За двенадцать лет своего пребывания в России Байер написал шесть книг и более тридцати статей на самые разнообразные темы, в том чис­ле по русской истории, и большинство из которых мало что говорит современному исследователю. Но совершенно иная судьба выпала на долю его статьи «Ос Уага» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях Академии наук»2. По верному за­мечанию М.А. Алпатова, «именно это произведение определило место Байера в исторической науке». И ее выделяют из числа прочих работ ученого по той причине, что на нее уже несколько столетий смотрят как на давшую жизнь норманской концепции образования Древнерусского государства.

Вместе с тем, исследователи в массе своей также связывают с Байером «главнейшие доказательства норманского происхождения варягов», вы­веденные, как они уточняют, «преимущественно по византийским и скандинавским источникам». При этом, как авторитетно подводил черту в 1897 г. П.Н. Милюков, «его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими». Байеру приписывают введение в научный оборот Вертинских анналов, показаний Лиудпранда, епископа Кремон-ского, византийского императора Константина Багрянородного, сближе­ние «варягов» русских летописей с «варангами» византийских источников и «верингами» скандинавских саг, суждение, что имена русских князей и их дружинников звучат по-скандинавски. В историографии в качестве непреложной истины существует еще одно мнение, разделяемое как сто­ронниками, так и противниками норманизма. Согласно ему, Байер пер­вым поднял и вопрос о происхождении варягов-руси, т. е. он является не только родоначальником норманизма, но и родоначальником варяж­ского вопроса вообще. На работы ученого по варяго-русскому вопросу имеется еще один взгляд. В 1836 г. Ю.И. Венелин заметил, что его рас­суждения о «варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность».

К числу основоположников норманской теории принято также отно­сить Г.Ф. Миллера (1705-1783) и А.Л. Шлецера (1735-1809). Миллер, не окончив университетского курса, в ноябре 1725 г. приехал в Россию, ставшую для него новой родиной. Его вклад в развитие норманизма обычно измеряют диссертацией «О происхождении имени и народа рос­сийского», забракованной его коллегами. Что она из себя в целом пред­ставляла, сразу же определил М.В. Ломоносов, указав в 1749 г. в замеча­ниях на «доводы господина Миллера, у Бейера занятые». В 1761 г. он был более конкретен в своем выводе: «Миллер в помянутую заклятую дис­сертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете». Много лет спус­тя В.О. Ключевский произнес практически те же самые слова: Миллер своими изысканиями «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера». Немецкий историк П. Гофман в 1961 г. также констатировал, что диссертация Миллера «в основном лишь обобщала и систематизировала взгляды Байера».

Шлецер прожил в России несколько важных для себя лет (1761-1767), определивших не только его научные интересы, но и его весьма значимое место в русской и европейской науке в целом. За его плечами были Виттенбергский и Геттингенский университеты, пребывание в Швеции (1755-1758), где он хорошо изучил шведскую историографию. В 1768 г.

Шлецер опубликовал в Германии работу «Опыт анализа русских ле­тописей (касающийся Нестора и русской истории)», основные положения которой были развиты в его знаменитом «Несторе», изданном в пяти томах в 1802-1809 гг. в Геттингене (в русском переводе они слиты в три тома). Едва только приступив к изучении русской истории, он уже знал, какими принципами будет в этом деле руководствоваться. Первый из них, высказанный в июне 1764 г. в плане работы над историей России, гласил, что русская нация «обязана благодарности чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»9. Кого и за что дол­жны благодарить русские, ученый обстоятельно разъяснил в «Несторе»: в Восточной Европе до прихода скандинавов «все было покрыто мра­ком», там люди жили «без правления», «подобно зверям и птицам...», «жили рассеянно... без всякого сношения между собою». И скандинавы, убеждал он, должны были не только «со временем распространить чело­вечество в таких странах, которые, кажется до тех пор были забыты от отца человечества», но именно они «основали русскую державу». В нау­ке принято приписывать этот ключевой постулат норманизма Шлецеру, хотя он лишь повторил давнюю мысль шведских историков, предельно четко сформулированную Ю. Тунманном в 1774 году. Согласно второ­му принципу, изложенному в марте того же 1764 г. в письме астроному и физику Ф. Эпинусу, «без истории древних европейских народов, ко­торая требует профессиональные филологические знания, без древней шведской истории... наконец, без критического усвоения славянского языка в русской истории делать нечего»13. Шлецер, особо выделив швед­скую историю, окончательно превратил ее в ту отправную точку, от ко­торой в обязательном порядке следовало отталкиваться при реконструк­ции истории Древней Руси.

В отношении того, что Шлецер внес в развитие идей норманизма, представителями разных взглядов на этнос варягов высказаны весьма схожие суждения. Так, М.О. Коялович констатировал, что даже норманисты «соглашаются, что к исследованию Байера Шлецер не прибавил ничего существенного». Не приемля такой оценки, ученый заметил: «Но это не совсем справедливо. Шлецер прибавил весьма смелую опору глав­нейшему положению Байера, именно тому, что до призвания князей рус­ские не знали цивилизации и ею обязаны германскому элементу». В.О. Ключевский говорил, что «Нестор» Шлецера - это «не результат на­учного исследования, а просто повторение взгляда Нестора... Там, где взгляд Нестора мутится и требовал научного комментария, Шлецер чер­пал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изло­жении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории». П.Н. Милюков отмечал, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь «снабдил извлечения из Байера некоторыми частичными возражениями и поправками». А.Г. Кузьмин, также подчеркнув, что он «не прибавил ни одного нового аргумента к норманизму», вместе с тем выделял «значительный» его вклад «в систе­матизацию концепции норманизма, попытавшись укрепить ее фундамент за счет русской летописи».

В науке был поставлен и вопрос о мотивах, заставивших немецких ученых обратиться к одной из самых узловых проблем истории нашего Отечества и интерпретировать ее в норманистском духе, о качестве при­водимой ими доказательной базы, о их роли в развитии русской истори­ческой мысли в целом. Еще В.Н. Татищев, высоко ценя труды Байера, которые ему, как он признавал, «многое неизвестное открыли», в тоже время отметил «пристрастное доброхотство Беерово к отечеству...», приводившее его к ошибкам. О том, что в основе построений Байера лежал «немецкий патриотизм"», свысока взиравший на «варварскую Русь», говорил антинормаиист Н.В. Савсльев-Ростиславич. В силу чего, заключал М.О. Коялович, «под видом научности широко разлилось в на­шей науке зло немецких национальных воззрений на наше прошедшее». Сам же вывод Байера русской государственности из «германского мира» он оценил как крайне вредный, «потому что авторитетно отрезал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения».

Норманист П.Г. Бутков, обращая внимание на тот факт, что Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам...», сказал, что его пером «управ­ляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолже­ны самим себе, а все» только шведам. По заключению Н.В. Савельева-Ростиславича, он положил в основу всех своих трудов «мысль о превос­ходстве своих родичей перед всеми народами в мире», что увлекало «его за пределы исторической истины». Немец Е. Классен со знанием дела указывал, что Германия XVIII в. жила представлением о варварстве русских и твердым убеждением в том, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам. По причине чего Шлецер, под­черкивал исследователь, «упоенный народным предубеждением», стре­мился доказать, что руссы могли быть только германцами, приоб­щившими восточных славян к основам цивилизации. К.Н. Бестужев-Рюмин, полагавший варягов норманнами, заметил, что Шлецер глядел на славян как на «американских дикарей», которым скандинавы «при­несли веру, законы, гражданственность». Русская историческая наука, отмечал М.О. Коялович, долго платила непомерно высокую дань «немец­кому патриотизму Шлецера и его заблуждениям...».

В.А. Мошин, один из самых ярких представителей норманизма XX в., указал, что Шлецер перенес в Россию научные воззрения, сформирован­ные у него под влиянием геттингенской исторической школы. Суть одно­го из них сводилась к идее об особой роли германцев, в частности, нор­маннов в развитии правовой и политической культуры в Европе, через призму которого он смотрел на историю Киевской Руси. Ф.В.Тарановский тонко заметил, что норманисты XVIII в. глядели на восточных сла­вян как «некую tabulam rasam», на которой скандинавы «отрицали равноправного человека и политического конкурента». С подобным выводом совпадает заключение крупнейшего норманиста XX в. датского ученого А.Стендер-Летерсена. Критикуя Ф.А. Брауна, говорившего о превосходстве норман­нов над восточными славянами, он подчеркнул: «Исходя из таких, фактически романтических представлений о преимуществах норманской цивилизации, сообщение летописи Нестора истолковывалось как свиде­тельство того, что древняя Русь, не имевшая государственности, была за­воевана инициативными и предприимчивыми норманнами...».

Антинорманист И.Е. Забелин назвал еще несколько причин, по его мнению, породивших норманизм. Подчеркивая, что Байеру и Миллеру было свойственно смотреть на все «немецкими глазами и находить по­всюду свое родное германское, скандинавское», он констатировал, что круг «немецких познаний» хотя и отличался великой ученостью, но эта ученость сводилась к знанию больше всего западной, немецкой истории, «и совсем не знала, да и не желала знать историю славянскую». В свя­зи с чем, резюмировал исследователь, начало русской истории объяс­нялось «скандинавским происхождением самой руси». Причину возник­новения норманской теории именно в петровские времена он видел также в том, что «положение русских дел в первой половине 18-го века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине 9-го века». Поэтому, призвание немцев Петром I «для устройства в ди­кой стране образованности и порядка, лучше всего объясняло до по­следней очевидности, что не иначе могло случиться и во время при­звания Рюрика». Отсюда, достраивал историк логический ряд своих оп­понентов, новгородцы могли призвать только германцев: «Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тог­дашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе и не могли мыслить».

Вывод об антирусской направленности норманизма был полностью принят в послевоенной советской историографии, чему способствовали Великая Отечественная война и тот факт, что им фашисты идеологически обосновывали «Drang nach Osten» - агрессию против СССР. Как утвер­ждал в «Майн кампф» Гитлер, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способ­ностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как гер­манский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать госу­дарство», и что «в течение столетий Россия жила за счет этого герман­ского ядра своих высших правящих классов». Поэтому, вещал он, «сама судьба как бы хочет указать нам путь своим перстом: вручив участь России большевикам, она лишила русский народ того разума, который породил и до сих пор поддерживал его государственное существование». Фюреру в унисон вторил Гиммлер: «Этот низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же не способны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варя­гов, когда они приглашали Рюриков». Нацисты, полагая себя потомка­ми летописных варягов, призванных для наведения порядка среди вос­точных славян, превратили норманизм в практическое руководство к сво­им чудовищным действиям на Востоке.

М.Н. Тихомиров появление норманской теории в России в 30-х гг. XVIII в. объяснял тем, что она «в сущности выполняла заказ правитель­ства Бирона, поскольку... стремилась исторически объяснить и оправдать засилие иноземных фаворитов при дворе Анны Ивановны», «служила су­губо политическим целям». Эта точка зрения, став одним из принципи­альных положений советской историографии, получила в творчестве М.А. Алпатова определенное развитие. Ученый увидел в норманизме «идейный реванш за Полтаву», за победу в Северной войне, после ко­торых «в России существовал большой национальный подъем». Байер, проникнутый антирусским настроением, «мечом Рюрика» нанес «удар по национальным амбициям русских с исторического фланга», выдвинув те­зис о том, что «русские не умели создать даже своего государства, им его создали варяги - предки тех самых шведов, победой над которыми так кичатся русские». В науке стало аксиомой, что создатели норманизма -это высокомерные, самодовольные немцы, свысока смотревшие на все русское, «культуртрегеры», приехавшие «в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре». Саму же норманскую теорию исследо­ватели характеризовали не иначе как «лженаучная» и «реакционная», «ан­тинаучная» и «клеветническая», «порочная» и «политически спекулятив­ная», как «враждебная русскому народу».

Антинорманисты упрекали и прежде всего, конечно, Байера в ошиб­ках и бездоказательности. Так, причину его ошибок В.Н. Татищев ви­дел, помимо вышеназванной, еще в том, что «ему руского языка, след­ственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных вре­мен»), т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал...». Правоту слов Татищева подтвердил А.Л. Шлецер, сказав, что Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не русским ис­точникам, ибо «по-русски он никогда не хотел учиться». В связи с чем «зависел всегда от неискусных переводчиков» и наделал «важные» и «бесчисленные ошибки». Потому, весьма категорично заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории». Н.М. Карамзин отмечал, что Байер «худо знал нашу древнюю географию». М.О. Коялович под­черкивал, что «Байер - человек великой западноевропейской учености, но совершенный невежда в области русской исторической письменнос­ти...». В целом, по мнению антинорманиста Н.В. Савельева-Ростиславича, немецкий ученый всю свою систем основал на шатком «если», воз­водил ее «на песке».

Но для норманистов Байер, как полно выразил в дореволюционной историографии это мнение П.Н. Милюков, являет собой «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью», владевшего всеми приемами классической критики. В предвоенные годы в советской науке, о Байере (равно как о Миллере и Шлецере) говорилось с пиететом, что с особенной силой проявилось в историографическом труде Н.Л. Рубинштейна. Ученый, характеризуя Байера, утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древне­русской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Причем среди «тщательных» его исследований Рубинштейн выделял по­становку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов...».

Великая Отечественная война коренным образом изменила отно­шение к Байеру, т.к. с его именем прежде всего ассоциировался норманизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше на­калила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М.Н. Тихомиров очень резко отозвался о Байе­ре, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем...». Раздел монографии Рубинштейна, посвященный немецкому ученому, Тихомиров расценил как «самый неправильный по своим выводам» и охарактеризовал его как «совершенно неприкрытый восторженный отзыв о Байере». В 1955 г. к вышеприведенным словам историк добавил, что работы Байера, «страдают грубейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии...». Данная тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, и в историо­графии стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. возражение Л.В.Черепнина, заметившего, что ошибочные, а в ряде случаев тенденциозные утверждения Байера, Мил­лера и Шлецера, «несомненно, наносили ущерб русской науке», но вряд ли следует изображать их «бездарными, тупыми и невежественными людьми», да и перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята наукой, в связи с чем разговор о немец­ких историках приобрел сдержанный и конструктивный характер. И, ко­нечно, не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байе­ра, Миллера, Шлецера есть такое же достояние русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина.

Взгляд на Байера как родоначальника норманской теории не являет­ся единственным взглядом на проблему возникновения норманизма. В 50-х гг. прошлого века за рубежом были высказаны мнения, ставящие на место Байера либо известного Миллера, либо совершенно безвестно­го Пауса, при этом по-прежнему оставляя за столицей российской импе­рии роль колыбели норманской теории.

В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский пришел к выводу, что хотя Байер и пытался заложить «первые научные основы норманской проблемы», однако, «он не был норманистом». Но источники, конкре­тизировал свою мысль ученый, опубликованные им, были использова­ны «для подтверждения норманской теории» Миллером. Вот он-то, «своим не только нетактичном, но и не соответствующим исторической действительности утверждением о завоевании России в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М.В. Ломоносова (1749). С этого момента раз­горелась полемика по норманской проблеме». Через сорок лет А.А. Да­нилов, видимо, идя в своих рассуждениях вслед за Ловмяньским, сказал, что Миллер в речи, произнесенной в 1749 г. на торжественном заседа­нии Академии наук в связи с годовщиной вступления Елизаветы Пет­ровны на престол, «впервые сформулировал основные положения «нор­манской теории» возникновения русского государства».

Утверждения Ловмяньского и Данилова страдают серьезными факти­ческими погрешностями. Во-первых, Миллеру не довелось выступить в 1749 г. на торжественном собрании Академии наук. Во-вторых, хотя речь свою он все же произнес в названном году, но произнес ее 23 августа на соединенном Академическом и Историческом собрании (где присутство­вали все профессора Академии и академического Университета), но она не вызвала никакого «негодования среди слушателей». Более того, эта речь была тогда одобрена и разрешена к печати с учетом исправления замечаний, поступивших от президента Академии графа К.Г. Разумов­ского и присутствующих.

Но вместе с тем, в суждениях о Миллере как об ученом, которому принадлежит приоритет в норманском и, следовательно, варяжском воп­росе имеется определенный резон, что видно из наблюдений М.А. Ал­патова, опубликованных после его смерти в 1985 г. Ученый, ведя речь о первом номере «Sammlung russischer Geschichte» (1732) отметил, что журнал «открывается статьей Г.Ф. Миллера о русской летописи», где он «рассказал о варягах, пришедших из Скандинавии...». Как далее под­черкнул Алпатов, «это та самая статья, которую затем прочитает Байер, вследствие чего и возникнет пресловутый варяжский вопрос». Из этих слов видно, что Байер не мог быть родоначаль­ником норманизма, коль мнение о норманстве варягов прозвучало за три года до выхода в свет его статьи «О варягах».

Действительно, Миллер, начав издавать в 1732 г. в «Sammlung rus­sischer Geschichte» извлечения из списка Радзивиловской летописи, со­держащей ПВЛ, предварил их небольшим вступлением, в котором пояс­нил, что не считает имя варягов собственным. Не соглашаясь с теми, кто производит его от древнеготского Warg-Wolf (волк), Миллер настаивал, что варягами в IX-X вв. именовали норманнов, «которые, возможно, так назвали себя при первом прибытии на русский берег, и, тем самым, дали повод тому, что в дальнейшем это слово, из-за незнания северного языка, рассматривалось как имя собственное». При этом он полагал, что боль­шинство варягов происходило из северных стран и особенно из норвеж­ского королевства, что подтверждается, по его мнению, обширными свя­зями Руси с Норвегией в последующие столетия, и о чем так много гово­рит Снорри Стурлуссон (XIII в.). Ученый только не мог понять, как могли «норвежские и древние датские поэты и историки в своих произ­ведениях забыть об этом»34. В примечании к летописи Миллер указал, что на Русь были приглашены три брата «варяжской национальности» - Рюрик, Синеус, Трувор. Во второй части первого тома «Sammlung rus­sischer Geschichte» (1733) историк, публикуя выдержки из Стурлуссона, его свидетельство о женитьбе Ярослава Мудрого на Ингигерде, дочери шведского короля Олофа, Миллер сопроводил уточнением, что он был супругом «варяжской принцессы».

В 1959 г. ученый из ГДР Э.Винтер выступил с идеей, что «основате­лем норманской теории» является И.В. Паус. Паус (Пауз, 1670-1735), выходец из Германии, с осени 1701 г. находился в России. С 1704 г. учи­тельствовал в московской школе пленного шведского пастора Глюка. Впоследствии служил гувернером и секретарем в русских дворянских домах, даже был одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. числился в переводчиках при Академии наук. По совету воспитателя царевича барона Г. Гюйссена Паус в Москве обратился к изуче­нию русских летописей, работал с ПВЛ, которую высоко ценил, со Сте­пенной книгой, с Никаноровской летописью. По заказу Миллера пере­вел, причем, с весьма серьезными ошибками на немецкий и латинский языки один из списков Радзивиловской летописи (т. н. Петровский, сде­ланный в 1713 г. в Кенигсберге по распоряжению Петра I, и немецкий перевод которой был опубликован в первом томе «Sammlung russischer Geschichte»). По словам Пауса, он оказал большое влияние на Байера, с которым был близок, как историка. Оставил после себя подробный рас­сказ о возникновении и истории своих литературных работ («Observa-tiones», 1732), на основании которого Винтер пришел к выводу о Паусе как «основателе» норманской теории. Это заключение ученого абсолют­но несостоятельно, но оно хорошо показывает, что норманистские на­строения были широко распространены среди выходцев из Западной Ев­ропы вне всякой связи с Байером.

 

Глава 2

Родоначальник норманской теории швед Петр Петрей

В науке существует еще одно мнение в отношении времени и места зарождения норманской теории. Согласно которому, ее истинные истоки связаны с эпохой Смутного времени, и что они вызвали в XVII в. в Швеции взрыв интереса к проблеме этноса первых русских князей и появление там трудов, доказывающих, с привлечением многих памятни­ков, составляющих ныне золотой фонд норманизма, что они есть скан­динавы. О существовании подобных разработок в западноевропейской и прежде всего в шведской историографии XVII - начала XVIII вв. отме­чали Г.З. Байер, В.Н. Татищев, В.К. Тредиаковский, А.Л. Шлецер. Из всех исследователей прошлого только норманист А.А. Куник поднимал, начиная с 1844 г., вопрос о предшественниках Байера, но, к сожалению, лишь мимоходом и ограничившись при этом весьма короткими, хотя и верными выводами, по ряду причин оставшимися незамеченными в науке. Во-первых, из-за глубоко укоренившегося в сознании ученых взгляда на Байера как на родоначальника норманской теории. Во-вторых, из-за случайного и во многом поверхностного знакомства с работами действительно первых норманистов, в связи с чем им было придано ошибочное значение, которое не позволяло разглядеть их настоящую суть. Так, сторонники норманизма обращались к ним лишь в качестве примера, как им казалось, широкого бытования в XVII в., а, следова­тельно, и ранее в России и Швеции мнения, что варягами были именно шведы. О зарождении норманской теории в шведской литературе XVII в. говорит, начиная с 1993 г., автор настоящих строк, постоянно приводя тому все новые аргументы и уточняя детали. В современной финско-шведской историографии имеются важные исследования, дающие до­полнительные основания для такого вывода.

А.А. Куник, отрицая за Байером титул родоначальника норманизма, «первым норманистом» признавал шведа Петра Петрея де Ерлезунда, ко­торый, по его словам, «довольно неудачно» заявил о себе в этом качестве в 1615 году. Шведский дипломат и историк Петр Петрей (Пер Перссон) родился в Упсале около 1570 г., умер в Стокгольме в 1622 году. В 1588-1590 гг. учился в гуманитарном лицее имени Юхана III, где изучал исто­рию, теологию, древние языки, естественные науки, и откуда был ис­ключен за плохое поведение. Затем Петрей отправился в Грейсвальд, а оттуда в Марбург, где короткое время (1592-1593) был студентом местно­го университета, откуда был также исключен. В 1595 г. он поступил в личную канцелярию герцога Карла, будущего короля Швеции Карла IX, а в конце 1601 г. был послан в Россию, где пробыл четыре года. Ю.А. Ли­монов, характеризуя Петрея «политическим агентом» Швеции в России, поясняет, что вся его деятельность в Москве была направлена «на сбор информации об отношении русского правительства к шведской короне», а также всевозможных сведений о прошлом и настоящем России. По воз­вращению на родину в конце 1605 г. его заслуги были высоко оценены: он стал одним из доверенных лиц короля Карла IX и получил должность придворного историографа. В последующие годы Петрей, выполняя ряд важных дипломатических поручений, еще несколько раз посещал нашу страну.

Будучи незаурядной личностью, Петрей успешно совмещал роль дипломата и роль «придворного историографа». В 1608 г. он выпустил в свет «Реляцию», представлявшую собой краткий обзор русской истории за 1601-1608 годы. Но самым знаменитым его трудом является «Исто­рия о великом княжестве Московском», опубликованная в 1614-1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. с дополнениями и исправ­лениями на немецком в Лейпциге (в шведском издании изложение со­бытий доведено до 1612 г., в немецком до 1617 г.). При ее написании Петрей широко использовал западноевропейские и русские источники (С. Герберштейна, П. Одерборна, М. Меховского, А. Гваньини. К. Буссова, фрагменты летописей). Причем настолько широко, что исследователи даже усомнились в самобытном характере его сочинения. Так, Н.Г. Устрялов заключал, что Петрей в части о Борисе Годунове и Самозванцах «почти целиком» переписал «Хронику» Буссова. И.И. Смирнов вообще охарактеризовал его «Историю» как компиляцию, целиком основанную на названном памятнике. Такая точка зрения вызвала возражение со сто­роны Ю.А. Лимонова, наоборот, утверждавшего, что «Хроника» Буссова во многом зависит от «Реляции» Петрея. Сегодня финский историк А. Латвакангас говорит, что «История» Петрея «достаточно самостоя­тельна по своей природе», при этом подчеркивая, что, хотя большая часть информации заимствована им из Герберштейна, но она «приобрела актуальную шведскую окраску». М.А. Алпатов, полагая, что одним из самых главных источником Петрея были его личные наблюдения, осо­бо при этом отмечал «устную историческую традицию», с которой тот якобы ознакомился в России.

На первой странице «Истории» Петрей, определяя ее хронологичес­кие рамки, пишет, что расскажет о правителях в России, «начиная с трех князей Рюрика, Синеуса и Трувора... родом из Пруссии... до ныне цар­ствующего великого Михаила Федоровича...». Затем, отступив от прус­ской версии происхождения русской династии, что содержится в «августианской» легенде, он впервые вообще в историографии сказал, что «от того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции». Неожи­данность такого вывода тем показательнее, что Петрей здесь же говорит о своих безуспешных попытках узнать, к какому племени принадлежали варяги: «В русских сказаниях и летописях упоминается народ, названный у них варягами, с коими вели они большую войну, и были принуждены платить им дань... Но я нигде не могу отыскать, что за народ были ва­ряги ...». Из этого признания видно, что Петрей при­ступил к написанию книги, не имея конкретного ответа на давно инте­ресующий его вопрос. Как явствует из дальнейшего изложения, получить его помогла речь новгородских послов, произнесенная ими перед братом шведского короля Густава II герцогом Карлом-Филиппом 28 августа 1613 г. в Выборге. Петрей в следующих словах передает этот факт: нов­городцы настаивали на переезде герцога в Новгород, «поставляя на вид, что Новгородская область, до покорения ее московским государем, имела своих особенных великих князей, которые и правили ею; между ними был один тоже шведского происхождения, по имени Рюрик, и новго­родцы благоденствовали пуд его правлением».

Это свидетельство самих же русских об этносе их первого князя тут же подтолкнуло Петрея к лингвистическим и геральдическим разыска­ниям. И имя «варяги» он вывел из названия «области Вартофта, в Вестер-Готландии» и «области Веренде, в Смаланде», откуда мог бы быть родом «главный вождь» варягов, называемый по месту рождения «Вернер, и от того варяг, а его дружинники-варяги». Нет особой разницы, уверяет Петрей, и между именами первых русских князей и шведскими имена­ми, ибо, по его заключению, «русские не могут правильно произносить иностранные слова, особенно когда произносят собственные имена». Поэтому Рюрик, считает он, «мог называться у шведов» Эрик, Фридерик, Готфрид, Зигфрид, Родриг; Синеус - Сигте, Свен, Симон, Самсон; Трувор - Туре, Тротте, Тифве. К лингвистическим соображениям Петрей присовокупил результат проведенных им сравнений псковского и новго­родского гербов со шведскими дворянскими гербами, утверждая, что «сколько не приходилось мне видеть шведских дворянских гербов, меж ними в самом деле есть несколько сходных с вышеназванными гербами: из этого верно можно заключить, что эти трое братьев пришли из Швед­ского государства».

Шведское происхождение варягов, по Петрею, вытекает из того еще факта, что, как он пишет, «в наших летописях есть ясные известия, что шведы с русскими вели сильные войны, взяли страну их и области вооруженной рукой, покорили, разорили, опустошили и погубили ее огнем и мечом до самой реки Танаиса, и сделали ее своею данницей» . Под «нашими летописями» он понимал преимущественно «Историю всех готских и шведских королей» упсальского архиепископа Юханнеса (Иоанна) Магнуса (1488-1544), изданную в Риме в 1554 году. Этот, как его оценивают специалисты, «громадный ультрапатриотический латин­ский панегирик», вобравший в себя исландские саги, Петрей положил в основу своей популярной «Краткой и полезной хроники о всех швед­ских и готских королях...», опубликованной в 1611 г. и переизданной с дополнениями в 1614 и 1656 годах. По словам А.Латвакангаса, «Хрони­ка» Петрея, используемая в Швеции в качестве учебника, буквально «вбивала в головы» читателей мифологию Магнуса и формировала со­ответствующее мнение у них об отношениях, существовавших на про­тяжении столетий между русскими и шведами. С некоторым недоуме­нием исследователь при этом констатирует, что это было за мнение: «Красной нитью через всю книгу проходит какая-то странная враждеб­ность, даже там, где речь идет о ранней истории».

Шведскую природу варягов Петрей отстаивает, оспаривая, что важно подчеркнуть, иные мнения на сей счет. Так, сообщая, что название варя­гов «нельзя не найти ни у нас, ни в других местах», в связи с чем ука­зывает он «многие стали держаться мнения, что варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagerland), в Голштинии; но это невозможно и не имеет никакого основания, потому что они не могли так далеко плавать на своих кораблях по морю, да и не были так многочисленны, чтобы воевать с русскими». Отмечая далее, что «не­которые» говорят, что варяги пришли из других стран, а не из Швеции, историк предлагает своим оппонентам определенный компромисс, по ко­торому шведы все равно сыграли важную роль в их приглашении на Русь. Как пишет Петрей: «...Но только они должны сознаться, что шведы по­собили русским в этом деле, по доброму соседству, дружбе и сношениям, и лучше хотели видеть иноземных государей на царстве у русских, нежели их собственных правителей, потому что шведам довольно была известна их варварская, отвратительная и бесстыдная жизнь и природа, почему они и старались лучше иметь своими соседями чужеземных князей, неже­ли русских природных государей, потому-то и оказали этим чужеземцам всякое пособие и проводили их через Швецию но Варяжскому морю...».

«История о великом княжестве Московском» Петрея получила широ­кое хождение в Западной Европе и за ее пределами как весьма автори­тетное издание по русской истории, была в XVII в., замечает Латвакангас, «одной из самых читаемых и цитируемых...». Так, Адам Олеарий, крупнейший ученый Германии, неоднократно посещавший нашу страну, в своем сочинении (1646) упоминает Петрея. Довольно скоро этот труд оказался в России. Во время тобольской ссылки (1661-1676) с ним озна­комился Юрий Крижанич. В Сибирь его доставил ссыльный поляк. В первой половине XVIII в. с сочинением Петрея работали А.И. Манкиев и В.Н. Татищев. Даже через сто с лишним лет после выхода в свет эта книга была еще представлена на западноевропейском книжном рынке, что позволяло специалистам долгое время получать информацию о швед­ском происхождении варягов из первых рук. Так, в феврале 1740 г. ее приобрел в Германии М.В. Ломоносов.

Еще большую известность получило в Западной Европе мнение нов­городцев о шведском происхождении Рюрика благодаря шведскому ис­торику Юхану Видекинди. Он растиражировал его в своей работе «Исто­рия десятилетней шведской войны в России», опубликованной в 1671 г. на шведском языке в Стокгольме, а на следующий год в несколько со­кращенном варианте на латинском в Германии (освещает в основном события с 1607 г. вплоть до Столбовского мирного договора 1617 г.). Видекинди при этом назвал имя того из русских, кто охарактеризовал Рюрика шведом. Им оказался руководитель новгородского посольства, архимандрит новгородского Спасо-Хутынского монастыря Киприан. После Петрея и, особенно, Видекинди у шведских ученых этнос варягов уже не вызывал никакого сомнения, хотя они знали сочинение Герберштейна и «августианскую» легенду, выводившие варягов с южнобалтий­ского побережья - из Вагриим из Пруссии. Взгляд Петрея на варягов как на шведов, указывает А.С. Мыльников, поддержал Рудольф Штраух в своей диссертации «Московская история», защищенной в 1639 г. в Дерптском университете. B 1675 г. в Лундском университете, добавляет он, шведская природа варягов доказывалась в диссертации Эрика Рунштейна. О Швеции, как родине варягов, говорили Олоф Верелий, Олоф Руд-бек, работы которых выходят соответственно в 1672, 1689 и 1698 годах. В 1734 г. Алгот Скарин предоставил на суд коллегам диссертацию, спе­циально посвященную обоснованию шведского происхождения варягов. При этом он, положив в основу своих рассуждений слова Киприана в пе­редаче Видекинди, демонстрирует очень хорошее знание русских ле­тописей: «Тогда архимандрит Киприан, посланный епископом и другими новгородцами, другой Гостомысл» сказал, что «был получен князь из-за моря».

Шведские историки (а названа лишь часть их), получив информацию о причастности Рюрика к их народности, начинают активно формировать источниковую базу норманизма. В 1877 г. А.А. Куник говорил, что «шве­дам, воспользовавшимся намеком новгородцев, принадлежит честь зало­жения первых камней в здании норманизма. Первая, хотя и слабая по­пытка труда с подобным направлением была напечатана в 1615 г. В те­чение того же XVII ст. убеждение в призвании первых русских князей утвердилось в Швеции, причем шведы обратили внимание на Vaeringjаг исландцев и на собирательное Rötsi финнов; шведские пленные оце­нили даже значение несторовой летописи но отношению к варяжскому вопросу прежде, чем Байер по переводу фрагментов привёл ее в связь с иностранными свидетельствами». По словам ученого, норманисты «об­разуют старую школу, возникшую в 17 столетии». Он также подчеркивал, что «в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г., шведы постепенно открыли и определили все главные источни­ки, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси».

Но это далеко не полная характеристика вклада шведских историков в разработку норманизма. Заложив его основы и пополняя его источниковый фонд, они вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Байеру, Тунманну и Шлецеру, творившим столетие и более спустя. Именно шведы отождествили летописных варягов с византийскими «варангами» и «верингами» исландских саг, а слово «варяг» выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими также полагая имена русских князей. Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем «Русь» и Рослаген. Так, Юхан Буре (ум. 1652) выводил финское слово ruotsolainen - «швед» (производное от Ruotsi - «Швеция») от древ­них названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen. И.Л. Локцений (ум. 1677) «переименовал» гребцов и корабельщиков Рослагена, в роксолан, т. е. в русских. Мысль о трансформации «Рослагена» в «Руотси», а затем в «Русь» разовьют и донесут до широкого круга читателей в 70-х гг. XVIII в. и в начале следующего столетия соответственно швед Ю. Тунманн и не­мец А.Л. Шлецер, и в историографии сложится традиция именно с ними связывать это одно из главных положений норманизма. Тот же Буре считал, что само название Рослаген произошло от - «грести» и rodher -«гребец». Куник лишь с 1844 г. будет утверждать, что к слову rodsen («гребцы»), которым называли жителей прибрежной части Рослагена, по­средством финского ruotsi якобы восходит название «Русь». В силу наз­ванных обстоятельств Куник не только отрицал за Байером лавры «отца-основателя» норманской теории, но и оценил его конкретный вклад в ее копилку куда значительно скромнее, чем это обыкновенно делается. Ба­йер, заключал он, лишь ввел в научный оборот Вертинские анналы, не­известные шведским историкам XVII в. В целом же характеризуя, начи­ная с Петрея, шведскую литературу, посвященную варягам, Куник отме­тил ее сильное влияние на Байера и определил время с 1614 по 1734 гг. как период «первоначального образования норманской системы».

В 1988 г. археолог Д.А. Авдусин, коснувшись темы о предшествен­никах Байера, дал ей, к сожалению, неправильную трактовку, опять же уводящую разговор по этому принципиально важному вопросу в сторо­ну. Верно указав, что Байера и Миллера «не совсем справедливо (ана­логичные взгляды высказывались и до них) считают основоположника­ми норманизма», исследователь в подтверждение своих слов сказал: «Еще в 1613 г. в записке, подготовленной к переговорам между швед­ским и новгородским посольствами и опубликованной в 1671 г. под на­званием «Шведы в России», Ю. Видекинди так обосновывал «законность» территориальных притязаний к России: «Новгородцы знают из своей ис­тории, что у них некогда был великий князь из Швеции по имени Рюрик, и было это за несколько столетий до того, как Новгород был подчинен Москве». На основе этого ошибочного посыла было высказано затем столь же ошибочное заключение, что, «видимо, 1613 г. является датой рождения норманизма», возникшего, утверждает Н.И. Васильева, в «недрах шведского МИДа той эпохи». Но, во-первых, Видекинди не мог в 1613 г. подготовить никакой записки по причине своего рождения в 1618 г. (или 1620). Во-вторых, «История десятилетней шведской вой­ны в России», как уже говорилось, не записка, а весьма объемистая книга в несколько сот страниц.

Куник затрагивал вопрос о предшественниках Байера по нескольким причинам. Во-первых, с целью доказать оппонентам, обвинявшим Байе­ра в «немецком патриотизме», что норманская теория не является плодом выдумки ума этого ученого. Во-вторых, а это главное, и именно это по­двигло Куника обратить свое внимание на данную тему, слова Киприана историк выдавал за наглядное свидетельства «живучести в России XVI-XVII вв. традиции видеть в варягах именно шведов». Он был уверен, что глава новгородского посольства ссылался «на предание, - почерпнутое, конечно, из одних только русских летописей, - о происхождении Рюрика из Швеции». Последний довод был весьма впечатляющим, хотя и не новым. В подобном ключе расценивалось мнение Киприана о шведском происхождении Рюрика в русской и зарубежной историографии как до Куника, так и после него. Шлецер в своих рассуждениях по данной теме пошел еще дальше, явно жертвуя при этом нормами исторической кри­тики. Отметив вначале, что «всего удивительнее то, что в XVII стол, даже сами русские считали за решенное дело, что призванные варяги были шведы», он затем ссылается на показания шведов Видекинди и Скарина, в свою очередь приведших речь Киприана. И на основании лишь этих данных, не имеющих оригинального характера, ученый заключил, что в Швеции также «давно верили» в норманство варягов. По мнению фин­ского историка Латвакаигаса, речь Киприана говорит в пользу того, что новгородцы начала XVII в. не сомневались в шведском происхождении Рюриковичей, в связи с чем и попросили у шведского короля на престол одного из сыновей. Для усиления эффекта сказанному Латвакангас ссы­лается на «Сказание об осаде Тихвинского монастыря в 1613 г.», в ко­тором шведы именуются варягами.

В-третьих, Куника вынудила обратиться к фигуре Киприана позиция некоторых ученых, усомнившихся в достоверности его слов в передаче Видекинди (на первенство Петрея в этом вопросе указал в 1844 г. Куник). Первым заключение Шлецера, что «в начале XVII века сами русские были уверены, что Нестор именовал варягами-русью шведов», подкреп­ленное ссылкой на Видекинди, оспорил Н.М. Карамзин: «Но спра­ведливо ли сие обстоятельство? Видекинд мог выдумать его». Норманиста Карамзина полностью поддержали антинорманисты. По словам Н.В. Савельева-Ростиславича, «предположение Карамзина имеет на своей стороне всю вероподобность... Говорил ли что Киприан, и что именно говорил - никому не известно, потому что речь его до нас не дошла». С.А. Гедеонов вел речь о «мнимых словах архимандрита», «изобретенных» Видекинди. Вместе с тем названные историки-антинорманисты в какой-то мере, но все же допускали, что Киприан мог нечто подобное сказать о Рюрике. Так, полагал Савельев-Ростиславич, Новгород, «угрожаемый Делагардием, конечно, должен был, по крайней мере, показывать вид, что благоприятствует избранию шведского принца». По мысли Гедеонова, Киприан как «человек начи­танный и ученый», «действовавший с определенной политической целью, мог бы, конечно, вымучить из древних летописей... шведское происхождение Рюрика. Если бы Видикиндово известие не было изобре­тением, - заключал он, - то Киприану, а не Байеру принадлежала бы честь быть основателем норманской школы». Но в тоже время они ре­шительно утверждали, что это мнение не может быть подтверждено ни одним русским «памятником древности», и что «здесь не может быть ре­чи о предании». «Чистый немец по духу, если не по рождению, Гербер-штейн, — резонно заметил Гедеонов, — не умолчал бы о таком преда­нии; говорит же он о мниморимском происхождении Рюрика».

Карамзин, Савельев-Ростиславич и Гедеонов, принимая слова Киприана за «изобретение» Видекинди, ошибались. Ни Видекинди, ни Пет­рей ничего не выдумали, и сказанное Киприаном зафиксировано доку­ментально. В Государственном архиве Швеции хранится отчет о перего­ворах шведов и новгородцев, состоявшихся в Выборге 28 августа 1613 г. Согласно ему архимандрит отметил, что «новгородцы по летописям мо­гут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик, несколько сот лет до того, как Новгород был подчинен Москве, и по их мнению, было весьма важно иметь у себя своего великого князя, а не московского». Но протокол представляет собой лишь одну из версий ре­чи Киприана. Другая содержится в хранящихся в том же архиве «Путе­вых записках от июня 1613 г. вплоть до февраля 1614 года» присутст­вовавшего на выборгских переговорах Даниэля Юрта де Гульфреда, секретаря герцога Карла-Филиппа. У него слова Киприана в части о Рюрике звучат совершенно по-иному: «На что архимандрит отвечал: что они прежде уже отвечали и желали бы снова повторить и при этом за­верить, что, как-то явствует из старинных летописей, имели новгород­ские господа испокон у себя своего великого князя. И что с самого нача­ла никаких дел с московскими господами не имели. И еще оповестил о том, что последний из их великих князей был из Римской империи по имени Родорикус».

Причины, приведшие новгородских послов в Выборг, были следую­щие. 16 июля 1611 г. шведы захватили Новгород и силой навязали его жителям договор, по которому они обязывались жить в мире со Швецией и признавали шведского короля Карла IX своим покровителем. «Сверх того, — читается в документе далее, — мы новгородцы избираем и про­сим которого-нибудь из сыновей державнейшего короля, пресветлейших принцев, или принца Густава Адольфа или принца Карла Филиппа, и с его наследниками мужескаго пола, в цари и вел. князья владимирские и московские, и утверждаем присягою сие избрание, в силу коего и государство Московское и княжество Владимирское признать имеют державлейшаго короля своим покровителем, а его королевскаго вели­чества сына своим царем и великим князем, исключая всех других». Захватчики, диктовавшие условия договора и весьма торопившие собы­тия, принудили новгородцев обещать «отправить в скорейшем времени к державнейшему королю полномочных послов для постановлений с ним и сыном его о важнейших делах обоих государств...». «Увлекатель­ное приключение» шведов (!), а именно так охарактеризовал агрессию своих соотечественников против нашей страны в Смутное время швед­ский историк К. Гримберг, привело к попытке отделения Новгорода от России в виде вассального по отношению к Швеции «Новгородского королевства». Это особое государство, навсегда соединяемое со шведской династией, должно было существовать почти в тех же границах, в кото­рых находилась Новгородская республика до присоединения к Москве, за исключением города Карелы (Кексгольма), захваченного шведами еще в апреле 1611 г., с сохранением своих обычаев и законов.

Идея приглашения на русский престол одного из шведских коро­левичей зародилась среди самих русских еще до захвата шведами Новго­рода. В целом, подытоживает Г.А. Замятин, кандидатура шведского ко­ролевича была делом Я.П. Делагарди, В.И. Бутурлина и П.П. Ляпунова. В августе 1610 г. командующий шведскими войсками на территории Рос­сии граф Делагарди в письме к новгородцам и москвичам, пытаясь противодействовать планам Польши, предостерегал их от избрания царем сына польского короля и советовал им избрать на престол одного из шведских королевичей. 23 июня 1611 г. совет Рязанского-ополчения с целью получения помощи шведов против поляков составил приговор, что «все чины Московского государства признали старшего сына короля Карла IX... достойным избрания великим князем и государем московит-ских земель»78. В начале июля в Новгород приехал И. Бакланов с пись­мом и списком с «приговора», учиненного в Москве об избрании на Российское государство одного из шведских принцев, и с повелением Бутур­лину съезжаться с Делагарди и поставить его в известность об этом договоре. Бутурлин встречался со шведами, но ничего не было решено.

29 октября 1611 г. умер Карл IX, и трон перешел к его старшему сы­ну - Густаву II Адольфу, в связи с чем вопрос, кому из принцев предстоит занять российский престол, отпал сам собой. В начале 1612 г. именно Петрей привез в Стокгольм просьбу новгородских бояр о присылке к ним в качестве правителя одного из сыновей Карла IX (о его смерти в Нов­городе еще не было известно)80. Следом за ним из Новгорода в Швецию было отправлено посольство во главе с архимандритом Юрьевского монастыря Никандром, которое должно было официально сделать тоже предложение от имени всех жителей Московского государства. В февра­ле 1612 г. послы прибыли в Стокгольм, и на встрече с ними Густав П объявил, что его младший брат Карл-Филипп будет отпущен для заня­тия новгородского и, возможно, московского престола лишь в случае прибытия за ним представительного новгородского посольства. В конеч­ном итоге была достигнута договоренность о приезде в скором будущем малолетнего герцога в Выборг, где новгородцы в лице своих послов должны будут принести ему присягу.

В начале 1613 г. посольство Никандра было извещено королем, что Карл-Филипп уже в первых числах февраля прибудет в Выборг. На про­щальной аудиенции послы еще раз просили герцога быть их царем. Но его отъезд все задерживался. Существует мнение, что отбытию принца в Россию препятствовал король, с самого начала пытавшийся навязать новгородскому посольству в качестве царя свою кандидатуру, но на­толкнулся на противодействие, т.к. новгородцы не хотели стать поддаными Швеции. Не отпускала сына в Россию и вдовствующая мать-ко­ролева. Думается, тому была еще одна причина, которая заключалась в том, что шведская сторона не очень-то надеялась на успех той роли, которая отводилась Карлу-Филиппу. В письмах к Делагарди Густав II то выговаривает ему, что напрасно он так решительно уверял новгородцев о полном согласии королевича быть их царем, то рекомендует «туже на­тягивать поводья и держать русских в своих руках». Первое, что должен сделать командующий в данной ситуации, внушал ему монарх, это до­биться от русских выгодных условий. Лишь заручившись таковыми, можно с уверенностью будет говорить с ними об избрании Карла-Филип­па на царство. Если же этого не произойдет, то необходимо будет начать с русскими переговоры о мире и требовать полного удовлетворения за убытки, понесенные шведской стороной в «московской войне». Если они не согласятся с этим, то необходимо, ставил точку в своей инструкции Густав II, немедленно объявить им войну.

Только в июне 1613 г. из Стокгольма, где еще не знали об избрании на Российское царство Михаила Романова, в Выборг отбыл, в сопро­вождении королевских полномочных послов и посольства Никандра, Карл-Филипп. Тогда же король известил новгородцев об отъезде брата и потребовал прибытия в Выборг официальных лиц для предложения ему русского престола и заключения в связи с этим договора со шведскими уполномоченными. 9 июля принц достиг Выборга, а 6 августа новгород­цы получили сообщение, что он ожидает послов от Новгородского госу­дарства, а также от Московского и Владимирского, т. е. от всего Россий­ского государства. В Выборг было направлено посольство под началом архимандрита Спасо-Хутынского монастыря Киприана. Одновременно с тем из Новгорода отбыло посольство к боярам в Москву, чтобы те, как это было договорено с ними ранее, также бы направили своих послов в Выборг, где был бы учинен договор об избрании Карла-Филиппа на цар­ство. Шведская сторона была очень недовольна тем, что, как выражает это настроение Петрей, новгородские послы прибыли без полномочий и лишь для того, «чтобы только поздравить с приездом его княжескую милость от Новгородской области, и чем скорее, тем лучше, сопровож­дать его в Новгород...». Пока королевские послы решали как быть, 28 ав­густа 1613 г. состоялась первая аудиенция новгородских послов у швед­ского принца, в ходе которой Киприан в своей речи упомянул имя Рюрика. Встает закономерный вопрос: в каком контексте он был упо­мянут или какая версия его слов о Рюрике - официального отчета о пе­реговорах шведов и новгородцев, состоявшихся в Выборге 28 августа 1613 г., или частных записок Даниэля Юрта - соответствует истине?

И ответ на этот вопрос дает свидетельство Юрта, в котором, что сра­зу же говорит в пользу его достоверности перед отчетом, содержится лейтмотив «августианской» легенды о происхождении Рюрика «от рода римского царя Августа», со времени Ивана Грозного в обязательном порядке присутствовавший в речах наших послов применительно ко всем русским правителям прошлого и современности без какого-либо исклю­чения. И следуя этому дипломатическому этикету, а также для придания особого смысла своего обращения к шведам, высказавшим претензии по поводу статуса посольства, представляющего собой только Новгород, Киприан в начале выступления озвучил «римскую версию» происхож­дения Рюрика как первого правителя независимого Новгорода, отсюда способного к принятию самостоятельных решений, имеющих силу за­кона для всей Русской земли. Это и зафиксировал Юрт, лишь поняв слова, что Рюрик «от рода римска царя Августа», в буквальном смысле, принял их за свидетельство его выхода «из Римской империи». О точнос­ти записи Юртом речи Киприана говорит также тот факт, что шведский переводчик (переговоры велись на немецком языке, переводчиком на встрече 28 августа был некто Hans Florich), излагая речь посла, ошибся и назвал Рюрика не первым, а «последним» новгородским князем. Юрт внес эту ошибку в свои записки, назвав при этом Рюрика Родорикусом (Родерикусом) из-за определенного созвучия этих имен, что, впрочем, нисколько не удивительно: не только в прошлом, но и сейчас имя Рю­рик как у нас, так и за рубежом рассматривается в тесной связи с име­нем Родерик.

Отсутствие у Юрта указания на шведское происхождение Рюрика весьма красноречиво. Как человек, связанный с большой политикой и потому придающий значение всему, что видел и слышал, секретарь гер­цога, несомненно, зафиксировал бы этот факт. В любом случае, в силу хотя бы своей необычайности он бы получил отражение в его записках. Вместе с тем факт принадлежности первого русского князя и первого главы Новгорода к шведской крови, при огромной, иначе не скажешь, политической значимости его для Швеции, до Столбовского мира 1617 г. пытавшейся всеми мерами отторгнуть от России Новгородские земли и Псков, был бы надлежащим способом (причем незамедлительно) ис­пользован шведами. «...Вся русская политика Карла IX в Смутное время, — констатирует Г.В. Форстен, — была направлена исключительно к территориальному расширению Швеции на восток»90. Еще в октябре 1606 г. король продиктовал своим комиссарам, находившимся в войсках в Лифляндии, задачу привести под покровительство Швеции «какие-нибудь русские города» и прежде всего Новгород. Вначале это плани­ровалось достичь переговорами, но если они закончатся безрезультатно, то тогда им предписывалось, «по крайней мере, увеличить внутреннюю смуту в России, пользуясь которой не трудно будет овладеть крепостью Новгорода». И свое стремление к «увеличению внутренней смуты в России» монарх в последующие годы высказал неоднократно, все больше и больше разжигая свой аппетит. 10 января 1609 г. он уже прямо говорил комиссарам, что «настал такой удобный случай воспользоваться смутами России для территориального обогащения шведской короны, что упус­кать его невозможно; это значило бы сделать политическую оплошность, от которой не оправдаться ни перед Богом, ни перед людьми».

30 августа 1610 г. Карл IX объяснял Э. Горну, что «нам всего важнее собственная польза, а потому и следует позаботиться о вознаграждении за все понесенные нами убытки в настоящей войне». В письме к Я.П. Де­лагарди 28 мая 1611 г. король уточняет, в чем конкретно должно состо­яться это «вознаграждение»: «Все ваши практики должны быть направ­лены единственно к тому, чтобы прикрепить к шведской короне Иван-город, Нотебург, Ям, Копорье, Гдов...». Особенно он настаивал на захвате Новгорода. Поэтому радость его была просто безграничной, когда город был взят: король повелел в Упсале и во всей Упландии в церквах тор­жественно благодарить Бога за «великое приобретение». Позже Густав II советовал тому же Делагарди не рисковать и уже думать не о новых за­воеваниях, как тот предлагал, а удержать во власти шведов все то, что ими было захвачено. С этой целью король, первоначально планируя сам «принять царскую корону», стал жаловать некоторых из своих подданных «новгородскими землями» или конфисковывать их в пользу формального правителя принца Карла-Филиппа. В инструкции уполномоченным короля, сопровождающим герцога в Выборг, предписано требовать, если не так пойдут переговоры, «вечной уступки» всех русских городов, лежа­щих к западу от линии, проведенной от Пскова к Архангельску.

А.С. Кан справедливо заключает, что путем избрания на русский престол Карла-Филиппа шведское правительство рассчитывало «допол­нительно поживиться за счет ослабевшей России»94. К тому же, доказы­вал Делагарди в письмах королю, вдовствующей королеве-матери и сановникам, это событие «было бы для Швеции единственной возмож­ностью оказывать реальное влияние на Россию...». Но при этом ни в шведских документах того времени вообще, ни в переписке короля Густава II с Делагарди и Горном, в частности, где обстоятельно анализи­ровалась ситуация в России, взвешивались все шансы Карла-Филиппа на избрание на российское царство и изыскивались любые возможности для удержания захваченных территорий, и в чем огромную роль мог сыграть, конечно, факт шведского происхождения первого русского князя, когда-то стоявшего во главе Новгорода, и на который прежде всего претен­довала Швеция, личность Рюрика абсолютно не фигурирует. Хорошо известно, какое огромное значение в средневековье придавалось апел­ляциям к древности, к традиции, что являлось питательной средой для создания многочисленных легенд и мифов, получавших, в силу возла­гаемых на них задач, статус действительного факта, способного дать тол­чок к событиям реальным. А здесь ничего не надо было выдумывать: са­ма история как бы приходила на помощь Швеции.

В данном случае показательны слова Карла IX, с которыми он об­ращался в октябре 1606 г. к своим комиссарам. Говоря, что было бы хо­рошо, «если бы какие-нибудь русские города отдались под покровитель­ство Швеции», он отмечал желательность перехода на сторону Швеции именно Новгорода. Для чего «комиссарам приписывалось войти в сно­шения с новгородцами и представить им, что прежде, ведь, они были вполне самовластны и свободны и только коварством московитов были привлечены на сторону великих князей московских».

При этом было подчеркнуто, что «шведский король готов теперь оказать им содействие в избрании собственного от Москвы независимого правителя и употребить все старания к тому, чтобы новгородцы снова стали свободными». С еще большей бы силой, несомненно, звучала эта программа шведов, к реализации которой они энергично приступили через пять лет, если бы в ней присутствовало имя Рюрика. Но его нет, а это значит, что в 1606 г. его никто не мнил шведом, хотя историю Новгорода в Швеции хорошо знали. Нет ни слова о шведских корнях русской династии и во всех трех воззваниях шведского короля ко всем чинам Московского государства (15 июня и 24 сентября 1608 г., 4 янва­ря 1609 г.), где он говорил о стремлении Польши и ее ставленника Лжедмитрия II искоренить в России православие, а себя выставлял «беско­рыстным доброжелателем», готовым, по зову русских, придти к ним на помощь. Хотя более удобного случая указать на шведское происхождение зачинателя русского правящего дома, пресекшегося совсем недавно, конечно, было не найти, и что могло бы придать замыслам Швеции в отношении России, в условиях великой смуты в умах наших соотечественников, весьма действенную силу, способной в полном объе­ме удовлетворить интересы Швеции на востоке.

Ведя разговор по рассматриваемому сюжету, нельзя забывать, что Киприан совершенно не мог отступить от предписаний «приговора», данного его посольству 27 июля 1613 г. новгородскими митрополитом Исидором, вторым лицом в нашей церковной иерархии, и новгородским воеводой И.Н. Одоевским («приговоры» и «наказы» в русской диплома­тической практике представляли собой подробные инструкции, которые выдавались послам для ведения переговоров и которым они должны были неукоснительно следовать).

Вот что писал Киприан уже из Выборга митрополиту и воеводе: «У нас что было в наказе писано, и мы то исполнили, государю и полно­мочным великим послам много раз били челом». Далее он, сообщая, что Карл-Филипп не соглашается идти в Новгород «до тех пор, пока Вла­димирское и Московское государства с Новгородским не соединятся», буквально выговаривает им, что «вам про то давно ведомо... а вы пишите к нам в грамотах, велите промышлять, смотря по тамошнему делу... нам как промышлять, смотря по здешнему делу, мимо вашего наказа и ваших грамот?». Посольство Киприана было уполномочено предложить Карлу-Филиппу лишь новгородский престол: «Милости просити неотступно, чтоб его пресветлейшество Ноугородцкого госу­дарства... пожаловал... и держал под своею государственною обороною... на богодарованный свой престол на Ноугородцко государство государем царем и великим князем свой государьской подвиг учинити...». Но в «приговоре» посольству совершенно ничего нет о Рюрике (читается лишь фраза «о прежних великих государех»).

Имя Рюрика отсутствует в переписке и переговорах новгородцев с Д.Т. Трубецким и Д.М. Пожарским, в окружных грамотах последнего к русским городам за май-ноябрь 1612 г., где наряду со многими другими вопросами поднимался вопрос об избрании шведского королевича на московский престол, и при этом указывалось как на благоприятное обстоятельство, что он желает перейти в православие. Не упоминалось оно в переговорах Пожарского «с товарищами» с новгородскими посла­ми, состоявшихся в июле 1612 г. в Ярославле, на которых представители Новгорода, подчеркнув, что они утвердились «просить к себе в государи шведского королевича», убеждали руководителей ополчения «быть с нами в любви и соединении под рукою одного государя». Пытаясь рассеять все сомнения в пользу такого решения, послы приводили разные аргументы, казавшиеся им весомыми, но ни разу при этом не обратились ни к летописным варягам, ни к Рюрику. Нелишне будет сказать, что Смутное время во многом напоминало события, предшест­вовавшие и современные призванию Рюрика, но эти параллели тогда никто не проводил и не использовал в качестве аргумента в пользу Карла-Филиппа. А его кандидатура, как известно, занимала весьма важное место в обсуждении возможных претендентов на российский престол руководителями Первого и Второго ополчений, а также участниками Земского собора 1613 года.

«Новый летописец» обстоятельно повествует, как русские просили «на Московское государство немецково королевича Филиппа», подчеркивая при этом полное согласие официальных представителей Москвы с решением новгородцев: «И будет, король свитцкой даст брата своего на государство и крестит в православную християнскую веру, и мы тому ради и хотим с ноугородцы в одном совете быть». В Псковской первой летописи читается статья «О церском избрании на Московское государьство», где говорится о переговорах со шведами по вопросу занятия Кар­лом-Филиппом русского престола. Но ни в этих летописях, ни в других памятниках того времени нет ни ссылки, ни намека на шведское проис­хождение Рюрика. Речь об этом не идет и в тех документах, что отражают переговоры о приглашении на российский престол представителя швед­ской королевской семьи. Так, в шведско-новгородском договоре июля 1611 г., давшем начало официальным переговорам по этому поводу, и в ходе которых в августе 1613 г. Киприан якобы назвал родоначальника угасшей русской династии шведом, без каких-либо комментариев упомя­нут Рюрик в традиционной для такого рода бумаг контексте: «от времени пришествия в Россию великого князя Рюрика до Феодора Ивановича». В «наказе», данном в августе 1613 г. митрополитом Исидором и воеводой Одоевским посланникам, отправляемым в Москву с известием о прибы­тии в Выборг Карла-Филиппа и об отправке к нему посольства Киприана, было лишь отмечено, что королевич «от такого благочестиваго корень от велеможных родителей рожен...». Наконец, отсутствует имя Рюрика в переписке Д.М. Пожарского со шведами, в посланиях шведского коро­ля к руководителям Второго ополчения. Более того, король настоятельно советовал не избирать на русский престол чужих государей, а, как гово­рится в «Утвержденной грамоте» мая 1613 г. об избрании на российский престол Михаила Федоровича, «обратиб на Московское государство го­сударя, изыскав из руских родов, хтоб прежним великим природным го­сударем нашим, царем росийским, был в сродстве».

Поэтому, единственное объяснение появления Рюрика в качестве шведа в отчете о переговорах 28 августа видится в следующем. По всей вероятности, Киприан, коснувшись «римской версии», вместе с тем произнес фразу, подобную той, что содержится в «приговоре» посольству Никандра от 25 декабря 1611 года. В нем читается, что все жители Московского государства избрали себе царем «свийского Карла короля сына, которого он пожалует дасть. ...Чтобы он государь пожаловал, дал из двух сынов своих королевичей князя Густава Адолфа или князя Карла Филиппа, чтобы им государем Российское государство было по прежнему в тишине и в покое безмятежно и кровь бы крестьянская престала; а прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика и до великого государя... Фе­дора Ивановича всеа Руси, был». В «приговоре» посольству Киприана выделенные слова отсутствуют, но он, что хорошо видно по протоколу, произнес их в обращении к Карлу-Филиппу. И эти слова шведы пол­ностью приняли на свой счет, поняли их также слишком буквально, как поняли они и «начало» Рюрика «от рода римского царя Августа». Что бы­ло именно так, прекрасно иллюстрирует практика интерпретации этих слов в отечественной и зарубежной историографии.

«Приговор» посольству Никандра был опубликован в 1846 году. Уже на следующий год П.С. Савельев растолковал фразу, что «прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика», в норманистском духе: наши .памятники, по его заверению, «до позднейшего времени на своем книжном языке продолжали называть шведов варягами». В 1851 г. С.М. Соловьев увидел в ней «мнение о скан­динавском происхождении варягов-руси... это мнение древнейшее, древ­нейшее в науке, древнейшее в народе». Антинорманист Д.И. Иловайский в начале 70-х гг. XIX в. на ее основе высказал мысль, что Байер не яв­ляется родоначальником норманской теории. «Она, — заключал исто­рик, — уже в общих чертах существовала» в России. В 1913 г. Г.А. Замя­тин нашел в рассматриваемой фразе одно из объяснений того, почему новгородцы обратились именно к шведскому королю: «Очевидно в воп­росе о происхождении первых русских князей новгородцы были, выра­жаясь языком XIX века, норманистами». В 1931 г. В.А. Мошин подчерк­нул с ссылкой на нее, что «до XVIII-гo века господствовала традиция Начальной летописи, считавшая русь варягами, а в последних видевшая шведов». Как рассуждал в 1997 г. Г.М. Коваленко по поводу слов «приго­вора» посольству Никандра, одним из аргументов в пользу шведского кандидата было его родство с пресекшейся русской династией. В 2001 г. В.Я. Петрухин обнаружил в них прямую отсылку «к легенде о призвании варягов». В 1995 г. финский историк А.Латвакангас привел цитату из «приговора» посольства Никандра в качестве доказательства шведского начала династии Рюрика, что толкнуло новгородцев, уверен он, на мысль обратиться с известной просьбой к шведскому королю Карлу IX.

Ситуация на переговорах, конечно, совершенно отличалась от ка­бинетной обстановки, в которой ученые принимали в прошлом и при­нимают сейчас фразу «от их же варежского княженья» за несомненное наличие «норманистских настроений» в русском обществе. С учетом неизбежной трансформации формы и содержания произнесенного при переводе, с учетом того, что речи не протоколировались, а записывались (точнее, восстанавливались по памяти) по окончанию встречи, то слово «варяжский», стоявшее рядом с именем Рюрика, и было понято, а затем и зафиксировано в качестве этнонима «шведы». Этому могло способ­ствовать также то обстоятельство, о котором верно сказал М.А. Алпатов в отношении Петрея, но которое можно приложить ко многим его соотечественникам, - это пристрастие интервентов. К тому же смотрев­шим на историю русско-шведских отношений через призму трудов Магнуса и «Хроники» Петрея. По мнению Латвакангаса, Петрей связал новую информацию о варягах с традиционными шведскими пред­ставлениями о Востоке, согласно которым русские были варварами, а шведы относили себя к античной культуре и были враждебно настрое­ны против своих восточных соседей. Даниэль Юрт, несомненно, вел свои записи, согласно обязанностям секретаря, во время самих пере­говоров, в связи с чем очень близко передал смысл речи Киприана, поэтому у него ничего не сказано о шведском происхождении Рюрика, а лишь было отмечено его «римское» происхождение, на которое только и указал архимандрит.

Термин «варяжский» «приговора» посольству Никандра не несет никакой этнической нагрузки, в связи с чем был приложим к шведам лишь как к части западноевропейского, «варяжского» мира. О его бы­товании в России именно в широком значении говорит сам же П. Петрей: «...Русские называют варягами народы, соседние Балтийскому морю, на­пример, шведов, финнов, ливонцев, куронов, пруссов, кашубов, помо­рян и венедов», т. е. относят к варягам германцев, финнов, куршей, славян Южной Балтики, и какие-то еще другие, не названные им евро­пейские народы. Исходя из той же традиции, что бытовала в России и которую зафиксировал Петрей, Ю. Крижанич в 60-х гг. XVII в. относил к варягам восточноприбалтийские народы («от варягов, илити чудов, ли­товского языка народов... варяжеский литовский язык...»). Не может быть, конечно, и речи о том, что, как думает Г.М. Коваленко, фраза «прежние государи наши и корень их царьской от их же варежского княженья, от Рюрика», якобы свидетельствуют в пользу родства Карл IX и его детей с пресекшейся русской династией, ибо династия Ваз воссела на шведском престоле в 1523 г. и никакого отношения к древним пра­вителям Швеции не имела. Об этом прекрасно знали в России, и происхождением от «мужичьего рода» на протяжении нескольких деся­тилетий многократно попрекал ее представителей Иван Грозный, застав­ляя шведских монархов (Густава I, Эрика XIV и Юхана III) просить (зачастую очень унизительно) проявлять в их адрес доброе и подобающее королям отношение.

К сожалению, Н.М. Карамзин еще больше осложнил ситуацию, сло­жившуюся вокруг фигуры Киприана. Он сказал, сославшись на Шлецера, будто бы Видекинди свидетельствует, что «Киприан, депутат Новго­рода, убеждая бояр московских избрать в цари шведского принца Карла, сказал, что и первый князь наш был из Швеции». Но Шлецер говорит лишь о переговорах в Выборге, на которых архимандрит «отряженный епископом и другими именитыми новгородцами, сильно настоял на том, чтобы шведского королевича Карла избрать вели­ким московским князем», после чего историк привел известные слова Киприана в передаче Скарина. Подача Карамзиным информации о Киприане была подхвачена в литературе, хотя тот никогда не убеждал московских бояр избрать на русский престол шведского принца и не уве­щевал их примером, что летописный Рюрик был шведом. С опреде­ленной миссией Киприан посещал Москву, но посещал в январе 1615 г. и не с той целью, что приписал ему Карамзин.

С провалом в январе 1614 г. переговоров в Выборге Швеция не отка­зывается от мысли сохранить за собой Новгород. Фельдмаршал Горн объявил новгородцам, что если Москва не поставила герцога в русские цари, то он не желает быть только на одном Новгородском государстве. Поэтому, запрашивал Горн, хотят ли они «присоединиться к шведской короне не как порабощенные, но как особое государство, подобно тому, как Литовское государство соединено с Польским королевством? Коро­левское величество соизволил, чтоб вы ему и его наследникам, как великому князю Новгородского государства, непременно крест цело­вали...». Затем фельдмаршал произнес слова, показывающие всю про­форму его запроса: король «имеет право Новгородское государство за собою и за своими наследниками навеки удержать». После чего новго­родцам был выставлен ультиматум: «Так как вы поддались под оборону его королевского величества и короны шведской, то вам надобно решить, как быть к московским людям, друзьями или врагами, потому что к двоим государям вам вдруг прилепиться нельзя; королевское величест­во хочет знать, что ему делать».

Новгородцы воспротивились плану отделения от России, и, спро­шенные через своих конецких старост, они твердо сказали, что раз при­сягнув королевичу Карлу-Филиппу, то останутся верны своей клятве, а «под свейскою короною быть не хотим; хотя бы и помереть пришлось за свое крестное целование, не хотим слыть крестопреступниками, а если над нами что и сделаете за прямое наше крестное целованье, в том нам судья общий наш содетель». Киприан поддержал и благословил тех нов­городцев, кто решил «умереть за православную веру», но шведскому ко­ролю «креста не целовать». Митрополит Исидор упросил Горна отправить в Москву посольство, которое, как объяснялось ему, убедило бы бояр признать Карла-Филиппа русским царем, «и если они не послушаются, то новгородцы поцелуют крест королю». Вместе с дворянами Я.М. Боборыкиным и М.Д. Шеврук-Муравьевым хутынский архимандрит отбыл в Москву. В столице открылся реальный замысел новгородцев: послы просили милости у государя от имени всех новгородцев, что по неволе целовали крест королевичу и чтобы он вступился за Новгород, который не мыслит себя без России. Царь сначала держал делегацию под стражей шесть недель, затем выпустил: Новгород был прощен.

По приказу Михаила Федоровича послам были выданы две грамоты: одну явную от бояр, где те сурово выговаривали новгородцам и называли их изменниками «за совет покориться шведскому королевичу», а вторую, тайную, - от самого государя, в которой он сообщал новгородцам, что «вины им все отдал». По возвращению послов был объявлен боярский ответ, а царская милостивая грамота в списках стала тайком распростра­няться в Новгороде для поддержания духа горожан. Но о ней было доне­сено Горну. Посольство было арестовано, а дворяне отосланы в Швецию. Самому Киприану от оккупантов, как с болью и состраданием отмечал летописец, «многая мука бысть; биша бо его немилостивно; послеж того бою биша на правеже до умертвия, и стужею и гладом моряху». Несомненно, Е.И. Кобзарева сильно преувеличивает, говоря, что «реше­ние о признании Михаила Романова было для новгородцев не совсем простым делом. ...Однако жестокость шведов не оставляла новгородцам возможности выбора и предопределяла их обращение к Москве».

Остается добавить, что в последний раз вопрос о выборе королевича в московские цари шведы попробовали поднять на Дедеринских перего­ворах. 4 января 1616 г., когда Делагарди напомнил, что новгородцы «крест королевичу Карлу целовали» и посему русским надо «в своем при­говоре устоять и королевича Карла Филиппа на Московское государство принять», то князь Д.И. Мезецкий в резкой форме ответил ему: «Что ты за бездельное дело затеваешь? Мы королевича не хотим, да и сам государь ваш к боярам писал, что, кроме московских родов, никого на Мос­ковское государство из иноземцев не выбирать... и только вперед станете об этом говорить, то нам не слушать». 5 и 7 января шведские послы вновь попытались продолжить разговор на эту тему, но, встретив реши­тельный отпор со стороны русских, поняли полнейшую его бесперспек­тивность и перевели его в плоскость требований от России уступок в пользу Швеции больших территорий и выплаты огромной контрибуции.

То, что идеи Байера об этносе варягов произросли на давно и хорошо подготовленной почве, показывает его характерная тональность разговора о варягах: «А я утверждаю, что варяги русских летописей были люди благородного происхождения из Скандинавии и Дании, которые служили на жаловании у русских... и что по ним русские называют варягами всех вообще шведов, готландцев, норвежцев и датчан». На мысль, что родина варягов не ограничивается собственно Скандинавским полуостровом, и к числу таковых принадлежит также Дания, Байера подвигло несколько причин. Во-первых, самое тесное переплетение на протяжении многих веков судеб перечисленных скандинавских народов. Во-вторых, известие западноевропейского хрониста Титмара Мерзебургского (ум. 1018), на которое он прямо ссылается. Хронист, рассказывая о войне Ярослава Мудрого и Святополка Окаянного за киевский стол, в которую вмешал­ся тесть Святополка польский король Болеслав Храбрый, зафиксировал со Слов очевидцев (немецких наемников в войске последнего) наличие под 1018 г. в Киеве «стремительных данов». В-третьих, более чем ве­роятно, что к мысли о Дании как родине варягов Байера подвела также французская литература XVII в., с которой он, несомненно, был знаком, как были знакомы с ней многие историки его времени, в том числе и русские. Ее ученый не называет, но, как подметил еще Куник, Байер так­же не указал некоторые работы своих шведских предшественников, которыми пользовался.

В книге, изданной в 1607 г., Жак Маржерет, служивший в России в 1600-1606 гг., доносил до соотечественников: «Согласно русским летопи­сям, считается, что великие князья произошли от трех братьев, выход­цев из Дании, которые около восьмисот лет назад завладели Россией, Литвой и Подолией, и Рюрик, старший брат, стал называться великим князем владимирским». В 1649 г. вышел в свет историко-географический труд французского ученого Брие Филиппа, который также связывал Рю­рика с Данией122. Как задавался вопросом А.А.Куник, вывод варягов из Дании не был ли сделан Маржеретом на основании того, что ПВЛ «при перечислении варягов о датчанах не упоминает»? (к такому предполо­жению можно придти, лишь специально занимаясь варяжским вопро­сом, да еще будучи убежденным в норманстве варягов, и так будут пола­гать лишь два века спустя ученые-норманисты). По мнению Н.Г. Устрялова и М.А. Алпатова, Маржерет, хотя и знал русский язык, вряд ли при этом пользовался летописями и сюжет о варягах скорее всего слышал, по предположению Алпатова, в пересказе кого-нибудь из русских. Последнее звучит более чем невероятно. Если бы такое мнение действи­тельно бытовало в России того времени, то оно многократно было бы зафиксировано в отечественных памятниках, а тем более в записках иностранцев, часто и в большом числе посещавших в те годы Россию. Но, как вынуждены были признать, отметив тем самым безуспешность подобных попыток, Герберштейн, побывавший в России дважды (1517 и 1526), и Петрей, проживавший в нашем Отечестве одновременно с Маржеретом, что они ни от самих русских, ни из летописей ничего не могли узнать (по словам Петрея, «отыскать», что хорошо говорит о нас­тойчивости его усилий), «что за народ варяги».

В действительности, суждение Маржерета представляет собой пере­нос вывода Сигизмунда Герберштейиа о Вагрии как о родине варягов на политическую карту Европы начала XVII века. Посол Габсбургской им­перии Герберштейн провел в России в общей сложности 16 месяцев и проявил большой интерес к ее прошлому. И на основании всех имею­щихся у него данных он заключил, что родиной варягов могла быть только южнобалтийская Вагрия, «город и область вандалов» (герман­ские источники называют балтийских и полабских славян «венедами» и «вандалами»). Дания в известии Маржерета выступает лишь в роли гео­графического понятия, и ее появление в работах французских авторов как того района, откуда вышли варяги, объясняется тем, что она, поглотив Вагрию, заслонила и подменила ее собою в представлении европейцев. Вагрией некогда называлась территория между Балтийским морем и реками Траве (Травной) и Свентине (Святыней) и озером Плонское на западе, занимавшая северо-восточный угол современной Голштинии, ко­торый венчает остров Фембре (Фемарн). В 1139 г. Вагрия была присое­динена к Голштинии, а в 1386 г. произошло объединение Шлезвига и Голштинии в фактически единое государство. В 1460 г. голштинская династия пресеклась, и датский король Кристиан I Ольденбург был избран на шлезвиг-голштинский престол на правах личной унии Дании со Шлезвиг-Голштейном (входили в состав Дании до 1864 г.). Транс­формация Вагрии в Данию очень скоро привела к гому, что Рюрика оп­ределенная часть западноевропейских ученых стала мыслить именно датчанином (например, Г.В. Лейбниц). С подобными мнениями Байер, несомненно, был хорошо знаком (а он знал труды Лейбница), что послу­жило еще одной причиной, заставившей его говорить о Дании как родине варягов.

Чрезвычайная популярность произведения Герберштейиа в Западной Европе известна, и долгое время европейцы, обращаясь к истории России, повторяли его мысли. Но придавая им, в связи с разными обстоятельствами, в том числе и изменившимися политическими реа­лиями, приведшими к постепенному стиранию из их памяти Вагрии, современное звучание. В связи с чем, приведенный пример вариации мнения Герберштейиа о родине варягов не является единственным. Так, французский историк и натуралист Клод Дюре (ум. 1611) утверждал в своем «Всеобщем историческом словаре», изданном в 1613 г., что новгородцы по совету Гостомысла призвали Рюрика, Синеуса, Трувора «из Вандалии». А.Майерберг, глава посольства Священной Римской империи в России в 1661-1662 гг., сообщал своим читателям, что «некогда правили русскими братья Рюрик, Синеус и Трувор родом из варягов или вагров, князей славянского народа у Каттегата и Зунда (название проливов, соединяющих Балтийское и Северное моря. Зунд -немецкое название, принято именовать Эресунн)». М.А. Алпа­тов был уверен, что Майерберг, хотя ссылается на летописи, материал брал, скорее всего, не из этого источника. Поэтому приведенный отры­вок он охарактеризовал не как летописный, а как «русифицированный» вариант варяжской легенды, и предположил, что «в этой обрусевшей форме сказ о варягах бытовал в устной традиции в московских придвор­ных кругах, с которыми посланник германского императора сопри­касался в течение года». Не исключал ученый также тот вариант, что эти сведения «вошли из какого-либо списка летописи, до нас не дошед­шего». В свете примеров различных модификаций мнения Гербер­штейна о родине варягов писателями XVII в. заключение Алпатова вы­глядит несостоятельным.

Подводя черту, в целом можно сказать, что именно в добайеровский период варяжский вопрос был поставлен и решен на широкой источниковой базе в пользу скандинавов. Он, действительно, родился не в сфере науки, а в сфере политики, но только не той, о которой принято го­ворить. Начало ему, как и начало норманской теории, было положено шведской историографией XVII столетия. В 70-х гг. XVI в., констатирует И.П. Шаскольский, «стала вырисовываться конечная цель внешней по­литики - превращение Швеции в великую державу, достижение господ­ства на Балтике и на всем севере Европы»130. Цель эта была достигнута в результате Тридцатилетней войны, когда Швеция захватила экономи­ческие и стратегические позиции в Северной Германии. К ней отошла по условиям Вестфальского мира 1648 г. Бременское архиепископство, территории вокруг Висмара, Западная Померания со Штеттином, о. Рюген. Еще до Тридцатилетней войны Швеция владела Финляндией, Эстляндией, Карелией, Ингерманландией, а в ходе ее завоевала Курляндию, Лифляндию, часть Восточной Пруссии и Литвы, отвоевала у Дании о. Готланд. После перехода в ее руки южного берега Балтийского моря оно превратилось в «шведское озеро», и Карл X Густав (1654-1660) решил стать полновластным хозяином на Балтике. С этой целью он развязал в 1655-1660 гг. войну с Речью Посполитой, намереваясь захватить при­балтийские польские земли. Но эти замыслы преграждали путь к Бал­тийскому морю усиливающейся в ходе русско-польской войны России (1654-1667), что в конечном итоге привело к обострению русско-швед­ских отношений, а затем к русско-шведской войне 1656-1658 годов. Пер­вая северная война, как еще называют шведско-польскую войну 1655-1660 гг. (в нее были втянуты империя Габсбургов, Бранденбург, Дания, Голландия), утвердила преобладание Швецию на Балтике.

Издавна Швеция преследовала четкие цели на востоке. Еще в 50-х гг. XII в., желая овладеть северными и восточными берегами Финского за­лива и оттеснить русских от выхода к Балтийскому морю, она начала экс­пансию против Новгородской республики. С выходом Швеции из Каль-марской унии и обретением ею независимости Густав I Ваза (1523-1560), активизируя внешнюю политику, обратил внимание, говорит Шасколь-ский, «на традиционное (с XII в.) восточное направление шведской агрессии - в сторону России, на Карельский перешеек и на берега Невы». Шведский король, уточняет Г.В. Форстен, «носился с обширными плана­ми оттеснить московского государя дальше на восток и отделить его ки­тайскою стеною от Европы». Так, в 1555 г. шведские послы внушали ливонцам, что «вполне спокойными соседние державы могли считать себя только в том случае, если московские владения будут совершенно от­резаны от моря...». Юхан III приступил к реализации планов своего отца, стремясь подальше отбросить Россию от Балтийского моря и «це­ликом подчинить шведскому контролю все морские пути из России на Запад». В связи с чем в 1580 г. была разработана развернутая программа шведских территориальных приобретений за счет России (именуемая в зарубежной историографии «Великой восточной программой»). Соглас­но ей планировалось захватить все русское побережье Финского залива, города Ивангород, Ям, Копорье, Орешек и Корелу с уездами, большую часть русского побережья Баренцева и Белого морей, Кольского полуост­рова, северной Карелии и устье Северной Двины с Холмогорским остро­гом. Юхан III намеревался установить контроль над Новгородом, Пско­вом, ливонскими городами, "провести новую шведскую границу по Оне­ге, Ладоге, через Нарову». Эта захватническая программа, отмечает Шаскольский, «легла в основу всех последующих завоевательных планов шведских правящих кругов рубежа XVI-XVII вв. по отношению к Рос­сии», и уже к 1621 гг. Восточная Прибалтика была завоевана Швецией.

Свои притязания на господство на Балтийском море и в балтийском регионе послы Швеции полно высказали русским в конце 1594 г. в пред­дверии заключения «вечного» мира в Тявзине. Наши представители, убеждая шведов, что им «всех поморских и немецких государств гостям и всяким торговым людям, землею и морем задержки и неволи чинить не пригоже», в ответ услышали: «Мимо Ревеля и Выборга торговых лю­дей в Иван-город и Нарву с их товарами нам не пропускать, потому что море наше и в том мы вольны». В 1986 г. Д.А. Авдусин совершенно справедливо сказал, что «у колыбели норманизма стоял шведский вели­кодержавный национализм». Действительно, норманизм был порожден экспансивными замыслами Швеции, притязавшей на земли Прибалти­ки и Северо-Западной России. А. Латвакангас, сравнивая шведский оригинал книги Петрея с его немецким переводом, заметил, что если в первом он выводит варягов только из Швеции, то во втором - «из Швед­ского королевства, или присоединенных к нему земель, Финляндии или Лифляндии». Как резюмирует ученый, учитывая атмосферу, царившую после Столбовского мира, а также интересы шведов в Лифляндии. то эти дополнения понятны.

Вместе с тем весьма показательны слова, произнесенные в 1615 г. шведским королем Густавом II Адольфом: «Русские - наш давний на­следственный враг». И прав, конечно, А.С. Мыльников, что «мнение ко­роля в концентрированной форме выражало традиционный курс швед­ской восточной политики - а ведь ряд шведских авторов XVII в., Петрей в первую очередь, этот курс отражали». Подмечено, что если шведские исторические сочинения XVI в. отличались определенной независимостью по отношению к королевскому правительству, то «последующая же историография была совершено верноподданнической, выполняла роль рупора монархическо-лютеранской правительственной пропаганды», а т.н. «риксисториографы» (Петрей, Видекинди и др.) выполняли «прямые задания королей под их контролем...». Все вышесказанное по­зволяет сказать, что варяжский вопрос изначальна имел конкретную политическую направленность. Ибо посредством его шведские историки XVII в., обслуживая великодержавные замыслы своего правительства и также считая Россию, как и многие их соотечественники, «наследствен­ным врагом», обратились к варягам, некогда господствовавшим на Бал­тике и основавшим на Руси династию Рюриковичей, доказывая их якобы шведское происхождение. Тем самым они пытались «исторически» подкрепить притязания Швеции на господство в Восточной Прибалтике и на ее земли, к чему она так настойчиво стремилась на протяжении не­скольких веков.

Важно отметить, что у шведов к этому времени был уже пример и опыт использовать историографию, по словам В.В. Похлебкина, «как оружие в борьбе за определенную направленность политики». В 1523 г. Швеция, объединенная с 1397 г. с Норвегией и Данией в Кальмарскую унию (под эгидой последней), вооруженным путем выходит из нее, и шведским королем был избран Густав I Ваза. В 1544 г., когда была провозглашена наследственность шведской короны в доме Ваз, датчане настояли на том, чтобы их король Христиан III, как и короли времен Кальмарской унии, носил на своем гербе герб Швеции. В 1557 г. датский монарх видоизменяет униатский герб и шведские три короны оказались под датскими леопардами. На государственной печати Дании герб Швеции был помещен под датским и норвежским. В этих действиях Густав I справедливо усмотрел посягательство на свою корону, на что указал датскому монарху, укоряя его в желании вовлечь Швецию в новую войну. Противостояние между этими странами являлось борьбой за господство на Балтийском море и за территорию Сконе (Южная Шве­ция), принадлежавшей Дании, и потребовало, заключает Похлебкин, «идеологического обоснования претензий» и выдвинуло «необходимость создания концепции истории Дании, соответствующий моменту и задачам внешней политики». В 1553 г. в Дании вышло новое издание датской рифмованной хроники («Римкронике»), которая быстро дошла до Швеции, где вызвала негативную реакцию шведского короля. Не зная, что речь в ней идет лишь о переиздании давно известного сочинения, он в изложении событий времени унии усмотрел прямую насмешку над Швецией и поспешил взять реванш. Им явилась «История всех готских и шведских королей» Ю. Магнуса, вышедшая в 1554 г. В Дании она была встречена с большим неодобрением в силу враждебности, которой были проникнуты все известия, касающиеся ее истории.

В 1558 г. Густав I повелел издать несколько отрывков из датской риф­мованной хроники с пояснениями, написанными в самом решительном тоне, причем не обошлось без прямых ругательств. Автором большей части этой «ответной» хроники, переведенной на датский язык, был сам король, положивший в основу своих рассуждений о Дании и ее отно­шении к шведам труд Магнуса. В свою очередь датское правительство заказало описание датской истории со времени Саксона Грамматика до XVI в. копенгагенскому профессору Х. Сванингу, назначенному госу­дарственным историком. И в 1561 г. была опубликована его «История короля Ханса», задача которой заключалась в том, чтобы «шведы видели, как хорошо им было во времена унии». Эта книга еще больше подлила масла в огонь и явилась прелюдией Северной семилетней войны между Швецией и Данией (1563-1570), в ходе которой борьба на литературно-историческом фронте не на минуту не затихала. Г.В. Форстен справедливо подчеркивал, что «о беспристрастности» данных исторических трудов «не может быть и речи, и они имеют значение лишь на столько, на сколько знакомят нас с настроением общества, с его политическими страстями и интригами». Датско-шведское противостояние длилось долгое время, и в него внес свою существенную лепту Петрей. Выше назывался его труд - «Краткая и полезная хроника о всех шведских и готских коро­лях...», в которой, следуя как своему первоисточнику («Истории всех гот­ских и шведских королей» Магнуса), так и задачам времени, Петрей по­зволил себе «много резких выпадов против датчан», в связи с чем они по­требовали его наказания. По совету властей Петрей бежит в Германию, откуда смог возвратиться лишь только в 1621 г., когда затих скандал.

На создание шведами норманской теории повлияла и давняя мысль об исключительности истории их родины, которую в емкой форме вы­сказал в 1750 г. шведский поэт и историк Олоф Далин (1708-1763): «Мы, как шведы, должны благодарить творца за преимущество пред многими другими, которого нам не единый народ оспоривать не может». Впер­вые эта мысль была озвучена, видимо, в 50-х гг. XV в., когда была сос­тавлена «Прозаическая хроника», в которой, по словам специалистов, «фантастически возвеличивается вся история Швеции» от библейского потопа до середины XV века. В «Истории всех готских и шведских коро­лей» Магнуса, оказавшей на шведскую историографию последующих полутора столетий «наибольшее влияние», Швеция представлена «как мать-прародительница других народов», а сын Иафета Магог зачислен не только в праотцы, но и в первые короли готов. В генеалогических таб­лицах Э.Е. Тегеля этот же библейский персонаж выступает в качестве «праотца» и в качестве первого шведского и готского короля. В конце XVII в. О. Рудбек отождествил древнюю Швецию с Атлантидой Плато­на. В 1802 г. А.Л.Шлецер, прекрасно знавший шведскую историогра­фию, ибо она была одной из тем его ранних исследований, подыто­живал: в XVII в. «в Швеции почти помешались на том, чтобы распро­странять глупые выдумки, доказывающие глубокую древность сего государства и покрывающие его мнимою славою, что называлось любовию к отечеству». В 1773 г. Г.Ф. Миллер справедливо указывал, что, «если шведы присвоивают себе варяг, то сие происходит только от их мнения, якобы других никаких варяг не было, кроме шведского происхождения, и будто бы похождения их принадле­жали больше к шведской, нежели к российской истории».

Современный финский историк К. Таркиаииен ошибается, как до него ошибались многие исследователи, полагая, что Петрей, благодаря имен­но русским традициям, получил исходный пункт для своего норманистского толкования варяжской проблемы, «вероятно, из-за участия в вы­боргских встречах». Роль в этом переговоров в Выборге в августе 1613 г. несомненна, но «русские традиции» здесь абсолютно не причем. И только на половину можно согласиться с мнением шведского историка Э. Нюлена, отмечавшего, что «весьма Лестным для шведского националь­ного самосознания было утверждение средневековых источников, что Киевская Русь получила начала государственности из коренной области шведов». Но все источники до начала XVII в. молчат о подобном «экс­порте» государственности из Швеции на Русь. Более того, вся предшест­вующая Петрею шведская средневековая историческая литература XIV-XVI вв. никогда не проводила каких-либо аналогий между норманнами и варягами русских летописей. И не рассказ ПВЛ о призвании варягов послужил исходным пунктом возникновения норманизма и варяжского вопроса вообще, а слова Киприана об этносе Рюрика в подаче шведских ученых, сквозь призму которых стали смотреть и на сам этот рассказ и на саму историю Киевской Руси. Архимандрит Киприан не касался эт­носа Рюрика, а его слова о «варяжском» происхождении Рюрика, т. е. о его выходе из пределов Западной Европы и его принадлежности к семье европейских монархов, многие из которых также возвеличивались на­чалом от римского императора Августа, были ошибочно приняты швед­ским переводчиком за свидетельство принадлежности варяжского князя к шведам и в таком виде были внесены в официальный документ. В норманистской литературе они были выданы за извечное мнение самих же русских о племенной принадлежности варягов, в связи с чем на летопис­цев стали смотреть как на «первых норманистов» и даже как на «сознательных творцов норманской концепции» истории Руси.

Летописцы никогда не связывали летописных варягов, положивших начало Древнерусскому государству, со шведами, не связывали даже тог­да, когда они сопоставляли древнюю историю Руси и Швеции и прово­дили в них определенные параллели. В Оболенском списке Псковской первой летописи, содержавшем ее редакцию середины XVI в., под 1548 г. помещен рассказ «О прежнем пришествии немецком и о нынеш­нем на Новгородскую землю, и о нашествиии богомерскаго свеискаго короля Густафа с погаными латыни на Рускую землю, и о клятве их». В нем летописец, говоря о шведах и зная особенности происхождения у них королевской власти, пишет, что «земля же бе их не славна, но не ведома бе и не слышна, ноне же худа и мала бе земля, и людие грубы и не мудры бяху... Исперва не бе в них короля, но князь некий от иныя земля начат владети ими, яко же и у нас в Руси приидоша князи от варяг и начаша владети Рускою землею; и начат сии свеискии князец разбоем кормитися и богатети......Свеискии король не исперва бе кралевством, но егда обогате от разбоя и чюжие грады плени, тогда и короля себе нарече. И из начала Руския земля сии погании латина свеичи и ливон­ские немцы, не слышано бысть пришествие их, коли бы пришли на Новгородскую и Псковскую землю воевати, и до Батыева пленения».

Мысль о шведском происхождении Рюрика впервые высказал во втором десятилетии XVII в. швед Петрей. По этой причине в Швеции его правомерно считают первым, кто сказал, «что шведы заложили осно­вы русского государства», хотя, по оценке Латвакангаса, норманистское толкование Петрея было «еще осторожным». Шведские историки второй половины XVII - начала XVIII в. уже нисколько «не осторожни­чали». Каков был уровень разработки ими варяжского вопроса в период времени до 1735 г., исчерпывающе демонстрирует О. Далии, донесший выводы своих соотечественников до шведского и до европейского читателя (его многотомный труд вскоре был переиздан в Германии). В 1746 г. он, не жалея красок, рисовал картину шведского начала рус­ского государства. Под 900 г. (все даты у него сдвинуты вперед) Далин информирует о совете Гостомысла обратиться к «Варяжскому или Швед­скому государству» («Waregaland oder Schweden») и испросить там князя, «ибо верховная власть и право покровительства с давних времен имели упсальские короли над сими восточ­ными землями». Просьба русских совпала с желанием шведов «власти своей на Россиею не упустить из рук». На Русь «для взятия наследст­венных своих земель во владение» был послан принц Рюрик (Эрик Биэрнзон), которого сопровождали Трувор и Синиаугер (Синев), «искрен­ние его друзья, родственники или полководцы». И с их приходом, гово­рит Далин, «как бы новый мир восприял в России свое начало, и в ис­тории сего царства является новый свет. Славяне, составлявшие тогда часть онаго, получили токмо при сем случае и в начале десятого столе­тия буквы, научились писать, и стали начертывать свои происшествия, хотя это было не много и непорядочно».

Далее он утверждает, что Швеция «покровительствовала Гольмгардскому государству», что «государство сие состояло под верховным на­чальством шведской державы», а «варяги и скандинавы всегда были, так сказать, подпорами российскому государству». Поэтому у него нет сомне­ния, что «голмгардская история» имеет отношение к шведской. Лишь только приход татар разорвал пуповину, связывающую Русь со Швецией: «Новое правление, новый язык, новые обычаи и законы уничтожили древнюю связь с варягами; помрачили древний блеск, и весь народ пре­образили». Имена первых русских князей у Далина звучат на скандинав­ско-германский манер (Олег-Олоф, Игорь-Инге, Святослав-Свендослав, Владимир-Вальдемар, Ярополк-Гаральд), в пользу чего у него звучит до­вод, впервые высказанный Петреем, что «наши скандинавские имена час­то искажены были». Объяснение того, почему русские называли шве­дов «варягами», историк видел в том, что они, как и финны, плохо выго­варивая две согласные буквы, всегда выпускают первую, в связи с чем вместо сверигов (sveгige) произносили «варяги», «варети». Сам же корень слова «варяги» Далин призывал искать в слове «вари», которое с древне­го финского, лапландского и эстляндского языка переводится как «гора», т.е. «варяги» или «веринги» означали собой «горные жители». Верный своему взгляду на роль Швеции в мировой истории, он утверждал, что скандинавы под именем «варягов» («верингов») находились на службе ви­зантийских императоров еще со времени Константина Великого.

Такая интерпретация ранней русской истории вызвала неприятие даже со стороны тех, кого относят к основоположникам норманизма. В 1761 г. Миллер сказал о неправоте Далина, «когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю». В 1773 г. он дал более развер­нутую характеристику его труда: «Далин употре­бил в свою пользу епоху варяжскую, дабы тем блистательнее учинить шведскую историю, чего однако оная не требует, и что историк всегда не кстати делает, если он повести своей не основывает на точной истине и неоспоримых доказательствах». Положения Далина, ставил Миллер окончательный диагноз, основываются «на одних только вымыслах, или скромнее сказать, на одних только недоказанных догадках...». Затем Шлецер, ведя речь о «смешных глупостях» писавших о России иностран­ных ученых, в качестве примера привел «Далинов роман о Голмгордском царстве». И Карамзин говорил «о всех нелепостях ученого Далина», о его склонности «к баснословию». Также, как и Да­лин зеркально отражая предшествующую историографию и методы ее работы с историческим материалом, секретарь коллегии древностей и лучший знаток саг Э.Ю. Биорнер (1696-1750) утверждал, что «все глав­ные русские области украсились шведскими названиями» (Белоозеро - Биелсковия или Биалкаландия, Кострома - замок Акора и крепость Акибигдир, Муром - Мораландия, Ростов - Рафсстландия, Рязань - Ризаландия, Смоленск - Смоландия).

На возникновение норманизма в шведской литературе и его распро­странение в западноевропейской историографии в целом также способ­ствовала французская литература XVII в., отредактировавшая, с учетом современных ей реалий, мнение Герберштейиа о Вагрии как родине ва­рягов и, в связи с этим, выводившая их из Дании, в которой раствори­лась Вагрия. На этот процесс оказало огромное воздействие и то обстоятельство, что мнения о родине и этнической природе варягов, выска­занные в 1607, 1615 и 1649 гг. Маржеретом, Петреем и Филиппом («вы­ходцы из Дании», «шведы»), попали в том же веке на уже хорошо воз­деланную исследователями почву о широкомасштабных действиях норманнов конца VIII - середины Xl в., в связи с чем дали повод гово­рить еще об одном объекте их экспансии - Восточной Европе, где они якобы были известны под именем «варяги». Как предельно четко и лаконично выразил эту мысль в западноевропейской историографии А.Л. Шлецер: «Кто кроме норманн, держа в трепете всю побережную Европу, мог быть в Руси». В русской науке, чтившей все сказанное Шлецером, понятно, не могли думать иначе. Так, Н.М. Карамзин, задавшись риторическим вопросом: «Могли ли норманны оставить в покое страны ближайшие: Эстонию, Финляндию и Россию?», тут же давал на него ответ: «...Не было на севере другого народа, кроме скандинавов, столь отважного и сильного, чтобы завоевать всю обширную землю от Балтий­ского моря до Ростова...». Н.А. Полевой, в свою очередь, доказывал завоевательный характер действия варягов в Восточной Европе обраще­нием к истории действий норманнов в Западной Европе, в частности во Франции и Англии.

М.П. Погодин искренне недоумевал по поводу позиции своих оппо­нентов: «То есть, норманны ездили и селились в Голландии, Франции, Англии, Ирландии, Испании, Сицилии, на островах Оркадских, Ферер-ских, на отдаленной и холодной Исландии, в Америке - и не были у нас, ближайших своих соседей». Викинги, продолжал свою мысль историк, господствовали «по всему взморью, ближнему и дальнему, ходили бес­престанно на все четыре стороны», вообще были хозяевами на всех евро­пейских морях, действуют везде, и они, конечно, не могли оставить в покое Русь «для них самую удобную, подлежащую и подходящую...». Он же подчеркивал, что «действуют наши варяги-русь тождественно с нор­маннами в Англии, Франции, Италии, на море Немецком, Средиземном, Черном: одни и те же приемы». В 1931 г. норманист В.А. Мошин вер­но заметил, правда, говоря о XVIII в., что призвание варягов было по­ставлено «в связь с норманской колонизацией вообще», но эти слова полностью относятся к предшествующему столетию. Вот почему в За­падной Европе сразу же возникло почти массовое убеждение, согласно которому якобы из летописи ясно, «что варяги - единоплеменники нор­маннов, нападавших на западноевропейские страны во-второй половине IX и в начале X века».

В свете сказанного ошибочным выглядит заключение А.А. Хлевова, что норманская теория «фактически отсутствовала в зарубежной» исто­риографии XVIII века. Как раз напротив. Зародившись в западноев­ропейской литературе XVII в., в следующем столетии она пустила в ней глубокие корни и фундаментально разрабатывалась в шведской и немецкой исторической науке. Г.Ф. Миллер и Г.З. Байер, вобрав основные положения норманизма у себя на родине, перенесли его в Россию, где это учение приобрело особое политическое звучание в силу проведения им резкой грани между «цивилизаторским» Западом и «диким» Востоком, все более углубляемой исследователями (как в России, так и за ее преде­лами) XVIII и начала XIX века. Так, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, считая рус­сов частью «готфских северных народов», утверждал, начиная с 1753 г., что они принесли законы восточным славянам, которые те не имели. Роль Запада в деле приобщения «дикого» Востока к «цивилизации» довел до абсолюта А.Л. Шлецер, придав новый импульс работам своих евро­пейских коллег в области варяго-русского.

Несмотря на то, что, как верно заметил в 1923 г. Ф.В. Тарановский, «норманска Teopnja je у caMoj ствари била априорна», она с момента своего возникновения получила, в силу ряда причин, в европейской, а затем в российской науке широчайшее распространение. Во-первых, в силу изначальной убежденности западноевропейских ученых в преобла­дающей роли германцев в европейской истории вообще и русской, в частности. Эта мысль с особенной силой прозвучала в устах кумира норманистов прошлого и настоящего Шлецера. И к ее приятию, самое глав­ное, было абсолютно готово русское образованное общество первой по­ловины XVIII в., т.к. его представители, объяснял И.Е. Забелин, никак не могли себе вообразить, чтобы начало русской истории произошло как-то иначе, без содействия иноземного племени. У русских образованных людей, заключал он, в глубине их национального сознания лежало «не­отразимое решение», что «все хорошее русское непременно заимствова­но где-либо у иностранцев». Это «неотразимое решение» буквально на генетическом уровне было не только передано последующим поколени­ям, но было ими еще более усилено. Как, например, убеждал своих слушателей известный западник Т.Н. Грановский, «какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, до­ставшиеся ей путем кровавых трудов и горьких опытов».

В свете подобных представлений о Западной Европе среди основной части ученых стало нормой мерить начало русской истории, по меткому выражению В.Г. Белинского, «норманским футом, вместо русского арши­на!..». О явном желании исследователей «видеть у нас все иноземного происхождения» говорил М.О. Коялович. Он же в отношении Е.Е. Голубинского заметил, а эти слова приложимы ко многим, что «пристрастие автора к норманскому или точнее шведскому влиянию у нас... доходит иногда до геркулесовых столбов» и что «новый недостаток сравнитель­ного приема нашего автора, - большее знание чужого, чем своего. Это самая большая опасность сравнительного метода при изучении нашего прошедшего, которой необходимо противопоставлять тем более тщательное изучение своего». Параллельно с этим авторитетная часть научного мира (М.П. Погодин, скептики) усиленно культивировала, как заметил Забелин, мысль «об историческом ничтожестве русского бытия»164. Во-вторых, в силу того, что события в Восточной Европе середины IX -середины XI в., участниками которых были варяги, сразу же были по­ставлены в прямую связь с событиями в Западной Европе конца VIII - второй половины XI в., где главными героями были норманны, по при­чине чего в варягах видели только последних. В-третьих, в силу того, что русскую историю, как тому положили начало шведские авторы XVII в. и как того требовал Шлецер, надлежало в обязательном порядке рассмат­ривать лишь через призму шведской.