Глава 1

Отечественные и зарубежные письменные источники о родине и этносе варяжской Руси

Сводчики ПВЛ, трудившиеся над нею со второй половины X до на­чала XII в., не касались проблемы этноса и родины варяжской руси, са­мым деятельным образом участвующей с середины IX столетия в жиз­ни восточных славян. Для них этой проблемы просто не существовало, т.к. они, пояснял И.Е. Забелин, хорошо знали, о ком вели речь, поэтому не считали надобным входить в подробности, в свое время всем извест­ные, и в первую очередь, конечно, тем, кому был адресован их труд. Вместе с тем летопись, хотя нигде прямо не говорит ни о родине варяж­ской руси, ни о ее языке, в то же время дает исчерпывающую информа­цию по этим вопросам. В ее недатированной части граница расселения варягов на западе локализуется довольно четко: они сидят, пояснял лето­писец конца X в., по Варяжскому морю «ко въетоку до предела Симова, по томуже морю седять к западу до земле Агнянски...». Норманист М.П. Погодин в свое время установил, что летописец начинал «Симов предел» с Волжской Болгарии, а не с южных берегов Каспийского моря, как это обычно утверждалось в нашей историографии под влиянием ви­зантийских хроник. Земля же «Агнянска» - это не Англия, как ошибоч­но считают поныне, а южная часть Ютландского полуострова, на что впервые указали в XIX в. антинорманисты Н.В. Савельев-Ростиславич и И.Е.Забелин.

Еще И.Н. Болтин, следует заметить, сказал, что «англяне», названные летописью в перечне «варяжских» народов, «занимали те места, где ныне герцогство Шлезвикское, Стормаргия, Вагрия и некоторую часть от гер­цогства Мекленбургскаго и Лавенбургскаго: и по ныне в герцогстве Шлезвикском одна небольшая область... называется Англен или Ангелен». Но, по словам историка, летописец говорит не об этих англах, «а о живших в Швеции, в Смаландии и в Скании...». Показательно, что нор­манист В. Томсен, рассматривая приведенный летописный отрывок, так­же выразил сомнения в привязке «земли Агнянски» к Англии и задавался вопросом: «англичане или англы в Шлезвиге?». В юго-восточной части Ютландского полуострова обитали до своего переселения в Британию англо-саксы (отсюда «земля Агнянска» летописи, сохранившаяся в на­звании нынешней провинция Angeln земли Шлезвиг-Голштейн ФРГ), с которыми на Балтике долго ассоциировались датчане: даже во времена английского короля Эдуарда Исповедника (1042-1066) названия «англы» и «даны» смешивались, считались чуть ли не тождественными, а мифо­логическими родоначальниками датчан являются Дан и Ангул. С англо­саксами на востоке соседили «варины», «вары», «вагры», населявшие Вагрию. Именно они, как доказано историком А.Г. Кузьминым, и были собственно варягами. Затем варягами, о чем речь шла выше, стали на­зывать на Руси всю совокупность славянских и славяноязычных народов, проживавших на южном пббережье Балтики от польского Поморья до Вагрии включительно, а еще позднее - многих из западноевропейцев.

Полная ясность обстоит в ПВЛ и с языком варягов. Летопись, расска­зывая об основании ими в Северо-Западной Руси городов, носящих, на чем справедливо акцентирует внимание А.Г. Кузьмин, исключительно славянские названия - Новгород, Белоозеро, Изборск, тем самым гово­рит, что языком их общения был именно славянский, а не какой-то иной язык. Комментатор Сказания о славянской грамоте, привлеченного киев­ским летописцем в конце X в. и помещенного в ПВЛ под 6406 г., сло­вами, что «словеньскый язык и рускый одно есть...», «настойчиво под­черкивает славянское происхождение руси...». В НПЛ младшего извода под 854 г. читается, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», т.е. «от рода варяжьска» происходит, как отмечает А.Н. Са­харов, «не верхушка, не дружина, а именно «людье» - все новгородское население родственно варягам-руси». По мнению И.Е. Забелина и А.Г. Кузьмина, новгородцы, относя себя к потомкам варягов Рюрика, считали их славяноязычными. Фраза, что «новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска», дана новгородским летописцем, как он сам же подчеркивает, применительно к своему времени («до днешняго дни»), что указывает на начало XII, либо на вторую четверть XIII в., и здесь, конечно, нет и речи о том, что, как полагают норманисты, новго­родцы «от рода шведского», якобы являясь потомками «засадного», по характеристике А.А. Молчанова, норманского корпуса, до начала XI в. расквартированного на постоянной основе в Новгороде.

Политическая раздробленность русских земель резко сузила горизон­ты видения летописцами как настоящего, так и прошлого, и во многих случаях была «разорвана и связь времен». В результате чего разговор о варягах, ушедших в небытие вместе с Киевской Русью, потерял былую актуальность, а память о них начинает постепенно ослабевать. Серьезную проверку на прочность ей пришлось выдержать в страшный период на­шествия и владычества монголов, но при этом она не сотрется вовсе.

Процессы образования централизованного государства, подъем нацио­нального самосознания наших предков, устремленного в будущее, но произрастающего на осмыслении пройденного ими пути, вызвали у летописцев закономерное обращение к истокам своей государственности, у которых стояли варяги. Будучи хранителями и сберегателями истори­ческой памяти народа, в принципиальных вопросах которой, по их по­нятиям, не должно быть белых пятен, они напомнили соотечествен­никам родину варяжской руси - южное побережье Балтийского моря.

Впервые эта территория была названа в «августианской» легенде, по­вествующей, как «воевода новгородскы» Гостомысл перед своей кон­чиной созвал сограждан и сказал им: «Съвет даю вам, да послете в Прус­скую землю мудра мужа и призовите князя от тамо сущих родов римска царя Августа рода». Они же шедше в Прусскую землю и обретошя там некоего князя имянем Рюрика, сущя от рода римска царя Августа...». Считается, что в основе легенды лежит «Послание Спиридона-Саввы», созданное, по И.Н. Жданову, в последнем десятилетии XV или в начале XVI в., по С.В. Думину и А.А. Турилову на рубеже этих столетий, по Р.П. Дмитриевой и А.Л. Гуревичу в 10-х - начале 20-х гг. XVI века. Я.С. Лурье полагает, что уроженец Твери и бывший митрополит Литвы Спиридон-Савва переписал рассказ о происхождении владимирских и тверских князей из какого-то тверского сборника, составленного в первой половине XV в., когда шла феодальная война в рамках московского пра­вящего дома и когда тверской великий князь Борис Александрович вы­двигал свои претензии на общерусскую власть. Ныне больше принята точка зрения Дмитриевой, согласно которой «Послание» было написано по заказу правительственных кругов Василия III между 1511-1521, а первая редакция официального «Сказания», вобравшая в себя основные идеи «Послания», относится к периоду до 1533 года. В 1984 г. исследо­вательница уточнила, что первая редакция была составлена не позднее 1527 г. «Сказание о князьях владимирских» И.П. Еремин датировал второй половиной XV в. (не ранее 1480 г.). Имеются факты, подтвер­ждающие это мнение и показывающие, что «Сказание» бытовало в ука­занное Ереминым время. Только исключительно под его влиянием в некоторые общерусские летописные своды конца XV - начала XVI в. были внесены изменения в той части ПВЛ, где говорится о расселении славян и где появляется фигура Гостомысла. Так, в сокращенных лето­писных сводах 1493 и 1495 гг., сводах 1497 и 1518 гг. сообщается, что «словене же пришедше с Дуная, седоша около озера Ильмеря и прозва­шася своим именем, и сделаша град, и нарекоша и Новъград, и посадиша и старейшину Гостомысла».

Появление «августианской» легенды было продиктовано притязания­ми России на равное место среди европейских держав. Но равность им вытекала из равности исторического начала, поэтому родословная мос­ковских великих князей была возведена, что тогда было в порядке ве­щей, к Августу «кесарю», наиболее почитаемому европейскими монарха­ми из всех правителей древности. По причине того, объясняют наши книжники, что «при нем бысть... Рожество Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа», в связи с чем и династия Рюриковичей «не худа же рода бяху и не незнаема, но паче преименита и славна римскаго кесаря Ав­густа...». К тому же в лице Августа, отмечал И.Н. Жданов, «сходилось все величие былого, от него же разошлась власть и сила по отдельным странам; ставленники Августа сели и в Египте, и в Сирии, и на берегах Истра, и там, где обитают угры, и на побережье Вислы». Как подчер­кивает С.В. Перевезенцев, «удревление генеалогии московских государей на максимально возможный срок позволяло рассматривать историю самой России как часть общемировой истории, в которой Россия зани­мает самое достойное место». Естественно было ожидать, что русские книжники, установив «родство» Рюрика с римским императором, свя­зали бы его, как это проделали, например, молдаване и литовцы с ро­доначальниками своих династий, непосредствен но с самим Римом. Но наши мыслители, отступив от принятых канонов, вывели Рюрика не из Рима, не из Италии, а с Южной Балтики, которая во времена могущества «вечного города» находилась далеко на периферии мировой истории и ничем в ней не отметилась.

И назвать летописцев в качестве родины Рюрика именно Южную Бал­тику, игнорируя тем самым наиболее престижные, по понятиям того вре­мени, территории для корней правящих домов, могла заставить только традиция, освященная временем и имеющая широкое распространение. С.А. Гедеонов видел в «августианской» легенде общенародное предание о южнобалтийском происхождении варяжской династии, говоря при этом, что «не от сказки об Августе и Прусе родилось предание о помор­ской отчизне варяжских князей, а наоборот». Р.П. Дмитриева допускала мысль, что при ее создании могли быть использованы «какие-то устные легенды». А.Г. Кузьмин связывает истоки «августианской» легенды с Южной Балтикой, указывая, что в ее пределах «очень рано существовали предания, увязывавшие основание разных городов Юлием Августом», например, знаменитого Волина в устье Одера. Уточнив затем, что она зародилась в Понеменье, где, согласно источникам, существовала «Чер­ная (т. е. Чермная - красная) Русь». В представлении о выходе Рюрика с южного берега Балтики, в целом резюмирует историк, «можно увидеть отражение еще живой традиции». Обращает на себя внимание тот факт, что «Сказание», давая информацию о родине варягов, персонифициро­ванных Рюриком, ни словом не обмолвилось о его этносе. Это молча­ние весьма красноречиво, и оно показывает, что в те годы никто не сом­невался в славянском происхождении и Рюрика, и варягов. Тема их языковой и этнической принадлежности будет прямо затронута в восточнославянских источниках лишь двести лет спустя - во второй половине XVII века.

По мнению А.Л. Гольдберга, несмотря на сюжетное сходство эпизода приглашения Рюрика и «августианской» легендах, в послед­нюю «был вложен иной смысл: старое предание, связывавшее род Рюриковичей с некогда могущественными, но давно сошедшими со сцены варягами, было заменено новой легендой, удачно вводившей Русь в круг мировых держав». Такой взгляд, резко противопоставляющий эти два памятника, проистекает лишь из допуска, что варяги были норман­нами. Как полагал М.А. Алпатов, в «августианской» легенде преднаме­ренно была произведена смена этноса первых русских князей, в резуль­тате чего они из шведов были превращены в пруссов или же в римлян. Но вывод Рюрика «от рода римска царя Августа» никак не был связан с этнической атрибуцией варягов. Это хорошо видно хотя бы из латинского перевода «Родословия великих князей русских» (изданного в 1576 г. в Кельне под названием «Краткая генеалогия великих князей Московских, извлеченная из их собственных рукописных летописей») для ознаком­ления с ним западноевропейцев, где читается, что «приде на Русь из немец, из прус, муж честен от рода римска царя Августа кесаря, имя ему князь Рюрик». Совершенно очевидно, что русские той поры не считали Рюрика одновременно и немцем, и пруссом, и римлянином, и что его немецко-прусско-римское обрамление не является этническим индика­тором, а указывает лишь на выход варяжского князя из пределов Запад­ной Европы, но не на его принадлежность к какому-то конкретному народу. «От рода римска царя Августа» - это, по сути, та же регалия цар­ского достоинства, что и «дары Мономаха», и которая, в связи с пресе­чением корня Ивана Грозного, по наследству перешла Василию Шуйско­му, а затем Романовым. Причем, последние вообще не имели к Рюри­ковичам никакого отношения.

И антагонизма между легендами, конечно, нет, как и нет противопос­тавления «варяжского» начала предков правящей династии «римскому». В связи с чем распространение «Сказания» в историографии не привело к угасанию в ней традиции ПВЛ, и варяжскую легенду продолжают вно­сить в летописи либо в первозданном виде, либо пропитанную мотива­ми «августианской» легенды (Рюрик «иже прииде из варяг в великий Новъград со двема братома своими и с роды своими, иже бе от племени Прусова... Прус же брат... бысть римского кесаря Августа», или «идоша за море к варягом и пруси, иже сице звахуся варязи»), либо оба рассказа мирно соседствуют на страницах одной и той же летописи. Сами Рюри­ковичи, говоря о своих корнях и выводя себя «от рода римска царя Авгус­та», ни в коей мере не отказывались от своего варяжского начала. Так, в одной из рукописей XVI в. читаются две приписки царевича Ивана, сына Ивана Грозного: «Списано бысть сие многогрешным Иваном русином, родом от племени варяска, колена Августова» и «приписано бысть сие... Иваном... колена Августова, от племени варяжского, родом русина...». Пройдет не так уж много времени, и «римская» версия начала русского правящего дома, выполнив задачу, поставленную перед ней потребностя­ми российской государственности, сойдет на нет. Так, например, в Си­нопсисе (1674) о связи Рюрика с Прусом и Августом уже не сказано ни слова. Ее слабый отзвук можно услышать лишь во фразе, что Владимир Святославич «от корня Августа цесаря римского». В Иоакимовской ле­тописи (1740-е гг.) нет уже и того, что читается в Синопсисе.

В XVI в. «Сказание о князьях владимирских» становится выразителем государственных интересов России в ее внутри- и внешнеполитической деятельности, и мыслью о южнобалтийской родине Рюрика проникну­ты многие памятники того времени. Продолжает она громко звучать в следующем веке, в веке начала нового периода в русской истории, вре­мени серьезных потрясений России и основательных изменений в ее экономической и общественно-политической жизни, что опять же застав­ляло наших мыслителей всматриваться в прошлое своего Отечества, ис­кать там ответы на злобу дня, заглядывать в день грядущий. Их приемы исторического изучения уже были настолько высоки, что XVII столетие признано в науке качественно новым этапом в русской историографии. Южную Балтику как родину варягов называет «Хронограф» С. Кубасова (1626 г.), согласно которому «по скончании же Гостомыслове» за Рюри­ком «послаша в варяги в Прускую землю...». Тот же адрес дает «Повесть о происхождении славян и начале Российского государства», созданная в середине XVII в. и отразившаяся во многих летописных сводах. Ее авторы направляют новгородских послов «в Прусскую землю», «в Прус­скую и в Варяжскую землю», «в Прускую Варяжскую землю».

Именно о южнобалтийских и именно о славянских истоках руси ут­верждают памятники, возникшие в середине и в третьей четверти XVII в. в Малороссии. Так, Бело-Церковский универсал Богдана Хмельницкого (28 мая 1648 г.) констатирует, что руссы «из Русий, от помория Балтий-скаго альбо Немецкаго...». Далее он говорит о неком князе, под предво­дительством которого древние руссы взяли Рим и четырнадцать лет им обладали. Канцелярист Войска Запорожского С.В. Величко в 1720 г. в своем «Сказании о войне козацкой з поляками» передал слова «Универ­сала» о родине руссов в несколько иной редакции: «...руссов з Ругии от помория Балтицкого албо Немецкого...». Назвал он и имя предводителя руссов - «Одонацера», т.е. Одоакра, в 476 г. свергшего последнего им­ператора Западноримской империи и в течение тринадцати лет владев­шего Северной Италией. После четырехлетней борьбы (489-493) он был убит вождем остготов Теодорихом. Историк VI в. Иордан причисляет Одоакра к ругам-русам («genere Rogus»), а в позднем средневековье он герой именно западнославянских исторических сказаний, где именуется «славянским» князем, но чаще всего «русским» (польский историк XV в. Я. Длугош называл Одоакра «русином») или «ругским» князем, герулом с острова Рюген (Южная Балтика), известного по источникам еще как Русия (Russia), Ругия (Rugia), Рутения (Ruthenia), Руйяна (Rojna). Именно два первых названия, надо заметить, зафиксированы в «Универсале» и труде Величко.

Память об Одоакре, а, следовательно, память о его русской, южнобал­тийской родине, сохранялась не только в южнорусских землях, но и в пределах Северо-Западной Руси. Косвенным тому подтверждением яв­ляется «Повесть о взятии Царырада фрягами», читаемая в НПЛ под 1204 г., и где в числе руководителей Четвертого крестового похода назван Бонифаций, маркиз Монферратский: «Маркое от Рима, в граде Бьрне, идежс жил поганыы злыи Дедрик». О Теодорихе (Тедрике), резиденция которого находилась в Вероне, именовавшейся у германских народов Берном, в Новгороде, самим своим началом обязанным варяжской руси, помнили по пришествию более семи столетий после гибели «русского» Одоакра. Причем помнили, указывает А.Г. Кузьмин, «как о заклятом вра­ге Руси». И новгородскому читателю XIII в. его имя было известно на­столько, что им можно было пояснять, подмечает исследователь и такую еще немаловажную деталь, даже географические ориентиры (Берн). При этом Кузьмин выражает уверенность, что новгородский летописец ХIII в. «помнил» о событиях V века явно опираясь на устную традицию, может быть уже записанную к этому времени... и она оказывается достоверней весьма разноречивых записей об этнической принадлежности Одоакра».

И.Э. Клейнберг, напротив, считает, что летописная реминисценция относится не к историческому лицу, королю остготов Тсодориху, а к из­любленному персонажу немецкого средневекового героического и ска­зочного эпоса Дитриху Бернскому. Соглашаясь с Н.А. Мещерским, ука­завшим на нижненемецкую форму имени «Дедрик», Клейнберг говорит именно о северогерманском источнике, из которого, посредством выход­цев из вестфальских городов на Русь был занесен образ Дитриха Берн­ского. А так как в норвежской «Саге о Тидрике» Дитрих воюет с русски­ми, то русские поэтому видели в нем своего злейшего врага, в связи с чем, заключает исследователь, к нему приложены эпитеты «поганый» и «злыи». Показания «Универсала» Богдана Хмельницкого и известия С.В. Величко, свидетельствующие в пользу очень большой популярности Одоакра среди казаков и русских, боровшихся с Польшей, а следователь­но, и знания ими Теодориха, его убийцы, не позволяют принять выводы Клейнберга. О широкой известности Одоакра, а опять же и всех обстоя­тельств его биографии, в том числе, конечно, и имени Теодориха, гово­рят также слова Самойло Зорки, сказавшего в августе 1657 г. при погре­бении Хмельницкого: «К тебе обращаю я тщетное слово; возлюбленный наш вождь! древний русский Одонацарь...». Вместе с тем обращает на себя внимание тот немаловажный факт, на который указал Л.С. Хомяков: предание о Теодорихе сохранялось только в бывших «землях вендов при-одерских... и это предание совершенно местное», неизвестное в осталь­ных германских землях.

Адресатами «Универсала» являлись, как сказано в его заглавии, «Ма­лороссийской украины жителям и казакам». Величко еще более расши­ряет его аудиторию: «...На всю Украину Мал ороси иску ю, по обоих сторо­нах Днепра будучу, и в далнии города руские засланный». Составители этого документа, поднимая массы на борьбу с польскими поработителя­ми, обратились к давней своей истории, и это обращение, чтобы достичь поставленной цели, могло быть наполнено только понятным всем содержанием. М.О. Коялович увидел в «Универсале» стремление книжни­ков «удовлетворить потребности народа перенестись к своему родному прошедшему и воодушевиться доблестью его лучших представителей». Прав в своем заключении и Ю.Д. Акашев, что апелляция к Одоакру вряд ли была уместной, если бы простому люду не было известно его имя «и если бы оно не было связано с историей росов». Конечно, и Н.В. Са­вельев-Ростиславич нисколько не ошибался, заключив в 1845 г., что рус­ские в XVII в. «считали неоспоримым славянское происхождение своих князей с Балтийского Поморья, а не из Скандинавии».

Синопсис, вышедший в 1674 г. из круга, близкого архимандриту Киево-Печерской лавры И. Гизелю, впервые специально заостряет внимание на языке, а, следовательно, и этносе варягов: «Понеже варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селение своя имуще, языка славенска бяху...». До сих пор эта тема в восточнославянских ис­точниках не поднималась, ибо в границах бывшей Киевской Руси в них видели только славян. Нисколько не сомневался в этой истине и автор Синопсиса. Ее он озвучил именно как абсолютную истину лишь потому, что в украинской литературе того времени, обращавшейся к прошлому на весьма широком круге источников, в том числе и западноевропей­ских, появилась разноречивая информация о варягах. Это хорошо видно на примере Густинской летописи. Ее переписчик в 1670 г. в главе «О ва­рягах» после фразы «варязи се есть народ храбрый и славный» указывает, что «Стриковский нарицает их шведами». После чего сообщает, что «межи Французскою землею, и Италиею есть земля, нарицаемая Варягская», а «князи и люди тоя земле варягами нарекошася». Сам же вывод по обзору мнений о варягах у него весьма категоричный: «Но мню, яко наша Русь не от сих варяг князя себе с перваго Рурика привезоша». В идущей следом главе «О прусех» он пишет, что «прусов неции варягами нарицах», от них Русь «избраша себе первого князя Рурика», приводит совет Гостомысла послать «в прусы ко варягом».

Автор приписки к Густинской летописи, что «Стриковский нарицает» варягов шведами, ошибался, причем ошибался самым серьезным образом. Польский историк М. Стрыйковский, труд которого «Хроника поль­ская, литовская, жмудская и всей Руси» был издан на его родном языке в 1582 г. (на русский переведен в 1688 г.), ничего подобного не говорил. У него в начале разговора о варягах в качестве предположения сказано, что если москвичи, новгородцы и псковитяне называют Балтийское мо­ре, омывающее Пруссию, Швецию, Данию, Ливонию, Финляндию и часть московских земель, Варяжским морем, то «похоже... что или швед­ские, или датские, или прусские князья из граничащих с ними стран у них правили». В этой части он с самыми незначительными вариациями повторил мысль С. Герберштейна, от которой тот, надо заметить, выска­зав ее лишь как плод ложного заключения, тут же отказался: «Впрочем, поскольку сами они (русские) называют Варяжским морем море Балтийское, а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вслед­ствие близости (к этому морю) князьями у них были шведы, датчане или пруссы». И уже следующей строкой Герберштейн излагает свою знаме­нитую версию происхождения варягов из южнобалтийской Вагрии, что также довольно близко к оригиналу передает Стрыйковский.

Приведенный материал не позволяет согласиться с мнением М.А. Ал­патова, полагавшего, касаясь известия Синопсиса о славянском проис­хождении варягов, что в этом случае его автор, увлеченный идеей един­ства народов России и Украины, стремился исключить «чужеземный эле­мент» из их прошлого. Но таковыми варяги эпохи призвания никогда не мыслились, как и не мыслились они скандинавами. Представлением о славянской природе варягов, прибывших к ним с южного берега Балтийского моря, всегда и жило восточнославянское общество, особо под­черкнув этот факт в ходе борьбы за воссоединение Малороссии с Рос­сией, за воссоединение некогда единого народа, одна часть которого была поставлена перед реальной угрозой потери своего этнического лица, язы­ка, веры. И этот факт не только дополнительно призывал к незамедли­тельному восстановлению утраченного единства, но и, вместе с тем, обо­сновывал историческое (законное) право на это перед кем бы то ни было.

Традиция, видящая в варягах славянских насельников Южной Балти­ки, отразилась в отечественных источниках первой половины XVIII в. По свидетельству М.П. Погодина, у него на руках имелись списки описания русских монет, поднесенных Петру I, где в пояснении к указанию запад­ноевропейского хрониста Гельмольда (XII в.) о проживании славян в юж­нобалтийской Вагрии добавлено - «меж Мекленбурской и Голштинской земли... И из выше означенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Новград...». Старый град - это Старгард, в 1157 г. переиме­нованный (скалькированный) в немецкий Ольденбург (Oldenburg) в Голштинии, в древних землях вагров, что на западном берегу Балтийского моря. Информацию о Вагрии совсем необязательно связывать только с Гельмольдом. Своими корнями она уходит в русскую историю. Так, в древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» (2-я четверть XVI в.) уточняется, что когда митрополит Исидор и его свита плыли в мае 1438 г. из Риги в Любек морем, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любку на Рускую землю». Первоначальная редакция «Хожде­ния», как уже указывалось, была написана в конце 30-х гг. XV в. Любек расположен на р. Траве, разделявшей в прошлом владения вагров и обод­ритов, и эту территорию русские в середине XV и в первой половине XVI в. именуют «Руской землей». Иоакимовская летопись, созданная в 1740-х гг., представляет варяга Рюрика славянином, сыном средней доче­ри Гостомысла Умилы и правнуком Буривоя. Еще И.И. Срезневский за­метил, что имя Гостомысл встречается у балтийских славян. А.Г. Кузьмин совершенно оправдано заострял внимание на том факте, что «сами име­на Гостомысла и Буривоя (его отца) известны только у западных славян».

Свидетельства вышеприведенных памятников о южнобалтийской ро­дине варягов обычно объявляются в науке принадлежностью поздней ис­ториографической традиции, якобы легендарной по своей сути, поэтому о них весьма снисходительно отзываются в разговоре об этносе варягов. Но, рассуждая так, исследователи при этом не видят главного: «Сказание о князьях владимирских», «Хронограф» С. Кубасова, «Повесть о проис­хождении славян и начале Российского государства», Бело-Церковский универсал, Синопсис, описание монет, поднесенных Петру I, Иоакимов­ская летопись, несмотря на то, что часть из них действительно несет в себе легендарные мотивы, характерные вообще для памятников средне­вековья, являются, во-первых, продолжением той традиции, чьи истоки лежат в нашей древнейшей летописи - в ПВЛ. Во-вторых, что они нахо­дят себе полное подтверждение в весьма значимых западноевропейских памятниках. И первым среди них следует назвать труд вышеупомянуто­го Сигизмунда Герберштейна, посла Священной Римской империи гер­манской нации, посещавшего Россию в 1517 и 1526 годах.

Этот любознательный немец, проявляя исключительный интерес к варягам, был категоричен в своем выводе, что их родиной могла быть только южнобалтийская Вагрия (по его словам, «область вандалов со зна­менитым городом Вагрия», граничившая с Любеком), заселенная славя­нами, которые, как он акцентирует внимание, «были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию. На основании всего этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностран­цам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком». Н.В. Савельев-Ростиславич и В.Б. Вилинбахов считают, что вывод посла отразил сохра­нившееся в народной памяти представление о славянском происхожде­нии варягов (последний вместе с тем подчеркивал, что Герберштейн опирался на какие-то якобы известные ему летописные источники).

Действительно, Герберштейн, родившись в Крайне - славянской облас­ти Австрии и с детства зная язык местных славян, мог узнать в России многое из того, что никогда бы не услышали в частной беседе с русскими или не прочитали бы в недошедших до нас памятниках другие запад­ноевропейцы.

Такое предположение весьма правдоподобно, хотя Герберштейн кон­статировал, что в России «про варягов никто не мог сообщить мне ниче­го определенного, помимо их имени». Вместе с тем ему была известна «августианская» легенда, которую он охарактеризовал как «бахвальство русских». Но при этом бахвальством посол назвал лишь действительно фантастическую генеалогию, выводившую трех братьев-варягов «от рим­лян». А вот само указание легенды на южнобалтийское побережье как на родину варягов могло послужить для него отправной точкой в ра­зысканиях, ответ на которые он нашел в Западной Европе. Герберштейн, выполняя дипломатические поручения, посетил многие европейские го­сударства, в том числе Саксонию, Бранденбург, Мекленбург, включав­шие в себя земли полабских и балтийских славян, и где он мог познако­миться с преданиями, проливающими свет на таинственных варягов. Но всего вероятней, что информацию о варягах дипломат получил в Дании, в которой побывал с важной миссией императора Максимилиана I бук­вально перед своей первой поездкой в Россию: в январе-апреле 1516 г. (в Москву он отправился несколько месяцев спустя - в декабре того же года). Проезжая по территории Дании, значительную часть своего пути Герберштейн как раз проделал по Вагрии (от Любека до Гейлигенгавена), с 1460 г. входившей в состав датского королевства. Как следует из его рассказа, он беседовал с потомками вагров, которых впоследствии сблизил с русскими, отметив общность их языка и обычаев. От них же Герберштейн, несомненно, почерпнул сведения о прошлом Вагрии, ко­торые затем соотнес с известиями русских источников, что и позволило ему поставить знак равенства между варягами и южнобалтийскими ваг-рами, а не варягами и скандинавами.

Знаменитый Г.В. Лейбниц, философ, математик, физик, языковед, проявил свои незаурядные способности, как известно, и на поприще ис­тории. С 1676 г. и до своей кончины, последовавшей в 1716 г., он нахо­дился на службе герцога (с 1692 г. - курфюрста) Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского в качестве придворного советника и библио­текаря. С 1685 г. на него были возложены обязанности придворного историографа, задача которого заключалась в написании истории брауншвейгской династии, в связи с чем он вел большую работу по сбору ма­териала и для чего в 1687-1690 гг. совершил поездку по Южной Герма­нии, Австрии и Италии. В апреле 1710 г. Лейбниц в письме к берлин­скому библиотекарю и ученому М.В. ла Крозу, изучавшему историю восточной церкви, русскую историю и филологию, сообщил свое мнение относительно страны, откуда прибыли варяги. Как он полагал, «это Ваг­рия, область, в которой находится город Любек, и которая прежде вся была населена славянами, ваграми, оботритами и проч.». Отмечая, что «Вагрия всегда была страною с обширною торговлею, даже еще до осно­вания Любека», ученый заключил: «Поэтому название этой страны у сла­вян легко могло сделаться названием всего моря, и русские, не умевшие, вероятно, хорошо произнести звук гр, сделали из Вагрии варяг».

Лейбница к выводу о Вагрии как родине варягов привели, как мини­мум, две причины. Во-первых, занятия историей герцогства Брауншвейг-Люнебургского и Ганноверского, включавшего в себя земли, на которые некогда распространялась власть сильнейшего на Южной Балтике сла­вянского племени ободритов,(бодричей)-реригов. Главным же городом ободритов был Рарог, расположенный у Висмарского залива, и который датчане именовали Рерик (Rerik). Это название, которое Лейбниц увя­зал с именем Рюрик, и могло направить его мысль в соответствующем направлении, в правильности которой ученого еще больше укрепил Гер­берштейн. Во-вторых, он, начиная с 1690-х гг., проявлял все более воз­растающий интерес к России и ее истории. По крайней мере, с 1697 г. в центре его внимания находится проблема корней русской правящей ди­настии. Так, прося графа Пальмери познакомить его с Ф.Я. Лефортом, официально числившимся главой «великого посольства», он свою прось­бу аргументировал тем, что «хотел бы узнать различные подробности как насчет родословного происхождения царя, о чем у меня есть рукописная таблица...». В связи с чем В.И. Меркулов высказал предположение, что занятия Лейбница русской историей могли вывести его на оригинальный западноевропейский материал, например, древние родословные.

Важно подчеркнуть, что, зная исландские саги и историю скандинав­ских народов, Лейбниц, как и в свое время Герберштейн, отождествил варягов не со шведами, а прежде всего со славянами и в качестве их мес­тожительства также назвал южнобалтийское побережье. Вместе с тем он не мог не отдать дань уже набиравшему тогда в Западной Европе силу норманизму. «Итак, - сообщал он в том же письме ла Крозу - Рюрик, по моему мнению, был датского происхождения, но пришел из Вагрии или из окрестных областей». Его, как видно из этих слов, не твердое убеж­дение, а всего лишь предположение, что Рюрик был датчанином, объяс­няется, во-первых, тем, что, по его словам, Вагрию несколько раз поко­ряли датчане. Во-вторых, к этому мнению его могли подвести авторы XVII в., выводившие Рюрика «из Дании», что и было ошибочно истолко­вано ученым в этническом смысле (так, кстати, понимали это «свиде­тельство» и маститые исследователи XIX в., видя в том еще один довод в пользу норманства варягов). В-третьих, к выводу о датском происхож­дении родоначальника русской династии Лейбница могла подтолкнуть и информация Титмара Мерзебурского о нахождении датчан в Киеве

А этого автора он хорошо знал: в 1707 г. труд Титмара был издан им в первом томе собрания исторических источников «Scriptores rerum Bruns-viecensium». Весьма многозначителен тот факт, что Вагрию Герберштейн и Лейбниц рассматривают в неразрывной связи с Любеком. И это не только потому, что они хотели тем самым пояснить своим современни­кам местонахождение древней Вагрии. Любек ряд средневековых источ­ников помещает именно «в Руссии». Так, утверждают, например, запад­ноевропейские документы XI и конца XIV (1373 и 1385) века. Выше говорилось, что Любек полагает в «Руской земле» и русский автор «Хож­дения на Флорентийский собор» в 30-х гг. XV столетия.

В «Зерцале историческом государей Российских», написанном на ла­тинском языке проживавшим с 1722 г. в России датчанином А. Селлием (ум. 1746), Рюрик с братьями также выводится из Вагрии («...три кня­жие, Рурик, Трувор и Синав все братья родные из Вагрии в Русскую вы­шли землю званны...»). Селлий, надо сказать, являлся сотрудником Г.З. Байера, с именем которого принято связывать само начало норманиз­ма. Именно по совету последнего он занялся русской историей. Но во взгляде на этнос варягов Селлий был абсолютно независим от своего наставника. Этот факт, несомненно, объясняется тем, что в своем выводе датчанин вполне мог опираться, как и когда-то Герберштейн, на преда­ния, бытовавшие в Дании, в том числе и среди дальних потомков вагров. Как «человек значительной эрудиции, занимавшийся в нескольких не­мецких университетах», Селлий, конечно, не мог не придать значения услышанному. То, что такого рода предания имели место быть и долгое время звучали на Южной Балтике, зафиксировал в 1840 г. француз К. Мармье. Посетив Мекленбург, расположенный на землях славян-бодричей и граничащий на западе с Вагрией, он записал легенду, что у ко­роля ободритов-реригов Годлава были три сына - Рюрик Миролюбивый, Сивар Победоносный и Трувор Верный, которые, идя на восток, освобо­дили народ Руссии «от долгой тирании», свергнув «власть угнетателей», и сели княжить соответственно в Новгороде, Пскове и на Белоозере. По смерти братьев Рюрик присоединил их владения к своему и стал осно­вателем династии русских князей, царствующей до 1598 года. В пауке, важно отметить, подчеркивается независимость «мекленбургских ге­неалогий от генеалогии Рюриковичей на Руси».

С.Н. Азбелев видит в свидетельстве Мармье «отзвук» сведений, вос­ходящих к Герберштейну, который иногда воспринимается, по его харак­теристике, «в полунаучной публицистике» как самостоятельный истори­ческий источник. Но, во-первых, посол лишь пересказывает «августианскую» легенду, и у него, естественно, отсутствует информация о короле ободритов-реригов Годлаве, сыновьями которого выступают наши ва­ряжские князья. К тому же Герберштейн подчеркнул, что братья «по при­бытии поделили между собой державу, добровольно врученную им русскими», и датирует их приход на Русь, согласно летописям, 862 г. Ле­генда же, записанная Мармье, говорит, что братьям пришлось выдержать борьбу с угнетателями русских, против которой те «больше не осмели­вались восстать», и лишь только затем они, собираясь «вернуться к свое­му старому отцу», по просьбе благодарного народа заняли место их преж­них королей, и относит все эти события к VIII веку. Подробности такого рода указывают именно на самобытный характер мекленбургской ле­генды. Во-вторых, предания, с которыми соприкоснулись в ХѴІ-ХІХ вв. многие западноевропейцы, - это голоса самой истории, которые слыша­ли они от самих южнобалтийских славян или их ближайших потомков. Совершено справедливы слова А.Г. Кузьмина, что Герберштейн отразил «вполне еще живую традицию». Действительно, дипломат говорит об остатках славян, «живущих кое-где на севере Германии за Эльбой», при­стально всматривается в жизнь славянского населения Вагрии, приводит чье-то мнение, «что, как полагают, Балтийское море и получило название от этой Вагрии».

И эта живая история еще долго не пресекалась: славянский язык зву­чал на нижней Эльбе до начала XVIII в., а на левом берегу ее среднего течения он сохранялся до конца этого столетия. Под напором ассими­ляционных процессов народная память, по сравнению с языком, значи­тельно прочнее и дольше удерживает свои позиции, поэтому она сохра­нила, даже в лице уже онемеченного населения Мекленбурга, важный факт из истории его славянских предков, факт, отстоящий от них ровно на целое тысячелетие. В 1876 г. И.И. Первольф засвидетельствовал, что у потомков люнебургских славян (нижняя Эльба), представлявших собой осколок мощнейшего ободритского союза и в начале XVIII в. перешед­ших на немецкий язык, сохранились многие славянские обычаи и нра­вы. Причем историк отметил, что даже до сих пор «они гордо называют себя «вендами» и не охотно смешиваются с окрестными «немцами». Здесь же он пояснил, что быт люнебургских славян на рубеже XVII-XVIII вв. описывал, «исходя из уцелевших памятников их языка». Юж­нобалтийские предания возникли не на пустом месте и отражают собою реальные события, память о которых была распространена на весьма значительной территории и не стерлась в веках. Примечательно, что они бытовали на бывших землях вагров и ободритов-реригов, тесно связан­ных между собой: вагры с VIII в. входили в состав племенного союза по­следних. И предание о призвании на Русь Рюрика с братьями - это отголосок их общей истории. В целом, как подытоживает Кузьмин, на юж­ном побережье Балтийского моря «вплоть до XVIII в... не сомневались в южнобалтийском происхождении варягов и рода Рюрика. При этом, од­нако, не было уверенности в его племенной принадлежности».

Предания Южной Балтики, по сути, воспроизводят «западноевропей­ские генеалогические записи позднего средневековья...». Еще в XVI в. в немецких источниках вновь появились, отмечает В.К.Ронов, мотивы славянских корней местных немецких княжеств: «ободритская» в Мекленбурге и «сорбская» в Бранденбурге84. А уже в следующем столетии не­мецкие историки и специалисты в обласги генеалогии Ф. Хемниц и Б. Латом установили, что Рюрик жил около 840 г. и был сыном ободрит-ского князя Годлиба, убитого датчанами в 808 г.85 В 1708 г. вышел в свет первый том знаменитых «Генеалогических таблиц» И. Хюбнера, неодно­кратно затем переиздаваемых (в 1725 г. был опубликован четвертым из­данием в Лейпциге). Династию русских князей он начинает с Рюрика, потомка вендо-ободритских королей, пришедшего около 840 г. с братья­ми Синаусом и Трувором в Северо-Западную Русь. В 1753 г. С. Бухгольц, проведя тщательную проверку имеющегося у нею материала, привел ге­неалогию вендо-ободритских королей и князей, чьей ветвью являются сыновья Годлиба Рюрик, Сивар и Трувар, ставшие, по словам ученого, «основателями русского дома»86. Весьма примечательно, что немцы Хюбнер и Бухгольц, выстраивая родословную русских князей, не связывают их происхождение со Скандинавией, хотя тогдашняя Европа была в курсе ее якобы шведского начала, о чем особенно много говорили во второй половине XVII - 30-х гг. XVIII в. шведские историки. В начале XVIII в. в Германии звучали дискуссии по поводу народности Рюрика. Так, в 1717 г. между учеными из северонемецкого г. Гюстрова Ф. Томасом и Г.Ф. Штибером вспыхнула полемика, в ходе которой Томас отверг мнение о скандинавском происхождении Рюрика и вывел его из славянской Вагрии.

Приведенный материал со всей очевидностью показывает, что южно­балтийская теория происхождения варяжской руси опирается на древ­нюю традицию, которая красной нитью проходит через многие восточно­славянские памятники Х-ХѴІІІ веков. Она явственно звучит в эпоху Киевской Руси на страницах ПВЛ, слабо, но все же прослеживается в ис­точниках периода раздробленности Руси, что хорошо видно на примере новгородского летописания первой половины XIII века. Во время созда­ния и существования централизованного государства южнобалтийская традиция особенно ярко отразилась в большем числе русских и украин­ских источников. В Западной Европе параллельно и совершенно незави­симо от традиции, очерченной рамками ПВЛ и Иоакимовской летописи, на протяжении многих столетий также существовала практика выводить варягов с территории Южной Балтики и относить их к славянам. Обра­щает на себя внимание то обстоятельство, что она была зафиксирована представителями разных западноевропейских общностей, которых, ко­нечно, никак нельзя отнести к антинорманистам и обвинить их в ложно понятом патриотизме. Других традиций, связывающих варягов с други­ми этносами и с другими территориями, в историографии нет.

И одновременное существование двух версий южнобалтийской тради­ции - восточноевропейской и западноевропейской, совпадающих даже в деталях, - факт огромной важности, прямо указывающий на ее истори­ческую основу. Логическим продолжением южнобалтийской традиции являются труды М.В. Ломоносова. Поэтому, как верно замечает А.Г. Кузь­мин, «говорить о Ломоносове как о родоначальнике антинорманизма мож­но лишь условно: по существу, он восстанавливал то, что ранее уже было известно, лишь заостряя факты, либо обойденные, либо произвольно ин­терпретированные создателями норманно-германской концепции». Но если южнобалтийскую теорию никто не создавал и она самым естествен­ным образом вытекает из предшествующей историографии, опирающей­ся на реальные события, то совершенно иначе обстоит дело с норманской теорией, не имеющей основы, т.е. лишенной того, что превращает пред­положение в достояние науки - источниковой базы, и искусственно вы­званной к жизни великодержавными замыслами Швеции XVII в.

Круг известий в пользу южнобалтийской и славянской природы варя­гов не замыкается восточно- и западноевропейскими памятниками. Об этом же свидетельствуют и арабские авторы. Ад-Димашки (1256-1327), ведя речь о «море Варенгском» (Варяжском), поясняет, что варяги «есть непонятно говорящий народ и не понимающий ни слова, если им гово­рят другие... Они суть славяне славян...». Ко времени ад-Димашки ва­ряги давно сошли с исторической сцены, давно были завоеваны немца­ми южнобалтийские славяне, на Руси термин «варяги» давно уже стал си­нонимом выражениям «немцы», «римляне», «латины». Поэтому, слова ад-Димашки являются повтором, как это предполагал еще С.А. Гедео­нов, очень древнего известия. В связи с тем, что ПВЛ речь ведет не про­сто о варягах, а о варяжской руси, то огромную ценность для историков приобретают известия восточных памятников о языковой и этнической принадлежности руси. Так, Ибн Хордадбех отметил не позже 40-х гг. IX в., что русские купцы есть «вид славян», а их переводчиками в Багда­де выступают «славянские рабы». Из последних слов следует только одно заключение, к какому, например, пришел недавно норманист А.Н.Кирпичников: «Языком русов был скорее всего славянский...». Ибн ал-Факих (начало X в.) дает параллельный вариант чтения этого же известия, но говорит о «славянских купцах». А.П. Новосельцев уста­новил, что Ибн Хордадбех и Ибн ал-Факих «пользовались каким-то об­щим, нам не известным источником», что ведет отождествление руси и славян на Востоке к очень раннему времени. Как минимум, к первым десятилетиям IX в. или даже к концу VIII века. Ал-Истахри в 930-933 гг., основываясь на труде ал-Балхи, написанном около 920-921 гг., вслед за ним констатировал: «Русы. Их три группы. Одна группа их ближайшая к Булгару, и царь их сидит в городе, называемом Куйаба... И самая отда­ленная из них группа, называемая ас-Славийя, и (третья) группа их, на­зываемая ал-Арсанийа...». Его продолжатель Ибн Хаукаль в 969 г. посе­тил юг Каспия, где записал рассказ о разгроме Хазарии русами, подчеркнув при этом, что «самая высшая (главная)» группа русов - это «ас-Славийа». Сведения о трех группах русов восходят, отмечается в науке, ко второй половине IX века. В.Б. Вилинбахов, обращая внимание на тот факт, что арабские источники называли Балтийское море то «варяж­ским», то «славянским», заключает: «можно полагать, что эти два поня­тия были синонимичными»" .

Славянство руси констатируют применительно к очень раннему вре­мени и западноевропейские памятники. В «Житии Кирилла», написан­ном в 869-885 гг. в Паннонии (Подунавье), рассказывается, как Кирилл в Корсунс в 860-861 гг. приобрел «Евангелие» и «Псалтырь», написанные «русскими письменами», которые помог ему понять русин. Речь здесь идет о глаголице, одной из славянских азбук. Славянство руси зафик­сировал Раффельштеттенский устав (904-906). В этом таможенном доку­менте, написанном в сугубо деловом стиле, в числе купцов, торгующих в Восточной Баварии, названы «славяне же, отправляющиеся для тор­говли от ругов или богемов...». А.В. Назаренко выводит основную денеж­ную единицу устава «скот» («skoti») из славянского языка, что указывает на весьма давнее знакомство немцев со славяно-русскими купцами, нача­ло которому было положено в IX, а может быть, в VIII веке. В отноше­нии того, о каких русах идет речь в уставе, нет сомнений: по мнению ря­да зарубежных и отечественных ученых, имеются в виду подунайские ру­ги, пришедшие сюда из Прибалтики. Русин, с которым в Корсуне встретился Кирилл, явно тяготеет к тем «русским» областям, которые связаны с Причерноморьем. Очень трудно сказать что-либо конкретное по поводу русов арабских известий. Как заметил А.Г. Кузьмин, «руссами» восточные авторы в разных местах и в различные периоды называли не одно и то же население».

Но ясно, что ими не могли быть скандинавы, ибо в конце VIII - на­чале X в. те не бывали в Причерноморье, а тем более в Багдаде. К тому же, история скандинавов не знает никакой руси, что сразу же исключает их из числа народов, среди которых следует искать эту загадочную русь. Вместе с тем на просторах Европы второй половины первого и начала второго тысячелетия многочисленные источники локализуют, помимо Киевской Руси, Русь Прикарпатскую, Приазовскую (Тмутаракань), При­каспийскую, Подунайскую (Ругиланд-Русия), в целом, более десятка раз­личных Русий. Но особенно много их предстает на южном и восточном берегах Балтийского моря: Любек с окрестностями, о. Рюген (Русия, Ругия, Рутения, Руйяна), район устья Немана, побережье Рижского залива (устье Западной Двины) и западная часть Эстонии (Роталия-Руссия) с островами Эзель и Даго. Часть сообщений арабских авторов о руси име­ет отношение именно к ним. И именно с балтийскими Русиями, в пре­делах которых проживали славяне и ассимилированные ими народы, связан сам факт призвания варяжской руси.

 

Глава 2

Летописные варяги — выходцы с берегов Южной Балтики

Южнобалтийских славян принято разделять на три больших союза племен, не имевших прочных границ: самое западное, занимавшее зем­ли от Южной Ютландии до р. Рокитницы, - бодричи (у немецких писа­телей - ободриты), куда входили вагры, полабы (собирательное имя для ряда мелких племен), древане, глиняне, смоляне, рароги-рериги (соб­ственно бодричи), варны; на востоке и к юго-востоку от них до р. Одры лютичи (велеты, вильцы-волки) - хижане, руяне (жители о. Рюген, именуемые западноевропейскими источниками ругами, русскими), черезпеняне, доленчане, ратаре, укране, моричане, речане, брижане, стодоряне (гаволяне), глиняне, любушане, шпреяне, плоне и другие; затем, между Одрой, Вислой, Вартой и Нотецею, поморяне, из которых особо выделяют кашубов и словинцев. Южнее лютичей проживало еще одно крупное объединение полабских славян - сербы-лужичане, вклю­чавшее в себя мильчан, гломачей и дечан. Германцы (прежде всего немцы, скандинавы, англо-саксы) именовали южнобалтийских славян вендами или виндами (Wenden, Winden), а их страну Винланд, Виндланд

Южная Балтика в последние века I и начале II тыс. выгодно отлича­лась от остальных частей Поморья. «То обстоятельство, - заключает А.В. Фомин, - что в составе эльбо-одерской группы преобладают ранние клады, объясняется высоким экономическим развитием этого района по сравнению с остальными. Естественно, что сюда серебро должно было поступать в первую очередь». Исследования немецких археологов по­казывают, «что примерно с VIII века именно южный берег Балтики выхо­дит на первый план в экономическом развитии. Не случайно, - отмечает А.Г. Кузьмин, - что через города южнобалтийского побережья с конца VIII в. поступает с востока (из Волжской Болгарии) арабское серебро-знаменитые дирхемы». Господствующим занятием славян являлось земледелие (и его составных частей - огородничества и садоводства). Практиковалось трехполье, использовалась соха с железным лемехом. Славяне возделывали пшеницу, рожь и ячмень. Затем по значимости шло рыболовство, после чего скотоводство, находившееся поистине в цветущем состоянии. Были развиты домашнее птицеводство, пчело­водство, охота на диких животных. Занимались славяне солеварением (этим славились прежде всего жители Колобрега), высокого уровня дос­тигло у них плотническое дело, храмовое деревянное зодчество, при­водившее попавших к ним иностранцев в восхищение, судостроение (речные и морские суда), выделка кож, ткачество, гончарное производ­ство, ювелирное дело, производство оружия, домашней утвари, предме­тов роскоши, шитье золотом, скульптурные и живописные работы, ме­таллообработка, литье или ковка из благородных металлов.

Но особенно заявили себя балтийские славяне на поприще торговли, ибо, по верному замечанию М.В. Ломоносова, «издревле к купечеству прилежали». Какое место торговля занимала в их жизни говорит тот факт, что крупнейшим святилищем южнобалтийского Поморья был храм бога торговли Радегаста в Ретре, который, поясняют западноевропейские хронисты XI в. Титмар Мерзебургский и Адам Бременский, «пользовался чрезвычайным уважением и почестями со стороны всех славян», а само изображение бога было отлито из золота. Торговая деятельность славян и ее небывалый для всей остальной Европы размах диктовался, говорил А.А. Котляревский, «срединным географическим положением страны, соединявшей север и восток с западом и югом, богатой морскими и реч­ными судоходными путями сообщения», что открывало им свободный доступ ко многим европейским рынкам. Но только Европой их торгов­ля не ограничивалась. По мысли А.Ф. Гильфердинга, они торговали напрямую с Азией. Кузьмин начало этой торговли относит к концу ѴIII века. Уже в конце VIII - начале IX вв. торговля славян с Западом была настолько значительна, что Карл Великий счел необходимым ее упорядочить. Уже тогда бодричи имели на берегу Висмарского залива особый торговый порт - Рарог (Рерик). Еще большего размаха торговля славян достигла после IX в. близ устья Одры, где существовало несколь­ко торговых городов: Штеттин (Щецин), Волин и другие, и в этом деле им не уступали жители о. Рюген (Руяна).

Волин (немцы именовали его Winetha, Julin, Jumne, Jumneta) источ­ники представляют величайшим из городов Европы. Гельмольд вслед за Адамом Бременским называет его «знаменитейшим», говорит, что «это действительно был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов, населенный славянами вперемешку с другими народами... Этот город, богатый товарами различных народов, обладал всеми без исклю­чения развлечениями и редкостями». Уже в IX в. он занимал площадь в 50 гектаров, и его население в X в. состояло порядка из 5-10 тысяч че­ловек (для сравнения, шведская Бирка, которую обычно характеризуют не только как крупнейший торговый центр Швеции, но и всего балтий­ского Поморья, в середине IX в. была расположена на территории 12 га, а датский Хедебю в пору своего расцвета - X в. - занимал площадь 24 га, и число его жителей насчитывало несколько сотен человек, может быть, даже более тысячи). В XI в. балтийская торговля, достигшая цветущего состояния, была сосредоточена именно в Волине (около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья), и он, в чем были тогда твердо убеж­дены на Западе, уступал только одному Константинополю. Развита была внутренняя торговля: города и важнейшие селения имели рынки, племе­на, даже самые отдаленные, торговали друг с другом. И торговлей балтийские славяне занимались не только повсеместно, но и чуть ли не це­лыми городами. Так, Оттон Бамбергский (ум. 1139) во время своего первого пребывания в Поморье (1124-1125) крестил жителей ряда городов в два приема, т.к. многие из них были купцами и во время первого крещения находились в чужих землях и возвратились домой уже после ухода миссионера. А когда он явился первый раз в Колобрег (Колобжег), то город оказался практически пуст, т. к. его жители от­правились торговать в море, на острова. Именно благодаря южно­балтийским славянам франкские и саксонские изделия оказывались на Севере и Востоке, а пушной товар, шедший из Руси, на Западе. Из своих товаров они продавали полотно, рыбу, соль, хлеб, лес и, может быть, янтарь. Но особенно была развита торговля рабами.

На то, что торговля являлась одним из самых приоритетных занятий южнобалтийских славян, указывает, отмечают специалисты, топография кладов в их землях. Поэтому естественно, что предшественниками Ганзы и ее ядром стали Именно южнобалтийские торговые города Старград, Росток, Штеттин, Волин, Колобрег, а никакие другие побережные города. И.Е. Забелин справедливо говорил, что Ганзейский союз есть «продолжение старого и по преимуществу славянского торгового движения по Балтийскому морю». Наш современник В.В. Похлебкин кон­статировал, что в VIII—XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон южнобалтийские славяне. Характерной особенностью в развитии экономики славянского Поморья было, отмечают исследо­ватели, раннее и интенсивное развитие городов» (по В.Б. Вилинбахову, с VIII в.), что объяснялось их расположением на торговых путях. И эти торговые города славян - Старград у вагров, Рарог у бодричей, Дымин, Узноим, Велегощ, Гостьков у лютичей, Волин, Штеттин, Камина, Клод-но, Колобрег, Белград у поморян - были весьма обширны, многолюдны и хорошо устроены как в хозяйственном, так и в военном отношениях. Они имели улицы, деревянные мостовые, площади, большие дома (в два и, может быть, несколько этажей), были защищены высокими земля­ными валами, которые укреплялись частоколом и другими деревянными сооружениями. Исходя из того, что главный город ободритов Рарог нем­цы именовали Микилинбургом (Великим городом), а Волин, по их же признанию, «был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов», напрашивается вывод, что подобных им городов они ранее ни­где не видели. Когда датчане захватили в 1168 г. на Руяне Кореницу, то они были поражены видом трехэтажных зданий.

Балтийские славяне являли собой одновременно и тип торговца и раз­бойника, причем в том и другом качестве добившись больших успехов. Они, а из их числа особо выделяют вагров и руян, разбойничая на море, «гнездились» по всему юго-западному берегу, датскому и славянскому, находили себе убежище и в Швеции. Вагрия славилась своими дерзкими и неукротимыми пиратами, немилосердно грабившими берега Дании. Лютичи, пишет Гильфердинг, любили дальние плавания и не раз ходили в Англию уже в VIII в., плавали они туда и три столетия спустя, и где их тогда знали, констатирует Забелин, как народ самый воинственный «на суше и на море». Говорят исследователи и о поселениях южнобалтийских славян в Нидерландах и Англии, и что в первой с VII-VIII вв. сущест­вовала колония лютичей-велетов. Столь масштабные действия на мор­ских просторах в качестве пиратов и в качестве торговцев славяне могли вести только при наличии мощного флота, призванного также защищать побережье. Этот многочисленный флот состоял из больших и малых ко­раблей, легких на ходу, вмещавших значительное количество товаров, пеших и конных людей. Славяне были самым мореходным народом на Балтике, «властвовали, - подчеркивает И.А. Лебедев, - на море безраз­дельно и были передовым народом в мореплавании. Они отличались ис­кусством в построении судов. Первые большие корабли, которые могли вмещать лошадей, были построены ими». Отсюда и важное новшество, введенное славянами в военно-морских операциях: погружая на кораб­ли коней и посредством их совершая быстрые вторжения вглубь терри­тории противника (этот способ был затем перенят у них датчанами). По свидетельству немецких ученых, именно у балтийских славян сканди­навы заимствовали «ряд морских терминов».

Уровень жизни балтийских славян поражал воображение чужеземцев. Так, в житиях Отгона Бамбергского говорится о Поморье, которое пред­стало перед ним в 20-х гг. XII в. в состоянии довольства и богатства: «Нет страны обильнее медом и плодоноснее пастбищами и лугами». По точ­ным словам Забелина, для европейцев славянская земля была «землей обетованной», в которой всего было вдоволь. Славяне, свидетельствуют современники, почти не знали бедности. О Поморье шла слава, что там не было нищих, а бедняки вообще презирались. Когда епископ Бернгард явился в 1122 г. для проповеди в Волин, то жители, лицезрел его разутым и в одежде бедняка, не поверили, что он есть посланник истинного бога, «полного славы и богатства», и приняли его за обманщика. Успех про­поведи Отгона Бамбергского во многом заключался именно в том, что поморяне увидели в нем богатого человека. В этом случае показательно сопоставление уровня жизни датчан и южнобалтийских славян, сделан­ное спутниками Отгона. Во время его второй проповеди (1127) на Юж­ной Балтике, когда он посетил главным образом города лютичей и Штет­тин, один из его приближенных побывал в Дании, у датского архи­епископа. И сразу же яркие краски, присущие в описании жизни и экономического быта балтийских славян, исчезают из жития святого: у датчан церкви и дома знатных людей очень бедны и убоги на вид, жи­тели занимаются в основном скотоводством, а также рыболовством и охотой. Земледелие развито слабо, в образе и одежде у датчан, заостряет­ся внимание, не было ни роскоши, ни изящества.

В 1845 г. Т.Н. Грановский заметил, что Скандинавию в торговлю с Востоком втянули «поморяне и преимущественно волинцы...». Во времена господства «ультранорманизма» подобный вывод звучал неле­пым вызовом, для большинства ученых он вызывающе звучит и ныне. Но справедливость слов Грановского подтверждают многочисленные факты. Так, шведский и другие скандинавские языки содержат славян­ские заимствования, например, «lodhia» -лодья (грузовое судно), «torg» -торг, рынок, торговая площадь, «besman» («bisman») - безмен, «tolk» -объяснение, перевод, переводчик, толковин, «pitschaft» - печать и дру­гие. Археологи А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов, Г.С. Лебедев, всемерно утверждая норманизм в науке, вместе с тем признают, что славянские слова в скандинавском охватывают «наиболее полно и представительно -торговую (включая и транспортную) сферу культуры». А этот факт оз­начает, что именно посредством славянских купцов скандинавы были приобщены к торговле, от них же получив безмен, без которого ее актив­ное ведение просто немыслимо. Исходя хотя бы из того, что слово «torg» распространилось по всему скандинавскому северу, до Дании и Норве­гии, то «мы должны признать, - резонно заключал С.Н. Сыромятников, -что люди, приходившие торговать в скандинавские страны и приносив­шие с собою арабские монеты, были славянами».

О том, что торговые пути на Балтике и в Восточной Европе проклады­вали славяне, говорят, наряду с лингвистическими, и нумизматические данные. Согласно им, самые древние клады восточных монет обнаружи­ваются на южнобалтийском Поморье (VIII в.), заселенном славянскими и славяноязычными народами. Позже подобные клады появляются на о. Готланде (начало IX в.) и лишь только в середине IX в. в самой Шве­ции. Надо заметить, что западная граница массового распространения восточных монет проходит по р. Лабе, т.е. совпадает с границей рас­селения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. «Это обстоятельство, - подчеркивает Б.А. Рыбаков, - естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности». О приоритете славянских куп­цов в балтийской торговле, и вместе с тем о том, что они предлагали своим покупателям в первую очередь, дополнительно свидетельствуют слова «сопа» («монета») в старофризском, заимствованное из древнерус­ского, где «куна» означала «куница, куний мех, деньги», «соболь», ко­торое через средне верхненемецкое «sabel» перешло в немецкое «Zobel», и также было заимствовано скандинавскими языками. А старославянское «kozuch» в значении «мех», видимо, полагают специалисты, преобразо­валось в средневековое латинское «crusna», «crusina», древневерхненемец­кое и древнесаксонское «kursinna», старофризское «kersua». В целом, как заключал немецкий ученый Й.Херрман, базой для осуществления связей по Балтике стало возникновение в VIII—IX вв. морских торговых путей, проложенных южнобалтийскими славянами.

И прежде всего, конечно, они вели торговлю со своими восточноев­ропейскими сородичами, о чем опять же свидетельствует нумизматика, «наука, - по верной характеристике С.А. Гедеонова, - действующая с ма­тематической определенностью». В 1968 г. В.М. Потин констатировал, что «огромное скопление кладов» восточных монет «в районе Приладожья и их состав указывают на теснейшие связи этой части Руси с юж­ным берегом Балтийского моря». Специалистами давно установлено «бе­зусловное родство» древнерусских и южнобалтийских кладов и вместе с тем их довольно «резкое» отличие от скандинавских, в том числе и от гот-ландских кладов. Так, если в скандинавских кладах очень высокий про­цент английских денариев, то в южнобалтийских и русских они состав­ляют «незначительное количество», и в них преобладают монеты герман­ского чекана. По мнению Потина, это свидетельство того, что контр­агентами восточных славян в балтийской торговле могли быть только южнобалтийские славяне. Он акцентирует внимание и на том факте, что крупнейшие клады западноевропейских монет Х-ХІ вв. найдены лишь на Южной Балтике и на территории Руси. «Именно через портовые за­паднославянские города, - подытоживает исследователь, - шел основной поток германских денариев на Русь». В 1968 г. О.И. Давидан, говоря о посещении Ладоги фризскими и скандинавскими купцами, вместе с тем не исключала и «прямых контактов» ладожан «с областями балтийских славян». Через десять лет Й. Херрман, опираясь на один и тот же тип ке­рамики, известный в южнобалтийском Ральсвике и русской Ладоге, пришел к выводу, что в первой половине и середине IX в. между ними существовали непосредственные регулярные морские связи. Вероятность ранних прямых контактов ладожан с жителями Волина и о. Рюген при­знает сегодня А.Н. Кирпичников.

Торговые связи Новгородской земли с Южной Балтикой фиксируются не только весьма ранним временем, но и характеризуются своей масштаб­ностью. Специалисты подчеркивают, что до первой трети IX в. вклю­чительно «основная и при том сравнительно более ранняя группа западно­европейских кладов обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян». В 1998 г. Кирпичников на основе самых последних данных уточнил, что «до середины IX в. не устанавливается» сколько-нибудь значительного проникновения арабского серебра «на о. Готланд и в материковую Швецию (больше их обнаруживается в областях западных славян)». И это притом, что начало дирхемной торговли нумизматичес­кий материал позволяет сейчас отнести к 50-60-м гг. ѴIII в. Из чего сле­дует, что долгое время, почти сто лет эта торговля по существу не затра­гивала скандинавов. Но вопреки фактам норманисты продолжают при­писывать открытие Балтийско-Волжского пути скандинавским купцам и воинам, утверждать, что «ранний этап восточноевропейской торговли сле­дует рассматривать как норманско-арабский». Насколько действительная история расходится с подобными мнениями, понимали норманисты прошлого. Так, в 1903 г. В.И. Ламанский говорил, что начало функцио­нирования знаменитых восточноевропейских торговых путей, по его классификации, греческого и хазарского (до Багдада) абсолютно не свя­зано с викингами. Они, заключал ученый, давно уже были проложены словенами и кривичами, и именно «по их указанию и следам стали хо­дить затем и скандинавские торговцы». В советское время А.В. Арцихов­ский отмечал, что «первые транзитные торговые пути через Восточную Европу были проложены не скандинавами...». В.Т. Пашуто соглашался с очевидным, «что не норманны создали торговлю Древней Руси...».

В 1956 г. В.Л. Янин пришел выводу, что торговые связи между вос­точными и южнобалтийскими славянами осуществлялись непосредствен­но и являлись «по существу внутриславянскими связями, развивавши­мися без заметного участия скандинавов». Недавно А.Н. Кирпичников, хоть и в малой мере, но все же оспорил давний миф о лидерстве викингов в освоении и использовании торговых путей в Восточной Европе в IX-X вв. По его заключению, «доминирующая, посредническая миссия ви­кингов, здесь, думается, не очевидна. Остается предположить, что торго­вая активность славян была в тот период не меньшей, если не превосхо­дила северогерманскую». Но все дело заключается как раз именно в том, что к балтийской торговле скандинавы имели либо опосредованное, либо самое незначительное отношение. Возникнув как чисто славянское явление, объединяющее балтийских и восточных сородичей, она лишь со временем втянула в свою орбиту какую-то часть скандинавов, преи­мущественно жителей островов Борнхольма и Готланда. В.М. Потин, ссылаясь на нумизматические свидетельства, отмечает, что путь из Юж­ной Балтики на Русь пролегал именно через эти острова, «минуя, - упор делает ученый, - Скандинавский полуостров...». И клады на этих остро­вах, добавляет он, «носят следы западнославянского влияния...».

И именно этим морским путем шел на Южную Балтику из Руси Олав Трюггвасон, будущий норвежский король. В одноименной саге ее герой, простившись с «конунгом» Гардарики Владимиром и княгиней, «взошел на корабль, и держал путь от берега в море, в Эйстрасальт (Балтийское море). И когда он плыл с востока, то подошел он к Боргундархольму (Борнхольму) и высадился там на берег, и грабил... и захватил много добра. Олав стоял у Боргундархольма, и поднялся сильный ветер, и началась буря на море, и не могли они там больше оставать­ся, и поплыли оттуда на юг к берегам Виндланда («Земля виндов», юж­нобалтийских славян)». По этому пути, давно «наезженному» ими, еще в середине XII в., до завоевания южнобалтийских славян нем­цами и датчанами интенсивно ходили новгородские купцы. Так, НПЛ под 1130 г. сообщает, что «в се же лето, идуце из замория с гот (Готлан­да), потопи лодии, и сами истопоша и товар, а друзии вылезоша, н нази; а из Дон и (Дании) придоша сторови». Затем под 1134 г. в ней сказано, что «рубоша новгородць за моремь в Дони». Если сага об Олаве Трюггвасоне в качестве промежуточного этапа пути назы­вает только Борнхольм, то летописец, словно ее дополняя, упомянул и Готланд. На эти же острова, через которые пролегал путь, связывающий Русь с Южной Балтикой, указывают и нумизматические данные. Об этом же пути, несомненно, говорит, называя только его конечные пункты, и Адам Бременский (ок. 1070): от Юмны (Волина) до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, сказав, вместе с тем, о присутствии русских купцов в Волине. Как справедливо заключает А.Г. Кузьмин, «это было время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функцио­нировавшего в ІХ-Х вв.». Само же его сложение историк относит к кон­цу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар».

Какую роль играла торговля русских на Балтийском море, и каков был ее объем даже в ХІІ-ХІІІ вв., когда она уже клонилась к закату, а ее место занимала торговля немцев, видно из следующих факта. В 1157 г. датчане пограбили в Шлезвиге русский флот, в связи с чем русские купцы перестали приходить в этот город. И Шлезвиг сразу же пришел в упадок. Выше речь шла о тех льготах, которые предоставляли немцы русским, чтобы они не обходили стороной Любек. Сообщение НПЛ под 1165 г. о построении в Новгороде церкви «святыя Троиця Щетициници» ученые рассматривают как свидетельство существования организации купцов, торговавших с Штеттином (либо ставят в прямую связь с ним). О том, кто в действительности вел торговлю на Балтике, говорят исландские саги. Так, «Сага об Олаве Трюггвасоне» информирует, что в Англии ее герой выдавал себя за иностранного купца «Али Богатого», вместе с товарищами пришедшего «из Гардарики», т.е. Руси. В другом случае, когда речь идет о трехлетнем пребывании Олава в землях южно­балтийских славян, сага сообщает, что «с тех пор, как он уехал из Гар­дарики, не пользовался он более своим именем, а называл себя Оли и говорил, что он гардский», т.е. русский. Т.Н. Джаксон эти факты интер­претирует в привычном для норманизма духе: «Прозвище Гардский (gerzkr), образованное от наименования Руси Garpar-Гарды», носят в са­гах купцы, плавающие на Русь». Исходя из действий Олава, именовав­шего себя в пределах славянского Поморья «русским», М.Н. Бережков в 1879 г. заключал, что «новгородский купец не был редким явлением в Вендской земле».

Совершенно очевидно, что поведение Олава в Англии и Южной Бал­тике объясняются лишь тем, что на Западе имя гардских-русских было настолько известно и вместе с тем настолько авторитетно, что, назвав­шись им, можно было получить так важную в торговых делах защиту и неприкосновенность и, к тому же, спокойно затеряться среди многочис­ленных русских купцов. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, как Хаскульд на островах Бреннейяр встретил Гилли из Гардов (или Гилли Гардского), т.е. Русского, имя которого все хорошо знали и которого «называли самым богатым из торговых людей». Сам Хаскульд характе­ризует его как «Гилли Богач». Материал обеих саг показывает, что тор­говля на Балтике и далеко за ее пределами в X в. была сосредоточена в руках русских купцов, которые слыли самыми богатыми из торговых лю­дей и которые носили поэтому в качестве почетных титулов прозвания «Богатый» или «Богач». У скандинавов, как хорошо известно, был иной профиль занятий, в связи с чем, если процитировать слова норманиста О.И. Сенковского, «презрительно относились к купеческому званию».

Теснейшие связи южнобалтийских и восточноевропейских славян не замыкались, конечно, торговлей. Выше приводилось свидетельство Титмара Мерзебургского о нахождении в Киеве в 1018 г. датчан. Присутствие в Киеве последних объясняется традиционными и широкими связями Руси с Южной Балтикой, откуда они могли прибыть совместно с давни­ми торговыми и политическими партнерами восточных славян - с их южнобалтийскими сородичами. Прибыть по просьбе Ярослава Мудрого, когда он неоднократно обращался за помощью к варягам для борьбы вначале со своим отцом, а затем с двоюродным братом Святополком Окаянным (1015-1018). В Пегауских анналах читается известие о пребы­вании на Руси в первой четверти XI в. Германа, сына обосновавшегося в Дании поморского князя и датской королевы. По предположению М.Б. Свердлова, Герман явился в русские пределы «не один, а со спутни­ками датчанами», о которых, вероятно, и говорил Титмар Мерзебургский. В рассматриваемом случае можно упомянуть идею А.В. Назаренко о заключении Ярославом Мудрым в 1018-1019 гг. антипольской коали­ции с Данией и Швецией. Столкновение Болеслава с Ярославом объяс­няется не только родственными связями первого со Святополком Окаян­ным. В конце X в. Польша на некоторое время присоединяет земли юж­нобалтийских славян-поморян между Вислою и Одером и южной группы полабских славян - лужичан и мильчан, угрожает их соседям. Ратаре и лютичи, заключив в 1003 г. с немцами союз против Польши, вынуждают последнюю через год покинуть лужицкую территорию (вскоре она вновь их захватывает). Около 1010 г. отпало от Польши и Поморье. В 1017 г. против Болеслава выступили немцы, лютичи, чехи. Тогда же Болеслав принимает активное участие в предприятии Святополка, не только тем самым поддерживая своего зятя, но и пытаясь избавиться от Ярослава Мудрого, союзника балтийских славян.

Последующая история также дает примеры подобной связи Руси с Южной Балтикой. Герборд, оставивший одно из жизнеописание Отгона Бамбергского, рассказывает, как польский король Болеслав Кривоустый (1102-1139), долго воюя с русскими, которых поддерживали половцы и поморяне, захватил в плен перемышльского князя Володаря Ростиславича (в источнике, «короля русского»). И с ним был заключен мир, по кото­рому русские брали обязательство не оказывать помощь поморянам. Контакты русских земель с Поморьем, несмотря на потерю им самостоя­тельности во второй половине XII в., сохраняются в дальнейшем, что говорит о их давнем и устойчивом характере. По сообщению В.Н. Тати­щева и Н.М. Карамзина, в 1217 г. полоцкий князь Борис Давидович же­нился «вторым браком на Святохне, дочери померанского князя Казими­ра...». Из Ермолаевского списка Ипатьевской летописи уже приводи­лась сообщение о первой жене польского короля Пшемысла II Лукерий, которая «бо бе рода князей сербских, с кашуб, от помория Варязкаго от Стараго града за Гданском» (эту приписку к событиям начала XIV в. А. Г.Кузьмин датирует тем же временем). И своим содержанием оно свидетельствует, что русские в ХІІІ-ХІѴ вв. посещали Поморье, что по­зволяло им быть не только в курсе событий его истории, но и хорошо ориентироваться на его местности.

Балтийских славян и датчан связывало многое: и соседство прожива­ния, и соперничество (в том числе боевое), и дружба, и что-то еще, близ­кое обоим народам. Датчане, например, не чурались обращаться за по­мощью к славянским богам. Так, Саксон Грамматик, говоря о боге Святовите, который пользовался особенным почетом у славянского насе­ления Балтики (его храм находился в Арконе, на о. Руяне-Рюгене), подчеркивает, что «даже соседние государи посылали ему подарки с благоговением: между прочими, король датский Свенон, для умилостивле­ния его, принес в дар чашу искуснейшей отделки...». Часто они высту­пали против своих врагов совместно. Уже в знаменитой битве при Бра-валле (786) датчане и южнобалтийские славяне плечом к плечу сража­лись со шведами и норвежцами, многократно объединялись они против агрессии немцев в ІХ-Х в. и их политики окатоличивания. Издавна дат­чане и славяне вместе ходили в морские набеги. Так, около 940 г. они напали на Норвегию, причинив ей столько вреда, что норвежская флоти­лия, преследуя неприятеля, вслед за ним вошла в Балтийское море. Датско-английский король Канут Великий (ум. 1035) был потомком ободритских князей по материнской линии. В Дании нашел себе приют будущий князь (с 1043) ободритов Готшалк, ставший затем родственни­ком короля. С его именем связано возникновение славянского государ­ства на Южной Балтике, опиравшегося на поддержку Дании.

Общей и славной историей двух народов является Йомсборг. Датский король Гаральд (936-986), захватив Волин в землях поморских славян, выстроил здесь крепость, названную по скандинавскому имени Волина Юмна или Йомсборг (разрушена датским королем Магнусом в 1042 г.). Вскоре она перешла на сторону славян, сделалась убежищем всех «при­верженцев язычества», и в ней пребывали как датчане, так и славяне.

Именно Йомсборг, утверждает А.Ф. Гильфердинг, стал центром сбора сил, восстановивших в Поморье язычество. Возможно, что датчане, пребывание которых засвидетельствовал в 1018 г. в Киеве информатор Титмара, а им был саксонец, имели самое непосредственное отношение к «йомским витязям», воевавшим и против датчан, и против норвежцев и, выходит, на стороне Ярослава Мудрого против Святополка Окаянного, за которым стояла Польша, стремившаяся покорить поморских славян, следовательно, и Волин и Йомсборг. То, что варяги явились на призыв русского князя именно с южных берегов Балтийского моря, говорит при­сутствие среди них колбягов. Колбяги не названы в качестве составной силы войска Ярослава, но упомянуты, как указывалось в предыдущей главе, в Краткой Русской Правде (статьи 10 и 11), появление которой обычно связывают с новгородскими событиями 1015 г., и которая была призвана регулировать отношения между новгородцами и варягами. В.Н. Татищев в колбягах видел поморян, жителей г. Колобрега: «мню, что сии от града Колберг померанского колбяги названы», таковыми их считает и А.Г. Кузьмин. По заключению В.М. Потина, объяснение колбя­ги от Колобрега «в свете оживленных поморско-русских связей может оказаться наиболее убедительным».

Связь южнобалтийского Поморья с Русью прослеживается в наших ис­точниках прежде всего в момент активного наступления на балтийских славян их врагов. Выше были приведены известия НПЛ под 30-ми гг. XII в., свидетельствующие о противостоянии новгородцев и датчан, дос­тигшем своего апогея в 1134 г.: «Том же лете рубоша новгородць за моремь в Дони». Подмечено, что этот конфликт совпадает по времени с вторжением датчан в земли южнобалтийских славян. Причем исследова­тели констатирует, что по мере обострения отношений между Данией и Поморьем ухудшались отношения датчан и новгородцев. Летописание Южной Руси донесло сообщение, также указывающее на контакты вос­точных славян с их южнобалтийскими сородичами в опасный для тех мо­мент. В Ипатьевском, Хлебниковском и Ермолаевском списках под 1148 г. (в рамках т.н. Киевского свода конца XII в., обнимающего собой статьи с 1117 по 1198 гг.) сказано, что киевский великий князь Изяслав Мстиславич, идя на владимиро-суздальского великого князя Юрия Долгорукого, остановился в Смоленске у брата Ростислава. Братья встретились и «Изя­слав да дары Ростиславоу что от Роускыи земле и от всих царьских земль, а Ростислав да дары Изяславоу что от верьхних земль и от варяг...».

В.Н. Татищев, обратившись к летописному известию под 1148 г., дал ему следующую трактовку: «Ростиславли дары состояли из весчей вер­ховых земель и варяжских, а Изяслав - от греческих и венгерских», т.е. воспринял указание «от варяг» в смысле территория, земля, по аналогии с впереди стоящей фразой «от верьхних земль». По М.П. Погодину, «верх­няя земля» Швеция и Готланд, откуда в Смоленск могли явиться варяги, т.е. понял летописное «от варяг» как этнос. Для А.А. Куника варяги 1148 г. - это готландцы. С.М. Соловьев, Д.И. Иловайский и А.Л. Шахматов полагали, что под «верхними землями» понимаются ли­бо Северо-Западная Русь вообще, либо Новгород, в частности. Сегодня Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин в варягах статьи 1148 г. видят тради­ционное наименование скандинавов, не уточняя при этом, кого именно из них все же имел в виду ее автор. Сама летопись, надо сразу же заме­тить, не оставляет никаких сомнений в отношении того, что понимали в Южной Руси под «верхними» землями. В статье 1147 г. Изяслав, об­ращаясь к Ростиславу, говорит: «Брате, тобе Бог дал верхнюю землю... а тамо оу тебе смолняне и новгородци». Но в ней отсутствует подобная определенность по поводу варягов. Специалисты в области летописания связывают статьи летописи с 1146 по 1154 гг. (и даже конкретно под 1148 г.) с соратником Изяслава Мстиславича, с его «личным княжеским летопис­цем». С учетом же отсутствия к тому времени в термине «варяги» этни­ческого содержания, под варягами, от имени которых Ростислав одари­вал брата, конечно, можно разуметь многих из западноевропейцев.

Вместе с тем под ними очевидец встречи братьев не мог понимать ко­го-либо из германцев. Немцев потому, что они, не имея до этого времени выхода к Балтийскому морю, только в 1140-х гг. пробились к юго-за­падному углу побережья и основали там первый свой город на Балтике-Любек, после чего начали осваивать море и прокладывать дорогу в вос­точном направлении. Причем Двинской путь, по которому можно бы­ло попасть в Днепр и в Смоленск, был обнаружен ими весьма очень поздно и совершенно случайно: в 1158 году. По свидетельству западно­европейских памятников, отразившихся в поздних списках «Хроники Ли­вонии» Генриха Латвийского, в этом году «ливонская гавань впервые найдена была бременскими купцами». Точнее последние, будучи зане­сенные бурей в устье Западной Двины, открыли, по словам В.В. Похлебкина, «для себя неизвестный край» и начали его планомерное завоева­ние. И только с этого времени, говорил Н. Аристов, началось «особен­ное сношение русских с иностранцами». И готландские купцы, заключал М. Бережков, лишь с конца XII в. стали посещать устье Двины. Поэтому ошибался А.А. Шахматов, полагая, что скандинавы, преимущественно из Южной Швеции и Готланда, проникали на Русь в ІХ-ХІ вв. главным об­разом по Двине. Эту же ошибку повторяют и сегодняшние норманис­ты. При раскопках в Смоленске была обнаружена ротонда - круглая в плане церковь второй половины XII в., необычная по своей форме для Руси. Историки смоленской архитектуры трактуют ее как латинскую цер­ковь, т.е. храм иностранных купцов, посещавших Смоленск. П.А. Раппопорт, обращая внимание на тот факт, что круглые церкви были широко распространены в XII в. в Скандинавии и Северной Германии, не сомне­вается, что руководителем ее строительства «был, по-видимому, сканди­навский зодчий», но возводили ее «смоленские мастера». Саму постройку он относит к 70-80-м гг. XII столетия. Таким образом, археологические данные также датируют время появления в Смоленске скандинавских и немецких купцов лишь второй половиной XII в., что объясняется откры­тием ими Двинского пути лишь в 1158 г. Поэтому, ни скандинавов, ни немцев не могло быть в Смоленске десятью годами ранее.

Варяги статьи 1148 г. - это представители южнобалтийского славян­ства, которых вынудили прибыть в Смоленск грозные события, развора­чивавшиеся на их земле. В середине XII в. многовековое противостояние германцев и прибалтийских славян, по словам Видукинда Корвейского, первых - «ради славы, за великую и обширную державу», вторых - «за свободу, против угрозы величайшего рабства», вступило в свою финаль­ную и трагическую развязку, через несколько десятилетий завершившую­ся окончательным покорением славян. Как повествует западноевропей­ский хронист Гельмольд, в 1147 г. крестоносцы предприняли поход против славянских народов. Этот, по словам К. Лампрехта, «безумный кресто­вый поход», организованный по инициативе императора Конрада III, бла­годаря мореходам с о. Рюген (русским), нанесшим большой урон датским кораблям, стоявшим у ободритского побережья, постигла полная неудача. Но войска Альбрехта Медведя, основателя бранденбургско-прусского го­сударства, и саксонского герцога Генриха Льва, вторгшись в Померанию и Пруссию, страшно опустошили эти территории. Когда Запад предпри­нял в 1147 г. масштабное наступление на славян, посольство последних в 1148 г., используя давно им знакомый Двинской речной путь (по нему, кстати, в ІХ-Х вв. шло восточное серебро на Южную Балтику), могло прибыть в Смоленск в поисках так весьма необходимой им помощи. И в тот момент, когда боевые действия велись по всему южнобалтийско­му побережью и на море, никто, кроме южнобалтийских славян, не имел свободного пути на восток, не мог оказаться в Смоленске. Шведы не мог­ли там оказаться еще потому, что в эти годы они начали наступление на северорусские земли, надолго испортив свои отношения с Новгородом. Так, НПЛ под 1142 г. сообщает, что «приходи евьискеи князь с еписко-помь в 60 шнек на гость, иже и-заморья шли в 3 лодьях; и бишася, не успеша ничтоже, и отлучиша их 3 лодье, избиша их полутораста». Затем под 1164 г. она говорит о новом нападении шведов: «Приидоша евье под Ладогу, и пожьгоша ладожане хоромы своя, а сами затворишася в граде... а по князя послаша и по новгородце» (были также побеждены).

Массовый археологический, антропологический и нумизматический материал свидетельствует не только о самых древних связях Северо-Западной Руси с Южной Балтикой (по сравнению с той же Скандина­вией), но и о самом широком присутствии в ее пределах южнобалтий­ских славян. Особенно впечатляют как масштабы распространения ке­рамики южнобалтийского облика (фельдбергской и фрезендорфской), охватывающей собой обширную территорию Восточной Европы (она доходила до Верхней Волги и Гнездова на Днепре, т.е. бытовала в тех областях, обращает внимание А.Г. Кузьмин, где киевский летописец по­мещал варягов; в Киеве ее не обнаружено), так и удельный вес ее среди других керамических типов и прежде всего «в древнейших горизонтах культурного слоя» многих памятников Северо-Западной Руси (Старой Ладоги, Изборска, Рюрикова городища. Новгорода, Луки, Городка на Ловати, Городка под Лугой, неукрепленных поселений - селища Золотое Колено, Новые Дубовики, сопки на Средней Мете, Белоозера и других). Так, на посаде Пскова она составляет более 81%, в Городке на Ловати около 30%, в Городке под Лугой ее выявлено 50% из всей достоверно славянской (и эта посуда не является привозной, а производилась на месте, о чем говорит как объем ее присутствия, так и характер сырья, шедшего на ее изготовление). В целом для времени Х-ХІ вв. в Пскове, Изборске, Новгороде, Старой Ладоге, Великих Луках отложения, насыщенные южнобалтийскими формами, представлены, по оценке С.В. Бе­лецкого, «мощным слоем».

В 1950 г. Я.В. Станкевич отметила, что «широко распространенные в древнейших жилых комплексах» Старой Ладоги, а именно сюда перво­начально пришел Рюрик, сосуды имеют многочисленные аналогии в ке­рамике южнобалтийских славян междуречья Вислы, Одера и Эльбы. На селище Новые Дубовики, что в 9 км вверх по течению от Старой Ладоги, и датируемом IX в., многочисленной группой лепной керамики также представлена посуда южнобалтийского типа. В ранних археологических слоях Новгорода (Неревский раскоп, конец IX в.), говорит Г.П. Смирно­ва, заметный компонент составляет керамика, которая «характерна толь­ко для поморских славян и может служить ориентиром для определения границ их обитания». Лепная керамика Рюрикова городища (ІХ-Х вв.), в котором видят предшественник Новгорода и куда якобы пришел из Ладоги Рюрик, абсолютно идентична древнейшей посуде Старой Ла­доги и Новгорода, т.е. керамике южнобалтийского типа. Часть раннегон-чарной посуды поселения (первая половина X в.), указывает Е.Н. Носов, «находит аналогии среди керамики севера Польши и менкендорфской группы...». В Изборске (Труворово городище) основу керамического на­бора лепных сосудов ѴІІІ-ІХ вв. (более 60%), подчеркивает С.В. Белец­кий, «составляют сосуды, находящие себе соответствие в славянских древностях южного побережья Балтийского моря». В.В. Седов заметил, что сосуды биоконических и реберчатых форм, найденных в новгород­ских сопках, являют собой характерную особенность славянской культу­ры междуречья нижней Вислы и Эльбы.

Своей массовостью керамический материал, следует напомнить слова А.В. Арциховского, служит «надежнейшим этническим признаком», при­чем лепная является одним из наиболее ярких этнических индикаторов. Поэтому, как справедливо заключал Седов, именно лепная посуда «представляет первостепенный интерес» для изучения истории населения Северо-Западной Руси. В 1960-х гг. В.Д. Белецкий широкое присутст­вие южнобалтийского керамического материала в раскопах Пскова объ­яснял тем, что сюда переселилось славянское население «из северных об­ластей Германии...». В 1970 г. Седов, основываясь на сосудах нижнего горизонта Ладоги и Псковского городища, ближайшие аналогии которым известны на южнобалтийском Поморье, пришел к выводу «о происхож­дении новгородских славян с запада, из Венедской земли». В 1971 г. В.Л. Янин и М.Х. Алешковский отметили среди новгородского населе­ния наличие «балто-славянекого контингента», пришедшего с запада. В 1974 г. Г.П. Смирнова, исходя из «сравнительного анализа керамики Новгорода и керамики поморских славян», поддержала мнение о заселе­нии Новгородской земли выходцами из северных районов Висло-Эльбского междуречья. В 1977 г. В.М. Горюнова появление керамики южно­балтийского типа в Городке на Ловати связала с переселением с терри­тории Западного Поморья водным торговым путем определенной части «ремесленного люда». В 1982 г. исследовательница, харакгеризуя запад­нославянские формы раннекруговой керамики Новгорода и Городка на Ловати, еще раз указала, что «керамика этих форм... скорее всего, при­несена сюда выходцами с южного побережья Балтики».

В 1979-1980 гг. С.В. Белецкий связал появление керамики южнобал­тийского типа в Изборске с его основанием (рубеж ѴІІІ-ІХ вв.), а в конце Х в. в Пскове - со временем кратковременного затухания Изборска. В новой группы населения в Пскове (вторая половина X в.) ученый так­же видит южнобалтийских славян. Причем он подчеркнул, что его тер­ритория увеличилась в 6 раз, и на поселении появились профессиональ­ные ремесла и торговля (весы, разновес, монетные находки). В 1980 и 1982 гг. К.М. Плоткин, отметил, «что... в генезисе древнерусского насе­ления Псковщины участвовали западнославянские этнические элементы». В 1982 г. И. Херрман высказался в пользу того, что южнобалтийскис славяне могли «прибывать и в Новгород, и в Старую Ладогу, поселяясь в этих торгово-ремесленных центрах». В 1988 г. Е.Н. Носов, констатируя прибытие в VIII в. в центральное Приильменье новой групцы славян с развитым земледельческим укладом хозяйства, значительно стимулировавшей социально-экономическую жизнь региона, предположил, что переселенцы могли придти с территории современного Польского По­морья. Через два года он отметил наличие «культурных связей поморских славян и населения истока р. Волхова». В 1990 г. С.В. Белецкий под­черкнуто сказал, что на Труворовом городище «в ѴІІІ-ІХ вв. находился ремесленно-торговый протогородской центр, основанный славянскими переселенцами с территории междуречья нижней Эльбы и Одера...».

Заключения антропологов с поразительной точностью подтверждают выводы археологов. Б 1969 г. В.П. Алексеев установил факт наличия среди населения Северо-Западной Руси выходцев с Балтийского Поморья. В 1974 г. Т.И. Алексеева констатировала, что краниологические серии с территории Северо-Запада «тяготеют к балтийскому ареалу форм в сла­вянском населении...». Чуть позже В.В. Седов конкретизировал это поло­жение: «Ближайшие аналогии раннесредневековым черепам новгородцев обнаруживаются среди краниологических серий, происходящих из сла­вянских могильников Нижней Вислы и Одера. Таковы, в частности, сла­вянские черепа из могильников Мекленбурга, принадлежащих ободритам». К тому же типу, добавляет ученый, относятся и черепа из курганов Ярослав­ского и Костромского Поволжья, активно осваиваемого новгородцами. Вместе с тем он, давая оценку популярной в науке гипотезе о заселении Приильменья славянами из Поднепровья, отмечает, что «каких-либо ис­торических и археологических данных, свидетельствующих о такой миг­рации, в нашем распоряжении нет». Более того, подчеркивает Седов, по краниологическим материалам связь славян новгородских и славян по-днепровских «невероятна». Антропологические исследования, проведен­ные в 1977 г. Ю.Д. Беневоленской и Г.М. Давыдовой среди населения Псковского обозерья, отличающегося стабильностью (малое число уез­жающих из деревень) и достаточно большой обособленностью, показали, что оно относится к западнобалтийскому типу, который «наиболее распро­странен у населения южного побережья Балтийского моря и островов Шлезвиг-Гольштейн до Советской Прибалтаки...». В 1995 г. антрополог Н.Н. Гончарова специальным исследованием доказала генетические связи новгородских словен с балтийскими славянами, а ее учитель Т.И. Алек­сеева сейчас видит в них исключительно «переселенцев с южного побе­режья Балтийского моря, в последствии смешавшиеся уже на новой тер­ритории их обитания с финно-угорским населением Приильменья». В пользу этой же мысли все больше склонялся в последнее время Седов.

С выводами археологов и антропологов о теснейшей связи Южной Балтики и Северо-Западной Руси и о переселении на территорию послед­ней какой-то части южнобалтийского населения полностью состыковы­ваются заключения лингвистов. Н.М. Петровский, проанализировав нов­городские памятники, указал на наличие в них бесспорно западносла­вянских особенностей. Д.К. Зеленин, в свою очередь, обратил внимание на балтославянские элементы в говорах и этнографии новгородцев. Ис­ходя из этих фактов, оба исследователя пришли к выводу, что близость в языке и чертах народного быта новгородцев и балтийских славян мож­но объяснить лишь фактом переселения последних на озеро Ильмень. И это переселение, по мнению Зеленина, произошло так рано, что до ле­тописца XI в. «дошли лишь глухие предания об этом». Он также напом­нил весьма важный факт, на который было указано еще в 1900 г. и который был совершенно забыт в историографии, что эстонско-финское название Rootsi-Ruotsi распространялось не только на шведов, но и на Ливонию. Отсюда, подытоживал ученый, «так как Лифляндия много ближе и более знакома эстам, нежели заморская Швеция, то есть все основания полагать, что более древним значением народного эстонского имени Roots была именно Ливония, а Швеция - уже более поздним зна­чением. Эстонское имя Roots-Ruotsi можно связывать с именем древнего прибалтийского народа Руги. Этим именем называлось славянское насе­ление острова Рюгена или Руяны». К сказанному Зелениным надо лишь добавить, что в папских буллах ХII-ХIII вв. Ливония называется «Руссией». Так, Климент III в 1188 г. утверждал епископство Икскюль «іп Ruthenia»; Гонорий IV в 1224 г. именовал ливонских епископов с их со­трудниками «fildeles per Russiam constituti»; Урбан IV в 1264 г. считал вос­точную Летгалию лежащей «in regno Russiae».

С.П. Обнорский отметил западнославянское воздействие на язык Рус­ской Правды, объясняя это тем, что в Новгороде были живы традиции былых связей со своими сородичами. В середине 1980-х гг. А.А. Зализ­няк, основываясь на данных берестяных грамот, запечатлевших разго­ворный язык новгородцев ХІ-ХѴ вв., заключил, что древненовгородский диалект отличен от юго-западнорусских диалектов, но близок к западно­славянскому, особенно севернолехитскому. Академик В.Л. Янин недавно особо подчеркнул, что «поиски аналогов особенностям древнего новго­родского диалекта привели к пониманию того, что импульс передви­жения основной массы славян на земли русского Северо-Запада исходил с южного побережья Балтики, откуда славяне были потеснены немецкой экспансией». Эти наблюдения, обращает внимание ученый, «совпали с выводами, полученными разными исследователями на материале кур­ганных древностей, антропологии, истории древнерусских денежно-весовых систем и т.д.». Действительно, генетическая близость населе­ния Северо-Западной Руси и Балтийского Поморья находит дополнитель­ное подтверждение в характере металлических, деревянных и костяных изделий, в характере домостроительства и в конструктивных особен­ностях (решетчатая деревянная конструкция) оборонительного вала (Ста­рая Ладога, Новгород, Псков, Городец под Лугой), распространенных в конце I тысячелетия н.э. только в указанных регионах. На юге Восточ­ной Европы аналогичные типы домостроительства и фортификационных сооружений появляются позже. На Рюриковом городище и в Ладоге открыты хлебные печи, сходные с печами городов польского Поморья. С этим же районом связаны и втульчатые двушипные наконечники стрел (более трети из всего числа найденных), обнаруженных на городище. «Кончанская система Новгорода - добавляет А.Г. Кузьмин, - близка ана­логичному территориальному делению Штеттина. Даже необычайно важную роль архиепископа Новгорода мы поймем лишь в сравнении с той ролью, которую играли жрецы в жизни балтийских славян, по край­ней мере, некоторых из них».

Кузьмин, говоря, что часть населения южнобалтийского побережья (включая часть фризов) могла начать в конце VIII в. под давлением Франкского государства движение на восток, указывает, что этот колони­зационный поток захватил Скандинавию, «где долго сохранялись сла­вянские поселения». Саму причину вытеснения в Швеции местного тер­мина «fal» славянским «torg» он как раз видит в наличии на полуострове большого числа славян. В городах Скандинавии, обращает внимание ученый, даже в ХІѴ-ХѴ вв. была весьма заметна традиция славянских имен. В переселенческий поток, добавляет Кузьмин, «неизбежно вовле­кались и собственно скандинавы, не говоря уже о вооружении и предме­тах быта, которые можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря». Правоту слов историка подтверж­дают археология и «Гутасага». Так, в Южной Швеции выявлен значи­тельный комплекс западнославянских древностей ІХ-ХІ вв. Южнобал­тийская керамика известна в большом количестве вплоть до Средней Швеции, а в X в. она преобладала в Бирке. Разнообразие могильных об­рядов Бирки привело немецкого ученого Й. Херрмана к выводу, что здесь оседали фризы, финны и «славяне с низовьев Одера». На о. Эланде, по его же заключению, «нередко были поселения славянских военных дру­жин», а шведский археолог М.Стенбергер, опираясь на археологический материал, утверждает, что во второй половине X в. данный остров был занят южнобалтийскими славянами. Они же, говорит А.Ф. Гильфердинг, в X в. имели постоянные крепости для убежища на берегу Скони, южной оконечности Швеции. Подобное возможно только при под­держке местного населения, всего вероятнее, тех же славян.

Согласно «Гутасаге», в VIII в. южнобалтийские славяне переселились на о. Готланд, основав там г. Висби. В следующем столетии начались усобицы, как полагает С.В. Арсеньев, между коренным населением и потомками славян, в результате чего часть последних покинула остров, ибо, подчеркивает он, победила именно та сторона, которой помогали шведы из Скандинавии. Переселенцы вначале направились на о. Даго, а затем по Западной Двине в Грецию. Выше говорилось, что Кузьмин из прибалтийских Русий особо выделяет западную часть нынешней Эсто­нии - провинцию Роталию-Вик (Рутения и Русия) с островами Сааремаа (Эзель) и Даго. Показания «Гута-саги» требуют к себе особого внимания, ибо она, созданная в 20-х гг. XIII в. на Готланде, отразила реальные со­бытия из его истории, сохранившиеся в памяти потомков южнобалтий­ских переселенцев: пребывание на острове носителей славянских фами­лий зафиксировано, о чем уже речь шла, источниками XIII-XVII веков. В свете этих данных особый смысл приобретает вспыхнувший около 1288 г. конфликт между жителями Висби и сельским населением Готланда, причину которого Арсеньев видит в племенной розни. Причем, от­мечает он, горожан поддержали южнобалтийские города, еще славянские в своей основе, а шведский король принял сторону крестьян и усмирил жителей Висби. Возможно, что в этом же плане следует рассматривать и тот факт, что жители о. Сааремаа и лежащего рядом с ним о. Муху, судя по археологическому материалу, были наиболее тесно связаны с Готландом, тогда как связи с собственно Скандинавией, подчеркивает А.Э. Кустин, носили более случайный характер.

Переселение на Русь славянских и славяноязычных народов Южной Балтики, частью пройдя через Скандинавию, действительно вовлекло в свою орбиту некоторое число скандинавов, что подтверждается данными антропологии. Причем Т.И. Алексеева выделяет лишь один пункт на тер­ритории Руси, где отмелется некоторое пребывание норманнов, - Ста­рую Ладогу. Она же констатирует, что антропологические особенности краниологического материала из Шестовиц «указывают на связь с нор­маннами», и что во всем облике этого населения «наблюдается смешение славянских и германских черт». Вместе с тем в Черниговском некрополе подобные особенности отсутствуют. В данном случае весьма важно отме­тить, что Алексеева особо подчеркнула, говоря о киевских погребениях с трупоположением X в., что «ни одна из славянских групп не отличает­ся в такой мере от германских, как городское население Киева», добавив затем, что «оценка суммарной краниологической серии из Киева... пока­зала разительное отличие древних киевлян от гер­манцев». Как заметил по поводу такого заключения А.Г. Кузьмин, «поразительность» этих результатов, отмечаемая автором, проистекает из ожи­дания найти в социальных верхах киевского общества значительный германский элемент, а его не оказывается вовсе».

Переселенческий поток захватил не только скандинавов, но и норманские древности. Переселенцы, соприкасаясь со скандинавской культурой в самой Скандинавии, несомненно, заимствовали и переработали какие-то ее элементы, создав еще на подступах к Руси своеобразную культуру, отличающейся эклектичностью и гибридизацией различных по проис­хождению элементов (южнобалтийских и скандинавских), привнеся ее затем в русские пределы. Тому, несомненно, способствовали и смешан­ные браки (хотя и редкие), о чем говорит антропологический тип насе­ления в Шестовицах, не встречающийся в других местах Руси. Нельзя забывать и общие моменты, присущие жителям Южной Балтики (славя­нам и ассимилированным ими народам) и населению Скандинавии, что проявлялось в общих чертах, например, погребальпого обряда. Подобное не удивительно, ибо «племена германское и славянское, - говорил С.М. Соловьев, - чем ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях религиозных, нравах, обычаях». Так, в середине XI в. в земле лютичей жило племя, свидетельствуют западноевропейские источники, поклонявшееся Водану, Тору и Фрейе. В науке подчерки­вается, что факт заимствования германцами образа Водана-Одина и Донара-Тора из кельтского пантеона «является общепризнанным».

В силу названных фактов довольно сомнительно толковать погребе­ния, где наличествуют железные гривны с молоточками Тора, исключи­тельно как только скандинавские. Правоту этих слов подтверждает С.И. Кочкуркина, констатировавшая в 1970 г., что такие ритуальные ве­щи как железные гривны с молоточками Тора «должны сопровождать скандинавские погребения, но железные гривны в приладожских курга­нах за исключением двух экземпляров, найденных в мужских захороне­ниях, принадлежали местному населению». К тому же, указывается в литературе, эти гривны встречаются «не на всей территории Скандина­вии». Также весьма сомнительно однозначно выдавать погребения староладожского Плакуна за скандинавские (большинство которых ар-хеологи-норманисты связывают со шведами, якобы появившимися в Ладоге около 860 г., т.е. старательно пытаются наполнить соответст­вующим содержанием известия ПВЛ под 859 и 862 гг.). Во-первых, констатирует А. Стальсберг, ладейные заклепки из Плакуна «ближе к бал­тийской и славянской, нежели скандинавской традиции», хотя, конеч­но, уж в Ладогу-то норманны должны были бы прибыть на своих судах. Во-вторых, в этих захоронениях представлены сосуды южнобалтийского типа, а в одном из них обнаружены обломки двух фризских кувши­нов. В-третьих, на их связь с Южной Балтикой указывает и погребение в камере с гробовищем, имеющем, подчеркивает К.А. Михайлов, «пря­мые и многочисленные» аналогии в памятниках Дании и Шлезвиг-Голштейн (конец IX -конец X в.), которые, в свою очередь, близки по своей конструкции к захоронениям германцев ѴІ-ѴІІІ веков. Вполне естестве­нен и вывод ученого, что погребенный прибыл из Южной Ютландии. Впрочем, как и те, следует добавить, кто провожал его в последний путь (О.И. Давидан, основываясь на находках в ранних слоях Ладоги фризских ребенок или, как она их еще квалифицирует, западнославянских, го­ворит о присутствии среди ее жителей фризских купцов и ремесленни­ков). Само возникновение могильника Михайлов отнес, в отличие от своих коллег, к более позднему времени: началу X в., также указав на тот факт, что в нем, при наличии женских погребений, практически отсут­ствуют скандинавские украшения.

Выходцы какого балтийского района нашли свое последнее приста­нище в Плакуне прямо говорит одна из ранних староладожских «больших построек» (по словам И.В. Дубова, «уникальная находка»), которую уче­ные сближают со святилищами южнобалтийских славян в Гросс-Радене (под Шверином, VII-VIII вв.) и в Арконе (о. Рюген). Сразу же стано­вится ясно, почему в русском язычестве отсутствуют скандинавские бо­жества, но присутствует Перун, бог варяго-русской дружины и чей культ был широко распространен именно среди южнобалтийских славян. И если ни в славянском, ни в русском язычестве нет скандинавских черт, то из этого следует лишь одно: варяги не были скандинавами. Нет скан­динавских божеств, как известно, и в языческом пантеоне, созданном Владимиром тогда, когда, по мнению норманистов, скандинавы «в со­циальных верхах числено преобладали», и тогда, когда в нем присутст­вуют неславянские боги (Хоре, Даждьбог, Стрибог, Симаргл, Мокошь). Хотя, как отмечает ряд исследователей, «языческий пантеон, созданный Владимиром, указывает и на широкий допуск: каждая этническая группа может молиться своим богам», но при этом, констатирует А.Г. Кузьмин, ни одному германскому или скандинавскому богу в нем «места не на­шлось». Утверждение же Д.А. Мачинского, что в начале X в. религия Перуна-Велеса была усвоена «скандинавами поколения Рюрика-Оле­га...», не согласовывается ни с историческими реалиями того времени, ни со спецификой языческого мировоззрения скандинавов: норманские конунги, становясь поклонниками Перуна и Велеса, справедливо говорил С.А. Гедеонов, «тем самым отрекались от своих родословных», которые они вели от языческих богов. И при этом особо подчеркнув, что «проме­на одного язычества на другое не знает никакая история». То, что Олег с дружиной клялся Перуном и Велесом, для Е.В. Пчелова является «ус­ловным приемом» летописца, доказывающим лишь то, что «они были язычниками, а какими - славянскими или скандинавскими - для автора ПВЛ принципиального значения не имело», также говорит о неисчер­паемой доказательной базе норманистов. По сути же, Мачинский и Пче­лов повторяют мысль «ультранорманиста» Н.А. Полевого, отсутствие в русской истории следов религии скандинавов объяснявшего тем. что они «приняли религию покоренных ими славян, не находя в ней большого различия...».

Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях вос­точнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. поки­нуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахожде­нии среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно боль­ше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас рус­ско-славянских древностей, например, нахождение среди них железных гривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при рас­копе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтий­ских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов».

Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д.А. Авдусин, «не только в Сканди­навии...». На Руси, констатирует СВ. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях»). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возник­нуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скан­динавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения (как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка). Не­поколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позво­лила М. Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссы­лаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-ХІ вв., относил к скандинавским названия мест­ностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, ан­глы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история сла­вян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А.А. Куника, к ниж­ненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно полома­но или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых нор­маннам, была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. - начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В.В. Седов, было смешанное славяно­германское население.

Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII - середине IX в. в ходе несколь­ких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской сре­де относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати гра­дом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И.И. Срезнев­ский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А.А. Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г.). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завер­шенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, создан­ный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на по­литическое господство на Руси (миссия Адальберта 961-962 гг., пытав­шегося распространить католичество на Руси, о прибытии на Русь мно­гочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг.), чему мог быть дан отпор и обраще­нием к истории, т.е. к той же варяжской руси.

Во-вторых, упорная борьба за киевский стол между разными и, види­мо, равными в своих притязаниях претендентами, представлявшими со­бой как полянскую русь, так и варяжскую русь, в целом, «род русский»: убийство Олегом киевских князей Аскольда и Дира, неожиданная смерть Олега (по версии НПЛ, его уход из Киева или в Ладогу, или куда-то «за море») после победы над Византией, решение Святослава остаться зимо­вать в Белобережье, а не идти в Киев, как это сделала большая часть его дружины, и что стоило ему, в конечном счете, жизни, последующая усобица между его сыновьями. Начало литературному оформлению варяжской легенды, способной закрепить киевский стол именно за ее сыном Святославом и его потомством, видимо, дала княгиня Ольга, сво­им происхождением связанная с варягами и с Северо-Западной Русью, куда прибыла в 862 г. варяжская русь. ПВЛ сообщает, что Ольга была родом из Пскова, Степенная книга (XVI в.) называет ее родиной село Выбутское под Псковом, Житие Ольги (XVI в.) подчеркивает, что она «отца имеаше неверна сущи, тако и матерь некрещену от языка варяжска». В.Н. Татищев родиной княгини называл Изборск и выводил ее «от рода Гостомысла». Именно через призму резкого противостояния раз­ных сил, имевших по тогдашним понятиям абсолютно равные права на киевский стол, следует рассматривать длительную борьбу потомков Владимира Святославича: Изяславичи, сидевшие в Полоцке, упорно воевали с Ярославом Мудрым и его детьми, и в одном даже случае - в 1068 г. - похитили у них киевский стол. И наличие в наших памятниках разных версий начала Руси говорит о том, что в XI и XII столетиях име­лись многочисленные и в то же время законные претенденты на вер­ховную власть в стране, и реализация этого права осуществлялась ими не только военными, но и идеологическими средствами.