Трудно поверить в то, что чувства Пушкина к Анне Керн в тот период могли оказаться взаимными. Безусловно, ей очень льстило внимание такого заметного и популярного человека, безусловно, она получала истинное удовольствие от их оживленной остроумной переписки. Но, весьма вероятно, что этим все и ограничивалось.
К великой досаде потомков, ответные письма Анны Керн к Пушкину не сохранились. Однако по отрывкам его собственных посланий не так уж сложно сделать некоторые предположения о том, что именно писала его собеседница.
«Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. а потом: ах, мерзкая! Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, потому что от этого вы еще прелестнее. Например, что вы хотите сказать, говоря о печатке, которая должна для вас подходить и вам нравиться (счастливая печатка!) и значение которой вы просите меня разъяснить? Если тут нет какого-нибудь скрытого смысла, то я не понимаю, чего вы желаете?»
«Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? Очень он мне нужен – разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главное – это глаза, зубы, ручки и ножки (я прибавил бы еще – сердце, но ваша кузина очень затаскала это слово)».
«Вы говорите, что вас легко узнать; вы хотели сказать – полюбить вас? Вполне с вами согласен и даже сам служу тому доказательством: я вел себя с вами, как четырнадцатилетний мальчик. Это возмутительно, но с тех пор, как я вас больше не вижу, я постепенно возвращаю себе утраченное превосходство и пользуюсь этим, чтобы побранить вас. Если мы когда-нибудь увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу ваших обещаний: к тому же письмо – нечто столь холодное, в просьбе, передаваемой по почте, нет ни силы, ни взволнованности, а в отказе – ни изящества, ни сладострастия».
«…Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. А самое главное, не говорите мне о стихах…»
И прочее в таком духе.
Выводы напрашиваются сами собой. Анна пишет о пустяках – Пушкину хочется видеть в ее словах какой-то скрытый смысл, но его там нет. Пушкин жаждет ее любви, обожания, ответной страсти – Анна же ясно дает понять, что восхищена лишь его поэзией, но не им самим как человеком и как мужчиной. Она указывает на то, что он совсем не знает ее, не представляет, что она за человек, какой у нее характер, – Пушкин отвечает, что в женщинах его подобные вещи не особо-то интересуют (разумеется, это шутка, но, как известно, в каждой шутке есть доля правды).
Кстати, в его письмах действительно немало подтверждений того, что он плохо знает ту, в которую считает себя влюбленным, и довольно смутно представляет себе ее личность и даже уровень ее умственного развития. Так, в одном из писем он наглядно объясняет ей, что такое писать по диагонали, насчет другого же (того самого, якобы адресованного тетушке) просит: «Ради бога не отсылайте г-же Осиповой того письма, которое вы нашли в вашем пакете. Разве вы не видите, что оно было написано только для вашего собственного назидания?» Но если насчет диагоналей еще можно как-то предположить, что воспитанницы м-lle Benoit не были знакомы даже с основами геометрии, то уж во втором случае просьба Пушкина выглядит явно излишней. Может, Анна Петровна и была женщиной невеликого ума, как считали некоторые современники и повторяют следом за ними биографы, но такой глупости, как показать тетке письмо, которое оскорбило бы Прасковью Александровну, рассорило бы ее и с Пушкиным, и (окончательно) с племянницей, Анна уж точно бы не сделала.
И не исключено, что как раз все это Анну Петровну не устраивало. Умом ли она понимала, сердцем ли чувствовала, но догадывалась, что, несмотря на весь пыл летящих из Михайловского писем, сама она, как человек, Пушкину совершенно не интересна и по большому счету вовсе не нужна. Да, возможно, поэт влюблен, и влюблен страстно, но только не в нее, реально существующую молодую генеральшу, чахнущую в браке с постылым мужем и жаждущую понимания, тепла и гармонии, как душевной, так и физической, в отношениях с любимым мужчиной. Пушкин любил в ней некий вымышленный образ, созданный его воображением, свой идеал, свой «гений чистой красоты», свою музу. И в этом аспекте очень показательной выглядит ситуация с «камнем на столе».
В самом первом письме из Михайловского в Ригу, адресованном другой Анне, еще не Керн, а Вульф, поэт пишет: «Все Тригорское поет «Не мила ей прелесть ночи», и у меня от этого сердце ноет. …Каждую ночь я гуляю в своем саду и говорю себе: «Здесь была она…» Камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле увядшего гелиотропа. Наконец я много пишу стихов. Все это, если хотите, крепко похоже на любовь, но божусь вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблен, я бы, кажется, умер в воскресенье от бешеной ревности, а между тем мне просто было досадно. Но все-таки мысль, что я ничего не значу для нее, что, заняв на минуту ее воображение, я только дал пищу ее веселому любопытству, мысль, что воспоминание обо мне не нагонит на нее рассеянности среди ее триумфов и не омрачит сильнее лица ее в грустные минуты, что прекрасные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же пронзающим и сладострастным выражением, – о, эта мысль невыносима для меня… Скажите ей, что я умру от этого… нет, лучше не говорите, а то это восхитительное создание станет смеяться надо мною. Но скажите ей, что если в сердце ее не таится сокровенная нежность ко мне, если нет в нем таинственного и меланхолического влечения, то я презираю ее – слышите ли – презираю, не обращая внимания на удивление, которое вызовет в ней такое небывалое чувство».
Оставим на совести великого поэта тот факт, что не слишком-то красиво было рассказывать влюбленной в него женщине о чувствах к другой (пусть даже и с уверениями, что это не любовь, а только «крепко на нее похоже») и обратим внимание на увядший цветок и камень на столе. «Веточку гелиотропа он точно выпросил у меня», – пишет в мемуарах Анна Керн. Но «никакого не было камня в саду, а споткнулась я о переплетенные корни деревьев». Пушкин, напомню, был рядом и видел, как она споткнулась, но вообразил себе всю сцену по-своему, нашел где-то камень, назначил его виновником падения и торжественно водрузил на стол. И выглядит это как-то уж слишком символично. В какой-то степени его «страстная любовь» к Анне Керн так же создана богатым поэтическим воображением, как этот самый камень на столе, о который на самом деле никто не спотыкался. Бурные эмоции служили для Пушкина источником вдохновения – известно, что после встречи в Тригорском Пушкин вновь стал много писать после долгого перерыва, создал несколько стихотворений, работал над «Борисом Годуновым» и продолжением «Онегина». Анна Керн как человек, как реальная личность, была совсем ни при чем. Не будь ее, воображение поэта нашло бы другую музу.
Пушкин много писал о том, что жаждет снова увидеться с Анной. С одной стороны, это было правдой, ему действительно очень хотелось завоевать ее. То, что Анна осталась единственной из обитательниц Тригорского, не поддавшейся его чарам (и это при том, что она ответила взаимностью Вульфу!), сильно уязвляло мужское самолюбие Александра Сергеевича, считавшего себя неотразимым соблазнителем. Но с другой стороны, Пушкин вряд ли собирался действительно помогать Анне, которая уже вновь задумалась о разрыве с мужем, на этот раз окончательном. Сильно сомневаюсь, что если бы она вдруг поддалась на его уговоры, бросила бы мужа и приехала в Михайловское, поэт принял бы ее, поселил у себя и предоставил все то, в чем нуждалась бы женщина, оказавшаяся в столь щепетильной ситуации. Однако же подобные предложения от него к ней поступали, пусть и в привычно шутливом тоне.
Великолепный проект
«Если ваш супруг очень вам надоел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там все семейство, берете почтовых лошадей на Остров и приезжаете… куда? В Тригорское? Вовсе нет, в Михайловское! Вот великолепный проект, который уже с четверть часа дразнит мое воображение. Вы представляете себе, как я был бы счастлив? Вы скажете: «А огласка, а скандал?» Черт возьми! Когда бросают мужа, это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало. Согласитесь, что проект мой романтичен! Сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета и пр. и пр. Представляете себе удивление вашей тетушки? Последует разрыв. Вы будете видаться с вашей кузиной тайком, это хороший способ сделать дружбу менее пресной, а когда Керн умрет, вы будете свободны как воздух… Ну что вы на это скажете? Не говорил ли я вам, что способен дать вам совет смелый и внушительный!»
На предложения поэта Анна, разумеется, не согласилась. Тем не менее разрабатывала (и не без участия Пушкина) свои собственные планы. Сначала они обсуждали возможность выдать замуж Анну Вульф, чтобы ее кузина могла «иметь пристанище» в ее доме. Но позже они от этой затеи отказались и придумали новый «проект», предполагавший сначала поездку Анны либо в Псков, либо в Петербург, а затем – новое посещение Тригорского.
В начале октября 1825 г. Анна Керн вновь приехала в Тригорское, но на этот раз в сопровождении мужа. Официальным поводом для этого визита стало намерение помириться с тетушкой Прасковьей Александровной.
Любопытно, что инициатива этого визита примирения исходила от генерала. «Керн предложил мне поехать. Я не желала, потому что, во-первых, Пушкин из угождения к ней (П. А. Осиповой-Вульф. – Авт.) перестал писать, а она сердилась. Я сказала мужу, что мне неловко поехать к тетушке, когда она сердится. Он, ни в чем никогда не сомневающийся, как следует храброму генералу, объявил, что берет на себя нас примирить. Я согласилась. Он устроил романическую сцену в саду (над которой мы после с Анной Николаевной очень смеялись). Он пошел вперед, оставив меня в экипаже. Я через лес и сад пошла после и упала в объятия этой милой, смешной, всегда оригинальной маленькой женщины, вышедшей ко мне навстречу в толпе всего семейства. Когда она меня облобызала, тогда все бросились ко мне, Анна Николаевна первая. Пушкина тут не было. Но я его несколько раз видела. Он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему и даже больше нежен, хотя урывками, боясь всех глаз, на него и меня обращенных».
О причинах «неполадок с мужем» догадаться несложно. Наверняка Пушкин, славившийся своей несдержанностью, сгоряча сказал о Керне что-то не то, вспыхнула ссора… В итоге, видимо, соперников худо-бедно помирили, но, как говорится, осадок остался. Генерал и раньше чувствовал неладное, а теперь и вовсе не спускал глаз с жены, стараясь ни на минуту не оставлять Анну и поэта наедине. Столь же ревностно следили за обоими Анна Вульф и Прасковья Александровна – видимо, у каждой из них нашлись для этого свои причины. Но, как гласит предание, Пушкин и Анна даже в такой обстановке нашли способ побеседовать без свидетелей.
В библиотеке усадьбы Михайловского хранился небольшой двухтомник эпистолярного романа Варвары Юлии фон Крюденер «Валери». Известно, что Пушкин любил это произведение, упомянул его среди других книг, которыми зачитывалась Татьяна Ларина, и назвал в примечаниях к «Евгению Онегину» прелестным. Издание это (с многочисленными карандашными отметками на полях и подчеркиванием отдельных фраз ногтем) сохранилось, и в XX в. литературоведы доказали, что все эти пометки были сделаны Пушкиным.
Сентиментальный роман «Валери» рассказывает о страстной любви молодого человека к замужней женщине, о его тщетных попытках бороться с запретным чувством, долгой разлуке и печальной кончине вдали от избранницы, которую герой так и не сумел забыть и умер с ее именем на устах.
В 1859 г. Анна Петровна в письме П. в. Анненкову, автору первой научной биографии Пушкина, объяснила это так: «Вы видели из писем Пушкина, что она [П. А. Осипова] сердилась на меня за выражение в письме к Алексею Вульфу: «Je meprise ta mere» [34] ».
Не очень понятно только, каким образом это письмо попало к Осиповой. Вряд ли его показал ей сын. Скорее всего, сама Прасковья Александровна считала себя вправе заглядывать в интимную корреспонденцию собственных детей.
Подчеркнутые фразы и комментарии при известной доле фантазии можно сложить в своего рода «зашифрованное письмо». Оно начинается со слов: «Увы, буду ли я когда-нибудь любим!» Далее следует описание прекрасной внешности Валери, ее чудесного пения во время прогулки на гондоле по Бренте (той самой Бренте, о которой пела и Анна), разного рода мыслей и переживаний героя, мук испытываемой им ревности и так далее. Отдельные моменты этого своеобразного «письма» напрямую перекликаются с известными подробностями взаимоотношений Александра и Анны. Так, место, где описан восторг героя после получения письма от Валери, подчеркнуто дважды – и карандашом, и ногтем. Роман Крюденер заканчивается предсмертным письмом героя. Рядом с ним, со словами: «Ты была самой жизнью моей души: после разлуки с тобой она лишь изнемогала. В мечтах я вижу тебя такой, какой знал прежде. Я вижу лишь тот образ, который всегда хранил в сердце, который мелькал в моих снах, который я открывал своим горячим молодым воображением во всех явлениях природы, во всех живых существах. Я любил тебя безмерно, Валери!» – стоит карандашная приписка: «Tout cela au presents».
В неожиданной связи с текстом «письма» оказалась и дарственная надпись на шмуцтитуле второго тома, сделанная неизвестным лицом чернилами, на французском языке: «Мадемуазель Ольге Алексеевой. Увы, одно мгновение, одно единственное мгновение… всемогущий Бог, для которого нет невозможного; это мгновение было так прекрасно, так мимолетно… Чудная вспышка, озарившая жизнь как волшебство». Трудно не заметить переклички между этими словами и стихотворением о чудном мгновении.
Однако этот своеобразный «разговор» был, судя по всему, единственным во время той встречи Пушкина и Анны Петровны. Чета Керн пробыла в Тригорском всего несколько дней, после чего они вновь вернулись в Ригу.