8 сентября 1826 г. император Николай I освободил Пушкина от ссылки. Это произошло в Москве, куда Пушкина по высочайшему указанию привезли из Михайловского, и стало приятнейшим известием для многих. Самыми первыми откликнулись на него две Анны – Вульф и Керн. 11 сентября Анна Николаевна написала поэту в Москву письмо, в котором, помимо всего прочего, говорилось: «Анет Керн принимает живейшее участие в вашей судьбе. Мы говорим только о вас; она одна понимает меня, и только с ней я плачу».

Следующее письмо, от 15 сентября, было от Дельвига, и там также упоминалась Анна Петровна: «Поздравляем тебя, милый Пушкин, с переменой судьбы твоей. У нас даже люди прыгают от радости. Я с братом Львом развез прекрасную новость по всему Петербургу. Плетнев, Козлов, Гнедич, Сленин, Керн, Анна Николаевна [Вульф] все прыгают и поздравляют тебя. Как счастлива семья твоя, ты не можешь представить… Между тем позволь мне завладеть стихами к Анне Петровне».

Существует гипотеза, что одно из написанных А. С. Пушкиным в конце 1826 г. стихотворений не просто названо так же, как «Чудное мгновение», то есть «К**» (только на этот раз без одной звездочки в посвящении), но и посвящено той же женщине.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

По мнению исследователей, адресат стихотворения  – Анна Керн, которая за это время превратилась для поэта из божественного «гения чистой красоты» в другое божество, столь же прекрасное, но не возвышенной небесной красотой, а земной, чувственной привлекательностью любвеобильной Венеры.

А вот два интересных отрывка из дневника Александра Никитенко, относящихся к тем же дням:

«24 [мая]. Вечером я зашел в гостиную [домовладелицы], зная, что застану там г-жу Керн… Вхожу. На меня смотрят очень холодно. Вчерашнего как будто и не бывало. Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А. С. Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения. На мою долю выпало всего два-три ледяных комплимента, и то чисто литературных».

Не ограничившись одним письмом, Анна Вульф тут же послала следом еще одно со словами: «…радуюсь вашему освобождению и горячо поздравляю вас с ним… А. Керн вам велит сказать, что она бескорыстно радуется вашему благополучию». После этого ее кузина приписала своей рукой: «И любит искренно без затей». По свидетельствам биографов, тщательно изучавших все документы, это единственный из известных случаев, когда Анна Керн напрямую высказалась о своем отношении к поэту. Некоторые исследователи склонны видеть в этой короткой фразе намек на желание продолжить знакомство. Другие же считают, что это лишь проявление дружеской симпатии, что особенно явственно ощущается в сравнении с остальным текстом послания, где Анна Вульф сожалеет о разлуке с Александром Сергеевичем, которую означал его отъезд из Михайловского: «Прощайте, мои радости, миновавшие и неповторимые. Никогда в жизни никто не заставит меня испытывать такие волнения и ощущения, какие я чувствовала возле вас». Действительно, приписка Анны Керн на этом фоне вовсе выглядит дежурной светской любезностью.

Пушкина с нетерпением ожидали в Петербурге, но возвращаться в столицу опальный поэт не торопился и пробыл в Первопрестольной еще около полугода.

Пушкин приехал в Петербург 22 мая 1827 г., но поселился не у родителей в доме на набережной Фонтанки, а в трактире Демута на набережной Мойки. Демутов трактир был по тем временам в числе самых престижных петербургских гостиниц, однако Пушкин в ней «занимал бедный нумер, состоявший из двух комнаток, и вел жизнь странную, – вспоминал К. А. Полевой. – Оставаясь дома все утро, начинавшееся у него поздно, он, когда был один, читал, лежа в своей постели, а когда к нему приходил гость, он вставал, усаживался за столик с туалетными принадлежностями и, разговаривая, обыкновенно чистил, обтачивал свои ногти, такие длинные, что их можно назвать когтями. Иногда я заставал его за другим столиком – карточным, обыкновенно с каким-нибудь неведомым мне господином».

«С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, – сказано в воспоминаниях А. П. Керн, – в доме его родителей, где я бывала почти всякий день… Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском… Тотчас по приезде он усердно начал писать, и мы его редко видели. Он… иногда заходил к нам (в дом Дельвига. – Авт.), отправляясь к своим родителям».

8 [июня]. Г-жа Керн переехала отсюда на другую квартиру. Я порешил не быть у нее, пока случай не сведет нас опять. Но сегодня уже я получил от нее записку с приглашением сопровождать ее в Павловск. Я пошел к ней: о Павловске больше и речи не было. Я просидел у нее до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с ней, пришел поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нем до самых глаз выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи  – прекрасные, как букет свежих весенних роз, звучные, полные силы и чувства. Об обращении его и разговоре не могу сказать, потому что я скоро ушел».

Д. В. Веневитинов. Акварель П. Ф. Соколова, 1827 г.

Второго июня в доме родителей поэта отмечали именины Александра Сергеевича. Праздновали в узком семейном кругу, но Анна Петровна тоже оказалась в числе гостей и «имела удовольствие слушать его любезности. После обеда Абрам Сергеевич Норов, подойдя ко мне с Пушкиным, сказал: «Неужели вы ему сегодня ничего не подарили, а он так много вам писал прекрасных стихов?» – «И в самом деле, – отвечала я, – мне бы надо подарить вас чем-нибудь: вот вам кольцо моей матери, носите его на память обо мне». Он взял кольцо, надел его на свою маленькую, прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое. В этот вечер мы говорили о Льве Сергеевиче, который в то время служил на Кавказе, и я, припомнив стихи, написанные им ко мне, прочитала их Пушкину. Вот они:

Пушкин остался доволен стихами брата и сказал очень наивно: «И он тоже очень умен»».

Не прошло и дня, как Анна Петровна и Александр Сергеевич встретились вновь.

«На другой день, – пишет Керн, – Пушкин привез мне обещанное кольцо с тремя бриллиантами и хотел было провести у меня несколько часов, но мне нужно было ехать… и я предложила ему прокатиться в лодке. Он согласился, и я опять увидела его почти таким же любезным, каким он бывал в Тригорском. Он шутил с лодочником, уговаривал его быть осторожным и не утопить нас. Потом мы заговорили о Веневитинове, и он сказал: «Pourquoi Tavez vous laissemourir? Il etait aussi amoureux de vous, Test ce pas?» На это я отвечала ему, что Веневитинов оказывал мне только нежное участие и дружбу и что сердце его давно уже принадлежало другой. Тут, кстати, я рассказала ему о наших беседах с Веневитиновым, полных той высокой чистоты и нравственности, которыми он отличался; о желании его нарисовать мой портрет и о моей скорби, когда я получила от Хомякова его посмертное изображение. Пушкин слушал мой рассказ внимательно, выражая только по временам досаду, что так рано умер чудный поэт… Вскоре мы пристали к берегу, и наша беседа кончилась…»

В тот период отношения Анны Петровны и Пушкина напоминают отношения старых друзей, которые знают друг друга слишком давно и хорошо, чтобы испытывать какие-то чувства, кроме дружеских. «Посещая меня, – вспоминала Анна Петровна, описывая зиму 1828 г., – Пушкин много шутил. Во время этих шуток ему попался под руку мой альбом – совершенный слепок с того уездной барышни альбома, который описал Пушкин в Онегине, и он стал в нем переводить французские стихи на русский язык и русские на французский. …

К. П. Брюллов. Портрет С. А. Соболевского, 1832 г. Санкт-Петербург, Государственный Русский музей.

Под какими-то весьма плохими стихами было написано: «Ecrit dans mon exil». Пушкин приписал: «Amour, exil! – Какая гиль!»».

«Дмитрий Николаевич Барков, – вспоминает далее А. П. Керн, – написал одни всем известные стихи не совсем правильно, и Пушкин, вместо перевода, написал следующее:

Так несколько часов было проведено среди самых живых шуток, и я никогда не забуду его игривой веселости, его детского смеха, которым оглашались в тот день мои комнаты».

Многие исследователи сходятся на том, что в своих мемуарах Анна Петровна приводит лишь самые приличные шутки и стихи из своего альбома. Весьма вероятно, что тетрадь содержала также строки куда более фривольные.

Из воспоминаний племянницы Анны Петровны, Любови Павловны Полторацкой, известно, что альбом, где были записаны эти стихотворения, постигла печальная участь. Будучи 13-летней девочкой, Любовь Павловна случайно нашла его в кладовке, среди всякой хозяйственной рухляди, «сваленной туда за ненадобностью». «Мы всегда любили рыться в кучах старых вещей – безмолвных свидетелей прошлого: старинных изломанных ларцах и несессерах, во всяких домашних рукоделиях, рамочках и миниатюрах, – писала она. – Вскоре привлек мое внимание старый альбом; то была довольно объемистая тетрадь в четверть листа в кожаном переплете темно-зеленого сафьяна с золотым обрезом, довольно толстая. В то время все мы, девочки-подростки, чувствовали слабость к альбомам со стишками и всякими сувенирами и старались обзаводиться собственными альбомчиками, куда на листочках сиреневой или бледно-розовой бумаги мы списывали любимые стихи и весьма гордились, если кто-нибудь из кузенов или приятелей заносил сюда продукты своего творчества, большей частью, конечно, явно подражательного характера. Я зачиталась найденной тетрадью, не без тайной мысли списать что-нибудь для себя.

При всей своей неопытности я с первых строк почувствовала, что это не наши наивные полуребяческие писания, а что-то очень сильное и смелое. Смущаясь и краснея, дочитала до конца несколько отрывков и увидела под одним из них подпись Пушкина. Об этом имени так часто говорила в нашем доме наша взрослая молодежь, и это усилило интерес. Особенно, когда приметила, что все стихотворения написаны одной рукой, как мне показалось, рукой подписи. …Еще на нескольких страницах увидела подпись Пушкина. Еще были подписи Родзянко, Вульфа и, кажется, Языкова. В последнем, однако, не уверена – может быть, что запамятовала или перепутала».

В. А. Тропинин. Портрет А. С. Пушкина, 1827 год. Всероссийский музей А. С. Пушкина (Музей-квартира на Мойке).

Стихи в альбоме явно были весьма откровенными, так как барышня не решилась сказать о находке старшим, а спрятала тетрадь в своей комнате и читала исключительно тайком. «Эти дни были заполнены тревогой. Я замечала, что от этого чтения моя безмятежная детскость нарушается и тает, как льдинка от горячего прикосновения солнца. Было жутко, и сладко, и страшно от ощущения соблазна и греха…» Юная Любочка находилась под столь сильным впечатлением от прочитанного, что взрослые заметили ее состояние и встревожились. Испугавшись, что тайна будет раскрыта, а ее накажут, Люба в конце концов сожгла так сильно смущавший ее альбом в камине. «Так закончился мой первый соблазн и первый девичий стыд», – пишет она.

В конце 1827-го и в начале 1828 г. у Анны Петровны начался роман с другом Пушкина Сергеем Александровичем Соболевским, личностью очень яркой, популярной и противоречивой.

Сергей Александрович Соболевский (1803–1870) был внебрачным сыном знатного екатерининского вельможи и внучки обер-коменданта Петербурга. Чтобы скрыть факт незаконного рождения, его приписали к вымершему роду польских шляхтичей Соболевских.

Соболевский был хорошо образован, широко эрудирован, обладал безупречным литературным вкусом и редким чувством юмора, но использовал свой поэтический дар в основном для создания едких и точных эпиграмм. Не имея недостатка в средствах, он жил веселой и разгульной жизнью – блистал на балах и великосветских раутах, устраивал холостяцкие попойки и прославился многочисленными любовными приключениями.

Соболевский называл себя «Пушкиным кверху ногами». С Александром Сергеевичем он познакомился в 1818 г. Во время своего пребывания в Москве с декабря 1826-го по май 1827 г. (сразу после ссылки) поэт жил в его квартире в доме на Собачьей площадке. Именно Соболевскому Пушкин подарил свой знаменитый портрет кисти В. А. Тропинина.

Зимой 1829/30 г. Пушкин часто бывал в доме Ушаковых, где ухаживал сразу за двумя барышнями – сестрами Екатериной и Елизаветой. По просьбе младшей, Лизаньки, он полушутя записал к ней в альбом список «всех женщин, которыми он когда-либо увлекался». Список состоит из двух частей. В первой, по мнению исследователей, перечислены те дамы, которые произвели на поэта наиболее глубокое впечатление: «Наталья I, Катерина I, Катерина II, NN, Кн. Авдотия, Настасья, Катерина III, Аглая, Калипсо, Пулхерия, Амалия, Элиза, Евпраксея, Катерина IV, Анна, Наталья». Во второй же части оказались менее значимые персоны: «Мария, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вера, Анна, Анна, Анна, Варвара, Елизавета, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгения, Александра, Елена». Несмотря на то что имя Анна фигурирует в обоих списках, большинство биографов сходятся во мнении, что Анна Петровна Керн упомянута лишь во второй части. Анна из первой части – это, скорее всего, Анна Оленина, по мужу Андро (1808-1888), адресат стихотворения «Я вас любил…». В 1829 г.

Пушкин сватался к Олениной, но получил отказ, о причинах которого существует несколько гипотез. По одной из них, родителей Анны не устраивала «неблагонадежность» поэта; согласно другой, Пушкина отвергла сама Анна после того, как ей передали якобы сказанные им слова «Мне бы только с родными сладить, а с девчонкой я уж слажу сам». Бытует также мнение, что причиной отказа были отношения Пушкина с Керн, о которых знали Оленины, состоявшие с Анной Петровной в дальнем родстве.

Летом 1827 г. у Соболевского умерла мать, и Пушкин, чтобы отвлечь друга от горя, пригласил его в Петербург. Тот стал бывать на вечерах у Дельвигов, «шутками своими оживлял все общество» и сразу обратил на себя внимание Анны Керн.

Соболевский много знал о личной жизни Пушкина и Анны Петровны, но не сделал эти сведения достоянием общественности даже после смерти поэта, ибо считал, что «неприлично пользоваться, для увеселения публики, дружескою доверенностию». Лишь в последний год жизни Соболевский опубликовал интересную мемуарную статью «Таинственные приметы в жизни Пушкина», в которой, однако, также не раскрываются никакие интимные тайны.

Донжуанский список Пушкина.

На роль романтического воздыхателя Сергей Петрович никак не годился. Один из уже упомянутых родственников Дельвига, Андрей Дельвиг, вспоминал, что Соболевский мог вести себя совершенно беспардонно. Он «был очень нахален и потому, так сказать, навязывался на дружбу известных тогда людей. Нахальство его не понравилось жене Дельвига, и потому, дабы избегнуть частых его посещений, она его не принимала в отсутствие мужа. Но это не помогло: он входил в кабинет Дельвига, ложился на диван… засыпал… или читал до обеда, а когда Дельвиг возвращался домой, то он входил вместе с ним и оставался обедать».

Знакомство Соболевского с «обеими женами» Дельвига началось с вот такого мадригала, который трудно назвать галантным:

Позже Соболевский утверждал, что это стихотворение «беспрестанно твердил» Пушкин.

О. А. Кипренский. Портрет Анны Алексеевны Олениной, 1828 г. Москва, Государственная Третьяковская галерея.

Но Анна Петровна отнюдь не обиделась, а, судя по всему, напротив, прониклась к Соболевскому симпатией. Это чувство было взаимным, и экспромты Соболевского стали уже более галантными:

Осенью 1827 г. Соболевский возвратился по делам в Москву, где занимался перепечатыванием второй главы «Евгения Онегина» и вел активную переписку как с Анной Петровной, так и с Пушкиным. И однажды получил от последнего ответ, в котором Пушкин называл его «безалаберным» и требовал писать «путное», то есть о денежных делах и второй части «Онегина», а не о «m-me Kern». И далее Пушкин сообщал адресату о случившейся на днях между ним и Анной близости, используя выражения, более уместные в устах портового грузчика, чем «солнца русской поэзии».

Считается, что Пушкин и Керн стали близки во время подготовки к свадьбе Ольги Сергеевны Пушкиной, сестры поэта, в которой Анна принимала самое горячее участие. 27 января 1828 г. Ольга против воли родителей тайно обвенчалась с бывшим однокашником брата Льва по Благородному пансиону при Царскосельском лицее Николаем Ивановичем Павлищевым. Ее мать Надежда Осиповна, узнав об уже свершившемся факте и желая хотя бы формально соблюсти приличия, попросила Александра Сергеевича и Анну Петровну стать посажеными родителями и благословить новобрачных. Анна Петровна в разных своих мемуарах описала эту сцену так: «Я с любовью приняла это трогательное поручение и, расспросив о порядке обряда, отправилась вместе с Александром Сергеевичем в старой фамильной карете его родителей на квартиру Дельвига, которая была приготовлена для новобрачных. Был январь месяц, мороз трещал страшный, Пушкин, всегда задумчивый и грустный в торжественных случаях, не прерывал молчания. Но вдруг, стараясь показаться веселым, вздумал заметить, что еще никогда не видел меня одну: «Voila pourtant la premiere fois, que nous sommes seuls, madame»; мне показалось, что эта фраза была внушена желанием скрыть свои размышления по случаю важного события в жизни нежно любимой им сестры, а потому, без лишних объяснений, я сказала только, что этот необыкновенный случай отмечен сильным морозом. «Vous avez raison, 27 degres», – повторил Пушкин, плотнее закутываясь в шубу. Так кончилась эта попытка завязать разговор и быть любезным. Она уже не возобновилась во всю дорогу. Стужа давала себя чувствовать, и в квартире Дельвига, долго дожидаясь приезда молодых, я прохаживалась по комнате, укутываясь в кацавейку; по поводу ее Пушкин сказал, что я похожа в ней на царицу Ольгу. Поэт старался любезностью и вниманием выразить свою благодарность за участие, принимаемое мною в столь важном событии в жизни его сестры… Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною…»

Краткий эпизод, случившийся почти два века назад, до сих пор не дает покоя исследователям и биографам, которые пытаются истолковать на разные лады мотивацию поэта и столь контрастный переход от поэтических восторгов бьющегося в упоении сердца к столь циничному рассказу об обладании когда-то столь желанной женщиной. Возможно, ответ как раз и кроется в том сильном влечении, которое долго испытывал к Анне Пушкин. Так долго, что страсть уже давно успела перегореть и обладание ею стало лишь чем-то вроде спортивного достижения. Недаром Пушкин как-то раз, беседуя с Анной о женщине, «которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие, сказал: «Rien de plus insipide que la patience et la resignation»». Их так и оставшемуся недописанным роману долготерпение на пользу точно не пошло. Близость с «гением чистой красоты» стала для Пушкина не торжеством любви, а всего лишь поводом занести еще одно имя в свой донжуанский список.

Что же касается Анны Петровны, то, по всей видимости, перемена поэта в отношении к ней не стала для нее разочарованием, ибо она никогда не обнадеживалась и не верила в серьезность, глубину и прочность его чувств. «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и сестры», – написала она в своих мемуарах. С этой оценкой во многом перекликается мнение другой избранницы Пушкина, жены декабриста Волконского, Марии Николаевны, носившей в девичестве фамилию Раевская (возможно, именно она скрывается за таинственными инициалами NN в первой части донжуанского списка): «Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми встречался… В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел…»